Сегодня первый раз показываем новые земли Заречным и Степнякам Не знаю, кто больше радуется. Наверно, Степняки. Очень им нравится, что между ними и Айгурами будем мы, Чубары и Заречные.
Чубары тоже радуются, что все земли по правому берегу им достанутся. А пока Айгуры далеко, они и на левом берегу будут охотиться.
Ночью Ксапа рассказывает мне, что мы давно уже могли бы Секунду к рукам прибрать. Но осенью у нее все мысли были хызом заняты, а к весне она забыла.
— А скалы? — спрашиваю я.
— А что — скалы? Помнишь, когда стену хыза клали, строительные леса ставили. Надо было подготовить побольше высоких лестниц и строительных лесов. В опасных местах мосты со скалы на скалу перекинуть. И прошли бы во Вторую долину как по асфальту. Главное — не торопиться.
Права ведь Ксапа. Через реку мы догадались мост сделать, ничего в этом трудного нет. А через скалы — не догадались. Но теперь уже не важно. Скоро подрывники прилетят, скалы в щебенку превратятся.
Утром мы смотрим на Ирочку и смеемся. Она ходит под ручку с мамонтенком. То есть, мамонтенок хоботом ее за локоть держит, не отпускает. Куда она, туда и он. Если из виду теряет, плакать начинает. Мы им большой ШАТЕР поставили. Шатер вроде вама или палатки, только без пола. А в шатре — палатку для Ирочки с Эдиком и палатку без пола для
мамонтенка. Как только Эдик проложил провода и в обоих палатках поставил нагреватели воздуха, мамонтенок сразу полюбил свою палатку.
К обеду прилетает Медведев. Привозит много овощей для мамонтенка и двух журналистов. Журналисты носят на лицах белые маски, только лоб и глаза видны. Медведев говорит, они с другого материка прилетели, карантин не прошли. Поэтому трогать животных им запрещено, и за руку с ними лучше не здороваться. Мне по секрету говорит, что туфта это. За неделю их столько раз мыли, кололи и ультрафиолетом облучали, что парни незаразные. А строгости — чтоб журналисты толпами не лезли.
Один из журналистов снимает на видео все, что видит. Второй не выпускает из рук микрофон. Он у них главный. По русски оба говорят плохо. Михаил и Света переводят. Света еще ругает нас, что ей урок сорвали. Журналисты тут же просят показать им школу. Ведем в первый деревянный хыз.
Но школа их не удивляет. Зато поразил снимок из космоса, который Ксапа на стенке из маленьких собрала. Спросили, что это. Света перевела вопрос малышне. Все разом загалдели, указывая пальцами в потолок. Пришлось Свете их утихомиривать. Поручает маленькой девчушке объяснить. Та рассказывает, что высоко-высоко над нами летает спутник и все видит. А когда охотники полетели в долину, куда река течет, спутник смотрел за ними.
— Это правда? — спрашивает один из журналистов. Медведев стучит пальцем по снимку с вертолетом и говорит, что следил за ходом операции в реальном времени.
— Что это была за операция, и чем она вызвана? — интересуется тот журналист, что с микрофоном.
— Клык, сможешь рассказать? — спрашивает Медведев. И знак делает, чтоб я не отказывался. Откуда наши с Ксапой знаки знает? Ну, раз знак показал, просьбу выполню.
— Вы знакомы с ПОЛИТИЧЕСКОЙ ОБСТАНОВКОЙ в РЕГИОНЕ? — ксапиными словами говорю, чтоб журналистам понятнее было. Но Света все равно переводит:
— … политикал ситуэйшен ин риджин? — Оба дружно мотают головами.
— Тогда начну с ГЕОГРАФИИ, — указываю на снимки. — Наше общество состоит из трех НАРОДНОСТЕЙ. Каждая НАРОДНОСТЬ говорит на своем языке. Это неудобно, но, как у вас говорят, ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ. Уважаемые люди говорят, скоро языки сольются. Мы ПРОЖИВАЕМ здесь и здесь — указываю на Приму и стоянку Заречных. Не хочу чужакам точное место показывать, незачем им его знать. Поэтому всей ладонью по снимку провожу. — Степняки живут здесь, а Чубары — здесь.
Медведев задумчивый вид принимает, только кивает слегка, когда я ладонью целые леса накрываю.
— А вот здесь — хлопаю рукой по стенке слева от снимка, — живут дикие племена Айгуров. Много племен.
На секунду задумываюсь, как объяснить журналистам, из-за чего у нас с Айгурами проблемы.
— Вы знаете, что такое ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД?
Оба чудика дружно кивают.
— Тогда вам проще объяснить. Ледники движутся. И дикие племена тоже движутся из-за ледников. Вот отсюда, — хлопнул ладонью по стенке слева от снимка, — сюда! — хлопнул справа. — Айгуры создают нам ПРОБЛЕМЫ. Но нам ПРОБЛЕМЫ не нужны. Вы понимаете?
— … Ю андестенд? — переводит Света. Дожидаюсь, когда оба
журналиста кивнут.
— Мы хотим уйти с пути диких племен. Отсюда и отсюда уйдем сюда и сюда, — хлопаю ладонью по снимку. — Отдадим им левый берег реки, пусть МИГРИРУЮТ. Но на правый не пустим.
— Как вы будете не пускать айгуров на правый берег? Будете воевать с ними? — спрашивает журналист с микрофоном.
— Зачем воевать? у них девушки красивые, — говорю я. Наверно, зря о девушках сказал.
— Амазонки? — удивляется журналист.
— Нет, просто молодые, красивые, скромные, работящие девушки. Могу с одной познакомить, она у нас живет.
— Это была местная шутка, — очень вовремя вставляет Медведев.
— Сильные мужчины не воюют с красивыми девушками.
— А, юмор! Ай’эм сорри! Проблема перевода… Но все же, что вы будете делать с айгурами?
— Миша, отведем их к звероловам, покажем летающий шприц? — предлагаю я. Медведев подхватывает идею и объясняет журналистам, что мы хотим усыплять айгуров как звероловы диких животных и перевозить сонных
вертолетами на новое место.
— Если они человеческих слов не понимают, будем обращаться с ними как с оленями, — говорю я. — Сейчас мы пойдем в загон, и вы увидите реликтовых оленей. У вас таких больше нет. Но скоро будут. Мы наловим и передадим вам.
Идем в загон. Олени ведут себя как-то недружелюбно. Самка беспокоится, а самец хочет нас отогнать подальше. Принимает угрожающие позы, словно напасть хочет. Достаю мобилку и вызываю ветеринаров.
— Лена, у вас начинаются роды. Ты просила позвать, когда начнутся.
— Спасибо, Клык!
Вскоре прибегают ветеринары и выгоняют нас из загона. Журналисты достают из сумки камеры, которые надеваются на лоб, и просят ветеринаров все заснять. Медведев недоволен. Теперь журналисты не улетят до конца родов. Просит меня занять их чем-то. Признаться, мне журналисты тоже надоели. Неприятные вопросы задают. Надо над каждым словом думать, чтоб лишнего не сказать. Может, Ксапе их передать?
Веду к своему ваму. У входа Жамах расхаживает, по мобилке с кем-то говорит. Представляю ее журналистам, завожу в вам… Етишкин кот! На шкурах в ряд разложены шесть грудничков! Лава, Туна и Фархай с ними возятся.
— Быстро вон! Гоу аут! — командует Медведев журналистам, как только видит это. И уже на улице говорит мне:
— Клык, зачем ты их в ясли привел? Они же заразные!
— Мы просим прощения, — говорит тот, что с микрофоном. — Это все ваши дети?
— Это ясли, — говорит Медведев.
— Мой малыш второй справа. Трое малышей — Лавы с Туной, а двое — не знаю, чьи. Жамах, ты Ксапу не видела?
Жамах берет меня за локоть и отводит в сторону.
— Ксапа от них прячется, — кивает на журналистов. — Стесняется полосок на щеках.
— У всех же полоски!
— Я ей так и говорю. А она прятаться убежала.
Раз не удалось свалить гостей на Ксапу, говорю Мише, что запускаю «стандартную гостевую программу». Веду к хызу, попутно указываю на солнечные батареи. Пока идем, Михаил объясняет, что в пещерном доме мы живем зимой, а летом — в вамах, на природе. Входим в хыз. Я сразу включаю свет. В новой пещере гудит бетономешалка. Плохо это, все впечатление испортила. Но журналисты заинтересовались. Со всех сторон засняли Жука, Толика и Евражку. Евражка кричит, чтоб на свежий бетон не наступали. И указывает, где можно ходить, а где нельзя.
— Готовим хыз к зиме, — объясняю я, — Осень уже, листья пожелтели, скоро сюда переселимся, а тут, под ногами пол неровный. Надо торопиться.
— Расскажи про теплый линолеум, — подсказывает Медведев, а Света переводит. Оба журналиста удивленно поворачиваются ко мне.
— Зачем я буду говорить о том, чего нет? Когда сделаем — покажу. А пока нечего показывать, — солидно так говорю, потому что не знаю, что это такое — теплый линолеум.
Журналист, который с видеокамерой, снимает ярко освещенный потолок, колонны, которые растут из него до пола и трубы вентиляции.
— Раньше здесь медведь жил, — рассказываю я. — Но это было давно. За много лет до нас.
— Это единственный хыз у вас? — спрашивает журналист.
— Нет, есть еще три. — Хотел сказать, что мы их уже видели, но прикусываю язык. Незачем им знать, сколько охотников в нашем обществе. Я же правду сказал. А если кто-то не так понял, я не виноват. — Хотите посмотреть петроглифы? Здесь недалеко, чуть выше по склону.
Еще бы журналисты не хотели! Все ученые, что к нам прилетали, всегда хотели увидеть петроглифы. Отвожу их к скале с козырьком, показываю рисунки. Тот, что с видеокамерой, опускается на колени, чтоб удобнее
было заснять во всех деталях. Медведев и Света уже лица руками прикрывают, улыбки прячут.
Когда снят последний рисунок, сохраняя серьезное выражение лица, я гордо произношу в микрофон:
— Эти рисунки нарисовали наши дети. Если я их попрошу, они нарисуют и вас тоже. Место слева еще есть.
— О, май гот! — восклицает тот, что с микрофоном и хватается за голову. Медведев не выдерживает и взрывается смехом. Света садится на упавшую сосну и смеется до слез. Эта шутка всегда хорошо действует, нужно только до самого последнего момента хранить серьезное выражение лица.
Спускаемся к столовой и перекусываем. Пока едим, Старая приносит новость, олениха разродилась, у нее здоровая, сильная девочка. И уже имя есть — Ириска. У мамы с папой имен нет, а у малышки — есть. Ветеринары возвращают журналистам камеры, и те, наконец-то, улетают.
— Клык, ты молодец! Ты даже не представляешь, какой ты молодец! — радуется Медведев. — Твоя политинформация — это толстый гвоздь в крышку гроба надзорщикам! Осиновый кол им в грудь и жупел в печень!
Откуда-то появляется Ксапа.
— Оксана Давидовна, где ты пропадала? Такой цирк пропустила! — ликует Медведев. — Клык читал политинформацию журналюгам, представляешь?
«Вы знакомы с политической ситуацией в регионе?» «Что такое ледниковый период знаете? Великолепно, значит, объяснять не нужно!» А это: «Нам не нужны проблемы с дикими племенами!»
— Так и сказал? — Ксапа недоверчиво косится на меня.
— Мамой клянусь! — убеждает ее Медведев. — Хоть у Светы спроси, она синхронный перевод вела.
— Миша, твои люди все кругляши нашли? — спрашиваю я, чтоб перевести разговор с себя на другое.
— Нет, блин! Тот самый, который фортель выкинул, так и не разыскали.
— Миш, что ты с ними теперь делать будешь? — интересуется Ксапа.
— Я — ничего. А ребята с космодрома собираются из реально летавших ступеней собрать памятник в честь первого запуска. Первую ступень и три ускорителя вы разыскали. Четвертый, со стенда, я вам показывал. Парни сейчас выправляют вмятины и заливают изнутри ускорители монтажной пеной. Насчет второй ступени я договорился с ракетчиками. Вместо третьей РКК «Энергия» даст габаритно-весовой макет с обтекателем. Так что через месяц памятник будет в сборе.
— Миша, скажи честно, зачем ты притащил сюда этих журналюг?
— Я их притащил сюда потому что на меня ООН давит, в Думе руки выкручивают. Пятая колонна, блин. Не зря царь Думы разгонял! Но знаете, чем больше я думаю о том, что здесь произошло… У ситуации огромный потенциал, его надо с толком реализовать.
Михаил застыл, устремив взгляд куда-то вдаль, за наши спины. Я оглянулся на всякий случай, ничего удивительного не происходит, обычная жизнь идет. А Михаил очнулся, вытащил из кармана мобилку, набрал номер.
— Семен Егорыч, скоро репортеры вернутся, задержи их любым путем до моего прилета… Ну да! Дай им посмотреть запись старта первого спутника, свози на космодром, разреши снять стройку… Мало ли что я раньше запрещал, теперь разрешаю. Делай что хочешь, пообещай видео первого
контакта, но задержи, понятно? Ну и ладушки.
— Миша, ты что задумал? — настороженно спрашивает Ксапа.
— Когда они смонтируют фильм, мы его по всем мировым каналам… Даже не так! Я дам им массу материала для полнометражного фильма. Начиная с первого пробоя пространства, до настоящего времени. Они клюнут! Тут
такие бабки светят, они точно клюнут! Назовем «Русская планета». Игровых эпизодов добавим, как степняки тебя, Оксана ранили. Как бы документальная съемка с бортовых регистраторов. Мы еще кучу Оскаров возьмем!
— Ты лучше сними, как Жамах рожать возили.
— И это снимем. И старт Тополя, и как вы ступень назад везете. Это тоже войдет в фильм! Мы развернем общественное мнение на сто восемьдесят! Понимаешь, Оксана, если сегодня мир считает, что вся планета заселена дикарями, то завтра все будут думать, что да, где-то на планете еще живут дикие племена. И это — непорядок! Нужно скорее приобщить их к цивилизации.
— Думаешь, мир поверит?
— Поверит, Оксана, обязательно поверит! Если б мы пустили на экраны этот фильм, это была бы пропаганда. Но своим они поверят. Добавим деталь. У нас на экраны фильм выйдет на месяц позднее. И об этом тоже раструбим по всему миру.
— Ты еще пусти плюшку, что они выкрали кадры кинохроники из спецхрана.
— Не поверят. А в то, что кинохроника предоставлена по требованию ООН, поверят. Потому что многочисленные требования ООН мы организуем.
— Миша, ты страшный человек. Кукловод. Я тебя боюсь.
— Оксана, мы же в одной команде.
Гостиницу, тихо загибавшуюся от отсутствия клиентов, мы попросту выкупили. Персонал сменили. Управляющую (не знаю, где Славка ее отыскал, но ручался, что человек надежный) проинструктировали. Бойкая толстушка не имела ни малейшего понятия, кто такие Пушкин и Москва (и что удивительно для женщины, не стремилась это узнать), но твердо уяснила: любого, кто скажет заветные слова, нужно приветить, как нелюбимого, но весьма богатого родственника с кучей тараканов в голове. А именно: на глупости не удивляться и не обижаться, кормить-поить как положено, одежду прикупить потребуется – покупать неброскую, но качественную. На расспросы отвечать, как договорено: ничего не знаю, мне платят за приют гостей, а остальное дело не мое. В четырех стенах не держать, но если гостю стукнет в голову блажь погулять по улицам, проследить, чтобы оная голова никуда не вляпалась.
— А буде совсем уйти пожелают?
Я проглотил первый попросившийся на язык вариант как не слишком приличный. Тем более, вряд ли понятный местному населению.
— А ты так и ответь: мол, у тебя не тюрьма. Хотят – пусть идут. Но у тебя и не МЧС. Спасать, в случае чего, не нанималась.
Хозяйка прищурилась, пошевелила губами, запоминая… и улыбнулась:
— Договорено!
Золото, а не женщина. Даже про МЧС не спросила. Но деньги пересчитала, комнаты для будущих гостей показала, меню примерное оговорила. Словом, плотно взялась за дело. Даже продумала занятия на случай, если гости заскучают. Несколько книг ждали любителей в комнатке с пышным, но незаслуженным названием «библиотека», жаждущих других развлечений ждала работа (все по-честному, за плату!), сплетница бабка Ликасья, способная, по словам хозяйки, убедительно соврать даже про личную жизнь кровавых тварей, в смысле драконов. А на всякий случай пара десяток плачена и местный квартал веселых прачек…
Я ушел в твердой убежденности, что в этом доме гостям скучно не будет. Даже самым геймернутым и сетезависимым.
Макса удалось выпнуть из лавки с трудом. Вот уж действительно торговец – это его стихия и талант. Когда он сам работает в лавке, выручка сразу увеличивается. Никаких «Ну я подумаю и потом, если что подойду» не бывает. При одном намеке на такое Воробей становится коршуном и пикирует на добычу в лице клиента так, что у того не остается никакого другого выхода, кроме как купить изделие. Хотя коршуном – слабо сказано. Макс вился змеей, причем той самой, библейской, что подбила Еву на яблочную диету, мурлыкал котом-Баюном, как паук, обвивал несчастную жертву, очаровывая – и та уходила счастливая, прижимая к груди очередной ящичек…
Отрывать его от любимого труда было даже как-то некрасиво.
Но надо.
Славка что-то чуял.
Чутье вместо логики у него срабатывало редко, но метко. Когда вот так начинало ныть где-то пониже лопаток и чуть покалывать в затылке, это было не к добру. Когда-то так ныло-шевелило перед той проклятой поездкой на машине. И когда на их «штаб» — как давно это было – вышел один из «любящих дядюшек». Опоздай милиция – там мальчишек и закопали бы…
Здесь чутье еще не тревожило ни разу. Разве что когда их Эркки продал… и потом, в городе, перед штурмом. Перед сумасшедшей выходкой того одичавшего от безнаказанности Высшего. Славке до сих пор не по себе от того, насколько близко они тогда подошли к краю. Опять все на ниточке висело. Если б не Макс… если б не пробившееся у побратима-Воробья железное упорство… могил городском кладбище было бы куда больше. Или вовсе не было – вряд ли маги из Нойта-вельхо озаботились бы правильными похоронами бунтовщиков.
Что ж сейчас-то? С чего опять этот колкий холодок?
Ну-ка, Слав, без торопливости, по порядку.
Кто?
Хозяин лавочки, добрейший торговец, который все никак не желает уезжать из проданного дома? Помогает с контактами, сводит со своими знакомыми торговцами, восхищается новинками, золото, а не партнер. Как бы невзначай объясняет мальчишкам из северной провинции тонкости столичных традиций, план города раздобыть помог. На Макса смотрит прямо как на любимого внука. Может за этим добрым фасадом скрываться что-то нехорошее? С их точки зрения нехорошее, а с его – вполне себе обоснованное… например, желание вернуть себе свою лавочку, законную собственность, отобранную молодым проходимцем из северной глуши. Разумеется, все куплено честно, но человек удивительно гибкое существо и может ради самооправдания создать в собственном сознании целую псевдореальность, где он сам – белый и непорочный, а соперники еще пребывают на свободе по чистому недоразумению, просто потому что боги слишком терпеливы.
Драконоверы? Местные, само собой. Впечатление, что они настолько удобно устроились, что изменения существующей ситуации их пугает больше, чем ненавистные маги. И мысль о том, чтобы отделаться как-нибудь от беспокойных пришельцев, наверняка приходила им в головы, не могла не прийти. Славка, конечно, страховался – измененная внешность при встречах, имитация акцента, но толку-то. Задайся кто-то целью отыскать их – и вся эта маскировка рассыплется песком.
Мальчишки?
Чешуйка… пропавшая чешуйка из мешочка, про которую обмолвился Макс?
— Говорил же — п-плохая идея. Цветочки, п-понимаешь.
У Заики лицо бледное, губы синей полоской сжаты. Кожа с ободранной ноги свисает клочьями, набухает тёмной кровью.
— Молчи, — говорю, — сейчас больно будет.
— А то было п-приятно, когда меня колючка грызла. Ты-то куда глядел? А ещё нап-парник.
— У меня на затылке глаз нет. Под ноги надо было смотреть, а не шарики ртом ловить. «Какая к-красота!». Лошара ты. Лучше бы я один пошёл.
Заика пыхтит обиженно. Зря я так. Не дошёл бы один, конечно. И предложил именно ему, Заике, потому что мы с ним с малолетки кореша. Он сразу согласился. Не стал испуганно икать, как Толстяк. Или насмехаться, как Красавчик:
— Ты болота надышался, Умник, что жизнь свою на цветок для девки меняешь?
Снимаю мешочек с пояса, развязываю шнурок. Пальцы дрожат, ногти ломаются. Чёртов узел, язви его червяк. Если не успею — яд впитается в кровь, и Заике конец. Станет из бледного зелёным и распухшим.
— Потерпи, — говорю.
— Что там у т-тебя? — хрипит приятель. — Отрава, небось. Чтоб я сразу — к Прежним, д-да? И не мучился.
Заика не со зла — от страха так говорит. Прекрасно знает, что я — ученик. Может, даже будущий Преемник. И зелье мне сам Гарнир дал.
Сыплю тёмный порошок. Он шипит и пузырится; Заика дёргается и воет так, что стайка любопытных шариков шарахается в сторону.
— Тихо, братище, тихо, — прошу я, удерживая парня одной рукой и закрывая ему рот второй. На крик наверняка прибежит какая-нибудь дрянь, а у меня всего две стрелы. Копьё осталось там, где Заика напоролся на колючку.
Друг наконец утихает. Его амулет, чёрный кубик, играет таинственными искорками. На розовеющем лбу выступают мутные капли — значит, поживёт ещё. Позаикается.
Холодно. Потому что Верхнее Светило уже несколько дней не показывается, а Нижнее — хилое, его тепла не хватает. И небо утратило бирюзовый оттенок, покраснело. Старшие говорят: так всегда бывает, когда кончается Сезон. Некоторые из них помнят по пять-шесть Межсезоний, а Гарнир — целых восемь. Значит, и у меня шансы есть дотянуть до того момента, когда Верхнее вернётся в зенит.
Ведь одно Межсезонье я уже пережил. Правда, был в то время ещё мальком, не помню ничего. Тогда у меня была семья, мама и папа. А сейчас — только Заика и Ветка. Ну, ещё Гарнир.
Костёр разжигать нельзя. Болотных червей отпугнёт, а вот стреза наверняка приманит.
Стрез!
Чёрно-золотое чудовище, пронзающее фасетами мрак ночи. Разрывающее педипальпами плоть.
Его хитиновую броню не берут ни железо, ни огонь. От этой твари спасения нет — только бежать. Нельзя ни копьё поднять, ни стрелой ударить. Так говорят старшие. Сопротивляться стрезу — табу.
А куда бежать, если друг — бездвижный? И сколько ещё часов проваляется в беспамятстве — неизвестно.
Я укрыл Заику брезентовым плащом. Сам сел на камень, обхватив руками колени.
Холодно, черви поганые. И чего я попёрся в эту даль? Обошлась бы Ветка без подарка. Хотя…
Гибкая моя, тоненькая. И глазищи — как болотные огни: завораживают, зовут куда-то.
Осторожно разворачиваю свёрток. Вот он, цветок. Нежно-медовая шкурка светится алыми прожилками. А аромат!
Ветке понравится. Улыбнётся, тронет тонкими пальцами мою щеку. Может, даже поцелует.
От одной мысли сердце начинает грохотать. Пугаюсь: вдруг безглазые услышат? Или, упаси Прежние, сам стрез?
Выдёргиваю нож из чехла. Древняя сталь, доставшаяся от Прежних, сточенная временем до самого обуха. Всматриваюсь во мрак: там булькает зловонными пузырями трясина, шелестят лапками ночные сколопендры. Да далёкие болотные огни гуляют, светят зелёным — будто Ветка ищет меня, зовёт.
Наконец выскакивают хохочущим табунком луны — вся дюжина. Не день, конечно, но светлее. Полегче.
Заика мечется, бредит:
— Господин Фарш, не велите наказывать. Мы т-только до цветочного дерева и обратно, уж больно друг хотел Ветке любезность оказать. А на колючку я сам наступил, виноват. Меня судите, д-друга не надо…
— Т-с-с, тихо.
Даю напиться из фляги. Воды совсем мало, едва на донышке плещется. А из болота пить — последнее дело.
Заика глотает. Поднимает голову, смотрит на меня, не узнавая.
— Г-господин Фарш! Ради П-Прежних! Меня — хоть стрезу на пищу, только не Умника. Вот и господин Гарнир вам скажет.
— Тихо, тихо.
Укладываю его, вновь накрываю брезентом.
Всё-таки правильно я Заику выбрал в напарники. Настоящий друг.
***
Не повезло. Совсем немного не хватило.
Утром Заика встал, как новенький. Хромал, конечно; так я ему крепкий костыль из болотного деревца вырезал. Пошли потихоньку. Брели да болтали о всякой ерунде, чтобы ужас отогнать. И старались вверх не смотреть: уж больно жутко небо красным видеть, а не зелёным.
— Вот п-переживём гадостное время, — мечтал Заика — я наизнанку вывернусь, но б-бродягой стану, Чёрновласку в жёны возьму.
Смех меня разобрал.
— Она же тебя на две головы выше! Сварливая да капризная. Бить тебя будет, братище! Или в порыве любви задавит нечаянно. Титьки-то у неё — вдвоём не поднять!
— Ничего, п-потерплю, — улыбается, — а коль д-достанет — уйду на болота, за добычей.
— И я с тобой, — киваю, — с таким напарником до самого хребта не страшно!
— Не, — не соглашается Заика, — т-тебе одна дорога — в Преемники. Будешь зеньки таращить, умные речи толкать и поучать нас, голытьбу безмозглую. А время п-придёт — шлем светлый наденешь, когда Учитель твой тапки скинет.
И благостно вокруг, только хлюпает болотина под ногами, свирли курлыкают да шарики парочками из-под кустов посверкивают, словно глазастый зверёк таращится.
Только не подумал я, что кровь-то Заикина из-под сбившейся повязки сочится-капает.
На запах они и приползли. Десятка два. Безглазыми рылами вынюхали, высосали болотную воду с каплями человечьей крови — и в след вцепились.
А я уже радовался: вот она, золотая вершина Запретной Горы, сияет! Даже если ковылять на одной ноге — за час до своей пещеры дойдём.
Я ещё ночью свой нож к дрыну примотал. Не то доброе копьё, конечно, что я у цветочного дерева выронил, но хоть что-то.
Черви, как всегда, взяли в полукольцо. Пасти зловонные разинули, шипят, едкой слюной брызжут — завтрак предвкушают. Шарики тут как тут, стайкой. Вспомнил я, как Учитель, господин Гарнир, говорил: шарики эмоции чувствуют, эмоциями питаются. Вот и появляются, когда что-то весёлое или ужасное готовится, им всё равно.
Дыхание смог успокоить, лук в руке почти не дрожит. Два раза хлопнула тетива — на два червя меньше. А толку?
Заика завопил, костылём шарахнул ближнего, перебил спину гадине. Умирающий червь завизжал, закрутился — остальные замерли испуганно. Пока своим крохотным мозгом соображали — я ещё троих проткнул.
Да всё равно далеко мы не ушли.
Извивающиеся твари вдруг исчезли, будто в чёрной болотной жиже растворились. И шарики, сияя радужными боками, прыснули в кусты.
Только я обрадовался, что проскочили — и услышал.
Ни с чем его не спутаешь. Низкое гудение. Грозное, как приближающийся ураган.
Стрез!
Руки сразу обмякли. Выронил я своё никчемное копьё. Опустился на колени.
Заика рядом ничком скорчился, чёрный кубик амулета гладя. Бормочет:
— П-пришёл мой час, последним вздохом взываю к вам, П-Прежние: примите меня в чертоге Друзей своих, какого есть — грешного и светлого, г-глупого и слабого…
А я даже молитвы все забыл. И про оберег свой, жёлтый кругляш, не вспомнил.
В голове пусто. Только краем — глаза Ветки. Да ещё женский крик, далёкий-далёкий: «Кровинка моя, сыночек! Живи!».
Вот она, полосатая погибель моя. Появился из-за низких перекрученных деревьев, рухнул на бесчисленные членистые ноги. Сложил перепончатые крылья.
И побрёл к нам, раскачиваясь, острые сочленения конечностей в небо втыкая. Медленно и неотвратимо, как сама смерть. Жвала с руку длиной, острые, как сабли, изготовил. Рвать живое мясо, разбрызгивая кровь горячую мою…
Остановился шагах в пяти. Стоит. Мёртво блестит фасетами.
Не помня себя, завопил я:
— Не тяни, сволочь! Вот он я! Жри уже.
А стрез, будто от крика моего, покачнулся.
Завалился на бок.
И затих.
Упал я в болотную грязь, лицом в ладони. Заплакал, конечно. От ужаса пережитого. От неверия, что — жив.
А сзади уже набегали наши, размахивая копьями. Красавчик меня тряс, орал что-то — только не понимал я ничего…
От гулких ударов звенело в ушах. Грегори сделал паузу и прислушался. Но ничего не поменялось.
Тихо, холодно. Присел несколько раз, но не согрелся. Можно снова попытаться перетереть веревку на руках об острый край стальной скобы-ступеньки. Он уже дважды принимался это делать, но веревки были прочные. Колотить ногами о гулкие стены тюрьмы теперь тоже казалось бесполезным занятием. Но так хоть можно выместить злость и досаду.
Кому он мог понадобиться? Все в городе знают, кто такой есть Грегори Хорвен. Все понимают истинную его роль, и вряд ли найдется глупец, который таким образом стал бы расчищать себе место подле капитана. Ведь рано или поздно тело Грегори найдут. Вытащат из этого ящика, поймут, как и от чего он умер. Поймут, что кто-то помог ему умереть.
Нет, пожалуй, такая смерть, смерть от холода в железном мешке — это совсем не то, чего он бы себе пожелал. Но альтернативы видно не было.
Оставалось только, неудобно согнувшись, тереть веревку о скобу и пытаться понять, что же стало причиной того, что он здесь оказался.
Пусть он только называется моряком. Не нужно кривить душой — в нашем мире лишь кочегары да механики имеют какое-то отношение к реальной судьбе флота. Да, почетно носить форму, ходить на морские курсы. Быть на виду, быть связью между миром и старым капитаном. В моряки не берут больных, слабых или калек. Моряк — это лицо Страны.
Моряк — лицо города. Какой бы ни была действительная служба.
И ты, моряк, возвращаешься домой после вахты, и садишься за учебники. Ты пытаешься разобраться в тонкостях науки, невостребованной уже очень давно. В городе на Корабельной скале куда важней уметь ремонтировать старые механизмы, чем создавать что-то новое. Но ты чертишь. Ты чувствуешь себя ребенком на уроке прикладной механики. Ты почти ничего не понимаешь и это тебя злит…
Ты не отказываешь в помощи никому, и потому к тебе хорошо относятся и истопники, и механики, и технари и даже преподаватели из училища. Ты всей шкурой чувствуешь, как меняется мир вокруг, но продолжаешь делать вид, что он не меняется. Чтобы твой собственный внутренний якорь мог тебя удержать. Ведь старик зависит от тебя.
И в дни, свободные от вахты, ты бегаешь в музей к Даниэлю, потому что он думает так же, как и ты. Он тоже чувствует, что перелом близок, и тоже не может понять, откуда следует ждать беды.
…веревка сдалась, когда у Грегори уже не хватало сил продолжать работу. Она внезапно начала расползаться на волокна. Грег подергал запястьями, скидывая под ноги излохмаченные петли. И упал на них, захлебнувшись криком — никогда он не думал, что это может быть так больно…
Эри
У прорезанного насквозь крейсера она задержалась. Не любила здесь ходить. Мрачное это было место: обвислые и оборванные ванты свешиваются с бортов, расколотые таблетки юферсов, угловатые кнехты и пустые бочки вмерзли в лед под килем; стальные сходни гудят от каждого шага…
Но даже сквозь этот шум и скрип она услышала тихий глухой стон откуда-то снизу, из-под настила. Наверное, подспудно ждала чего-то такого. Легко спрыгнула на промерзшие камни, чиркнула спичкой, наклонилась, чтобы заглянуть, что там, внизу.
Свет спички отразился в круглых желто-зеленых глазах. Тот, кто был под настилом, снова тихо застонал, и Эри растерянно позвала:
— Гасс? Гасс, иди сюда, собачка, я тебя не обижу.
Гасс заскулил сильнее, задвигался, пытаясь выбраться. К Эри он успел привыкнуть и не боялся ее. Он и вообще-то был доверчив к тем, кто его кормит.
Девушка дождалась, когда дворняга выберется на лед, осторожно протянула руку, дала ее обнюхать. Гасс поднялся на четыре лапы, опустил морду, сделал шаг. Эри, желая его подбодрить, провела по собачьей шее ладонью и тут же почувствовала под пальцами теплое и влажное.
— Гасс… собака… что здесь случилось? Где Грег? Где хозяин?
Пес завыл, сделал попытку куда-то идти. Он сильно припадал на задние лапы и даже Эри видела — далеко он так не уйдет.
— Давай я тебя понесу. Не бойся. Мы придем домой… я тебе положу поесть… а сама пойду, поищу Грега. Мы его обязательно найдем…
Так, уговаривая пса и саму себя, она потихоньку пошла в сторону «Квадрата». В черное нутро крейсера входить побоялась, обошла по шатким мостикам Новой Подвесной улицы.
Майнц, 1454 год. часть 1
Большая часть четырнадцатого века проходит мимо него. Он просыпается несколько раз — в 1337-м году, чтобы спровоцировать бунт, и в 1382-м году с яростной жаждой, которую отлично утоляет кувшин холодного сидра, — но в остальном погружается в глубокий сон без сновидений.
В конце концов он просыпается, перекатывается на спину, сильно потягивается, а потом лежит, почесывая грудь и размышляя. Год 1428-й, он знает это точно так же, как знает, что Азирафаэль всё ещё в Англии, что сегодня четверг и что луна — убывающий полумесяц. Но вот чего он не знает, так это что происходило в Европе во время его долгого сна, и поэтому он отправляется туда, чтобы выяснить.
Ну вот и всё. Он, конечно, ничего не пропустил в 1300-х годах, но этот век гораздо интереснее предыдущего, и он плотно занят до 1450-го года, когда присаживается отдохнуть посреди Черного леса и чудесит себе кувшин вина и блюдо копчёного мяса.
Он поводит плечами, вытягивает черное крыло и лениво перебирает перья, размышляя.
За всю свою долгую жизнь Кроули ни разу не испытал чувства вины. Он не сожалеет о своем Падении, хотя у него нет никакого желания вновь пережить этот опыт, и он никогда не чувствовал стыда за то, что предпочел думать самостоятельно. Он сам хотел знать. Он не был доволен слепым следованием приказам, он хотел знать, почему Божественный План был так предопределен. Когда они сказали: «Это непостижимо!», он спросил: «Почему?» Когда они сказали: «Так написано», он спросил: «Где?». Он искал знания, хотел сам выбирать, и в результате из него вырвали Божественную любовь, оставив ободранным до мяса, и он погрузился в озеро кипящей серы. Через некоторое время он сумел выползти наружу и лежал, задыхаясь, на берегу, его кожа потрескалась и покрылась волдырями, его вопрошающий язык расщепился надвое и кровоточил, а прекрасные белые крылья горели чёрным огнём. Его яркие глаза, увидевшие первый восход солнца и принявшие все его краски, превратились в отвратительную карикатуру на то, чем они были раньше, и пространство внутри него, ранее наполненное Небесной любовью, безмятежностью и покоем, теперь наполнилось другими вещами. Яростью. Ненавистью. Завистью.
Но он не жалел. Никогда. Даже когда кашлял кровью в агонии, корчился от боли и никак не мог исцелиться, он ни разу не раскаялся в своем желании мудрости.
А теперь… Кроули должен был бы чувствовать себя триумфатором. Ему почти удалось довести до Падения ангела; если бы он не потерял терпения и вместо этого просто подождал ещё одну-две бутылки, когда Азирафаэль стал бы более пьян, расслаблен и податлив, тогда его кровать, возможно, в ту ночь потеряла бы свою девственность.
Кроули подробнее останавливается на этой приятной мысли. Похвалы снизу, которые обеспечили бы ему свободу провести остаток вечности, делая всё, что ему заблагорассудится. Лицо ангела после акта, когда бы тот понял, что натворил. В саду, много веков назад, он видел, как изменилось лицо женщины после того, как она съела яблоко — он с гордостью наблюдал, как новое самосознание расцвело на её лице, навсегда прогоняя бессмысленное выражение бездумного принятия.
Кроули улыбается, но улыбка как-то странно отражается на его лице. Он смеётся про себя, но ему не хватает настоящего веселья; почему-то грезы о Падении ангела не приносят ему того же удовольствия, как раньше. Где-то на этом пути, в течение последних 1200 лет его план перестал быть таким забавным, каким был раньше. А он даже и не заметил. когда же это случилось.
Кроули вспоминает белые крылья Азирафаэля, которыми он закутался, скрывая лицо, и как свет костра окрасил их золотом. Мысль об этих сияющих крыльях, запятнанных чёрным грехом, и о том, как Азирафаэль будет кричать в агонии, когда из него вырвут Божественную Благодать, почему-то больше совсем не радует, а лишь заставляет сердце сжиматься в груди болезненно и горячо.
Кроули проводит ладонью по грудине, его крылья слегка подрагивают от нового ощущения. Это не голод и не жажда. И это не может быть усталостью, особенно после того сна, из которого он совсем недавно проснулся. Тем не менее он складывает крылья и отправляется на поиски ближайшей таверны.
***
Спустя месяц, посвященный утолению всех возможных человеческих аппетитов и погрязанию в разврате, Кроули лежит поперек кровати, растянувшись и почти не шевелясь. Он сгибает плечи и выгибает спину до резкого хруста в позвоночнике, а затем осторожно снимает волосок с кончика языка, просто чтобы вызвать румянец на щеках молодого человека, вытянувшегося вдоль его бока.
— Передай мне вина, — приказывает он, лениво проводя рукой по гладкому бедру юноши, и тот садится и наклоняется, чтобы порыться в куче кувшинов у кровати, пока не находит тот, который они ещё не осушили.
Он протягивает Кроули кувшин, и демон жадно глотает вино, вытирая рот рукой.
— А ты не можешь остаться подольше? — спрашивает молодой человек, его темные глаза полны тоски, и он нежно проводит рукой по низу живота Кроули. На плечах и бедрах его видны следы наслаждения Кроули: едва заметные синяки в форме растопыренных рук и рта. На собственной коже Кроули есть такие же отметины, но только потому, что в данный момент он хочет, чтобы они были там.
Кроули коротко целует его, но отстраняется, когда юноша пытается углубить поцелуй и перевести его в нечто большее.
— Нет. — Он встает и потягивается, испытывая лёгкое чувство гордости при виде жадного взгляда молодого человека, скользящего по его груди и бедрам. — Но он составит тебе компанию.
Кроули кивает в сторону третьего обитателя кровати, растянувшегося на животе и всё ещё спящего, надевает бриджи и начинает их зашнуровывать. Он незаметно посылает небольшой импульс похоти в их сторону, и они начинают новый раунд. Когда Кроули выходит, его присутствие уже забыто обоими, они слишком поглощены друг другом.
Этого должно было хватить. Столько усилий и времени, они действительно должны были бы все исправить и избавить его от странного дискомфорта, и Кроули рычит про себя, когда сидит в таверне, заказывает кувшин вина и обнаруживает, что смутная боль под рёбрами всё ещё там. Он прижимает костяшки пальцев к этому месту и лениво тянется к своему ощущению ангела.
Азирафаэль сейчас в Лондоне, это всё, что он может сказать. А когда Кроули закрывает глаза и сосредотачивается сильнее, он обнаруживает, что Азирафаэль больше не сердится. Если бы Кроули не знал лучше, если бы Азирафаэль не был небесным существом, предназначенным вечно пребывать в гордом одиночестве, он бы сказал, что Азирафаэль чувствует себя почти… одиноким.
Ну а если так, то это его собственная вина; Кроули уже извинился и вряд ли сможет сделать больше. Он бормочет проклятия всем упрямым, упёртым, слишком гордым ангелам и открывает глаза лишь тогда, когда рядом с ним на лавку усаживается какой-то мужчина.
— Такой упрямый, — говорит мужчина. Он мрачно смотрит в свою кружку с элем. — Иногда люди слишком тупы, чтобы увидеть хорошую идею, когда она находится перед ними.
Кроули хмыкает. Он сейчас не в настроении для разговоров.
— И все это ради жалкой горстки гульденов, которую я пытаюсь собрать. — Мужчина вздыхает и проводит рукой по волосам. — Я бы всё отдал за свои собственные деньги. Чтобы не приходилось ползать, умоляя…
Кроули ловко поворачивается на стуле лицом к нему.
— Отдал бы всё, говоришь?
Он прикусывает язык, чтобы тот перестал дрожать от удовольствия и предвкушения. Редко бывает, чтобы столь лёгкое искушение само падало ему на колени.
Он делает знак бармену, чтобы тот наполнил его кружку, и спрашивает:
— Что именно вы готовы сделать, герр…
Вопрос ещё висит в воздухе, когда мужчина протягивает Кроули ладонь для рукопожатия:
— …Иоганн Гутенберг.
***
В результате все выходит несколько иначе, чем Кроули рассчитывал. Если честно — совсем иначе. Когда Кроули заходит в мастерскую и видит, что именно основатель книгопечатания решил выпустить в качестве своей первой книги, он почти шипит от отвращения.
— Я думал, вы собираетесь печатать трактаты. Математика. Естественная наука. Движение планет. — Кроули нетерпеливо постукивает тростью по полу. — Распространение знаний.
— О да. — У Гутенберга на щеке пятно чернил от какой-то новой смеси, которую он пробует, но глаза у него сияют, как звезды. — Но что может быть лучше, чем первым делом использовать мою работу во славу Божью?
Очень многое, по мнению Кроули, но он проглатывает свой ответ и смотрит на книгу. Это просто чудо. Линии аккуратного черного шрифта, чёткие, хорошо расставленные и разборчивые, и Кроули размышляет о перспективах, которые они олицетворяют. Он так поглощен тем, как это изменит людей, как это распространит знание, которое Церковь так упорно пытается подавить, что он не реагирует достаточно быстро и не успевает отшатнуться, когда Гутенберг застенчиво говорит:
— И так как вы мой покровитель, конечно, я хочу, чтобы у вас был первый, самый первый экземпляр.
Он берёт Кроули за запястье и вкладывает ему в руку книгу.
Азирафаэль устраивается рядом с Кроули, какое-то время без всякой необходимости возится со своей одеждой. А потом всё же не выдерживает:
— А что ответил ты? Она сказала, что я оказался не лучше тебя. Что ты просил?
— Радужное сияние заката на чешуе новорожденной ящерицы и то ощущение, которое возникает, когда ты просыпаешься ночью и знаешь, что у тебя есть ещё четыре часа, чтобы поспать, — неохотно откликается Кроули.
— О… Звучит довольно мило.
— А ты думал, что я выберу какую-нибудь гадость? — бормочет Кроули, по-прежнему не глядя на него.
— Кроули…
— Нгк. Вс-с в прядк, нгел. Мне всё равно.
Очевидно, ему очень даже не все равно, и Азирафаэль в отчаянии слегка заламывает руки. Он не уверен, что когда-либо раньше оказывался в подобной ситуации. Ангелы в основном просто спускаются, передают свои послания и уходят, не испытывая и не вызывая никаких чувств. Они не обижаются сами и никого не обижают… Ведь так?
«Если только только чувство обиды не появляется потом, после ангельского визита, — думает Азирафаэль с ощущением вязкого ужаса. — Как мы можем знать наверняка, что такого ни разу не было?»
К ним подходит молодой человек с большим деревянным блюдом, отягощённым едой для них обоих. Там есть жареная утка, всё ещё дымящаяся, стебли слегка обжаренной спаржи и ломтики акура, зелёного, сырого и свежего, чтобы снять остроту.
— О, спасибо, — говорит Азирафаэль, слегка приподняв брови. — Всё это выглядит просто чудесно.
Молодой человек на мгновение задерживается.
— Махла сказала, что вы двое пришли нам помочь…
— Да, именно это ей и было сказано, — многозначительно произносит Кроули, зажав в зубах стебелёк спаржи.
— Хорошо. Хм. Я тут подумал: чем же мы все будем кормиться, когда придет большая вода? У нас есть яйца от уток и немного коз, но этого надолго не хватит. И что же мы тогда будем… ну…
Стебель падает у Кроули изо рта, жёлтые змеиные глаза широко раскрываются.
— …Есть?
Молодой человек кивает, закусив губу.
— Что ж, это очень хороший вопрос, — говорит Кроули. — Очень хороший вопрос. Я сам люблю задавать вопросы, и, конечно же, на них есть ответы…
— Рыба, — перебивает Азирафаэль. — Рыба в воде. Первые несколько дней это будет обычное наводнение, но потом, когда моря переполнятся и в горах сформируются новые каналы, появится и рыба.
Он видел на райских планах, как вся окрестная земля в ближайшие годы превратится в море, которое останется на некоторое время, немножко сравнимое с геологическим, прежде чем снова осушится. Морская рыба поначалу покажется странной жителям долины, но она съедобна, и они могут выжить.
— О! Это звучит неплохо, я прослежу, чтобы все упаковали свои удочки и корзины…
— Нет, давай я тебе ещё кое-чем помогу, — вмешивается Кроули, и Азирафаэль чувствует лёгкое мерцание в воздухе, указывающее на то, что совершается маленькое чудо. К его удивлению, Кроули вытаскивает из-за пазухи моток верёвки, вытягивает кусок и быстро обрезает острым ногтем большого пальца.
— Хорошо, теперь смотри, потому что я покажу тебе это только один раз, понял?
Молодой человек так и делает, и Азирафаэль, рассеянно покусывая кусочек утки, наблюдает, как Кроули протягивает длинную веревку и с помощью ряда узелков в виде головы жаворонка и квадратных узлов вяжет из неё маленькую сеть, после чего с ухмылкой протягивает её молодому человеку.
— Ну вот и всё. Сделайте сеть достаточно большой, и она поймает вам больше рыбы, чем какая-нибудь глупая маленькая удочка.
Молодой человек ухмыляется, унося свою добычу в толпу, и Кроули бросает на Азирафаэля вызывающий взгляд.
— Мне всё равно, если они не должны уметь этого ещё несколько поколений, ясно? Даже не пробуй мне что-нибудь сказать, ангел! Даже не…
Кроули резко замолкает на полуслове, когда Азирафаэль берёт его руку и сжимает её в своей. Азирафаэлю кажется, что он вот-вот заплачет. Какая глупость для ангела, который был ближе всех к Богу и поэтому не мог быть несчастным по определению.
— Ты умница, — тихо говорит Азирафаэль. — Ты прав, ты абсолютно прав, и они могут использовать сети для переноски вещей, не беспокоясь о тканевых мешках, которые впитывают воду и набирают дополнительный вес. Это великолепно.
— Ты же знаешь, я… просто выполняю свою часть работы… чтобы обеспечить неравномерное и несправедливое применение технологий… — Голос у Кроули почему-то сдавленный, говорит он с трудом. — Не знаю, что эта компания может сделать с сетями. Может, сойти с ума от подобной мощи и разбушеваться по всему миру. Со своими сетями. Построить империю, сокрушить тех, у кого нет сетей…
— Ты вообще в это веришь? Мне кажется, что под всеми этими шутками и бравадой ты на самом деле довольно-таки… м-м-м!
Следующее слово так и остается непроизнесённым, потому что Кроули внезапно оказывается намного ближе, чем прежде, и зажимает рот Азирафаэля ладонью.
— Эй. Давай не будем говорить ничего из того, что ты собирался сказать, хорошо? Это не то, что следует говорить о самом лучшем искусителе Ада, когда он находится на работе, и я мог бы попасть в большие неприятности, если бы стало известно, что я был… хм… недостаточно плохим. Лучше даже не думать об этом, ясно?
Конечно, уже слишком поздно, потому что Азирафаэль думает об этом, и он думает об этом прямо сейчас. Однако он кивает, и Кроули убирает руку от его рта, слегка покраснев при этом.
Азирафаэль машинально облизывает губы, и Кроули пробирает дрожью. «Ох, нет… Кроули всё ещё переживает. Вышло просто ужасно!»
— Я не стану этого говорить, — обещает Азирафаэль очень серьёзно. — Я буду держать всё это при себе, поверь.
— Э-э-э. Может быть, тебе не нужно держать при себе… хм… всё.
— Но я хочу тебе кое-что сказать.
— Что?
Азирафаэль напряженно думает. Он не всегда был силен в словах, но должен найти способ сказать то, что, как он знает, нужно сказать, не вызывая каких-либо неприятностей из Ада на Кроули или со стороны Рая — на себя.
— Сегодня вечером, чуть раньше… Я руководствовался тем, что, как мне казалось, я знал, а не тем, что я действительно видел и испытал. Я… Я был недобр к тому, кто… вёл себя во всех отношениях хорошо… так, как и положено, и не показывал мне ничего, кроме… этого мира, каков, я надеюсь и молюсь, он действительно есть. Я хотел сказать, что благодарен за этот урок, что бы ни случилось потом, и что я глубоко сожалею о том, что сказал и подумал. В будущем я постараюсь вести себя лучше.
Азирафаэль слишком смущен, чтобы смотреть на Кроули, вместо этого он снова трогает пальцем губы, которые всё ещё чувствуют лёгкое покалывание от прикосновения ладони демона. Он вздрагивает, когда Кроули тянет его руку вниз.
— Эй, не делай так, ангел, — говорит Кроули, и голос у него странный. — Ешь свою еду, пока она не остыла.
Они сидят в темноте, ковыряясь в тарелках, пока костры не гаснут и люди не отправляются спать. Довольно скоро восходит луна, но ни один из них не видит особой причины двигаться. Они остаются там, где были, наблюдая за спящими людьми и тихо разговаривая о звёздах, которые кружатся высоко над их головами.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Акур выглядит как огурец и похож на него по вкусу. Вы можете его даже замариновать!
* В разговоре с Амаргеритой мы выяснили, что есть вероятность выше средней, что именно Азирафаэль, Мистер-В-Следующий-Раз-Свою-Голову-Забуду, может быть, произнёс первую ложь, и мне пришлось подсунуть её сюда.
* У Кроули есть чувства, и эти чувства причиняют ему боль.
К половине седьмого я была готова. Пришлось, конечно, пропустить вторую половину репетиции, сославшись на дела с Филом. В общем, я даже не соврала, Фил в самом деле позвонил утром и попросил заехать в офис, подписать пару десятков книг и обсудить сценарий к фильму. С этим мы разобрались за полчаса, я отчиталась о купленном костюме пери, пообещала сегодня не опаздывать на мероприятие, а в понедельник прийти на второй тур кастинга к фильму…
– Чуть не забыла. Ни под каким видом не говори Бонни, кем я буду на маскараде. А лучше, что я вообще там буду. Договорились?
– Договорились. – Фил хмыкнул. – Бонни ничего от меня не узнает. Кто я такой вообще, чтобы портить ему развлечение? Наслаждайтесь, дети мои.
Мне показалось, или Фил как-то странно выделил интонацией имя «Бонни»? Нет, наверняка показалось. Вряд ли Фил натравит на меня газетчиков прямо на мероприятии. Но на всякий случай я буду очень осторожна и при виде папарацци сразу же спрячусь за Бонни, он умеет с ними обращаться. Или прикинусь фикусом.
Послав Филу воздушный поцелуй, я поехала сначала забирать костюмы, а потом в любимый салон красоты, где и зависла часа этак на четыре. Искусство – оно такое, требует жертв.
Так что к тому моменту, как Бонни позвонил в дверь бунгало, я превратилась в прекрасную пери, а может быть немножко сумасшедшую бедуинку или морскую принцессу – не суть. Главное, нечто загадочно-восточное, в шифоне всех оттенков синего и золотого, под густой чадрой, с двадцатью вороными косами ниже лопаток (цветной лак и вплетенные пряди) и «морской» росписью по всему телу (в салоне обещали, что краска с легким фосфоресцирующим эффектом продержится неделю, если только я не сотру ее маслом или спиртом). Само собой, шейк мяты и лемонграсса я тоже употребила, и образ завершало эротичное хрипловатое контральто.
– Мадонна?.. – несколько секунд Бонни рассматривал меня: в первый миг разочарованно и обиженно, словно в самом деле рассчитывал, что я покажу лицо; затем обида сменилась удивлением, следом восторгом, и наконец Бонни рассмеялся. – Ты упряма, как целый караван верблюдов, о чудесная дамасская Роза, чьи лепестки подобны рассвету над пустыней!
Я тоже рассмеялась и пожала плечами. Сказано же, увидишь меня в воскресенье!
– Не все так сразу, о шербет моего сердца. – Я посторонилась, позволяя ему зайти в домик, и протянула руку для поцелуя. – Твое терпение будет вознаграждено алмазами небесной мудрости…
– …И созерцанием кончиков божественно прекрасных пальчиков моей пери, рядом с которыми меркнет тысяча и одна звезда.
Опустившись на одно колено, Бонни благоговейно коснулся губами моих пальцев: единственного, не прикрытого слоями шелкового газа. Учитывая его обычный бомж-стайл и хитрющие глаза, церемонии выглядели невероятно забавно. А еще мне невероятно нравилось, как он на меня смотрит. Словно в самом деле ему довелось лицезреть чудо не меньшее, чем «Джоконду» в оригинале.
– Твой костюм на кровати, переодевайся, о рахат-лукум моих ушей.
Взъерошив и без того растрепанные волосы Бонни, я подтолкнула его к дверям комнаты. И, разумеется, пошла с ним.
– И кем же я буду сегодня, о отрада глаз моих? Алладином?
Бонни с любопытством рассматривал алые шелковые шаровары и ало-оранжевую, вышитую золотом и «драгоценными камнями» жилетку. К ним прилагалось: дюжина позолоченных браслетов, тонкий ошейник с обрывком цепи, тюрбан и театральные бабуши, на вид как настоящие, только с мягкой подошвой и чертовски удобные. И, разумеется, алая полумаска.
– Ифритом. Пленным и покорным.
– Ифритом, исполняющим желания. – По его провокационной улыбке только слепой бы не понял, какие такие желания он готов исполнять прямо сейчас. А чтобы я не ошиблась, томно уронил рубашку на пол и одарил меня жарким взглядом. – Что пожелает моя госпожа, может быть, дворец с семью сотнями звенящих фонтанов и восемью сотнями юных наложников?
Мне очень хотелось сказать, что я предпочитаю одного не слишком юного наложника и прямо сейчас, можно без дворца и фонтанов, но я обещала Филу, что приду на маскарад, причем вовремя. А если мы сейчас займемся любовью, то не вылезем из постели минимум час, а то и больше. Плавали, знаем.
– Одного ифрита. Одетого! – на всякий случай я отступила на шаг.
Этот паразит снова рассмеялся, сбросил джинсы, следом трусы… все это – не отрывая от меня очень, очень выразительного взгляда. Маньяк.
– Моя госпожа точно не желает массажа?
Я сделала еще пару шагов назад и сцепила руки за спиной. Между прочим, я не железная!
– Одевайся, о сладкоречивый сын шайтана!
– Да, моя госпожа, как прикажешь, моя госпожа! – голосом нежным и подобострастным, но с улыбкой наглой и самодовольной. Тролль. Вот возьму и отвернусь, чтобы не дразнился.
Но, кто бы сомневался, не отвернулась. Смотреть на Бонни почти так же горячо, как его трогать. А трогать – почти так же горячо, как заниматься с ним любовью. И кто тут маньяк, спрашивается?
А он тем временем повернулся ко мне спиной, чтобы взять костюм, и я заметила нечто новое. То есть не новое, а хорошо знакомое старое… в общем, наколку чуть ниже поясницы – ту самую розу-автограф, только черную, а не зеленую. И подумала, как хорошо, что на мне маска, он не увидит глаз на мокром месте. Даже не понимаю, почему меня так проняло? Даже больше, чем кольцо и ключи от дома. Может быть, потому что кольцо можно потерять, замки сменить, а роза останется с ним навсегда? Словно я всегда буду рядом с ним, близко-близко.
– Тебе нравится, – Бонни оглянулся через плечо.
– Зачем ты?..
Он нежно улыбнулся:
– Так твой подарок не завянет. Ты же знала, что я это сделаю.
Вместо ответа я кивнула и подошла к нему, потрогала татушку – обвела пальцами, накрыла ладонью. Его кожа была горячей, почти обжигающей, и по руке вверх пробежала электрическая волна, отозвалась вмиг пересохшими губами.
Надо сейчас же от него отойти. Сейчас же, пока не поздно!..
Но было уже поздно. Когда я только открыла дверь, уже было поздно. Потому что когда Бонни обернулся и прижал меня к себе, это показалось самой правильной и естественной вещью на свете. Я сама обняла его, привычно запустив пальцы ему в волосы, приникла, потерлась щекой о его плечо. Бог мой, как же мешаются эти бесчисленные одежки!
Кому угодно мешаются, только не Бонни. Его руки неизвестными науке путями уже добрались до моей кожи, заставляя меня дрожать и проклинать чертов маскарад, на который никак нельзя опоздать… или можно? Можно. Точно можно! Подумаешь, всего-то на четверть часа… Главное, не снимать маску!..
Это было моей последней связной мыслью, потому что Бонни… потому что Бонни, да. Он шептал что-то очень горячее – о том, как эротичны, оказывается, восточные одежки, и как ему хочется меня из них достать, и как нежна моя кожа, и какое счастье – видеть меня, пусть в этих покрывалах, пусть в маске… И какой долгой была эта неделя, просто бесконечной, он безумно, просто безумно соскучился!
– Я тоже… – у меня прерывалось дыхание от того, что он со мной делал, а проклятая чадра не позволяла даже его поцеловать! – Тоже соскучилась. Мой Бонни!
– Твой, только твой… – последнее слово он выдохнул сквозь зубы, толкнулся особенно резко и сильно, и нас обоих унесло куда-то в космос. Вместе.
И только через несколько бесконечно прекрасных секунд я осознала себя сидящей на краю кровати и обнимающей Бонни ногами за бедра. Мои бесчисленные газовые покрывала все еще были на мне, и кажется даже целые, хоть и несколько измятые.
– А на моих шароварах тоже есть такой же удобный разрез? – тихо смеясь, спросил Бонни и огладил мое бедро сквозь шелк.
– Нет. – Мне все еще было сложно говорить и совершенно не хотелось выпускать его из себя. – Это было бы слишком неприлично.
– Зато удобно, – он тоже не желал из меня выходить, и выпускать меня из рук – тоже. – Ты самая предусмотрительная Роза на свете. Я люблю тебя.
В подтверждение своих слов он снова толкнулся во мне и лизнул мое голое плечо – нет, я пока не в состоянии думать, что с костюмом. Потом. Все потом!
Потом наступило полчаса и два оргазма спустя. Кто-то тут привык к хорошему, однако. Избаловался. Вот как я буду жить без Бонни, если мы вдруг расстанемся? После него на всяких Кобылевских и смотреть будет тошно, не говоря уж о прочем. Нет, даже думать об этом не хочу. Мой Бонни. Мой – и точка.
А Бонни, тяжело вздохнув и всячески демонстрируя неохоту, наконец, вышел из меня, погладил ладонью по щеке, пальцем обвел губы – сквозь шелк, чадру мне каким-то чудом удалось отстоять.
– Неделя без тебя – это очень суровое испытание, моя Роза.
– Сексуальный маньяк, – фыркнула я и оглядела свой костюм. На удивление целый и даже почти не измятый. Вот же сноровка! Результат постоянной практики и большого опыта. – Ты вдруг оказался на необитаемом острове без единой женщины на сто километров вокруг?
– Ты ревнуешь. – Он склонил голову набок и посмотрел на меня с радостным удивлением.
– Вот еще. Ревновать тебя, ревновать ветер. Просто… – вздохнув, я тоже обвела его губы пальцем, – я не жду, что ты будешь только со мной. Ты слишком ярко горишь.
– Я тоже этого не ожидал. – Он чуть грустно, чуть растерянно улыбнулся. – Оно как-то само получается. Есть ты, и есть все остальные, и остальные – не то, понимаешь? Все равно что после «Драккара» сесть на китайский скутер в две лошадки. Лучше уж пешком.
О боже. Мужчины! Романтики!
Я рассмеялась, уткнувшись ему в плечо. А он гладил меня по спине и смеялся вместе со мной. А потом тихо-тихо сказал:
– Я люблю тебя.
– А я тебя. И мы опоздали на этот чертов маскарад.
– Да плюнь, я всегда на него опаздываю, и до сих пор жив. Туда никто не приходит вовремя, кроме конченых алкоголиков. Вот увидишь, когда мы приедем, виски уже не будет, одно шампанское. Ты же впервые туда идешь?
– Я бы и впервые туда не пошла, но кое-кому обещала, – вздохнула я. – Хорошо, что ты там всех знаешь. Давай сделаем вид, что я с тобой, ну типа «просто девушка за компанию».
– Как скажешь, о владычица моего сердца.
Владычица сердца только фыркнула и ушла в ванную, приводить себя в порядок. Хорошо, что прическа – косы, и вместо обычного макияжа боевая раскраска подводных ниндзя. Кстати, полевые испытания она прошла на отлично: ничего нигде не смазалось и не потекло. Даже душ можно принимать. А то хороша я буду на полуофициальном мероприятии с запахом секса! Его никакими духами не перебьешь!
Впрочем, я забыла про шелковый шифон, который тоже неплохо держит запахи. А стирать – некогда. Ладно. Будем считать, что это штрих к образу «девушка Бонни». Черт бы его подрал, маньяка!
— Афиноген, сколько времени? Не на меня смотрите, на циферблат смотрите. Ну? Куда указывают стрелки? Толстая короткая напротив какой цифры стоит? Хорошо. А длинная тонкая? Правильно. Таким образом, сколько сейчас времени? Нет. Часовая стрелка короткая и толстая. Что значит «допускает произвольное толкование»? Вы тролль или прикидываетесь? Смотрите у меня, Афиноген! Вы слушайте, запоминайте и применяйте на практике. Так не нами заведено и не нам это менять.
Какой мы из этого делаем вывод, дети? Ну же, включите логическое мышление. Вы — в школе, стрелки на часах указывают девять ноль пять. Знаю, что устали после смены, но давайте уж сниматься с тормоза.
Это значит, что урок начался. Повторим пройденное. Доска грязная, тряпку бы хоть кто намочил…
Это буква «а». Это такой домик с чёрточкой. Это буква «бэ». То, что вы называете «беременная кочерга». А вот это что за буква? «Верблюд»… Правильно, Леночка, меметичненько, но всё-таки что это за буква? «Вэ»?
Пройдёмся по всему ряду…
А теперь, дети, раскроем тетрадочки и возьмём карандаши… Совсем обленились, твари бородатые. Дети, я понимаю, что с работы. Машенька, раздайте листочки всем склеротикам, кто забыл тетрадку. И вон та коробка из-под кроссовок, в ней огрызки карандашей. Спасибо. Так, пишем, дети… Валериан, чего тянете в рот всякую каку. Не мусольте карандаш, он не химический. О, у вас химический? Как это модно. Как мило!
Пишем, дети. «Ван-на-би». У «эн» чёрточка посередине, ровная как пол. «Вал-ла-би». У «и» чёрточка идёт вверх в другую сторону, не справа налево, а слева направо. Да, странно. Так заведено. Учитесь, дети. Гаджетов больше не будет.
— Как ты так быстро догадался, что это не я, а допплер? — спросил Ричард у Келли, когда нарушитель спокойствия был выдворен с территории Тринадцатого отдела, а охрана получила выговор. — Он же идеально скопировал меня!
— Йогурт. На моём рабочем столе его не было, и я заподозрил неладное.
Ричард кивнул: допплерам не всегда удаётся собрать полную информацию о том, в кого они перевоплощаются. Незначительная деталь может их выдать. Эйдану повезло, что в этот раз она лежала на поверхности.
— Ах да, твой йогурт, — Ричард порылся в сумке и вытащил пластиковую бутылочку, — клубничный. Как ты любишь.
— Мммм… Спасибо! — Эйдан просиял, точно ребёнок, которому дали его любимое лакомство. — Кстати, давно хотел задать тебе вопрос. Надеюсь, не обижу. Почему ты всё время покупаешь мне вкусное? Спасибо за заботу, это так приятно, особенно когда, — Эйдан смутился, — я не успеваю позавтракать дома или по дороге на работу. Но почему ты это делаешь?
— Ты разве не знаешь? — опешил Ричард. Каждое утро он начинал в Тринадцатом отделе с одного и того же ритуала: оставлял на рабочем месте напарника продукцию, содержащую молоко. Это могли быть разнообразные йогурты, упаковка растворимой каши, политые сгущёнкой блинчики, пудинг и так далее.
Эйдан отчаянно мотнул головой, и его завязанные в хвост волосы прочертили в воздухе дугу.
— Я прочитал, что фейри любят молоко, — осторожно начал Ричард. — Очень любят.
— Да! — Эйдан расплылся в улыбке. Запрокинул голову, чтобы допить остатки йогурта из бутылочки. — Ты невероятный напарник, я тебе уже это говорил и скажу ещё.
Ричард в ответ смутился от похвалы в свой адрес. Пусть даже заслуженной.
— В кои-то веки в интернете написали правду о фейри. Поэтому ты покупаешь мне это всё, чтобы сделать приятное?
— Не совсем, — вздохнул Ричард. Признаваться ему не хотелось, но врать, выдумывая причину — ещё меньше. — Помнишь, мы поначалу не ладили? Я прочитал, что молоком можно… ну… задобрить фейри. Вот я и решил попробовать. В тот день, когда я в первый раз принёс тебе йогурт, мы ни разу не поругались. Я понял, что это работ… Эйдан, ты в порядке?
Ричарду приходилось наблюдать, как у его напарника меняются черты лица, исчезают и появляются татуировки. Но он ещё ни разу не видел, чтобы у того глаза настолько расширились. И вдруг Эйдан… расхохотался.
— Задобрить фейри… Ха-ха, Норвуд, да я тут развопло… щусь от смеха… Надо будет… родне… рассказать… Норвуд, ха-ха, ну ты даёшь…
Ричард, ничего не понимая, терпеливо ждал, пока у его напарника пройдёт приступ веселья.
— Фейри действительно можно задобрить молоком, только если оно парное от коровы, козы или овцы, — объяснил Эйдан, перестав наконец смеяться. — Хозяйки до сих пор ставят нам тарелочку парного молока, чтобы их скотинка хорошо доилась. Но у тебя же нет коровы, Норвуд! Козы и овцы, по-моему, тоже нет.
— Ясно… — пробормотал Ричард. Таких животных у него действительно не водилось.
— А не поругались мы в тот день потому, что нам обоим, по-моему, это самим надело.
Ричард подумал и кивнул.
— Но всё равно было очень приятно, что ты так обо мне заботишься! — воскликнул Эйдан. — Чёрт, да это самое лучшее начало рабочего дня, о каком только можно мечтать!
— Понял, — улыбнулся Ричард. Что уж там говорить — ему тоже нравилось радовать напарника. Ведь у того при этом был невероятно счастливый вид! А ради солнечной улыбки напарника можно по-прежнему каждый ставить ему молочку.
— Мои тётушки и бабушки, — Эйдан понизил голос и торопливо оглянулся, словно боялся, что одна из его многочисленных родственниц объявится у него за спиной, — сказали, что у меня золотой напарник, который следит за моим питанием лучше меня. К тому же в твоей идее есть рациональное зерно…
— …хороший напарник — сытый напарник! — в один голос с Эйданом заключил Ричард. — Как насчёт пойти позавтракать прямо сейчас? Я тоже утром сегодня ничего не ел: срочно понадобилось отвезти Ребекку в школу, и на завтрак уже времени не осталось.
Когда пришло понимание, что это не тот мальчик, Азирафелю стало гораздо проще не только встречать Поттера в коридорах и Большом зале, но и беседовать с ним. С плеч словно свалился огромный груз — всё-таки перспектива убийства здорово действовала на нервы. Да и вообще невыносимо смотреть на ребёнка, зная, что тот обречён. Даже если это спасёт всех остальных. Именно поэтому Азирафель обрадовался, когда Поттер наконец нашёл путь в библиотеку.
— Что бы вы хотели почитать?..
— Гарри, — улыбнулся Поттер. — Зовите меня Гарри, как мистер Кроули. А мне надо что-нибудь про яйца.
— Простите?
Азирафель слишком удивился такому запросу, ожидая услышать что-то о плаванье под водой. Или Поттер пришёл в библиотеку не для подготовки ко второму туру? Но тогда было логичнее попросить какой-нибудь роман. Или стихи, если вдруг возник какой-то личный интерес.
— Понимаете, у меня есть яйцо, и оно орёт. Нечеловеческим голосом.
Понятнее не стало.
— Это не совсем мой профиль…
— Да нет же, вы не поняли. Это то самое яйцо, в котором подсказка. Я его открываю, а оно орёт. Мне пытались подсказать, что с ним не так, и профессор Хмури, и профессор Кроули, но я хочу сам разобраться, — Гарри смущённо улыбнулся. — Да и не понял я ничего, если честно. Сириус тоже не знает. А Гермиона мне сказала поискать в библиотеке… и вот…
Поттер мучительно запинался, но не отступал, что очень понравилось Азирафелю. К тому же мальчик был самым младшим участником, да и вообще после того, как с ним собирались обойтись, заслужил поддержку.
— Ты обратился по адресу, — Азирафель улыбнулся, указывая на рабочий стол. — Присаживайся.
Про такие яйца он прочёл сразу после того, как стало известно задание. Не то чтобы Азирафель собирался обращать внимание чемпионов на невзрачную книгу, но он поставил её в раздел «Драконология», будто бы по ошибке, надеясь на любопытство, свойственное юному возрасту. Книгой, кстати, так никто и не заинтересовался.
— Страница триста девяносто три, — едва слышно пробормотал Азирафель, кладя книгу перед Поттером.
Мальчик обладал отличным слухом и уже через несколько минут разглядывал рисунки предметов, в которые можно было заключить такую странную субстанцию, как голос русалки. Хотя, кажется, это было всё-таки одно из тех заклинаний, которые чудесили маги своими волшебными палочками. Уши у Поттера стали пунцовыми, и он долго не решался взглянуть на Азирафеля, чтобы поблагодарить. Это было так мило, что сдержаться не получилось:
— Не обязательно нырять в реку или озеро, — улыбнулся Азирафель. — Достаточно обычной ванны.
Дело было сделано, и в отличном настроении Азирафель отправился в комнатку отдыха, чтобы попросить Винки приготовить суши. А ещё для хорошей компании стоило позвать Кроули, который вроде бы уже начал получать удовольствие от такой еды. Но не успел Азирафель открыть дверь, как понял, что планы придётся слегка откорректировать. Не в части суши, конечно.
— Что-то случилось?
— Да.
Закрывать библиотеку и прекращать действие Оборотного зелья уже стало традицией, и меньше чем через минуту на диване, обняв колени, сидел Барти, показавшийся таким несчастным, что его немедленно захотелось утешить. Маленькое чудо не помогло, разве что только плечи Барти немного расслабились, и он, не задумываясь, выпил какао, предложенное Азирафелем.
— Рассказывайте, Барти.
Азирафель вложил в его руку французскую булочку с вишнёвой начинкой и сел рядом, не забыв озадачить Винки десертом. Барти тяжело вздохнул:
— Теперь у меня два пленника.
Кроули бы непременно пошутил про то, что одного мало, но Азирафель, видя такой тоскливый взгляд, посчитал любую шутку неуместной.
— И что вы собираетесь с ними делать?
— Не знаю.
А если зайти с другой стороны?
— Откуда появился второй?
— Он собирался меня убить…
— Хорошо, что вы не ответили ему тем же.
— Я… не в этом дело! Это человек Лорда. Единственный доверенный человек. А я…
— Он выполнял поручение Лорда?
— Не знаю. Он пришёл передать мне послание, заметил это… — Барти дернул лишённой Метки рукой. — И напал. У нас вышла дуэль. Я победил.
— И взяли его в плен?
— Да. И что мне теперь делать? Тёмный Лорд сейчас в очень уязвимом положении, а я оставил его без помощника.
Азирафель понял, что выпал шанс воплотить идею Кроули, который просто так упускать нельзя.
— Барти, вам надо занять место его помощника.
— Но как? Он меня не признает… и я нужен здесь для связи, и вообще…
— Вы знаете, что в замке жил василиск? — очевидно, что Барти не знал, и Азирафель решил, что некоторые подробности не помешают. — Здоровый такой шельмец. Не меньше тридцати пяти футов. Или даже сорока. Вот с такими клыками, — Азирафель раздвинул ладони на фут. — Тысячелетний. И никто его не мог найти. Никто. Тысячу лет.
— Вы предлагаете?..
— Я не настаиваю, но это было бы очень удобно. И у вас был бы шанс реабилитироваться. Если, конечно, это вам нужно.
— Нужно! — Барти подскочил так быстро, что Азирафель не успел заметить, когда он очутился у двери.
— Погодите!
Но Барти уже и сам сообразил, что поспешность в этом деле неуместна. Он снова сел рядом с Азирафелем, сжимая кулаки.
— Да-да, вы правы, надо всё продумать.
— Разумеется, продумать!
Всё-таки Кроули любил появляться эффектно. Вот и сейчас он возник, словно из ниоткуда, и уселся на диван между Азирафелем и Барти с таким видом, будто так и надо. Кажется, он подслушивал, иначе с чего бы ему знать детали?
— Барти, я отправлюсь с вами для подстраховки.
— Но… два профессора не могут исчезнуть одновременно.
— Конечно же, нет, — усмехнулся Кроули. — И на этот случай у нас есть запас Оборотного зелья. Ангел, ты меня понимаешь?
Как ни крути, но Кроули был авантюристом. Более того, каким-то непостижимым образом он втягивал в свои авантюры и Азирафеля, причём делал это так, что вопрос об отказе даже не возникал. Вот и сейчас сказать о неуместности такого обмана даже не повернулся язык.
— Понимаю.
— Отлично! — Кроули потёр руки. — Тогда ты сможешь подменить меня на уроках. Ничего сложного. И с отработками не заморачивайся — они уже расписаны на месяц вперёд, и студенты всё знают сами. Тебе надо будет просто за ними приглядеть.
У Кроули всё было просто, но оставался ещё Барти и его обязательства. Азирафель не мог пустить это на самотёк.
— Барти, а что с вашими уроками?
— На пару дней Дамблдор меня отпустит. Он знает о моих особых обстоятельствах, — Барти криво усмехнулся. — И войдёт в моё непростое положение.
Азирафелю стало интересно, но лезть с расспросами во что-то настолько личное он никогда не решался.
— Хорошо, но у вас ещё есть двое подопечных…
Кроули с интересом уставился на слегка смутившегося Барти, пока тот подбирал слова для ответа.
— А что с ними не так? Или вы боитесь, что они поубивают друг друга?
— Надеюсь, речь идёт не о двух питомцах, за которыми надо чистить клетку? — фыркнул Кроули.
Барти и Азирафель одновременно покачали головами, и Барти поморщился:
— Ничего такого… сложного. С ними ничего не случится.
— Им надо оставить еду, — забеспокоился Азирафель.
— Я всё сделаю, — Барти стал очень серьёзным. — Мистер Кроули, но вы должны будете принести мне Непреложный Обет, что не причините вреда Тёмному Лорду.
— Разумеется, принесу, — Кроули поморщился. — А разве это не ему положено причинять вред? Вы вроде бы говорили о его сверхсиле.
— Он сейчас очень уязвим.
Наверное, так было даже лучше, хотя за пленников Барти всё равно было немного неспокойно.