Целительство, как стимулирование метаболизма клеток, перестроение материи за счёт собственных сил организма… Некромантия, как перестроение распада в новое созидание…
И ни то, ни другое не подходит для того, чтобы действительно вытащить кого-то из-за грани. Нужен запредельный потенциал.
Попытаешься – и пожертвуешь частью собственного разума и собственной памяти. Безвозвратно.
Но что, если местные легенды правдивы, и утраченную память всё-таки можно вернуть?
_________________
Я не герой, это точно, просто иногда никак не могу пройти мимо. Перенесли мы вместе с Варамис в экипаж этот «ролл», состоящий из ковра и потерпевшего. Уложили на пол. Гоним к Ломастерам на всех парах, точнее – со всех лошадиных ног. Сам себе не верю: касаюсь руки парня, а пульса нет, но ощущаю его живым и всё тут. Откуда эта уверенность? Так же не может быть! На целительницу поглядываю – хорошо, что она всё же согласилась помочь. Теперь думаю так: раз этот Элиан меня как раз и сбил с ног, вдруг кристалл у него остался, припрятан где-нибудь. Вот поговорим с ним по душам, и вернёт, времени-то всего-ничего по меркам этого мира прошло.
Вообще-то меня то и дело в дрожь бросает. Всё же почти похищение у нас получается. И вдруг не удастся парня вылечить…
— Раньше надо было думать! Теперь поздно отступать, прорвёмся! – выдаёт Варамис.
То ли мои сомнения так живо отразились на лице, то ли ещё что.
А может она вообще не мне, а своим мыслям вслух отвечает.
Домчали! Ура! Спускаюсь первым, с усилием открываю створку ворот. Почему они тугие такие – до сих пор не пойму, давно бы починить можно было. Смотрю, а кучер уже помогает спустить наш живой-неживой груз и даже вопросов никаких не задаёт, вот так с ходу берёт и помогает леди Варамис, подозрений никаких не выказывает. Вместе несут «ролл» к крыльцу. Я, конечно, в шоке. Мужчина совсем слепой и не понял? Или такое тут в порядке вещей?
Закрываю ворота, догоняю, подхватываю тот край, который держит целительница. Как-то совсем не хочется её перегружать. Благодарно кивает.
Астер и Элисса уже встречают, дверь входную распахивают, как ждали. Хотя да, ждали, конечно, у нас двоих пробуждение скоро, вернуться должны были. Впрочем, на счет Варамис не знаю, у неё могут быть и другие убежища по городу, не обязательно к Ломастерам возвращаться, но меня-то они определённо ждали.
— Простите, друзья! Объяснения будут позже, – бросает на ходу целительница, — Тут вопрос жизни и смерти. Какую комнату можем занять?
— За мной, — произносит Элисса, направляясь на второй этаж.
Задев и уронив по пути всего один стул, подходим к комнате аккурат рядом с той, где поселили меня. Дверь открывается нам самостоятельно, оглядываюсь и успеваю заметить, как хозяин дома касался картины в рамочке на стене. Их по всему коридору много навешано. Как оказалось – не просто для красоты.
— Стол выдвигаем по центру, нет, этот маловат, нужен ещё один такой же! – тараторит Варамис, — Я побегу за своим чемоданом, он по-прежнему в Вашем кабинете, Астер?
— Да, конечно. Там открыто, — отвечает мастер, затем поворачивает светильник на стене комнаты.
Ну, замечательно! Теперь одной стены у этой (и, соответственно, у моей) комнаты больше нет, уехала куда-то вниз! Кучер только рот успел раскрыть, да так и закрыл, ничего не сказав. Да уж, в этом доме полно секретов! Уже не удивлюсь, если за каким-нибудь камином откроется ход в тайный бункер, хотя каминов я ни одного пока не видел. Ломастеры подхватывают стол, на котором я не так уж и давно карту города раскладывал. Переносят к нам, ставят впритык к нему тот стол, что уже имеется. А тут как раз и Варамис прибегает.
— Кладите сверху! Нет-нет, ковёр лучше не разворачивать. Всё, молодцы. Господин Бланко, бронь на будущую поездку оставляю в силе, но на какой день, сообщу дополнительно. Возвращайтесь домой, отдыхайте, сынишке привет.
— Понимаю, буду ждать хороших вестей, госпожа Варья, — пятится к двери кучер, а Варамис уже открывает чемодан, достаёт небольшие весы и пузырёк без этикетки с тёмной жидкостью внутри.
— Господин Астер, госпожа Элисса, я прошу вас, не заходите в эту комнату ближайшие три часа.
— Как скажете.
— А ты внимательно слушай и выполняй в точности! – эта фраза обращена, конечно же, ко мне. – Запри дверь изнутри, ту вторую тоже. Через пять минут я упаду. Лови. Клади на пол подальше от пациента и сам тоже отходи. Если материализуешься раньше меня, жди, ничего не предпринимай, что бы ни увидел. Всё понял?
— Э-э-э…
— Другого шанса выжить у парня не будет! Время пошло!
Бегу к ближайшей двери, пока Варамис отмеряет по граммам вещество из пузырька, залпом выпивает отмерянное, а закрытую ёмкость прячет в недрах чемодана. Крючок хватаю, чтоб на петлю накинуть, а руки не слушаются, ведь по ауросенсу внезапно проходит крайне неприятное воздействие. Примерно как для слуха – царапанье гвоздём по стеклу. Или как для обоняния – резкий запах нашатыря. С горем пополам справляюсь с крючком, бегу ко второй двери, запираю и её. И прекрасно понимаю, что творимое сейчас целительницей… непосредственно к целительству не относится никаким боком.
Пусть знаний и навыков распознавания мне не хватает, но тут уже сама основа другая! Оглядываюсь. Да ё-моё, так можно и инфаркт схлопотать! Седые пряди поднялись, будто наэлектризованные, по рукам и лицу Варамис бегают какие-то тёмные всполохи, лицо искажено, белки глаз совершенно чёрные, а зрачки почему-то, наоборот, белые! Да что там глаза и волосы, у неё и аура вся будто на лоскуты исполосована, а изнутри ещё одна, чья-то чужая, просвечивает.
Тело, завёрнутое в ковёр, мелко-мелко так подрагивает. А какие уж там заклинания по магическим связкам мира проходят, мне и вовсе неведомо, через резонанс такую дичь воспринимаю, которую на несколько известных мне простейших формул никак не разложить. Но и без них зрелище жутковатое, рад бы не смотреть. Спохватываюсь, что потерял счёт времени, заставляю себя сделать шаг, другой. Если буду стоять так далеко, не успею добежать. Не успею подхватить. С порученным заданием не справлюсь. Какой из меня тогда вообще боевой маг получится, а?
Во-от, уже лучше, теперь начинаю ощущать и целительские заклинания, только они тут мощные настолько, что за порог восприятия выходят. Как при сильном грохоте уши закладывает, так и тут мой слабенький ауросенс напрочь сбивается. Успокаиваю себя тем, что уж заведующая-то кафедры целительства должна знать, что делает, как делает и зачем делает. А я? Я просто медленно, но верно, переставляю ноги, маленькими такими шажочками.
«Гр-р-рау!» — то ли человеческий, то ли звериный крик слышится со стороны стола. Вздрагиваю от неожиданности. А пациент-то действительно скорее жив, чем мёртв! На лицо леди Варамис взгляд перевожу – кожа у неё уже не просто бледная, а какая-то серая, но хотя бы всполохов больше нет.
Плотно сжатые губы, наконец, размыкаются:
— Ас… систировать будешь… Потренируйся дома… на кошках…
Падает. Навзничь по прямой, как стояла. Едва успеваю поймать у самого пола, чуть ногу не подвернул! Та аура, что казалась инородной, просто потухает, и с ней уходит живой блеск в глазах, сменивших цвет на нормальный. Несколько секунд моего ступора и попыток вспомнить, что же там дальше нужно делать. Точно! Оттащить подальше… и самому тоже отойти… и что это за подозрительный шорох над ухом… не успеваю понять. Возвращение-пробуждение уже начинается!
_________________________
— Пойду я, над расчётами посижу, — сообщает Астер, приобняв жену.
— Но недолго, дорогой, я ужин разогревать собираюсь, — отвечает та, — Не забудь об этом, пожалуйста.
— Тогда только одну посылку разберу и всё.
«Ох, Астер, иногда ты так увлекаешься, что забываешь обо всём», — рассуждает женщина мысленно, — «Но я напомню, не переживай».
Проводив взглядом мужа и тихонько вздохнув, Элисса направляется на первый этаж, к кухне, по пути установив на прежнее место поваленный стул и попутно смахнув пыль с полочки, уставленной статуэтками. Резчик по камню искусно изобразил дрессировщика с собачками, танцующую пару и мечтателя на лавочке под деревом.
«Опять пол подметать надо, только вроде прибиралась, а уже столько натоптано», — пришла новая мысль, — «Вот ведь беда с этими незваными гостями. Сначала одного мальчонку Варамис привела, убежище, мол, предоставьте. Теперь ещё кого-то, чуть живенького, привезла. Боюсь представить, что на третий раз будет. Который час? Ей бы уже исчезать из нашего мира пора, а затеяла возиться с лечением. И хоть бы что хорошее сказала…»
Но дальнейшие размышления Элиссы прерывает стук молоточка на стене у входа. Он всегда срабатывает в момент открытия ворот. А затем перед гостем распахивается входная дверь. Сама. Даже до того, как тот ступил на первую ступеньку крыльца. И это означает только одно – Астер Ломастер уже видел его с высоты своего кабинета. И узнал.
— Добрый вечер! – произносит хозяйка дома.
Мужчина в нарядном костюме с кружевным воротником и манжетами преодолевает все ступеньки и отрывисто сообщает сразу с порога:
— Мастер дома? Срочное дело.
Ну да, раз объемный конверт подмышкой держит, значит точно по делу.
— Дома. Пока занят, но уже должен спуститься к ужину.
— А что на ужин?
— Жаркое в горшочке с гарниром и зеленью… – отвечает Элисса, несколько оторопев.
— Мне можете подать без зелени, — перебивает гость и посматривает по сторонам, — Вот! Другое дело! Почти чистота и даже почти порядок. Говорил же Мастеру, чтобы служанку нанял.
— Но я не…
— Ровно в полночь! – произносит незнакомец и многозначительно подмигивает.
— Что в полночь?
— Приходите к амбару. Мне ухаживать некогда. Я человек занятой. Вы привлекательны, я привлекателен — зачем время терять? В полночь. У амбара. Жду. Не пожалеете.
— Да как вы смеете!
— Да, душечка, смею, – хитро улыбается мужчина, — Зачем отказывать себе в маленьких и больших удовольствиях?
— Вы сумасшедший?
— Что вы, напротив! Я так нормален, что сам удивляюсь.
— Ну, значит, вы просто негодяй.
— А кто хорош? Весь мир таков, стесняться нечего. Люди — мошенники. Все! Даже грудные младенцы только об одном мечтают, как бы пожрать да поспать. Да ну их! Чего там в самом деле? Придёте?
Элисса возмущена и раздосадована.
— И не подумаю! Сейчас мужу пожалуюсь. Ему всего пару рычажков повернуть, и вас вышвырнет из этого дома так быстро, что пикнуть не успеете!
— Позвольте, а кто ваш муж?
— Астер Ломастер! – женщина вложила в этот ответ всё накопившееся за столь короткую беседу раздражение. Гость чуть не отпрыгнул, зачастил скороговоркой.
— Предупреждать надо! В таком случае — забудьте о моём наглом предложении. Считаю его безобразной ошибкой. Раскаиваюсь, раскаиваюсь, прошу дать возможность загладить вину. Всё.
У Элиссы даже веко дёрнулось, а гость продолжает уже ровным тоном.
— И нельзя ли поторопить господина Ломастера? Или хотя бы поторопить ужин? Я крайне занятой человек.
Вот только Астер уже здесь, спускается по лестнице, хмуря брови.
— Что привело вас ко мне в столь поздний час, уважаемый?
— Решил сэкономить на услугах посыльного. Но, кроме того, я прошу пересмотреть сроки по нашему проекту, — поздний визитёр протягивает конверт и добавляет полушепотом, — Нужно ускорить процесс.
— Элисса, милая, проверь, не приболел ли Ту-Дзик, второй раз уже из конуры носа не кажет. А мы побеседуем в столовой.
Супруга кивает и выходит, Мастер задумчиво смотрит ей вслед.
— Хорошая она, правда?
— Пф! Воздержусь от предвзятых оценок. И, кстати, о деле. Механическая кукла должна быть готова уже через три дня.
— Мы договаривались минимум на месяц работы! Господин Дакир, Вы представляете, как вообще идет рабочий процесс над таким сложным механизмом?! – Астер жестом приглашает гостя в скромно обставленную столовую.
— Я правильно понял? Вы набиваете цену?
— Да нет же! Я не понимаю, к чему такая спешка? Даже если я днями и ночами буду сидеть над настройкой, я всё равно не успею.
— А должен! – вместо того, чтобы сесть на предложенный стул, Дакир Алабас начинает мерить комнату шагами, всё более распаляясь, — Потому что мне нужен настоящий гвоздь программы! Тем более тогда, когда мы лишились одного из самых зрелищных номеров. На этих людишек невозможно полагаться, обязательно случится если не одно, так другое или третье.
Он резко поворачивается и останавливает взгляд на собеседнике.
— Астер Ломастер, вы обязаны успеть!
— Но я же не волшебник! – разводит руками мастер.
— Именно. Поэтому я обратился к вам. Мне нужна именно высококлассная механика. Точный расчет и абсолютная предсказуемость действий — вот залог успеха. Мне нужна эта механическая кукла, и как можно скорее.
— Я прекрасно понимаю, что нужна. Но и меня вы тоже поймите правильно!
— Да. Понимаю, — управляющий цирка высокомерно кивает, — Ну что ж… Сумма по договору оплачена полностью? Полностью. Вы в курсе, что, не принимая новый срок выполнения проекта, вы обязаны выплатить неустойку в три раза больше заявленной стоимости проекта?
— Что, простите?
— Несите договор!
Астер Ломастер спешит в кабинет, а Дакир Алабас всё же садится за стол, в ожидании то проводя рукой по волосам, то принимаясь выбивать пальцами дробь по столешнице.
— Я не понимаю, где здесь указаны такие сумасшедшие сроки… – входит мастер, удерживая в руках не только конверт с чертежами на согласование, но и свиток договора.
Управляющий тут же поднимается и забирает документ, разворачивает, показывает нужную строчку.
— Вот, черным по белому, мелким почерком, «Клиент вправе указать любую, удобную ему, дату доставки готового изделия». И я устанавливаю её. Через три дня!
— Но ведь мы договаривались, что на изготовление даётся месяц! Чтобы что-то доставить, нужно это изготовить! Где логика?!
Дакир возвращает документ с деланным сожалением.
— Увы, пункта о сроке изготовления здесь нет. Быть может, мы забыли его включить?
— Но как же? Это просто за пределами моих возможностей!
— Меня это уже не касается. Не будет механоида к сроку — взыщу неустойку. Мне гораздо проще нанять на эту сумму нескольких новых артистов, чем месяц дожидаться результатов вашей работы.
Управляющий намеревался уйти сразу, но у дверей столовой всё же остановился и обернулся, скривился презрительно.
— Доброй ночи, Мастер…
Он встал рано и добрался до предместий на рассвете. Разбросанные тут и там фермы просыпались, кричали петухи. Закат хотел было попросить работы за кусок хлеба, но, посмотрев на людей, передумал. Слишком уж недобро они смотрели на незнакомца, хотя, казалось бы, должны были привыкнуть, живя так близко к городу.
Впрочем, может и привыкли. Закат заметил юнца, перепрыгнувшего через плетень, прижимая что-то к груди. Недовольная похищением курица вдруг заорала, забила крыльями, выдавая воришку. Тот не стал дожидаться поимки, бросил птицу и помчался, как заяц, напрямки через соседний огород. Хозяин с проклятиями вышел забирать своё имущество, но курица, переполошившись, помчалась от него куда-то по дороге, смешно растопырив крылья.
— Тьфу, развели жулья! — зыркнул при этом крестьянин почему-то на Заката. Тот не стал спорить, только подтолкнул пятками Злодея.
Дорога ширилась, подпитываясь вливающими в нее тропами, как река ручьями. Стали встречаться путники, то споро отодвигающиеся с дороги коня, то обгоняющие его сами. Медленные телеги приходилось объезжать по размытой недавним дождем обочине. Закат, уже не столько голодный, сколько сонный, предоставил Злодею самому выбирать скорость, только изредка придерживая, чтобы пропустить пеших. Конь, успевший снова проголодаться и оттого ещё злей обычного, вёл себя отвратительно, кусая проезжающих мимо кобыл и норовя сунуть голову в телеги, видимо, везущие какую-то провизию. Его ругали, Закат извинялся, и в конце концов направил Злодея на обочину. Спешился, погладил буяна по морде.
— Или ты разворачиваешься и скачешь обратно в Залесье, — поставил условие Закат, — или едем дальше, не мешая другим.
Конь недовольно фыркнул, вскинул голову, но остался стоять, и после этого старался вести себя прилично.
Чем ближе они подходили к воротам, тем медленней двигались люди. Вскоре и вовсе остановились. Закат рассеянно, как на кружащий лист, смотрел, как стражники на воротах обыскивают телеги, то и дело переругиваясь с купцами. Некоторых пропускали, едва увидев грамоты, другие задерживали очередь надолго. Когда дело дошло до Заката, им занялся всего один старик, пока остальные завели разговор со следующим торговцем.
— Кто такой, зачем прибыл в Лесовысь?
— Я еду в Цитадель, через город проездом, — Закат замешкался, не зная, что сказать на первый вопрос. Стражник, впрочем, ответа требовать не стал. Неодобрительно пошевелил пышными седыми усами — наверное, пожевал губы.
— В рыцари небось… Раньше-то каждый ребятёнок мечтал, а теперь одни бродяги, — на старика зыркнули, тот не обратил внимания. Достал из-за пазухи бумагу, передал Закату. Махнул рукой. — Иди, только с коня слезь. Если сегодня из любых ворот выйдешь — отдашь грамоту, пропустят бесплатно. Иначе плати виру.
— Спасибо, — поблагодарил Закат, хотя взять с него в качестве виры всё равно было нечего.
В городе оказалось больше людей, чем он помнил. Даже окраины не пустовали: играли в грязи дети, ругались о чем-то соседки, деловито пробегали подростки. Нищие и воры пропускали идущего мимо оборванца, удивлённо изучая хорошего, хоть и исхудавшего коня. Кто-то, прикинув, сколько за такого можно выручить, уже потянулся схватиться за уздечку, но тут же отдернул укушенную руку. Его товарищи засмеялись, заулюлюкали, подзуживая. Однако, убедившись, что конь им не по зубам, а пришлый не соперник, отстали.
Из-за угла вывернули трое рыцарей, Закат вместе с местными посторонился к стене дома. Недостаточно быстро. Свистнул воздух, Закат схватился за рассечённое плетью плечо. Бросил злой взгляд в спины рыцарям, невольно прикидывая — да здесь все их ненавидят, это видно! Стоит сорвать с седла одного, и люди мокрого места не оставят.
Но он шёл не за этим. Закат каждый миг помнил, что его колея никуда не исчезла, что она до конца будет стеречь, словно ловчая яма, и стоит сделать неверный шаг, как он снова окажется в ней. А Ро — погибнет. Поэтому и незадачливый конокрад, и рыцари остались целы.
Ближе к центру города людей оказалось ещё больше. Нищие жались к домам, воры нарядились в богатые одежды. Закат много лет не видел горожан — юбки, метущие чистую здесь мостовую, длинные рукава кафтанов, не позволяющие ни сражаться, ни даже есть толком. Что-то в нем разгоралось завистливой искрой — он тоже может быть таким! Он и был таким!
Закат опустил голову, стараясь побыстрее пройти сквозь неведомо зачем собравшуюся толпу… И замер, услышав тонкий крик.
По дощатому помосту от мрачного дома с решётками на окнах тащили в центр площади худую девушку. Она отбивалась с яростью дикого зверя, рыжие волосы плескались перед лицом.
Это не могла быть Ро, Закат знал это. Но сейчас это не имело значения. Он начал пробираться через толпу, заржал сзади Злодей, в узду которого вцепились сразу трое.
— С конём нельзя!
Закат отпустил повод, расталкивая людей, пробиваясь к помосту. Стража на нём наконец одолела пленницу, привязав к столбу. Человек в белой мантии воздел руки к небу.
— Сия женщина обвиняется в сговоре с силами зла, нападении на рыцаря, варке колдовских отваров!
Кто-то толкнул Заката в спину, но тот даже не обернулся. В передних рядах люди стояли так плотно, что приходилось выдергивать их, будто морковки из гряды, чтобы пробиться вперед.
— Она продалась тьме и умерла для нас! Мы должны изгнать её из нашего мира, очистить от зла, предав огню!
Наконец перед ним оказался высокий борт помоста. Закат схватился за край, подтянулся…
— Эй, куда лезешь!
Перехватил ткнувшееся в плечо древко копья, дёрнул, лишая стражника равновесия. Запрыгнул наконец на помост, подтолкнул качающегося на краю человека, уронив в толпу. Встал перед сторожем в белой мантии.
— Я — силы зла на этой земле. И я её впервые вижу.
У девушки была длинная коса. Лицо кругленькое, загорелое, будто пышка в мелких изюминках-шрамах. На Ро она не походила ничем.
Сторож света отступил, прячась за стражу, на миг растерявшаяся толпа заулюлюкала, предвкушая потеху. Кто-то швырнул яйцо, неведомо в кого целясь. Попал в столб над головой осуждённой. Закат улыбнулся ей ободряюще, когда на него налетели сразу трое стражников.
Колея звала. Алая пелена подсказывала, направляла руку — ударить в горло, перехватить оружие, всадить кому-то в бок.
Закат дрался одновременно с ней и с людьми. Ушел из-под меча в последний миг, стражник рубанул по столбу, в пальце от рук девушки. Упали на помост путы, освобожденная пленница сиганула в толпу, змейкой юркнула, только по повернувшимся головам и видать, куда. Яростная пелена ушла. Его повалили.
Пинали долго. Сбросили с помоста, потом куда-то поволокли, содрали плащ. Закат слышал, как над ним совещались:
— Может, все-таки в Орден сдать?
— Да ну, брехал он про зло! Ты глянь, босой и нищий, а туда же, драться полез.
— Юродивый, может. Тогда светлые нас по головке не погладят…
Издали донеслась разноголосая песня, звуки струн. Стражники насторожились, бросив свою жертву.
— Опять бродяги! Кто только в город пустил.
— Пошли прогоним, пока орденские не вылезли со своим нарушением нравов и необходимым общим очищающим постом.
— А с этим что? Добьём?
— Да ну его, меч ещё марать. Всё в руках судьбы, глянь, какой тощий, дня не пройдёт — помрёт сам.
Ушли. Закат лежал, приходя в себя, отчетливо понимая — стражник не так уж ошибался. Переулок перебежала крыса, остановилась перед лицом, сосредоточенно принюхиваясь. Закат выдохнул ей в морду:
— Извини, но я тебе не ужин.
Зверюшка отпрянула, начала недовольно умываться. Болело всё тело, но Закат заставил себя подняться. Нужно было идти. Кого бы он ни спас по пути — если девчушке вообще удалось скрыться от стражников — а шел он всё-таки в Цитадель. И должен был дойти.
***
— Выездные бумаги разворачиваем заранее, — скучающе заорал стражник, просматривая грамоту очередного купца, пока остальные, отставив алебарды к стене, деловито обшаривали его телегу. Закат, стоявший следующим в очереди, очнулся от забытья, полез за пазуху… Ощупал с одной стороны, с другой. С нарастающим ужасом осмотрел себя — куда могла запропаститься…
Пояса не было. Может, избившие его стражники забрали вместе с плащом, а может, сорвали в толпе, но всё равно бумага, спрятанная за пазухой, потерялась тогда же.
На него забурчали — проходи мол, не задерживай очередь. Закат шагнул вперед, поднял глаза на поджидающего стражника.
Виру платить было нечем. Если его захотят избить снова, помешать он не сможет, даже если захочет. Впрочем, какая разница, подумал Закат. Лишь бы из города выпустили.
— Я вошел в Лесовысь сегодня, но потерял бумагу.
Стражник хмыкнул, протянул ладонь:
— Все так говорят. Плати пошлину.
— У меня нет денег.
Заката вытащили из очереди, худой стражник охлопал его по бокам. Не удовлетворившись осмотром, потребовал:
— Сымай шмотки.
— Все? — уточнил Закат. — Посреди улицы?
Стражники неприятно заржали, обыскивавший его кивнул, но когда Закат, пожав плечами, стянул рубаху и штаны, милосердно остановил:
— Ладно, портки оставь.
Закат, дрожа от холода, смотрел, как стражник деловито обшаривает одежду, по которой вроде и без того было видно — деньги там прятать негде. Впрочем, когда тот приложил штаны к себе, стало ясно, зачем нужен такой тщательный осмотр.
Закат промолчал. Лишь бы выпустили, хоть голым. До Цитадели бы добраться, а там будет уже всё равно.
Стражник, впрочем, поглумившись, комом кинул ему вещи.
— Нищих нам тут не надо. Выметайся!
Закат поспешил выйти за ворота. Опёрся о стену, оделся. Пошел, пошатываясь. Перед глазами плавали пятна, уже не хотелось ни есть, ни пить, только лечь и не шевелиться. Дорога взобралась на холм, пошла вниз. Не застывшая со вчерашнего дня грязь скользила, и Закат не удержался, упал, прокатился кубарем до ровного, даже не пытаясь замедлить падение.
— Эй, поберегись!
Возле него ударили копыта, всадник в последний миг успел отвести лошадь. Закат приподнялся на дрожащих руках, вытолкнул себя на обочину. Дышать было тяжело, он закашлялся хрипло, сплюнул мокроту. Отполз еще немного от дороги, лег, сжавшись, стуча зубами от холода.
Надо было встать. Надо было двигаться, чтобы не замерзнуть.
Закат закрыл глаза. Было отчаянно жаль Ро.
***
По губам потекла вода, он сглотнул жадно, закашлялся. Кто-то засмеялся.
— Гляди, приходит в себя! Всё-таки не зря подобрали.
Закат открыл глаза, чуть прищурился на огонёк свечи перед самым лицом. Он лежал на чем-то мягком, потолок заменяла натянутая на дуги ткань. Над ним склонились два лица с очень разными улыбками — одна широкая, острозубая, будто её владелец специально заточил себе клыки, другая легкая, едва намеченная.
— Доброго вечера, — поздоровался второй. Голос у него был тише, чем у шутника, и в целом он казался бледней и тоньше, с серыми прозрачными глазами. — Я рад, что ты жив.
— Он хочет сказать, что носился с тобой три дня и три ночи, аки с девицей, — фыркнул первый, смуглый и черноволосый. У него было что-то странное с цветом глаз — такого карего, с красноватым отливом, Закат никогда не видел.
— Спасибо. Простите, что причинил неудобства.
Эвакуаторы поднимаются раньше всех. Будят заправщиков, поручают им развести костер, и перетаскивают все лишнее из той машины, которая понесет кругляш во вторую, которая пустой пойдет.
Когда мы встаем, от костра пахнет мясом. В бидончике кипит вода, Фред надрывает пакетики «Кофе, три в одном» и ссыпает в кипяток один за другим. Я одеваюсь, подсаживаюсь к костру, и мне тут же вручают большой кусок мяса на одноразовой тарелочке и кружку кофе. Хорошо утро начинается!
Ксапа ест мясо с хлебом. А Жамах укладывает свой кусок в какую-то коробочку и говорит, что позднее съест. Тут я узнаю слово ДИЕТА.
Вылетаем еще до восхода солнца. Впереди идет пустая машина эвакуаторов. Правее и чуть позади — машина, которая несет кругляш. В ней летят только два пилота. Остальные сидят в первой машине. За эвакуаторами, чуть повыше, летят два заправщика. И последними, еще выше, чтоб всех видеть, идем мы.
Садимся там, где горы начинаются, и заправляем баки всех машин. Сергей говорит, что эвакуаторам как раз до космодрома хватит, если ничего не случится.
Там, где мы нашли кругляш, где и сейчас сидят четыре заправщика, мы садиться не стали. Только поговорили с пилотами. Сергей делает громкий звук, и мы узнаем, что третий ускоритель нашли вчера вечером, а четвертый ищут до сих пор.
До космодрома долетаем без проблем. Первой садится машина с кругляшом, потом остальные. Подъезжает машина с рогами спереди, цепляет кругляш и куда-то увозит. А из другой машины выходит Медведев и пожимает всем руки. Говорит, что всех ждет премия, а группа Ксапы Давидовны вообще
выше всех похвал. И спрашивает, в какой валюте Фред хочет получить премию?
А еще сообщает, что звероловы отловили детеныша мамонта. И сейчас он в вольере вместе с оленями. На Землю ему пока нельзя, должен получить курс прививок и пройти карантин.
Тут Ксапа берет Медведева под локоток, отводит в сторону и говорит, что накопилось много животрепещущих тем для разговора.
— Если много, тогда лучше у меня в кабинете, — говорит Медведев.
Пока мы беседуем, заправщики подкатывают бочки и заправляют нашу машину. Им важно избавиться от бочек, чтоб возврат на склад не оформлять. Как я понял, это скучное и муторное дело. Сложнее, чем что-то со склада получить.
Летим высоко, и видим, как чудики склон горы взрывают. Звук знакомый, такое раскатистое БА-БА-БА-БА-БА-БАХ! подрывник у нас в пещере устраивал. Но здесь намного сильнее! Весь склон горы вниз пополз.
— Вроде, горные разработки в этом мире запрещены. Или я чего-то не знаю? — оборачивается Ксапа к Медведеву.
— Горные — запрещены. Но здесь ничего такого нет. Пустая порода. Просто дорогу прокладываем, площадку выравниваем.
— Какую дорогу? Эту черненькую? Четырехполосную? — не унимается Ксапа.
— Железную. Сортировку. Слушай, давай у меня в кабинете поговорим?
Когда садимся у портала, договариваемся, что Сергей нас ждать не будет. Мы прилетим позднее, вместе с Медведевым. Ксапа хватает мою ладонь и просит Жамах забрать у Вити наши коробки с одеждой. Я понимаю, что оставаться наедине с Медведевым она боится. Ну, боится — сильно сказано. Опасается.
Вслед за Медведевым мы поднимаемся на второй этаж. Кабинет оказался просто комнатой, по центру которой стоит длинный стол, а вокруг — много стульев. Вдоль стены — шкафы, как у главврача в больнице. Из одного шкафа Медведев достает две бутылки и три пузатых стеклянных посудинки.
— По-нашему это называется БОКАЛ — Ксапа крутит одну посудинку в пальцах и ставит передо мной. — А это — коньяк. Сильный алкоголь.
Тем временем, Медведев достает из белого шкафа несколько маленьких тарелок.
— Это сыр. Это буженина. Это копченая колбаска. Ой, шпротики! — поясняет Ксапа. — Миш, а чего так мало? Я их сто лет не ела!
— Слопали утром, извини. — Он наливает коньяк на донышко в два бокала. А в мой бокал плеснул до половины из другой бутылки. — Клык, тебе алкоголь не наливаю. У тебя виноградный сок. А нам с Оксаной для снятия стресса коньяк — самое то!
Ксапа поднимается со стула, заглядывает в шкаф, ставит передо мной еще один бокал. Наливает в него коньяк, столько же, сколько у всех. Заглядывает в белый шкаф.
— Миш, а хлеба нет?
— Говорю же, слопали все.
— Жалко… Клык, я тебе всегда говорила, чтоб алкоголь не пил. Но если никогда не попробуешь, не будешь знать, что это такое. Поэтому сегодня один раз можно. Только сразу соком запей и закуси, понял?
Я киваю и подцепляю белой пластмассовой вилкой кусок сыра.
— Ну, за что пьем? — спрашивает Ксапа.
— А давай за новый портал! — Михаил одним глотком опустошает бокал и кидает в рот кружок колбасы. Ксапа отпивает половину, морщится и жмурится.
— Отвыкла за год на натуральных продуктах.
Я, помня все, что говорили об алкоголе, беру в рот немного коньяку. Думал, он горький или жгучий. А он в нос шибанул. Да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Или чихну, или закашляюсь. Проглатываю, напрягаюсь, желваками играю, вдохнуть боюсь. Прикрываю глаза. Не зажмуриваюсь, а просто прикрываю. Медленно выдыхаю. Постепенно отпускает. Почти… Открываю глаза — Ксапа и Михаил на меня смотрят. Если спросят что, я
же ответить не смогу, закашляюсь. Смотрю, у меня на вилке кусок сыра наколот. Сую в рот, жую. Хорошо стало. В смысле, в себя пришел.
— Клык, запей, — говорит Ксапа. Чтоб протянуть время, накалываю на вилку кружок колбасы, сую в рот и запиваю соком.
— Ну как? — спрашивает Ксапа.
— Как вы эту колбасу едите? Такое можно только голодной зимой есть, чтоб с голода не помереть.
Михаил громко смеется и ударяет ладонями по коленям.
— Это точно! В старину так и делали! Ну а коньяк как прошел?
— Не распробовал. В нос сильно бьет.
— Ладно, Миш, хватит моего мужа спаивать. Ты объясни, как все это вокруг понимать?
— Ты же все своими глазами видела.
— Видела. Но ни… Нифига не понимаю. Как это согласуется со всеми протоколами, которые мы подписали с надзорщиками?
— А разве мы их хоть на букву нарушили?
— Миш, это ты мне расскажи.
— Вот я и говорю. Мы соблюдаем все протоколы. Ну, за исключением тебя. Тебя мы потеряли, упустили и недоглядели. А теперь не можем убрать из зоны контакта в связи со сменой гражданства. Слушай, а может, пойдешь ко мне в заместители? А? Через три дня будешь знать ответы на все свои вопросы.
— Я их сегодня хочу знать.
— Тогда первая военная тайна — я получил энергию в требуемом объеме. Пропускная способность портала теперь ограничивается только расторопностью персонала.
— А как же карантинная зона?
— Пока ничего не изменилось. По договоренности с надзорщиками, наша территория — круг радиусом в тридцать километров с центром в точке открытия портала. Этот круг сотни раз проверялся, местных в нем нет. Мы за этот круг не выходим. Почти. Самая дальняя площадка — космодром — всего в двадцати километрах.
— А новый портал? А асфальтовое шоссе?
— Давай по порядку. Ты имеешь что-то против нового портала?
— Нет. Но… — Ксапа задумывается.
— Он внутри круга. Он не нарушает никаких договоренностей. И, в конце концов, нам же потребуется когда-нибудь мощный портал. Вот мы его и строим.
— А шоссе на космодром?
— Забудь про шоссе. Построим портал, и на месте шоссе расположится железнодорожная сортировочная станция. С грузовыми платформами.
— А куда шоссе денется?
— Горку слева от него помнишь? Которую сегодня саперы ковыряли. Вот на месте этой горки и пройдет широкая магистраль. До самой границы круга.
— Мих, тебе делать нечего? Это же растрата средств! Деньги на ветер!
— Вот мы и подошли к самому интересному. Любое дело можно делать хорошо, плохо и по-армейски. Выпьем за армию!
Михаил наполняет свой бокал, плещет чуть-чуть Ксапе, но мне наливает только виноградный сок. Коньяк не доливает.
В этот раз я поступаю правильнее. Хоть и делаю глоток побольше, но сразу проглатываю, и дух коньяка в нос не пускаю. Поэтому чувствую, как он горячей волной проходит по горлу. Заедаю опять кусочком сыра, уже понял, что это помогает. И запиваю соком.
— Так, по-армейски — это как? — спрашивает Ксапа, расправившись со своей порцией коньяка.
— Ты сначала вникни в ситуацию, — Михаил переходит с колбасы на буженину. — На освоение этого мира наша верхушка готова выделить больше, чем на оборонку. Понимаешь, какие это деньги? А я должен их освоить. До
сих пор у меня была железная отмазка. Нет энергии, портал не может работать в полную силу. Теперь энергия есть. Я должен оприходовать миллиарды. Вопрос: как это сделать? Идеи есть? Только помни — тридцать километров! У тебя есть круг радиусом тридцать километров, запрет на горные разработки и международный комитет надзора!
— Миша, я вижу события с одной стороны. Ты — с обеих. Так поделись, что придумал?
— А ты сама все видела. Инфраструктура!!! Мы создаем инфраструктуру на будущее. Причем, с обеих сторон портала. ЛЭП — это только одно направление. Второе — железные дороги к трем ближайшим городам. И к ним же — хорошие шоссейные дороги. Здесь будет транспортный логистический центр! Не здесь, конечно, а с той стороны портала. Хаб — не хаб, но
крупный перевалочный узел, который поднимет значение и экономику региона независимо от всего прочего.
И такую же бурную деятельность я развил с этой стороны портала. Ровнять горы — это, знаешь ли, дорогое удовольствие!
— Ну, сровняешь ты горы. Получишь равнину посреди горных пиков. А дальше — что? Хочешь идею? Забесплатно!
— Хочу! Хоть за деньги, хоть за что угодно.
— Пригласи сюда, в круг, ученых, и пусть они ловят следующий мир! Мир, в который не пролезет ни один надзорщик! Два шанса из трех, что в этом мире ты встретишь не людей, а динозавров. И никакие надзорщики туда не пролезут. И с освоением нашего мира не нужно будет торопиться. На два мира сразу ведь никаких денег не хватит. Ну как?
— Идея хорошая. Да что там хорошая — шикарная идея! Всего два «но». Сколько лет будем новый мир ловить — один аллах знает. Хотя, можно потерпеть. А вот второе «но»… Энергия! Крупной реки здесь поблизости нет. ГЭС не поставить. Ветровые, солнечные, тепловые — это все несерьезно.
— Поставь атомную.
— Ой, не бей по больному месту. Хотел бы, да не могу. От портала
до АЭС должно быть триста километров. А у меня — тридцать! Надзорщики…
— Почему — триста?
— Потому что если рядом с порталом случится Фукусима, радиация перекроет подходы к порталу. Люди не смогут вернуться в родной мир. Опять же, для АЭС вода нужна. Много-много воды. Ее тут нет. Первая попытка — незачет. Попробуй еще, а?
— Миш, кто кого пытает? Я тебя, или ты меня?
— Штирлиц подумал. Ему понравилось. Он подумал еще. А ты не хочешь подумать?
— Я много выпила, чтоб думать. Могу только слушать и пить. Наливай! Выпьем за Фукусиму! Чтоб в этом мире ее не было!
Мне опять не налили. Когда подняли бокалы, я поднес свой к губам, и сделал вид, что пью.
— Знаковые дела! — произнес Михаил. Какими знаковыми делами должна заниматься страна, чтоб считаться мировой державой?
— Клепать атомные бомбы?
— Гмм… Тоже подходит! А почему освоение космоса не назвала? Великая держава обязана осваивать космос, глубины океана и Антарктиду. Осваивать океаны и Антарктиду не можем из-за надзорщиков. Но первый пункт уже выполнили! Теперь надо раструбить об этом по всей планете. Пусть
планета привыкает, что этот мир наш! Кстати, космос обошелся нам удивительно дешево.
— Знаешь, на что это похоже? На дымовую завесу.
— Умница! Все, что я делаю сегодня в этом мире — и есть дымовая завеса! Я создаю видимость широкого и глубокого освоения этого мира. Есть деньги, их надо освоить. Я их осваиваю, строю инфраструктуру на будущее. Но пока у меня на шее сидят надзорщики, все, что я делаю — чушь на постном
масле. Видимость глубокого проникновения.
А знаешь, что забавно? Надзорщики во всех рапортах, во всех докладах пишут, что мы, русские, топчемся на месте. Наши успехи — десяток человек, внедренных в одно племя дикарей. (Клык, не слушай, это не о тебе.) Но наши боссы им не верят. Потому что судят по моим расходам! По вбуханным в
долгосрочку миллиардам.
— Миш, так когда это поймут, тебя с говном съедят…
— Не меня. Вот в чем фокус. Я работаю! Сотни миллионов в месяц осваиваю. Съедят тех, кто не работает, кто четыре года штаны протирает. Дипломатов! Они пятый год не могут убрать надзорщиков с моего пути. Из-за этого я не могу рвануть вперед, развернуться в полную силу. Стою как бегун на сто метров — жопой кверху, в стойке низкого старта, жду отмашки. Так решат наверху. И, черт возьми, будут правы! В чем-то…
— Но если ты только делаешь вид, что работаешь, то кто-то должен работать на самом деле?
— Ты, Оксана. Именно ты! Фишка этого мира в том, что он заселен. И, пока я играю камешками в песочнице, ты работаешь с людьми.
— У кого-то из нас поехала крыша. На трезвую голову это не
разобрать. Наливай!
— За прекрасных дам в твоем лице!
Я опять делаю вид, что пью, и цепляю на вилку последнюю шпротинку. А иначе так бы и не узнал, какие они на вкус. Ксапа провожает ее глазами и сует в рот кусочек колбасы. Твердой и невкусной.
— С вами поведешься, научишься есть всякую гадость. Это не я сказала, это Карлсон. Клык, я тебе дома про него расскажу. Мих, так с чего ты взял, что я в этом мире на что-то влияю?
— Еще как влияешь. Мои аналитики говорят, это истина, не нуждающаяся в доказательствах. Сознайся, лимит на пришельцев — один из трех — ты ведь придумала. Кстати, аналитики одобрили.
— Хорошие у тебя аналитики. Но почему чуть что, сразу я? Мы вместе! И спроси лучше своих аналитиков, что с Айгурами делать?
— Отдай им тот берег реки. Пусть мигрируют по тому берегу, но на ваш не лезут.
— А Заречные? А Степняки?
— А долина, в которую ваша река течет?
— В нее нет прохода. Разведчики искали, не нашли, Баламут только ногу сломал.
— А если я помогу с проходом? Пришлю бригаду саперов-подрывников и пробью в скалах дорогу?
— Это будет хорошо, — говорю я. — Но сначала нужно слетать туда на вертолете и осмотреть место. А потом свозить туда степняков и заречных, пусть они тоже осмотрят.
— Можно еще заранее отловить баранчиков, кабанчиков и прочую живность и подселить в долину, если там бедно с фауной, — предлагает Михаил.
— Шикарррная идея! — Ксапа трясет пустую бутылку и возвращает на стол. — Но, Миша, в чем твой интерес?
— Как — в чем? Один из трех! Чем больше будет оседлых племен под твоим контролем и нашим присмотром, тем больше я смогу внедрить своих людей. А ты будешь склонять к оседлой жизни кочевые племена. По рукам?
— Клык, а ты что думаешь?
— По рукам, — уверенно говорю я. Не знаю, согласятся ли степняки жить в горах, но нам вторая долина точно не помешает!
Он слушал и улыбался: традиции велели выбирать наследника из числа взрослых потомков почившего наместника. И лишь в случае, если среди отпрысков его рода нет ни одного мужчины-воина, наместника назначал сам император Ифленских островов.
Солнце ушло за облака у горизонта, начались сумерки. На погребальном корабле подняли серые паруса, пушечный залп с берега отметил начало его пути.
Прощай, наместник. Ты не был хорошим человеком, не был рачительным хозяином и уж конечно не был любящим отцом. Говорят, в прежние времена ты был отважным воином и умным стратегом. Тебя любили женщины за щедрость и страстность, и уважали мужчины – за умение держать слово. Ты десять лет управлял Танерретом, и твоё правление нельзя назвать безуспешным: караваны на острова уходили всегда вовремя, переселенцы с Ифлена не знали горя и бедности, а о размахе твоих пиров ходили легенды по всему Побережью. Тебе даже удалось возродить работы на старых медных копях.
Да, наш новый дом стоит на крови и костях убитых тобой людей. Но весь мир стоит на крови и костях. Да, без этих плодородных земель, без этого маленького рэтаха Ифлену жилось бы значительно хуже. И каждую жертву можно оправдать общей необходимостью и главной целью Ифленского государства – укрепить мир и порядок на всём Побережье, насадить законы и императорскую власть везде, где это необходимо.
И всё же, нельзя только брать, ничего не давая взамен. Нельзя бесконечно перегибать палку – однажды она сломается. И тогда, вероятно, по улицам этого многострадального древнего города снова потекут реки крови.
Ты умер поразительно вовремя, наместник: ты не увидишь, как рухнет едва укрепившийся мир. Если только нам не удастся его удержать.
Погребальный корабль догорал на горизонте. Люди потихоньку потянулись к выходу с набережной. Шеддерик впервые нашёл взглядом ложу наместника – деревянную крытую площадку на специально устроенном гранитном помосте, выдающемся в море. С того места, где он стоял, невозможно было определить, кто есть кто. Но он точно знал, что среди немногочисленных ближайших друзей и родственников наместника там, под навесом, наверняка стоят и его наследник, и его убийца.
Старик не был дураком. Он не стал бы дразнить Императора и назначать наместником старшего сына. А вот младший – прекрасный воин, привлекательный внешне и обладающий всеми теми качествами, что чтит в правителе простой народ, унаследует власть в Танеррете наверняка. И так же верно, что сразу после церемонии он станет мишенью для убийц, заговорщиков и прочих жаждущих власти представителей старой ифленской знати.
Чеор та Хенвил нехорошо улыбнулся: кто бы ни пытался сейчас наложить лапу на Танеррет, ему сначала придётся убить самого Шеддерика. А это трудно сделать: костяные плашки предсказателя Ровве никогда не лгут, а значит, его судьбой владеют куда более серьёзные силы.
Набережная пустела. Шеддерик в последний раз окинул взглядом горизонт – над ним ещё плыло облако тёмного дыма – и тоже побрёл в потоке немногочисленных последних зрителей. Часть из них свернёт на каменные узкие улочки Верхнего города, а кое-кто отправится по длинной каменной лестнице сразу в крепость. Так быстрей, чем объезжать каменные стены древней цитадели в карете через все въездные ворота, коих в городе пять, и все – с гвардейскими постами.
Шеддерику возвращаться в цитадель не хотелось. Да и зачем? Гун-хе человек надёжный. Раз обещал усилить брату охрану, значит усилит. Правильно он сказал – в ближайшие три-четыре дня, пока последняя воля наместника не оглашена, непойманные заговорщики открыто действовать не рискнут. Во-первых, потому что им сейчас выгодней выкрасть или оспорить завещание, чем устраивать бунты, а во-вторых, потому что их мало, и они успели прочувствовать, чем может обернуться поражение.
Сильно мешало, что чеор та Хенвил знал танерретский двор больше по докладам и отчётам агентов тайной управы, чем по личным наблюдениям. Тут ему здорово пригодилась бы чеора та Зелден, убитая в гостинице у сопок Улеша. Чеора Дальса имела обширнейшие связи, была умна и не обременена предрассудками. Но кто-то явно думал так же и превентивно лишил Шеддерика возможности заручиться её помощью или хотя бы расспросить.
Шедде в обратном направлении миновал мост через Данву, свернул на набережную Нижнего города и долго шёл вдоль реки, минуя портовые склады, причалы и бесконечный рыбный рынок. Нижний город тоже неоднороден. Возле рыбачьего порта живёт беднота, эти дома не восстанавливались с самой войны, и деревянные грубые постройки стоят прямо на развалинах прежних каменных домов. Но дальше и выше на холм – это зажиточные, чистые городские районы, место обитания купцов, а так же немногих выживших и оставшихся в городе Танерретских дворян.
У маленькой фонтанной площади ему встретился гвардейский разъезд. Солдаты, не признав в нём ифленца, потребовали въездную грамоту. Шедде приподнял капюшон, чем и избавился от дальнейших расспросов. Командир разъезда даже спросил, не нужно ли ему сопровождение: сегодня в городе может быть опасно.
Можно было и согласиться, но до цели его прогулки было уже рукой подать. Так что он поблагодарил офицера за заботу, но предпочёл и дальше идти в одиночестве.
Таверна «Каракатица» фасадом выходит на площадь.
Подле неё у коновязи понуро ждали хозяев две лошади. У фонтана, укрытого тощим слоем снега, дрались вороны. Шеддерик, которому с самой встречи с гвардейцами казалось, что за ним кто-то идёт, на всякий случай миновал таверну и остановился за углом, ожидая возможного преследователя.
Не прошло и минуты, как он услышал тихие, лёгкие шаги по мостовой. Если бы не слушал специально – за вороньей дракой и не различил бы.
Человек остановился. Ругнулся шёпотом.
А потом Шедде вдруг услышал, как кто-то быстро уходит. Выглянул на площадь, но успел заметить лишь смутный силуэт вдалеке: кто-то спешащий вдаль, в свободном плаще, какие носят ифленские моряки и, кажется, в шляпе.
– Этого не хватало, – пробормотал он вслух.
Шедде знал, что убийцы из дома Шевека вряд ли подписались бы преследовать главу тайной управы. Но в Нижнем городе полно тех, кто работает исключительно на себя. И малькан ли это был, южанин, ифленец, выходец из Низинного Королевства – по одежде не понять.
Выждав с минуту и убедившись, что других сюрпризов не будет, он осторожно вернулся к таверне.
На его появление обратили внимание все немногочисленные дневные посетители. На мгновение в зале и вовсе стало тихо: даже кухарка, резавшая хлеб на хозяйском столе, и та замерла, обернувшись.
Чеор та Хенвил осторожно, чтобы снег не попал за шиворот, откинул капюшон: о «Каракатице» он знал две вещи. Первая – его здесь не любят. Вторая – здесь его точно никто не станет убивать. Отряхнул плащ, едва заметно кивнул кухарке.
Стихли все разговоры. Усатый рыбак, устроившийся у окна с большой кружкой здешнего, надо сказать, весьма неплохого пива, угрожающе прокашлялся. Его собутыльник уставился на Шеддерика, как кот на нежданную подачку – в хмурых глазах читалось «Правда, что ли, ифленец возомнил себя бессмертным и явился сюда в одиночку? Или провокация?»
Шеддерик качнул небольшой медный колокол, специально устроенный у входа, чтобы посетителям не приходилось искать его по залу. Свободных мест было много, так что он выбрал то, что подальше от рыбаков, у дальнего окошка.
Вскоре появился сам хозяин. Здесь его звали хозяин Янур, но Шеддерик давно сократил имя на ифленский манер.
– Здоровья тебе, дядя Янне.
– И ты будь здоров, островная шкура. Какая нужда тебя пригнала на этот раз?
– У тебя, я помню, есть неплохое вино.
– Может и есть.
– Ну так неси.
– Я-то принесу. А ну как кто решит проверить на прочность твою бедовую голову? Я не хочу неприятностей.
– Янне, неприятности – это хорошо. Я даже заплачу тебе за них, сколько попросишь…
Дядя Янне, ветеран войны и бывший танерретский моряк, несколько мгновений в задумчивости глядел на гостя, потом изрёк:
– Благородный чеор хочет драки. Нормального мужского мордобоя, а не этих ваших изящных искусств на сабельках и пистолетах.
Оставалось только кивнуть: владелец «Каракатицы» всегда отличался прозорливостью.
– А надрать зад тому, кто тебе действительно насолил, ты почему-то не можешь. И потому припёрся ко мне, чесать кулаки о рыбаков и матросов. Плохой день ты выбрал, я тебе скажу, ифленец. Очень плохой день.
– Янне, ты всё ещё вправе вышвырнуть меня вон, как только я начну причинять слишком много хлопот. А пока, просто принеси вина. Хочу помянуть хорошего человека…
– Это ты не про наместника ли? – нахмурился Янне, у которого с мёртвым правителем были свои, и очень серьёзные, счёты.
– Мой друг умер, да будут легки ему тропы тёплого мира. Ты должен его помнить – это предсказатель, с которым вы в прошлый раз сцепились из-за карты течений у полуострова. А наместник – он не был хорошим человеком.
Дядя Янне молча поклонился и вышел, чтобы через минуту вернуться с запотевшим кувшином и двумя кружками.
Быстро разлил яблочное вино, протянул одну из кружек ифленцу, вторую взял сам. Так было принято ещё со времён завоевания: хозяин должен показать, что его вино безопасно. Но Янне задумчиво сказал:
– Сегодня и вправду плохой день, ифленец. Мне жаль твоего друга. Он кое-что понимал в навигации… хоть моряком и не был.
Вино пахло летом. Это было дешёвое терпкое яблочное вино, что в здешних местах изготавливают бочками, но, как правило, – только для себя. Виноградное стоит дороже, и жители островов предпочитают именно его.
Наверное, чеор та Хенвил единственный, кто всегда заказывает здешнее…
Шеддерик молча ополовинил кружку, хозяин отстал от него на одно мгновение.
С улицы вошло ещё несколько человек, и Янне ушёл их приветствовать и принимать заказ. Шеддерик налил себе еЩё. Потом – снова. Не то, чтобы вино сильно пьянило – но на душе стало немного легче. К тому же вероятность драки никуда не исчезла, и грела возможностью скинуть с себя груз последних десяти дней. Драка – лучшее средство от дурных мыслей и тоски. В драке каждый становится собой и показывает свои лучшие и худшие стороны. Шеддерик не считал себя хорошим кулачным бойцом, но это неважно. Против него сегодня будут – должны быть! – такие же бывшие морские бродяги.
Тонкие белые пальцы стремительно метались над столешницей из горного хрусталя, разноцветные льдинки входили в пазы с лёгким перестуком. Витраж рос на глазах. Иногда на него с потолка падала прозрачная капля.
И застывала.
– Он ушёл?
– Да, моя Королева… – Керелинг почтительно склонил голову. – Но он вернётся. Так было, так будет…
Пальцы заметались быстрее, дробное стаккато льдинок лишь подчеркнуло ледяную неподвижность лица, прекрасного и юного. Молодая – слишком молодая! – Королева чуть склонила голову, и Керелингу на миг показалось, что лёд её прозрачных глаз дал трещину – но нет, белое лицо оставалось бесстрастным.
– Он не вернётся.
Керелинг позволил себе лёгкую усмешку – Королева была юна и многого не понимала. Она и Королевой-то стала совсем недавно, почти случайно, никто не ожидал. Не мог ожидать. Так получилось. Но теперь она – Королева, и слово её – закон. Что там слово! Желание. Мимолётный каприз. А Керелинг опытен. Он сумеет успокоить и уберечь, пусть даже для этого иногда и приходится объяснять очевидное.
– Он возвращался уже дважды. Они всегда возвращаются. Стоит лишь подождать. А это совсем нетрудно — для Королевы. Он вернётся.
– Не в этот раз. Я сама выжгла ростки шипоцвета в его крови. Он больше не выживет здесь. Он даже дороги сюда больше найти не сможет…
– Жаль. – Керелинг пожал плечами без особого сожаления. Значит, не показалось, и на белых пальцах действительно темнеют следы ожогов. – Он был неплохим в своём роде. Активный такой. Я даже боялся, что у нас закончатся принцессы. Мог бы вполне ещё раз. Или даже два…
Кусочек мозаики упал со стола и покатился по полу. Королева не подняла головы.
– Трёх вполне достаточно.
Керелинг опять пожал плечами, но ничего не сказал. Это был её выбор и право, выбор и право Королевы, пусть даже и очень юной. Как и тогда, три раза назад, когда этот странный кай умирал в её саду, добрую половину которого он всё-таки умудрился разворотить своим изломанным кораблём, к тому времени уже окончательно мёртвым.
Он явился незваным и неподготовленным, он был чужим этому миру, и сок шипоцвета не пел в его крови, оберегая, ведя и завораживая. Он очень скоро умер бы, даже рук марать не пришлось – энергия утекала из его повреждённого скафандра, как снежная пыль сквозь пальцы. И Керелинг уже обдумывал, в какой уголок сада поместить его замёрзшее тело в качестве ещё одного украшения, пусть и не совсем трофея… Но право и выбор Королевы всё изменили.
– Я ведь не для этого тогда… просто он умирал… Я не хотела, чтобы – так…
Керелинга пробрала внезапная дрожь. Перехватило дыханье.
Она, конечно же, слишком юна, слишком неопытна, и это многое объясняло, но не настолько же… Она что – пытается оправдаться? И перед кем – перед ним?
Королева?!?
– Пусть лучше – так. Пусть… живёт. А мы найдём кого-нибудь… другого. Правда, Керелинг?
– Как будет угодно моей Королеве… – Керелинг снова склонился в глубоком поклоне, в привычном ритуале пряча непривычное замешательство.
– Мы обязательно найдём… Так будет лучше.
На почти законченный витраж снова упала капля.
С потолка.
Королевы не плачут, даже самые юные…
из «Легенды о Юной Королеве и её Первом Керелинге»
Девочка шла хорошо. Быстро так шла, красиво – Керелинг даже залюбовался, глядя, как длинная тень скользит за ней по белой равнине. Натыкаясь на неровности льда, тень ломалась и дёргалась, словно живая. Тяжёлый глайдер девочка оставила ещё у границы паковых льдов – над полюсами этой планеты электроника дохла быстро и надёжно. Оленя пришлось бросить у первой гряды, лезть в торосы он отказался категорически – жалобно верещал, тряс лобастой башкой и упирался всеми шестью лапами, выпучивая глазки на стебельках и нервно сворачивая хоботок. Правильный был олень, хорошо обученный. Вингельд, надо отдать ему должное, умеет делать проводку на высоком уровне – и зверя правильного подобрал, и про лыжи не забыл. Девочка не опоздает.
Вторую гряду она прошла, почти не сбавив хода, плазмобой дважды чавкнул, подсвеченные изнутри торосы засияли гирляндой праздничных фонариков – и вот тебе готовый тоннель на ту сторону. И снова скольжение по белой равнине.
Керелинг нахмурился
– Ей не хватит заряда, если и дальше будет так неэкономно…
– Хватит! – Скильт разулыбался и пояснил, не отрывая глаз от следящего кристалла. – Она нашла три кармана. А-8, Б-14 и… Е-9
Теперь ясно, почему Скильт довольный такой – один-два кармана-захоронки на линиях А или Б находили практически все девочки, третий – редко, тем более не на основной трассе, а на боковом ответвлении Е. Это надо постараться, чтобы так провести.
– Мастерская работа.
Лицо Скильта позеленело от удовольствия, уши сложились, но он тут же принял вид как можно более серьёзный и независимый. И спросил озабоченно:
– Как думаешь, к восходу Второй Луны дойдёт?
– Раньше. – Керелингу даже не надо было смотреть на экран, чтобы ответить. Лишний вопрос. Она хорошо идёт.
Осталось совсем немного. Скоро всё будет позади, кончится безумное напряжение последних дней. И будет большой праздник – самый главный праздник уходящего века, праздник, которого так долго ждали.
Ещё совсем немного подождать – и эта девочка избавит Королеву от очередного кая…
Королева умеет всё.
В её саду самые вкусные льдынки и самые прекрасные гальдэоусы, никому больше из клана таких не вырастить, как ни старайся. В её саду снег белее и лёд прозрачней. И даже зеркальный шипоцвет цветёт у неё в саду, а все знают, какой он капризный и как трудно ему угодить.
Королева умеет всё. В том числе и дарить красоту прикосновением, а поцелуем – бессмертие. Её безукоризненно белая кожа и ослепительно снежные волосы никогда не меняют оттенка, а глаза темны, холодны и прозрачны, словно весенний лёд на глубокой реке.
Королева умеет всё. Даже летать в междумирье, и не просто летать – поднимать за собою других, тех, чьи глаза способны увидеть и оценить красоту такого полёта, но чьих сил не хватает, чтобы летать одним, без опоры на её незримые крылья.
Королева умеет всё.
Вот только изгонять каев она не умеет. Да и не королевское это дело, на то у каждой Королевы есть свой Керелинг.
Королевский сад прекрасен в любое время и при любом освещении – на то он и королевский. Даже днём, когда безжалостное солнце пытается уничтожить его хрупкую красоту. Зря пытается. Это ведь сад Королевы, а что против Королевы какое-то там солнце? Его лучи разбиваются вдребезги о тонкие льдинки ветвей, режутся острыми гранями прозрачных арок и беспомощно бьются в ловушке кристаллической паутины, осыпая всё вокруг сверкающей пылью. Днём Королевский сад ослепителен, на него нельзя долго смотреть, если не хочешь потерять зрение. Но самому Керелингу этот сад больше нравился на закате одной из лун, вот как сейчас. День Керелинг вообще не любил, и хорошо, что он бывает так редко.
Но даже в Королевском саду повседневные дела и заботы не отпускали Керелинга. Он шёл, не столько наслаждаясь, сколько подмечая, удостоверяясь и планируя. Вот, к примеру, оплавленный ледяной комок – всё, что осталось от беседки у поворота к ажурной горке. Напомнить Скильту, чтобы его ребята восстановили её – девочка не церемонилась, плавила всё подряд по пути и рядом. А Королеве нравилась та беседка.
Выстрел из плазмобоя хорош высокой скоростью испускаемого заряда. Шарики перегретой плазмы крохотные, а скорость их такова, что распространиться в стороны энергия почти не успевает, и потому в этот раз сад мало пострадал, есть чем гордиться. Лишь обрезало кроны деревьев вдоль дорожки, спалив серебристое кружево веток до самых стволов. Правда, покрытию самой дорожки повезло куда меньше. Ледяные плитки под ногами оплавлены, от бывшей мозаичной структуры и следа не осталось. Да ещё и непривычно гладкие они теперь, почти скользкие. Впрочем, это как раз пока убирать не стоит, а местами неплохо бы ещё и подплавить, пригодится для намеченного на завтра праздника. Пусть молодежь развлекается.
Завтра будет праздник, танцы на льду мёртвого озера, промороженного до самого дна, песни и состязания в ловкости – например, кто быстрее залезет на дерево, не потревожив на нём ни одной снежинки? Завтра откроют окно между мирами, и самые достойные юноши будут стрелять в него иглами зеркального шипоцвета. И испорченная дорожка завтра окажется как нельзя кстати, дополнительное украшение праздника, лишняя игровая площадка. На ней можно устроить катания на дальность. А вот беседку всё же надо бы успеть поправить…
Керелинг шёл по краю дорожки легко, почти не оставляя следов, и рассматривал то, что осталось от ледяной мозаики. Ничего не осталось – во всяком случае, там, где прошла девочка. Впрочем… В расплескавшихся у ног разноцветных и совершенно лишённых внутренней логики цветных переливах что-то есть. Может быть, Королеве понравится, и она сохранит этот странноватый узор не только на время праздника. Как сохранила зеркальную горку, прошитую сотней узких извилистых туннельчиков – у позапрошлой девочки оказалось странное оружие, и чувство юмора не менее странное. Зеркальную горку теперь называют Ажурной, и она – одно из главных украшений сада.
«Привет из родного дома» нам со Славкой по душе не пришелся. Не только личность с приветом, хотя и это тоже. Но если в лавочку случится нашествие попаданцев, то мы, считай, «спалились». Местные не дураки, что-то да заметят. Кто-то, да стукнет. А вельхо и их желтые друзья как-то, да среагируют. А мы никак не хотим.
Уходить и бросать все, что успели сделать?
Нетушки.
Я и домой-то не очень хочу.
Четыре месяца назад, когда нас сюда закинуло, что бы я тогда только не отдал, лишь бы вернуться! К родным старушкам и неокученным лохам, к съемной квартирке и знакомым опасностям в виде полиции и редких грабителей, к дешевым сосискам и растворимому кофе по будням, к отрыву по ночным клубам пару раз в месяц.
Сейчас у меня опасностей хоть завались, тут и вельхо, и дружки их иномирные, и вероятное сумасшествие в анамнезе, и планируемый налет на остров, где держат драконов, тоже не прогулка среди одуванчиков.
А мне тут… лучше?
Беспокойнее, да, но тут я – это я. Это Макс-дракон, Макс-торговец редкостями, Макс-друг, Макс-родич большой семьи, и плевать, что почти вся она драконья. Я больше не мелочь, которая бегает по стылым улицам, чтобы два раза в месяц посидеть среди дыма и коктейлей поглотать – показать, что все хорошо и дела идут.
Я тут живу. Я не существую непонятно зачем, жалея себя и злясь на несправедливость жизни.
— Другим не так повезло, может… — вздохнул Славка. – Да не читаю я мысли. Просто, думаю, они у нас похожи – побратимы мы или нет? Мне тоже тут нравится. Только мама… маме бы я сообщил. Она у меня упорная… уже, наверное, всю Москву перевернула и пригородыв поисках меня. Скоро до Брянской области дойдет. И друзьям. Ищут ведь…
— Повезло.
Меня если кто и ищет, то разве что хозяин съемной квартиры.
— Да…
Мы помолчали. Славка вспоминал свою целеустремленную маму, я вертел в голове его высказывание. Ну, не сказать, что мы с ним такие уж везучие, но что-то в этом есть. Живые, не больные и не заключенные – я постучал по дереву – родичей нашли, друзьями-знакомыми обросли, имущество кое-какое есть. Может, и правда другим пришлось похуже. Мое главное везение – что попал я в обществе Славки, а потом еще железной нашей бабушки и Янки. Без них, может, и не пропал бы, но жизнь вышла бы совсем другая. А большинство покупателей «хрени» наверняка выбросило сюда в одиночку.
— Так что, значит, собираем попаданцев?
— Риск.
— Минимизируем. По физии, если что, мне получать – это я бесстыжий мерзавец, впаривший невинным покупателям непроверенную продукцию. А ты будешь благородный избавитель. А?
— Знаешь, мне и твою физию жалко, — не одобрил Славка. – И вообще, они конспирацию нам поломают.
Не понял. Он против, что ли?
Славка усмехнулся и предложил идею. Деньги у нас есть. Можно проплатить гостиницу в одном из городов – такую, покомфортабельней и в местечке поглуше. С первыми попаданцами встретиться самим, а по беседам выявить кого-то поадекватней и поручить ему присмотр за остальными.
— Бабулю к интервью подключить…
— Тоже мысль, — одобрил Славка. – А доставка? Группами или поодиночке?
О, действительно, столица-то у нас сейчас в паранойе – въезд-выезд через посты, крупная группа чудиков бросится в глаза даже ленивому. Они, конечно, должны были уже более-менее адаптироваться, но кто поручится? А поодиночке… тоже не вариант. Среди моих покупателей такие чудики попадались! Вспомнить только девицу с готской раскраской. И деда с пирсингом в татушках. А дама, у которой в однокомнатной квартире жили три кавказца? Не грузин-осетин, а три здоровенные такие собачищи?
— Группами. Мелкими. Приплатим в караване, чтоб присмотр какой-никакой.
— А объяснить?
— Кого-то молитварями объявим, кого-то скорбными разумом. Как получится. Собрать бы их только… не всех же выбросило в столице!
— Причем собрать так, чтобы не подставиться самим, — напомнил неисправимый конспиратор Славка. Как же его, беднягу, драконы заинструктировали!
Он прав, конечно, но как собрать попаданцев, не показывая себя как попадан… о!
— Реклама!
Секунду напарник смотрел непонимающе, потом черные глаза хищно прищурились – дошло.
— Ты имеешь в виду…
— Ну да! Мы ведь сейчас будем рассылать товары по разным городам – через драконоверов и обычных купцов. И если на стенках ящиков или на продукции что-нибудь написать по-русски….
— Не что-нибудь, а точную информацию, куда ехать и к кому обращаться! А ты только русским продавал?
Я призадумался. На инглише кое-как объясняться могу, но к туристам подхожу редко. Не мой клиент. Зато были казахи, грузин, женщина-армянка…
— Нет, но они русский знали очень прилично. Разберутся! Только купцы незнакомый язык на продукции не одобрят…
— Замаскируем под стильный узорчик! – Славку тоже охватило вдохновение. – Торговая марка, рекламный знак, словом, захотят – купят!
И мы принялись составлять текст…
«Товарищ, если ты видишь эту надпись, знай: здесь есть твои земляки. Если тебе нужна помощь, доберись до столицы – на въезде «бин» есть гостиница «Кабанчик». Хозяйка приютит любого, кто скажет ей: «Москва, Пушкин, Красная площадь». Каждую пятиху мы будем приходить туда. Держись. Ты не один, и вместе мы обязательно найдем способ выбраться из беды».
Придется нанимать художников. Рисуночек Славка разработал, яркая картинка и правда смотрелась красивым узором, но на одну картинку у него ушло больше часа. А художники ломят такую цену… Разорение! Может, трафарет сотворить? Где-то у меня был такой ровный кусочек дерева, мягкого. Если вырезать «это рисуночное письмо» на нем, то обойдемся без Репиных-Малевичей.
Ох, черт. Пол бы тут починить, все время спотыкаюсь и натыкаюсь на полки, а потом ловлю падающий товар. Хорошо хоть не лбом. Ой-ё, а повезло мне, что я один. Будь кто чужой, легко бы я за упавший мне в руки мешочек с драконьей чешуей не отделался. Отправляйся, родной, обратно на полку.
Странно…
Мешочек я развязал чисто по привычке – полюбоваться ровным серебристым сиянием, похожим на лунный диск. Вот только дисков было четыре, не пять. Потерял? Вроде нет, на полу чисто. Может, обсчитался кто…
А вот и моя дощечка!
Как ни странно, ни страха, ни отвращения к медицинским учреждениям Стас не испытывал. Теперь его волновало только, выпустят ли его эскулапы на встречу с отцом, или же придется сообщать Павлу Маратовичу о своем прискорбном состоянии. Сообщать не хотелось…
Дана забралась с ногами в уголок широкого кожаного дивана. Очень хотелось спать, но заснуть сейчас казалось ей делом непозволительным. Заснуть сейчас означало пропустить много интересного.
То, как Джет и Алекс старательно избегают встречаться взглядами — окончательный разговор так и не случился, и скрыть от остальных взаимное недоверие у них не получается. То, как на саму Дану смотрит Мелисса. Тревожно смотрит. Она изменилась, но чтобы понять, в чем дело, нужно куда больше времени. А понимать-то и не хочется. Хочется просто смотреть…
Это последняя ночь, когда собравшиеся в комнате люди могут еще называться «своими». Уже завтра все изменится. Первый день после войны перечеркнет нечаянное товарищество, объединившее таких разных людей. Так бывает. «Мы дрались вместе!». «Мы вместе воевали». Уже завтра история перевернет страницу, эта ночь станет воспоминанием — одним из самых светлых и бережно хранимых. «Мы вместе выжили».
И ты завтра, забыв обо всем и обо всех, помчишься искать связь с орбитой — боль за оставшихся там зверей стала постоянным фоновым ощущением, как боль от стертой ноги в самой середине дальней дороги… ты улетишь, чтобы не вернуться.
Какой будет судьба Джета? Алекса? Мелиссы? Чем закончится встреча Саата с отцом? Как и куда потянутся их маршруты?
Какой будет рутанская пустыня теперь? Как изменится мир…
Почему ты думаешь об этом, если твердо решила никогда сюда не возвращаться?
Дана улыбалась. Давно-давно-давно уже она не чувствовала себя так спокойно.
Нет, неправильное слово. Спокойствия нет, просто все тревоги толпятся чуть в стороне. Какая это роскошь — отогнать тревоги хоть на час, когда знаешь, что этот час не принесет новых тревог.
Молчание висело в комнате, но тягостным не было. Единственно-правильное молчание, какое только имеет право существовать.
Джет подошел к бару, достал бутылку коньяка. Не самый лучший, синтетический, купленный в конце первой недели на Руте в соседнем баре. Но это единственное спиртное, что вообще нашлось в доме: Джет не пил в одиночку. Обвел глазами гостей.
Дана уже знала — в поселке Слепака погибло тридцать два человека. Наверняка многих она видела. Вспомнилось шоу, которое они с Бродягой учинили на поселковой площади. Когда-то. Давным-давно, несколько дней назад.
Джет принес с кухни все, что могло сойти за бокал — две чашки, рюмка, бумажный пакет для кофейного автомата. Зачем-то пояснил:
— Другого ничего нет. Не успел еще обжиться…
Дана подумала, что Бродяга сейчас не смог бы сделать ей замечание. Обычно он не терпел, когда она прикладывалась к спиртному, а сейчас ему нечего было бы сказать…
Мелисса непонятно к чему, заметила:
— Я подумала о Риммере…
— Он погиб? — в голосе Алекса явно читалось недоверие.
— Он сбежал.
— Я так и думал.
— Он единственный из бандитов Эннета, кто уцелел. Мне его почему-то жалко.
— Вот уж, чего не могу сказать о себе, — хмыкнул Джет. — Трус и предатель.
— Он нам помог.
— Испугался. И не видел другого выхода.
— Думаешь, с ним будут проблемы? — Алекс пожал плечами. — Возможно. Убивать он уже научился. А думать не привык…
— Я думаю, он в глубине души все прекрасно понимает. Просто он слабый человек, и верит всем подряд…
— Мелисса, у вас, оказывается, добрая душа, — иронично поклонился Джет. — Черта с два он кому верит. Просто видит, за кем сила, боится этой силы и потому старается быть к ней поближе…
Она поежилась:
— Мне кажется, не все так просто, Джет…
— Нашли о ком спорить. — Алекс криво улыбнулся. На самом деле он тоже готов был говорить о чем угодно кроме самого важного. Важное все равно стояло тенью за спиной. Все, кто погоб. Все, кто больше никогда не окажется рядом. Все, о ком тяжело — вслух. И он сказал:
— Стас в порядке. Пошел встречаться с адмиралом. Хотел бы я посмотреть…
Ночь перевалила за середину, на улице из прохожих были только полицейские патрули. Благо, центральная гостиница располагалась недалеко от городской больницы — каждый полицейский считал своим долгом проверить документы у праздного прохожего в такую ночь.
Стас не стал вызывать лифт, поднялся по лестнице. Ему было, о чем подумать по дороге. Постучал.
Адмирал не ложился.
Сторонний наблюдатель бы заметил, что отец и сын весьма похожи. Стас ростом чуть выше, но сутулится. А в движениях сходство было очевидным.
— Доброй ночи, — поздоровался Стас.
— Да. Проходи.
У стола горел ночник, развешивая по стенам радужные блики. Уютно, тихо.
На столе чашка. В ней то ли очень крепкий чай, то ли кофе. Но запаха нет, выветрился. Значит, чашка стоит на столе давно, напиток успел остыть.
— Садись. Кофе? Чай?
— Чай.
Стас мог бы и сам себе заварить, но адмирал, хозяйничающий на кухне — это было зрелище, которого он не удостаивался даже в детстве. Тогда чай заваривала мама.
— Держи.
Павел Маратович опустился в соседнее кресло. Сказал:
— Ты изменился.
— Ты тоже.
— Расскажи.
Стас откинулся на спинку кресла, чуть прикрыл глаза. Рассказывать ничего не хотелось. Слишком мало прошло времени. Как болевой шок — чувства отстают за действиями. Все встанет на свои места, когда ты однажды утром выйдешь из шатра, и не увидишь Сэта, спорящего о чем-то с Мэо. Нуч не станет к тебе приставать с требованием научить его драться, Стефан… Стефан.
Так люди становятся именами…
Он все-таки ответил:
— Видят наэса, мы не собирались ввязываться в войну. Мы лишь хотели помочь дружественным нам кланам кхорби уйти в пески раньше, чем до них доберутся бандиты. Поначалу все выглядело именно так: бандиты пытались навязать свои правила пустынникам, которым просто нечего им противопоставить… ты знаешь, кхорби не воюют. Тот поселок… он был на пути бандитов, и мы на всякий случай свернули туда, потому что караван Меаса успел убраться с плоскогорья до начала бури. А дальше… дальше у нас просто не было выхода. Мы задержали бандитов на сутки. Там остались мои друзья. Я мог бы тоже там остаться…
Пауза затянулась. Стас открыл глаза и тут же встретился взглядом с Павлом Маратовичем. Адмирал неприкрыто разглядывал сына.
— Мы не могли прилететь раньше.
— Знаю. Считаешь, мы могли бы действовать эффективней?
— Ничего не могу сказать: меня здесь не было. Разве только… Руте сильно повезло, что ты тогда меня не послушал.
— Может быть. Знаешь, я как-то не чувствую себя героем. Рута — только начало, я прав?
— Похоже что. Дальняя связь работает с перебоями, через приемники Бэста, но уже известно, что гведи прорвались в зоне Лойка и у Солода. У Солода — там вообще что-то невообразимое. Они уничтожили две наши боевые станции, так сказать, превентивно. Как, я пока не знаю. У Лойка ситуация под контролем. А у нас и вовсе все тихо. Возможно, они догадались, что мы их ждем. А может, мы ошиблись, и был какой-то другой план… теперь уже не узнаешь.
Адмирал отхлебнул из своей чашки, сморщился.
— Остыл уже. Что думаешь делать?
— Не знаю. Честно — не знаю. Сначала вернусь в пустыню… но есть ли смысл в нашем существовании там дальше? Никто из нас никогда и не думал, что это навсегда. Даже кхорби. У пустынников в крови дорога, для них противоестественно жить без движения…
— По-прежнему увлекаешься их культурой… единственное, что не изменилось. Думаю, Руте придется пересмотреть свою политику относительно коренного населения. Как думаешь, тут что-то еще можно исправить?
— Если случится чудо, и из небытия поднимутся мхентхи. Нет, как раньше уже не будет. Но пока есть хоть что-то, это что-то можно попытаться сохранить…
— Какой-то неправильный у нас разговор получается.
— А, по-моему, очень правильный. Сейчас Рутой, фактически, управляет полиция. Но так будет не всегда. Мирная жизнь вернется сюда куда быстрей, чем ты можешь представить. Все забудется, и вернется на прежний круг. Здесь живут чемпионы по забыванию. Никакой ответственности, жара, покой. Ты же не можешь не видеть — тут все так, как десять и двадцать лет назад…
Павел Маратович потер ладонями лицо. Жест усталости, или…
— Если я тебя правильно понял, ты хочешь, чтобы на планете появились регулярные войска? Я могу только предложить колониальному правительству принять соответствующий закон. Вряд ли эта мера вызовет отклик у мирного населения.
— Вызовет-вызовет. Я не я буду, если события в Руте не напугали чиновников до колик…
— Хорошо. Но больших результатов не жди. Рута — это планета, которая всю историю существования подчеркивала свое особое положение.
— Угу.
Говорить дальше было вроде бы не о чем. Но что-то главное так и осталось недосказанным, поэтому оба молчали, не решаясь ни попрощаться, ни поменять тему.
Паузу разбил Павел Маратович:
— Не пропадай.
— Да я весь на виду.
— Да-да. В пустыне — как на ладони.
— Значит, прощаемся?
— Выходит, так.
— Надеюсь, не надолго…
— От всей души с тобой согласен.
— Давай, провожу.
— Там прохладно.
— Ну, я тут тоже не в первый раз!
— Идем.
На улице было и холодно, и ветрено. Наэса-зэ висела над крышей ближнего дома.
— Как и не уезжал… — пробормотал старший Гнедин, оглядывая улицу.
Стас вдруг вспомнил:
— Понимаю, это против всяких правил… я могу попросить об услуге?
— Звучит угрожающе.
— Одного человека нужно срочно доставить на орбиту. Я правильно понимаю, что пока вокзал не будет восстановлен, никакого сообщения Руты со швартовочной станцией не будет? Это девушка. Артистка. У нее на яхте животные. Она переживает за них. Сильно.
— Хорошенькая девушка?
— Это академический интерес?
— Значит, хорошенькая.
— Ну, так как?
— Действительно против всяких правил. Завтра… в смысле, сегодня. В половине восьмого. Жду твою артистку на поле возле «Квантов». Опоздает — сама будет виновата.
— Эта не опоздает…
— Увидим.
— Увидим!
Стас на прощание торопливо пожал отцу руку и пошел себе в сторону больницы.
Поначалу репетиция шла как обычно, разве что Том и Джерри наперегонки пытались убить артистов взглядами: Том – полным страдания о несовершенстве мира, а Джерри – обещанием страданий несовершенному миру от его, Джерри, рук. Так как все давно к такому привыкли, то не особо обращали внимания. Не орет и стульями не кидается – значит, все в порядке.
Но когда на сцену вышел Мартин…
Нет, никакого мата или летающих стульев. Но выражение морды… о, какое было выражение морды! Горлум, жующий лимон с перцем, отдыхает. Да и ни один Горлум не способен молча, за пару минут, создать настолько невыносимую атмосферу. Мне, не актрисе, и то в какой-то момент захотелось пойти повеситься от собственной бездарности.
Вешаться никто не пошел, только морды стали кислыми, и игра – дергано-вялой. А я так вообще обрадовалась, что не успела слинять в чайную комнату, любопытно же, что сегодня учудит наш доминантный козел! Да и вообще, мир резко встал на место: Бонни Джеральда не подменили инопланетяне, он не заразился смертельно опасным заболеванием мозга. Он по-прежнему наше родное крезанутое хамло.
Не знаю, сколько бы Джерри сверлил в Мартине дырку и провоцировал полтергейст, может, еще минут бы пять продержался, но Мартин у нас тоже тонкая ранимая натура. Оборвав номер на середине, он сунул руки в карманы и шагнул к Джерри с видом «первого парня на районе».
– Ну? – прозвучало в резко наступившей тишине.
– Il merda triste (унылое дерьмо – итал.), – уронил Джерри, глядя ему в глаза. Образ «мальчик с района, не суйся поперек больших дяденек из мафии».
Насупившись, Мартин потребовал объяснить, что изменилось с позапрошлой недели, когда все было отлично, Эсмеральдо – великолепен, а Мартин – гениален. Потому что если мистер Джеральд скажет, какого рожна ему не хватает – Мартин тут же, немедленно, этого рожна сделает.
Скривившись, мистер Джеральд потребовал огня, полета, страсти… да хотя бы признаков жизни! Это ж не Эсмеральдо, это позавчерашний анчоус! Давай, еще раз с начала эту сцену, и не пытайся изобразить малолетнюю проститутку!
Сцену начали сначала. Потом еще раз. И еще.
С каждым разом Джерри кривился все больше, а труппа впадала в недоумение. Ведь все хорошо! Просто отлично! Что ему встряло?
Пожалуй, понимали это только я и Люси. На самом деле к Мартину была только одна претензия – что он Мартин, а не Бонни Джеральд. Но черта с два наш гениальный хореограф озвучил бы ее даже наедине с самим собой. Так что он продолжил изводить Мартина, а до кучи и всех прочих, попавшихся под руку.
После седьмой остановки на четверти сцены мне показалось, что сейчас совершится массовое убийство. То есть актеры коллективно убьют хореографа, а режиссер наймет им адвоката. Пожалуй, даже в адрес Сирены не было такой обиды – ощутимой буквально кожей. Особенно худо приходилось Мартину. Он старался изо всех сил, но чем больше старался – тем сильнее злился Джерри.
– Merda! – прозвучало в очередной раз, и тут Мартин не выдержал.
Ближайший табурет (или что там ему попалось под руку, я не успела рассмотреть) полетел в стену, и под грохот разбивающейся мебели злющий, как тысяча чертей, Мартин велел Люси:
– Давай сначала!
От него только что искры не сыпались во все стороны, как от настоящего Эсмеральдо – до последнего ряда галерки. Живой огонь! Не была бы я влюблена в Бонни, втюрилась бы в Мартина, как мартовская кошка. И не я одна, вся труппа! Включая Тома и, может, даже Люси.
В конце сцены мы все аплодировали ему стоя! Мартин оглядел нас с законной гордостью, схватил с пианино бутылку минералки, выхлебал половину и обернулся к Джерри. Он не злился, нет! Он сиял, он был готов к новым подвигам, он любил сейчас весь мир, и особенно – нашего невыносимого, гениального хореографа, который снова заставил его прыгнуть выше головы!
И неважно, что Джерри выглядит не довольным, а скептичным. Он же видит, что Мартин – хорош, лучше не бывает! Я обязательно вставлю эту сцену в роман: вот сейчас Джерри улыбнется и скажет…
– Нет. Это не Эсмеральдо.
Мартин сперва не понял, даже улыбаться не перестал, только улыбка застыла. Труппа настороженно замолкла.
– Джерри, все отлично, ты придираешься! – вклинился Том, обнял Джерри за плечи и виновато улыбнулся Мартину. – Это было великолепно. Ты гений, Мартин.
– Нет. – Джерри стряхнул с себя руку Тома и шагнул к Мартину. – Ты не будешь играть в этом спектакле. Уходи.
В студии повисла минута молчания: шок, недоумение, обида – на всех лицах. Мартин же отлично сыграл, нельзя и желать лучшего! Что с Джерри?
– Ты же шутишь? – заторможено спросил Мартин.
– Не шучу. Я разрываю с тобой контракт. Фил выплатит неустойку, – повторил Джерри подчеркнуто внятно, словно недоумку. – Все, иди, нам надо работать!
– Ты, – начал Мартин почему-то шепотом, закашлялся, и только чуть громче продолжил: – Ты козел, Джерри!
И пошел к двери, ни на кого не глядя. Я почти ждала, что дверью он хлопнет. Ничего подобного, аккуратно прикрыл, и все.
А ведь Люси как-то говорила, что Мартину сам Харальд Принс (режиссер «Призрака оперы», многократный лауреат «Тони» и легенда Бродвея) предлагал спеть у него Кристиана в новой постановке «Мулен руж», но Джерри позвал его в «Нотр Не-Дам», и Мартин согласился рискнуть…
Труппа ошарашенно загалдела. Какая муха укусила Джерри? Что он не поделил с Мартином? Какого черта ведет себя как последняя свинья? Что будет с постановкой? Кто будет петь Эсмеральдо, если Том и Джерри забраковали всех, начиная с консьержа и заканчивая Брайаном Адамсом? Бедняга Том вообще чуть не съехал с катушек. Он подскочил к Джерри, схватил за грудки и принялся трясти – это могло бы выглядеть забавно, не отражайся в глазах Тома жажда убийства.
– Ты, псих двинутый, что ты творишь? Зачем ты выгнал Мартина? Как ты мог!.. Это подло! Слышишь?! Я не позволю тебе загубить спектакль! Ты!..
Том осекся на полуслове, остановился и с удивлением посмотрел на свои руки, перехваченные Джерри. Злым и сосредоточенным Джерри. Наверное, он бы снова попытался вытрясти из него душу, но его оттащили Тошка с Люси. Футболку Джерри он, кстати, порвал, когда его отцепляли. И даже не думал успокаиваться. Не он один – актеры пребывали в полном шоке, но уже начинали оттаивать и переглядываться. Еще чуть, и у нас случится революция со свержением тирана-самодура.
– Ты… – Том побагровел и снова рванулся к Джерри, его с трудом удерживали Тошка, Люси и Гюнтер. – Придурок! Выгнал Мартина – пой сам! Давай, иди на сцену, псих гребаный!..
– Не ори, охрипнешь, – сказал Джерри совершенно спокойно и отряхнул порванную футболку. – Ансамбль, по местам. Люси, с первой цифры.
И как ни в чем не бывало отправился на сцену.
От офигения ансамбль послушался, хотя, судя по мордам, никто не понимал, что Джерри собирается делать. Он же не поет! Что вообще происходит в нашем дурдоме?
Однако Люси заиграла, сцена началась – и Джерри запел. Не так, как на репетиции в одиночестве. Не так, как в караоке или в «Зажигалке». Он запел по-настоящему. Так, как должен петь Эсмеральдо.
Бог мой. Я же слышала его, почему сейчас я не могу даже дышать толком? Почему мне хочется одновременно расплакаться и сбежать отсюда, чтобы не видеть и не слышать? Почему?..
И почему все произошло именно так?
Я смотрела на Бонни Джеральда, не отрываясь, и не только я. Том, рухнувший в свое кресло, тоже не отрывал от него глаз. И все солисты, не участвующие в сцене. И даже случайно заглянувшая уборщица. Они все слушали невероятный голос Эсмеральдо, их лица светлели, взгляды прояснялись, на губах расцветали улыбки. На их глазах рождалось чудо.
А я… когда я мечтала, что Бонни будет петь Эсмеральдо, я ведь не думала, что будет с Мартином. Я вообще ни о ком не думала, только о спектакле, и еще о себе: вот Бонни победит свой страх, и будет петь – для меня, ради меня… Но тогда за мечтой не стояли настоящие люди – ни Бонни, который выгнал приятеля, чтобы освободить место себе, ни Мартин, который вкалывал едва ли не больше всех, выкладывался по полной и остался ни с чем…
Ну почему, почему в реальности все так сложно?!
– Ты сукин кот, какого черта ты молчал все это время? Какого черта мы тут вообще делали, когда ты… ах ты!.. – экспрессии Тома, когда Бонни допел номер, а труппа отбила ладони аплодисментами, мог бы позавидовать сам Уолт Дисней.
Джерри из сволочи, которая не понимает, чего хочет и мучает труппу почем зря, снова стал Великим Гением, Который Сделает Великий Спектакль.
А про Мартина все забыли. Тут же. Как будто Мартина и не было.
Даже я почти забыла. И от этого было так тошно, что даже на Бонни мне сейчас смотреть не хотелось.
И все же он был на порядок, на два порядка лучше Мартина. Он был лучше всех. И сейчас, если бы на сцену вышла Сирена в роли Клодины – их было бы двое. Даже она не сумела бы затмить Бонни Джеральда. Стоит отдать ему должное, он не только изумительно сыграл Эсмеральдо, но и одним своим присутствием «завершил» сцену. Как последний недостающий штрих. Как ось, вокруг которой вертится весь спектакль. У Мартина так не получалось, да и мало у кого вообще так получается.
Гений, мать его. Козел, скандальная сволочь и гений.
И вот этой гениальной эгоцентричной сволочи я должна была вчера поверить, что он – примерный муж, трепетный влюбленный и воплощенная девичья мечта о сюси-пуси? Ага. Вот только что убедилась, что благороднее и интеллигентнее человека не сыщешь во всем ЛА. И если его возлюбленной захочется луну с неба, он ее достанет. Потом. Если не забудет отправить за луной Фила или очередную мисс Кофи.
Что ж, моя самая-самая мечта близится к осуществлению. То, ради чего я приехала в ЛА. Но почему-то торжество искусства имеет подозрительно горький привкус. Как будто я виновата в унижении и изгнании Мартина. В том, что ради постановки Джерри предал друга. Я же помню их с Мартином в начале работы!
Чертова совесть. Я не виновата, что Джерри сделал это именно так! Я хотела как лучше! Разве великолепный Эсмеральдо не стоит чьих-то там чужих отношений? Разве мы все тут живем не ради искусства? Ведь нет ничего важнее Мюзикла!
Денег, успеха, власти… что там еще в списке? Чистоты веры или расы, цвета волос и правильного кончика яйца…
Нет. Не хочу об этом думать. Это не мой выбор – это выбор Бонни. Он поступил так, как поступил. Он режиссер, его задача – сделать спектакль, а не создать комфортную среду для друга. Все так и есть!
Только почему-то горький привкус все сильнее, а родившаяся вчера завиральная идея кажется уже не такой привлекательной…
Нет, хорошая была идея, и я все равно ее воплощу. А для этого мне нужна Люси – и смотаться подальше от лучшего в мире Эсмеральдо. Уж слишком горчит моя сбывшаяся мечта.
Уэссекс, 537 г
Когда живёшь в палатке, есть предел тому, насколько сильно можно разжечь огонь, не поджигая её целиком, и Кроули вздымает пламя так высоко, как только осмеливается, и подтаскивает скамейку поближе к огню, съёживаясь под подбитым мехом плащом.
Доспехи — ужасная вещь для ношения: тяжёлые, неудобные и холодные, просто ледяные. Он промок и промёрз до костей, а теперь ворчит и набрасывает на плечи ещё один плащ. А хуже всего то, что он здесь ничего не добился. Не смог. Заранее должен был догадаться, что внезапная вспышка мира и равенства на юге Англии как-то связана с ангелом, это же просто в его стиле.
Кроули вздрагивает. Благослови Господь это несчастное место. Он замёрз и устал, а больше всего устал от себя самого и от мыслей, которые снова и снова возвращаются к разговору с Азирафаэлем.
«Я здесь собираюсь заварить крутую кашу!»
«О… Ты варишь кашу? Овсянку?»
Кроули терпит так долго, как только может, но вкравшееся недопонимание раздражает его («Я здесь собираюсь заварить крутую кашу!»), как зуд, который он не может почесать («О… Ты варишь кашу? Овсянку?»), повторяясь и повторяясь в его мозгу. Если бы это был другой ангел или демон, Кроули указал бы ему на ошибку, просто чтобы лишний раз уязвить, но Азирафаэль не имеет понятия о тонких издёвках или крошечных ехидных подколах, и, наконец, Кроули рычит себе под нос, берёт миску и выходит из палатки в ночь, сосредоточившись на чувстве местонахождения Азирафаэля.
Ангельский шатер чисто белый — и чудесным образом остаётся таковым; воистину маленькое ангельское чудо для рыцаря, который проводит всё своё время, путешествуя по грязной английской сельской местности — и сияет в ночи, словно маяк. Лёгкое неуловимое воздействие на разум часового убеждает того, что беспокоиться ему не о чем, и вот уже Кроули входит в палатку Азирафаэля и видит его — в меховом плаще, наброшенном на плечи, склонившегося над походным письменным столом.
— Фрументи, — говорит Кроули без всяких предисловий.
— Кроули! — Азирафаэль вздрагивает, опрокидывая чернильницу. — О, какая досада!
Четыре с половиной тысячи лет среди людей, а он всё ещё не позволяет себе ругаться, даже самым мягким и не богохульным образом, и Кроули закатывает глаза и ждёт, пока Азирафаэль смахнёт поток чёрных чернил с пергамента.
— Как ты узнал, где меня искать? — спрашивает Азирафаэль.
— Ерунда, — усмехается Кроули. — Я всегда знаю, где тебя найти. И ты тоже можешь найти меня, если захочешь.
Азирафаэль опускает глаза, но не отрицает этого, ведь они уже столько раз предлагали друг другу еду, что связь между ними укрепилась. И они её чувствуют — оба.
— Как бы там ни было, — Кроули поднимает миску. — Фрументи. Сладкая пшеничная каша на молоке, приправленная корицей и фруктами.
— Да, ты говорил. — Азирафаэль хмурится. — Но что это значит?
— Раньше, — говорит Кроули, — когда ты болтал о каше. Ты думал о фруктах, а не о разжигании заварушек.
— О! А, понятно. — Улыбка Азирафаэля озаряет всё его лицо. — Да, ты совершенно прав.
Он смотрит вниз, в чашу, и Кроули крепче сжимает её, слегка нагревая адским огнём, чтобы ароматы подслащённого молока и экзотических специй, сливочного миндаля и пухлого изюма смешались и поднялись к носу ангела.
— Знаешь, я никогда не пробовал, — бормочет Азирафаэль и вынужден сделать паузу, чтобы проглотить слюну. — Это должно быть очень вкусно.
— Ну тогда ешь. — Кроули пододвигает к нему миску. — Это для тебя.
Азирафаэль тянется к нему, но в последний момент колеблется, так и не решившись.
— Ради всего святого, ангел! — рычит Кроули. — Если бы я хотел искушать тебя видениями невыразимо сладостных земных удовольствий, то не стал бы делать этого с миской остывшей каши.
Это неправда: Кроули давно уже убедился, что секрет искушения заключается в том, чтобы предложить жертве то, чего она сама хочет больше всего в этот момент, и за прошедшие столетия не было ничего, что Кроули не предлагал бы людям. Драгоценности, власть, любовь красивых женщин — или красивых мужчин… его давно перестали удивлять вещи, за которые люди готовы продать свои души.
И то, что этот ангел хочет прямо сейчас, — передышка от холода, сырости и своего одиночества, ибо общество людей с их маленькой продолжительностью жизни подёнок едва ли считается.
— Ну что ж, тогда присаживайся. — Азирафаэль придвигает два стула к маленькой жаровне, делая слабое усилие, чтобы прогнать сырость из воздуха, и Кроули использует маленькое демоническое чудо, чтобы зажечь приличное пламя. Наверху и Внизу решили, что оба они должны быть именно здесь, но будь он благословен, если кто-то мог себе представить, как же они оба будут тосковать по жаркому зною пустыни, где всё это началось.
Азирафаэль наливает им по чашке вина. Оно горячее и сильно приправлено специями, чтобы скрыть кислоту и горечь, и это ещё одна вещь, по которой Кроули скучает. По крайней мере, римляне знали, как изготавливать что-то пригодное для питья, и он превращает содержимое их чаш в вино с южных склонов Авентинского холма.
Азирафаэль ждёт, когда Кроули начнет есть первым. Приверженность ли это этикету или затянувшемуся недоверию, но как только Азирафаэль видит, что Кроули ест из миски на столе между ними, он берёт свою ложку, а Кроули свою откладывает. Он предпочитает пить, а не есть, и ещё глубже зарывается в меха, которыми покрыто его кресло, пьёт вино и слушает рассуждения Азирафаэля о том, как ему не хватает пьес Сенеки.
С тех пор, как Кроули принял своё решение в Риме, он понемногу подталкивал ангела к разного рода искушениям, принося ему еду и вино и устраивая вроде бы случайные встречи между ними. И каждый раз, к тайному удовольствию Кроули, Азирафаэль принимал его подношения. С каждым разом это становилось всё проще.
Значит, скоро. Кроули ещё глубже зарывается в меха своего кресла, наблюдает за выразительным лицом Азирафаэля, пока тот говорит, и думает про себя, что ещё нет. Пока нет.
Но очень скоро.
— Десять.
Майк задумался. Голос звучал в голове. Но кто говорил, было неясно.
— Девять.
Похоже на отсчет. Но кто же это?
— Восемь.
Майк запаниковал. Может быть, так отсчитываются последние секунды жизни? Кто знает? Ведь потом никто уже не рассказывает.
— Семь.
А он так много не успел! Не женился. Не родил детей. Не отдал долги.
— Шесть.
И ещё поссорился с Хелен. Если бы он мог сейчас попросить у неё прощения! В эти последние секунды.
— Пять.
И ещё давно не навещал маму. Она ждет каждый день, а он отговаривается делами.
— Четыре.
Если бы чуть раньше задуматься! Он бы всё изменил: не опаздывал бы на работу, каждый день ездил бы к маме, сделал бы предложение Хелен.
— Три.
Он получил бы повышение по службе. Прочел бы книги, которые без дела пылятся в шкафу. Ходил бы в церковь.
— Два.
Ну разве так можно? Без всякого предупреждения! Вот живешь, ни о чем не думаешь, и вдруг конец!
— Один.
Говорят, что осуждённым полагается последнее желание. Хочу…
— Заседание суда объявляется открытым. Слушается дело корпорации «Майволд» против Джона Джонсона. Слово имеет обвинитель.
— Уважаемый суд! В результате действий подсудимого в мире произошли ужасные события. Зафиксировано пятьдесят тысяч самоубийств, семьдесят тысяч несчастных случаев, девяносто тысяч человек попали в психиатрические лечебницы. И это ещё не всё! Было нарушено движение поездов, автомобилей, самолетов, произошли сбои в работе фабрик и заводов. Список происшествий занимает более тысячи страниц. Прошу для подсудимого высшей меры наказания!
— Подсудимый, что вы можете сказать в свою защиту?
–Уважаемый суд! Обвинитель перечислил лишь негативные последствия моих действий. Но положительных гораздо больше. Зафиксировано сто тысяч случаев отказа от суицида, двести пятьдесят тысяч предотвращений катастроф, триста тысяч исцелений безнадежно больных, заключено пятьсот тысяч браков, семьсот тысяч преступников явились с повинной, более восьмисот тысяч стариков их дети забрали из домов престарелых, число прихожан только в христианской церкви увеличилось в два раза. Прошу учесть это и смягчить мое наказание.
— Суд удаляется на совещание.
***
— А что он сделал этот Джонсон? — спросил я у милой девушки, сидевшей слева.
– Мой муж включил трансляцию обратного отсчета в чипы всех людей планеты. Говорит, что случайно. Заигрался в игру и нажал не ту кнопку.