— Дорогая, ты себе не представляешь, сколько я сегодня заплатил в новом ресторане за чашечку чаю!.. Но есть и справедливость в этом мире.
— Ты о чем, дорогой?
— Представляешь, когда я ехал домой, то по дороге обнаружил у себя в кармане три серебряные ложки.
Бруклин, 1976
— Ну, и где шляется этот старый поц?
— Ты меня спрашиваешь? Может, впал в запой. Или в маразм. Или под трамвай.
— «Впал под трамвай». Да ты, Кока, поэт. Прям мелкий гений. И где, скажи, ты видел в данной местности живой трамвай?
Полноватый рыжий очкарик с профессорской бородкой с насмешкой посмотрел на собеседника, долговязого лысеющего блондина в хасидском лапсердаке, джинсах и ковбойских сапогах.
— Про трамвай это я так, для хохмы, — пытался оправдаться блондин. — А если серьёзно, он же мог с нашими денежками ломануться куда-нибудь в Майами. А, Лёнчик, вариант?
— Ага. Пятьдесят баксов — самая та сумма для полноценного отдыха. Как раз хватит на аренду шезлонга и парочку тропических коктейлей… Короче, без Мони нам туда лучше не возвращаться, — Лёнчик кивнул на двери семейного ресторанчика «Зай гезунд», возле которого и происходил разговор. — Старушки грустят, мамаша практически в коматозе, Пятка бедному Оскарчику последние мозги выносит, Лялька охрипла, развлекая публику…
Дверь ресторанчика открылась. Изнутри донесся надрывный баритон:
— Враги комсомолку поймали, заветную тайну…
Лёнчик вздохнул.
— Раввин уже насилует гармошку. Всё ещё хуже, чем я думал. — Он обратился к вышедшему покурить швейцару. — Эй, любезный, what’s your name…
— Илья Григорьевич, — с достоинством ответил бородатый швейцар.
— О, так вы из наших! Это облегчает дело. Скажите, уважаемый Илья Григорьевич, вы случайно не в курсе, где нам найти Моню-скрипача. Вы такого знаете?
Швейцар хмыкнул.
— Вопрос интересный. Вроде и знаешь человека, а вдруг оказывается, что совсем не знаешь…— философски заметил швейцар и потёр большим пальцем по указательному и среднему — жест, понятный во всем мире.
— И на какого президента тянет мой вопрос? — осведомился Лёнчик.
— На Гамильтона, — не задумываясь, выпалил швейцар.
Лёнчик хмыкнул.
— Во-первых, Гамильтон не был президентом, хоть и очень хотел. А во-вторых, держи пятёрку, дядя, и не борзей. — Лёнчик сунул смятую купюру в нагрудный карман зелёной швейцарской ливреи.
— За его домашний адрес я не знаю, — затараторил Илья Григорьевич. — Но люди говорят, шо каждый уик-энд он лабает в «Одессе».
— Слыхал, Кока? Брайтон-Бич, кто б сомневался. Давай, брат, по коням.
И они направились к лохматой желтой «импале», припаркованной напротив, возле синагоги.
Никакими братьями Лёнчик и Кока, разумеется, не были. Но в семейном родстве состояли. Лёнчик приходился младшим внуком Бабушке (именно так, с большой буквы!), восемьдесят шестой день рождения которой и отмечали сегодня в «Зай гезунд», а Кока был женат на старшей правнучке Ляльке, она же Софа.
Кока, как и всё прочее семейство, жил в Америке уже третий год, а вот Лёнчик появился недавно, каких-то четыре месяца назад. Изначально планировалось, что он вылетит вслед за всеми, как только управится с разными мелкими «хвостами» и пристроит остатки семейного имущества. Однако, оставшись один в большой квартире, окнами выходящей аж на Невский проспект, Лёнчик вдруг почувствовал, что и в родном Ленинграде можно жить вполне себе неплохо. И если бы не грозный звонок из органов с предупреждением, что, если он и дальше будет волынить с выездом, его вообще никуда не выпустят, а квартиру уплотнят очередниками на общих основаниях, так и жировал бы Лёнчик в должности самоназначенного коменданта «общежития ОВИР», куда стекались из всех уголков СССР потенциальные «отъезжанты», дожидавшиеся решения своей участи. А при данном раскладе оставалось лишь вздохнуть, прикинуть варианты и, напевая «Ты зашухерила всю нашу малину» и прихватив папочку с документами, пошлепать в кассу «Аэрофлота», благо было рукой подать. Конечная точка предстоящего маршрута была ему известна: Нью-Йорк, Бруклин, Боро-Парк…
Брайтон-Бич, на который изначально нацелились бывшие ленинградцы, им решительно не понравился. Дыра дырой, трущоба на трущобе, какая-то чёрная и смуглая гопота шляется, рожи бандитские… Да и тамошние «русские» — туши свет, сливай воду.
— Ехали в Нью-Йорк, попали в Крыжополь, — резюмировал Рудольф Аркадьевич, глава семейства. — Интересно, нет ли тут поблизости чего поприличней?
Оказалось, что есть. Конечно, строго говоря, Боро-Парк — тоже та ещё Умань. Но — чистенько, никаких тебе бродяг, чернокожих, латиносов, алкашей, хорошая школа, хорошая клиника, много зелени… Пока вертлявый типчик из агентства недвижимости на сквернейшем русском расписывал все достоинства здешних палестин, всё было хорошо. Но как только речь зашла о цене аренды, семейство скисло — даже каморка над гаражом была им не по карману. Они вежливо распрощались с типчиком, Бабушка даже что-то прошептала ему на ухо, должно быть, извиняясь за напрасные хлопоты.
Похоже, оставалось лишь согласиться на предложение иммиграционного офицера и паковать вещички для переезда в кукурузную Айову.
Но утром к их задрипанной иммигрантской общаге подкатил сверкающий лимузин, и двое мощных хасидов бережно препроводили в него Бабушку. Сопровождать её разрешили только сыну, то бишь, Рудольфу Аркадьевичу, но и того не пустили дальше вестибюля роскошного особняка на берегу океана, поднеся в утешение графинчик пейсаховки. С кем и о чем целых полтора часа беседовала Бабушка, осталось неизвестным — обычно словоохотливая, она молчала, как партизан на допросе.
Уже через неделю семья въехала в новенький, полностью меблированный двухэтажный коттедж в Боро-Парке с чисто символической арендной платой, Бабушкины младшие правнуки Миша и Гриша пошли в ту самую «хорошую школу», а жена Рудольфа Роза Марковна легла на обследование в ту самую «хорошую клинику». Все желающие быстро нашли работу почти по специальности: Рудольф Аркадьевич, в прошлом директор городской свалки на речке Красненькой, с удовольствием сел за баранку мусоровоза, Розина сестра тетя Фира обосновалась на кассе в благотворительной лавочке при синагоге. Невестка, Пятилетка Зиновьевна, в домашнем обиходе Пятка, участковый терапевт, устроилась сиделкой сразу в два богатых дома, Ляля-Софа стала гидом-переводчиком в экскурсионном бюро, Кока получил место охранника в кошерном супермаркете.
Не задалось только у Оскарчика, сына Рудольфа и Розы. В Ленинграде он работал в патентном бюро и мнил себя великим изобретателем, которого могут по достоинству оценить только в свободном мире. Три серьёзных фирмы пригласили его на собеседование — и популярно разъяснили, что ни музыкальный унитаз с подогревом, ни махолёт, ни вибростенд для выращивания огурцов в условиях Заполярья никому здесь на хрен не нужны. Деятельный Оскарчик сходил с ума от собственной невостребованности и бросался в разные бестолковые предприятия — то вычислял варианты гарантированного выигрыша в лотерею, то сооружал на крошечной лужайке перед коттеджем действующую модель Везувия, то писал заявления о приеме в компартию США и тут же рвал их. Все это могло закончиться психушкой, если бы умная Ляля не купила папочке абонемент в Бруклинскую театральную школу. Оскарчик всем сердцем отдался новой страсти…
Семья вскоре слезла с грошового государственного велфэра. Заработков и пенсий вполне хватало на сносную жизнь. К тому же они внезапно стали получать очень симпатичное пособие от богатейшего благотворительного фонда. На собеседование в офис фонда, расположенный на Парк-Авеню, пригласили только Коку — вероятно, у руководства возникли некоторые вопросы по поводу конкретно этой кандидатуры.
Еврейских предков ему придумали без труда, основы иудейского вероисповедания растолковал приятель Эмиль, веселый никчемушник, пятнадцатый год учившийся на раввина. Когда же господа из фонда, не до конца удовлетворившись Кокиными косноязычными ответами, вежливо, но твердо попросили мистера Косолапова предоставить более конкретную аргументацию, Кока расстегнул штаны и выложил главный аргумент. Такой вот казус — когда-то в прошлой жизни тринадцатилетнему пионеру Коленьке сделали операцию по устранению небольшого, но крайне досадного анатомического дефекта. Благотворители имели все основания принять результат этой давней операции за обрезание — тем более, что это именно оно и было. Вечером Кока на радостях надрался с корешами в пабе «У старого Патрика» и растрезвонил о своей удаче. Неудивительно, что с тех пор к нему приросло прозвище, которое вдруг вспомнилось Ленчику, наблюдавшему, как аккуратно и медленно ведет Кока, лихой ездок, свою «антилопу-гну». Хотя все правильно, у них в организмах сидят по двести русских грамм с праздничка, и привлекать внимание копов ни к чему.
— Приехали. Тормози, Незалупа.
— Закрой пасть, Ябло, — беззлобно отозвался Кока.
Лёнчик вздохнул. Что ж, сам нарвался. Кликуха, конечно, не очень авторитетная, но каких других титулов можно ждать, если Всевышний и родители наградили тебя фамилией Яблонский…
***
Друзья-родственники стояли у подъезда облупленной шестиэтажки — доходного дома, за полвека своего существования не так и не познавшего ремонта. В обшарпанную входную дверь был врезан массивный номерной замок с почерневшими нечитабельными кнопками. Ни звонка, ни переговорного устройства не наблюдалось. Постучали, наугад потыкали в кнопки — никакого эффекта.
— Может, на таран? — предложил Кока. — Дверка-то хлипкая.
— Ждём, курим, — распорядился Лёнчик. — В жизни не всегда есть место подвигу.
Кока вздохнул. Лёнчик отошел на пару шагов, закурил и задумался о подвигах. О пути воина, похоже, закрытом для него, Леонида Яблонского, но столбовой дорогой лежащим перед Николаем Косолаповым, зятем, другом и просто хорошим парнем.
Именно этот путь во времена не столь уж дальние и привел простого ленинградского мента в зажиточную еврейскую семейку окнами на Невский. Было так: сержант Косолапов возвращался с дежурства в свою коммуналку на Обводный и вдруг увидел, что на противоположной стороне Лиговки творится непорядок: трое мордоворотов куда-то волокли хрупкую девчушку. Та отбивалась, тряся рыжими африканскими кудряшками. Николай стремительно перебежал проспект и заорал:
— Стоять, милиция!
И тут же был послан в грубой форме. Пришлось применить силу. Мордовороты, к большому удивлению сержанта, оказались трезвы и весьма умелы в рукопашном бою. Но и Кока недаром два долгих года лопал усиленную морпеховскую пайку. Через минуту все трое «быков» валялись на асфальте в полной отключке, а между ними сидел Кока в отключке частичной. Перед глазами все плыло, но ангельские черты склонившегося над ним личика он разглядел чётко.
— Звони ноль-два, — прохрипел сержант. —Надо этих оформить.
— Да ну их… Встать сможете?
— Ага…
— Я сейчас.
Кудряшка убежала. Кока, пошатываясь, встал, Его тут же повело, но он удержался на ногах. Один из налетчиков шевельнулся.
— Мы тебя найдём, мент позорный, — прохрипел он, пустив кровавую слюну.
Кока успокоил оборзевшего урку несильным, но метким пинком под рёбра — и сразу почувствовал себя намного лучше. Он сумел без посторонней помощи доковылять до подогнанного девушкой частника, плюхнулся на сидение.
— Вам куда? — спросила рыжая красавица, но, взглянув на Кокину физиономию, расписанную героическим фонарями и ссадинами, присвистнула: — Вам бы в больницу надо.
0
0