Оккультно-эфирная коррида.
Бонус 2. Пикник.
Страница 5. Выбор тореадора.
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль #art #fanart #angel #demon #comics #goodomensfanart #ineffablehusband #corrida #occultetherealcorrida
На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
Те её мечты, которые она лелеяла, возвращаясь зимой из Парижа, мечты о доме, который она для него купит, останутся пустыми грёзами. Геро не простит ей страданий дочери, её слез и её страха. Он не примет щедрого дара, не согласится на жалкую копию свободы после того, как несколько месяцев наслаждался свободой подлинной. Это будет отвратительная пародия.
Пророчество третье. «Жди».
Как сказал этот богохульник Рабле? Кто обладает терпением, тот может достичь всего. Жди и страдай. Жди расчетливо и терпеливо. Хищно. Страдай вдохновенно и сладко. Терпение — порой единственный путь к воплощению желаемого, а страдание — как искупительная жертва. Это безумие. Пытка. Жар. Огонь. Скольжение расплавленного ума по сердечной плоскости.
Что это? Любовь? Страсть? Отчаяние? Как назвать эту мучительную, невыносимую боль?
Боль нетелесную, беспредметную, боль, которую не изгонит ни маковый сок, ни корень мандрагоры, не винный дурман. Боль невидимую, без кровотечений и стигматов, боль, которая течёт мглой в глаза, разжимает пальцы и разлагает жизнь.
Когда он был мёртв, она знала, что он недосягаем, по ту сторону Стикса. Было больно, но не так. Это была другая боль, боль сожаления и раскаяния. Эта боль врачевалась смирением и покорностью. Перед смертью её могущество, её воля – ничто. Перед смертью, великим уравнителем, её стоимость, стоимость принцессы крови, не превышает стоимости старой горничной, чьи руки скрючены ревматизмом.
Бросать вызов смерти, роптать и воздевать руки бессмысленно. Когда принимаешь неизбежное, становится легче. Она негодовала и грешила гневом, а потом смирилась. Осталась только тоска. Но не боль. Теперь боль вернулась. Но это другая боль, живая, из белых нервных волокон, выступающих из-под тканей и кожи. Здесь уже нет отрезвляющего присутствия смерти. Здесь сама жизнь с её биением и соблазном.
Она вдруг осознала, что может увидеть его, в любую минуту, не дожидаясь счастливого стечения обстоятельств, каприза маленькой девочки или шалостей фортуны. Он здесь, совсем рядом, в каком-то полу-лье. Ей даже не придется ехать верхом, не придется подгонять и грозить. Она может дойти пешком.
Этот путь с попавшим в туфель камешком доставит ей наслаждение. Каждый шаг, как ласка, ведущая к подлинному экстазу. Увидеть его, прикоснуться и даже обнять… Он будет ошеломлён… Он не успеет её оттолкнуть. И пусть обрушится небо.
Она пыталась забыть. Она даже говорила с Дельфиной. Старый кюре задавал ей вопросы. Она слышала и понимала, отвечала логично и связно, со знанием дела, без дрожи, без срывов в рыдание. Это как лекарство, укротитель мыслей.
Всё движется, всё идёт своим чередом. Минута, час, день, ночь. Вдох и выдох. Настоящее перетекает в прошлое. Но стрелки замирают. Накатывает пустое и тёмное. Снова бессилие, но бессилие иного рода. Мука Тантала, умноженная на вечность. Вот так прожить без него, в немом созерцании. Прожить год, два, десять, с этим клинком в подреберье.
Он здесь, рядом, видимый, досягаемый, но без неё. Чужой, обласканный. Будет другая женщина, и ради неё он просыпается по утрам. А ей, осуждённой, и вовсе жить незачем.
Когда он был мёртв, у неё были воспоминания. Её достояние, её богатство. Его ясные глаза, с небесной радужкой и фиолетовой бездной зрачков. Глаза усталые и грустные, но, как награда, сияющие. Кожа золотистого оттенка, прекрасные руки. Она помнит их в чернильных пятнах.
На среднем пальце правой руки у него была крошечная мозоль. Когда-то он часами переписывал прошения и делал переводы для нерадивых студентов. Потом эта мозоль исчезла. Ибо так часто он за перо не брался.
В первый год своего пленения он, казалось, забыл саму грамоту. Оцепенел. Затаился. Он ни в чем перед ней не виноват. Он ей ничего не обещал, не звал, не клялся, не молил, не увещевал, не обманывал. Он был таким, каким его создал Бог, без примесей, как алхимическое золото. Он ни разу ей не солгал, не польстил, не покусился. Он не разбивал ей сердце, она всё сделала сама.
Она должна быть ему благодарна, ибо с ним она узнала то выгорание страсти, какое не узнала бы ни с кем; только с ним она узнала подлинный трепет чувств и квинтэссенцию жизни.
Может ли она именовать жизнью ту фазу бытия, в какой пребывает сейчас? Она может прекратить эту муку или, напротив, усилить, чтобы сердце надорвалось. Увидеть его и потерять навсегда. Если бы дьявол услышал её, свою бессмертную душу она бы, не колеблясь, обменяла на одну ночь беспросветного безумия, нет, даже на час с ним, безраздельно влюблённым, трепетным. А затем пусть будет вечная погибель, она не возропщет.
Но ей придется ждать. Придётся ждать. Она выбрала третье пророчество. Она сохранит себя холодной и суховатой, удержит себя в железном, игольчатом панцире, чтобы идти к цели, чтобы прятаться, хорониться, по-звериному припадать к земле. Только бы добиться его, только бы вернуть.
— Вашему высочеству дурно? – услышала она голос Дельфины.
В этом тусклом голосе ей послышалась издёвка. Клотильда сразу выпрямилась и встала.
— Тот, кто обладает терпением, достигает цели. Не так ли сказал этот богохульник Рабле?
Фрейлина растерянно кивнула.
— Мы будем ждать, Дельфина, будем терпеливо ждать.
Она будет ждать её, соперницу. Единственную женщину, которая одержала над ней победу, женщину, завоевавшую его сердце. Бледная покойница не в счёт.
В том возрасте, на заре юности, при первых позывах чувственности, Геро должен был попасться на удочку этой девицы. Он был отравлен поучениями своего наставника, этого фанатика отца Мартина, давно живущего в ненависти к собственной одряхлевшей плоти.
Старик, вероятно, запугивал юношу последствиями чувственных грехов, живописал картину адских мытарств, а то и предъявлял пораженные неаполитанской хворью тела распутников. Твердый шанкр, бледная сыпь, провалившийся нос должны были поразить воображение подростка. Устрашение могло произойти и без участия старого аскета. Геро изучал медицину, исполнял обязанности брата милосердия в лечебнице св. Женевьевы, и немощи плоти были явлены ему в избытке.
Он видел не только тех ретивых сластолюбцев, что расплачивались живым гниением, но и тех несчастных виновниц, чья грошовая прибыль извлекалась из служения греху.
Клотильда и сама не раз ужасалась разрушительным последствиям венериных хворей. Она помнила совсем юных девушек, уже пожираемых недугом. Тот, кто обладает лишь зачатками благоразумия, должен извлечь урок.
А Геро был благоразумен от природы. Он искал взаимный трепет души, а не тела. Он был невинен и отвечал на столь же чистый и невинный взгляд. Та девочка с ясными глазами всех опередила. Ибо воплощала в себе все чаяния юности.
Клотильда позволила себе удовольствие пофантазировать о несбыточной, вероятной встрече с Геро до его женитьбы, до первой влюбленности, когда он ещё был свободен, не повязан долгом и виной. Эта встреча вполне могла состояться.
Она не пребывала в изгнании. Она жила там же, в Аласонском дворце, совершала те же придворные ритуальные действия, бывала в Лувре, вела те же интриги. И он был там же, в доме епископа Бовэзского, сначала застенчивый синеглазый подросток, затем прилежный школяр, старательный книжник. Он всегда был там, на левом берегу Сены, в Латинском квартале!
— Ох, ангел… Правда, они прекрасны?
— Прости, мой дорогой, я немного отвлекся на свежеприсланный каталог октябрьского аукциона… Так кто прекрасен?
— Ангел!
— Э-э-э?
— Вот только не начинай опять! Эта шутка уже давно перестала быть смешной.
— Ты о чем?
— Не говори, что ты их снова не видишь! Если не хочешь, чтобы я обиделся. Я серьезно, ангел!
— Как скажешь, мой дорогой, как скажешь. Не буду.
— Все, ангел.
— Кроули…
— Я сказал: все!
— Кроули, дорогой мой… Меньше всего я хотел бы тебя обидеть. Правда.
— Тогда зачем?
— Ну я же не отрицаю твою способность их видеть. Все мы разные и видим тоже… хм… по-разному. Я верю тебе, дорогой. Ты их видишь. Поверь и ты мне, что я их и правда не вижу.
— Но почему? — Теперь голос Кроули звучит почти жалобно. — Раньше-то видел. Ну, помнишь, еще до Потопа, когда один убежал…
— Хм… — Азирафаэль отводит взгляд. — Это было давно. Пять тысяч лет — солидный срок, многое… хм… изменилось.
— Хочешь сказать, что у людей в пожилом возрасте слабеет зрение и на наших человеческих оболочках это тоже отражается?
— Ну… в какой-то мере… и это тоже. Наверное.
— Но почему тогда я их вижу отлично? Или это потому, что Адам тебя обновил? Он все-таки ребенок, что-то сделал не так… Скажи, ты их видел до неслучившегося Апокалипсиса? Не помнишь?
— Ох, Кроули… Видишь ли…
— Тук-тук! Добрый день! Есть кто дома?
— О! Анафема, добрый день! Проходи, мы с Кроули тебе всегда рады. Правда, Кроули? Как здорово, что ты к нам заглянула, мы как раз собирались пить чай!
— Ангел! С каких это пор тебя так радуют ее визиты? Мне начинать ревновать?
— Ох, Кроули! Твои вечные шутки…
***
— Адам, ну хоть ты-то их видишь? Они прекрасны…
— Да. И нет.
— В смысле?
— В смысле: да, вижу. И нет, не вижу в них ничего прекрасного. Они даже на лошадей не похожи! Помесь анорексичного носорога и бледной поганки.
— Ночью они светятся. Чуть-чуть, словно крупные светлячки. А если смотреть на них ранним-ранним майским утром, когда они бегут по самому краю утеса на фоне предрассветного неба, их шкуры сияют радугой. Мне кажется, среди их предков были и кэльпи: пару раз я видел, как они продолжали бег по воде, совершенно этого не замечая. И не проваливаясь.
— И все равно они мерзкие.
— Но ты хотя бы их видишь. Интересно почему?..
— Не знаю.
— Почему мы с тобою их видим, а остальные нет? Что между нами общего, чего нет у других? То, что мы оба выходцы снизу? Слушай, а Бобик их видит?
— Да вроде видит. Или чует, по крайней мере, — постоянно облаять пытается.
— Ха! Точно! Значит, в этом все и дело. И значит, я прав: они действительно немножечко кэльпи!
***
— За шесть тысяч лет может приесться все что угодно, ангел! Ну это как в том анекдоте, когда выходишь на пляж, а там станки, станки, станки…
— Эм… Дорогой, я не очень уловил твою мысль. Какие именно станки? И почему станки вдруг на пляже?
— Забей, ангел. Я просто имел в виду, что… Ну вот представь, что ты съел десять великолепных блинчиков. С клубникой и взбитыми сливками, просто супер. А потом еще десять. И тебе приносят еще. И еще. Представил?
— О да…
— Теперь понимаешь?
— Э-э-э… И в чем тут подвох?
— Все шесть тысяч лет! Каждый день! Блинчики и снова блинчики, пусть даже и самые прекрасные! Да тебя от них тошнить начнет!
— Почему? Если это мои любимые блинчики от моего любимого повара… К тому же всегда можно слегка разнообразить и самому при помощи разных соусов и наполнителей, даже если повар и не догадается… А он должен догадаться, раз это хороший повар…
— Ладно, ладно, я понял! Это была неудачная аналогия.
— Хм… Кроули?
— Да?
— А ты настоящий искуситель!
— Нгк… Да. Это… я.
— От этих разговоров я что-то проголодался. Может, закажем блинчики?
— Конечно, ангел!
***
— Мистер Фэлл, я давно хотела вас спросить…
— Да, Анафема?
— Мистер Кроули, он… Кстати, а он все еще пристает к вам по поводу единорогов?
— О, последнее время значительно реже, моя дорогая. Но иногда… Да, бывает.
— И что, он до сих пор так и не понял? Да ладно! У вас же по всему коттеджу раскиданы исторические любовные романы! Во всяком случае, в последнее время их стало намного больше — я даже подумала, что вы это специально.
— Ну… в какой-то мере.
— И что? Он до сих пор ни один из них так и не прочел?
— …
— Да ладно! Нет, что, на самом деле? Кроули не читает любовных романов? Может, вы еще скажете, что он и мелодрам не смотрит?! Не поверю!
— Исторические не читает, увы. Говорит, что там лажают с антуражем и вообще ему неинтересно страдающее Средневековье. Мне кажется, настоящая причина в скверных воспоминаниях о четырнадцатом веке, и тут уже ничего не поделать.
— Но что-то же он читает?
— Только современные. А в современных, моя дорогая, почему-то крайне редко упоминаются единороги. Я бы даже сказал, совершенно не упоминаются. Как и… хм…
— М-да. С девственницами в них тоже как-то туговато, тут вы правы.
— Моя дорогая… мне все же кажется, что это немного не наше дело.
— Так бы и было, мистер Фэлл, если бы не его постоянные шутки на грани приличия. И даже за гранью. Эти намеки, эти раздевающие взгляды поверх очков, эти понимающие многозначительные ухмылки… И над вами он постоянно издевается. Ладно я, я замужняя дама и могу за себя постоять, но мне обидно за вас, мистер Фэлл. Так порою и хочется стереть эту наглую ухмылку, сказав ему прямо в глаза, что единороги не ошибаются! Чтобы хотя бы разочек увидеть, как ему становится…
— Ты слышала?
— Что?
— Какой-то шум. В прихожей.
— Что-то упало?
— Нет. Это хлопнула входная дверь…
— Кто-то пришел?
— Нет. Ушел.
— Но ведь…
— Кроули. Он умеет ходить совершенно бесшумно.
— Ох… Думаете, он… слышал?
— Думаю, да.
— Его надо найти!
***
— Хотите чаю, мистер Фэлл?
— Ты его нашла?!
— Нет.
— Но… тогда почему…
— Почему я сижу тут и пью чай? Потому что ждала вас, мистер Фэлл. Не хотелось уходить, не попрощавшись, невежливо как-то. Я бы и раньше это сделала, но вы ушли так стремительно…
— Но… почему ты его не искала? Ты же сама говорила, что…
— Чтобы не найти. Случайно.
— Но… Но… Анафема! Его надо найти! Он же всегда все драматизирует! Он же может сотворить какую-нибудь глупость, если его не найти, он же сейчас себя так накрутит, мне даже представить страшно, что он может…
— Потому что найти его должны вы, мистер Фэлл. До свидания. И… удачи.
Кажется, она добавила еще пару слов, что-то похожее на «вам обоим». Но Азирафаэлю могло и показаться. Ему некогда было останавливать Анафему и спрашивать, что она имела в виду. Если вообще имела что-то. Ему надо было искать Кроули.
***
Конечно же, он его нашел. Вечером, уже после захода солнца, на Белых скалах. Просто вдруг вспомнил, что они там часто сидели ночами и смотрели на звезды. Тот край утеса, что ближе к холмам, был довольно неровным, и если сойти с туристической тропинки, то можно было найти множество укромных местечек. Но Кроули не был бы самим собой, если бы выбрал одно из них — он устроился на краю центральной смотровой площадки, хорошо просматриваемой издалека. Не исключено, что при этом распугал своим мрачным видом всех потенциальных любителей пикников на природе с красивым обзором. Во всяком случае, сидел на самом краю он очень решительно, угрюмо и неприступно, свесив ноги над обрывом.
И не обернулся, хотя не мог не слышать, как хрустит гравий под ангельскими ботинками.
Площадка официально не считалась смотровой, и потому ограждение на ней отсутствовало. Азирафаэль остановился в полушаге от края. Сцепил руки за спиной, разглядывая опрокинутое черно-синее небо с яркими искрами звезд. Ночи над морем даже в августе никогда не бывают черными беспросветно, водная гладь — словно зеркало маяка, она усиливает любое самое слабое мерцание и умножает стократно, делая темноту прозрачной и призрачной, разливает дрожащее сияние от горизонта до горизонта, и уже не понять: то ли это далекие звезды отражаются в воде, то ли подводные светлячки отражаются в небе.
— Пришел поржать? — хмуро спросил Кроули, так и не повернув головы. Голос его был напряженным и злым. — Рим припомнишь, да? Как я там облажался с Калигулой… Ты уже тогда догадался, да?
— Нет.
— Хоть что-то радует. — Кроули невесело хмыкнул. Похоже, радовало его подобное обстоятельство не так чтобы очень. В голосе добавилось горечи, напряжение никуда не ушло. — Но сейчас-то, ангел! Мог бы и сказать. Чисто по дружбе, чтобы я тут перед вами не выставлял себя последним… придурком. Знатно повеселились, да? Бесплатный цирк! Весь вечер на арене демон Кроули! И главное — сам. Все сам! Как всегда. «Секс? Ангел, да ради кого угодно! Я знаю о сексе все еще со времен Адама! Я же демон-искуситель, ангел, это моя работа! Хочешь искусить кого-нибудь — спроси меня как!» Смешно, да? Уржаться. Да я…
Кроули замолчал — резко, на полувдохе. Потому что Азирафаэль, вздохнув, неловко опустился рядом на край обрыва. Почти касаясь боком о бок. Поерзал, усаживаясь поудобнее и придвигаясь еще ближе, теперь уже точно вплотную. Снова замер. Кроули молчал, даже, кажется, дышать перестал. Но не отодвинулся. В быстро остывающем ночном воздухе Азирафаэль ощущал жар, исходящий от худого жилистого тела, даже через несколько слоев одежды.
— Только не воображай себе, что я хранил какую-нибудь чушь или кого-то там ждал! — в голосе, ломком и тающем, словно утренний лед, теперь звучал такой отчаянный и трогательно-беспомощный вызов, что у Азирафаэля перехватило горло. — Даже не думай, ясно?!
— Я… не думаю.
— Вот и не думай!
Кроули непримиримо передернул плечами — и оказался чуть более плотно прижавшимся, чем секундою раньше. Словно случайно, словно по независящим от него обстоятельствам, словно…
Азирафаэль вздохнул и рукой приобнял его за талию, уже совершенно сознательно прижимая еще плотнее, всем боком, и уютно укладывая свою голову на напряженно-непримиримое плечо. Кроули засопел, но промолчал.
— Ничего такого я вовсе и не думаю, — сказал Азирафаэль, стараясь, чтобы голос звучал скорее примирительно, чем огорченно. — Мне просто немного грустно, что я их больше не вижу. Они, наверное, очень красивые, ты их так расхваливал… А я не вижу. Немного грустно. Вот и все.
Какое-то время они молчали. Потом Кроули вздохнул и, кажется, немного расслабился. Крутанул головой, потерся ухом о макушку ангела. Еще раз вздохнул. Кашлянул неуверенно. И, наконец, сказал уже почти обычным своим тоном, слегка смущенным и ехидным одновременно:
— Ангел…
— Да, мой дорогой?
— Не жалей. Они мерзкие. Не жалей, что не видишь. Адам прав, тут не о чем жалеть, выглядят просто отвратно. Помесь носорога и велосипеда, и шкуры цвета брюха дохлой селедки. А зубы! Ну точно потомки кэльпи, видел бы ты эти зубы! Вернее, как раз не надо, чтобы видел… Не жалей, ангел, правда. Они не стоят того.
— Спасибо.
Азирафаэль не стал прятать улыбку, и она прорвалась в голос, он и сам это слышал. Кроули наверняка тоже. Плечо под ухом осторожно шевельнулось в некоем намеке на пожатие:
— Не за что.
— Я говорил тебе сегодня, как сильно тебя люблю?
— Да. Но у меня что-то со слухом. Или памятью. Или…
Азирафаэль еле слышно хмыкнул и чуть повернул голову, чтобы поцеловать Кроули в шею (и почувствовать, как под губами дернется кадык). И снова замер.
Какое-то время они молчали, сидя обнявшись и глядя, как из-за моря выкатывается бледное обкусанное яблоко неполной луны. По темной воде протянулась серебристая дорожка — до самого берега, уткнувшись в белую гальку пляжа. Там, далеко внизу, под их ногами. Кроули то ли вздрогнул, то ли чуть передернул плечами, и Азирафаэль подумал, что, возможно, он видит, как по этой серебристой дорожке, словно по лунной радуге, убегает к далекому горизонту легконогий бесшумный табун.
Кроули снова передернул плечами и сказал:
— Ангел… знаешь что?
— Да?
— Я не хочу их больше видеть.
Азирафаэль моргнул. Неуверенно поинтересовался:
— Пойдем домой?
И осознал, какую сморозил глупость, еще до того, как Кроули издевательски фыркнул в ответ:
— О, ради кого угодно, ангел! Как такое умное существо может быть таким глупым?! Я не хочу их больше видеть! Никогда. Ну вот ответь: что в этих моих словах показалось тебе таким уж непонятным, а?!
— Что… — Азирафаэль сглотнул. — Прямо здесь?
— А тебя что-то смущает?
Азирафаэль подумал. Запрокинул голову, жмурясь от яркого света луны и пытаясь рассмотреть почти не различимые звезды. И чувствуя, как губы сами собой растягиваются в улыбке, все шире и шире.
— А ты знаешь, пожалуй что и нет…
***
Перед рассветом море отливало перламутром. Азирафаэль как раз лениво раздумывал, не потратить ли еще одно маленькое чудо (вдобавок к нескольким уже примененным — купол отвлечения внимания возможных прохожих, превращение части скалы в некий аналог ортопедического матраса и, наконец, аккуратное чудесное снимание и складывание стопочкой собственной одежды, потому что вряд ли в ее отношении стоило рассчитывать не деликатность разных там Кроули, а к своему пиджаку ангел за двести лет уже как-то привык) и не перенести ли их с Кроули, пребывающим в ласковых объятиях Морфея, еще и в ничуть не менее ласковые объятия утренних волн. Но тут как раз лежащий на нем Кроули шевельнулся и сказал хриплым со сна голосом:
— Знаешь, ангел… Что касается единорогов…
— Да?
— Хотел тебе сказать…
И замолчал. Азирафаэлю могло бы даже показаться, что он снова заснул, если бы кожу на его груди не щекотало неровным и совершенно не сонным дыханием.
— Все-таки жалеешь, что больше их никогда не увидишь? — спросил он с преувеличенно горестным вздохом, когда молчание слишком уж затянулось.
— Нет конечно! — Кроули фыркнул. — Считаю, что оно того стоило. — И тут же добавил, привычно пряча нежность за своим обычным ехидством: — Но если ты еще хоть раз напомнишь мне про этих тощих бледных ублюдков…. Я не знаю, ангел, что я с тобой тогда сделаю!
— Хм? Угрожаешь?
— Искушаю.
— Старый хитрый змей!
— А то ж!
— …
Некоторое время спустя:
— Хм… Кроули, дорогой… Так что там касательно единорогов?
… замерзнуть на мертвых рельсах у него не получилось.
Через какое-то время он обнаружил себя бредущим по пустой городской улице в сторону центра. Постоял, насмехаясь над этой робкой попыткой свести счеты с жизнью, и постучался в одну из квартир ближайшего дома.
Разумеется, его впустили. Все было, как всегда.
Но ведь есть и более радикальные способы решить эту проблему. Более верные.
Можно, например, украсть ружье у охотника. Он тут живет, на улице Медового бочонка. Потом уйти в парк. В парке никто не увидит. И даже выстрела, наверное, не услышит. Может, это будет некрасивый конец истории. Но, так или иначе, все должно закончиться. Для тебя ли, для других…
Няня хорошенькой девушки из дома с окнами на парк сказала: «Мы все живем лишь до тех пор, пока к нам приходит сумеречный гость». Ян еще тогда переспросил: «Вы вправду в это верите?». Она удивилась: «Так было всегда».
Когда Яну было десять, ни о каких «сумеречных гостях» никто не ведал. Тогда рассказывали о призраке девушки в белом… и о Черном бароне…
Но старый барон тихонько завывал в своей башне, а девушка никогда не покидала границ парковой ограды. Им бы и в голову не пришло стучаться в людские дома.
Всегда – это слово, которое ничего не значит. Она сказала: «Так было всегда».
А теперь будет по-другому. Попробуйте-ка вы все – без меня. Я же не бог и не колдун. Вы мне и вовсе снитесь! И охотник, и ты, красавица, и садовник, и полисмен. Даже Кристиан-Зденек. Он-то в особенности. И он – это единственное, о чем можно пожалеть, уходя. Прощаясь.
…а на утро у города появится еще одна мрачная история о сумасшедшем самоубийце, застрелившемся в парке из ружья… это ж исхитриться еще надо – застрелиться из ружья.
Можно еще украсть наградной револьвер у сержанта Гербарта. Но у сержанта будут неприятности, так что не стоит. И записку оставить: «в моей смерти прошу винить сумерки»… глупо.
Ян зашел в парк. Деревья слабо защищали от ветра и холода. Деревья поздней осенью стоят, как собственные черные скелеты. Влажные от налипшего снега, шершавые стволы. Сквозь их сплетения проглядывают редкие окна. Нечищеная аллея ведет вглубь.
За Яном оставались четкие черные следы. Он бездумно шел по аллее, не замечая, как с каждым шагом становится темней. Словно ночь, когда-то отложенная надолго, поторопилась вернуться.
А может, это тьма подкралась на вороньих крыльях, и ждет, мерзавка, своего часа.
Ингрид говорила, что если долго смотреть в бездну, то она начнет смотреть в тебя.
Но если тьма слишком долго смотрела в тебя… если она устала смотреть, если она устала смеяться, вглядываясь в твои мелкие страхи, глупые надежды, пустые цели и невнятные желания? Что тогда?
Как ни крути, а решение подобралось правильное.
Веревка была тонковата. Обычная бельевая веревка. Он смотал ее на одном из дворов. Воровал, а самому горло щекотал смех: ну, как поймают? Ну, как спросят: «Зачем вы, сударь, стащили веревку госпожи Златы Эдисон?»
И можно будет смело отвечать правду. Все равно никто не поверит.
Притом, что он знал, что и не поймают, и не спросят. А поди ж ты…
Здесь, в самой середине парка, росло несколько кленов. Старые деревья с множеством узловатых веток были именно тем, что нужно. Ну, которое? Вот ты.
Ян провел пальцами по черной коре. Это дерево показалось ему почему-то самым подходящим. Теперь можно немного посидеть. Подышать. Подумать. Только совсем недолго, а то решимости не хватит лезть наверх, привязывать злополучный шпагат, делать петлю…
Как это все-таки похоже на игру. Словно жизнь понарошку. Да она и есть понарошку, во всяком случае, здесь. Интересно, есть ли другая сторона?
Он сел прямо в снег у выбранного дерева. Все ли я правильно понял? Все ли учел в своей теории?
Зеркала. Я и во сне никогда их не видел.
Люди. Есть одна особенность – они ни разу не дотрагивались до меня, а я до них. Исключение – Зденек-Кристиан. Да и то. Если подумать, он касался только куртки, а вовсе не меня.
Память. Ее словно кто-то все время перемешивает огромной медленной лопатой, обильно посыпая при этом снежной крупой. Кажется, совсем немного, и потеряется самое главное, то, что позволяет считать себя человеком по имени Ян Селич, который приехал сюда недавно, просто потому, что захотелось еще раз прогуляться по улочкам детства. Побродить по родным местам.
И сумерки. В них все блекнет. Наверное, и я тоже. Блекну. Растворяюсь.
Червоточина в паутине ветвей. Всего лишь точка.
Ну, хватит. Решил, значит, делай. Ян заставил себя подняться. И тут же понял, что за ним наблюдают. Кто-то стоит за деревьями, в стороне от аллеи, и смотрит. А может, ждет чего-то.
– Зденек? – нерешительно окликнул Ян.
Он вышел. Шел, загребая снег, понурив голову. Идти ему не хотелось.
– Ты что же, следил за мной?
Мальчишка остановился в нескольких шагах, что-то пробурчал себе поднос.
– Да что с тобой такое…
– Пожалуйста, не надо…
– Что «не надо»?..
– Не надо…
– Ты плачешь, что ли?
Зденек решительно вытер лицо рукавом. Сказал:
– Почему вы хотите умереть?
– Я не хочу умирать. Это другое…
– А веревка?
Ян не ответил. Что тут ответишь?
Мальчишка подошел и вдруг взял его за руку. Пальцы у него были холодные и влажные. Но однозначно живые.
Это понимание вдруг стало острым и холодным, и единственно правильным. Оно нахлынуло болью на вдохе, запахами талого снега и влажных веток, птичьим граем. Оно сбивало с ног. Ян прижался спиной к стволу клена, не выпуская ладошку Зденека.
А тот отчетливо всхлипнул, и спрятал влажное от слез лицо в складках куртки. Той самой, которая правильно пахнет.
– Тише, тише. Никуда я не денусь. Слышишь, малыш? Никуда.
Мальчик быстро закивал. Потом все-таки отстранился. Сказал:
– Пойдем к нам? Пожалуйста. Тетка пироги пекла. Ты любишь пироги?
Сделал мысленную зарубку — в самом деле послать охрану к отцу. Смотрел внимательно на генерала, на других, к которым была на самом деле обращена речь. Стоял, расправив плечи, перед сонными, испуганными людьми, и представлял, что он не море, но грозовая туча, проливающаяся дождем. Кто они — им предстояло решить самим.
Боялся и действовал одновременно. Не смог заставить генерала выдать других сообщников, или, скорее, тех, кто подал ему идею убить Императора. Через силу подписал приказ о казни, которую должны были провести здесь же, на месте, но в последний момент, едва не хлопнув себя по лбу, остановил занесенный меч.
— Меня научили милосердию, мой бывший генерал.
Приказ о ссылке за пределы Империи напугал Сато намного сильней, а Акайо вздохнул спокойней. Здесь же, посреди ночи, произнес речь об Эндаалоре, о бессмысленности войны, о необходимости диалога. Приказал Чинам отобрать людей для посольской миссии. О том, что люди вообще должны выбираться по умениям, а не по происхождению, они уже говорили.
Вернулся в покои едва не под утро. С трудом выставил за дверь Джиро, рвавшегося установить дозор прямо у него над постелью.
— Однако, — прибег к последнему аргументу Джиро, — опыт вашего деда…
— Опыт моего деда, — перебил его Акайо, — показывает, что чем сильнее ты бережешься, тем больше шансов своими руками приблизить конец. Можешь удвоить охрану на террасе, но спать я буду без наблюдения.
И, ставя точку в затянувшемся споре, задвинул дверь в свои покои. Привалился к стене. В голове медленно затихал вихрь мыслей, Акайо выдергивал их одну за другой, распутывал, как нити из клубка. Обо всем можно будет подумать завтра. Сейчас важнее всего отдохнуть. Сейчас…
Он с приглушенным стоном сполз на пол. Он прекрасно знал, каким способом мог наконец на самом деле отдохнуть, но это было невозможно. Сделать себе плеть он не мог, не говоря уже о более оригинальных приспособлениях. Потребовать что-либо у слуг значило вызвать перешептывания, которые быстро дойдут до ушей тех, кому не стоило давать козыри в борьбе за будущее Империи. Хорошо ещё возможность спать в одиночестве он отстоял, а значит, оставались какие-то шансы на удовлетворение своих потребностей. Ноющая на боку царапина только подстегивала, раздувая тлеющие угли.
Разделся, аккуратно складывая вещи складка к складке, лег на тонкий матрас. Сжал кулаки, медленно выдохнул. В его распоряжении была только одежда, а рисковать, занимаясь самоудушением, он не имел права. Значит, нужно было просто отрешится от всего, сделать ещё один вдох, ещё один выдох. Заснуть.
Акайо прищурился на свет свечей, прикидывая, стоит ли вставать и задувать их или скоро погаснут сами, оставив лишь бороды воска на канделябре…
Сел. Мысль, появившаяся в голове, была странной. Они с Таари никогда не делали ничего подобного, но в контракте, кажется, было что-то про игру с температурой до ожогов первой степени.
Потянулся к подсвечнику, осторожно стащил свечу с длинной иглы. Мельком подумал — в самом деле, еще можно использовать что-нибудь острое, но тут же забыл об этом. Капля горячего воска сбежала вниз от фитиля, растеклась по нежной коже между большим и указательным пальцем. Акайо закусил губу, помня о страже за дверью. Лег на голый пол, вытянув над собой руку со свечей. Наклонил…
Выгнулся дугой, захлебываясь беззвучным криком. Сел, пытаясь отдышаться, пальцы дрожали так, что он едва не уронил свечу, но только сжал крепче в мгновенно вспотевшей ладони.
Контроль мешал, отвлекал от расходящейся по коже боли. Но сейчас Акайо был сам себе и верхним, и нижним, невозможно было просто отдаться ощущению, забыв обо всем.
Капли воска текли по руке, сбивая с мысли.
Решил — можно просто наклонить свечу, заставить себя зафиксировать руку, а остальное неважно. Не нашел изъянов в плане, снова откинулся на холодные доски. С замирающим сердцем поднял свечу. И позволил себе уплыть на волнах боли, что набегали, как прибой, одна за другой вслед за обжигающими ласками воска. Помнил всего две вещи: не кричать и не ронять свечу. Не кричать. Не ронять. Не кричать…
Она догорела быстрее, чем ему бы хотелось, но в то же время этого уже было достаточно. Он лежал, медленно приходя в себя, комкая в руке остаток воска. Будто во сне коснулся груди, сплошь покрытой жестким панцирем капель, живота, где воск мешался с семенем. Приподнялся на локте, стащил с матраса тонкое покрывало, вытерся. Начал отлеплять воск, смял в комок. Не придумав, куда его убрать, слепил кривую фигурку, отдаленно напоминающую человека, забросил в угол. Улыбнулся — не забыть и не удивляться, когда кто-нибудь поинтересуется, любит ли он кукол и не угодно ли ему заняться их изготовлением. Некоторые из его чиновников готовы были хоть восковые игрушки с Императором лепить, лишь бы он перестал ломать то, что, как им казалось, работало.
Свернулся на матрасе и уснул. Впервые за долгое время почти спокойно.
***
Утро привычно началось со стука в дверь. Акайо поднялся, тихо радуясь, что давно привык к короткому сну, но уже одеваясь, понял, что спал даже меньше, чем должен был. Хотя в его павильоне не было окон, обычно свет пробивался сквозь рисовую бумагу стен, сегодня было слишком темно.
— Император, — перед дверью стоял, склонившись в почтительном поклоне, Джиро. Акайо поискал глазами вчерашних телохранителей, не нашел. Пока решал, как и что спросить, Джиро мягко шагнул к нему, вынуждая или оказаться вплотную, или отступить. Акайо выбрал второе. С любым другим человеком он бы уже принял боевую стойку, готовясь защищаться, но Джиро можно было доверять… Месяц назад не поверил бы, что будет так ценить близость этого резкого и упрямого человека. И так ценить именно эти качества.
Джиро задвинул за собой дверь, выпрямился. Потребовал тихо:
— Будь осторожнее в следующий раз. Вчера тебе повезло, я задержался поговорить с охраной и нашел повод остаться вместо них.
Акайо почувствовал, как вспыхнули огнем стыда щеки, невольно бросил взгляд на подсвечник. Джиро улыбнулся — странно горько и печально, как бывает, когда вспоминают давно умершего друга.
— Не беспокойся, они не успели ничего понять. Я сказал, что тебе иногда снятся кошмары. Это допустимо для Императора.
«В отличии от того, что ты на самом деле делал» повисло в воздухе слишком очевидно. Джиро вдруг плавным движением опустился на колени.
— Я понимаю, что мои слова прозвучат дерзко для телохранителя и ещё более дерзко для раба, которым я всё ещё являюсь. Но если тебе нужны сессии, я могу быть тем, кто потребуется, нижним или верхним, мне всё равно. Я никогда не буду претендовать ни на что большее.
Акайо стоял еще миг, вслушиваясь в не прозвучавшее. Затем опустился на пол рядом, склонился в глубоком благодарном поклоне.
— Спасибо, — выпрямился. Увидел, как отдернул протянутую было руку Джиро, качнул головой сочувственно. — Но я не могу согласиться. Мне действительно нужно это, но я не хочу привязывать тебя сильнее. И ты свободен. Я должен был сделать это еще в Эндаалоре, но не мог, иначе ты снова стал бы рабом Таари.
Джиро кивнул спокойно, только расширившиеся как от боли или страха зрачки выдавали его чувства. Уточнил:
— Я могу остаться твоим доверенным телохранителем?
Получив утвердительный ответ, встал. Уже на пороге тихо посоветовал:
— Все же найди место, где тебя не будет слышно, или предупреждай. Я не могу убрать охрану на все ночи, но я могу сторожить вместо нее.
Акайо вздохнул. От бумажных стен оказалось слишком легко отвыкнуть. Требовать же от Джиро раз в несколько дней стоять у дверей и догадываться, что за ними происходит, было жестоко. Что оставалось? Где он мог быть один, и его бы не слышали?
Разве что в храме, но это было слишком даже для него. Даже несмотря на то, что он знал — предки, настоящие их предки, вряд ли были бы против.
“Пока слишком”, — мрачно уточнил Акайо. Он понимал, что через пару недель ему станет все равно, где и как проводить сессию, лишь бы просто сделать это. Напряжение новой жизни выливалось в невозможность спать, в слишком резкие слова, требуя хоть какого-то выхода. Ему нужно было отдыхать от роли Императора. Человека, который несет на плечах Империю.
Забавно, что чиновники, ревниво отмечая каждую отнятую привилегию, боясь грядущих экзаменов, ужасаясь мысли выборности глав ведомств, не замечали общей картины. Впрочем, это было и к лучшему.
Акайо сомневался, что они готовы к мысли о том, что сами будут управлять страной, не перекладывая окончательные решения вместе с ответственностью за них на Императора.
***
Когда он понял, что прошел уже месяц и приближается новый день для просителей, испугался. Новый глава военного ведомства отчитывался каждый день, в том числе и о поисках экспедиции, но ничего нового сказать не мог, монахи, по всех стране спускающиеся в дома предков, странную группу людей тоже не встречали. Пришло первое письмо из Эндаалора, гонец, один из кайнов, давно живущих по ту сторону границы, смотрел на Акайо с любопытством. В письме явно читалось «У нас ограниченная способность перевоспитывать ваших преступников, не надо, пожалуйста, их всех на нас сбрасывать». Акайо надеялся, что в ответе так же отчетливо будет читаться предложение оплаты труда эндаалорской техники и предложение возвращать обратно тех, кому не нужен постоянный медицинский контроль.
— Генерал, — едва слышно позвал гонец.
Акайо вскинул голову, улыбнулся, наконец узнав Харуи. Встал, обнялся с ним так, как обнимались при встрече эндаалорцы. Предложил:
— Хочешь вернуться? Мне нужны те, кто знает другую жизнь.
Харуи покачал головой. Объяснил:
— Меня Киида ждет. Девушка, мы вместе рабами были, хотя она эндаалорка… Но я там скажу, что Император предлагает.
Империя менялась. Акайо, чувствуя себя одиноким героем, катящим камень в гору, задавал направление, одновременно пытаясь найти тех, кто станет рядом. Одной из первых союзниц неожиданно стала Каю.
Началось с того, что она поймала его во время привычной вечерней прогулки возле прудов, заявила без предисловий:
— Если хочешь, чтобы ему стало легче, изгони его, — она смотрела сердито и прямо, словно мужчина… Или словно эндаалорка. — Слышишь? Заставь его уйти как можно дальше, чтобы он не мог тебя увидеть, и не давай ему ничего в дорогу, чтобы ему пришлось тяжело работать для пропитания.
— Он не заслужил подобного, — тогда отозвался Акайо, сразу поняв, о ком она говорит.
— Он заслужил свободы, — топнула ногой Каю. — Он не может взять её сам, так заставь его!
Акайо покачал головой.
— Джиро сам способен решать, что ему нужно. Я не унижу его принуждением. Так же, как я не стал делать это с тобой.
— Со мной, — фыркнула она. — А что мне делать с подаренной тобой жизнью, милосердный Император? Быть разменной монетой в интригах против тебя? Я даже устроить собственный заговор не могу, твои чиновники не считают женщину за ценного союзника!
— Я считаю, — возразил Акайо. Шагнул к ней, поклонился, извиняясь: — Прости, я не подумал сразу обратиться к тебе. Позволь исправить эту ошибку. Мне нужны такие люди, как ты. Те, кто не побоится сказать мне, когда будет не согласен.
Она стояла перед ним, сложив руки на груди, щурилась. Склонила голову набок, резко и болезненно напомнив жест Таари.
— Ты в самом деле меняешь Империю. Прикажи пропустить меня на Совет утром, и посмотрю, чью сторону занять.
Гордость не позволяла ей пообещать союз сразу, и все же она стала самым ценным человеком после Джиро. В том числе потому, что многие, кто прежде тихо ненавидел Императора, смогли открыто ненавидеть ее, попирающую все возможные традиции легко и с насмешками.
Наверное, не стоило говорить этого в присутствии Влады, глаза которой и так метали молнии по сторонам, но, к счастью или нет, на веранде появилась Инна. Ковалеву показалось, что она ждала Владу. И того, что Влада не просто появится – ворвется в дом. Улыбка Инны охладила пыл Влады с поразительной легкостью. Ведьма… Она не могла применить свои чары вчера? Когда говорила, что Аня не сможет уехать? Или ей непременно надо было, чтобы и Влада, и Ковалев убедились в её словах? Впрочем, Ковалев был склонен считать Анин приступ совпадением. Она не хотела уезжать, и, возможно, её подсознание сыграло с нею такую злую шутку…
– Мам, это ко мне, – объявила Инна и выразительно посмотрела на Ангелину Васильевну. – Сергей Александрович, папа непременно извинится перед вами. Он искренне раскаивается в том, что сделал.
Она снова посмотрела на мать.
– Ну, раз это к тебе – зови гостей пить чай, – нисколько не смутившись, сказала старая ведьма, но убралась с веранды с некоторой поспешностью.
– Садитесь. – Инна кивнула на стол с самоваром перед широкими окнами. По стеклам стекали крупные дождевые капли. Снег во дворе посерел и скукожился, просел. Ковалев вспомнил, как уютно было за этим столом, когда светило солнце, – и как сумрачно и будто бы сыро стало теперь.
Влада похватала ртом воздух, но все же села, злобно сжимая губы. Инна достала три чашки тонкого фарфора, налила красивого земляничного варенья в вазочку, включила самовар и дернула выключатель – над столом уютно загорелось бра в красивом абажуре.
– Я люблю нижний свет. Он теплее, – сказала Инна, усаживаясь за стол. Она оставалась совершенно спокойной.
– Я знаю, зачем тебе это понадобилось! – зашипела Влада.
– Мне кажется, вы ошибаетесь, Влада Всеволодовна, – без тени иронии ответила Инна. – Я понимаю, что со стороны мои мотивы выглядят понятными: сидит молодая симпатичная девка в глуши, каждый приезжий мужик должен вызывать её интерес. А уж тем более образованный, высокий, интересный, с блестящими перспективами… Простите, Сергей Александрович, я бы предпочла поговорить об этом наедине с вашей женой, но не выгонять же вас под дождь?
– Я могу пойти домой, – обрадовался было Ковалев.
– Нет уж, теперь слушайте. Тем более что это не займёт много времени. Влада Всеволодовна, если бы я захотела, ваш муж бегал бы за мной, как мальчик, забыл бы и вас, и дочь. Но этого не произошло, не так ли?
От возмущения Влада не нашла, что ответить. А Ковалев неожиданно сказал:
– Влада, она права. Я… видел… знаю, что она может это сделать.
– Так почему не сделала? – с кривой улыбкой спросила Влада.
– Потому что ваш муж мне не нужен. Ни в качестве мужа, ни в качестве любовника. Его отец был моим другом. Не сердечным другом, не поймите меня неправильно. Помощником. Мне его не хватает. И в вашем муже я вижу только его преемника.
– Я слышала, ваша прабабка нагадала, что мой муж погубит вас, – задумчиво произнесла Влада. – Право, не знаю, что это значит, но не боитесь ли вы прабабкиного пророчества?
– Нет, не боюсь. Перед смертью баба Ксеня сняла с меня это проклятие. Теперь ни ваш муж, ни какой другой мужчина погубить меня не сможет, у меня другая судьба.
Откуда-то сверху раздалось приглушенное «Ах»… А потом на лестнице, ведущей на второй этаж, зазвучали торопливые шаги. Ковалев не усомнился в том, кого сейчас увидит. Наверное, внутри дома была ещё одна лестница, ведущая наверх…
Инна тоже оглянулась на лестницу. И спросила с улыбкой:
– Подслушивала?
– Инка! – На Ангелине Васильевне лица не было. – Инка, ты правду сейчас сказала? Сознавайся, ты правду сказала?
Последнее она выкрикнула истерически, с ужасом. Ковалев думал, что сейчас Ангелина ухватит Инну за воротник и начнет трясти. Но Инна охладила её долгим тяжелым взглядом, и старая ведьма остановилась, не дойдя до стола трёх шагов. По лицу у нее побежали слёзы, оставляя дорожки с темными разводами туши на напудренных щеках.
– Что она наделала! Что наделала! – тоненько тянула Ангелина в полном отчаянии. – Она же тебя ещё верней погубила! Сама на болоте просидела всю жизнь и тебе такую же судьбу сосватала? Я-то, я-то, дура, верила, что она так и умерла, никому силу не передав… А она… Старая сука! Что наделала!
– Я думала, ты сама давно догадалась, – спокойно и свысока сказала Инна. Слезы матери её будто не тронули. – Могла бы догадаться, не тайна за семью печатями.
– Вот как оно вышло… – Ангелина с ненавистью поглядела на Ковалева. – Вот как вышло! Все же погубил…
Он хотел спросить «А я-то при чем?», но счел лучшим пока помолчать.
– Ничего не помогло… Ничего… Я думала, от судьбы можно спрятаться, обмануть судьбу. Судьбу не обманешь, – забормотала старая ведьма. – Все же погубил…
– Мам, прекрати истерику, а? Выпей чайку. Сергей Александрович ни в чем не виноват.
– Лучше бы ты утонул тогда! – в отчаянии выкрикнула старая ведьма с перекошенным лицом. – Лучше бы ты утонул! Зачем Федька тебя спас вместо Наташки? Зачем?
– Мам, ты совсем обалдела? – вздохнула Инна. – Перестань орать. Я жива и здорова. И своей судьбой вполне довольна. Ты сама всю жизнь этой моей судьбы хотела, еще скажи, что нет…
– Хотела! Да, хотела! Потому что я – циничная стерва, потому что с детства училась равнодушию к чужим смертям! Для того медицинский закончила, для того в хоспис пошла работать! Чтобы сердцем зачерстветь, чтобы привыкнуть, не пропускать через себя чужую боль!
– Научилась? – усмехнулась Инна. – Вот потому баба Ксеня тебе свою судьбу и не отдала. Потому что ты главного не понимала и не понимаешь: они не через дом на болоте – они через чьё-то сердце должны уходить. Кто-то должен их за руку подержать перед уходом.
– Но почему это должно быть именно твоё сердце?! – с честной нежностью и страхом прошептала Ангелина.
– Наверное, потому, что мне хватит на это силы, – отрезала Инна. – Мам, сила даётся именно на это, а ты хотела силу на что-нибудь другое приберечь. Для того и училась равнодушию.
– Так зачем, как ты думаешь? Есть ли в моей жизни что-нибудь, кроме тебя? Только чтобы тебя защитить, тебя счастливой сделать! Ты ещё под сердцем у меня была, а я уже за тебя готова была любому глотку перегрызть, как волчица.
– Может, тоже заговор на смерть Сергея Александровича делала? – Инна презрительно изогнула губы.
– Тоже? Что значит «тоже»? – Ангелина подняла брови, но потом покивала вдруг головой с пониманием. – Ах вот как! Вот оно что! Я-то всю жизнь себя винила! Столько лет была уверена, что погубила Наташку, да ещё и без толку! А это Зойка! Зойка, стерва!
– Ты успокоилась? – спросила Инна. – Тогда сядь и расскажи. Всё равно призналась…
– Ни в чем я не призналась, – холодно ответила Ангелина. – В отличие от дуры Зойки, я заговор на смерть делать никогда бы не осмелилась. Тем более с ребёнком под сердцем.
– Сядь, – повторила Инна и повернулась к Владе. – Извините нас. Не нужно было выяснять отношения в вашем присутствии.
– Ничего, я уже начинаю привыкать к вашим… к выяснению отношений, – ответила Влада.
Перед Ковалевым Инна извиняться не стала. А ему очень хотелось уйти, чтобы не слушать бреда на тему странных фантазий.
Ангелина всё же села – напротив Ковалева. И сказала, глядя ему в глаза:
– Я не делала заговор на смерть, ни на вашу, ни на смерть вашей матери. Я не сумасшедшая. Я лишь хотела, чтобы Наташка уехала. Испугалась и уехала. Видите ли, бабкино пророчество звучало расплывчато: сын Наташки погубит твою дочь, мою правнучку. Как и когда, она не сказала. И вариантов было сколько угодно. Дитя в материнской утробе погубить легко – матери достаточно поднять на руки трёхлетнего карапуза, например. Или испугаться чего-нибудь. Или оступиться и неудачно упасть. Я всего лишь хотела, чтобы Наташка уехала и увезла вас. Я всего лишь вызывала домового, безобидного домового! Чтобы постучал по полу на чердаке и ножками потопал. Наташка боялась темноты, две ночи – и она бы сбежала. А вместо домового явился этот кошмар! Настоящий демон смерти, убийца… Кстати, он теперь сидит у вас во дворе.
– Ерунду не болтайте, – проворчал Ковалев. – Я готов поверить в то, что вы вызывали домового. Я тоже в детстве вызывал пиковую даму и кровавую Мэри. Сам я их не видел, но кое-кто из моих друзей утверждал, что они приходили. Однако у меня во дворе сидит нормальный, живой и вполне покладистый пёс. Ветеринар сказал, что ему около двух лет.
Ангелина его будто не услышала.
– Смирнов его долго ловил, собирался утопить. А когда поймал, вдруг передумал. И тоже считал, что его Хтон вполне покладистый и безобидный пёс. Впрочем, это возможно: ведь он сделал то, для чего его вызвали…
– А я думаю, что в ту ночь кто-то нарочно привёл злую собаку в дом к моей матери. Это гораздо более правдоподобно, нежели вызов домовых, заговоры на смерть и прочая чушь. Учитывая, чем кончилось дело, можно назвать бедного пса убийцей. И даже демоном смерти, звучит поэтичней. Я бы хотел узнать, кто это сделал, но, боюсь, по прошествии стольких лет найти его невозможно. Зоя Романовна утверждает, что это была она.
– Она врёт! – усмехнулась Ангелина. – Она была у меня в ту ночь. И никуда не отлучалась. Мы бы проболтали до утра, такое часто бывает с девушками, но услышали крики тети Паши, увидели людей под мостом… Я тогда жила на другой стороне реки, неподалеку от вашего дома.
– Серый, они тут все сумасшедшие? – спросила Влада по пути к дому.
– Ага, – ответил он.
Дождь лил и лил, растопив почти весь снег. Они шли вдвоём под одним зонтом, Влада прижималась к Ковалеву и иногда заглядывала ему в глаза снизу вверх.
– Я серьёзно. Они же шизофренички обе… Ты слышал, о чем они говорили? Я подумала даже, что они нарочно это всё разыграли. Но администраторша так натурально руки ломала, как ни одна актриса не может. И если они на полном серьезе, то это диагноз. Про какой дом на болоте они говорили? Аня тоже сказала про дом на болоте.
– Дом, где жила прабабка Инны. Я там был. Дом как дом… Заброшенный, даже электричества нет. Мальчишки бегают туда испытывать смелость, это местная традиция.
Иду по коридору. Чем ближе к рубке — тем холоднее. В рубке вообще очень холодно. Ну и ладно, я ведь не собираюсь там задерживаться.
Капитан куда вежливее бригадира Майка — он застыл у потолка и проходу не мешает. Здороваюсь и, так и не дождавшись ответа, прохожу к коммуникатору. Но на капитана я не в обиде — он всё-таки капитан. В креслах пусто — оба пилота у кофейного автомата, вечно они там толкутся. Набираю свой код для ежедневного отчета. Код принят, сигнал становится синим. Докладываю обстановку — всё нормально, никаких нарушений. Двести девяносто восемь камер, фильтры стандартные, заменены успешно. Одна камера — фильтр заменен на усиленный в связи с возрастанием нагрузки. Ещё одна камера — резервная, фильтр законсервирован в начале полета, консервация подтверждена. Уборка на уровне, ни внизу, ни в рубке сегодня я не заметил ничего неподобающего. Правда, лифт по-прежнему не починили, но этого я не докладываю — не моё дело. Кэт опять пропустила вахту. Вот об этом — докладываю.
Это, наверное, не совсем хорошо с моей стороны. Ей наверняка влетит. Но сама виновата. Если бы она меня заранее предупредила и попросила её подменить, я никому бы ничего не сказал. Первый раз, что ли? Мне не трудно. Но она не стала предупреждать и просить, просто не вышла — и всё. Словно так и надо. А, значит, сама виновата. Поделом. А мне премиальные будут. Точно будут, уже четыре вахты за неё отработал.
Завершаю доклад и нажимаю отсыл. Огонёчек меняет цвет. Вообще-то, это не моя работа, но я очень люблю смотреть, как они меняют цвет. И, потом, мне совсем нетрудно. На соседней консоли мигает желтым, далёкий голос бубнит устало:
— …«Шхера», ответьте, ответьте, «Шхера»… есть кто живой, ответьте… вы отклонились от курса, ответьте, «Шхера»…
Он давно там бубнит, но это не имеет ко мне никакого отношения. Я сделал свою работу на сегодня и могу быть свободен. Могу сесть в кресло прямо тут и слегка позабавиться. Что-то мне подсказывает, что сегодня капитан возражать не будет. Он вообще очень молчаливый последнее время, да и девчонок, которые могли бы завопить, в рубке нет. Вообще никого нет, кроме нас с капитаном и пилотов у кофеварки. Но они и раньше не возражали, смеялись только и пальцем показывали. Может, действительно доставить себе удовольствие, пока есть время?..
Ёжусь и судорожно зеваю.
Нет. Слишком тут холодно. Да и устал я — всё-таки за двоих работал.
Покидаю рубку, вежливо кивнув капитану на прощанье. Он не отвечает, но я не в обиде. Во-первых, он всё-таки капитан. А, во-вторых, очень трудно кивать, когда голова так сильно свернута в сторону, что из разорванной шеи торчит позвоночник.
Прохожу по коридору до своего отсека. Снова приходится протискиваться мимо бригадира Майка — и что он так ко мне привязался? Снова зеваю — резко, даже челюсти больно. Ещё какое-то время приходится потратить на шлюз, а потом сразу — спать…
***
— Не плачь.
— Как же не плачь, как же не плачь!.. Что же теперь будет-то?! Ой, мамочки-и-и-и!
— Всё будет хорошо.
— Ага, хорошо, как же… когда они все… Когда мы все… ой, и зачем я только согласилась!..
— Может, я ошибся. И всё вовсе не так плохо.
— Как же, ошибся! А почему нас тогда не освободили до сих пор? Нету их никого, нету! Ой, мамочки… только мы и этот идиот. И бандиты эти, ой, страшно-то как, мамочки…
— Он не идиот. А они — не бандиты. В колонисты особо агрессивных не загоняют, кому нужны проблемы? Только за мелкие правонарушения. Дорогу не там перешел, хулиганство, налоги опять же… Так что ты не бойся.
— Капитан такой вежливый… был… и девочки… а теперь… и Майк… ой, ну почему-у-у?! Нет, ты вот скажи, есть справедливость, а? Почему их больше нет, а этому идиоту хоть бы что!
— Так радуйся. Если бы и он не выжил — кто бы нам фильтры менял?
***
Иду по коридору. Просто так иду. Не на вахту. Нравится просто. Я потому сегодня пораньше и вышел.
Здесь коридоры хорошие, длинные. Интересно ходить. В патруле нет коридоров, только кабина. Там всё встроено и ходить некуда. А мне нравится ходить, особенно при отключенной гравитации, шлепая липучками. Опять погулял по потолку в смотровой. Механик меня не видел, я его далеко обошел. Они больше не перемещаются, никаких неожиданностей, раз запомнил, где кто — и всё. Это очень удобно, когда никаких неожиданностей. Только вот бригадир Майк… и надо же ему все время лезть в скафандре в самое узкое место у моей капсулы? Там и так-то не развернуться…
В коридорах много новых заплат, раньше их не было. Они неправильных форм. Иногда это красиво. Иногда нет. Но всё равно интересно. Раньше в коридорах не интересно было — никаких тебе заплат, зато на каждом шагу попадались эти, которые себя нормальными считают. А теперь — красота.
Смотрю на таймер и сворачиваю вниз. Если не торопиться — приду как раз к началу вахты.
***
— Я не хочу умирать…
— Если все получится, то никто больше не умрёт.
— Что получится, что?! Осталось меньше суток! Мы должны были начать торможение ещё вчера! А завтра будет поздно, мы разобьёмся!
— Значит, сегодня.
— Что сегодня, придурок?! Даже если этот лысый урод нас выпустит, что мы сможем?! Пилоты погибли! Корабль неуправляем! Я не пилот, если тебе еще не ясно?! Может, ты у нас пилот?!
— Я был пилотом. Правда, давно. И на другой модели. Но это шанс.
— Что же ты молчал, скотина, пока я тут с ума сходила?! Надо его уговорить, надо обязательно его уговорить! Ты уже придумал — как?!
— Да. Только не кричи. Ты его нервируешь.
***
Спускаюсь, не торопясь. Покачиваю головой под музыку и улыбаюсь. Я сегодня решил проблему. Это — не моя работа, но приятно. Вот как вчера, когда я придумал с двойным фильтром. Ведь если в камере вдвое возросла нагрузка на фильтр — логично заменить его двойным. Это красиво. Как синий огонек. Раньше я такого не делал, но вчера мне понравилось. И вот сегодня я тоже придумал. Не люблю, когда мне создают проблемы. Но не обслуживать проблемную камеру тоже нельзя. Значит, снова выслушивать их глупости. Снова нервничать.
Не хочу.
И я нашел выход!
Просто взял у капитана клипсу аудиоплеера.
Я честно его спросил сначала, можно или нет, но он не стал возражать.
***
— А я знаю, почему он выжил.
— Ну и почему?
— Он в аварийной капсуле ночует. Она на отшибе и полностью автономна. Я всё думал, почему никто ими не воспользовался? Ведь разгерметизация не могла быть мгновенной. А теперь понятно…
— Что тебе понятно?
— Даже если и были такие — они к первой капсуле бросились. А там наш придурок. Запершийся изнутри. Он всегда запирался, после той шуточки Сандерса.
— Дурак твой Сандерс, и шутки у него дурацкие.
— Это уж точно.
— Мы обречены, да?
— Хорошо, что здесь койки жесткие. В компенсаторную мы бы точно вдвоем не влезли…
— Ты бы все равно не смог! Там двое — и то с трудом справлялись, а ты уже давно не пилот, ты вообще никто! У нас все равно не было шансов! Не было, слышишь?! Ну что ты молчишь?!.
***
Сегодня хороший день.
Иду по коридору и улыбаюсь. Плеер — это очень хорошо. Хорошо, что я так хорошо придумал. И пусть говорят себе всё, что хотят. Я не слушаю больше. Все равно они говорят сплошные глупости. Как та, например, что я узкий. Это ведь не правда. Узкий, когда основная функция одна. А у меня и вторая есть. Только разрешают редко.
Капитан говорил — это баловство. Док отсылал вниз, где неинтересно. Капитан всегда запирает свое баловство на ключ и уносит ключ с собой. Я забрал этот ключ — капитан висит в рубке вниз головой и молчит. Я его спросил, но он молчит. Молчание — знак согласия. Значит, можно. Я так и думал, что сегодня будет можно. Сегодня хороший день.
На пульте у пустого кресла мигает уже не только желтым, но и красным. Стараюсь не обращать на это внимания, прохожу к своему комму, делаю плановый доклад. Голос рядом продолжает бубнить.
Подхожу к левому креслу пилота. Сажусь. Отпираю панель магнитным ключом капитана.
На экране — красивая картинка. Очень красивая, но не правильная. Ее нужно слегка поправить. Несколько цифр сюда, еще несколько — вон туда… цифры — это совсем несложно, я видел, как это делали пилоты, здесь консоль куда проще, чем в свободном патрулировании. Отбиваю пальцами быструю дробь. Клавиши сенсорные, это старомодно, но красиво. Сразу видно, как меняют цвет огоньки.
До некоторых дотянуться сложно, приходится сильно наклоняться вправо. Обычно пилотов двое, но мне не привыкать работать за двоих. Красные — самые неприятные, с ними приходится возиться дольше всего. Но я справляюсь и с ними.
Откидываюсь в пилотском кресле и улыбаюсь. Смотрю на сине-зеленое перемигивание. На консоли больше нет желтых огоньков. Красных тоже нет, но желтые меня всегда раздражали больше. И стрелочка на экране теперь не промахивается мимо красного шарика и не упирается в большую лохматую звезду. Прекрасный день — сегодня мне никто не запретил получить удовольствие до конца. Преисполненный благодарности, аккуратно засовываю ключ капитану в нагрудный карман кителя. Говорю:
— Спасибо!
Ответа не жду. Спасибо и на том, что из рубки не выгнал. Всё-таки он — капитан. А я — просто специалист. Пусть и дипломированный…
Барбер уже давно понял, что Борис относится к малышке Майер как к родной дочери, которой у него никогда не было. Грустная история развала семьи Бориса, когда жена с маленьким сыном отказалась от эмиграции и осталась в СССР не могла пройти бесследно. Борис всю жизнь в Германии тосковал по ним, пытался возобновить переписку и даже вернуться в Москву, но потом понял, что его там практически забыли. Всю свою отцовскую любовь и внимание он дарил Юджине. Хью, разумеется, знал о том, что старуха Майерша щедро платила из «Золотой бочки Вероны» на содержание младшей Майер, но Казарин действительно любил Юджину как родную дочь, вложив в нее все свои творческие силы учителя и воспитателя, пестуя ее зарождающийся талант художника, следя за ее взрослением. Мысль о том, что Юджина может выйти замуж, уйти из дома Казарина пугала Бориса, и он ее от себя гнал. Хью видел, как иногда, сидя в кресле Борис следит ревнивыми глазами за общением Хью и Юджины, как украдкой вздыхает, как его громоздкая фигура принимает все более мрачный вид. С Константа он и вовсе глаз не спускал, и в отцовском взоре уже не было ни нежности, ни тепла.
Констант приехал в домик Соколовского перед самым началом снегопада, принеся с собой новости. Старуха Майерша его уволила, не объяснив причин. Миранда публично не расторгла помолвку с Уилли Линдтом, но это вопрос времени. «Возможно, после приговора суда, когда опасность разоблачения минует, она это и сделает», — сказал Констант, который не скрывал подозрений о причастности Миранды к организации убийства Якоба и покушения на Юджину. Старуха Майерша озабочена валом расторгнутых с «Пивной Империей» контрактов, о чем трубят все газеты Бельгии, предрекая скорое банкротство семьи.
Раны на руках и груди Константа практически зажили, оставив некрасивые шрамы. На косметические операции денег не было, но Лаура-Юджина обещала помочь, как только ручеек из «Золотой бочки Вероны» возобновится, над чем работали адвокаты Юджины. Три дня в Рамзау благотворно повлияли на усталого паренька, его лицо посвежело, появился румянец, но общая скованность и зажатость поведения пока не исчезала. Хью объяснял это влюбленностью в Юю, Борис – неумением вести себя в обществе. Юю молчала и поглядывала на Константа искоса.
Наконец, Констант вошел в комнату с камином. Он нес поджаренные тосты с маслом.
— Забежал на кухню, — извиняющимся голосом произнес парень и начал намазывать горячие тосты вареньем.
Все сели за стол, и беседа неспешно потекла. О снегопаде, о том, что к дому подходили лисы, чьи следы с порожка видел Борис, о том, что молочник не принес утром сливок и сыра, так как тропинки между домами замело. Смех Лауры-Юджины звенел как колокольчик. Она подливала чаю в чашки, подкладывала кусочки пирога.
— Борис, я забыла сказать. Мне недавно позвонил нотариус Штокман по поводу наследства Якоба Майера. Так вот… Он сказал, что наследство в Бельгии оценивается в тридцать миллионов франков.
За столом возникло некоторое напряжение
— И что ты решила делать? – спросил спокойно Борис.
— А ты примешь мое любое решение? – ответила Юджина вопросом на вопрос.
— Абсолютно любое.
— А ты, Хью? — обернулась с улыбкой Юджина.
Хью замолчал и уставился в стол. Но Юджина ласково взяла его за руку, призывая к ответу.
— Я приму любое твое решение как правильное и поддержу во всем, — сказал Хью со вздохом, — хотя не скрою, Лаура Брегер мне нравится гораздо больше, чем Юджина Майер.
— А что скажешь ты, Констант, — обратилась к парню, сидевшему напротив Барбера, Юю, но уже без улыбки.
— А разве я имею право что-то советовать? – удивился садовник.
— Да, на правах старого друга. Почему бы и нет? – настаивала Юджина, — на самом деле только от тебя зависит, что я буду делать дальше. Буду я жить, или нет. Ты же приехал поставить точку в деле?
Неожиданно в комнате повисла тишина. Было только слышно, как тикают старинные ходики на стене, потрескивает радиоприемник и по-стариковски мерно и тяжело дышит Борис.
— Я? – растерянно пробормотал Констант, — почему я?
Хью увидел, как яростные огоньки вспыхнули в глазах его возлюбленной, как сжались ее кулачки. По лицу садовника пробежала тень. Хью медленно встал, но опередить Константа не успел. Смолланд выхватил из кармана кардигана небольшой пистолет и приставил его к голове старика, удерживая Бориса за плечи.
— Не приближайтесь! Прострелю башку старому пердуну!
Юджина вскрикнула и прикрыла ротик ладошкой.
— Успокойся, Констант, — забормотал Хью, — положи пистолет.
С Константа слетел весь лоск. Куда и подевались изысканные манеры и культурная речь! Теперь он был похож на взбесившегося пса.
— Ты давно меня подозревала? – спросил он с перекошенным ртом у Юю.
— Я вообще не подозреваю тебя ни в чем, я просто совет хотела… — губы у Юю задрожали, в глазах блеснули слезинки.
Борис сидел, нагнувшись вперед в неудобной позе, дуло пистолета упиралось ему в висок, где кость черепа особенно тонка. Старческая пигментированная кожа была похожа на пергамент.
— Надо было доделать всё еще на вилле, да ты слишком быстро уехала. А у Юргена кишка тонка. Много болтает попусту.
— Констант, что ты такое говоришь? Чем я могла тебе так насолить? – Юю почти причитала, качая головой.
— Сама подумай, вспомни, как вела себя всегда! Как меня презирала, как постоянно насмехалась надо мной! Я всегда был пустым местом для тебя и для Майеров. Да вот, однако ж пригодился.
— Тебе Уилли много заплатил? – спросил Хью просто, чтобы потянуть время, так как он не мог придумать, как быстро кинуться на Константа через стол, чтобы тот не успел выстрелить.
— Почему только Уилли? – осклабился садовник. – Миранда тоже была щедра. Неизвестно, кто еще был более щедр.
Впервые за всю свою капитанскую карьеру Марина не то что не понимала, а даже не задумывалась, за каким дьяволом ее понесло из Санта-Крус на Тортугу. Помнится, Нед что-то такое говорил о лучших ценах на перец и ваниль, или на турецкий шелк — все это до сих пор ждало своего часа в трюмах «Розы Кардиффа». А может быть Нед, как обычно, понимал своего капитана куда лучше, чем сам капитан. По крайней мере, сейчас Марина не понимала себя совершенно, а потому была устала и зла на весь мир. Настолько зла, что решила вначале хорошенько отдохнуть и повеселиться, а потом уже наносить визит вежливости губернатору.
На берег высадились уже под вечер и сразу, всей командой, отправились праздновать «землю». Как водится, в лучшую таверну обоих океанов.
Она располагалась в относительно новой и чистой части города, на склоне холма, и выглядела на удивление презентабельно: окна со стеклами, чистая мостовая перед дверью, плети дикого винограда по стенам, крутая черепичная крыша. И вывеска, по слухам, перекованная самим хозяином таверны из трофейной английской мортиры. Вывеска та изображала болтающуюся на крюке связку сосисок и кота, причем кот вцепился в нижнюю сосиску и жрал ее прямо на весу. Была в этой вывеске и еще одна немаловажная, хоть и не особо заметная непосвященному деталь: хвост кота был непомерно длинен и странно полосат, причем создавалось впечатление, будто этот хвост рос в несколько приемов, посредством приклепывания к нему маленьких пластиночек, и непонятным образом истирался, словно его то и дело касались жадные до удачи пиратские пальцы.
Таверна называлась «Девять с половиной сосисок» и славилась на всю Тортугу и далеко за ее пределами. Не только сосисками, и правда нежнейшими, розоватыми, щекочущими нос ароматами чеснока, зелени и дымка, плачущими прозрачным жирком на срезах… да, несмотря на все достоинства блюда, главное было в другом. Именно здесь джентльмены удачи назначали важные встречи, заключали договоры, торговались до драки и хвастались до хрипоты. Порой и учиняли буйные дебоши, не выходящие, впрочем, за рамки местных приличий. То есть, к примеру, поджечь таверну никто и никогда не пытался. Во-первых, дураков лишаться таких сосисок не находилось. А во-вторых, хозяина таверны — сухопарого, дочерна загорелого и одноногого — господа пираты уважали и откровенно боялись. Поговаривали, что Джон Серебряная Нога ходил в абордажной команде самого легендарного Флинта, мало того, остался единственным живым из команды, когда Флинт сгинул в лапах Дейви Джонса. Бог знает, сколько правды было в этих слухах. Честные труженики больших морских дорог отлично знали: не все слухи стоит проверять. А если и проверять, то лучше всего на чужой шкуре.
В последний раз, когда кто-то решил проверить, не зря ли вот уже десяток лет Серебряную Ногу просят разрешить те пиратские споры, что нельзя решить потасовкой или встречей тет-а-тет на узенькой дорожке между рифами, дело закончилось обновлением вывески: к кошачьему хвосту была приделана еще одна пластинка с нацарапанным на оборотной стороне именем. Джон Серебряная Нога слыл большим педантом и избавляться от этой репутации не спешил.
Впрочем, Марина не присматривалась к длине кошачьего хвоста тем более его не трогала, ей и своей удачи хватало. К тому же она не собиралась в этот вечер ни торговаться, ни заключать сделки. Она всего лишь желала поужинать и порадовать команду хорошей едой, музыкой и сговорчивыми девочками. В спокойной, дружеской обстановке.
Увы, с обстановкой не выходило, даром что в уголке наяривали на гитарах какие-то смуглые музикос в полосатых накидках, а девочки-подавальщицы азартно вертели пестрыми юбками и выставляли напоказ обтянутые красными чулками лодыжки.
За столом в самом центре зала какой-то хлипкий юнец в еще более пестром, чем платья местных девиц, одеянии орал что-то гнусное категорически не в такт, норовил влезть на стол, соскальзывал вот уже в третий раз и пытался вытащить саблю. Марина не знала и знать не хотела, что юнец станет делать, если умудрится все же вытащить клинок из ножен. Равно как и призывать его к порядку. У него, в конце концов, свой капитан есть. Здоровенный, белобрысый, с заплетенной в две косы бородой и с топором за поясом. Варвар какой-то, скорее всего северянин, вон как держится — натуральный медведь, жрет жареный свиной бок с урчанием и чавканьем, запивает элем из двухпинтовой кружки. И команда у медведя под стать, половина таких же беловолосых дикарей, половина — голодранцы со всех мест, кучей. Этого северянина Марина раньше не видела и о нем не слышала, а значит, он наверняка не стоит особого внимания.
И могло бы все обойтись мирно и спокойно, если б упившийся молодчик, вконец разойдясь, не пожелал поискать пикантных приключений по углам таверны. Девицы в красных чулках то ли ему не ндравились, то ли сами не прельщались его монетами. Марина какое-то время с интересом посматривала на галсы юнца по общему залу, на попытку пришвартоваться к очагу или пригласить на танец один из опорных столбов, но потом отвлеклась на вошедшего в зал португальца — не из тех, у кого можно принять кружку воды, даже если застрянешь в мертвый штиль посреди Саргассова моря. Наблюдая за капитаном Чавесом, в просторечии Чирьем, и прикидывая, какой подвох тот готовит на сей раз, Марина пропустила момент, когда пестрая жертва ямайского рома возникла перед ее столом. Возникла, покачнулась вперед-назад, и на весь общий зал протянула на корявой смеси французского, испанского и английского:
— Ой, какая девочка-а-а… Пойдем со мной, голубка, уж я тебя уважу!
Под ложечкой екнуло почти забытым страхом: неужели кто-то знает о ней, о Марине?! Тут же страх сменился злостью, а внимание само собой метнулось к тому столу близ дверей, который занял проклятый Чирей: видит, медуза гнилая? Увидел, разумеется, и уже глаза разгорелись. Он-то не сомневается, что пьяный юнец понятия не имеет, к кому подошел, но если теперь юнца отпустить, разнесет по обоим океанам отличную сплетню: сэр Генри Морган любит быть девочкой. Охотники проверить непременно найдутся, к цыганке не ходи.
Все эти мысли пронеслись ровно за тот миг, что понадобился сэру Генри Моргану, чтобы задвинуть растерянную Марину себе за спину и оставить откуда-то издалека наблюдать за тем, что он творит.
А сэр Генри Морган смерил заливающееся пьяным хохотом недоразумение равнодушным взглядом, пожал плечами и с превеликой неохотой разрядил в него один из трех пистолетов. Тот, что лежал под рукой, у самой тарелки. После чего, не удостоив зал и взглядом, вернулся к сосискам.
Несколько мгновений зал молчал, заткнулись даже царственной важности и цыганской пестроты музикос, только раздавался размеренный стук-шарк Серебряной Ноги. Который и не подумал идти в сторону происшествия — чем явно обозначил, что оное вполне укладывается в рамки приличий и является личным делом двух капитанов.
От стола у дверей повеяло горьким разочарованием, и тут же — радостной надеждой. Не надо было быть Кассандрой, чтобы догадаться: к капитану Моргану идет капитан Северный Медведь, и выглядит это так, будто на шлюп надвигается трехдечный сорокапушечный фрегат. Вроде «Санта-Маргариты».
И где теперь та «Санта-Маргарита»?
Команда северянина тоже двинулась следом, словно невзначай — кто к стойке, кто вроде бы к дверям, а кто и прямо за капитаном, но на некотором отдалении. Обыкновенный обход с флангов, тактика любой стаи шавок.
За перегруппировкой сил в зале сэр Генри Морган наблюдал с гораздо меньшим интересом, нежели за белой кошкой, поглядывающей со стойки круглым желтым глазом на последнюю в его тарелке сосиску. Кошка, в отличие от северного дылды и Чирья-Чавеса, точно знала, что свою сосиску капитан Морган съест сам, а быть может, еще и закусит медвежатиной. По соображениям поддержания репутации. А тем временем за его спиной тоже происходило некое движение. Кружки были поставлены, стулья отодвинуты от стола, проверено наличие пистолетов и клинков. Но в отличие от северян, команда «Розы Кардиффа» не стала покидать насиженные места за столом. Кроме Неда. Он занял удобную наблюдательную позицию в партере, то есть уселся на стойку, взял на руки кошку и принялся чесать ей ушки.
Та замурчала на весь зал, благо все прочие даже дышать забыли от отчаянного любопытства.
Северянин шел, — ясно дело, всячески показывая свою невероятную мощь и отвагу, — пираты глазели, капитан Морган задумчиво резал сосиску. Ножиком. И вилочкой придерживал. Истинному сэру не подобает забывать о манерах никогда и несмотря ни на что. Тем более и смотреть было особенно не на что.
Сэр Генри Морган изволил оторваться от тарелки, лишь когда разочаровавшийся в тактике орущего мартовского кота северянин отпихнул от стола труп недоразумения, отодвинул стул и сел напротив. Что ж, не слишком вежливо подсаживаться без приглашения, но много лучше, чем кидаться в тупую драку. Плюс одно очко.
— Капитан?.. — поднял бровь сэр Генри Морган, намекая, что неплохо бы представиться.
— Капитан «Ульфдалира», — пророкотал северянин на почти приличном французском, глядя на него в упор, и вежливо добавил: — Люди зовут меня Торвальдом, а мать говорила, что отцом моим был Харальд из рода Хардероде.
Взгляд был хорош. Породистый такой взгляд, прямой и холодный, не то что у Чирья. Достойный предка, первого норвежского короля, Харальда Косматого. И корабль, который стоял на приколе в гавани — тоже неплох. Двухмачтовая шхуна с испанских верфей, не самая быстрая на свете, но вполне юркая и послушная. Помнится, на носу шхуны красовался резной волк, явно недавно заменивший традиционную испанскую деву. «Здесь ходят волки» — хорошее имя для корабля.
— Капитан «Розы Кардиффа», сэр Генри Морган, — ответил на том же французском и сопроводил ответ светской улыбкой, прямо как на приеме где-нибудь в Лондоне. — Рад знакомству, герр Торвальд Харальдсон.
В прозрачных глазах северянина промелькнуло уважение пополам с досадой. Видимо, что сам не пришиб недоразумение, и теперь приходится сталкиваться лбом с самым бешеным капитаном на обоих океанах. Не то что его нежелание было заметно или хоть как-то похоже на трусость, напротив, каменная рожа стала еще более каменной — об такую топор точить можно. Но грош цена была бы сэру Генри Моргану, если б он не видел, что там за каменной мордой творится.
— Семь морей знают о капитане Моргане и благоволят к нему, — сказал северянин и покосился одним глазом под стол, на тело. — Этот сын свиньи заслужил, чтобы ему укоротили язык. — И, перебивая недоуменный ропот своей команды, поднял руку. — Но жизнь за хмельную глупость — это слишком дорогая цена. Что скажут мне мои воины, если я позволю убивать их просто так? На моей родине виру за жизнь берут кровью, но мои родные фиорды далеко, а капитан Морган всего лишь ответил на оскорбление. Поэтому я согласен взять виру золотом.
Всю эту речь, на удивление разумную для такой топором тесаной физиономии, сэр Генри Морган слушал со светски-скучающим видом, и размышлял, как бы подоходчивее объяснить волчьему капитану, что никакого золота он не получит, а если устроит драку, то вряд ли выйдет из нее живым. Небольшой тупик. На что сэр Генри Морган и указал капитану волков:
— Золотом? — он кинул презрительный взгляд под стол. — У нас в Уэльсе за свиней золотом не платят, Торвальд Харальдсон. Тем паче за бешеных.
Матросы позади довольно засопели. Не заворчали, нет, еще не хватало вслух одобрять или не одобрять своего капитана. Зато матросы «Ульфдалира» придвинулись на полшага, повинуясь напрягшемуся загривку Торвальда Харальдсона.
Северянин нахмурился.
— Стало быть, в Уэльсе нет законов, капитан Морган? Любой прохожий может заколоть твою свинью и выпить твой эль?
— Хотел бы я посмотреть на того прохожего, — сэр Генри Морган ухмыльнулся, глядя волчьему капитану в глаза, чуть подался вперед…
Марина откуда-то издали наблюдала, как натягивается тетива волчьего терпения, готовая вот-вот лопнуть, и как мерзавец Морган наслаждается моментом мертвой тишины, всегда предшествующей драке. А потом, в тот самый миг, когда тетива лопается, и рука северянина тянется к топору у пояса, Морган вольно откидывается назад и орет на весь зал:
— Эй, эля на всех, пьем за упокой свиной туши!
Северянин растерян, но не обезоружен. И облегчения не показывает, так только, руку от топора убрал и хмурится поменьше. Но Морган-то видит: волк слишком умен, чтобы лезть в драку, когда ее можно избежать, но и отступить не может. Свои же порвут.
Девица в красных чулочках уже спешит с подносом, бухает его на стол так, что кружки подпрыгивают, а грудь из корсажа почти вываливается пышной закуской. Трясет юбкой, завлекательно улыбается, мол, отвлекитесь, господа пираты, не заливайте полы кровью, мне мыть неохота!
Сэр Генри Морган берет две кружки, одну протягивает волчьему капитану — с радостной и светлой улыбкой. Друга нашел, не меньше!
Марине хочется подтолкнуть северянина: ради всех богов, скажи что-нибудь веселое, реши дело миром, видишь же — Моргану хочется веселья, а что может быть веселее хорошей драки?
И северные боги слышат ее молитву. Волчий капитан берет кружку, так же радостно улыбается и спрашивает:
— Правду ли говорят, капитан Морган, что ты сам бешеный?
— Врут, — отвечает Генри Морган. И скалит зубы. Моргану весело. — Все врут, Торвальд Харальдсон.
Торвальд Харальдсон смеется, отпивает сразу половину из кружки и бухает ее на стол.
— Раз врут, значит ты самый благоразумный капитан на обоих океанах, сэр Морган. А что может быть благоразумнее, чем не гневить богов? Жбан пива — достаточная плата за пьяную свинью, но бедняга Свен не закончил одно дельце. Обещался Эгиру* и не успел. По нашему обычаю кто ему помешал, тот и должен закончить. Уверен, для самого удачливого капитана семи морей — сущая безделица.
Закинув удочку, волчий капитан возвращается к элю. Обе команды прислушиваются, даже музыканты не берутся за гитары, им тоже любопытно.
Моргану тоже любопытно, и он небрежно ловит приманку.
— Никак, ты сомневаешься в моей удаче, Торвальд Харальдсон? — спрашивает лениво.
Команда за его спиной гогочет отличной шутке.
Глаза северянина загораются так, словно Морган задел его за живое.
— Хочу узнать, велик ли ее запас.
Морган смотрит на него оценивающе: волк ему нравится. Бешеный, но не чересчур.
— Вот как. Удача — дама с принципами, так просто не отдается. Что ставишь на кон?
Волк прищуривается:
— Если твоя удача так велика, как говорят — получишь наши мечи!
Несколько мгновений сэр Генри Морган смотрел на него ошарашенно, не веря, что его только что вот так невзначай надули. И кто! Дикий северный варвар! Служить, значит, пойдут, ага. К Моргану в команду мечтает записаться половина моряков отсюда и до Глазго, а эти, значит, все кучей пойдут. И ведь не откажешься, сам предложил сделать ставку.
— Ну ты пройдоха, — восхищенно выдохнул сэр Генри Морган, хлопнул по столу ладонью и велел крутящейся радом девице подать еще эля и мяса. На всех. Только когда перед ним и перед Торвальдом был поставлены полные тарелки, а обе команды чинно расселись за разными концами стола — кто не поместился, любопытствовали молча — продолжил:
— Моя ставка будет не меньше, капитан Торвальд. Вес свиньи в золоте, и пусть никто не назовет валлийца скупердяем! Ну так выкладывай твою безделицу, достойный внук Харальда.
Северянин, наконец, расслабился. Потянул носом, принюхиваясь к рагу. Развел руками.
— И правда сущая безделица. Идем мы как-то к Ямайке, а район там коварный, куда ни посмотри, рифы. А навстречу нам — испанец. И, видно, решил против воли небес с собой покончить, прямо на рифы шел. Как не спасти добрых людей от такой судьбы? Не дали грех совершить. Только недоразумение наше, Свен, принес мне запечатанный сундучок, а в нем — ожерелье да письмо. Любовное. Неудобно получилось. Негоже в такие личные дела мешаться и у прекрасных дам подарки отбирать. Так что уже года два пытаемся эту шкатулку вернуть, да все никак. Как увидим испанский парус, так и пытаемся. Свен сам на мачту влезал и письмом им оттуда махал, чтоб забрали и доставили по назначению. А испанцы — непонятливые, то бегут на всех парусах, то из пушек палят.
При слове «испанцы» что-то в груди екнуло, но сэр Генри Морган тут же это «что-то» отогнал подальше и заинтересованно поднял бровь.
— Дама, говоришь? Прекрасная? Любопытно.
Северянин поднял глаза к беленому потолку.
— Первейшая во всей Испании красавица. По всем семи морям о ней слава идет. Изабеллой называют.
С полмгновения сэр Генри Морган не мог поверить своим ушам. Этот хитрозадый мерзавец хочет, чтобы он вручил письмо и ожерелье самой Изабелле Кастильской, королеве Испании? Лично в руки? Морган, приговоренный к повешению, четвертованию, колесованию и сожжению сразу? Вот это наглость, достойная восхищения.
Впрочем, сэр Генри Морган ни на мгновение не усомнился в том, что и вручит подарок ее испанскому величеству, и уйдет целым и невредимым, да еще с добычей и славой. Ха! Удача? Ничего подобного. Чистый расчет. С удачей, но без мозгов в первом же походе за толстопузым купчиной пойдешь на корм акулам.
В доказательство своих слов северянин вынул из-за пазухи плоскую шкатулку, подтолкнул через стол.
Там в самом деле было рубиновое ожерелье ценой в хороший корабль, и письмо. Запечатанное. Адресованное прекрасной властительнице дум и сердец, Изабелле Кастильской, и подписанной аделантандо Кортесом.
Потрогав самый крупный рубин пальцем, сэр Генри Морган уважительно присвистнул. Не столько величине рубина, сколько азарту норвежца и его же суеверности. Это ж надо, рискнуть такой ценностью ради того, чтоб ходить под флагом Моргана! Похоже, у норвежца есть на то серьезные причины, надо будет узнать, какие именно.
Закрыв шкатулку, спрятал ее под камзол. Улыбнулся северянину со всей непринужденностью.
— Святое дело, капитан Харальдсон, доставить подарок прекрасной даме.
— Лично в руки, капитан Морган, — по-волчьи улыбнулся в ответ норвежец.
— Само собой! Я ни на грош не доверяю испанским канальям. Пропьют по кусочкам. Я прав, донна Хосефа?
Морган обернулся за ответом к тому краю стола, что занимала его команда, и подмигнул бывшему капитану «Санта-Маргариты», обряженному в алое шелковое платье и уже пьяному, как маринованная в вине селедка.
«Донна Хосефа» икнул, позвенел серьгами в ушах и тремя рядами монист на груди, ненароком дернув тянущуюся от его шеи к кулаку Смолли цепочку, и протянул:
— Да, мой капита-ан!
Команда «Розы Кардиффа» дружно загоготала, а следом и команда «Ульфдалира».
По счастью, пока еще никто из джентльменов не задумался о том, как сэр Генри Морган будет выигрывать свое безумное пари. Впрочем, это не имело значения. Сэр Генри Морган в любом случае останется в выигрыше, как бы Дейви Джонс ни мутил воду.
Когда Марти предложил Ричарду встретиться с боссом в среду, Норвуд сразу заподозрил неладное, но согласился. В конце концов, такой шанс для простого наёмного снайпера выпадал раз в жизни: можно было получить постоянную работу, крышу, некоторые даже утверждали, что семью. Ричарда Норвуда это не трогало, зато должно было заинтересовать Дика-пулю, которым он был последние три месяца, и вот, наконец-то, вышел на контакт с верхушкой организации. Конечно, он согласился и только потом вспомнил, что в среду состоится большой благотворительный вечер, включающий вручение ему очередной благодарности. И Норвуд не мог пропустить — это бы сразу же вызвало подозрения, наверняка они выбрали именно эту среду не просто так. Кто-то прокололся? Кто-то слил его фотографии в сеть? Ричард почесал трехмесячную конспирационную бороду — если пойдёт на вручение, то придётся побриться — и позвонил Келли.
Эйдан приехал за полчаса, зашёл в кафешку, кивнул кому-то из своих бесчисленных знакомых и плюхнулся на стул напротив Ричарда.
— Рассказывай! Я по телефону слышал одно твое слово из трёх, связь отвратительная.
Келли был свеж и бодр, его татуированные пальцы отстукивали весёлый ритм по столешнице, а голубые глаза светились беспричинной радостью. «Он ещё не знает, в каком мы дерьме», — подумал Норвуд и пересказал ситуацию.
— Короче говоря, либо я иду на вручение, не прихожу на встречу и открытым текстом говорю Марчелли, что я — коп. Либо не забираю благодарность и навлекаю на себя подозрения, потому что похожий на Дика-пулю коп не пришел.
Норвуд тяжело выдохнул, опустил голову на скрещенные руки и устало проговорил:
— Это безвыходная ситуация, нужно идти к шефу и просить, чтобы нас сняли с дела.
Но Келли почему-то совсем не выглядел расстроенным, как будто бы ему не жалко было всех этих месяцев работы.
— Ты знаешь, а у меня есть идея, но надо будет поехать к моей тёте, у меня нет с собой нужных вещей.
— А что конкретно за идея? — Норвуду в голову лезла всякая чушь, можно было попросить перенести награждение, но это тоже привлечет к Дику-пуле ненужное внимание. Сказаться больным? Действительно заболеть?
Господи, да он даже в школу никогда не притворялся больным, просто не видел смысла в том, чтобы нарушать правила.
— Я расскажу тебе, когда приедем, — подмигнул ему Келли и протянул салфетку с адресом, — увидимся на месте, Ричи.
Эйдан ртутью стек со стула, улыбнулся моментально покрасневшей официантке и был таков.
Норвуд посидел ещё минутку, стараясь привести мысли в порядок, и неспеша пошел к припаркованной в квартале отсюда машине; он давно не видел смысла спешить, Келли со своим скейтом вечно приезжал на место первым.
Дом по указанному адресу выглядел совершенно обычным: красный кирпич, несколько квартир, заботливо подкрашенные ворота. Внутри было тихо и пыльно, пустота в середине рабочего дня не особенно удивила Ричарда. Он постучал в нужную дверь, покосившись на нарисованную «4» на двери в том месте, где у остальных висел металлический номер, и вошёл, услышав невнятные бормотания Келли изнутри.
От двери и до гостиной все было завалено хламом: старыми журналами, коробками, книгами, банками с непонятным содержимым и предметами одежды. Норвуд протиснулся вперёд, ударился бедром о выступ комода, чуть не заработал сердечный приступ от чучела совы, свалившегося на него со шкафа, и выбрался наконец на более-менее свободное пространство, оказавшееся кухней. Эйдан уже был здесь, он готовил что-то в маленькой кастрюльке на плите, приятно пахло базиликом и мятой. Он решил сделать пасту с соусом песто?
— Келли, так что у нас за план?
Эйдан отвлекся от своего варева, посмотрел на Ричарда, увидел сову, которую он до сих пор держал в руках и радостно объявил:
— О! Это как раз то, что я искал, — он выдрал у совы три мелких пуховых пера и опустил их в… Песто? Норвуд уже не был так уверен.
— Я её по всей квартире искал, представляешь? Тётя всегда кладет вещи не на свои места.
С этими словами Келли взял сову из рук опешившего Ричарда и засунул на полку с сервизом. «Кто бы говорил», — подумал Норвуд и ещё раз задал вопрос про план.
Кастрюлька на плите начала исходить синим дымом, Эйдан снял её с огня и поставил перед Норвудом:
— Вот наш план! Этот, скажем так, напиток, поможет мне измениться так, чтобы стать точной копией тебя. Ты пойдёшь на встречу с Марчелли, а я с радостью получу твою бумажку за отличную службу.
Эйдан сиял радостью, и Ричард вынужден был признать, что план действительно отличный, только вот вся эта, кхм, магия его всё ещё очень сильно смущала.
— Хорошо, но ты же раньше мог это без подготовки? — неуверенно спросил Норвуд.
Келли кивнул и отвёл челку с глаз, как делал всегда, когда собирался рассказать напарнику что-нибудь иное.
— Это сложно объяснить, Ричи, мне нужно больше в этот раз, потому что и показывать надо будет больше. Там же будут все твои знакомые, наши коллеги, шеф, я не смогу притвориться тобой, мне нужно будет стать тобой.
Эйдан глубоко вдохнул и добавил:
— Нужна будет твоя кровь.
С момента своего перевода Ричард четко уяснил две вещи, которые регулярно спасали его жизнь: «не стоит грубить архивариусу» и «не давай кровь кому попало». Он теперь параноил настолько, что даже осмотр проходил не в городской клинике, а в частной, проверенной и одобренной кэпом Шепардом. Так что отдать свою кровь было не шуткой, и уж тем более отдать её такому, как Келли. Норвуд до сих пор дёргался, когда видел его прихлебывающим красную жидкость из термоса. «Овощной смузи со свеклой», — отмахивался напарник, но кто в своем уме вообще будет пить смузи из свеклы?
— Да, конечно, — Ричард посмотрел прямо в глаза Келли, не стараясь скрыть страх или нервозность, потому что партнёр все равно узнает. В таких делах главное честность.
— Отлично, — в руках Эйдана тут же оказался шприц и жгут, — мне совсем немного нужно, потерпи.
Было совсем не больно, в больницах бывало чувствительнее, когда медсестра долго не могла найти вену, а Келли попал с первого раза, как будто бы видел. А может быть, и видел: Норвуд поднял взгляд на Эйдана и заметил, что его зрачки вытянулись в пульсирующее веретено. Зрелище завораживало, даже несмотря на то, что Ричарда до сих пор немного подташнивало.
— Ну вот и всё, — кровь отправилась в кастрюльку, где мгновенно окрасила жидкость в розовый цвет.
Эйдан наклонился, вдохнул запах. Для Норвуда ничего не изменилось, но Келли явно чуял что-то ещё, его ноздри хищно раздувались, а на лице блуждал незнакомый хищный оскал.
В среду вечером Ричард ждал результата, сидя на кровати и бессмысленно смотря в дверь ванной, куда десять минут назад ушел Келли. Обычно это никогда не занимало так долго. Обычно Эйдан не прятался, наоборот, старался показать возможности своей изменчивой природы, будто бы хвастался.
Но не в этот раз.
Ричард услышал, как стих шум воды, и рассеянно пригладил покрывало на кровати. Он был уверен, что готов, но, когда дверь открылась, на вышедшего человека всё равно было сложно смотреть. Это был он — Ричард Норвуд, блондин, около шести футов, небольшой животик и светлые волосы по всему телу. Абсолютно голому, влажному телу, по которому стекали мелкие капельки воды. Он подавил в себе первый порыв вежливо отвести взгляд: всё же это было его тело, он имел право на него смотреть.
— Нравлюсь? — спросил Келли голосом Норвуда и весело рассмеялся.
Почему-то смех был не его. Ричард не думал, что он мог смеяться так. Так легко и беззаботно, как будто бы он родился вчера и ещё не узнал ни одной горести этого мира.
Норвуд немного позавидовал самому себе, прежде чем остановился и понял, что это — Эйдан Келли. Завидовать ему было всё равно что завидовать свободе ветра или ярости огня, бессмысленно и нездорово.
— Нравишься, конечно, я тот ещё симпатяга, — Ричард хотел, чтобы прозвучало легко и шутливо, но вышло неожиданно хрипло.
Келли уже начал одеваться, он стоял в рубашке без брюк, но что-то в тоне Норвуда заставило его обернуться и спросить:
— Всё в порядке, Ричи?
Всё было не в порядке, но выразить это словами и высказать Келли не было никакой возможности, поэтому Ричард просто развел руками.
Эйдан подошёл к нему, наклонился так, чтобы смотреть прямо в глаза Норвуду его же серыми глазами, и мягко проговорил:
— Я принимаю твой дар с благодарностью, друг, — сказал Келли на языке, которого Ричард не знал, но почему-то в тот момент понимал.
Эйдан приложил ладонь к груди Норвуда, прямо напротив сердца и нежно коснулся губами его лба. Ричард почувствовал, как его сердце дернулось навстречу чужой (своей?) ладони и подался вперёд. Келли не возражал, он целовался как в последний раз: жадно, настойчиво, придерживая голову Ричарда и легонько прикусывая его губы. Норвуд потерял счёт времени, иногда он открывал глаза — смотрел на себя же, целовал свои же губы, покусывал шею там, где, он знал, было особенно приятно — и снова закрывал, потому что это было слишком. Эйдан стянул с себя рубашку, и Ричард смог провести по всем своим шрамам от пуль, погладить дорожку волос на животе, зарыться рукой в по-уставному короткие волосы на не-совсем-своём затылке. Келли тихонько застонал, и Норвуд вздрогнул от неожиданности: это был не его, Ричарда, стон, а Эйдана.
— Что случилось? Тебе неприятно? — тяжело дыша спросил не-Ричард у Ричарда, глядя на него абсолютно расфокусированным взглядом.
— Нет, всё хорошо, просто ты… Это не ты, а я хотел бы, — Норвуд запнулся, мысленно выругался и нечеловеческим усилием воли заставил себя договорить, — я хотел бы быть с Эйданом Келли.