Савва откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Потом потянул носом воздух и слегка поморщился, сказал:
— Любезный, дыши в сторону, запах дерьма не люблю.
Кисельник открыл рот и выкатил глаза.
— Шо ты сказав? Да я зараз…
Савва продолжал сидеть, покачивая ногой.
— Ты ещё и глухой? Я повторю. — Савва внятно, так, что было слышно не только в чайной, а и на улице, произнес: — Ты воняешь. Дерьмом. Как и положено вонять дерьму.
С Кисельником, видимо, давно никто так не разговаривал. В зале стало так тихо, что было слышно, как на чердаке возятся голуби. Хозяин невнятно буркнул «ну всё», с неожиданной для своей толщины резкостью бросился на продолжавшего спокойно сидеть Савву и… согнувшись пополам и подвывая, рухнул на колени. Из разбитого и моментально распухшего до невероятных размеров носа рекой полилась юшка. Когда невозмутимо сидевший Савва успел вскочить на ноги и нанести кабатчику два удара — в пах и в переносицу — не уловил никто из присутствующих. Фроим попытался было встать, но растянулся уже во весь рост и лежал перед Саввой, глухо мыча. Савва поднял опрокинутый стул и сел. Подозвал Рехию, попросил принести воды. Она, глядя на Савву во все глаза, подала ему стакан на подносе, покрытом салфеточкой. Савва покачал головой:
— Ведро.
Когда она принесла воду, Савва попросил её не уходить, взял ведро и вылил его на голову Кисельнику. Слегка потыкал его сапогом:
— Встань, когда с тобой разговаривают. — Хозяин с трудом встал, и качался, опираясь на спинку стула. — А теперь о деле. Первое. Ты, хозяин, без всякой причины напал на гостя, и я запросто могу устроить тебе цугундер. Второе, — Савва наклонился, и убрав ногу, поднял с пола сторублевую ассигнацию, «катеньку», как называли её за изображенный там портрет императрицы.
— Некоторое время назад, здесь, в этом зале, у одного господина исчезла значительная сумма. Ты возместил пострадавшему утрату, но теперь требуешь деньги с Рехии. — В полной тишине Савва поднял руку со сторублевой купюрой. — Эти деньги я нашел здесь, под столом, сейчас. Проезжий просто уронил деньги, их никто не крал. А ты, грязный боров, решил этим воспользоваться. Забери деньги, она, — Савва кивнул на Рехию, — тебе ничего не должна.
От Кисельника крепко несло грязными подштанниками. Савва представил себе, что могло ожидать девушку. Наверное, это отразилось у него во взоре, потому что Фроим попятился, повторяя:
— Прощения просим, ошибочка…
Савва громко и внятно сказал:
— Пошёл вымыл рожу, и чтоб сей секунд в зале был.
— Прошу меня простить… — произнесли за спиной Саввы.
Он повернулся. Перед ним стояли парни из-за соседнего стола. Тот, который собирался убить кабатчика, улыбнулся и с легким поклоном сказал:
— Имею честь представиться: меня зовут Ицхак. Ицхак Зодов.
***
Позади этих, сидящих вокруг него, в той стороне, куда он шёл, совсем близко был хутор. Но он не дошёл. Не смог. Савва вдруг почувствовал… Нет, не жалость к себе, не досаду на обстоятельства, а просто какую-то незнакомую до этого момента сладкую печаль о том, что было, что могло быть и что уже никогда не произойдёт. Это чувство заполнило всю его душу и весь мир вокруг него. Нечто подобное посетило Савву в день, когда он уезжал из Варшавы на вечерней улице под тихим дождем. Тогда было так же тихо и спокойно, и вокруг него, и в его душе. Савва в тот памятный варшавский вечер как бы перешёл незримый Рубикон своей жизни. События, произошедшие тогда, не только изменили и направили его жизнь в иное русло, они резко и безвозвратно изменили его самого. За прошлой его жизнью закрылась дверь. Навсегда. И покачиваясь на упругих рессорах хорошей пролётки, Савва, а тогда ещё Иегуда, понимал это. Но не скорбь прощания с ушедшими навсегда товарищами, не жалость к той, которую даже не поцеловал, не подержал за руку, не сказал «прости», и не отягощающие душу раздумья, обязательно посещающие того, кто готов шагнуть в неизвестность, заполняли его мысли. К Иегуде, который теперь был Саввой, пришла эта сладкая печаль. Она как будто подняла его над всем, что было вокруг, давая новое, неведомое доселе чувство спокойствия. Иегуда вдыхал чистый, наполненный лёгкой влагой воздух Варшавы, с удивлением прислушивался к тому, что посетило его, и хотел только одного: сохранить хоть частицу этого дара навсегда.
И вот сейчас, сидя на снегу, перед этими, замкнувшими вокруг него своё кольцо, он как тогда в Варшаве, тянул носом воздух, наполненный свежестью талого снега, и снова чувствовал эту прекрасную, сладкую печаль, и благодарил Создателя, что Тот дал ему это ещё раз, хоть и в самые последние минуты его жизни. Что эти минуты уже пришли, Савва понял не тогда, когда, обернувшись на хруст, увидел волков, шедших за ним, уже совсем близко. И даже не тогда, когда увидел всю стаю целиком, два десятка как минимум. И даже не тогда, когда звери нагнали его, обошли с двух сторон и сомкнулись впереди, отрезая ему дорогу к хутору. Савва понял это, когда оскалившись, точно как окружавшие его звери, чуть наклонившись вперёд, изготавливаясь к своей последней драке, сунув руку за голенище, не нащупал там рукояти засапожника. Нож всегда был за голенищем правого сапога. Это стало законом сохранения жизни, когда Савва, получив десять лет ссылки, был отправлен из теплого и уже ставшего совсем своим Екатеринослава под Воронеж, в глухой Бирючинский уезд. Это стало законом, когда получивший место проживания ссыльного, Савва оказался на засеке, от которой до ближайшего хутора в полтора десятка изб было четырнадцать верст. Это стало законом, когда за буханкой ржаного хлеба, солью и спичками надо было пройти по целине эти версты и вернуться…
Нож, наверное, выпал, когда Савва угодил в ручей. Он не заметил потери, потому что необходимо было скорей добраться до жилья, до хутора. А потом пришли эти.
«Чего же они ждут, почему не нападают? Сейчас весна, самое голодное для них время».
***
Когда Ицхак, обведя взглядом сидящих вокруг стола, произнес: «Ну, панове, пора!», у Саввы зазвенело в ушах и стало горячо в груди. Эту фразу, слово в слово, произнёс перед их последним делом Казимеж. Первой, а правильнее сказать, единственной, после сказанного Ицхаком, мыслью, было остановить, отменить задуманное как угодно, любой ценой. Савва лихорадочно искал предлог, повод, по которому можно было это сделать… И не находил. Ицхак, уже взявшийся за ручку двери, обернулся. Они с Саввой очень хорошо, с полуслова, с одного взгляда понимали друг друга, даже на расстоянии. Вот и сейчас Ицек спиной почувствовал происходящее с Саввой.
— Что-то не так? А, Савва?
Савва смотрел на стоящих у двери мужчин. Они все вместе разрабатывали и готовили этот план почти неделю. Он был не единожды перепроверен и практически стал почти идеальным, и в глазах стоящих перед Саввой не было ни тени сомнения.
— Да нет. Всё нормально. Будем считать, это я просто присел перед делом. На удачу.
Не мог Савва сейчас, именно в тот момент, которого выжидали, вот так вот просто, основываясь на одном только внезапно возникшем предчувствии, взять и остановить, свести к нулю то, что так долго вынашивалось и подготавливалось, и во что они, стоявшие в ожидании его слова, вложили веру в удачу, и веру в него, в Савву. Не мог.
Савва улыбнулся, постучал костяшками пальцев по деревянной столешнице.
— Всё тики-так, други. Двинулись.
Савва подошел к двери, отодвинул Ицхака и первым вышел из комнаты.
Потом он часто вспоминал эту минуту. Вспоминал, когда вопреки всем, казалось бы, скрупулезно выверенным расчетам, возникло препятствие, которое не обойти—не объехать, и из-за которого всё скомкалось и понеслось, всё ускоряясь, как потерявшая возницу телега, катящаяся под откос. И ни Савва, ни Ицхак, подготовившие всё предприятие и ожидавшие лишь подходящего случая, не могли предположить, что в участке, куда накануне были привезены, сданы околоточному под роспись и заперты в сейф конфискованные у замышлявших против царя социалистов пятьдесят тысяч рублей, окажется младший помощник околоточного с приехавшим его навестить со Ставрополя дядькой. Накануне Ицхак заплатил двум гультяям и пятерым пацанам три рубля, обещав после дела дать еще столько же, чтобы те, выбив окно в почтовом дворе, бросили туда бутыль с керосином, подпалили, а как разгорится, кричали, что это пришли вызволять своих подельники социалистов-террористов, коих жандармы давеча арестовали и отправили с конвоем в центр. При таком раскладе в участке не могло быть ни одной живой души — все социалистов ловить побежали. А там, оказывается, младший помощник с дядькой…
0
0