На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
Она исповедовалась и во второй раз, скорее из желания угодить старику. Если уж Геро жалует этого необразованного священника, то почему бы и ей не приобщиться к этой благотворительности?
Вот почему кюре не нашел ничего странного в её нежелании войти в церковь вместе со всеми.
— Господь милостив и вездесущ, — добавила Клотильда, — и услышит мои молитвы, где бы я ни была.
Тем более, что оставаться она предполагала поблизости. Кладбище, прилегающее к церкви, было довольно старым. Там она находила могильные камни, указывающие, что покойник сражался с гугенотами или даже побывал в рядах армии Франциска Первого, осаждающего Милан.
Кусты сирени и жимолости разрослись, обратив эту часть погоста в подобие парка. Клотильда укрылась в зарослях, чтобы беспрепятственно наблюдать за дорогой, ведущей к церкви. Со стороны она походила на безутешную вдову, пребывающую в скорбном бдении у могилы почившего. Её мешковатое платье из дешёвого сукна, купленное Дельфиной в Ла-Ферье, скрадывало все великосветские улики.
За те недели, что Клотильда провела в доме священника, она неплохо приспособилась к жёсткой, чужой шкуре. Получалось, что она всего лишь добавила к своей портретной галерее ещё одну маску. Отыскав в траве поваленный, грубо отёсанный крест, чьё-то преданное забвению могильное изголовье, она устроилась, подобно варвару, нашедшему кратковременный приют на обломках римского палаццо. Мёртвым уже всё равно. А вот живым камни с их могил ещё послужат ступенью или подпоркой.
Бронзово-безучастно голосил колокол. Голосил невыразительно и фальшиво. От старости и потёртости языка и глотки. Кюре не раз сетовал, что для церкви следует отлить новые колокола, ибо те, что до сих пор срывали голос, напористостью не отличались, ибо вылиты были из самой дешёвой бронзы, из каких-то нечистых остатков, когда по приказу Гизов в Амьене отливали пушки.
Но бронзовый голос был настойчив. Вскоре показались первые прихожане. Это были крестьяне с ферм в окрестностях Ла-Ферьер. Матери семейств с детьми, за ними шли, скромно потупившись, девушки в огромных чепцах, старики, державшиеся с важностью патриархов, мужчины помоложе, чистые и опрятные. Все принарядившиеся, оживлённые, предвкушающие вечерние возлияния в честь Преображения.
Клотильда насчитала уже больше двух десятков мало интересных ей персонажей и начала терять терпение, когда на освещенной утренним солнцем дороге появилась процессия несколько иного разряда.
Впереди, с важностью полководца, вышагивала высокая, дородная женщина лет пятидесяти. Одета значительно дороже и нарядней, чем опередившие её товарки, хотя, без сомнений, принадлежавшая к тому же сословию. На ней был ярко синий лиф и такого же цвета безразмерная юбка. Материя была покрыта густой и безвкусной вышивкой. Но рубашка под лифом и мелькавшие при каждом шаге нижние юбки отличались крайней белизной и топорщились от того количества крахмала, который на них был потрачен. Лицо этой особы было ей незнакомо, но Клотильда сразу догадалась, что это и есть хозяйка Лизиньи, кормилица её сводной сестры, небезызвестная Мишель Бенуа.
Следом за ней, как верный оруженосец, семенила светловолосая женщина лет двадцати пяти, габаритов менее внушительных, но несомненного сходства с предводительницей. Признать её тоже труда не составило. Молочная сестра Жанет. Кажется, её зовут Валентина. Тоже овдовела. Цветущая, розовощекая, она вела за руки двоих детей, девочку лет пяти и мальчика постарше. Девочка флегматично следовала за матерью, а мальчик нетерпеливо вертел головой.
За женщинами следовал немолодой, крепкий мужчина, по виду кучер или садовник. Одет так же чисто и празднично. Он не представлял интереса. Кто-то из работников, удостоенный благосклонностью хозяйки.
Следующий участник шествия заставил её вздрогнуть. Клотильда вцепилась в него взглядом, как охотничий пёс в свежий след. Высокий, нескладный, с походкой цапли, всклокоченный, с засаленным цветастым платком на шее. А не тот ли это пресловутый лекарь? Ах, ну почему тогда в ноябре она не потрудилась взглянуть на этого чудотворца! Внешность красноречивая.
Рядом с ним женщина в платье из яркого шёлка. Будто копия самого итальянца с лёгким уточнением пола. Того же роста, той же жилистой худобы, кожа цыганской смуглости и волосы то же неукротимости. О женщине Клотильда ничего не знала, но сходство и долговязая некрасивость подсказывали кровную связь.
Следующая чета была не менее живописна – лысый толстяк и величественная дама. Даму Клотильда узнала. Фрейлина её сестры Жанет. Неугомонная княгиня привозила её с собой в Конфлан. Облик этой медлительной, большерукой, молчаливой особы тогда несколько озадачил. Фрейлины вертлявой, рыжеволосой княгини виделись совершенно иначе. Им полагалось быть под стать свой госпоже, такими же языкатыми и дерзкими. А эта казалась каким-то утёсом невозмутимости. Флегматичная и бесформенная.
Про толстяка Клотильда тоже догадалась. Это шут. О нём, посмеиваясь, упоминали в гостиных, когда речь заходила о незаконнорожденной. Будто бы Жанет, учредив при своем маленьком дворе эту должность, замахнулась на королевский статус. Всем известно, что шуты состоят при монаршей особе, чтобы время от времени напоминать им о бренности земного. Но с какой целью обзавелась шутом знатная дама? Неужели она страдает тайной меланхолией? Или тут иная тайна?
Добавляли так же, что этот шут вовсе и не шут, а беглый сочинитель пасквилей, порочащих папу Урбана. Якобы вольнодумец был уже приговорен святой инквизицией к пожизненному заточению в подземных казематах, но бежал не без помощи покойного князя Антонио, тоже известного вольнодумца и пирата.
Клотильда не верила в слухи. Люди склонны преувеличивать как чужой грех, так и чужую добродетель. Взглянув на круглое, добродушное лицо толстяка, одетого ярко и нелепо, шагающего под руку с флегматичной фрейлиной, Клотильда ещё более утвердилась в сомнениях. Этот толстяк, бесспорно, способен составить описание шестнадцати позиций Аретино, но — чтобы напугать своими виршами самого папу! В это она не верит.
Всё же герцогиня с интересом наблюдала за парочкой. Да за всей процессией, состоявшей скорее из персонажей итальянского дель-арто, чем из придворных принцессы крови.
Кто же ещё пожалует из Лизиньи? Она чувствовала необъяснимый трепет. Она уже видела, что за лысым толстяком и фрейлиной следует кто-то ещё – двое. Те двое несколько отстали. К тому же, их не двое. Их четверо. Двое взрослых и двое детей.
Скорей всего, ещё одно семейство, арендаторы одной из ближних ферм. Но эту догадку она сразу отбросила. Лицо женщины уберегала от солнца слишком элегантная шляпа из светлого фетра. Такие шляпы носят только в столице, ибо в провинции их сочли бы легкомысленными и чрезмерно дорогими.
И платье женщины так же выдавало своё столичное происхождение. Именно то редкое сочетание благородной простоты и внушительной стоимости. Платье молодой женщины было скорей всего из батиста, цвета слоновой кости, свободного покроя, без вышивки, с кружевной отделкой. Такое количество драгоценной льняной пряжи из Валансьена могла позволить себе только очень состоятельная особа. И в то же время догадаться о стоимости такого платья мог далеко не каждый. Вряд ли мужчина, идущий с ней рядом…
Мужчина?
Она слишком увлеклась изучением фасона шляпы и платья. Даже прикинула количество выложенных за него монет. Она занимала свой разум, обманывала, отвлекала, чтобы спастись, избежать узнавания, чтобы её сердце приспособилось, сократилось, изгнав лишнюю кровь, чтобы легкие успели вдохнуть, ибо последующий спазм, едва лишь её глаза доставят плывущий образ в обитель сознания, грозит ей удушьем. Мысль еще не оформилась, еще пробивалась. Но она знала. Она уже знала. Это они. Там, на дороге, они.
Женщина в платье из батиста – Жанет. А мужчина – Геро. Только Клотильда не хотела в это верить. Она желала уподобиться тем счастливым безумцам, кто принимает действительность за плод своих фантазий и таким образом избегает страданий. Она смотрела на платье и не замечала ту, на ком это платье надето. Она не узнавала её, несмотря на выбившиеся из-под шляпы рыжие пряди, те самые пряди медного оттенка, которые вспыхнули в ноябрьском лесу так вызывающе, когда всадница бросила в галоп своего берберского жеребца.
Она даже мужчину не желала узнавать. Она судорожно искала объяснение губительному сходству, возникшему между силуэтом на дороге и образом, который хранила. Возможно, эту шутку с ней сыграло воображение. Бывает же так, что замечаешь сходство в каждом встречном.
Тем же сходством терзает и недруг. Недруг мерещится в каждой тени, в каждом абрисе, так же мерещится и возлюбленный. Ибо ненависть равна любви по своей преображающей силе. Разве она не пыталась отыскать тень Геро в каждом встречном?
0
0