— … Ты это Степнякам скажи, — кричит Мудреныш и тычет рукой куда-то в сторону перевала. — Может, они тебе поверят! Кто эту Ярмарку невест придумал? Может, ты?
— Но ведь хорошо получилось. Чубарские девки рослые, сильные. И дети у них рослые будут, не то, что у степнячек.
— А я что, спорю, что хорошо? Я же не о том говорю. Новую пещеру кто расковырял?
— Ксапа…
— Ксапа и новый чудик. Даже имени его не знаю. А деревянные хызы кто ставит?
— Мы же и ставим.
— Мы и чудики. Смогли бы мы без них эти хызы поставить?
— Вроде, ничего сложного нет. Только стекла…
— А что ж раньше не ставили?
— Так не знали, как.
— Вот именно! — горячится Мудреныш. — Ни бельмеса не знали! И сейчас не знаем! Чудики всей нашей жизнью заправляют, понимаете вы это? Мы уже давно ничего сами не решаем! С тех пор, как Ксапу привели. Кремень, у тебя нож на поясе. Сколько он стоит?
— За такой двух лосей отдать не жалко.
— Ты отдал?
— Сам же знаешь, что нет. У тебя ведь такой же.
— Да! И мне его подарили! Просто так! Как мы старое копье со сломанным наконечником детям дарим. Мы для чудиков — дети?!
— Подожди, Мудреныш, Ксапа же об этом прошлой зимой говорила. Ты смеялся еще…
— Дурак я был, вот и смеялся! Не верил! Ни единому слову не верил. Что меня, охотника, кто-то за просто так кормить будет. Словно я — старая, беззубая женщина. И сейчас дурак, потому что не знаю, что теперь делать.
— Когда это они нас кормили?
— И нас, и Заречных, и Чубаров, и даже Степняков! Ты на Ярмарку не полетел, не видел, сколько они еды навезли. Кто столько кабаньих туш заготовил?
— Я думал, Чубары…
— Чубары на нашей земле живут. Ты хоть раз видел столько кабанов сразу? Это Чудики замороженные туши привезли. Мы и половины не съели, а все, что осталось, они за просто так раздали.
— У кого еда, у того и сила, — чешет в затылке Кремень.
— Подожди, я тебя не пойму, — вмешивается Верный Глаз. — Ты же не споришь, что они для нас только хорошее делают.
— Не спорю.
— А все вместе — получается плохо?
Мудреныш рычит и обхватывает голову руками.
— Да! Все вместе — плохо! И не спрашивай, почему так. Я не знаю.
— На нас посмотри, — чужим голосом говорю я. — Мы одеваемся как они, говорим как они, ведем себя как они. Мы теряем себя.
Охотники с изумлением оглядывают себя. Кремень вытаскивает из кармана мобильник и смотрит на него так, будто в первый раз увидел.
— Точно! — непонятно чему радуется Мудреныш. — Мы теряем себя!
Все зашумели.
— Тихо! — рявкаю я. Сам не ожидал от себя такого. На уважаемых людей — как на заигравшихся пацанов. — Я еще не все сказал. Это не мои слова были. Эти слова Эдик Юре говорил, а я подслушал. Чудики о себе говорили.
— Да что же это со всеми нами творится? — взвыл Мудреныш.
Как Михаил заранее договорился с Мудром, прилетели два зверолова. Называются смешно, а по виду — как геологи. Взгляд цепкий, по лесу ходить умеют. В следах даже лучше геологов разбираются.
Привезли с собой много рулонов прочной сети красного цвета. Сказали, что из этой сети загон сделают. Еще привезли холодную коровью тушу, уже разделанную. Такой у Михаила уговор был — за каждого оленя по коровьей туше. Чтоб наше продовольственное равновесие не нарушать. Михаил сам
предложил. Ксапа подтвердила, что так будет справедливо.
Думаете, охотники сразу за оленями пошли? Как же! Сначала позвали шабашников загон ставить. Мы отгородили сеткой большой участок леса на третьей террасе. Два дня этим занимались. Высокий забор сделали, чуть ли не в два человечьих роста. Это потому что сначала сетку по земле пустили, чтоб никто снизу не пролез. А потом вторую — над первой, чтоб олени перепрыгнуть не смогли. Потом долго-долго проволокой верхнюю сетку с нижней связывали. Связывать у нас получилось даже дольше, чем к стволам
деревьев прибивать.
Большой загон получился. Спереди и сзади ворота сделали. Это если какой охотник по дури через загон пойдет, чтоб не пытался под сетку подлезть, а в ворота вышел. А ручеек, что через загон протекает, в одном месте запрудили. Лужа образовалась. Оленям будет, где напиться.
Только на третий день на охоту пошли. Все охотники захотели посмотреть, как звероловы оленей живьем ловить будут. Пришлось Мудру вмешаться. Пошли Головач, Мудреныш и я с Жамах. Головач с Мудренышем как загонщики, а мы с Жамах — еще как переводчики. Чтоб команды звероловов
переводить. Хотя дело простое — отделить от стада молодых самца и самку и подогнать их поближе к звероловам.
Все заранее обговорили, мобилки заранее настроили и включили, чтоб звонком оленей не спугнуть. Но, конечно, все пошло не так. Жамах начала командовать. Словно в своем обществе. Звероловы ее слушаются. Михаил объяснил им, что Жамах в совет матерей входит, не сказал только, что не в нашем обществе. Это я потом уже случайно узнал. Ну а мы — мы загонщики. Загонщики должны охотников слушаться. Посмеиваемся, но послушно выполняем команды звероловов.
Первое стадо Жамах забраковала. Сказала, оно и так слабое. Пусть до следующего года сил наберется. А во втором стаде у нее любимая пара оленей нашлась. Мне шепнула по секрету, жалко ей их. Не хочет, чтоб мы их съели. Они, мол, любят друг друга. Ксапа ей объяснила, что у чудиков эти
олени будут жить пока сами не помрут. Чудики, мол, хотят на своей земле род этих оленей возродить.
Ох и помучились мы, пока эту пару от стада отделили. Зато потом — все просто. Подогнали их на пятнадцать шагов к кустам, за которыми звероловы прятались… и все! Звероловы сказали, чтоб больше оленей не пугали. Олени скоро уснут.
Так и случилось. Сначала у оленей начали ноги подкашиваться. Потом они легли на землю и уснули.
Когда подошли к ним, я увидел, что такое летающий шприц. Ксапа объясняла, но представлял его не так.
— А самка-то брюхата, — сказал тот зверолов, что главнее. И достал из рюкзака кусок брезента. Второй ругнулся беззлобно, извлек маленький топорик и срубил два тоненьких дерева. Мы помогли сделать носилку. К брезенту уже пришиты ручки для переноски, осталось только продеть сквозь них палки.
На всякий случай мы ноги оленям связали. Потом Головач закинул самца себе на плечи, а мы по очереди несли носилку. Только Жамах не доверили. Сказали, неженское это дело.
Когда подходили к загону, самец начал просыпаться. Звероловы приготовились вколоть ему второй шприц, но брыкался он не сильно. В руках Головача сильно не поозоруешь.
Прошли ворота загона. Головач тут же положил оленя на землю, один зверолов прижал, чтоб не бился, второй быстро развязал ноги. И мы отошли. Олень неуверенно, словно новорожденный, поднялся на ноги.
Тем временем мы опустили носилку на землю, развязали и перенесли самку на мягкий мох. Зверолов поднес что-то к ее носу. Она дернула головой, чихнула и проснулась. Вскоре уже, пошатываясь, стояла на ногах. Мы отошли еще дальше и сели на землю. Олени, недоверчиво косясь на нас, побрели вдоль забора.
— Наше дело сделано. Теперь пусть ими занимаются ветеринары, — сказал старший зверолов.
— Кто такие — ветеринары? — спросил я.
— Врачи, которые не людей, а животных лечат. Будут оленям прививки делать.
— Иглами в попу колоть? — уточнила Жамах.
— Верно! — подтвердил старший зверолов. И оба рассмеялись. — Нас кололи, пусть теперь их колют. Иначе нечестно! А недели через две-три мы их заберем.
Вечером у костра Головач рассказывает, как проходила охота. А Жамах прикидывается скромной дивчиной. Будто не она звероловами командовала. Но я-то знаю, какая она у нас, и какая у Чубаров. Не знаю только, какая настоящая.
— Что ты беспокоишься? — шепчет мне Ксапа. — Тебя Жамах слушается, ведь это в семье главное.
Утром прилетает Медведев. Говорит, посмотреть на оленей. Ведем его в загон. А там полно малышни, и Собак бегает. Олени мелких не боятся, ржаные лепешки с рук едят. Мелкие оленей тоже не боятся. А зря. Олень — не лось, но сбить с ног и настучать по бестолковке всеми четырьмя копытами может. Верный глаз говорит, с ним в детстве такое было. Олень над ним встал и ногами — как палками — со всех сторон отпинал. Не то, чтобы сильно и больно, но обидно. Кто на кого, спрашивается, охотился?
Михаил смотрит на брюхатую самочку и говорит, что с него третья коровья туша. Раз звероловы трех оленей вместо двух поймали, значит, три коровы. Но ему надо с Мудром о другом важном деле поговорить.
Раз надо, идем к Мудру.
— Надзорщики замучили, — говорит Михаил Мудру. — Требуют, чтоб я им быстрее «Тополь» нашел. Разреши трем-четырем охотникам с нами пойти.
Мудр не сразу отвечает. Сначала угли костра палкой ворошит.
— Вчера была корова, сегодня — корова. Если завтра будет корова, БРИГАДА ОХОТНИКОВ может на охоту не ходить. Но захотят ли они с тобой идти, сам договаривайся.
Еще бы мы не захотели!.. Все хотят дальние места посмотреть. Но Михаил говорит, что может взять только тех, кто по русски говорить умеет. То есть, Жамах Тибетовну, Клыка, Мудреныша, Евражку и Фантазера.
— Хочешь ты, или нет, а я с вами лечу, — заявляет Ксапа.
Договариваемся, что еще с нами летят Эдик, Фред надзорщик, Платон и Вадим. Везет нас Сергей. А где Сергей, там и Бэмби. Михаил только крякает и головой мотает.
Коровы не такие вкусные, как олени, но Мудреныш объясняет, это от того, что мясо было заморожено. Зимой мы туши оленей на холоде держали, они тоже вкус теряли. Зато мяса в одной корове как в четырех оленях. И это без сердца, печени, легких и прочей требухи. Очень выгодно мы оленей
на коров обменяли.
А вечером чудики праздник устраивают. Называют «День экономической независимости». Мол, с поимкой двух оленей сделан первый шаг к самоокупаемости, а потом и экономической независимости этого мира. Еще
говорят, что со временем эта земля догонит и обгонит Россию. Это только вопрос времени. Россия — великая держава, одна восьмая суши. Но тут-то целая планета. В восемь раз больше! Толик приносит гитару, и начинаются песни. Не такие, как обычно по вечерам, а торжественные, могучие песни.
В них чувствуется гордость и мощь.
Вечером я решил расспросить Ксапу о накопившемся непонятном. Сегодня можно расспрашивать обо всем. Мечталка живет теперь в собственном ваме. Она, хоть и моя сестра, но болтушка. Все, что услышит, может подругам
рассказать. Поэтому при ней нужно следить за языком.
— Ксап, о чем сегодня Сергей пел?
— Он весь вечер пел. Напомни слова.
— Выпьем за родину, выпьем за сталина, выпьем и снова нальем.
— Ну чего тебя все на алкогольную тематику тянет? Помнишь, ты геологов от волков спас? Вот перед этим они выпивали, выпивали — и наклюкались до полного непотребства. Ты, наверно, их в машину как бревна грузил.
— Как мешки с глиной. У них тела мягкие стали. Но я до сих пор не понял. Они же воду пили. Потом речь стала бессвязная, потом песни пели. Шатались, когда встали.
— Грибную настойку они пили, а не воду, — подает голос Фархай. Я совсем о ней забыл. — Наш шаман так делает, когда с душами предков хочет говорить. Эту настойку из ядовитых грибов делают. Она помогает душе покинуть тело. Если один глоток выпить, душа потом возвращается. А если два-три — тело умирает, и душе некуда вернуться.
— А ты откуда знаешь? — удивляется Жамах.
— Я с подругами для шамана много раз грибы собирала. Он объяснял, что эти грибы — страшная смерть. Запрещал руки, которыми грибы трогали, к лицу подносить. Следил, чтоб мы сначала руки старательно мыли, а потом сами в реке мылись, друг друга мыли. Ругал, если плохо мылись.
— Что, так стоял на берегу и смотрел, как вы моетесь? — поднимает голову Жамах.
— Ну да. Только не стоял, а сидел. Иногда еще приказывал вещи в реке вымыть.
— Хитер старый хрыч! Ох, хитер! — смеется Жамах. — Это ж надо так придумать!
— Что придумать? — не понимает Фархай.
— Он же вашими голыми титьками любовался! Невесту себе выбирал.
Фархай сначала обижается, что мы смеемся, потом смеется вместе с нами.
— Геологи пили не настойку грибов, — продолжает Ксапа, когда мы успокаиваемся. — Геологи разбавили спирт водой. Если разбавить пополам на пополам, получается водка. Очень крепкий алкоголь. Про алкоголь я вам рассказывала. Вот они его и пили.
— Ксап, это я, в общих чертах, еще там сообразил. Я другое хотел спросить. Выпьем за сталина — это как понять?
— А-а… Был у нас такой вождь. Звали Иосиф Сталин. Очень известный, авторитетный вождь был. Сто лет прошло, до сих пор понять не можем, чего он больше сделал — добра или зла.
В этот раз я безо всякой нежности выплеснула на него всю свою боль – от несбывшейся мечты, от собственной трусости и глупости. Я чувствовала его боль, как свою, плакала и улетала в космос вместе с ним, и это делало нас еще ближе. Почти одним целым. Мне даже показалось, что я, наконец, поняла – почему Бонни нужна эта игра. Почувствовала его свободу – свободу полного, абсолютного доверия, свободу от одиночества и непонимания.
Не знаю, как у меня получилось, но отметин на его коже я почти не оставила. По крайней мере, ничего, что не сойдет за несколько дней без следа. И, похоже, зря. Когда после сессии (и душа, где мы не столько мылись, сколько расслабленно целовались) я втирала мазь в его спину, он этак повел плечами… вот опять: он ничего не сказал, я даже лица его не видела, а поняла. Чего-то ему не хватило.
– Вслух, Бонни, – шепнула ему на ухо, лизнув мочку. – О чем ты сейчас подумал.
– Британские ученые изучили телепатию, – хмыкнул он. – Как тебе удается?
– По усам и хвосту. А, еще положению шерсти на спинке и форме ушей. У тебя очень выразительная спина, ты знал?
– Мр-разумеется. – Он тихо и довольно засмеялся. – Мне нравится, когда ты оставляешь на мне метки. Это почти как чувствовать твои прикосновения, только потом. Как будто ты все еще рядом.
– Тебе мало? – я провела ладонью по припухшему красному следу поперек его лопаток.
– Нет. Просто… когда я касаюсь вот этого, – он дотронулся до шрама на плече, – мне легче поверить, что ты мне не приснилась. Что я еще не сошел с ума и не придумал тебя.
– Это было бы слишком драматично. Какое-то концептуальное кино, Чак Паланик и все такое. Мне кажется, твое амплуа – что-то более…
– Дурацкое? – спросил он невиннейшим голосом, но не выдержал образ и хрюкнул.
– Именно! Ты так хорошо меня понимаешь! – в подтверждение я дунула ему в поясницу с ужасно неприличным звуком, как делают с маленькими детьми, чтобы рассмешить.
Бонни предсказуемо заржал, извернулся и поймал меня:
– Я отомщу тебе за надругательство, женщина! – получилось так грозно, что я не смогла даже сопротивляться: животик сводило от смеха. Тот самый животик, в который Бонни дунул, издав еще более неприличный звук, и принялся щекотать.
Я вяло отбивалась – делу сопротивления мешал вирусный ржач в особо тяжелой форме. Мстя прекратилась, только когда мы оба, устав смеяться и запутавшись в простыне, свалились с кровати. По счастью, на толстый ковер, так что ни одна особо умная голова не пострадала. Несколько минут мы валялись в обнимку на полу, вздрагивая от остатков ржача, пока мне не пришла в голову (очень умную, #я_ж_писатель!) Великая Мысль. Вот именно так, с большой буквы Мы.
Выпутавшись из простыни, я сказала веское: «Щас!» – и отправилась искать Орудие Сотворения Фигни. Нашла в собственной сумочке, невесть как там завалявшееся, и вернулась к Бонни, который с любопытством прислушивался к моим поискам, но забраться обратно на кровать поленился. И правильно поленился. Голый, растрепанный и хорошо оттраханный Бонни, небрежно замотанный в черную шелковую простыню, возлежащий на ковре рядом с кроватью в позе «котики отдыхать изволят прямо там, куда со шкафа свалились» – потрясающий сюр. Если бы Дик разместил такую фотку в журнале «для взрослых» как рекламу «Зажигалки» – к нему бы выстроилась очередь длиной отсюда и до Аляски.
А Бонни – гений. Пластика, артистизм и харизма сшибают с ног, даже когда он просто мается дурью от избытка счастья в организме. Именно счастья. И это совершенно сумасшедший кайф, видеть, что ты делаешь кого-то настолько счастливым. Просто так, одним своим присутствием.
– Ага! – грозно сказала я, остановившись над ним с фломастером наперевес.
– Мне пора бояться? – ленивые котики повели на меня ленивым ухом.
– Дрожать и падать ниц, смертный.
– Ага. Я прямо тут упаду, ладно?
– Нет уж. Поднимай ленивую задницу и давай на кровать.
Мне изобразили невероятно тяжелый вздох… нет, не так. Невероятно Тяжелый Вздох имени Тома Хъеденберга, олимпийского чемпиона по тяжелой вздыхалике. А может быть, это Бонни его и тренировал, как старший и более опытный товарищ. Запросто. Вот честное слово, я его пожалела и захотела взять на ручки! Но Великая Цель, она же Фигня, не позволила мне отступить. Так что я отобрала у Бонни простыню, слегка подтолкнула его, чтобы перевернулся на живот, и велела лежать смирно и не ржать. Ибо я сейчас буду творить шедевр. Он же хотел что-то такое, да? Вот и будет. Щас.
Бонни смиренно терпел мои художественные потуги и в самом деле не ржал. Так, изредка хихикал, когда было особенно щекотно, и тихонько ворчал, что ему не видно, а он сейчас лопнет от любопытства, и его мученическая смерть будет на моей совести. Наконец, минут через десять я оглядела дело рук своих и признала, что оно есть хорошо и уместно.
– Готово!
Я легонько шлепнула его по ягодице, чуть ниже свежесотворенного шедевра. Почти автографа! Мне, конечно, очень хотелось оставить полноценный автограф «Тай Роу», как на книжках. Но конспирация, мать ее! Пришлось довольствоваться розой. В смысле, цветком. Смотрелось просто изумительно! Даже лучше, чем некая ромашка, разделившая с Бонни его дебют в «Зажигалке». А что фломастер попался зеленый, оказалось даже хорошо. Это ж современное искусство, а не какой-то там нудный Ренессанс! У нас свободомыслие даже для цветов, и роза имеет право быть зеленой.
Разумеется, Бонни тут же скатился с кровати, метнутся в ванную, – благо близко и по прямой, никакой мебели в засаде, – и через пять секунд раздалось жизнерадостное ржание. Британские ученые на автомате задумались: какую траву едят сицилийские козлы, чтобы так ржать? И пришли к выводу, что это благотворное воздействие генномодифицированной розочки. Зеленой. Зато очень красивой! Между прочим, роза – это чуть ли не единственное, что я умею рисовать. Ну, кроме палка-палка-огуречик. Но я сочла, что до сего шедевра, запечатленного на заднице Бонни Джеральда, современные ценители искусства еще не доросли. Вот в следующем поколении, быть может…
– Круто! – заявил довольный, как сто слонов, Бонни, плюхнувшись со мной рядом на кровать. – Ты – величайший художник современности. Круче Квазимоды.
– М?.. – лениво переспросила я, устраиваясь в его объятиях и натягивая на нас простыню.
То есть я, конечно, вполне понимала, что имеет в виду этот мохнатый тролль. В одной из первых сцен «Нотр Не-Дам» юное дарование Квазимодочка графически раскрывает суть надписи «Городская выставка современной живописи» на стене собора. С лесенки, баллончиками с красками дорисовывает некоторым буквам недостающие элементы в стиле классических назаборных надписей, проще говоря, головки, яйца и прочая, и правит слово «живопись» на «жопопись», иллюстрируя мысль сразу двумя картинками вместо буковок «о». Именно там Квазимоду выбирают королевой всего этого богемного дурдома.
Но мне понравилось, как Бонни раскрыл концепцию в нескольких словах. Пожалуй, я бы сама лучше не сказала. Сразу видно, наше мнение относительно современного искусства совпадает до десятого знака после запятой.
Собственно, мы бы и уснули за обсуждением животрепещущей проблемы современного искусства в целом и постановки мюзикла в частности, если бы Бонни не прервался на полуслове:
– К дьяволу жопописцев. Мадонна, хватит уже от меня прятаться. Я люблю тебя, ты любишь меня, какого дьявола мы не можем просто быть вместе?
Я на несколько мгновений зависла. Вот как ему ответить? Что я боюсь до истерики, что, увидев меня, он разочаруется и забудет свою мадонну через полчаса? Он это уже слышал. И я слышала. Да и чушь это. Я же знаю – не забудет. Невозможно забыть женщину, ради которой отказался от «Тони». Но чего тогда я боюсь на самом деле? Вот бы самой это понимать…
– Я не могу тебе сказать, Бонни, – вздохнула я, прижимаясь к нему крепче.
Он фыркнул и поцеловал меня в макушку.
– А ты не говори. Просто допусти на одну секунду, что мне не важно, что именно я увижу. Даже если ты как две капли воды похожа на Сирену, или у тебя кожа в синих разводах, или на лбу татуировка «разыскивается Интерполом» – это не сделает тебя кем-то другим. Я люблю тебя, мадонна. Тебя. Не образ, не тайну. Тебя, какое бы имя ты ни носила.
– Я… мне очень хочется тебе верить, Бонни. Правда. Но…
– К дьяволу все «но», мадонна…
– Роуз. Это был автограф.
На миг он замер, а потом тихо-тихо шепнул:
– Спасибо, dolce mia. – И, несколько секунд помолчав, повторил: – Rosa. Rosetta. Мне нравится, как это звучит.
Мне тоже понравилось, как он произносит мое имя. В музыке такая интонация обозначается «dolce cantabile» – нежно и певуче. Мое имя, прозвучавшее так, стоит риска… хотя – нет. Никакого риска. Гениальному хореографу ни разу за почти два месяца совместной работы не пришло в голову поинтересоваться именем кофейной девочки. Ему вполне хватало мисс Ти или мисс Кофи. Он, кажется, даже не удосужился задуматься, какое отношение их помреж имеет к автору сценария. А зачем? Теми правками, которые надо было внести, занимался Том, да и правок было с гулькин нос. Что там я делаю в ноутбуке, его тоже никогда не интересовало: может, в соцсетях сижу или в игрушки играю, да хоть порнушку смотрю – ему все равно.
– Ты опять грустишь, mia bella Rosa. Почему?
– У нас с тобой получилась такая красивая сказка, Бонни. Если бы я писала книгу, то сегодня был бы финал. Ну там «они признались друг другу в любви, поженились, нарожали кучу детишек и жили долго и счастливо». Вся будущая жизнь в одном предложении. Как эпитафия.
Бонни фыркнул и подул мне в макушку, крепче прижимая к себе.
– Трусишка. Нежная беззащитная Rosetta. Что ты имеешь против «поженились»? Или тебе не нравится пункт «детишки»?
– Ты и дети? Не верю. Впрочем, ты и «поженились» – тоже, – получилось глуховато, потому что прямо перед моими губами была его грудь.
– Пари? – У него сделался настолько невинный тон, что подвоха бы не заметил только глухой. А меня разобрало любопытство.
– Что ты задумал, Бонни?
– Ничего общественно опасного, честное слово. Так как насчет пари?
– Озвучь условия.
– Ты не веришь, что я могу жениться, да? Так вот, если ты поверишь, прямо сегодня – то покажешься мне. Идет?
Мне стало страшновато. Все как-то неожиданно… с чего я должна поверить? Он мне свою жену предъявит, что ли? И десяток итальянских детишек? Впрочем, если у него есть жена – то моя конспирация определенно ни к чему. Потому что узнает он мое имя или не узнает, но между нами все будет кончено. А если жены нет… тогда – как? Женится на мне прямо сейчас?..
От этой мысли мне стало горячо и щекотно, и сердце затрепыхалось, глупое. Вот всегда так, придумается какая-нибудь чушь, и все. Дурочки готовы растечься лужицей.
Ладно. Не буду гадать. И отказываться я тоже не буду – иначе умру либо от любопытства, либо от сожаления, что упустила свой шанс.
– Не слышу твоей ставки, Бонни.
– Я поставлю… желание. Любое твое желание, без ограничений. Захочешь, чтобы я спрыгнул с небоскреба – я прыгну. Захочешь, чтобы я поехал в Африку и провел там всю жизнь в католической миссии, ухаживая за прокаженными – поеду в Африку.
– Ты сумасшедший. Я не верю, что ты прыгнешь, это слишком… нет. Просто не верю. Жизнь не стоит одного дурацкого пари.
– Дурацкого пари может и не стоит, а тебя – стоит.
– Бонни Джеральд, на что ты меня толкаешь? – Я отодвинулась и уперлась ладонью ему в грудь. – А если мне просто захочется проверить, прыгнешь ты или нет? Из чистого детского желания позырить? Ты умрешь ради этого?!
– Нет. Тогда я сдохну от собственной глупости, и туда мне и дорога. Если ты окажешься еще одной Сиреной… нет. Ты не такая. Ты – настоящая. – Он безумно нежно погладил меня по щеке и улыбнулся. Открыто и доверчиво. – Я знаю, что ты этого не пожелаешь. И даже если ты скажешь: «Прыгай, Бонни» – я буду точно знать, что это безопасно. Или что это необходимо настолько, что по сравнению с этим моя жизнь уже неважна. Понимаешь? Я знаю, что ты не хочешь никого убивать, даже если ты в ярости – ты все равно прежде всего человек.
– Бонни Джеральд, последний наивный романтик двадцать первого века. – Я потерлась щекой о его ладонь. – Ладно. Если я поверю – то покажусь тебе. Но не сегодня. Дай мне еще чуть времени, хорошо? Я… я в любом случае хочу завтрашний день. Наш завтрашний день.
– Их будет столько, сколько ты захочешь, Rosetta.
– Хорошо. Следующее воскресенье. «Зажигалка», общий зал. С шести до семи вечера. Я там буду, Бонни. Никаких масок. Если ты меня любишь – ты меня узнаешь. И знаешь… безо всяких пари. Я в любом случае приду. Но до тех пор ты не будешь подсматривать, обещай мне.
– Зачем еще раз? Я уже дал тебе слово.
В его голосе промелькнула обида, а мне стало стыдно. И правда, зачем мне еще обещание, когда достаточно одного раза? То, что я не привыкла к мужчинам, которые держат свое слово – не повод оскорблять Бонни. У него была сотня возможностей увидеть меня, пока я сплю. Да просто в любой момент снять ленту или очки и заявить что-то вроде «я лучше знаю, что тебе нужно».
– Извини. Я… я правда это очень ценю. Просто непривычно… ты совсем другой. Знаешь, мой муж был весь такой респектабельный, как нотариальная контора. Но никогда не делал того, что обещал. А ты… ты больной ублюдок, сумасшедший гений, но я верю тебе. Это удивительно и прекрасно, верить.
Бонни осторожно привлек меня к себе, обнял, поцеловал в висок.
– Я никогда тебя не обижу, мадонна.
И я поверила. Впервые после смерти родителей поверила, что все будет хорошо. Что рядом есть мужчина, который не подведет, защитит и поддержит, поймет и будет любить всегда, несмотря ни на что.
Мой Бонни.
Может, к черту уже конспирацию? Он не врет, я чувствую, знаю, он правда любит меня. Он не оттолкнет меня, когда узнает. Все будет хорошо. Может быть, у нас в самом деле будут дети… не сейчас, но когда-нибудь…
Я даже представила малыша с выразительными черными глазами в пушистых ресницах, как у Бонни. Очаровательного щеканчика с розовыми пяточками, непоседливого и веселого. Интересно, первой будет девочка или мальчик?
– Rosetta, возьми корзинку с фиалками, – Бонни вывел меня из грез. – И посмотри, что под цветами.
Да, вовремя. Еще бы чуть, и я забыла обо всем на свете, очарованная собственными фантазиями. С чего я взяла, что он хочет детей? Он стерилен по собственному выбору. А его слова… они могли значить совсем не то, что я себе напредставляла.
Нет, не буду бежать впереди паровоза. Где там эта корзинка?
Фиалки нашлись перед телевизором, прямо под белым смокингом. Бедные, совсем помялись и завяли. Надо было ставить их в воду, а мы…
Я залилась жаром и украдкой оглянулась: о том, чем мы занимались, свидетельствовала разворошенная кровать, болтающиеся на столбиках ленты и перевернутая коробка с девайсами. Гнездо разврата! А я – о семье и детях. Логика на грани фантастики.
Выбросив несчастные цветы, я достала из-под них атласную коробочку, ключи на брелоке и конверт. Сердце екнуло: коробочка – размером для кольца. Может быть?.. Да нет, не может! Не может!..
Но вопреки разуму глупое сердце заходилось: да, да, да! И требовало сейчас же открыть, завизжать от радости, броситься Бонни на шею – и… и что дальше? Выйти замуж за больного ублюдка, который влюблен в образ и тайну, а на меня настоящую чихать хотел?
Старательно глядя в сторону, я вернулась на кровать, к Бонни. Он сидел, ждал меня – настороженный, как кот около мышиной норки. И когда я села рядом, тихо попросил:
– Открой.
Несложно было догадаться, что он имеет в виду атласную коробочку. И я открыла.
Там в самом деле оказалось кольцо из белого золота. С бриллиантом раза в три больше бабушкиного. А справа и слева от бриллианта огранки «принцесса» было еще два камня намного меньше, сначала показавшиеся мне черными. Но на свету один отливал синим, а второй – красным.
– Очень красиво, – шепнула я, потому что голос куда-то пропал. Наверное, от страха, что мне все это снится, или что сейчас окажется, что кольцо вовсе не для меня… Господи, почему я до сих пор жду от мужчин исключительно подвоха?
– Надень его. Пожалуйста.
– Это?..
– Это предложение, от которого ты не хочешь отказываться.
Мне безумно хотелось сказать «да». Просто до мурашек по коже. Смущало только одно: слишком все было похоже на сказку. Чересчур. И я закрыла коробочку, чтобы сверкание мечты не слепило.
– Я не отказываюсь, Бонни. Я надену его в следующее воскресенье. В семь часов вечера. Когда ты отдашь мне его с открытыми глазами.
Я вложила коробочку в его ладонь. Но он поймал меня за руку, притянул к себе.
– Сейчас. Я прошу тебя, Rosa. Надень его. Пусть до следующего воскресенья это будет просто кольцо.
– Оставь пока у себя. Пожалуйста, Бонни. Я не могу так, это нечестно… неправильно… я не знаю! Мне… мне будет больно, если через неделю ты его заберешь. Пожалуйста. Я хочу все, как в сказке… шампанское, поздравления… глупая мечта, я знаю…
На несколько мгновений он замолк, прижимая меня к себе – сильно, чуть не до хруста в ребрах. Потом чуть ослабил хватку, потерся лицом о мои волосы, вздохнул.
– Хорошо. Будет так, как ты хочешь, dolce mia.
А меня накрыло облегчением пополам с разочарованием. Вот что я за дура такая? Чего я хочу на самом деле? Ведь я люблю его до сноса крыши, я хочу быть с ним – всегда, везде, я хочу играть с ним, хочу писать о нем и для него, хочу детей от него… и в то же время не хочу ничего менять. Мне страшно. Жить с безумным гением… я уже пробовала жить с гением. Это было ужасно. А если у Бонни еще и окажется правильная сицилийская мама… Я же, по сути, ничего не знаю о его жизни. И не готова бросаться в омут с головой.
Господи, и почему я такая?.. Ладно, хватит повторяться.
– Спасибо, Бонни. Ты самый лучший мужчина на свете.
– А то, – он попытался снова быть веселым самонадеянным ублюдком, но не вышло, слишком много в его голосе сквозило грусти. – Я еще и козу доить умею. Любишь парное молоко?
– Ты доишь козу? В смысле, у тебя есть коза? – Я чуть не засмеялась в голос, настолько белый смокинг, «Бугатти» и мюзикл не монтировались с козой. – На балконе живет?
Он хрюкнул и очень серьезно пояснил:
– Вообще-то у Мерзавки есть стойло рядом с оленями, но она живет везде. Особенно любит жить в гостиной, там самые вкусные подушки.
– Мерзавка? – Если бы мы снимались в мультике, то мои глаза бы показательно выскочили на пружинках со звуком «дз-з-зынь». – Олени? Подушки?!
– Ну да, ее зовут Мерзавка. Тетя Джулия говорит, что у нее нехватка целлюлозы в организме, поэтому она жрет подушки, занавески, покрывала и особенно джинсы. Она обожает джинсы.
– И не подавилась, нет? Там же пуговицы…
– Не-а. Ни разу. Хотя я считаю, что у нее нехватка в организме пинков, а не джинсов. Когда-нибудь я сделаю из нее рагу, – прозвучало так мечтательно, что я засмеялась. А Бонни поцеловал меня в скулу, запустив обе руки мне в волосы, и попросил: – Возьми ключи.
– М-м? – я прижалась к нему плотнее, обхватив обеими руками.
– Ключи от моего дома. Здесь недалеко, за Санта-Моникой, – он потерся о мои волосы щекой. – Там, в конверте, адрес. Вдруг тебе захочется подоить козу или покататься на оленях. Или просто так прийти. Ты любишь мидий?
– Люблю.
– Поехали. Я научу тебя делать мидий по-сицилийски.
– Сейчас? Полночь же!
– Самое время. Пойдем! Бассейн надо смотреть ночью, днем не так интересно.
– Ты сумасшедший, – у меня голова шла кругом: буря и натиск, ураган по имени «Бонни». Еще немножко, и меня унесет вместе с крышей. – У тебя мидии в бассейне?
Вместо ответа он тихо засмеялся, подхватил меня на руки, поднялся с кровати – и понес меня к двери. Я тоже засмеялась.
– Ненормальный! Тебя арестуют за вождение в голом виде!
Он остановился за шаг до двери, словно бы в задумчивости.
– Думаешь? Да нет, нас не увидят. Темно же, – и пошел дальше.
– Ах ты… стой! – для убедительности я укусила его за ухо – что ближе оказалось.
– Ай, – сказал Бонни и опустил меня на пол, не убирая рук с моих бедер. Я машинально ухватилась за его шею, соскользнула по нему – и замерла, прижавшись к нему всем телом и ощущая его возбуждение. А этот мерзавец тихо и очень проникновенно добавил: – Стою.
– Ах ты… – шепнула я восхищенно, – сумасшедший тролль!
– Да, мадонна, – он склонился к моим губам, лаская ладонями мой зад и прижимая к себе.
Голова кружилась, и все это было так похоже на сон! Чудесный, горячий сон, в котором можно все и еще чуть больше. И я скользнула ниже, опустилась перед ним на колени, держась за его бедра, и лизнула его член. Бонни коротко выдохнул и запрокинул голову, его руки в моих волосах напряглись. А я… я взяла его в рот, мимолетно удивляясь: почему я не делала этого раньше? Он такой гладкий, горячий и самую капельку солоноватый… Это почти как ощущать его в себе, только еще нежнее. Еще чуть больше любви и восторга, моей любви к Бонни. Сделать ему хорошо, это же так прекрасно!.. Почти как сказать: «Ti amo».
И Бонни откликнулся, вздрагивая и сжимая мои волосы:
– Ti amo, Madonna…
Гучия плакала, дёргая плечиком и отвернувшись к слабо дребезжащему окошку. Лёгкие волосы подрагивали от студёного утреннего ветра, рвущегося сквозь оставшуюся над стеклом щель.
— Чего ты? – буркнул наконец Ильзар, звонко щёлкая затвором пистолета. Он прицелился вперёд, сквозь застящий обзор туман вдоль Щеринской, цыкнул зубом и недовольно отвернулся. Пистолет положил на тощие острые колени.
— Умереть боится, — хрипло объяснил Лук, вертевший облезлую громоздкую баранку. – Как и ты, Бис.
— Все боимся, — отозвался я, махнув рукой: эка невидаль! – смерти бояться. Чёрт. Руки-то у меня дрожали, и ещё как; но хуже было то, что я представлял себе, почему может плакать смирная домашняя девочка из благополучного Эйзула. Представлял – и издевался.
Чёртов страх. Вечно он всё поганит, даже когда знаешь, как надо правильно.
— Я не потому, — возмутилась Гучия, вытаращив огромные карие глаза, чуточку покрасневшие от плача. – И вовсе нет! Если я с вами, значит, с вами!
— Знаем мы, — тихо сказал Лук, похлопав её по плечу. – Поверь.
Гучия посмотрела на него, потом на нас, рассевшихся по краям заднего сидения. Картинка на загляденье: броники велики на шут знает сколько размеров, держатся только благодаря повытершимся пуховикам, из воротов торчат немытые бошки. Ноздрями поводят, зубами щелкают. Девчушка прикусила губу, прикидывая, не разреветься ли сызнова. Ильзар глаза закатил, ровно аллаху молиться начал. Они у него тёмные, чёрные, как смола во рвах, любая девка засмотрится. Кроме разве что моей сестрёны Тэб, которая большая умница и всё ещё старается не пропускать школы, ну и Гучии.
— Скоро? – спросил Лук, сбрасывая скорость и подаваясь на руль, чтобы хоть как-то разглядеть, что там поодаль. Мы с Ильзаром поснимали с предохранителей стволы и откинулись так, чтоб поменьше в окнах отсвечивать. Это район уже был более или менее зажиточный: то там, то сям попадались машины разной степени проржавелости. Чем дальше, тем меньше было таких, что выстаивали на кирпичах, а у некоторых даже окна и фары остались целы. Скверный знак: у кого-то хватало сил и дури, чтобы защищать ещё и машины. Эдак могли вломить и нам – ни за что, просто из осторожности.
— Вперёд, до первого поворота, там направо, — гортанно выговорил Ильзар и нахмурился. – Только ты б пошибчее, что ли? Неровен час…
— Каркай ещё! – обозлился Лук. Руки у него были длинные, узловатые от мышц, перевитых венами; и действовал он ими всегда безошибочно. Вот как сейчас.
— Унпунты! – загнусавил Ильзар, хлопая бабьими ресницами, чтоб сморгнуть слёзы, — Нш! Ншш унпунты!
— Тихо будь, — сказал Лук, осторожно отворачивая правее, чтобы обогнуть крошечный изувеченный внедорожничек – салатовую японскую игрушку. Двери были изломаны и прорублены, двух колёс недоставало. Корма так и вовсе почернела от огня – хотя, рвани бензобак, выгорело бы дотла.
Ильзар промычал громче, и Лук убрал руку от смуглого горбатого носа, вытер пальцы о сиденье. Гучия звонко щёлкнула чем-то, но тут уже ничего не попишешь – и мы катились дальше, всё время ожидая, когда же займутся нашим балаганчиком. Тут, похоже, в ходу куда как крутые способы веселиться…
Обошлось.
За поворотом виднелись здоровенные тополя с жиденькой листвой на растревоженных мётлах крон. Несколько лежали, сваленные на проезжую часть, все в одну сторону, к реке. Из-под замшелого ствола одного торчал смятый кузов грузовичка «Теннесси» с призывно распахнутыми створками. На пятнисто-желтом борту виднелась лаконичная надпись «Люди», сделанная аэрозолем, а чуть ниже – бурый отпечаток пятерни. Всего один.
Здания здесь были повыше, почти все – со слепыми окнами, без стёкол. Не жилые, скорее всего: полно спальных районов, где свет дважды в день и вода почти всё время есть. Тут – разве что воевать. Снайпера – хоть в каждый блок на верхние этажи натыкай.
Впрочем – кому оно надо? С тех пор, как гвардию ввели…
— Притормози, Лук, — тихо попросила Гучия, вскидываясь и прилипая к запотевшему окну. Пальчики – тоненькие-тоненькие, с почти прозрачной кожей и облупившимся игрушечным лаком – торопливо протирали сизые капли. Ильзар тоже встрепенулся, поднял пистолет, всё ещё держа его ниже края окна; левой же рукой парой быстрых, звериных махов протёр своё окошко, нервно стреляя глазами по захламленной обочине.
— Чего там, Ильзар? – спросил Лук, не спеша сбрасывать скорость.
— Чисто вроде, — с сомнением сказал Ильзар, кривясь и щурясь, — А вообще – иблис не разберёт, что там такое. Туман.
— Это я понял, — спокойно сказал Лук, — Бис?
— По лівім бакштазі штиль, — сказал я твердо на летнем диалекте. И добавил, больше для Ильзара, по-местному: – Слева тихо. — Лук мотнул головой. И остановил машину.
Ветер сразу завыл громче, стало слышно хлопанье жести где-то во дворе широко растянувшегося комплекса справа. А ещё – вороны. Множество воронов – тоже где-то во дворах. Видимо, им повезло найти, чего пожрать; или просто кому-то другому очень сильно не повезло.
— Ну, девочка? – терпеливо сказал Лук. – Что случилось?
Тут-то и появился архоза. Волнообразно шевеля мощным хвостом о двух гребнях, он всплыл из-за блока слева, прижимая четыре пары лап к белесому чешуйчатому брюху и задирая повыше тяжелую башку. Не знаю, откуда на него смотрел Рубик, который заливал про пылающие глаза, — нам из машины глаз под массивными дугами бровей было почти не разглядеть. Потом архоза распахнул пасть, демонстрируя громадные редкие клыки, и беззвучно глотнул что-то, шевельнув складками на плавно переходящей в плечи шее.
— Вот шайтан, — прошептал Ильзар, прижимая пистолет к щеке. Не знаю, конечно, но от архозы, как по мне, даже шайтан, имей он хоть каплю мозгов, драпал бы почём зря. Когда осень ещё подступала, против них использовали даже тяжелые танки, не говоря уже о ПТУРСах и прочей ерунде. Глупо, конечно; но – хоть сиди, хоть бегай, всё плывет по своим руслам, кому на роду зубы писаны, тот не утопнет. Солдаты сделали, что могли.
Архоза обделил вниманием стоящую машину, благо таких вдоль улицы была пропасть, и далеко не все были перевернуты, разбиты или смяты. Зверюга взмыл повыше и стремительно метнулся через дорогу, ловко струясь в белесом тумане. Спереди клыки заходили за жесткие чешуйчатые губы, отчего морда выглядела… целеустремленной, что ли. Он будто охотился – мчался куда-то наперегонки с пульсом.
Гучия затихла влет: архозу она до сих пор ещё не видывала. Он впечатляет всегда, но, когда в первый раз – обделаться самое плёвое дело, поверьте. Девчонка ещё держалась молодцом, хотя уши вмиг сделались прозрачно-воскового цвета.
Ильзар следил за зверем краем глаза, полуобернувшись ко мне. Всё верно: за архозами, сколько их ни видали, постоянно шатаются отродья помельче – и с «Гранпанаму» размером, и с садовую тачку, и такие, знаете, серединка на половинку. Вот эти уже не побрезгуют обшарить околоток, потыкаться мордами в машины, в квартиры… Надо думать, вот-вот появятся; только стрелять придётся в упор, издали не получится: архозы легко тревожатся, и атакуют источники громкого шума.
И тут машина дрогнула, скрипнув рессорами. Потом ещё раз – сильнее. Лук выругался, почти беззвучно, но затейливо и очень некрасиво.
— Что это? – поинтересовалась Гучия, поднимая ствол и оглядываясь по сторонам.
— Он, дивись, — выдохнул я, сообразив. Впереди, чуть в стороне от архозы, на землю мягким пологом, сминаясь и расправляясь поочередно, валился жёлтый лопастный лист метров пятьдесят в диаметре, отдаленно похожий на полотно, которым была накрыта монументальная скульптура. Над самой землёй он нырнул в туман, откуда почти сразу раздался низкий, едва слышимый шлепок; снова дрогнула земля, а вместе с ней подскочила и бедная наша тачка.
— Непруха, — сухо сообщил Лук и снова завёл движок. Машина двинулась вперед, спешно набирая скорость, повизгивая скатами.
— Слева обходи, — посоветовал Ильзар, уже полностью развернувшийся назад, чтобы вовремя засечь свитских архозы.
— Не учи отца, — жестко гавкнул Лук, выворачивая руль, когда ещё один лист мягко спланировал на обочину, вывалив толстенный черенок чуть не наперерез нам. Гучия завороженно наблюдала картину. И молчала.
Мне отлегло. И в этот момент впереди и вверху очередной лист угодил на спину архозы. Тот взревел, пока мелькопильчатые края плавно спеленывали мощные кривые лапы, изогнулся – и упал, врезавшись в очередной тополь, тут же рухнувший на правую половину проезжей части и дальше, на обочину. Коротко пискнула сигнализация, лязгнули сминаемые машины. Жёлтый свёрток конвульсивно бился и изгибался, не издавая больше ни звука.
Лук газанул, дёргая неуклюжий рычаг переключения передач, – и тут же по тому месту, где только-только прошелестела машина, гулко хлопнул могучий хвост, вокруг которого бесшумно оплетался черенок.
Листья больше не сыпались; не то листопад был кратковременным сам по себе, не то нацелился конкретно на архозу. Свои минусы нашлись бы и в том, и в другом случаях, а доподлинно никто ничего не знает всё равно.
— Осень, — с чувством произнес Ильзар. Как выругался.
— Зато знаем, почему падали другие тополя, — пожал плечами я. Вот уж воистину: знание бывает двух типов – бесплатное и оплаченное. Второе достается дорогой ценой и обычно страдает неполнотой. Первое может быть даже совершенным и стопроцентным, — но, как правило, изумительно бесполезно на практике. Вот как этот пример с миграцией архоз – или бегством?..
Гучия переключила моё внимание на себя, осторожно и деликатно отерев лоб рукавом.
— Уже поруч, — спокойно предупредил я, снимая с предохранителя «темучина». Лук покосился в зеркало заднего вида, но промолчал, только пожевал губами. Дома он курит, притом, что – почти без перерыва, разве что в спальнике или в душевой – нет. Здесь же, в Осени, где постоянно пахнет дымами и кострищами, курить слишком опасно: нельзя даже на йоту отвлекаться от запахов окружающего. Потому Лук нервничает и сердится, пускай и знает, что волнение вредит не меньше.
Ему трудно мне верить, адски и немыслимо трудно; и каждый раз хочется оспорить, возразить, переиначить. Такой характер, наверное. Вон у деда моего, пока не заломали его страхоползки, натура была даже покруче! Спасу никому не было. Да что там! Даже потом, когда нашли, где он влопался, вокруг его ботинок и винтовки полторы дюжины отродьев насчитали.
— На уши, — посоветовал я Луку, чтобы мужику было проще, — на уши гляди! На щеки ещё. Гучия!
Девочка обернулась, нервно потирая лоб маленькой аккуратной ладошкой. Щечки и ушки у неё и впрямь зарумянились, хотя в кабине стало ещё холоднее в преддверии настоящего утра. На носике выступила роса.
— Не понял, — зловеще протянул Ильзар, кривя тонкие породистые губы.
— Вона щойно з літа, — отрезал я, крепко сжав пальцами ильзарово левое запястье – которое с пистолетом: — Тьфу… она ещё летом пахнет, недавно оттуда.
— Она уже чувствует, — добавил Лук. – Молодец, Бис. Уже близко. По записанным координатам – кварталов пять…
В этот самый момент по лицу у меня словно скользнула невесомая тёплая паутинка. Это было как неожиданный поцелуй от симпатичной тебе девчушки в углу школьного двора, как проехать на лыжах солнечным январским утром, как мчаться на велосипеде через подвесной мост над Каменкой… Ликующий восторг подпёр мне кадык – и почти сразу ушел. Сгинул. Я попытался отдышаться, сжимая кулаки. Ну же… Да. Сзади и слева.
— Стій! – почти крикнул я, хватая его за плечо. – Проехали уже!
Лук остановил машину. Поглядел на Гучию, потом на меня. Проглотил очень искренние нехорошие слова и развернулся с лихостью раллийного водилы. Машина гнусаво взвыла, прохрустел гравий, которым поначалу латали прорехи в покрытии – и мы остались одни среди воя ветра и кисельного тумана.
— Хорошо, — сказал он спокойно. – Так где?
Я попытался поймать ощущение снова; без толку. Внимательно всмотрелся в здания, одинаково серые, одинаково пятнистые от подпалин и разложившихся листьев. И заметил…
— Да вон же, — нетерпеливо каркнул Ильзар, тыча стволом в направлении стены, по которой шастали вверх и вниз полетайши. – Видать, чуют его.
Лук помолчал, недобро глядя на отродий, круживших в окрестностях одного из подъездов.
— Далековато, — глухо сказал он, натягивая счастливые перчатки, — Почему бы аж настолько?
— Так ведь он мог испугаться, — весело ухмыльнулся Ильзар, — Струсил – и смылся.
Лук покосился на него пренебрежительно: само собой, что человек из других мест здесь испугается, мы и сами боимся – будь здоров; вот только убежать, пусть даже на пару десятков метров, ему удастся вряд ли. Сами же местные, люди толковые и нормальные, и пришьют для верности – мало ли что за дрянь прикидывается бегущим человеком, да и подлинные люди способны бегать по весьма различным причинам и поводам.
Тем не менее, солнечный человек находился в здании и, скорее всего, был жив: отродья их чуют – очень чётко, – близко не суются, опасаясь, но и далеко уже не уходят. Болезненные отношения, как по мне. Как правило, атакуют солнечных редко – и очень большими стаями, вместе с действительно матерыми бестиями. Пока все было в порядке.
— Пошли, в темпе, — распорядился Лук, выходя из машины. Мы сыпанули следом, встали в крошечное каре и скользящим шагом двинулись по асфальтированной дорожке.
Отродья чирикали, пищали и шелестели наперебой. Среди полетайш, в оперении которых можно отыскать более двух дюжин оттенков белого, молочного и кремового цветов, оказалось не меньше трех круа, скачущих по вертикальной стене, словно громадные белесые тушканчики – по бахче в долине Сырдарьи. Впрочем, вчетвером, при оружии, мы могли не бояться никого из них. Поэтому шли быстро, уверенно и немножко зло: плохо, когда от плана приходится отступать так рано, не сделав еще и половины намеченного.
Шли так: Лук впереди с ухоженной, хотя и старенькой винтовочкой, следом Гучия с тупорылым «вольтом» в руках, а позади мы с Ильзаром, замыкающие, с пистолетами. Только у дамуга была серебристая «циветта» с плавным спуском и магазином повышенной емкости, а у меня – плебейский, но полюбившийся «темучин» с уродливым толстым стволом. Смотрели внимательно, ступали осторожно: асфальт вызывал неодобрение у отродий, но, если им хотелось мясца, так они и через бетон пытались прорваться, не то что.
У самого подъезда щепак развлекался с черемуховым кустом, протискиваясь сквозь него так, что ветки и листва практически не шевелились. Толстощекая морда зверя умильно щерилась, короткие передние лапки оглаживали вислые усы, затем он топорщил гребень, разворачивался – и снова лез в куст.
— Полезный навык, — хмыкнул Лук, и щепак заухал, отскочив в сторону и сторожко уставившись на людей. Ильзар усмехнулся и навел на зверя пистолет. Всё-таки вести себя, как скверный мальчишка, было его основным навыком и любимейшим хобби. Щепак сгинул, но к тому времени я уже увидел их.
Маленькие, блекло-оранжевые птички вились в воздухе, надолго зависая на одном месте, но никуда не садясь ни на мгновение: ни у одной не было лапок.
— Лук, — сказал я, тыча стволом «темучина», — вон глянь!
Лук развернулся, одновременно вскидывая винтовку к плечу. Некоторое время разглядывал пичуг в коллиматорный прицел, затем закинул ремень на плечо и повернулся к нам.
— Времени нету, Ильзар, — сказал он, качая головой, — надо быстро. Шалтай уже близко.
Ильзар поморщился и открыл рот, чтобы завозражать и заскандалить, но Лук взял его за вихор над ухом и развернул башкой к округлой выпуклости, медленно растущей из стены прямо на глазах. Редкий болван наш кавказец, всё-таки. Видеть стаю вечнолетиков – и спокойно идти мимо, давайте, дети, дружно скажем: потеряшка, рассеянный наш друг…
— Ах, иблис… — помертвелыми губами прошептал Ильзар, — ах, шайтан…
— Вот именно, — кивнул Лук, — шалтай, а мы о чем тут? Вперед!
Мы вошли, и уж внутри стало понятно все. Бетон подъезда покрывала мягкая сочная трава, в которой то тут, то там пробегали зайчики, а среди увитых плющом перил порхали роскошные темные махаоны.
— Не только что привели, — заключил Ильзар.
— Не перший день тут, — поправил я, взводя курок. Самое время осени ударить – в спину ли, в лоб ли. Лето слишком сильно расцвело в этом домочке, против подобного соблазна не устоять.
— Веди, Гучия, — попросил тихонько Лук, — я прикрою.
Мы поднялись на пару этажей, не обращая внимания на траву, цветочки, пряно пахнущие цветущие кроны, выросшие из стен, точно так же, как и на державшихся за оконным стеклом отродий. А уже на третьем сердце сжалось от невозможного, невероятного счастья – с такой силой, что я еле удержал оружие. Остальным было не легче – кроме разве что, Гучии, весело засмеявшейся и толкнувшей ладошкой дверь.
Мы зажмурились, не успев ни остановить малышку, ни отпрыгнуть, чтобы укрыться от осколков. Но все обошлось: ни взрыва, ни выстрелов, ни глухих шлепков от ударов тяжелыми предметами. Только щебечущая девочка, уходящая вглубь квартиры.
И мы вошли следом, спина к спине, толкаясь и теснясь, не сразу вспомнив, как полагается прикрывать друг друга.
— …избавлю Испанию от неблагодарного чудовища, клянусь Пресвятой Девой! — выкрикнул кто-то очень знакомым голосом… или это он сам?
Тоньо плохо понимал, что творится вокруг и что творит он сам, знал лишь, что ему больно, и что за эту боль он ненавидит проклятого насмешника Моргана, чудовище и дьявольское отродье.
И знал, что убьет мерзавца. Никто не смеет смеяться над королевой, Испанией и Альба. Никто! И никто не смеет вот так запросто отказываться… отказываться от его любви? Господи, он готов был сложить к ее ногам весь мир, всего себя, он ради нее ввязался в придворные интриги и выпросил у королевы этот проклятый патент, на глазах у всего двора поручился за чертова пирата, и не только он, все Альба — и отец, и Великий Инквизитор поверили ему, поставили свою репутацию на кон, а проклятый пират посмеялся и сбежал!
Гореть ему в аду!..
— Так идите и избавьте, — махнула рукой разгневанная королева; кто-то рядом с ней злорадно хмыкнул, кто-то пробормотал слова сочувствия…
Тоньо обвел всю эту блестящую, улюлюкающую толпу невидящим взглядом, поклонился королеве и развернул коня — прочь от праздника, от торжества, прочь от насмешек и жалости, прочь от безумной английской герцогини и тычущих в него пальцев: Альба — колдун, Альба творят колдовство прямо перед ликом святой Исабель, да сам Великий Инквизитор — колдун!
Пресвятая Дева! Я хочу проснуться!
Проснуться, проснуться — билось в совершенно пустой голове в такт безумной скачке. Вперед, к порту, не дать проклятому пирату сбежать, остановить его, уничтожить, втоптать в грязь, отправить в ад, пусть горит там, как горит сейчас Тоньо — и плевать, пусть в него тычут пальцами и кричат: «колдун!» — плевать! На этом костре сгорят они оба, потому что никто, никогда!..
Кажется, люди в ужасе шарахались от его коня.
Кажется, кто-то скакал вслед за ним и что-то кричал.
Или это кричали чайки, или проклинали его испуганные простолюдины.
Это все было неважно.
Где-то впереди, высоко, в слепящем солнце — мелькал лазурный дублет, махал шляпой и смеялся проклятый Морган, унося с собой золотого феникса, сон, наваждение и смысл.
— Я убью тебя, Морган!.. — Тоньо задыхался от бешеной скачки, но лишь сильнее хлестал коня: быстрее, Морган не должен уйти!
Он опомнился, когда конь под ним заржал и встал на дыбы, едва не выбросив его из седла.
В море.
И там, в море, снова мелькал лазурный дублет канальи Моргана.
Тоньо от злости сорвал с себя шляпу и бросил оземь. Обернулся. Увидел еще дюжину всадников, остановивших коней почти у края причала.
Все они смотрели на него и ждали.
Чего? Чего вы ждете, черт бы вас побрал? Зачем вы смотрите на меня? Сгиньте! Это — мое дело. Мой Морган. Я сам убью его! Думаете, кто-то может уйти от меня, от Альба? Ха! Сейчас!
Эта жалкая лодочка не спасет тебя, проклятый пират. И твой корабль… ты плывешь к чужому кораблю. Где твоя «Роза Кардиффа»? Утопил? Спрятал? Думал обмануть меня? Нет, не выйдет, я вижу тебя…
Эй, слышишь? Я вижу тебя, чертов Морган!
Чертов Морган услышал. Наверное, Тоньо кричал достаточно громко, чтобы заглушить гам праздничного порта. Или не кричал — но Морган все равно обернулся. Прищурившись, оглядел Тоньо и тех, кто увязался за ним, и ухмыльнулся. Торжествующе.
Каналья!
Гулкая пустота в голове Тоньо наполнилась пением огня, треском и грохотом фейерверка, и он почти уже увидел, как загораются паруса на шхуне, как одна за другой взрываются бочки с порохом, судно раскалывается пополам и тонет прямо перед носом чертова пирата. Увидел — и физически почувствовал эту сладкую власть, слаще любви, слаще всего на свете. Власть! Могущество! Непререкаемую силу огня, что сметает все на своем пути и несет его, сильного и свободного…
— Тоньо, — неведомо как прорвался сквозь гул пламени знакомый голос. Спокойный, укоризненный. Полный печали и сожаления.
Тоньо замер. Что тебе нужно? Ты не остановишь меня! Что тебе?..
Но голос молчал. Всего одно слово — и тишина. Ожидание.
Почему?
Что он хотел сказать?..
Гул пламени стих, ослепительный огонь перед глазами угас, а лодка с проклятым пиратом почти добралась до корабля. Самое время сжечь к бешеным каракатицам пиратскую посудину и посмотреть, кто будет смеяться последним.
Но вместо того, чтобы отпустить рвущуюся из самого сердца искру прямо в крюйт-камеру пиратской шхуны, Тоньо обернулся на отца Кристобаля.
Тот молчал. Сидел на своей лошади спокойно, как статуя, смотрел с укоризненным любопытством и ждал, не делая попыток ни остановить, ни помочь, ни наставить на путь истинный.
Проклятье.
Ему и не надо ничего говорить. И так понятно, что сжечь сейчас пиратскую посудину — все равно что поднести факел к собственному костру, но сначала возвести на этот костер всех Альба. Люди не прощают такой силы и такой власти. То есть прощают и даже боготворят, причисляют к лику святых, но посмертно. Как святую Исабель.
Нет уж. Месть одному проклятому пирату не стоит гибели семьи. Пусть лезет на свой корабль, поднимает паруса и трусливо бежит. Пусть надеется, что сотня миль спасет его. Пусть боится и прячется сколь угодно далеко. Он все равно никуда не денется. Огонь никогда не упускает свою добычу. И на этот раз не будет милосердной молнии с небес. Когда Морган будет умирать, он будет точно знать — от чьих рук и за что.
Тоньо не стал смотреть, как Морган поднимется на корабль. Передернув плечами, он кинул короткий взгляд на своих незваных спутников, снова развернул коня и дал ему шенкелей, направляя к Алькасабе.
Домой.
Он не бросится в погоню сейчас же, на первом попавшемся корыте. Он не будет никому ничего объяснять. Он просто снарядит подходящий корабль, выйдет в море и сожжет проклятого Моргана. Без лишних глаз и языков. Он же поклялся Пресвятой Девой избавить Испанию от неблагодарной твари, а Альба всегда исполняют свои обещания. Чего бы это ни стоило.
* * *
За неделю, что Малага праздновала святую Исабель, Тоньо успел подраться на четырех дуэлях со вздумавшими насмехаться над его фиаско придворными хлыщами, девять раз отказать донье Элейн в беседе и подружиться с доном Ортегой: против всякого ожидания тот поддержал осмеянную идею о вербовке пиратов на службу Испании и даже предложил Тоньо свои услуги в деле снаряжения судна для погони за Морганом. Его помощь оказалась бесценна. Дон Ортега знал всех поставщиков, вербовщиков, купцов и корабелов, и только благодаря ему Тоньо удалось перекупить уже готовую к спуску на воду бригантину. Прекрасную, легкую и маневренную, а что на ней было всего двадцать четыре пушки — не имело никакого значения. Не пушки утопят проклятого Моргана.
Кроме того, за эту неделю Тоньо успел отказать Анхелес от постели, ибо недостойно истинно благородного дона путаться с женой друга, и найти дона Карлоса Сантану, бывшего второго канонира «Санта-Маргариты». Дон Ортега, несомненно, был незаменимым помощником на суше, но Тоньо нужен был помощник на корабле. Тот, кто понимает, с кем имеет дело, и кому можно доверить все, начиная с закупок пресной воды и заканчивая жизнью капитана.
К счастью, дон Карлос как раз ушел в отставку перед последним плаванием «Санта-Маргариты» и осел в родовом поместье неподалеку от Малаги. Он даже успел жениться и собирался обзавестись наследником. Вот только ни на военной службе, ни после ему так и не удалось поправить свои дела, и потому он с радостью согласился на должность старшего помощника при капитане Альваресе де Толедо-и-Бомонт — в отличие от казны или капитана Родригеса, Тоньо не намеревался скупиться при дележе трофеев.
И что было совсем для Тоньо неожиданно, он еще больше привязался к Ритте и Дито. Дети любили море и корабли, как-то напросились с ним на бригантину — и само собой получилось, что дальше с утра до вечера ходили за ним любопытными хвостиками, все трогали, задавали сотни вопросов дону Карлосу, а когда пришло время давать бригантине имя, оказалось, что ее уже зовут «Ласточкой».
— Почему «Ласточка»? — все же спросил малышей Тоньо.
Ритта застенчиво указала на его любимую застежку для плаща — золотую птицу. На ласточку она не походила совершенно и вообще подразумевался геральдический феникс, но, подумав, Тоньо решил, что имя отлично подходит бригантине.
На церемонию спуска на воду дети тоже отправились с ним. Не только дети, разумеется. Даже королева, еще не покинувшая Малагу, изволила прибыть, самолично разбить о борт бутылку мадеры и пожелать «Ласточке» быстрых крыльев и острого глаза. Это, конечно, не было официальным возвращением милости, но и вполне ясным намеком для недогадливых, что ее величество не собирается ни гневаться на Альба, ни удалять их от трона, ни терпеть рядом с собой шушуканье о колдовстве.
Пожалуй, если бы Тоньо собирался делать карьеру при дворе, он бы обрадовался. Но ему было все равно. Да, он понимал всю важность союза между самыми влиятельными семьями Испании, необходимость служения государству и прочие высокие материи. Понимал умом, но не сердцем. В сердце были лишь ненависть и пустота. Быть может, он сумеет хотя бы полюбить свой корабль, свою «Ласточку». Быть может, со временем — свою невесту, маленькую Ритту. Быть может, когда-нибудь потом у него тоже будут, как у отца, гореть глаза при упоминании новых земель, торговых договоров и прочего, чрезвычайно важного и полезного для Испании.
Не сейчас.
Сейчас он мог думать только о том, как красиво будет гореть «Роза Кардиффа», и как он, наконец, сможет спать и не видеть снов.
Проклятых снов о проклятом пирате Моргане.
Каждую ночь, стоило Тоньо закрыть глаза, он приходил в себя на залитой вином и кровью палубе «Санта-Маргариты», его волокли к проклятому пирату Моргану, а он снова и снова не мог сделать ровным счетом ничего — а проклятый пират все смеялся и смеялся над ним.
А иногда снилась ротонда Лейлы. Тоньо приходил в нее и видел там Марину — с книгой, как Ритту, в таком же светлом девичьем платье, и она улыбалась ему, протягивала руку… а когда Тоньо приближался, касался ее пальцев — вместо Марины перед ним оказывался то рябой одноглазый чиф с «Розы Кардиффа», то какой-то косматый белобрысый варвар с топором за поясом. И они, разумеется, смеялись.
Наверное, из-за этого сна он возненавидел ротонду. Но она по-прежнему оставалась любимым местом Ритты и Дито, и Тоньо по-прежнему приводил их сюда по вечерам, после безумных суетных дней. Кроме того, после того как он в третий раз ответил донье Элейн через Берто, что не может уделить ей ни минуты и не сможет в ближайший год, он предпочитал избегать гостиных, патио и сада — потому что там слишком легко было «нечаянно» с ней столкнуться и высказать ей все, что он думает о глупых женщинах, которые не умеют держать язык за зубами и лезут туда, где ничего не смыслят. После ее вопля о колдовстве только ленивый не подал инквизиторам доноса на Тоньо, герцога Альба и самого Великого Инквизитора, а заодно — на половину их ближней и дальней родни, на вассалов и слуг, на лекарей и ювелиров…
Господи, почему ты не дал этой женщине хоть капли ума?
Господи, помоги мне не убить ее при встрече.
В этот вечер, после спуска на воду «Ласточки», он снова пришел сюда. Снова вздрогнул, увидев смутный девичий силуэт сквозь струи водопада. Снова напомнил себе, что Марины здесь нет и быть не может. Ее вообще нет — одно лишь наваждение и сон.
Шагнул внутрь ротонды, раздвинув плети розовых и алых бегоний.
И застыл, не зная — то ли смеяться, то ли проклинать бесстыжую курицу.
Она поднялась со скамьи, бледная, как привидение, мельком взглянула на притихших детей.
— Оставьте нас.
Ритта и Дито ушли — тихо и покорно, словно веселых головастиков вдруг подменили на квелых монастырских воспитанников. А донья Элейн даже не посмотрела им вслед, она глядела лишь на Тоньо.
Шагнула ему навстречу, так же глядя в глаза.
— Не выходите в море, дон Антонио, — сказала она совсем тихо. Голос ее дрожал и срывался. — Не слушайте песню морских чудовищ. Она уведет вас, это чудовище уведет вас навсегда, я знаю. Они уводят всех, а кто им противится — тех карают страшно. Поверьте мне, Антонио!
Тоньо вздрогнул. Морские чудовища? Она?.. Совсем не этого он ожидал от доньи Элейн. То есть он даже думать не желал о том, как она будет оправдывать свой скандальный поступок, но уж точно не так. И уж точно она не должна была знать, кто такой Генри Морган. Но знала? Может быть, она знает еще что-то такое, что поможет найти неблагодарную тварь?
— Вы хотите мне что-то рассказать, донья Элейн? Что ж, я готов вас выслушать.
Тоньо указал ей на ту же скамью с бархатными подушками, где она ждала его, и где всегда сидела с книгой Ритта. Сам встал напротив, прислонившись спиной к прохладной мраморной колонне. Сидеть он был не в состоянии, даже после длинного безумного дня — тем более сидеть здесь, рядом с той, чью шею хотелось свернуть не меньше, чем шею проклятого Моргана.
— Она убила моего мужа. Морган, — поспешно уточнила англичанка. — Мстила? Не знаю. Он был добрым человеком, сэр Валентин. Поверьте, дон Антонио, это правда!
Незнакомый сэр Валентин ничуть не интересовал Тоньо, но вот история — да. Оказывается, донья Элейн не просто так боялась моря.
Он кивнул, мол, продолжайте, донья Элейн, но не думайте, что я буду вас утешать или вам сочувствовать.
Она нахмурилась, несколько раз глубоко вздохнула, словно заставляя себя успокоиться.
— Я расскажу вам, да. Я все вам расскажу. Может быть, это спасет вас. Может быть, еще не поздно вас спасти! — Она сжала руки и отвела взгляд. — Я родом из Уэльса. Говорят, там до сих пор живет народ холмов. По-вашему, hada, не так ли? Я не верю россказням. Я знаю точно — это правда. Наш род, Антонио, правит в Торвайне уже семь сотен лет. В обмен раз в столетие наследница рода должна отдать им девственность… и подарить им дитя. Эти дети становились величайшими правителями, дон Антонио, такими, о которых поют баллады. И настоящими чудовищами, все, как один! Ведь у них не было души, как у их отцов. А я не хотела такой судьбы для своего ребенка!
Донья Элейн горько усмехнулась и глянула куда-то мимо и сквозь Тоньо. А его продрала дрожь — слишком эта сказка была похожа и в то же время не похожа на те, что рассказывал отец о роде Альба, птице Феникс и огненной крови hada.
— Вы?.. — переспросил Тоньо, лишь бы не длить молчание.
— Вы правы. Это я должна была стать возлюбленной hada, должна была погубить свою душу ради герцогства.
Я отказала им, дон Антонио.
До сих пор помню тот день. Вернее, ночь. Мне исполнилось шестнадцать. Меня одели в зеленое, это их цвет, в зеленое платье и красные башмаки, распустили мне волосы и украсили их цветами. С меня сняли крест, сняли все украшения и отвели в круг камней на холме. Там и оставили до рассвета, совсем одну. А потом пришли они. Вышли — может быть, прямо из камней? Не знаю.
Говорят, они прекрасны. Это ложь, Антонио! Они чужды так, что не поймешь, красота это или уродство. Они обступили меня, трогали мои волосы, мои руки, они звали меня танцевать, а потом ко мне подошел один из них, что до того стоял в стороне, и сказал, что он — мой жених. У него были холодные руки, Антонио, и волосы как морская пена, с них текла вода. И глаза как море.
Я отказала ему…
Я сказала, что не стану губить свою душу, что бы там ни было. А он рассмеялся. Сказал: чтобы погубить душу, не нужно становиться возлюбленной моря.
Они исчезли. Через год меня выдали замуж за Джеффри. Я любила его. Вы не знаете, Антонио, как я его любила! А он предал меня. Заключил с ними договор — не знаю, какой, и знать не хочу! Наш сын был человеком. Обычным ребенком. А дочь… у нее были морские глаза, и волосы — как пена. Но я любила и ее тоже, любила обоих моих детей. Пусть народ холмов и тот, морской, получили свое, но в чем была виновата Морвенна?.. Она была, или казалась, хорошей девочкой. Нежной, ласковой, я даже думала тогда: вдруг церковь ошибается? Вдруг у моей дочери все-таки есть душа?
А потом он утопил нашего сына. Мой муж. Утопил моего Генри, моего малыша. Сказал: его взяло море. Но я-то знаю! Он отдал им сына в обмен на дочь!
Тогда я его возненавидела. Но не Морвенну, нет, не мою маленькую Морвенну! Иногда мне казалось, что Генри живет в ней, и я любила их обоих!
Моего мужа казнили, когда королева Мария взошла на трон. Я не плакала о нем ни секунды.
Но за дочь я боялась. Подумайте, Антонио, в Торвайн приехал бы новый хозяин, преданный королеве. Он убил бы мою Морвенну только за кровь hada!
К счастью, сэр Валентин влюбился в меня. Мне удалось упросить его отправить Морвенну в монастырь. Это ведь лучше, чем смерть, Антонио! Только это я и могла сделать для нее…
Нет, не только это. Была и другая причина. Говорят, фейри… hada могут получить душу через брак, или заслужить ее, трудясь во славу Господа. В монастыре Морвенна заслужила бы душу, я знаю! Словом, сэр Валентин согласился, в обмен же я пообещала выйти за него замуж. Если бы я отказалась, он женился бы на Морвенне, а потом убил ее!
Но через несколько дней мы узнали, что Морвенна погибла. И ее сопровождающие тоже. Остановились на ночлег в Тафе, и ночью случился пожар.
Я смирилась и с этой потерей.
Вскоре Господь послал мне Кэтрин и Филиппа. Мы должны были представить их королеве.
Я не хотела отправляться морем, но Валентин не слушал меня, он не верил ни слову о hada. А они только и ждали момента отомстить…
Донья Элейн замолкла, а Тоньо поежился. То ли от вечерней прохлады, то ли от того промозглого холода, что слышался в словах англичанки.
Он не мог, не хотел поверить, что Марина — ее дочь. Не бывает таких совпадений.
Но в то, что ее дочь убила ее мужа — вполне. Пожар в Тафе был слишком похож на молнию, убившую Фердинандо. Очень уж вовремя, и никто не удивился гибели сопровождающих, никто не стал искать «погибшую». Он сам поступил бы так же…
Черт, о чем он думает? Нельзя сравнивать себя — и проклятое чудовище! Он никогда не смеялся над тем, кто любит, кто готов мир положить к ногам…
Да нет же, нет! Капитан Родригес и Каталина Хуарес Маркайда — это тоже совсем не то, это совсем другое!
Тоньо потряс головой, отгоняя глупые мысли.
Он не будет думать о Марине. Не будет сравнивать себя и ее. Нет ничего общего между благородным доном Альваресом де Толедо-и-Бомонт и проклятым чудовищем Морганом. Нет, не было и не будет. А что его невеста — сестра чудовища, так это тоже не имеет значения. Он не станет рассказывать Ритте, что ее «сестричка с большими усами» — противное господу морское чудовище, и что он сам отправит ее в ад.
Тоньо еще мгновение смотрел на поникшую донью Элейн, ожидая — расскажет она о встрече с Морганом или нет? Подскажет, где его искать? Но она молчала.
— Мне жаль, донья Элейн, но ваши слова уже ничего не изменят. Я выйду в море и избавлю Испанию от чудовища, даже если это ваша дочь. Надеюсь лишь, что вы не станете рассказывать все это донне Каталине и дону Фелиппе. Меня не смущает родство моей невесты с hada. — Он криво усмехнулся, сорвал лист бегонии и зажег: на его ладони с тихим треском сгорал крохотный бриг. — Если вы еще недостаточно слышали об Альба, то еще услышите не раз, что Альба колдуны, еретики и нас всех давно пора на костер. Так что это — ваша судьба.
Он сжал ладонь, призрачный огонек погас, а донья Элейн молча поднялась и ушла, не оглядываясь.
Что ж, это правильно. Альба не отказываются от клятв, чего бы им это ни стоило.
Вьюн сидел на песке в сторонке и наблюдал, как Адинья перебирает у воды камешки. Тихо шелестели волны, опасливо выползали на берег крабы, чтобы тут же спрятаться под валунами, в хижине скрипела циновка — старик ворочался с боку на бок, видно, никак не мог уснуть.
«Что я здесь делаю?» — спросил себя Вьюн и не нашел ответа. Почему до сих пор не попытался выбраться? Мог тайком улизнуть на пиратской шлюпке, стал бы флибустьером, носил бы на перевязи абордажную саблю вместо виуэлы. Мог, да не мог…
Всё это время он шел за Адиньей. Нехотя, то из корысти, то из необъяснимого чувства долга, и сейчас самое время попрощаться с ней. Здесь, у моря, девушка казалась совершенно счастливой. Он ей больше не нужен. Да и она ему тоже, спросит дорогу у кого-то другого…
Вьюн стиснул лапку трехвостки. Вспомнилась фальшивая, подброшенная пиратам, карта и пятно ожога на плече Адиньи. Нет, ожог был не просто похож, он в точности повторял каждый изгиб замысловатого острова! Девушка чувствовала, где случится беда, её тело давало подсказки. И флибустьеры не случайно оказались в посёлке, сами они бы не нашли дорогу в призрачный мир Дна. Их провела сюда старинная карта матери. А это значит… Святая трехвостка, мама была здесь!
— Адинья, кто я? — он развернул девушку к себе, может, чуть грубее чем следовало. В глазах Адиньи мелькнула боль и сразу — понимание.
— Вспомнил? — девушка грустно улыбнулась, — теперь ты свободен. Иди, куда хочешь.
Как бы обрадовался Вьюн этим словам два дня назад, да ещё сегодня утром, но сейчас им завладел всепоглощающий страх. Внутри повеяло холодом, будто только что разверзлась пропасть, куда вот-вот сорвётся его душа.
— Не прогоняй меня!
Он стянул ненужную теперь перчатку, в темноте блеснул перламутром мизинец. Сжал руку девушки, поднес к губам, приложил к своей пылающей щеке.
И в этот миг все перевернулось. Сказки про Оана стали былью, а его прошлая жизнь в далеком Либоне — чьими-то глупыми грезами. Вьюн почувствовал, что находится внутри раковины, и ладонь девушки — это гладкая жемчужная стенка. Он погладил волосы, те под его руками ожили, начали извиваться юркими трехвостками.
Адинья неуловимо менялась. Глаза темнели, черты лица то сглаживались, то проявлялись заново, словно девушка искала свой облик и никак не могла выбрать нужный.
Но Вьюну не было до этого дела. В нем разгорался жар, словно весь тот степной огонь, с которым он сражался, перебрался в сердце. Только на сей раз у него не осталось финтов, чтобы справиться с пламенем.
Он поднял Адинью на руки — крепко прижал к груди, стремясь разделить нестерпимый жар, припал к влажным губам.
Набежала волна, сбила Вьюна с ног. Они упали на песок…
Море проглотило их одежду, но будто побрезговав подношением, выплюнуло на берег.
Обнаженное тело Адиньи сверкало перламутром в лунном свете, девушка казалась ожившим диамантом, который Вьюн никогда не сможет украсть, только принять в дар, и он, не отрываясь от пьянящих не меньше выстоянного вина губ, прикасался к бархатной коже, с поистине пиратской жадностью читал карту её тела, и проваливался всё глубже в затопившую двоих нежность, в бешеный невозможный вихрь пожара и волн, огня и воды…
Вьюн ткнулся носом в плечо Адиньи. Вдохнул солёный запах пересыпанных песком волос. Девушка свернулась калачиком под его камзолом — единственной вещи, которую удалось спасти от воды.
И, не открывая глаз, улыбнулась.
— У нас будет сын, — прошептала Адинья.
***
Они снова куда-то шли. Девушка впереди, он за ней.
На горизонте росли крепостные стены и причудливые шпили, но как только путники подходили ближе, сотканные мертвой землей города рассыпались мелкими ракушками. Под ногами хрустели раковины — вот и всё, что оставалось от манящих миражей.
Адинья была грустной и сосредоточенной. Вопросы Вьюна оставляла без ответа и сама ни о чем не спрашивала.
В голове пойманной в силки птицей бились слова: «У нас будет сын». Наверняка его мать говорила то же самое другому избраннику огненных трехвосток. И через девять лун в бедняцких кварталах Либона родился он, Каэтано Пэрола. Мальчик с жемчужным мизинцем.
Вьюн удивлённо посмотрел на палец. Он и не заметил, как перламутровая корка подобралась к запястью. Интересно, сколько ему осталось?
Он догнал девушку, взял за руку — хоть так почувствовать её тепло. Ладошка дрогнула и затихла.
— Зачем Шелудивый меня толкнул на Дно?
— Он твой отец, Каэтано…
Вьюн проглотил тугой ком.
— Ты ещё можешь вернуться. — Синие глаза сверкнули тоской, и он понял, что Адинья боится. — Держи!
Девушка протянула Вьюну большую ракушку. Помнится, он наступил на такую перед тем, как провалился в пустоши.
— В Либоне меня никто не ждет, кроме графской стражи. А остаться здесь… — он задумался, — люди на Дне не живут и не умирают. Даже уйти не могут, приросли корнями к своим домам. Они все когда-то отвергли гвэрэ, да? И Шелудивый отверг, бросив мать… Должен найтись кто-то, кто отдаст их долги.
Он мягко отстранил руку Адиньи. Девушка выронила ракушку, и та затерялась среди других раковин.
Вьюн вдруг понял: не чет-нечет решает судьбу. Шелудивый умел бросать кости, но что с этого? Отец разбазарил себя на пустую удачу.
— Каэтано! — девушка порывисто обняла его, — я не знаю, что будет дальше. Это как шаг в бездну.
Вьюн проглотил комок. Только бы Адинья не увидела его смятения.
— Что мне делать на этот раз?
— Просто не оставляй меня.
Вьюн притянул девушку к себе, нежно поцеловал. На губах горчила соль — то ли слёзы, то ли брызги моря. И ещё до того, как разжать объятия, Вьюн понял — это прощание.
Неизбывная, неизвестная до сих пор горечь ещё не случившейся потери в одночасье опустошила душу, вывернула наизнанку.
И чтобы хоть чем-то заполнить пустоту, он схватился за гриф любимой виуэлы, провел по струнам, будто погладил волосы Адиньи. Слова не шли с языка, забылись все песни, и лишь одинокий голос виуэлы звучал в бескрайней степи.
***
Перламутровый нож неумолимо разрезал небо, закатное солнце окрашивало облака в кровь, и те зияли свежим шрамом.
Вьюн сперва подумал, что увидел очередной ракушечный мираж, но стена не рассыпалась, лишь росла — странно, как все на Дне, сверху вниз падала жемчужная твердь.
Сорвался безумный, не имевший направления ветер — то бил в спину, то толкал в грудь, то вертел их с Адиньей, как щепки. Крупные капли не то дождя, не то соленых брызг летели в лицо.
Вьюн знал одно — он не должен выпустить руки спутницы. Остальное неважно.
Адинья повернула голову, её губы произнесли: «Каэтано». Он не услышал голоса девушки — но имя подхватил ветер, оно прокатилось шорохом трав, отозвалось в дроби дождя. Весь мир теперь кричал имя, которым прежде его называла только мать.
И Каэтано стало спокойно. Сомнения, страх, боль — всё сгинуло на Дне. Он понял, к чему так долго шел — надо перевести Адинью на ту сторону перламутровой стены и помочь новому миру родиться. Она важна, а он — просто вор, который случайно оказался рядом.
«Нет, — Адинья покачала головой, беззвучно отвечая на его мысли, — без тебя не было бы меня. Ты дал мне имя, укротил для меня огонь, вывел к морю. Ты показал мне земную любовь. Это и есть сотворение. Мир не может родиться одиноким…»
Порыв ветра поднял их над землей, Каэтано закрыл собой девушку, зажмурился. Их с молниеносной скоростью понесло на стену, швырнуло, а Каэтано все не разжимал объятий.
«Отпусти», — прозвучали в голове слова Адиньи.
Неожиданно стало тихо, щеки коснулись теплые губы, или то снова был ветер?
Каэтано разжал пальцы — держать было некого.
Пустынные земли Дна исчезли. Он стоял в гигантской раковине моллюска-ммири, чей свод уходил в небо, и ошалело смотрел, как Адинья — такая обыденная, белокурая, хрупкая — подметая подолом простой холщовой юбки ракушечную твердь, подходит к перламутровой глади, та идет рябью, стелется туманом, и девушка легко ступает сквозь.
И когда силуэт Адиньи растаял, жемчужное марево дрогнуло, прорвалось, на Каэтано обрушилась волна красок, запахов и звуков. Он увидел, как вспыхнула слепящим солнцем на небе трехвостка-гвэрэ, как разлилось из её хвоста синее море, как блеснула полная луна. Пряно запахли травы, камень за камнем стали расти из песка города.
А высоко в небе над вновь рожденным миром мерцал лик Адиньи. Драгоценности, которую он не стал красть.
Каэтано часто заморгал и снова почувствовал солёный вкус — то ли моря, то ли слёз.
***
Шпоры звякнули над самым ухом, Каэтано встрепенулся, поднял голову. Дно, Адинья, перламутровая раковина, прощание, шквал нового мира — воспоминания пронеслись перед его внутренним взором.
Нехотя встал, потер ушибленный затылок. Пусть графская стража берёт его с потрохами. В Либоне Каэтано делать нечего. А так, может, снова угодит на Дно, к Адинье.
Чет-нечет…
— Оставьте сеньора менестреля в покое! Лучше воров ловите!
— Как благородной доне Дуартэ будет угодно…
Стражники почтительно поклонились и отступили.
Каэтано вздрогнул, схватился за перевязь с виуэлой, будто так мог унять разыгравшееся воображение, и только тогда осмелился взглянуть на балкон.
И застыл с открытым ртом.
Толстухи-служанки и след простыл. Опершись на перила, на Каэтано с интересом смотрела светловолосая девушка с синими, как штормовое море, глазами. Последний раз он видел это лицо в небесах над новорожденным городом.
— Адинья? — все еще не веря глазам, прошептал он.
Девушка смутилась, удивленно кивнула. Не узнала, понял Каэтано. Для нее всё начинается сызнова. Но так даже лучше, зато он ничего не забыл.
Каэтано расправил плечи. Только сейчас он осознал, что пронизывающего ветра, которого он подспудно ждал, к которому был готов — нет и в помине. Великая ракушка простила их.
— Кажется, вы не успели закончить куплет…
— Ах, да, — спохватился Каэтано, и, поглядывая на зардевшуюся девушку, принялся настраивать виуэлу.
Он много чего пока не успел, улыбнулся своим мыслям Каэтано. Ведь Адинья обещала ему сына, и он будет не он, если не поможет девушке сдержать обещание.
Никто не знает, зачем тебе это,
А сам ты не хочешь знать.
Есть право и правда, есть голос и эхо,
Память и тишина.
Сто истин… нужны ли тебе сто истин
Или звезда в руках?
Если проще всего написать свое имя —
Имя — на облаках?..
Похоже, что унылость и вечное недовольство одного из трёх Ричардов Норвудов, который вернулся в этот мир, передались и Эйдану Келли. Отчёты последнего стали напоминать кляузные письма брюзжащей бабки. На совещаниях Эйдан вслед за Ричардом принялся поучать по поводу и без, только толку от этого не было: оба изводили время и слова, утомляя себя и окружающих, но не говорили ничего конкретного. Сослуживцы начали их сторониться, а Шепард посматривал так, словно подписывал заявление об их длительном отпуске по болезни. Работать им не хотелось, и оба принялись ловко спихивать свои обязанности на коллег.
Но Эйдан пошёл дальше Ричарда, став ещё и ленивым. То есть, он по-прежнему разбрасывал свои вещи, однако делал это неряшливее, чем прежде, и отыскать что-либо в создаваемом им бардаке оказывалось возможным только при помощи магии. Кроме того, Эйдан совершенно перестал интересоваться, как же ему расколдовать Норвуда: напарники теперь полностью устраивали друг друга.
«Надо их спасать», — решил однажды Шепард, заглянув в кабинет напарников. Те сидели каждый за своим ноутбуком и играли онлайн. Оба не обращали внимание ни на начальника, ни на Фикус с поникшими листочками, устроившийся в крошечном горшочке на подоконнике, ни друг на друга.
— Пойдём, Би Хань, наведаемся к Гралху — наверняка он знает, что делать, — подбежавший кот согласно мяукнул. — А то они, — Шепард кивнул на закрытую дверь кабинета, — даже про тебя скоро забудут.
На следующий вечер Шепард пригласил Норвуда и Келли в свой кабинет и велел выпить по стакану приятно пахнущего зелья, сваренного им по рецепту из книги, конфискованной в прошлом веке у сильной ведьмы, после чего громко произнёс заклинание. Суть данного магического ритуала заключалась в том, чтобы слить воедино двух хороших Норвудов и двух положительных Келли, а третьих, самовлюблённых занудных эгоистов, оставить в качестве компенсации Той Стороне. Всё равно там им будет не к кому придираться. Та Сторона об этом позаботилась — Ричард-зануда и Эйдан-брюзга ни с кем не пересекутся, чтобы не нарушить баланс.
— Почему у тебя получилось, а у меня — нет? — спросил Эйдан, когда он и напарник отдышались после слияния двух личностей и перемещения третьей на Ту Сторону. — Я ведь мог взять эту книгу и сделать то же самое! Но ты мне ничего не сказал! И Гралх тоже! Поэтому я действовал по своему усмотрению! — с начальником не стоило говорить так резко, но Эйдан был на взводе.
— Я рассчитывал, что у тебя получится, — ответил Шепард. — Но я не учёл, насколько сильна твоя ментальная связь с напарником. Я имею в виду вашу дружбу, вашу взаимовыручку. Поэтому, вместо помощи ты, Келли, невольно скопировал случившееся с Норвудом. Но, если бы не ваша дружба, я не смог бы вытащить вас обоих, — заключил Шепард в ответ на удивлённые взгляды напарников. — Возможности зелья ограничены, и пришлось бы ждать следующего полнолуния. А так вы ментально объединились друг с другом даже на Той Стороне. Точно два звенья цепи. Я ухватился за одно из них и потащил.
— А? Ты что-то сказал? — Эйдан открыл глаза и не сразу понял, что напарник остановил машину возле его дома. Кажется, к концу пути он всё-таки крепко уснул. И ему привиделась история с расщеплённым Ричардом, которая закончилась благополучно аж три месяца назад. Надо же, сегодня вдруг напомнила о себе — и совсем не так, как всё было на самом деле. Придётся провести ещё один очищающий ритуал, когда он завтра приедет в отдел. А сегодня ему лучше не оставаться одному. Рассказывать напарнику про сон Эйдан не собирался — зачем того зря волновать. Это всего лишь усталость от работы и ничего больше. Иногда ему, живущему среди людей, снились вполне человеческие кошмары.
— Приехали, — повторил Норвуд громче.
Но Эйдан не отстегнулся.
— Слушай, у меня в холодильнике пусто, доставку по этим пробкам ждать долго, обогреватель сломался, а новый привезут только завтра… — выражение лица у него стало точь-в-точь как у мордочки Би Ханя, когда тот выпрашивал вкусняшку.
— Ладно, поехали! — усмехнулся Норвуд и вновь завёл двигатель. — Угощу тебя пиццей.
Бал открывали чемпионы, из которых танцевать умела только мисс Делакур. И вот кого, спрашивается, Кроули учил? И, главное, чему? Поттер, конечно же, старался, но был настолько зажат, что казался марионеткой, управляемой нетрезвым кукловодом. Естественности бы ему…
Кроули любезничал со своей спутницей, и лишь иногда Азирафель чувствовал на себе его заинтересованные взгляды, когда в очередной раз наполнял бокал. Как-то незаметно вышло, что разговаривать получалось лишь со Снейпом, пока Кроули увлекал беседой Риту Скитер, а Хуч откровенно заигрывала с Малфоем. Малфой не возражал, поглядывая почему-то на Кроули, будто ждал одобрения. Или действительно ждал?
— Какая же он всё-таки сука! — Снейп презрительно поджал губы, глядя куда-то в угол.
Азирафель проследил за его взглядом и заметил в углу незнакомую девицу, которая именно сейчас, приподняв широкую, но не очень длинную юбку, достала из-за кружевной подвязки плоскую фляжку, очевидно, с коньяком или виски, и приложилась к горлышку, подмигнув Снейпу совершенно хулигански.
— Кто? — переспросил Азирафель, продолжая пялиться на девицу.
— Блэк, кто же ещё! — прошипел Снейп почти с ненавистью. — Я думал, в таком обличье он будет вести себя скромнее, но это же Блэк!
— Так эта девица… — Азирафель вгляделся внимательнее, только сейчас замечая чересчур резкие движения и откровенно мужскую походку незнакомки.
— Блэк, кто же ещё?! Явился. Надеюсь он найдёт неприятности на свою задницу!
У Блэка на этот счёт было своё мнение, и к неприятностям он относился с огромным энтузиазмом. Например, он принялся кокетничать с директором Дурмштранга, игриво шлёпая его по рукам, когда тот начинал их распускать. А ещё Блэк так соблазнительно хохотал, запрокидывая голову, что Азирафель ни мгновения не сомневался, что шельмец получает от происходящего огромное удовольствие. В отличие от Снейпа. Кроули, кстати, тоже развлекался от души.
— Северус, а давайте выпьем? — предложил Азирафель.
— Так мы вроде уже.
— Нет, — Азирафель покачал головой. — Давайте тоже веселиться? И нам в этом поможет вино. В совершенно неприличных количествах.
Снейп почему-то сначала взглянул на Малфоя, который посмеивался, прислушиваясь к горячему шёпоту Хуч, и, пробормотав какую-то ерунду о запасах Антипохмельного зелья, протянул Азирафелю пустой бокал:
— Лейте!
— Господа, я хочу сделать маленькое объявление! — Дамблдор поднялся из-за стола, постукивая ложечкой по чашке. — На каждом балу обязательно должны быть свои король и королева, и я предлагаю выбрать их сегодня, а завтра утром короновать, — в ответ на ропот студентов Дамблдор широко улыбнулся. — В углу стоит кубок, защищённый специальными чарами так, что проголосовать можно лишь однажды за вечер. Поэтому не торопитесь и отдайте свой голос за того, кого сочтёте достойным.
Кроули улыбнулся так широко, будто не сомневался в том, кто будет победителем. И в общем-то, Азирафель был с ним согласен — Кроули ещё не начал танцевать, а уже купался во всеобщем внимании. Ему мог составить конкуренцию, пожалуй, только Малфой. И то не факт! Тем временем приглашённые музыканты заиграли медленный танец, и в центр зала начали выходить пары.
Дамблдор вальсировал с мадам Максим. Она была чуть выше него и танцевала вполне грациозно. Барти, очевидно, забыв про деревянную ногу, пригласил на танец Вектор и теперь неуклюже топтался с ней в тустепе. Макгонагалл кружилась в странном танце с Бэгменом, и её красная шотландка колоколом поднималась вокруг ног. Азирафель ждал выхода Кроули и дождался! По щелчку его пальцев печальная музыка сменилась жгучими ритмами танго, и пары расступились, пропуская его со Скитер в центр зала.
К удивлению Азирафеля, танцевать танго вышли ещё две пары: сын Малфоя с тем мальчишкой-фотографом и братья Уизли. Теперь стали понятны намёки про обучение и эпатаж. Малфой-отец даже перестал ворковать с Хуч, разглядывая сына так, будто видел его впервые. В этот момент кто-то засвистел, кто-то начал аплодировать, стараясь попасть в такт музыке, а Кроули обошёл Скитер, легонько поддерживая её за талию. Он двигался легко и непринуждённо. Казалось, что им движет знойный ветер — или страсть, такая же переменчивая и обжигающе горячая. Мальчишки старались соответствовать, но угнаться за Кроули им было не по силам. Он и Скитер, как оказалось, успели станцеваться — когда только?! — и теперь вытворяли на каменном полу такое, чему позавидовали бы звёзды улиц Кордовы и Буэнос-Айреса.
Когда Кроули привёл к столу раскрасневшуюся партнёршу, Азирафель допивал третий бокал и был уверен, что лучше Снейпа собеседника нет. Тот совсем не стремился к всеобщему вниманию, а потому ни с кем не сливался в страстных объятьях и не вызывал столько восторгов. Он просто сидел рядом, пил вино и рассказывал о несбывшемся, которого у него было слишком много. Несмотря на слегка нарушенную дикцию, говорил он настолько образно и ёмко, что можно было заслушаться. Чем, собственно, Азирафель и занимался, следя, чтобы бокалы не оставались пустыми.
— Да что вы говорите, милый Северус! Как же несправедливо обошлась с вами жизнь.
— Жизнь вообще крайне несправедливая штука — кому-то всё, а кому-то ни хрена!
Снейп задумался и, понизив голос, ввернул пару сочных ругательств. Теперь Азирафелю стал гораздо понятнее лингвистический восторг того немца — охотника за пророческими книгами, и почему-то об этом захотелось рассказать. Разумеется, как назидательную историю, почерпнутую в архивных документах.
— Что вы говорите! — умилился Снейп, улыбнувшись Азирафелю неожиданно мягко. — «Оставили с носом», надо же! И кто кого?
— Не важно!
Кроули снова повёл довольную Скитер танцевать, и на этот раз компанию ему составили Малфой и Хуч. Снейп проводил пары тоскливым взглядом и сам потянулся к бутылке, ухаживая за Азирафелем.
— Оставили с носом, — повторил он. — Так оно обычно и бывает.
— А что у вас с Блэком? — поинтересовался Азирафель.
— О-о! Это долгая история, — Снейп расстегнул крохотную пуговку на вороте сюртука. — Он испоганил мне всё детство.
— Один?
— Нет, в компании таких же имбицилов. Видите во-о-он того оборотня?
Азирафель кивнул, потому что Люпина он уже видел, а других оборотней на балу не было. Снейп потёр кончик носа и ещё выпил, наклоняясь поближе, чтобы доверительно прошептать:
— Блэк меня ему чуть не скормил.
— В смысле?
— В самом прямом. Посоветовал сходить в его логово в ночь полнолуния.
— И вы пошли?
— Я был не самым умным подростком, но Блэк — просто полным отморозком, к тому же идиотом. Иногда мне даже хотелось, чтобы тогда Люпин меня сожрал… у них бы проблем от этого было больше, чем у меня, — Снейп мстительно усмехнулся, а потом поморщился и горестно вздохнул. — И я бы позже ничего не испортил… Пророчество это дурацкое! Тот ваш немец был косвенно прав — все беды от пророчеств… а Альбус постоянно пытается мне доказать, что это не так, и дарит мне эти дурацкие книги…
— Пророчеств? — изумился Азирафель.
— Ну да. То «Собрание пророчеств» матушки Шиптон, то «Центурии» Нострадамуса.
— А «Превосходных и Недвусмысленных Пророчеств» Агнессы Псих он вам, случайно, не дарил? — Азирафель почувствовал, как вспотели ладони от предвкушения чудесной находки.
— Нет, — вздохнул Снейп. — Ничего «превосходного» не было, как и «недвусмысленного».
— Жаль…
— Жаль, — согласился Снейп. — Но Дамблдор не дремлет и вполне может мне такое подарить… и тогда я…
— Мне? — обещание обрадовало Азирафеля.
— Вам.
Они ещё раз выпили, и Азирафель из чистого любопытства погладил Снейпа по руке. На эту провокацию отреагировал только Кроули, появившийся словно ниоткуда и зло зашипевший:
— Ангел, тебе надо протрезветь! Срочно.
— Не надо, — улыбнулся Азирафель, — совсем!
Он с вызовом взглянул на Кроули, вновь разливая по бокалам вино, оказавшееся гораздо крепче, чем представлялось сначала.
— Ангел…
— Я ничуть не возражаю, если ты продолжишь свои танцы, — Азирафель подвинулся ближе к Снейпу и, понизив голос, предложил: — Северус, а хотите развлечься?