Майнц, 1454 год. часть 1
Большая часть четырнадцатого века проходит мимо него. Он просыпается несколько раз — в 1337-м году, чтобы спровоцировать бунт, и в 1382-м году с яростной жаждой, которую отлично утоляет кувшин холодного сидра, — но в остальном погружается в глубокий сон без сновидений.
В конце концов он просыпается, перекатывается на спину, сильно потягивается, а потом лежит, почесывая грудь и размышляя. Год 1428-й, он знает это точно так же, как знает, что Азирафаэль всё ещё в Англии, что сегодня четверг и что луна — убывающий полумесяц. Но вот чего он не знает, так это что происходило в Европе во время его долгого сна, и поэтому он отправляется туда, чтобы выяснить.
Ну вот и всё. Он, конечно, ничего не пропустил в 1300-х годах, но этот век гораздо интереснее предыдущего, и он плотно занят до 1450-го года, когда присаживается отдохнуть посреди Черного леса и чудесит себе кувшин вина и блюдо копчёного мяса.
Он поводит плечами, вытягивает черное крыло и лениво перебирает перья, размышляя.
За всю свою долгую жизнь Кроули ни разу не испытал чувства вины. Он не сожалеет о своем Падении, хотя у него нет никакого желания вновь пережить этот опыт, и он никогда не чувствовал стыда за то, что предпочел думать самостоятельно. Он сам хотел знать. Он не был доволен слепым следованием приказам, он хотел знать, почему Божественный План был так предопределен. Когда они сказали: «Это непостижимо!», он спросил: «Почему?» Когда они сказали: «Так написано», он спросил: «Где?». Он искал знания, хотел сам выбирать, и в результате из него вырвали Божественную любовь, оставив ободранным до мяса, и он погрузился в озеро кипящей серы. Через некоторое время он сумел выползти наружу и лежал, задыхаясь, на берегу, его кожа потрескалась и покрылась волдырями, его вопрошающий язык расщепился надвое и кровоточил, а прекрасные белые крылья горели чёрным огнём. Его яркие глаза, увидевшие первый восход солнца и принявшие все его краски, превратились в отвратительную карикатуру на то, чем они были раньше, и пространство внутри него, ранее наполненное Небесной любовью, безмятежностью и покоем, теперь наполнилось другими вещами. Яростью. Ненавистью. Завистью.
Но он не жалел. Никогда. Даже когда кашлял кровью в агонии, корчился от боли и никак не мог исцелиться, он ни разу не раскаялся в своем желании мудрости.
А теперь… Кроули должен был бы чувствовать себя триумфатором. Ему почти удалось довести до Падения ангела; если бы он не потерял терпения и вместо этого просто подождал ещё одну-две бутылки, когда Азирафаэль стал бы более пьян, расслаблен и податлив, тогда его кровать, возможно, в ту ночь потеряла бы свою девственность.
Кроули подробнее останавливается на этой приятной мысли. Похвалы снизу, которые обеспечили бы ему свободу провести остаток вечности, делая всё, что ему заблагорассудится. Лицо ангела после акта, когда бы тот понял, что натворил. В саду, много веков назад, он видел, как изменилось лицо женщины после того, как она съела яблоко — он с гордостью наблюдал, как новое самосознание расцвело на её лице, навсегда прогоняя бессмысленное выражение бездумного принятия.
Кроули улыбается, но улыбка как-то странно отражается на его лице. Он смеётся про себя, но ему не хватает настоящего веселья; почему-то грезы о Падении ангела не приносят ему того же удовольствия, как раньше. Где-то на этом пути, в течение последних 1200 лет его план перестал быть таким забавным, каким был раньше. А он даже и не заметил. когда же это случилось.
Кроули вспоминает белые крылья Азирафаэля, которыми он закутался, скрывая лицо, и как свет костра окрасил их золотом. Мысль об этих сияющих крыльях, запятнанных чёрным грехом, и о том, как Азирафаэль будет кричать в агонии, когда из него вырвут Божественную Благодать, почему-то больше совсем не радует, а лишь заставляет сердце сжиматься в груди болезненно и горячо.
Кроули проводит ладонью по грудине, его крылья слегка подрагивают от нового ощущения. Это не голод и не жажда. И это не может быть усталостью, особенно после того сна, из которого он совсем недавно проснулся. Тем не менее он складывает крылья и отправляется на поиски ближайшей таверны.
***
Спустя месяц, посвященный утолению всех возможных человеческих аппетитов и погрязанию в разврате, Кроули лежит поперек кровати, растянувшись и почти не шевелясь. Он сгибает плечи и выгибает спину до резкого хруста в позвоночнике, а затем осторожно снимает волосок с кончика языка, просто чтобы вызвать румянец на щеках молодого человека, вытянувшегося вдоль его бока.
— Передай мне вина, — приказывает он, лениво проводя рукой по гладкому бедру юноши, и тот садится и наклоняется, чтобы порыться в куче кувшинов у кровати, пока не находит тот, который они ещё не осушили.
Он протягивает Кроули кувшин, и демон жадно глотает вино, вытирая рот рукой.
— А ты не можешь остаться подольше? — спрашивает молодой человек, его темные глаза полны тоски, и он нежно проводит рукой по низу живота Кроули. На плечах и бедрах его видны следы наслаждения Кроули: едва заметные синяки в форме растопыренных рук и рта. На собственной коже Кроули есть такие же отметины, но только потому, что в данный момент он хочет, чтобы они были там.
Кроули коротко целует его, но отстраняется, когда юноша пытается углубить поцелуй и перевести его в нечто большее.
— Нет. — Он встает и потягивается, испытывая лёгкое чувство гордости при виде жадного взгляда молодого человека, скользящего по его груди и бедрам. — Но он составит тебе компанию.
Кроули кивает в сторону третьего обитателя кровати, растянувшегося на животе и всё ещё спящего, надевает бриджи и начинает их зашнуровывать. Он незаметно посылает небольшой импульс похоти в их сторону, и они начинают новый раунд. Когда Кроули выходит, его присутствие уже забыто обоими, они слишком поглощены друг другом.
Этого должно было хватить. Столько усилий и времени, они действительно должны были бы все исправить и избавить его от странного дискомфорта, и Кроули рычит про себя, когда сидит в таверне, заказывает кувшин вина и обнаруживает, что смутная боль под рёбрами всё ещё там. Он прижимает костяшки пальцев к этому месту и лениво тянется к своему ощущению ангела.
Азирафаэль сейчас в Лондоне, это всё, что он может сказать. А когда Кроули закрывает глаза и сосредотачивается сильнее, он обнаруживает, что Азирафаэль больше не сердится. Если бы Кроули не знал лучше, если бы Азирафаэль не был небесным существом, предназначенным вечно пребывать в гордом одиночестве, он бы сказал, что Азирафаэль чувствует себя почти… одиноким.
Ну а если так, то это его собственная вина; Кроули уже извинился и вряд ли сможет сделать больше. Он бормочет проклятия всем упрямым, упёртым, слишком гордым ангелам и открывает глаза лишь тогда, когда рядом с ним на лавку усаживается какой-то мужчина.
— Такой упрямый, — говорит мужчина. Он мрачно смотрит в свою кружку с элем. — Иногда люди слишком тупы, чтобы увидеть хорошую идею, когда она находится перед ними.
Кроули хмыкает. Он сейчас не в настроении для разговоров.
— И все это ради жалкой горстки гульденов, которую я пытаюсь собрать. — Мужчина вздыхает и проводит рукой по волосам. — Я бы всё отдал за свои собственные деньги. Чтобы не приходилось ползать, умоляя…
Кроули ловко поворачивается на стуле лицом к нему.
— Отдал бы всё, говоришь?
Он прикусывает язык, чтобы тот перестал дрожать от удовольствия и предвкушения. Редко бывает, чтобы столь лёгкое искушение само падало ему на колени.
Он делает знак бармену, чтобы тот наполнил его кружку, и спрашивает:
— Что именно вы готовы сделать, герр…
Вопрос ещё висит в воздухе, когда мужчина протягивает Кроули ладонь для рукопожатия:
— …Иоганн Гутенберг.
***
В результате все выходит несколько иначе, чем Кроули рассчитывал. Если честно — совсем иначе. Когда Кроули заходит в мастерскую и видит, что именно основатель книгопечатания решил выпустить в качестве своей первой книги, он почти шипит от отвращения.
— Я думал, вы собираетесь печатать трактаты. Математика. Естественная наука. Движение планет. — Кроули нетерпеливо постукивает тростью по полу. — Распространение знаний.
— О да. — У Гутенберга на щеке пятно чернил от какой-то новой смеси, которую он пробует, но глаза у него сияют, как звезды. — Но что может быть лучше, чем первым делом использовать мою работу во славу Божью?
Очень многое, по мнению Кроули, но он проглатывает свой ответ и смотрит на книгу. Это просто чудо. Линии аккуратного черного шрифта, чёткие, хорошо расставленные и разборчивые, и Кроули размышляет о перспективах, которые они олицетворяют. Он так поглощен тем, как это изменит людей, как это распространит знание, которое Церковь так упорно пытается подавить, что он не реагирует достаточно быстро и не успевает отшатнуться, когда Гутенберг застенчиво говорит:
— И так как вы мой покровитель, конечно, я хочу, чтобы у вас был первый, самый первый экземпляр.
Он берёт Кроули за запястье и вкладывает ему в руку книгу.
0
0