Пиксели в хаотическом беспорядке. Шипение. Помехи.
– Ну, что ты там паяешь так долго? – Эмбер наклонилась, рассматривая пучок разноцветных проводов, в которых сам черт ногу сломит. – Ты сможешь это закончить сегодня? – но сегодня никак не выйдет. Ни сегодня, ни даже через неделю. Непосильная задача.
– Эль, а тебе не приходило в голову, что ты меня не любишь? – под недовольным взглядом девушки Фил чувствовал себя словно сапер, не просто починяющий приборную панель без помощи регботов, а самый настоящий человек, рискующий собственной жизнью, перерезающий провод наугад… – Я о том, что мы, словно затерянные в космосе искры интеллекта, с памятью о том, что происходило тысячи лет назад… можем ли мы, без всяких сомнений, присвоить себе эту память? Являемся ли мы теми самыми людьми, кем были тогда?
И Эмбер стоит, недовольно загибая шнур паяльника, пытаясь подобрать слова о том, что от них зависят сотни людских жизней, о том, что нужно делать, а не ныть… столько мыслей в ее глазах словно пробегают вереницей неуловимых теней. Затем, покусав губу, и осознав, что без нужных слов вопросы не улягутся, она присела рядом, на ступеньку старинной кабины и приобняла:
– Ты не хочешь улетать. В этом дело. Здесь твоя работа, твоя Олис, твое значимое открытие. Что я могу тебе предложить? Лишь холодную надежду, что у нас получится совершить великое дело для четырех сотен полумертвых людей, оторваться от всего, что тебе близко и дорого и стать космическими сиротами, в поиске нашей планеты…
– Любишь ли ты именно меня? – прозвучал грустный мужской голос. Женщина погладила смоляную макушку густых волос и встала. – Фил, у нас еще столько дел… дела определяют, кем мы являемся. Наши поступки.
А Лорик остался сидеть на железном полу, по локоть погруженный в провода, с маленькой, почти игрушечной паяльной установкой. Ювелирная работа. Руки дрожали.
Было ощущение погони и нарастающей опасности. Зашоренной лошадью он несся, послушный лишь ее нежному голосу, понукающему лететь. Лететь, как можно быстрее, обратно в неведомый совсем не ждущий их мир мифического дома. Но Фил смирился: наступил такой момент в любви, когда мужчина осознает, что между двумя чашами весов, где на одной – потерять ее навсегда, а на другой – склониться перед ней, на самом деле, нет выбора. Выбор уже сделан в его сердце. Выбор стать лучше для нее. Выбор сделать тот подвиг, который она так настойчиво просит. Потому что, между подвигом и ледяной постелью лишь несколько слов, а между жизнью одной и другой после выбора – непреодолимая пропасть.
Лорик вздохнул, понимая, что сейчас эта жестокая повелительница его души с удивительно высокой шеей и с почти черными волосами, собранными в высокий пучок, очень злая женщина, хочет от него лишь исполнения своей мечты. Ему стало зябко, и, даже теплая волна обиды навернулась на глаза. Мужчина с удивлением утер ресницы. Жаль, Олис нет рядом – она бы обрадовалась: настоящие слезы…
Картинка подернулась рябью, распадаясь на сотни мельчайших точек. Эти точки стали бегать, перепутываясь между собой, жужжа, как целый пчелиный рой, или, как сбрендивший кулер…
Картинка пробегает карикатурной перемоткой. Вот, Эмбер собирает ящик с инструментами и спрашивает про голод. Ей пора в модуль – там должна быть готова расшифровка черных ящиков и вся запись полета до момента падения. Женщина спешит. Машет рукой перед выходом, еще раз спрашивает, все ли хорошо. Ей не нравится бледность. Лорик смеется грустно и любя: «Я породил жизнь, поделился ею с новым существом, конечно, во мне чуть меньше румянца». Мужская ладонь пытается погладить женский живот, но встречает лишь недоумение и страх. Она еще не знает. Фил обнял бы ее двумя руками, не дал бы отбежать, но вторая рука была намертво вплетена в клубок проводов, держа всеми пальцами те кусочки, которые надо попересоединять между собой. Эмбер уходит.
Сумасшедшие пиксели снова накрыли шипящей черно-белой волной, заполняя все его существо.
Новый день начался с переполоха. Глаза, даже плотно закрытые от яркого света плазменной сварки, слезились. Полусознательный мозг осознавал, что лежать во вскрываемой снаружи рубке без шлема – весьма неприятный способ попрощаться с жизнью. Рту не хватало воздуха. Черная ледяная темнота.
Почему же так больно?! Что это? Грудь пронзает острый, как сама смерть, ток от дефибриллятора. Лорик пытается закричать, предупредить, что не нужно так над ним издеваться, но нет ни какой возможности. Женские голоса раздаются приглушенно, непонятно, что они говорят, звук, как над поверхностью воды, где Фил тонет. Настороженно радуются. Больше не бьют током. Уже немного лучше. Тело, как не свое. Наверное, в этот раз точно синяки останутся на груди…
Почему же глупые бабы просто не поместили меня в капсулу? Чего им от меня надо? Совсем хотят угробить, даже зная, что в теории я бессмертен.
Приглушенный свет спального отсека. Рука болит, как после капельницы. Страшно сжать. Сжал. Никакая игла не проткнула вену. Это хорошо. Открыл глаза. Закрыл с испуга. Но, видимо, придется открыть снова.
Так и знал. Над постелью сидит Олис. Глаза напряженно гипнотизируют. Зрачки в полоску: каждый сканер включен и подсвечивается кружком своего цвета. Красивая вышла радуга… искин сидит с таким сосредоточенным взглядом – решила восстановить, чтобы потом убить. Не иначе.
Легкие раздирает кашель, но я пошутил:
– Не забывай двигаться, а то шея отвалится.
Олис очнулась от оцепенения. Оглянулась по сторонам, как тайный заговорщик и спросила:
– Ты жив? – словно, я мог как-то иначе ответить на этот вопрос. Улыбка обнаружила трещины на иссохших губах, и искин стала промакивать их влажной салфеткой.
– Почему регенерация не сработала в штатном режиме? – спросил я.
– Она сработала. – Олис помолчала, словно взвешивая каждое слово, которое можно мне сказать, затем закончила. – В этот раз… мозг остался жив. Ты выжил. После таких поражений организму нужны, как минимум, сутки, чтобы восстановиться. Не в плане физическом. Ты здоров. А в плане нервных окончаний. Нейросети все порваны. Проще было заново отрастить с нуля… но… ты теперь живой человек. Привыкай.
Ночью было плохо. Пришло осознание пережитого. Потом был долгий заходящийся кашель. Потом долго рвало кровью. Видимо, организм отторгал из себя все лишнее, мешающее новым свежим тканям. Хотелось есть. Адски. Олис не разрешила. Еще больше хотелось пить. В вену снова воткнули катетер. Я его снова сорвал, минут через десять забывшись тревожным сном. Бесконечная ночь никак не кончалась.
Пять утра. Будильник противно пропищал, обозначая начало нового трудового дня. Я, словно палками битый, все-таки встал. Никто не мог, что ли, кроме меня выключить?! Поплелся в душевую кабину. Поднял глаза на свое отражение. Лучше этого было не делать…
Через пятнадцать минут, вымытый, высушенный и одетый в стандарт униформу первого типа, явился в столовую.
Эмбер сама варила что-то в белой светящейся турке и громко вздыхала. Подняла глаза на меня. Кинула турку, к злобному вздоху искин, сидящей в дальнем углу.
– Ты всегда варила негодный кофе. – Улыбнулся я, надеясь, что шутка сгладит мою бледность.
– Я люблю тебя! Думала, что совсем тебя потеряла! Люблю! – Уткнувшись носом мне в грудь, и, размазывая слезы по лицу, повторяла Эль, пока мы не усадили ее на стул и не пригрозили вывести из столовой за неудовлетворительное поведение. Сегодня даже Олис была на удивление мягкой с ней.
— Дорогая, ты себе не представляешь, сколько я сегодня заплатил в новом ресторане за чашечку чаю!.. Но есть и справедливость в этом мире.
— Ты о чем, дорогой?
— Представляешь, когда я ехал домой, то по дороге обнаружил у себя в кармане три серебряные ложки.
Бруклин, 1976
— Ну, и где шляется этот старый поц?
— Ты меня спрашиваешь? Может, впал в запой. Или в маразм. Или под трамвай.
— «Впал под трамвай». Да ты, Кока, поэт. Прям мелкий гений. И где, скажи, ты видел в данной местности живой трамвай?
Полноватый рыжий очкарик с профессорской бородкой с насмешкой посмотрел на собеседника, долговязого лысеющего блондина в хасидском лапсердаке, джинсах и ковбойских сапогах.
— Про трамвай это я так, для хохмы, — пытался оправдаться блондин. — А если серьёзно, он же мог с нашими денежками ломануться куда-нибудь в Майами. А, Лёнчик, вариант?
— Ага. Пятьдесят баксов — самая та сумма для полноценного отдыха. Как раз хватит на аренду шезлонга и парочку тропических коктейлей… Короче, без Мони нам туда лучше не возвращаться, — Лёнчик кивнул на двери семейного ресторанчика «Зай гезунд», возле которого и происходил разговор. — Старушки грустят, мамаша практически в коматозе, Пятка бедному Оскарчику последние мозги выносит, Лялька охрипла, развлекая публику…
Дверь ресторанчика открылась. Изнутри донесся надрывный баритон:
— Враги комсомолку поймали, заветную тайну…
Лёнчик вздохнул.
— Раввин уже насилует гармошку. Всё ещё хуже, чем я думал. — Он обратился к вышедшему покурить швейцару. — Эй, любезный, what’s your name…
— Илья Григорьевич, — с достоинством ответил бородатый швейцар.
— О, так вы из наших! Это облегчает дело. Скажите, уважаемый Илья Григорьевич, вы случайно не в курсе, где нам найти Моню-скрипача. Вы такого знаете?
Швейцар хмыкнул.
— Вопрос интересный. Вроде и знаешь человека, а вдруг оказывается, что совсем не знаешь…— философски заметил швейцар и потёр большим пальцем по указательному и среднему — жест, понятный во всем мире.
— И на какого президента тянет мой вопрос? — осведомился Лёнчик.
— На Гамильтона, — не задумываясь, выпалил швейцар.
Лёнчик хмыкнул.
— Во-первых, Гамильтон не был президентом, хоть и очень хотел. А во-вторых, держи пятёрку, дядя, и не борзей. — Лёнчик сунул смятую купюру в нагрудный карман зелёной швейцарской ливреи.
— За его домашний адрес я не знаю, — затараторил Илья Григорьевич. — Но люди говорят, шо каждый уик-энд он лабает в «Одессе».
— Слыхал, Кока? Брайтон-Бич, кто б сомневался. Давай, брат, по коням.
И они направились к лохматой желтой «импале», припаркованной напротив, возле синагоги.
Никакими братьями Лёнчик и Кока, разумеется, не были. Но в семейном родстве состояли. Лёнчик приходился младшим внуком Бабушке (именно так, с большой буквы!), восемьдесят шестой день рождения которой и отмечали сегодня в «Зай гезунд», а Кока был женат на старшей правнучке Ляльке, она же Софа.
Кока, как и всё прочее семейство, жил в Америке уже третий год, а вот Лёнчик появился недавно, каких-то четыре месяца назад. Изначально планировалось, что он вылетит вслед за всеми, как только управится с разными мелкими «хвостами» и пристроит остатки семейного имущества. Однако, оставшись один в большой квартире, окнами выходящей аж на Невский проспект, Лёнчик вдруг почувствовал, что и в родном Ленинграде можно жить вполне себе неплохо. И если бы не грозный звонок из органов с предупреждением, что, если он и дальше будет волынить с выездом, его вообще никуда не выпустят, а квартиру уплотнят очередниками на общих основаниях, так и жировал бы Лёнчик в должности самоназначенного коменданта «общежития ОВИР», куда стекались из всех уголков СССР потенциальные «отъезжанты», дожидавшиеся решения своей участи. А при данном раскладе оставалось лишь вздохнуть, прикинуть варианты и, напевая «Ты зашухерила всю нашу малину» и прихватив папочку с документами, пошлепать в кассу «Аэрофлота», благо было рукой подать. Конечная точка предстоящего маршрута была ему известна: Нью-Йорк, Бруклин, Боро-Парк…
Брайтон-Бич, на который изначально нацелились бывшие ленинградцы, им решительно не понравился. Дыра дырой, трущоба на трущобе, какая-то чёрная и смуглая гопота шляется, рожи бандитские… Да и тамошние «русские» — туши свет, сливай воду.
— Ехали в Нью-Йорк, попали в Крыжополь, — резюмировал Рудольф Аркадьевич, глава семейства. — Интересно, нет ли тут поблизости чего поприличней?
Оказалось, что есть. Конечно, строго говоря, Боро-Парк — тоже та ещё Умань. Но — чистенько, никаких тебе бродяг, чернокожих, латиносов, алкашей, хорошая школа, хорошая клиника, много зелени… Пока вертлявый типчик из агентства недвижимости на сквернейшем русском расписывал все достоинства здешних палестин, всё было хорошо. Но как только речь зашла о цене аренды, семейство скисло — даже каморка над гаражом была им не по карману. Они вежливо распрощались с типчиком, Бабушка даже что-то прошептала ему на ухо, должно быть, извиняясь за напрасные хлопоты.
Похоже, оставалось лишь согласиться на предложение иммиграционного офицера и паковать вещички для переезда в кукурузную Айову.
Но утром к их задрипанной иммигрантской общаге подкатил сверкающий лимузин, и двое мощных хасидов бережно препроводили в него Бабушку. Сопровождать её разрешили только сыну, то бишь, Рудольфу Аркадьевичу, но и того не пустили дальше вестибюля роскошного особняка на берегу океана, поднеся в утешение графинчик пейсаховки. С кем и о чем целых полтора часа беседовала Бабушка, осталось неизвестным — обычно словоохотливая, она молчала, как партизан на допросе.
Уже через неделю семья въехала в новенький, полностью меблированный двухэтажный коттедж в Боро-Парке с чисто символической арендной платой, Бабушкины младшие правнуки Миша и Гриша пошли в ту самую «хорошую школу», а жена Рудольфа Роза Марковна легла на обследование в ту самую «хорошую клинику». Все желающие быстро нашли работу почти по специальности: Рудольф Аркадьевич, в прошлом директор городской свалки на речке Красненькой, с удовольствием сел за баранку мусоровоза, Розина сестра тетя Фира обосновалась на кассе в благотворительной лавочке при синагоге. Невестка, Пятилетка Зиновьевна, в домашнем обиходе Пятка, участковый терапевт, устроилась сиделкой сразу в два богатых дома, Ляля-Софа стала гидом-переводчиком в экскурсионном бюро, Кока получил место охранника в кошерном супермаркете.
Не задалось только у Оскарчика, сына Рудольфа и Розы. В Ленинграде он работал в патентном бюро и мнил себя великим изобретателем, которого могут по достоинству оценить только в свободном мире. Три серьёзных фирмы пригласили его на собеседование — и популярно разъяснили, что ни музыкальный унитаз с подогревом, ни махолёт, ни вибростенд для выращивания огурцов в условиях Заполярья никому здесь на хрен не нужны. Деятельный Оскарчик сходил с ума от собственной невостребованности и бросался в разные бестолковые предприятия — то вычислял варианты гарантированного выигрыша в лотерею, то сооружал на крошечной лужайке перед коттеджем действующую модель Везувия, то писал заявления о приеме в компартию США и тут же рвал их. Все это могло закончиться психушкой, если бы умная Ляля не купила папочке абонемент в Бруклинскую театральную школу. Оскарчик всем сердцем отдался новой страсти…
Семья вскоре слезла с грошового государственного велфэра. Заработков и пенсий вполне хватало на сносную жизнь. К тому же они внезапно стали получать очень симпатичное пособие от богатейшего благотворительного фонда. На собеседование в офис фонда, расположенный на Парк-Авеню, пригласили только Коку — вероятно, у руководства возникли некоторые вопросы по поводу конкретно этой кандидатуры.
Еврейских предков ему придумали без труда, основы иудейского вероисповедания растолковал приятель Эмиль, веселый никчемушник, пятнадцатый год учившийся на раввина. Когда же господа из фонда, не до конца удовлетворившись Кокиными косноязычными ответами, вежливо, но твердо попросили мистера Косолапова предоставить более конкретную аргументацию, Кока расстегнул штаны и выложил главный аргумент. Такой вот казус — когда-то в прошлой жизни тринадцатилетнему пионеру Коленьке сделали операцию по устранению небольшого, но крайне досадного анатомического дефекта. Благотворители имели все основания принять результат этой давней операции за обрезание — тем более, что это именно оно и было. Вечером Кока на радостях надрался с корешами в пабе «У старого Патрика» и растрезвонил о своей удаче. Неудивительно, что с тех пор к нему приросло прозвище, которое вдруг вспомнилось Ленчику, наблюдавшему, как аккуратно и медленно ведет Кока, лихой ездок, свою «антилопу-гну». Хотя все правильно, у них в организмах сидят по двести русских грамм с праздничка, и привлекать внимание копов ни к чему.
— Приехали. Тормози, Незалупа.
— Закрой пасть, Ябло, — беззлобно отозвался Кока.
Лёнчик вздохнул. Что ж, сам нарвался. Кликуха, конечно, не очень авторитетная, но каких других титулов можно ждать, если Всевышний и родители наградили тебя фамилией Яблонский…
***
Друзья-родственники стояли у подъезда облупленной шестиэтажки — доходного дома, за полвека своего существования не так и не познавшего ремонта. В обшарпанную входную дверь был врезан массивный номерной замок с почерневшими нечитабельными кнопками. Ни звонка, ни переговорного устройства не наблюдалось. Постучали, наугад потыкали в кнопки — никакого эффекта.
— Может, на таран? — предложил Кока. — Дверка-то хлипкая.
— Ждём, курим, — распорядился Лёнчик. — В жизни не всегда есть место подвигу.
Кока вздохнул. Лёнчик отошел на пару шагов, закурил и задумался о подвигах. О пути воина, похоже, закрытом для него, Леонида Яблонского, но столбовой дорогой лежащим перед Николаем Косолаповым, зятем, другом и просто хорошим парнем.
Именно этот путь во времена не столь уж дальние и привел простого ленинградского мента в зажиточную еврейскую семейку окнами на Невский. Было так: сержант Косолапов возвращался с дежурства в свою коммуналку на Обводный и вдруг увидел, что на противоположной стороне Лиговки творится непорядок: трое мордоворотов куда-то волокли хрупкую девчушку. Та отбивалась, тряся рыжими африканскими кудряшками. Николай стремительно перебежал проспект и заорал:
— Стоять, милиция!
И тут же был послан в грубой форме. Пришлось применить силу. Мордовороты, к большому удивлению сержанта, оказались трезвы и весьма умелы в рукопашном бою. Но и Кока недаром два долгих года лопал усиленную морпеховскую пайку. Через минуту все трое «быков» валялись на асфальте в полной отключке, а между ними сидел Кока в отключке частичной. Перед глазами все плыло, но ангельские черты склонившегося над ним личика он разглядел чётко.
— Звони ноль-два, — прохрипел сержант. —Надо этих оформить.
— Да ну их… Встать сможете?
— Ага…
— Я сейчас.
Кудряшка убежала. Кока, пошатываясь, встал, Его тут же повело, но он удержался на ногах. Один из налетчиков шевельнулся.
— Мы тебя найдём, мент позорный, — прохрипел он, пустив кровавую слюну.
Кока успокоил оборзевшего урку несильным, но метким пинком под рёбра — и сразу почувствовал себя намного лучше. Он сумел без посторонней помощи доковылять до подогнанного девушкой частника, плюхнулся на сидение.
— Вам куда? — спросила рыжая красавица, но, взглянув на Кокину физиономию, расписанную героическим фонарями и ссадинами, присвистнула: — Вам бы в больницу надо.
Три дня Войта старательно отводил взгляд от стоявшего на лабораторном столе громоздкого прибора. Прочел две рукописные книги Глаголена и перешел к трудам на книжных полках. На четвертый день сделал первую попытку измерить натяжение поля, долго провозился с изготовлением магнитоскопа (а все необходимое давно лежало на лабораторном столе) – невозможно было разметить шкалу без эталона, но, в конце концов, это не имело принципиального значения. Он испытал магнитоскоп на собственном теле, позвав в помощники слугу, и подступил к прибору Глаголена.
На удивление, прибор создавал довольно сильное поле и, в отличие от намагниченного железа, создавал его по воле экспериментатора – нужно было только повернуть рычаг, чтобы соединить обмотанный проволокой металлический стержень с высокой стопкой медных пластин.
Но Войта обольщался, думая, что натяжение поля будет убывать пропорционально квадрату расстояния от источника… В отличие от поля, создаваемого телом чудотвора, поле вокруг прибора распределялось совершенно иначе.
Сначала Войта делал измерения и удивлялся, почему они не всегда совпадали с ожидаемым результатом, и только через несколько часов понял, что дело не в магнитоскопе…
Одного листа бумаги не хватило, чтобы нанести на него карту измеренных значений, и Войта попытался склеить несколько листов свечным воском, но лишь испортил бумагу – к ней перестали приставать чернила. Эта досадная мелочь неожиданно привела его в бешенство – он потребовал у слуги обычного столярного клея, но тот растерялся, пообещал отыскать клей, вернулся через четверть часа (Войте они показались вечностью!) и, довольный собой, объявил, что клей сварится через три часа.
Войта не хотел ставить Глаголена в известность о начале опытов (хотя слуга наверняка докладывал хозяину о каждом шаге Войты), а попросить о чем-то и вовсе считал для себя невозможным. А потому выругался и едва не швырнул в слугу настольной лампой. Тот исчез за дверью, но вернулся через минуту – в руках у него были свернутые трубкой большие листы бумаги и пузырек с отличным мездровым клеем. Будто господин Глаголен подглядывал в замочную скважину и только и ждал, когда его помощь Войте потребуется!
День клонился к вечеру, света настольной лампы давно не хватало, и Войта потребовал зажечь все свечи в кабинете. Перепуганный слуга исполнил это его пожелание с поспешностью.
Карту измерений Войта делал всю ночь, до рассвета, постепенно расширяя круг. Но так и не понял закономерности, а потому не остановился. Не сразу стало ясно, что «правильно» поле ведет себя только на концах металлического стержня – и Войта сумел рассчитать степень магнетизма в этих точках, – но дальше дело существенно осложнялось. До ужина картина не прояснилась, но Войта как всегда не чувствовал времени и усталости. Он привык работать именно так, наскоком, одержимо, даже если решение задачи требовало месяцев, а не часов – мало спал, плохо и не каждый раз ел и не замечал ничего вокруг себя.
Через двое суток, на самом интересном этапе, его свалил сон – Войта подозревал, что в стакан горячего молока, поданного на завтрак, лекарь добавил своих успокоительных трав, потому что сон этот был черным и пустым, а, проснувшись посреди следующей ночи, Войта ощущал муть в голове и тяжесть во всем теле.
На втором большом листе он начертил изолинии натяжения поля, и картинка вышла логичной, прояснила наличие двух полюсов, создаваемых прибором, но их суперпозиция могла быть описана только с помощью предельного исчисления, а не простой алгебраической формулой. Впрочем, одного предельного исчисления для этого тоже было мало, ведь речь шла не только о числах, но и о направлениях действия поля, разных в каждой точке. В случае суперпозиции полей двух чудотворов задача была значительно проще, но воображение уже нарисовало Войте картинку – единое поле, создаваемое множеством чудотворов…
Он перерыл книжные полки в поисках трудов по механике, где рассматривалось направление действия сил и их координатное сложение в рамках метода исчерпывания – не хотел заново изобретать колесо. Не нашел и уселся рисовать классические способы сложения несущих – держа перед собой открытую книгу Глаголена по предельному исчислению.
Задача, изначально представлявшаяся простейшей, проявилась перед ним во всей своей полноте и перспективе – речь шла не о формуле, а о прорыве в области естествоведения, о количественном описании энергетического поля не в частном, разделенном, а в общем, непрерывном случае. И, понятно, с наскока она не решалась.
Глаголен явился к Войте сам, через две недели. Но к тому времени Войта был настолько погружен в работу, что приход мрачуна не вызвал у него желания пререкаться. В Славлене ему не с кем было обсудить свои исследования, разве что иногда он отвечал на вопросы учеников да рассуждал вслух в их присутствии. Глаголен бегло просмотрел черновые наброски Войты, долго изучал изолинии натяжения поля, глянул, на каких страницах открыты разложенные на столе книги. И, присев за стол, спросил:
– Ты собрался самостоятельно создать теорию предельного сложения несущих?
– Мне ее не хватает, – ответил Войта, не поднимая головы от своих записей.
– У меня есть некоторые черновые наброски, еще не систематизированные. Вот, гляди, – он забрал у Войты перо и немного поправил его рисунок. – Легче?
Войта поднял глаза, пораженный простотой, с которой из исправленного рисунка делались выводы…
– Не смотри с таким удивлением, я шел к этому не менее пяти лет. Жаль, в моих черновиках тебе будет трудно разобраться…
Около повозки их уже ждал Пепел, танцовщица Искра и её брат, чьё имя Закат никак не мог запомнить. Бродяги перенимали имена всех земель, которые проходили, так что помимо привычных уху Заката, встречались и южные, странно шипящие, и северные, бессмысленные слияния звуков, будто пришедшие во сне.
— Что, Рада заболтала? — подмигнула девушка, но тут же смутилась, опустив глаза. Здесь явно собрались не для мирной беседы у костра.
— Нам надо в город, — просто сказал Принц. — За последние представления нам заплатили деньгами, а их не сгрызёшь и не выпьешь. Нужно купить продукты.
Закат кивнул, понимая, о чем он говорит, но не представляя, как может помочь. Вмешался Пепел:
— Ты не умеешь тихо ходить, — это был не вопрос, а утверждение. — Но ты больше всего похож на местных. Тскаш залезет по стене и спустит нам верёвку. Мы с Искрой проведём тебя на площадь. Ты всё купишь, вернёшься к нам, и мы выберемся наружу.
Принц кивнул, подтверждая план. Дернул плечом будто смущенно, пояснил:
— Я с вами не могу. Стражник наверняка меня запомнил, а красться я тоже не слишком хорошо умею.
— Именно, — Пепел так посмотрел на друга, что стало ясно, кто убедил Принца не идти и какой перепалки им это стоило. Закат догадывался, что куда более важным доводом в споре было даже не умение или неумение тихо двигаться, а то, что Принц — вождь. Его нельзя терять. А задание было, прямо сказать, рискованное.
— Ты согласен? — уточнил Пепел. Закат даже немного удивился вопросу, кивнул:
— Да, конечно.
Он же говорил, что хочет отблагодарить их за спасение. Если вылазка в город пройдет удачно — это станет чем-то, хоть немного похожим на благодарность.
***
Стены вокруг Солнцеграда были серьёзные, каменные и широкие. Наверху как раз разминулись стражники, один прошел до угловой башни, огонёк факела исчез — видимо, спустился вниз.
— Пересменка, — засмеялась тихонько Искра. — Отлично успели.
Тскаш, такой же смуглый, как и сестра, со странными чуть раскосыми глазами, только запрокинул голову, примеряясь. Поправил моток веревки на плече, разулся, сбросив истрепанные лапти вместе с обмотками. Разбежавшись, взлетел по стене, будто прилип к ней над головами своих спутников, растопырившись между одному ему видными трещинами и выступами. Подтянул ноги, уперся, бросил себя вверх. Ухватившись за что-то, повис на руках. Закат отшатнулся от сыплющихся вниз камушков, Тскаш заскользил носками по стене, нашел какую-то ямку, тут же оттолкнулся, оказавшись уже на середине. Дальше пополз медленней и тише, больше не осыпая спутников каменной крошкой.
Они ждали. Искра, волнуясь, вцепилась в ладонь Пепла, тот ухмыльнулся, но руку не отнял, тоже беспокойно щурясь в вышину. Огонёк факела колыхнулся, погас, но им пришлось ждать ещё долго, прежде чем вниз скользнула верёвка. Первым полез Пепел, следом — Закат. Ему никогда раньше не доводилось проделывать что-то подобное, но сложностей не возникло — силы рук хватало. Рывками приближались каменные зубцы, Закат смотрел на них и на небо в бусинах звезд, рассыпанных столь щедрой рукой, что сложно было разобрать созвездия, невообразимо далекие хоть с крепостной стены, хоть с земли, хоть с самой высокой башни. Мечта о простой жизни оказалась столь же далека.
Тскаш, стоявший наверху над телом охранника, уже объяснял Пеплу, что случилось:
— По горлу он сразу получил, так что заорать не успел и факел выронил. Но быстрый, сволочь, я его только у самой башни поймал. Приласкал по затылку…
— Он живой хоть? — недовольно поинтересовался Пепел.
— Да вроде. Я не сильно бил, как раз в меру.
— Это Даарулу всё «в меру», — хихикнула Искра, ловко запрыгивая между зубцами стены. Юбки и корзинка на локте ей, похоже, совершенно не мешали. — А этот, может, более нежный.
Её брат только развел руками. Пепел глянул на Заката, поморщился. Приказал:
— Тскаш, стой здесь. Если до следующей пересменки не вернёмся, вали назад к каравану, — пошел к ведущей вниз лестнице, бросив через плечо: — Идёмте уже.
Они спускались в темноте. Лежавший под ними город сперва напоминал собственную карту, но с каждой ступенькой вставал в полный рост, давая оценить высоту домов. Центральные улицы сияли чудным созвездием, казалось, по ним текут крупицы золота, собираясь на площади сокровищницей.
— Опоздали, — будто даже удовлетворенно кивнул Пепел. — Уже все или по домам, или на ярмарке.
— Это значит, если нас заметят на окраине, будут вопросы, — пояснила Искра ничего не понимающему Закату. Хихикнула: — Вернее, если вас заметят.
Объяснение не слишком помогло, но суть и так была ясна — им нельзя попадаться на глаза.
Город не был похож на знакомую Лесовысь. Больше, чище, даже у стен улицы вымощенные камнем, а в переулках грязь и сточные канавы закрыты деревянными щитами. Прохожих не видно вовсе, не светилось ни одно окно, будто Солнцеград вымер. Зато хватало стражи.
Пепел в очередной раз со злым шипением дернул Заката за руку, впихнул в какой-то дворик, прижал к стене рядом с собой. Выругался шепотом:
— Топаешь, как боров, а глухой как тетерев!
Закат промолчал. Ему никогда не доводилось быть ни вором, ни даже разведчиком, а воину и генералу армии умение скрываться, тем более в городе, не требовалось.
Мимо арки прошли трое стражников, Пепел выдохнул было облегченно и тут же снова замер, сжав плечо Заката будто клещами. Удалявший отсвет факелов на стенах остановился. Скользнул назад. Искра, юркнувшая в нишу неподалеку, прикусила губу, перехватила корзину поудобней, поддернула юбку выше колен, завернула за пояс. Закат напряженно наблюдал за этими приготовлениями, не понимая, что она собирается делать. Отвлекать стражу? В одиночку? Девушка тем временем вынырнула из укромного дворика прямо перед носом стражников, задорно тряхнула головой:
— О, какие доблестные рыцари!
Пепел, одобрительно хмыкнув, перехватил Заката за локоть, потащил куда-то в щель между домами. Тот обернулся неуверенно, пытаясь разобрать происходящее на улице. Чуть не влетел виском в низко нависающий второй этаж, наклонился в последний момент. Спросил:
— Ей разве не нужно помочь?
Пепел фыркнул:
— Только тебя ей и не хватало.
Закат прикрыл на миг глаза, выдернул всё-таки руку. Напарник посмотрел на него удивленно, потом понял, объяснил раздраженно:
— Искра знает, что делает. Так что успокойся, и идём.
Вскоре стал слышен гомон, заплясали по мостовой отсветы множества факелов, освещавших центральные улицы. Ярмарка кипела, лотки стояли в два ряда, люди текли мимо них, как река. Умопомрачительно пахло едой и горячим воском, стоял гвалт: кричали зазывалы, кто-то торговался, кто-то орал «Держи вора». Пепел хлопнул по спине пробегающего мимо пацана, указал лесенку на крышу. Тот ухмыльнулся удивительно взросло, взлетел наверх белкой. Уже оттуда метко швырнул что-то, Пепел вскинул руку, поймал. Откусил сразу половину свежей ватрушки, с набитым ртом посоветовал:
— Иди давай. Корзинка у Искры осталась, так что купи сначала её, в руках всё не унесёшь.
Отступил назад, в тень.
Закат ещё раз оглядел ярмарку, мысленно повторяя список будущих покупок, и шагнул вперед, позволяя ей затянуть себя, увлечь, закружить.
Первой пришлось купить свечу, а не корзинку. Её впихнула в руки старуха, стребовав медяк — много, обычно за одну монету давали десяток, и подлинней. На вопрос о цене зафыркала, помогая зажечь фитилек:
— Так то в обычный день! А сейчас, считай, платишь за то, чтобы я не заметила, что у тебя свечи не было. Сегодня грешно без света ходить, кого рыцари заметят — высекут!
Закат запомнил и следил, чтобы свеча в руке не гасла. Ходить с огнём в толпе было неудобно, порой даже опасно — то и дело слышались охи, вскрики, когда кто-то обжигался или кому-то подпаливали одежду. К счастью, лавочники запаслись не одним огнём, но и водой, так что подожжённых тут же тушили.
Традиция в Солнцеграде определенно была сильней здравого смысла.
Ярмарка, однако, от этого скорее выигрывала. Лотки ломились не только от снеди, но и от игрушек, леденцов, готового платья. Закату на сдачу то и дело норовили всучить фигурку Героя или карамельное солнце на палочке, он вежливо отказывался. Маленькая пухленькая женщина, у которой он купил два круга твёрдого сыра, подарила местную закуску — хрустящий ломтик хлеба с маслом, посыпанный травами и поджаренный на крохотной сковороде чуть ли не над пучком свечей. Заросший бородой по самые брови мясник настойчиво предлагал работу:
— Нам на ферме как раз такого крепкого мужика не хватает!
Пришлось пообещать подумать, иначе настойчивый бородач не отвязался бы.
Закат успел наполнить корзинку почти доверху, а кошелек, выданный Принцем, изрядно отощал, когда раздался звук горна. Толпа хлынула на центральную площадь, и Закат понял, что выбраться не сможет. Позволил себя закружить, утащив следом за всеми. Люди жались друг к другу плотно, как ягоды в грозди, над толпой колыхалось море рук со свечами. Корзину с покупками Закат тоже поднял над головой, чтобы не раздавили.
Стража очистила проход к белокаменной сторожке света — здесь это была отнюдь не избушка с мечом на маковке, а небольшой замок. Из его золоченых ворот парами прошествовали рыцари, тоже со свечами в руках. Вывезли телегу, Закат хмыкнул. Вместо пленника на ней возвышалось чучело в узнаваемом подобии черной короны.
— Радуйтесь, люди! — едущий первым человек, на котором вместо доспеха была белая мантия с вьющейся по рукавам и вороту золотой вышивкой, остановился посреди площади. — В этот день явился в Солнцеград Герой и воззвал к смельчакам, которые готовы были выйти против Тёмного Властелина!
Цепочка рыцарей за спиной сторожа замкнулась в кольцо. Телегу наклонили, чучело Тёмного Властелина съехало на землю. Грубо нарисованное на мешковине лицо от живого света будто кривилось в смехотворно нарочитых гримасах.
— Вместе они одолели зло. И теперь каждый из нас должен вырывать лишь малые ростки его в своих душах, чтобы сохранять свет! Бросьте же свечи в символ зла. Тот, от чьего огня займётся чучело, будет признан самым ярким светочем этой ночи, равным в своей чистоте Светлому герою!
Закат только брови приподнял, но толпа стояла плотно, и выбора у него не было. Первым свечу бросил сторож света, затем рыцари. Те, кто помоложе, искренне расстраивались, когда огоньки гасли ещё в полете. Настал черед толпы. Закат ждал столпотворения, путаницы, что никто все равно никогда не разберётся, от чьей именно искры займется ветхая тряпка, заменявшая чучелу черный доспех. Сам бросил свечу, улыбаясь в лицо своей дурной копии… И опешил, когда огонек на фитиле не угас, лизнул ткань на набитой соломой груди, вспыхнул сразу и ярко.
Через какое-то время служанка пошла по залу зажигать масляные лампы. Самые первые загорелись вдали – у хозяйского стола, на котором стояли бочонки с вином, лежала посуда и хлеб. Шеддерик решил немного подлить в свой кувшин, поднялся, с неудовольствием отметив, что всё-таки вино оказалось коварным, и направился на свет. К тому времени в зале было уже людно.
– Эй, белобрысый! – услышал он от одного из новоприбывших горожан, – ты не заблудился? Могу помочь найти выход!
Благородный чеор окинул нахала пьяным взглядом, решил, что это недостойный противник, и пошёл дальше к выбранной цели.
Однако горожанин, подбодренный товарищами, не отступил и заехал благородному чеору кулаком в глаз. Вернее, попытался заехать – как бы Шеддерик ни был пьян, от этого простого удара он уклонился даже элегантно. Миновал противника и, осторожно поставив кувшин на стол, потянулся к бочонку.
Его тут же, под гогот гостей, оттащили за одежду, так что пришлось развернуться и отвесить противнику несильного тумака. Полученная плюха горожанина только обрадовала. Он широко улыбнулся, скинул шляпу и полез в драку уже с полной отдачей, готовый навалять ифленцу так, чтобы тот надолго забыл дорогу в «Каракатицу». На шум вышел хозяин. Увидел, что творится, велел служанкам убрать подальше хрупкую посуду и сам встал у входа в кухню, монументально скрестив руки на груди.
Шеддерик получил несколько ударов, сам украсил физиономию горожанина быстро краснеющим бланшем, ссадил костяшки пальцев, а под конец поймал противника за шиворот и уложил на предусмотрительно освобождённый от посуды стол – лицом прямо к краникам, вбитым в винные бочонки. Улыбнулся хозяину, показывая, что всё нормально, и дальше безобразие не продлится, и поднял взгляд на стену.
После драки и от вина в голове у него немного шумело, но то, что было приколото маленькими гвоздиками к стене, заставило Шеддерика застыть и даже ослабить хватку. Чем его противник тут же воспользовался, вывернувшись, и приготовившись к повторению веселья. Благородный чеор же застыл подле дрянной, кое-как раскрашенной гравюры, отпечатанной на жёлтой дешёвой бумаге.
– Кто это? – спросил Шеддерик дядю Янне, для верности ткнув в рисунок пальцем.
И тут же получил от отдышавшегося горожанина в ухо, да так, что перед глазами мир сразу потемнел.
Пришёл в себя от тощей струйки холодной воды, упавшей на лицо.
Проморгался, и тут понял, что хозяин со служанками поспешили утащить его из общего зала. Слева от него у горячей плиты суетилась кухарка, справа стояли дубовые бочки с водой: его отволокли на кухню и положили так, чтобы не мешал работать.
Попробовал языком зубы – один отозвался болью, во рту оставался привкус крови.
Шеддерик осторожно поднялся, проверяя попутно, все ли кости целы. Понял, что вроде бы на этот раз обошлось, поискал глазами хозяина и тут же нашёл. Янне рубил мясо.
В зале было тихо – должно быть, уже глубокая ночь… в начале зимы дни особенно коротки, так что не угадаешь.
Янне обернулся, покачал головой:
– Ну, ты хорош! Домой-то пустят ли с такой рожей?
Шеддерик поморщился:
– Меня никто сегодня не ждёт. Долго я тут?..
– Меньше получаса. Пришли ваши гвардейцы, всех разогнали. Теперь уж народ только завтра, может, соберётся. Одни убытки от тебя.
Что-то надо было спросить – что-то очень важное. Шеддерик высмотрел кружку и, не задумываясь, что в неё налито, выпил одним глотком. Повезло – в кружке была вода. Он скривился при мысли, что ещё ведь обратно идти в крепость. Да через не самые благополучные приречные районы…
– Кто это был у тебя на портрете? Там, на стене? Дрянной портрет, если честно…
– Вы, ифленцы, в искусстве хорошо понимаете…
– Так что за рисунок? Что за девица?
– Понравилась? Хорошая была девочка… убили её, говорят. Когда штурмовали цитадель, они там оставались. Рэтшар считал, что крепость неприступна ни с моря, ни с реки и оставил семью под защитой родного дома. Но он ошибся… и что толку, что сам погиб…
– Так она – медленно проговорил Шеддерик, пытаясь собраться с мыслями, – дочь рэтшара, рэта? Или кто?
Янне вытер руки ветошью, вышел в зал.
Свечи освещали портрет, как будто немного исправляя его. Янне часто смотрел на портрет с мыслью: что было бы, если бы когда-то очень давно они всё-таки не вернулись домой из морской прогулки, стоило лишь завидеть паруса ифленской армады. Что, если бы он увёз юную рэту в такие места, где до неё беспощадные убийцы с островов никогда не добрались бы?
Может, сейчас эта красивая решительная девочка была бы жива?
Но тогда, вероятно, город не получил бы предупреждения, и жертв оказалось бы несоизмеримо больше…
– Её звали Темершана. Она была совсем не похожа на наследницу Танеррета. Когда ей исполнилось тринадцать, отец подарил ей парусную лодку – «Блесну». Шанни готова была жить на этой лодке. Быстро всему училась, плавала, как рыбка… мы называли её юнгой, но это была лишь наполовину шутка. Спроси любого в городе, и каждый скажет, что сожалеют о ней и помнят. Мне она была тоже… родным человеком.
– Так её помнят… и ты знал её лично, дядя Янне?
– Что с того проку, ифленец? После осады в крепости не выжил никто. Да и в порту – мало кто уцелел. Ты видел, как горел город? Ты должен был видеть, наверняка ты тогда уже считался воином… как горел мой город. Горели дома на набережной… сейчас там хибары, а раньше жили моряки с семьями. Сад был, яблони цвели. Той осенью сгорело столько судеб, столько надежд… Но вам всё было мало. Вам нужна была кровь, и кровь лилась без счёта. Вам и тогда было всё равно, кого резать… и сейчас всё равно. Я хотел бы забыть. Но такое забыть невозможно, ифленец. Такое забыть невозможно. Знаешь, шёл бы ты подобру, а то я сам тебя прибью… что за дурацкий день?!
Шеддерик молча пошёл к выходу. Но у самого порога обернулся, ответив скорей себе, чем дяде Янне:
– Я не видел пожара. Я был далеко.
А вот то, что девушка на портрете слишком уж похожа на оречённую из монастыря Ленны – это вряд ли было совпадением. И об этом стоило поразмыслить. Всерьёз.
Слово Золотой Матери
Темершана та Сиверс
Темершана любила работать одна. Ей нравилось, когда в мастерской гасли свечи, и оречённые уходили, выполнив ежедневный урок, в сторону храма, просить о защите и святить те изделия, что удалось закончить. Изящные шкатулки, тонкой работы накладки на мебель и ещё – особую деревянную посуду, в которую полагается складывать подношения духам-Покровителям. Такие ставят в домах под идольцом Золотой Матери.
Темери любила работать одна, чтобы не мешали посторонние разговоры, шорохи. Не отвлекали от дела. Тогда и орнамент на шкатулку ложился точнее. И резец шёл, словно сам собой, легко и уверенно.
Горели, потрескивая, четыре свечи. Их света с лихвой хватало, чтобы осветить небольшой стол, ящик с инструментами и листы эскизов. Темери, увлекшись, даже начинала мурлыкать какую-нибудь мелодию – то ли вспоминала, то ли придумывала на ходу. Работа её успокаивала. Отгоняла непрошеные мысли о большом мире, в который однажды, и вероятно, скоро, придётся вернуться. Вечера словно сплетались, сливались один с другим. Эта вереница могла бы стать бесконечной, и Темершана только радовалась бы такому повороту. Ведь когда ничего не меняется, ничего не может и разрушиться.
И тот день ничем не отличался от остальных. Мурлыча мелодию, она старательно переносила орнамент с эскиза на крышку очередной шкатулки, как вдруг дверь мастерской приоткрылась, и в щель просунулась голова одной из юных воспитанниц монахинь.
– Эй, Темери, – окликнула она, – иди скорее, тебя сёстры ищут. Иди в храм, они говорят, надо, чтобы Ленна слышала!
Темери отложила карандаш и распрямилась. За собой она не помнила никаких прегрешений. Ничего такого, что потребовало бы немедленного вмешательства Золотой Матери.
Понадобилось несколько мгновений на то, чтобы стряхнуть с одежды стружку и поправить капор. Темери прихватила свечку и поспешила в храмовый зал – если сёстры зовут, задерживаться нельзя.
В большом зале всегда больше Покровителей, чем живых людей: здесь тёплый мир ближе, и свет Золотой Матери словно питает образы тех, кто хранит обитателей монастыря.
Сёстры стояли у святильни. Шестеро старших, все – с посохами, но не в светлых одеждах, как было бы, если бы событие, заставившее их собраться здесь сейчас, было ожидаемым.
Сёстры всегда готовы к важным переменам. Но нынешняя перемена, как видно, застала их врасплох.
Если бы кто-то из сестёр умер, они были бы в тёмном – в знак уважения Покровителям. Если бы пришло время любого из трёх обрядов Золотой Матери, они тоже были бы в тёмном. Однако сегодня как будто бы все шестеро просто оторвались от привычных вечерних дел.
Ещё до того, как увидела, она поняла, что в зале есть чужаки. У главного входа в храм, в тени, вдали от сестёр и от Темершаны, стояли мужчины в тёмной дорожной одежде. Пришлось прищуриться, чтобы их разглядеть, но узнала она лишь одного – и это узнавание чуть не принудило её спасаться бегством: ифленец. Тот самый, что с месяц назад побывал здесь со стариком, принёсшим в монастырь заговорённые саруги. Тот, из-за которого убили женщину в гостинице.
Темершана нашла взглядом своих наставниц. Они обе стояли среди прочих сестёр и на неё не смотрели. Дурной ли это знак?
Сегодня старшей сестрой в храме была Ориана. Именно она и обратилась к Темери, как только та немного успокоилась и перестала вертеть головой в попытках понять, что происходит.
– Темершана та Сиверс. Покровители видели, и Мать Ленна видела твоё упорство в попытках начать служение. Как знаем мы, что тебе так и не удалось пройти посвящение…
– Я думала, – Темери облизнула враз пересохшие губы, – у меня есть время до лета…
– Ты не готова к служению, девочка. Ведь Ленне служат для того, чтобы изменять мир и изменять себя. Ты же просто ищешь надёжного укрытия, и для того, чтобы его получить, готова пойти на любой, самый серьёзный шаг. Тобой двигает страх, а не любовь…
За три дня до Потопа Азирафаэль чувствует себя так, словно его тело поместили в большой чан, а затем растоптали в надежде, что оно превратится в вино. Кроули, как ему казалось, держится немного лучше, но к концу долгого дня, в течение которого они связывали сухой тростник в пучки, которые потом будут связаны в более крупные пучки, чтобы затем каким-то образом превратиться в лодки, — они оба лежат на берегу у самой кромки воды, глядя в темнеющее небо.
— «Тебе помогут», — еле слышно бормочет Кроули, сносно подражая голосу Азирафаэля, которым тот несколько дней назад произносил свою речь с горящей абрикосовой веткой. — «Вон тот благословенный идиот-демон, у которого не хватило ума удрать подальше до того, как всё начало портиться, о да, он поможет тебе. Он обожает такие вещи. Это же очень даже подходящее занятие для демона — помогать людям…»
— О, тише, я ведь всё ещё здесь, тебе не кажется? — ворчит Азирафаэль. — И у меня совсем не такой голос.
— «И у меня совсем не такой голос. А ещё я не верещу, словно беременный гусь, когда наступаю в лягушачью кладку, о которой Кроули предупреждал меня всего пять благословенных секунд назад. О нет, только не я!»
— Я думал, ты показываешь на другое место! — стонет Азирафаэль. — Не напоминай! Это было отвратительно, и, если всё, что ты можешь сделать, это посмеяться, я пойду поищу кого-нибудь другого, с кем можно упасть рядом.
— «Я мог бы упасть рядом с кем угодно, но вместо этого я всегда стараюсь упасть рядом с…» Ох, какого черта?!
Азирафаэль поворачивает голову и видит рядом ребёнка лет пяти-шести с палкой в руке. И обиженного и растерянного Кроули, держащегося за бок.
— О, ты молодец, дитя моё, — говорит Азирафаэль. — Сделай это ещё раз, и я благословлю твой род до четырнадцатого колена.
Должно быть, для ребёнка это прозвучало очень убедительно, потому что он снова тычет палкой в бедро Кроули, заставляя демона сесть с сердитым видом.
— Сделай это ещё раз, и я наложу на тебя проклятье, заставив вечно плеваться лягушачьими яйцами, — обещает он тоже довольно убедительно. — Почему, во имя Сатаны, ты тычешь в меня палкой?
— Махла велела прийти за тобой и отвести в деревню, — говорит ребёнок. — Она хочет, чтобы ты пришел сегодня на ужин.
Азирафаэль моргает.
— О, это очень мило с её стороны…
— А в какой момент в этой истории появилась палка? — подозрительно спрашивает Кроули.
— Махла говорит, что палки — это дары Неведомого, которые позволяют нам исследовать мир, не будучи укушенными.
— Это очень похоже на то, что могла бы сказать Махла, — ворчит Кроули. — Я вижу, однако, что она ещё не объяснила тебе, что такое шаговая доступность и демоническая скорость реакции.
Прежде чем Азирафаэль успевает что-либо предпринять, демон бросается на ребёнка, сверкая желтыми глазами, оскалив зубы и сжав пальцы в когти.
«Нет-нет-нет-нет, нет, этого не может быть, я доверял ему, нет, он не может, он не может…»
Мысли Азирафаэля суматошно мечутся, когда он кидается к Кроули, и в животе у него всё сжимается. Нет! Даже в самом начале движения он знает, что опоздал, что демоническая скорость не преувеличение. Кроули быстрее него, демоны всегда быстрее, но Азирафаэль не подозревал, не верил, не думал, что Кроули так поступит…
— Эй, осторожно!
Остановиться Азирафаэля заставляют не слова, а голос, их произнесший. Знакомый голос, возмущённый и напряжённо-спокойный одновременно. Ангел замирает совсем рядом с Кроули, который держит ребёнка вверх ногами за лодыжки, резко встряхивая, что вызывает лишь приглушенное фырканье и хихиканье.
— Ты просто…
— Да, я просто. Ох… А. Понятно.
Что-то мелькает в глазах Кроули, а затем он быстро отводит взгляд и с равнодушным видом пожимает плечами. Азирафаэль отступает назад, и тошнотворное ощущение в животе превращается из паники и ужаса в не менее тошнотворное и горячее чувство стыда.
— Кроули, я… Я вовсе не имел в виду…
— Ну да, конечно. В наши дни нельзя быть осторожным избыточно. Демоны вокруг и все такое. А демон всегда остается демоном, и тут ничего не поделать.
Азирафаэль съёживается.
— Кроули, я не хотел…
— Во всяком случае, нам давно уже пора направляться в деревню, не так ли?
Кроули подчёркнуто обращается с вопросом к ребёнку, поднимая того на уровень глаз. Ребёнок, как не может не заметить Азирафаэль, висит в руках Кроули, словно особенно безвольная тряпка, совершенно расслабленный и непринужденный.
— Да! К утке!
— О! Привет, утка. Мне нравится утка. Пойдём.
Кроули берёт ребёнка под мышку и направляется к деревне, где кто-то уже разжёг костры для приготовления пищи.
— Хм…
— Не волнуйся, ангел, я найду тебе оправдание. Я знаю, что у тебя много обязанностей на большой благословенной лодке.
— Это называется ковчег, — говорит Азирафаэль, но он говорит это уже в пустоту, а Кроули шагает прочь и не оглядывается.
Какое-то мгновение Азирафаэль колеблется, пытаясь вызвать в себе хотя бы отголосок праведного негодования, которое могло бы смягчить чувство вины, поднимающееся в нём. Ну правда, вряд ли можно винить его за то, что он сразу предположил самое худшее, ведь демоны канонически и есть самые худшие… за исключением того, что Кроули — единственный демон здесь. И он помогает. Единственный, кто помогает. И он хлюпает по всему этому мокрому противному болоту точно так же, как и ангел, и из них двоих он гораздо более добродушен и стоек… и… и…
Несмотря на подозрение, что он сказал первую в мире ложь, Азирафаэль был ещё не очень хорошим лжецом. В последующие годы он усовершенствует это умение до чего-то между искусством и наукой, скручивая «О, я обожаю это, мне это необходимо» в «О, это приятный способ совершенно платонически и невинно скоротать время с коллегой», но это будет еще не скоро. Пока что он всё ещё учится и никак не может придумать способ поверить, что не оказался полным ничтожеством.
Когда он добирается до деревни, там на вертелах крутится дюжина уток, люди болтают и толкаются вокруг костров в поисках самых удобных травяных циновок, а дети и козы носятся с безумной самозабвенностью. Взрослые выглядят измученными, но некоторые из них отбивают ритм на своих голых бёдрах, в то время как другие танцуют, выстроившись в круг и держа друг друга за руки, хотя по большей части этот танец и заключается всего лишь в вялом покачивании из стороны в сторону.
Азирафаэлю требуется несколько секунд, чтобы найти Кроули, который сидит в стороне от яркого света костров и внимательно слушает Махлу.
— Ну конечно, палки — это подарки от Неведомого. Я имею в виду, что без них нам пришлось бы сразу же прикасаться к вещам руками. К опасным вещам. Так ведь жить нельзя, правда?
— Послушай, я не спорю, просто хочу подчеркнуть, что, как бы ни внушали благоговение палки, есть целый мир вещей, которые лучше палок.
— Вообще-то нет. Наша деревня и так едва выживает. Мы словно играем в перетягивание верёвки между успешной сытой жизнью и полным уничтожением от любой мелкой напасти. Палки и их близкий родич, скромный камень, дают нам основные жизненно необходимые орудия, чтобы немного уравнять шансы.
— О. Камни, — вклинивается в их разговор Азирафаэль, может быть, слишком поспешно. — Мне самому всегда нравились хорошие камни. Они прекрасны.
Он осекается, когда Махла и Кроули одновременно поворачиваются к нему. Махла смотрит всего лишь с любопытством, но в выражении лица Кроули присутствует какая-то вежливая ровность, что-то слишком хорошо воспитанное, чтобы быть презрительным, но почему-то от этого ранящее вдвойне.
— Ну, я бы не стала заходить так далеко, это же не палки, — наконец говорит Махла. — Твой друг сказал мне, что ты очень занят сегодня вечером и не сможешь прийти.
— Ну, э-э-э. Там много всего происходит… Но. Ты знаешь, всем нужен перерыв и… Что ж. Приглашение еще в силе?
Махла неожиданно улыбается, подходит и хлопает его по плечу.
— Да, разумеется. Садись, где тебе больше нравится. Кстати: что тебе нравится?
— Э-э-э… дифракция света на очень глубокой воде и чувство удовлетворения от почти полного выполнения очень трудного задания?
Это то, что он всегда записывал в анкеты для тимбилдинга, которые Гавриил заставлял их заполнять каждые несколько сотен лет, но почему-то он чувствует, что это не то, о чем сейчас его спрашивает Махла.
— Честно говоря, ты не лучше того, другого, — говорит она. — У нас здесь ничего подобного нет. Как насчет акура и жареной утки? У твоего друга утка и дикая спаржа.
— О, всё это звучит очень привлекательно… — с сомнением произносит Азирафаэль, и Махла кивает.
— Ну же, садись. Я мигом пришлю сюда кого-нибудь с едой.
Азирафаэль бросает взгляд вниз, где Кроули сидит, скрестив ноги, положив локоть на одно колено, подперев подбородок рукой и намеренно глядя в сторону. Азирафаэль, может быть, и отступил бы, но тут ему приходит в голову, что циновка, на которой сидит Кроули, может оказаться чуть шире, чем была раньше, и на ней вполне может стать достаточно места, чтобы можно было сесть кому-то ещё.
Уэссекс, 1270 год
В течение следующего месяца Кроули не может сосредоточиться. Из-за этого он едва не запарывает совершенно простое искушение на кражу; каждый раз, когда он пытается сосредоточиться на Азирафаэле, он буквально захлёбывается в гневе ангела. Это вызывает у него непрестанную головную боль, и через полгода он не выдерживает: очищает свой график, а затем ложится спать на тридцать лет.
Он просыпается в 1246-м году и, протянув руку, обнаруживает, что Азирафаэль всё ещё сердится, но, по крайней мере, это просто гнев, а не та праведная небесная ярость, которая может сравнять с землёй горы или разрушить целые города. Он слоняется по Лондону, чтобы вызвать некоторые гражданские волнения, едет на север, чтобы побудить местных жителей взбунтоваться против повышения налогов новым лордом, и через пару десятилетий наконец перестаёт ждать, пока Азирафаэль успокоится, и появляется на его пороге.
Мир станет утомительно скучным, если Азирафаэль так и не заговорит с ним, да и об их Соглашении тоже не стоит забывать, и Кроули предусмотрительно вооружается корзиной апельсинов, фиников, инжира и винограда — всего того мягкого и сладкого, что Азирафаэль любит и что люди ещё не принесли в эту страну. Он поднимает корзину, когда Азирафаэль открывает дверь: яркое, благоухающее предложение мира.
Но Азирафаэль даже не взглянул на дары Кроули — точно так же, как не дал самому Кроули заговорить.
— Я думал, мы друзья, — говорит Азирафаэль, и его обычное выражение мягкой доброжелательности сменяется гневом.
— Ангел… — Кроули сутулится, стараясь казаться маленьким и безобидным. — Мы и есть друзья…
— Но теперь я вижу, что вёл себя глупо. Все это время ты хотел только одного-чтобы я… чтобы…
Пал. Но ангел не может произнести это слово, и Кроули с удивлением обнаруживает, что на самом деле вовсе не хочет этого.
— Ты всё это время планировал, — говорит Азирафаэль, и в его гневе слышится разочарование.
— Нет! — Кроули лжет без колебаний. — Я был пьян, и тогда мне это показалось хорошей идеей.
— Ты хочешь стащить меня на свой уровень.
— Нет. — Кроули лжёт так же легко, как и искушает, змей с серебряным языком, ну да, он таковым и является. — Я пришел сказать… — демоны не извиняются, и Кроули стискивает зубы, слова обжигают ему рот, — мне очень жаль. Прости. — Он поднимает корзину. — Это… ну… Извинение. И я сделаю для тебя десять добрых дел. Где угодно в мире, всё, что ты хочешь. Просто скажи.
Он, вероятно, мог бы поднять ставку до пятнадцати, прежде чем возникнет опасность быть замеченным Снизу, но Азирафаэль не торгуется и не берёт фрукты. Даже не смотрит на него.
— Просто уйди. — Азирафаэль пытается захлопнуть дверь, но Кроули засовывает в щель ногу.
— Азирафаэль, ну же, мы же друзья…
— Мы не друзья! — шипит Азирафаэль, и ярость этих слов заставляет Кроули невольно сделать шаг назад. — Ты демон! Я ангел! Мы по разные стороны баррикад!
И пока Кроули ещё не оправился от яда, прозвучавшего в голосе Азирафаэля, дверь захлопывается у него перед носом.
***
Кроули возвращается домой, взмахом руки отправляет куда подальше свой дар и сверяется с планом работы на следующее столетие. Там, похоже справятся и без него: одно проклятие в 1315-м году, и больше ничего.
— Ну и хрен с ним, — говорит он и идет спать.
В доме еще недавно жили. Это видно, когда кто-то уезжает торопливо. На окне гибнет инопланетный цветок в горшке. В углу свалены вещи, которые не удостоились чести сопровождать хозяев в дальнюю поездку. В основном одежда. Сломанный кофейный автомат — хозяин, видимо, собирался отремонтировать, но не успел. В кухне все почти так, как было до отъезда. Нет только любимой кружки хозяйки дома…
Здесь еще совсем недавно жил брат с семьей.
Велли третий день не выходил отсюда — догадывался, что стоит показаться на улице, и его тут же сцапает полиция.
Когда ему удалось убежать, он долго не мог поверить в свою удачу. Его скрутило в подворотне — страх рвался наружу с хрипом и криками, со слезами — все казалось, что Дага бежит попятам, и целится, целится, целится…
Он ощущал себя точкой в центре мишени. И вырваться из перекрестья черных линий не получалось. В результате он просидел до ночи, сжавшись в испуганный комок в темном углу, и вышел из этого состояния опустошенный, апатичный и готовый, как тогда казалось, к любому повороту. Едва избавился от пут на руках, не прячась, дошел до дома брата на улице мэра Паулюса, надеялся, что здесь приютят хотя бы на ночь. Но дверь оказалось не заперта, и никого там внутри не было.
Первую ночь Велли спал. Половину следующего дня он тоже спал. Но потом его разбудил голод.
В доме еды не нашлось. Не работала и доставка. Возможно, сломалась панель заказов. А может быть, просто был закрыт ближайший продуктовый магазин.
Прибор он перебрал, но поломки не обнаружил. Починил кофейный автомат, но картриджей к нему не нашел. Надо было что-то решать, но любое решение было связано с выходом на улицу.
Если бы у Велли были деньги, хотя бы мелочь, он, может, рискнул бы. Но в его ситуации любой вариант решения проблемы будет незаконным. И он тянул, пока был в состоянии терпеть. В его распоряжении оказалась лишь пара плесневелых сухарей, она-то и позволила продержаться столь долго.
Однако желание заполучить хоть какую-нибудь еду потихоньку вытесняло осторожность.
В сумерках он вышел на улицу, еще не решив толком, что предпримет. Планов было два — обчистить прохожего, а потом зайти в магазин и прикупить, что нужно. Или же сразу вломиться в магазин, схватить, что плохо лежит, и сразу дать деру. Оба плана связаны с серьезным риском и Велли они категорически не нравились.
Но измученный голодом и обидами мозг третьего варианта выдать не мог.
Велли старался идти незаметно, вдоль домов, не выходя на открытые и освещенные участки — город по-прежнему кишел полицейскими.
Ближайший магазин, как нарочно, был закрыт.
Следующий по улице — тоже, но его двери украшала бумажка, что продукты первой необходимости можно приобрести в большом центральном супермаркете. Правда, для этого нужно предъявить документы. А Велли не без оснований считал, что стоит ему показать свою карточку, и все. Можно ждать в гости полицию, и в ближайшие годы вовсе не беспокоиться о питании.
Значит, придется поступить хитрее. Выбрать безлюдную улочку около того супермаркета и дождаться, пока кто-нибудь, прикупив продукты, отправится по ней домой. Сумерки для такой охоты — самое подходящее время.
Раз другие магазины не работают, то покупателей должно быть много даже сейчас, и хоть один из них да окажется в достаточной мере неосторожным.
Велли вышел к гостинице. Отсюда до магазина — две минуты.
Супермаркет действительно работал.
Площадь подле него была запружена народом, парковка переполнена, а из распахнутых стеклянных дверей виднелся хвост длинной очереди…
Попытаться стянуть продукты из машины?
Опасно. Слишком много народу.
Велли углядел темную арку, ведущую вглубь двора. Оказалось, это не двор, а узкая улица, как раз то, что надо. И здесь тоже полно машин. Еще лучше! Скорей всего это кары, которые не поместились на площадке у магазина, и владельцы были вынуждены оставить их здесь.
В переулке было тихо. Как-то даже слишком тихо.
Валентин, отдавая дань осторожности, выбрал ту сторону переулка, где за палисадниками прятались коттеджи. Туда свет от фонарей почти не попадал. У него было даже оружие, как раз подходящее по случаю — кусок металлической трубы. Не самое надежное, но в сочетании с эффектом внезапности должно помочь.
Лишь бы его самого кто-нибудь не принял за неосторожного покупателя. Хотя взять с Велли было нечего, он все равно слишком ценил свою голову, чтобы по-глупому подставляться под удар. Он решил затаиться в кустах, и подождать удобного случая.
Вот показалась из арки шумная большая компания — человек пять. Быстро загрузились, быстро уехали. Не прошло и пяти минут, и появились еще двое. Молодая парочка. Долго стояли неподалеку от арки, болтали. Из-за них Велли пропустил весьма перспективного старичка, машина которого была припаркована всего в паре метров от того куста, где он прятался. Парочка разбежалась, и произошло долгое затишье. Стало окончательно темно, в переулке зажглись осветители.
Вся улочка стала, как на ладони.
И тут Валентин увидел открытый кар. Совсем рядом, шагах в десяти.
Дверка приподнята, света в салоне нет — все, словно специально подготовлено для такого ловкача как он.
Велли оглядел улицу — пусто и тихо.
Осторожно выбрался из кустов, на всякий случай, держа наготове импровизированную дубинку.Подшел.
Даже если там нет ничего съестного, то может быть что-нибудь ценное, что потом можно будет продать или обменять на продукты…
С этой мыслью Велли схватился за край дверки, чтобы толкнуть ее и пробраться в салон. Пальцы заскользили по чему-то мокрому.
Валентин посмотрел под ноги и понял, что стоит в небольшой смазанной луже чего-то темного, похожего на масло. Он недоверчиво поднес пальцы к глазам, и сомнения тут же развеялись — никакое это не масло. Кровь это.
Вытер руку о дверку машины. Если тебя, Валентин Риммер, здесь обнаружат, то сразу решат, что это ты убил…
Кого?
То есть, как убил?
Первая мысль была — бежать. Вторая — бежать поздно. Он успел оставить на двери свои пальчики. Значит, найдут, все равно найдут! Значит, следы нужно стереть… Тряпка! В салоне наверняка должна быть какая-нибудь тряпка. У любого водителя всегда есть.
Велли сунулся в салон, и тут же лицом к лицу столкнулся с тем водителем.
Он лежал, откинувшись на переднем сиденьи, зажимая ладолью рану в боку. Не шевелился, но был в сознании: взгляд словно вцепился в лицо Риммера. И Валентин его узнал. Именно в этот момент, почему-то. Не раньше.
Пустынник. Саат, или как его там. Только в городской одежде.
Велли заставил себя отвернуться и осмотреть салон.
Пусто и чисто. Машина совсем новая, даже ароматизатор не перебивает запахов салона…
Никаких тряпок, пакетов с дорожным завтраком, никаких баночек с водой…
— Деньги… в левом кармане… — прохрипел Саат.
Даже сейчас в его словах Валентину послышалась насмешка.
— Мне нужна тряпка, — ответил Велли.
Губы пустынника дрогнули, но он промолчал, продолжая пристально следить за действиями Риммера. Видно, он потерял много крови — лицо в свете фонаря стало почти серым, губы по цвету не отличить от кожи.
Велли повторил:
— Тут есть тряпка?
Саат кивнул на бардачок.
Там нашлась большая, совершенно новая салфетка в заводской упаковке.
Велли поспешно вытряхнул ее из пакета.
Зачем-то сказал:
— Если я уйду, ты сдохнешь.
— Так иди…
Вместо этого Валентин попытался подпихнуть салфетку раненому под ладонь, чтобы понадежней закрыть рану.
— Далеко живешь?
Пустынник, кажется, уже не мог отвечать.
И Велли сделал то, что еще минуту назад не приснилось бы ему и в страшном сне. Он вышел в сеть, вызвал центральный полицейский участок Руты и сказал:
— Здравствуйте. Я не знаю, как называется эта улица. Тут человека ранили. Он может умереть.
Диспетчер мягко попросила описать, что Велли видит вокруг. Тот, немного успокоившись, справился с задачей.
— Машина выехала. Ждите.
Ждать? Ну, нет… Велли повнимательней присмотрелся к окрестным домикам. Ну? За каким из вас мне лучше скрыться? Потом вновь взглянул на Саата. Ему показалось — пустынник умирает. Кажется, на его губах появилась кровь. А может, это темнота шутки шутит. Глаза у него были прикрыты, кожа казалась серой.
Если пустынник умрет, не останется в мире ни одного человека, который подтвердил бы, что Велли Риммер способен не только предавать.
Велли попробовал устроить раненого поудобней и пристроился на бордюр подле открытой дверки. Ждать оставалось недолго — где-то неподалеку взвыла сирена.
***
***
— Тебе. А торт вам обоим. Ставь чайник уже… и будем праздновать. А потом Ян покажет нам, чему обучил Рыжика. Ян, Златко художник и любит лошадей, он хочет порисовать тебя с Рыжиком… если ты не против.
О том, что в ловушку вот-вот попадется тот, кто ее расставил, тоже рассказали селки. Пока сэр Генри Морган и капитан Торвальд Счастливчик чистили трюмы потрепанного штормом «Росарио», морские котики прыгали вокруг сцепленных абордажными крючьями кораблей и всячески показывали, что надо торопиться. Огненный колдун близко, совсем близко, пора бросать покалеченный галеон и бежать прочь!
Тревожились не только котики. Маленький феникс сегодня не притворялся ни застежкой для плаща, ни пряжкой для шляпы. Он сидел на плече сэра Генри Моргана и то курлыкал, то посвистывал, то хватал его за прядь волос, взлетал и тянул куда-то к северо-западу. Видимо, навстречу своему создателю.
Что ж, вот и будет случай избавиться от надоедливой твари.
— Торвальд, друг мой, послушай доброго совета. Выброси весь порох в море. Вот прямо сейчас. Из своих пистолетов тоже, целее будешь.
Друг, стоящий тут же, на капитанском мостике захваченного галеона, поглядел на Моргана, как на сумасшедшего. Что странно, огненной птички на его плече Торвальд не замечал, словно ее и вовсе не было.
Морган хмыкнул в ответ на его взгляд и громко велел своим людям бросать к чертям испанское барахло и бегом возвращаться на «Розу Кардиффа». Потом подмигнул Торвальду, поймал за плечо пробегающего рядом Неда и вытащил из-за его пояса пистоль. Обнюхал дуло — оно пахло недавним выстрелом.
— Порох остался?
Нед, совершенно не удивившись вопросу, помотал головой.
— Вот и хорошо. Скажи всем, чтобы разрядили пистоли и выбросили порох за борт. Весь. От пушек и из крюйт-камеры — в первую очередь. Быстро, Альба уже рядом!
Нед кивнул и унесся на «Розу Кардиффа», феникс на плече недовольно засвистел, а Торвальд еще сильнее вылупил глаза. Вот-вот лопнут.
Морган засмеялся.
— Друг мой, ты же не думаешь, что на свете есть только один такой Халдор Огненный? У Альба на гербе феникс не просто для красоты. Потому все, что может взорваться — долой. И побольше бочек с водой на палубу. На всякий случай.
Разумеется, Торвальд хоть и таращился, и чуть не крутил пальцем у виска, но свой пистоль вытряс прямо на палубе «Росарио», и приказал валить бочонки с порохом за борт. Потому что! А кто будет задавать дурацкие вопросы, полетит за борт вместе с бочонками!
Команда «Розы Кардиффа» дурацких вопросов не задавала вовсе. К тому моменту, как сэр Генри Морган поднялся на свой мостик и велел поднимать все паруса, его матросы опустошили крюйт-камеру, разрядили пистоли, намочили собственные одежки и были готовы к встрече хоть с самим Дейви Джонсом.
Но сэр Генри Морган предпочитал не встречаться с Дейви Джонсом лично, а отправить к нему проклятого колдуна.
Это просто, проще не бывает, надо всего лишь отвести оба корабля за вон тот скальный островок. И немного подождать, море все сделает само. Сэр Генри всего лишь укажет ему цель.
Как там называется корабль колдуна? «Ласточка»? Прекрасно, ласточке самое место на скале. Конечно, гнездо по размеру эта ласточка себе вряд ли найдет, но какая разница?
— Корабли разбить, — тихо бросил в никуда сэр Генри, зная, что его услышат. — Альба притопить, но не до смерти, и привести ко мне. С остальными делайте, что хотите.
Надоедливая птичка жалобно курлыкнула и снова потянула Моргана за волосы. Он отмахнулся, сшиб тварь на палубу и пошел на корму, наблюдать в подзорную трубу за суетой на брошенном на волю волн испанском галеоне.
«Ласточка» вылетела из-за горизонта, когда «Росарио» еще держался на плаву и команду можно было спасти. Сэру Моргану было ужасно интересно, остановится ли добрый католик Альба, чтобы подобрать соотечественников, или месть ему дороже?
Не остановился.
«Росарио» затонул, а «Ласточка» полетела дальше, уверенная, что преследует добычу.
До скал оставалось всего ничего, когда от парусов «Розы Кардиффа» повалил пар. На какой-то миг сэр Морган даже испугался, что корпус загорится, а не загорится — так они все сварятся заживо в пару.
Не сварились.
Не успели.
Так, местами обуглились борта и у пары упрямых ослов с «Ульфдалира» взорвались пистоли.
Шторм поднялся с новой силой, но на сей раз без грозы и дождя, просто ветер и волны. И бригантину с ало-желтым флагом понесло на скалы.
О, как они боролись! Как молились! И как металась вокруг Моргана проклятая птица, требуя остановиться, спасти испанцев…
На этот раз Морган поймал горячего, почти раскаленного феникса шляпой и выбросил в море. Пусть верещит на ухо своему колдуну.
Всего через несколько минут «Ласточка» напоролась на риф. С треском и грохотом развалилась пополам, утягивая на дно и тех, кто успел прыгнуть за борт, и тех, кто остался. Вскоре на воде остались лишь обломки с цепляющимися за них людьми. Кажется, один из них и был Альба.
Неважно.
Море принесет его сэру Генри Моргану в любом случае, даже если он вместо доски держался за якорь.
Сэр Генри счастливо рассмеялся: в такт волнам, ветру и еле доносящимся проклятьям последних живых испанцев.
Уже почти все закончилась, уже захлопнулась ловушка, расставленная глупым самонадеянным колдуном. Он хотел напугать Генри Моргана? Пусть радуется, ему это удалось. И пусть платит. Генри Морган не любит бояться, убегать и прятаться. Это удел глупой девчонки Марины.
Маленькой обманутой девочки, она так горько плакала в Малаге!
За слезы сестренки он тоже заплатит.
— Эй, кто-нибудь, подберите человека за бортом! — велел сэр Морган, когда селки закончили кровавый пир. На этот раз он спокойно смотрел на обед своих братьев: люди, рыба, какая разница?
Испанца подняли на борт. Повинуясь жесту капитана, отошли подальше.
Сэр Генри рассматривал колдуна с любопытством: скорчившийся на палубе, наглотавшийся соленой и горькой морской воды, мокрый и жалкий…
Впрочем, нет.
К достойному врагу нужно быть справедливым, даже в мыслях.
Жалким колдун не был. Мокрый, оглушенный, окровавленный. И опасен не меньше, чем спящая гадюка. Пожалуй, Морган даже немножко обиделся: Альба больше не пытался поджечь «Розу Кардиффа», и его глупая птичка так и не появилась. Ее жалобное курлыканье было бы сейчас очень уместно, раз уж сам Альба не просит пощады.
Но Альба даже не пролежал долго, откашлял воду и начал вставать. Дважды упал, на третий все же поднялся. На колено.
Морган растянул губы в улыбке.
— Как благородно с вашей стороны преклонить колено перед победителем, капитан Альварес.
Испанец поднял на него взгляд — скользящий, словно он не мог ни на чем остановиться. Криво улыбнулся, скорее дернул углом рта.
— Морган. — С трудом, покачиваясь, выпрямил спину. — От ужина я, пожалуй, откажусь. Нет аппетита.
Из его глаз почти ушла растерянная муть, а в жесткой линии губ появилось что-то насмешливо-опасное, незнакомое.
Морган хмыкнул. Вот индюк! А знаете ли вы, капитан Альварес, что гордыня — смертный грех?
— Как угодно, капитан Альварес. Я, конечно, предложил бы вам роскошный ужин напоследок, но не смею настаивать.
Обошел индюка кругом, внимательно рассматривая. Что ж. По-прежнему упрям, по-прежнему надменен. Ничего нового. Завершив круг, Морган остановился. Качнулся с каблука на носок, еще раз.
— Что ж, если вы не желаете отужинать, то можете высказать последнее желание, капитан Альварес.
— Очень любезно с вашей стороны, капитан Морган, — ответил безупречно ровно, как на приеме у королевы.
Так же криво улыбнулся. Опустил взгляд Моргану под ноги.
Полсекунды Морган ждал, что за этим последует, из принципа не опуская глаз. И дождался: палуба под его ногами задымилась.
Сердце екнуло. Неужели гадюка все же бросится? Но нет, все ограничилось лишь легким дымком. Видимо, удары по голове и морская вода не способствуют страшному колдовству.
А дон Альварес тем временем поднял непроницаемо-темный взгляд.
— Жаль, не могу вернуть вам саблю. Марина была прекрасна, но осталась где-то на дне. Хотя, быть может, ваши друзья сумеют ее достать.
Марина? Прекрасна? Чертов колдун, пытается воззвать к той, кого обманул? Зря.
— Какое необычное имя для сабли, — деревянно ответил Морган. Снова растянул губы то ли в улыбке, то ли в оскале, он сам не понял. — Я полагал, что вы назовете ее иначе. Возможно, Исабель. Или, скажем, Анхела. Что-нибудь, напоминающее о возлюбленной, капитан Альварес?
— Вы очень догадливы, капитан Морган, — так же глядя ему в глаза и холодно улыбаясь, сказал Альварес. — Именем возлюбленной я ее и назвал. И вы говорили о последнем желании? Что ж, оставьте его себе. Вы все равно не дадите мне то единственное, чего я хочу, так что можете приступать к заключительной части своего прекрасного развлечения.
Морган стиснул зубы.
Горло сдавило. Не сочувствием к испанскому индюку, нет. Яростью. Жалкий лжец!
— Неужели вы даже не попытаетесь прихватить с собой врага Испании? Нет? О, вы разочаровываете меня, капитан Альварес!
Морган подался вперед, надеясь различить на бесстрастном лице хоть что-нибудь живое.
Не различил. Альварес все так же вежливо улыбался и смотрел ему в глаза, как смотрел бы на не особенно удачный портрет чьего-то предка.
Пожав плечами, Морган бросил через плечо:
— Вздернуть колдуна, — и отвернулся.
Ему ответом был тихий смешок испанца, топот матросских ног, шорох веревки…
Из чистого любопытства Морган обвел взглядом палубу. Вернется ли феникс, будет ли снова свистеть и требовать невесть чего?
Ни на палубе, ни на мачтах яркого золотого огонька не было.
«Даже жаль, — подумал Морган, опуская взгляд. — Забавная была птичка…»
И осекся на половине мысли.
Под его ногами, там, где дымилась палуба, раскинул крылья выжженный, выгравированный на дереве феникс. Изумительно прорисованный, каждое перышко на своем месте. Словно живой.
Нарисовать такого феникса ничуть не проще, чем сжечь весь корабль… значит, он может колдовать? Может, но не стал?..
Сдавило виски. Внутри, в груди, словно что-то загорелось. Проклятый колдун! Все же достал!
Или это не колдун?..
Словно со стороны сэр Генри услышал отчаянный, захлебывающийся крик:
— Тоньо, нет! Назад! Стойте!
Поздно.
Петля уже захлестывает шею испанца.
Он смотрит на Марину, не отрываясь, в его глазах грусть, и тепло, и покой… Его губы шепчут: фата Моргана.
Хруст позвонков тонет в чьем-то крике, тонком, отчаянном крике. Селки, что ли, кричат голосом Марины?
— Капитан! Да проснись же, там селки!.. — почему-то вместо голосов селки над ухом орал Нед. — Селки у борта, они что-то хотят. Капитан!