Корделия пошелевилась, приподнялась. Вытянула затекшую руку.
В грузовом отсеке Казак ее развязал. И даже оставил бутылку с водой. Отнюдь не из милосердия. А чтоб меньше возиться. Она нужна ему транспортабельной и вменяемой. Пусть в данный момент стоимость ее как заложницы невелика, холдинг за нее заплатить не может, но есть вероятность, что на соплеменницу потратится геральдийская тусовка. Он может сыграть на их сословой солидарности, если с обменом на киборга ничего не выйдет. Корделия мысленно усмехнулась, слушая бормотание Уайтера, пока он волок ее в трюм. Сословная солидарность? Как бы ни так. Если похититель обратится к регентскому совету с требованием выкупа, там все немеделнно вспомнят о невыплаченных долгах и непогашенных кредитах. Сделают сочувственные лица и посетуют на несправедливость судьбы. Впрочем, если Уайтер запросит за нее тысяч сто, то шанс есть. Кое-кто углядит для себя выгодные перспективы. Сама Корделия Трастамара окажется у них в долгу. Очень выгодная инвестиция. Губернатор Гонди мог бы вложиться. А потом ежегодно приходил бы за дивидендами в виде медийной поддержки своим охотничьим проектам или пожертвований в фонд геральдийских цапель. Если здраво рассудить, вариант не так уж и плох. Будь у нее выбор, пусть даже иллюзорный, выбор между обменом на Мартина и долговыми обязательствами перед советом регента, она, не колеблясь, выбрала бы второе. Только у нее выбора нет. Мартин уже видел ее в вирт-окне с бластером у виска. А Корделия видела его глаза.
Ей удалось приподняться и сесть. Голова кружилась. Левая часть лица опухла. Глаз не открывался. Корделия потрогала рассеченную скулу.
«Вот видишь, бегемотик, к чем привели все наши тренировки. Это я пыталась защищаться. Когда Уайтер ворвался в мою каюту, я не отступила. Не впала в ступор, не грохнулась в обморок. Что было бы гораздо благоразумней… Я кинулась с ним драться. Я же помню все, чему ты меня учил. Ты учил меня обороняться и нападать, учил наносить и блокировать удары. Кое-что мне даже удавалось. Удар в пах славный получился. Только в ответ Казак ударил меня рукояткой бластера, и я на какое-то время потеряла сознание. Но не окончательно. В глазах потемнело, но я слышала, как он выл и сыпал проклятиями. Правда, потом он несколько раз меня пнул. Ребрам досталось. Одним словом, эта жалкая потасовка одним махом нивелирует всю феминистскую пропаганду. Это только в толерантно выдержанных боевиках женщина-агент или женщина-телохранитель раскидывает пятерых спецназовцев. Раскидать спецназовцев она может только если она – киборг, а вот если она всего лишь человек, увы… Я еще легко отделась, бегемотик. Этот бывший работорговец не окончательно утратил рассудок. Меня спасла его жадность. Иначе…»
Когда Уайтер притащил Корделию в рубку, там уже была Камилла с простреленным коленом. Да-а, сестрице досталось. Она полулежала, прислонившись к переборке, жалкая, утратившая свою аристократическую спесь. На тряпке, перехватывающей рану, выступила кровь. Та самая, княжеская, кровь Гонзага-Мышковских и, подобно венозной жидкости самого последнего плебея, уже свернулась и побурела. Если бы у Корделии не так шумело в голове, она бы не преминула съязвить в адрес этой крови, поинтересоваться, как там синяки да ссадины на алебастровой коже, и есть разница с ее, ссадинами незаконнорожденной. Но сил у нее не было. Ей было муторно, страшно и больно. Что-то пошло не так. Яхта захвачена. Экипаж взят в плен. Неужели этот безумец действует один? Похоже, что так. Тот, второй, которого Корделия опознала, как бывшего безопасника «DEX-company», тоже валялся у переборки. В крови. Он пострадал гораздо значительней, чем Камилла. Корделия даже предположила, что он мертв. Потому что бывший безопасник лежал неподвижно. Только некоторое время спустя Корделия заметила, что он дышит. Какова участь остальных членов экипажа, она не знала. На подлокотнике капитанского кресла тоже чернела кровь. Скорей всего и капитан ранен. Уайтер, захватывая «Алиенору», поступил по правилам уличной драки – вывел из строя самых боеспособных. Вероятно, где-то по каютам заперты техник, врач, пилот и навигатор. Экипаж «Алиеноры» стандартный. Эта яхта – двоюродная сестра «Подруги смерти», сошла с тех же орбительных стапелей. Даже планировка совпадает. «Подруга смерти» на пару лет старше и отделана в классическом стиле, без вычурной роскоши. Отделка «Алиеноры» претендует на постмодернизм. Корделия успела это заметить, когда после разговора с Камиллой у транспортировочного модуля ей позволили переселиться в маленькую каюту. В этой каюте ее даже не запирали. Зачем? С яхты ей не сбежать, оружия у нее нет. Она всего лишь слабая женщина. Ей нечего противопоставить ни бывшему особисту, ни бывшему пирату. Да и у Камиллы имеется пара адептов. У Корделии есть только ее ум, ее выдержка, ее жизненный опыт. Да, она женщина, физически уступающая мужчине, но у нее есть опыт выживания, есть опыт участия в очень непростых переговорах. Она неплохо разбирается в людях и знает, чего жаждет большинство из них. Она даже умеет этим управдать и давать им то, что нужно – ощущение собственной значимости.
Впрочем, к этому стремятся все люди без исключения, только небольшой процент находит иные средства, без унижения и подавления ближнего. А еще есть такие, их и вовсе ничтожное количество, кто никому ничего не доказывает, потому что знает, что ценен и значим без внешних атрибутов, без регалий и титулов, просто потому, что он есть. Но таких исчезающе мало. Неуловимая погрешность, которой в той, привычной, реальности вполне можно пренебречь. Выведенные ею закономерности жизнеспособны без учета этой погрешности. Для успешной манипуляции необходимо задействовать глубинную мотивацию. А мотивация всегда одна – власть и контроль, соперничество с внешним миром. Она наблюдала это соперничество и на Шебе, когда собирала материал о повстанцах и их лидерах, и на Лире, когда дерзким расследованием бросила вызов наркокартелю, и в банде террористов, когда оказалась среди заложников в центре коммуникаций на Новой Земле. Она помнила искаженное бешенством и страхом лицо одного из боевиков, склонившегося над ней, стоящей на коленях со сложенными на затылке руками. Боевик размахивал бластером, пытаясь вознаградить себя ее криком отчаяния или мольбой. Этот крик стал бы его пищей, его допингом. Ее слезы, которые она не смогла бы удержать, были бы для него нектаром, насыщающим давно переродившуюся в пепел душу. С другими заложниками у него это получилось. Испуганные люди плакали и кричали. Но с Корделией у мимолетного повелителя постигла неудача. Она ничего не чувствовала, не боялась и не страдала. Вовсе не потому, что обладала каким-то природным бесстрашием, а потому что с момента гибели «Посейдона» прошло чуть больше года. Она все еще была там, у покореженной лестницы, ведущей на нижние палубы, и все еще слышала идущий из рваного нутра вой. Кто он был, этот неудачник с бластером, по сравнению с тем чудовищем безвоздушного мрака, глядевшим на нее из перевернутого иллюминатора? Ничтожной букашкой, пылинкой. Нет, Корделия не бросала этому неудачнику вызов. Не улыбалась, не дерзила. Она наблюдала. Фиксировала звуки и образы. От нее не исходило ни страха, ни угрозы. Она торчала в этой реальности в этом водовороте агрессии и ужаса как обелиск из инертного вещества. И террорист внезапно потерял к ней всякий интерес. Он набросился на пожилого грузного редактора и когда тот попытался протестовать, ударил его рукояткой в висок. Террорист получил то, что жаждал, то, что искал, как терзаемый ломкой наркоман, знак покорности от внешного мира, доказательство своей значимости. Как просто и как сложно. Корделия усвоила этот урок и впоследствии не раз пользовалась так страшно обретенным знанием. Пусть оппонент насытится, утолит жажду контроля, пусть уверится в победе, пусть играет в повелителя и бога. Истинная победа будет за тем, кто наблюдает, кто остается нейтральным, инертным. Легко оставаться вне игры, если нечего терять. Но она сознательно утратила этот статус, когда выбрала Мартина. С тех пор ей тоже приходится соперничать, что-то выпрашивать и вымаливать. Она уже не наблюдатель, не бесстрастный арбитр, в чьи обязанности входит выводить цифры на грифельной доске, она полноценный игрок, чьи фишки лежат на расчерченном столе. Но у нее есть опыт, есть сноровка, есть набор отточенных инструментов. Она хорошо знает правила и умеет просчитывать ходы. Вот с Камиллой у нее недурственно получилось. Ловко. Впрочем, по-другому и быть не могло. Ее сводная сестра только воображает себя великой интриганкой, а в действительности полна затаившихся комплексов. В чем-то Корделия ее понимала и даже сочувствовала. Отец, их общий отец Карлос-Фредерик поступил не просто несправедливо. Если уж откровенно, по-свински он поступил. Дети не в ответе за легкомыслие матери. И отыгрываться на них за ущемленное самолюбие – обыкновенная трусость, месть за мужскую несостоятельность. Владения Трастамара для Камиллы все равно, что чаша Грааля, и Корделия почти вручила ей эту чашу. А почему, собственно, и нет? Корделии их оставлять некому, эти владения. Без прямого наследника земли Трастамара растащат по клочку дальние родственники. Передерутся в судах, затеют многочисленные тяжбы. Под шумок вырубят леса. А Камилла еще молода. У нее могут быть дети. Дом только жаль. Мартин так его любит. Он чувствует себя в этом доме счастливым. Но дом можно построить где угодно, и на Аркадии, и на Новой Земле и на Новом Бобруйске. А что? Тихая, спокойная планета. Главное, чтобы Камилла нашла способ все это свернуть. Выйти из передряги с наименьшими потерями. А Корделия как-нибудь справится. Она умеет терять. Человек не является подлинным обладателем звезд, планет и континентов. Он всего лишь наделенный полномочиями смотритель. Временный арендатор и расстаться с некогда приобретенным имуществом ему когда-нибудь придется. так имеет ли смысл травить себя сожалениями? Если спасение и свобода любимого существа зависит от такой мелочи, как право собственности, то сделки следует заключить немедленно. Что Корделия и сделала. Она бы сдержала слово, если бы Камилла сдержала свое и оставила бы их с Мартином в покое. Но Корделия не учла подельников сестрицы, тех, кого Камилла привлекла в свою банду. Да и как Корделия могла это учесть? На этот счет сведений у нее нет. Она потеряла сознание у своего коттеджа на Асцелле и очнулась уже в грузовом отсеке «Алиеноры». Кроме Камиллы, явившейся поглумиться, она никого не видела. Если бы у нее была толика информации о том, кто состоит у сестры на службе, она бы сменила тактику. Не ограничилась бы единственной ставкой. Кто же знал, что в качестве союзника Камилла предпочтет всем прочим авантюристам бывшего работорговца Макса Уайтера, известного под прозвищем Казак?
О, Корделия об этом персонаже была наслышана. Бывший подручный Ржавого Волка, приятель его брата Анатолия, капитан «Черной звезды» и… хозяин Дэна. Вот так удивительно тесен космос. Историю освобождения рудокопов на Медузе, в которой «Космический мозгоед» сыграл ключевую роль, Корделия впервые услышала на борту лайнера «Queen Mary». Это было их первое путешествие с Мартином. Они сбежали с Геральдики сразу же после схватки с ловцами «DEX-company». По счастливой случайности четвертым навигатором лайнера оказался заносчивый, белобрысый паренек Алексей, попавший на плантации Казака исключительно по вине собственной глупости. Это от него Корделия узнала как называется транспортник с Нового Бобруйска, на котором нашел пристанище беглый рыжий киборг. Собственно с того хвастливого повествования все и началось. Собрав все доступные сведения о транспортнике, его экипаже, весьма незаурядном, и столь же незаурядных подвигах, Корделия нашла Киру Гибульскую с революционным проектом защитить и реабилитировать бракованных киборгов, иными словами, исправить ошибки, некогда совершенные ее отцом, Александром Гибульским. Заключив с Кирой союз против «DEX-company» и поручив ей «связи с общественностью», Корделия взялась за само корпорацию, прекрасно отдавая себе отчет в том, что иного выхода у нее нет, что попытка захватить Мартина на Геральдике это только начало, что Бозгурд не отступит и охота будет продолжаться, что Мартин будет жить в бесконечном страхе и однажды, доведенный до отчаяния, пустит в ход хранящийся в комме последний приказ. У Корделии тогда все получилось. Она прошла по лезвию бритвы и только слегка порезалась. Мартин два месяца провел в компании мозгоедов и там узнал подробности захвата Казака на Медузе. Эта спасательная операция, которую провели не благодаря, а вопреки в инфопространстве почти не освещали. Так как чиновники не смогли договориться какому ведомству пожинать лавры. Но Корделия без труда изучила все материалы. Казак Макс Уайтер был схвачен и приговорен к пожизненному. И сидел бы весь назначенный срок, если бы не сводная сестренка, возомнившая себя укротительницей чудовищ. Доукрощалась, дура. Получила комок плазмы в колено и кулаком в глаз. При иных обстоятельствах Корделия ей бы посочувствовала. Но при обстоятельствах сложившихся как-то не хотелось. Хотелось другого – добавить под второй глаз. Но если бы только сестрица… Подлинный шок Корделия испытала, когда увидела в вирт-окне Александра, которого Казак назвал заказчиком.
Корделию будто вынесло за пределы тела. Заказчик? Кто? Он? Александр ван дер Велле? Он заказал похищение Мартина?
Корделия снова сделала попытку сесть. Потянулась за бутылкой с водой.
Казак собирается обменять ее на Мартина.
В первые несколько минут, когда Александр вышел на связь, Корделия не могла произнести ни слова. Он – заказчик похищения Мартина! Нападение на строящийся радиотелескоп, перестрелка, глумящаяся Камилла, треснувшие ребра – это все он. И сбежавший из тюрьмы пират тоже он. Все он.
Получается, они сговорились давно. Сводная сестра мечтала свести счеты, племянник старика Рифеншталя – запустить бизнес проект. Он финансирует, она исполняет. Камилла – понятно. Обида, наследство, потерянное будущее, жажда реванша. Но этому-то что надо? Зачем ему Мартин? Зачем выходцу из влиятельного клана банкиров разумный киборг? Ответ напрашивается один: чтобы изучить и запустить в производство, пойти по стопам Ржавого Волка. «DEX-company» пала, бизнес ниша освободилась. А Рифенштали своего не упустят. Они зорко следят за перспективными бизнес-проектами. Некоторые даже перекупают, не скупясь, вкладывают деньги. Работают на будущее. Благодаря этой своей расторопности они и нажили свое несметное состояние. Пусть в настоящий момент «DEX-company» в глазах мировой общественности первородное зло, производство киборгов остановлено, но время идет, ветер общественных симпатий скоро поменяется. Да и люди привыкли к киборгам, к своим кибер-рабам. Это же так удобно. Идеальный слуга, идеальный убийца, идеальный солдат, идеальный любовник. Зачем лишать их такой игрушки? Тем более, что игрушку можно усовершенствовать. Добавить ей сходства с человеком, наделить разумом, эмоциями, болью. Не примитивный кибер болванчик, а практически сверхчеловек и… в полном подчинении. Покорный, выполняющий любую прихоть. Как тут удержаться и не вообразить себя богом? Это же так сладко, так упоительно – управлять чьей-то жизнью, держать ее в руках, то пресекать дыхание, сдавливая горло, то отпускать. Восхитительная забава. А если тот, чья жизнь в твоих руках, сильнее, умнее, красивей, это поистине ни с чем несравнимое удовольствие. А за удовольствие надо платить. Щедро, не раздумывая. рифенштали могут вложиться в небольшое производство где-нибудь на выкупленном планетоиде. Большие объемы им не нужны. Продукция будет эксклюзивной. Это будет предмет настоящей роскоши, доступный только небожителям. Созданный по индивидуальному заказу. Возможно даже, что производство будет держаться в секрете. Массовая продукция, для плебса, Рифеншталям не нужна. Этим пусть занимаются другие, позже, когда будет снят запрет. Рифеншталей, как истинных, утонченных ценителей и коллекционеров, привлекает нечто особое, уникальное. Технологию производства обыкновенных киборгов они скорей всегоу же раздобыли. С их средствами и влияниями это нетрудно. Остался последний штрих, секретный ингредиент – разум. Не возникший спонтанно, в результате брака, пробоя в месте сварки наношины с мозговой тканью, а разум возникший изначально, заложенный создателем. А такой киборг только один. И секрет его производства, к счастью, утерян. У Гибульского хватило благоразумия не упоминать Мартина в своем отчете. Его ученик Пирсон погиб при пожаре. А все найденные разработки, уже после захвата «DEX-company» Корделия распорядилась уничтожить. И даже сама принимала в этом участие. Она поклялась, что таких, как Мартин, больше не будет. Во всяком случае, пока она жива. Но это она, со своими идеалами и принципами, частенько с большим бизнесом несовместимыми, а то – Рифенштали, которым всегда будет мало.
И еще это свидание на Асцелле. О чем она думала? На что польстилась? Или понадеялась? Ее опоили? Околдовали? Загипнотизировали? С момента похищения у Корделии не было ни минуты, чтобы подумать об этом, дать ответы на всплывшие вопросы. Она привыкла проводить ревизию собственных поступков, определяла мотивы и оценивала последствия. Но обрушившиеся на нее события не позволили ей этого сделать сразу. Александр стал персонажем второстепенным, незначительным и оставался бы таковым, если бы не возник в вирт-окне над капитанским терминалом. Корделия каким-то чудом сохранила самообладание в даже вступила в разговор. Сработал многолетний навык ношения «корсета», как она это называла. Что бы не происходило, держи спину и следи за дыханием. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Уже потом, в грузовом отсеке, ее накрыло. Нет, не слезы и не обида. Не разочарование и не ярость. Недоумение. Зачем? Зачем она это сделала? Зачем согласилась на свидание? А он зачем? Из спортивного интереса? От скуки? Мужчина – хищник, завоеватель, победитель. Для него женщина – трофей, добыча. Пусть минутный, но триумф. И даже эта заранее просчитанная подлость, не только ограбить, но и поиметь, так не ранила (подлость ранит тех, кто живет иллюзиями, а Корделия давно от них избавилась), как собственная беспечность, бабская глупость. Позволила себя соблазнить. Зачем? Кому и что хотела доказать? Или опровергнуть? Или отомстить? Неужели через столько лет ее пресловутая женская природа дала о себе знать? Записанная в генах программа? Инстинкт? Ничего подобного она не чувствовала. Все эти мантры о том, что женщине для счастья нужен мужчина, не более, чем грамотный маркетинг, так как на этом самом «счастье», на необходимости женщины привлекать мужчину завязаны огромные деньги. Это вся индустрия моды, производство одежды, косметика, ювелирные украшения, фармацевтика, пластическая хирургия. Это сети отелей, кафе, ресторанов, курортов. Это «Матушка Крольчиха» со всеми ее филиалами. И все это зиждется на одном единственном факторе – заинтересованности женщины в мужчине. Именно так, а не наоборот. Потому что для интереса мужчины таких сложностей не требуется, у него все делают гормоны, даже без участия сознания, а вот женщине необходимо раскрутить свое воображение, как пращу, чтобы камешком угодить в гипофиз и сподвигнуть его на выработку эстрогенов. Можно, разумеется, без раскрутки и гипофиза, чисто из чувства долга, вины, страха, одиночества, меркантильности, только неинтересно это, да и денежным потокам не способствует. Вот и крутятся мантры в романтических сериалах и модных шлягерах. Подпитывают извечную жажду любви, жажду обретения целостности и единства с миром. Обманывают. Неужели и Корделия поддалась этому гипнозу? Она же не 17-летняя девчонка, умеет отделять зерна от плевел, знает, что такое любовь. И не просто знает, она этой любовью живет. Это любовь переполняет и окрыляет, наполняет смыслом и указывает путь. Эта любовь не имеет ничего общего с вампирской потребностью утоления и поглощения. И с чисто женским самоутверждением эта любовь так же ничего общего не имеет. У Корделии нет необходимости искать доказательств своей востребованности как сексуального объекта. Ее самооценка не нуждается в похотливых взглядах и двусмысленных предложениях. Она оставила всю эту подростковую пену в прошлом. Так что же с ней случилось? Зачем ей понадобилось это мимолетное приключение? Ей было одиноко? Да, одиноко. Она слишком тосковала по Мартину и вот так неуклюже, как девочка-подросток, попыталась перевести фокус с воего внимания на кого-то другого, найти, пусть иллюзорную, но опору в мире, который вдруг пошатнулся. В конце концов, она всего лишь женщина в огромной галактике. И вот попала. Наказание не заставило себя долго ждать. Она искала утешения у врага. Главного врага, того самого, что скрывался за кулисами и дергал за ниточки. Он и на Асцеллу для этого прилетел. Как раз к моменту нападения на «Саган». Рассчитывал, что она узнает о похищении и утратит бдительность. Кстати, интересный вопрос. Как бы она себя повела, если бы Мартина действительно похитили? Да она бы ни минуты не осталась на Асцелле. Улетела бы на первом попутном корабле, на первом попавшемся транспортнике, и никакой Вадим ее бы не удержал. А уж о том, чтобы идти на свидание и танцевать, и речи бы не было. Но похищение сорвалось. Мартин попал на «Космический мозгоед» и Корделия… расслабилась. Именно расслабилась. Позволила себе передышку. Намеренно отвлеклась. Это иногда помогает, когда требуется что-то обдумать и найти решение. Чем этот змей Александр и воспользовался.
Корделия снова потянулась за бутылкой. И сделал глоток. Прислушалась. Маршевые двигатели яхты слаженно гудели. Куда они летят? Что задумал пират? Да, ему нужны деньги. За Корделию он ничего не получит. Ее счета заблокированы. Ждать выкуп от губернатора Гонди и геральдийской тусовки долго, что вряд ли устроит бывшего пирата. Ему нужно быстро и много. Он будет требовать обмена. Впрочем, он его уже потребовал. Он приставил бластер к голове Корделии и вынудил Мартина на это смотреть. Мартина, уже однажды потерявшего родителей, людей, которые его любили и защищали, Мартина, который уже оставался сиротой, уже пережившего известие о ее смерти. Корделия успела через вирт-окно заглянуть в его потемневшие глаза. Она беззвучно шептала, надеясь, что он прочитает по губам:
— Все будет хорошо, Мартин. Все будет хорошо. Не бойся. Со мной все будет в порядке. Я не умру. Я тебя не брошу.
Корделия почувствовала, что начинает паниковать, терять ясность мысли. Спокойно. Надо взять себя в руки. Держаться. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Кун Лао уже несколько дней плелся по сухой безжизненной равнине, превозмогая усталость, жажду и голод. Эти бесплодные, исчерченные трещинами земли уже многие годы оставались пустыми, и лишь ветер завывал раненым зверем, разметая пыль и песок меж тлеющих обломков старого мира. В такой же пустынной, лишенной жизни, теперь была и его родина, что когда-то могла прокормить своими плодами всю их общину, всех его братьев и сестер, теперь уже почивших, поглощенных этим безумно жестоким миром.
Он остался совсем один, Кун Лао — лучший ученик старого мудрого мастера Чжуань Ченя, чудом выживший, предавший священному огню останки тех немногочисленных людей, что за прошедшие годы стали ему семьей, брел бездумно, сам не зная куда и зачем. Его одежда висела грязными лохмотьями, сапоги стоптались, волосы, давно не видевшие воды, торчали спутанными паклями, а во рту все пересохло от жажды. Казалось, что последний оставшийся на этой мертвой земле человек еле тащится, с трудом передвигая ноги, дабы найти свой последний покой в этих увядающих чертогах.
Когда усталость все же брала над изможденным путником верх, он, теряя сознание, падал на иссохшую землю, считая, что уже не поднимется, что тело его истлеет, став еще одним отмирающим остатком уходящего мира.
И каждый раз в воспаленном, затуманенном разуме Кун Лао чередой ярких красочных видений проносилась вся его жизнь, начиная с того момента, как великий мастер Чжуань Чень, подобрав голодного оборванца-сироту в бесплодных пустошах.
Кун Лао не помнил себя до пяти лет. Кем были его родители? Как он остался один? Куда он шел и откуда взялся? Теплая, крепкая рука мастера, легко подхватившая маленькое обессиленное тельце мальчика, добрая улыбка и мудрый, спокойный взгляд карих глаз, — первое яркое пятно, отпечатавшееся в памяти Кун Лао, став отправной точкой его существования.
Тогда, будучи маленьким, хилым, теряющим сознание от голода, найденыш, уснув на руках своего спасителя, почти не помнил, как оказался в теплой пещере у подножья горы, носящей название Бинан. Кажется, по дороге пару раз они делали привал, и тогда в горячечном бреду мальчику мерещились отблески костра, и вкус горького питья на губах и языке.
Поначалу, дикий, не владеющий речью, пугливый найденыш сторонился каждого, прячась за терпеливого и спокойного учителя Ченя. Но постепенно, ощутив заботу и доброту окружающих его людей, Кун Лао проникся к ним доверием, став вскоре частью большой семьи, состоящей из разновозрастных учеников, найденных мастером в своих странствиях по умирающим землям.
Чжуань Чень был самым старшим в их маленькой общине, и без сомнения, самым мудрым и, казалось, знающим ответы на любой вопрос. Сильный духом и телом, неунывающий, добрый, но строгий учитель терпеливо передавал свои знания и умения своим ученикам, коих тогда, помимо маленького Кун Лао, насчитывалось не больше дюжины.
Все, как один, проснувшись с рассветом, выходили на небольшую ровную площадку у пещеры, дабы присоединиться к ежедневной утренней гимнастике, проводимой учителем или одним из старших учеников. Плавные, размеренные движения казались со стороны легкими и воздушными, будто и не требовали применения каких-либо сил. Так думал и Кун Лао, пока сам не приступил к выполнению упражнений, что давались ему с большим трудом.
Мальчик уже подумывал сдаться, прикладывая все меньше сил и старания, выполняя движения кое-как. Тогда мастер Чень, подозвав маленького ученика в один из вечеров к себе, начал показывать простые движения, доступные каждому новичку. И постепенно эти несложные элементы, складываясь в чудесный танец, зарождали в сердце Кун Лао уверенность и радость.
— Великое начинается с малого, а трудное — с легкого. — с легкой улыбкой спокойным тоном произносил Чжуань Чень. — Из малого зерна вырастает колос.
— Но зачем нужно делать упражнения каждое утро? — вопрос, беспрестанно крутившийся у мальчика в голове, неожиданно сорвался с уст.
— Так мы закаляем тело и дух. — все та же легкая улыбка и лучащиеся добротой и мудростью глаза.
После утренней гимнастики каждый приступал к своим ежедневным делам. Кто-то уходил охотиться, принося, в основном, мелкую дичь, которая водилась в окрестностях. Чуть поодаль от пещеры располагались небольшие поля, где давным-давно, еще будучи юным мастер Чень сам засеял просо, овес, картофель и хлопок. Теперь же эти земли обрабатывали и засеивали его ученики, собирая в нужное время плоды своих трудов. Чжуань Чень научил своих воспитанников всему, что требовалось для жизни в гибнущем суровом мире. Научил их верить в себя, никогда не сдаваться и постигать все новое.
— Все в вашем разуме! — размеренно вещал мастер своим спокойным, чуть скрипучим голосом. — Ваши мысли определяют вас и ваши поступки!
Даже спустя четверть века, мудрый учитель не утратил своей силы и бодрости, и с той же теплой улыбкой наставлял своих птенцов. Казалось, так будет всегда, тихая размеренная жизнь, полная повседневных забот и трудов.
В один из дней Кун Лао отправился на охоту вслед за учителем, ушедшим пару дней назад. Чжуань Чень всегда уходил один, бывало на несколько дней, приводя иногда вместо пойманной дичи нового ученика. Кун Лао хотел побыть один, привести в порядок мысли и чувства, находящиеся в полном беспорядке, с того момента, как Лю Ши, девушка, к которой он испытывал симпатию, отдала свое сердце его другу. Кун Лао искренне радовался за них, но ему хотелось какое-то время побыть в одиночестве.
Молодой охотник шел не спеша, неслышно ступая по мягкой земле, прислушиваясь к шорохам, держа наготове свой крепкий лук и стрелы. Так он бродил по окрестностям до рассвета, пока не наткнулся на мастера Ченя, прислонившегося спиной к огромному валуну, с опущенным на грудь подбородком.
Кун Лао стремглав бросился к учителю, опасаясь худшего. Быстрый осмотр не выявил никаких ран и внешних повреждений, но одеяние мастера было испачкано и порвано. Кун Лао достал свой бурдюк с водой и, прислонив к губам Чжуань Ченя, попытался влить хотя бы пару капель. Закашлявшись, учитель очнулся, затуманенным взором оглядев своего ученика.
— Беги! Предупреди всех! Надо прятаться! -обычно спокойный голос мастера срывался и дребезжал, а руки дрожали. — Быстрее! Иначе будет поздно!
И в этот момент громкий непривычный шум раздался со стороны их родной обители. Стрелой, не разбирая дороги, Кун Лао бросился обратно, но не успел, обнаружив на месте своего дома лишь огонь, груды камней и несколько обожженных тел. Что произошло? Чем они так разгневали небеса? Он кричал, звал каждого из своих братьев и сестер по имени, но ответом ему была тишина, нарушаемая лишь треском пламени, охватившего когда-то плодоносные поля. Так и не найдя ни одного выжившего, уставший, растерянный и полностью опустошенный, мужчина вернулся к месту, где оставил учителя.
— Не плачь, сын мой! — обессиленным голосом прошептал Чжуань Чень. — Тело бренно, но душа бессмертна! Их души воплотятся в другой жизни! Как и моя! Мой путь здесь окончен, а твой еще нет! Иди и не сдавайся, найди место, где ты будешь счастлив! Найди свой путь!
Лао принес учителя к пещере, что служила им домом, и, уложив его рядом с погибшими учениками, предал тела огню на том самом поле, что давало пищу всей общине. Пару дней мужчина просидел в прострации, глядя на затухающие костры, ощущая бездонную пустоту в душе. Поднявшись с рассветом, Кун Лао побрел, не разбирая дороги, и земля, по которой он ступал была безмолвна и пуста.
«Иди и не сдавайся!» — отдавалось эхом в потухшем сознании Кун Лао последнее наставление учителя, придавая силы обезвоженному, голодному путнику. И в очередной раз поднявшись, он все же добрел до высоких скал, где наткнулся на неглубокое ущелье, что было узким и незаметным в сумерках. Мужчина, споткнувшись, свалился вниз, приземлившись на мягких мох, и тут же услышал журчание воды.
Позабыв обо всем, Кун Лао пополз на звук, обнаружив небольшую струйку воды, бьющую из горных пород. Напившись вдоволь, утомленный путник уснул крепким сном без сновидений и картин прошлого, надеясь, что завтрашний день откроет ему путь, что должен быть пройден.
Савва откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Потом потянул носом воздух и слегка поморщился, сказал:
— Любезный, дыши в сторону, запах дерьма не люблю.
Кисельник открыл рот и выкатил глаза.
— Шо ты сказав? Да я зараз…
Савва продолжал сидеть, покачивая ногой.
— Ты ещё и глухой? Я повторю. — Савва внятно, так, что было слышно не только в чайной, а и на улице, произнес: — Ты воняешь. Дерьмом. Как и положено вонять дерьму.
С Кисельником, видимо, давно никто так не разговаривал. В зале стало так тихо, что было слышно, как на чердаке возятся голуби. Хозяин невнятно буркнул «ну всё», с неожиданной для своей толщины резкостью бросился на продолжавшего спокойно сидеть Савву и… согнувшись пополам и подвывая, рухнул на колени. Из разбитого и моментально распухшего до невероятных размеров носа рекой полилась юшка. Когда невозмутимо сидевший Савва успел вскочить на ноги и нанести кабатчику два удара — в пах и в переносицу — не уловил никто из присутствующих. Фроим попытался было встать, но растянулся уже во весь рост и лежал перед Саввой, глухо мыча. Савва поднял опрокинутый стул и сел. Подозвал Рехию, попросил принести воды. Она, глядя на Савву во все глаза, подала ему стакан на подносе, покрытом салфеточкой. Савва покачал головой:
— Ведро.
Когда она принесла воду, Савва попросил её не уходить, взял ведро и вылил его на голову Кисельнику. Слегка потыкал его сапогом:
— Встань, когда с тобой разговаривают. — Хозяин с трудом встал, и качался, опираясь на спинку стула. — А теперь о деле. Первое. Ты, хозяин, без всякой причины напал на гостя, и я запросто могу устроить тебе цугундер. Второе, — Савва наклонился, и убрав ногу, поднял с пола сторублевую ассигнацию, «катеньку», как называли её за изображенный там портрет императрицы.
— Некоторое время назад, здесь, в этом зале, у одного господина исчезла значительная сумма. Ты возместил пострадавшему утрату, но теперь требуешь деньги с Рехии. — В полной тишине Савва поднял руку со сторублевой купюрой. — Эти деньги я нашел здесь, под столом, сейчас. Проезжий просто уронил деньги, их никто не крал. А ты, грязный боров, решил этим воспользоваться. Забери деньги, она, — Савва кивнул на Рехию, — тебе ничего не должна.
От Кисельника крепко несло грязными подштанниками. Савва представил себе, что могло ожидать девушку. Наверное, это отразилось у него во взоре, потому что Фроим попятился, повторяя:
— Прощения просим, ошибочка…
Савва громко и внятно сказал:
— Пошёл вымыл рожу, и чтоб сей секунд в зале был.
— Прошу меня простить… — произнесли за спиной Саввы.
Он повернулся. Перед ним стояли парни из-за соседнего стола. Тот, который собирался убить кабатчика, улыбнулся и с легким поклоном сказал:
— Имею честь представиться: меня зовут Ицхак. Ицхак Зодов.
***
Позади этих, сидящих вокруг него, в той стороне, куда он шёл, совсем близко был хутор. Но он не дошёл. Не смог. Савва вдруг почувствовал… Нет, не жалость к себе, не досаду на обстоятельства, а просто какую-то незнакомую до этого момента сладкую печаль о том, что было, что могло быть и что уже никогда не произойдёт. Это чувство заполнило всю его душу и весь мир вокруг него. Нечто подобное посетило Савву в день, когда он уезжал из Варшавы на вечерней улице под тихим дождем. Тогда было так же тихо и спокойно, и вокруг него, и в его душе. Савва в тот памятный варшавский вечер как бы перешёл незримый Рубикон своей жизни. События, произошедшие тогда, не только изменили и направили его жизнь в иное русло, они резко и безвозвратно изменили его самого. За прошлой его жизнью закрылась дверь. Навсегда. И покачиваясь на упругих рессорах хорошей пролётки, Савва, а тогда ещё Иегуда, понимал это. Но не скорбь прощания с ушедшими навсегда товарищами, не жалость к той, которую даже не поцеловал, не подержал за руку, не сказал «прости», и не отягощающие душу раздумья, обязательно посещающие того, кто готов шагнуть в неизвестность, заполняли его мысли. К Иегуде, который теперь был Саввой, пришла эта сладкая печаль. Она как будто подняла его над всем, что было вокруг, давая новое, неведомое доселе чувство спокойствия. Иегуда вдыхал чистый, наполненный лёгкой влагой воздух Варшавы, с удивлением прислушивался к тому, что посетило его, и хотел только одного: сохранить хоть частицу этого дара навсегда.
И вот сейчас, сидя на снегу, перед этими, замкнувшими вокруг него своё кольцо, он как тогда в Варшаве, тянул носом воздух, наполненный свежестью талого снега, и снова чувствовал эту прекрасную, сладкую печаль, и благодарил Создателя, что Тот дал ему это ещё раз, хоть и в самые последние минуты его жизни. Что эти минуты уже пришли, Савва понял не тогда, когда, обернувшись на хруст, увидел волков, шедших за ним, уже совсем близко. И даже не тогда, когда увидел всю стаю целиком, два десятка как минимум. И даже не тогда, когда звери нагнали его, обошли с двух сторон и сомкнулись впереди, отрезая ему дорогу к хутору. Савва понял это, когда оскалившись, точно как окружавшие его звери, чуть наклонившись вперёд, изготавливаясь к своей последней драке, сунув руку за голенище, не нащупал там рукояти засапожника. Нож всегда был за голенищем правого сапога. Это стало законом сохранения жизни, когда Савва, получив десять лет ссылки, был отправлен из теплого и уже ставшего совсем своим Екатеринослава под Воронеж, в глухой Бирючинский уезд. Это стало законом, когда получивший место проживания ссыльного, Савва оказался на засеке, от которой до ближайшего хутора в полтора десятка изб было четырнадцать верст. Это стало законом, когда за буханкой ржаного хлеба, солью и спичками надо было пройти по целине эти версты и вернуться…
Нож, наверное, выпал, когда Савва угодил в ручей. Он не заметил потери, потому что необходимо было скорей добраться до жилья, до хутора. А потом пришли эти.
«Чего же они ждут, почему не нападают? Сейчас весна, самое голодное для них время».
***
Когда Ицхак, обведя взглядом сидящих вокруг стола, произнес: «Ну, панове, пора!», у Саввы зазвенело в ушах и стало горячо в груди. Эту фразу, слово в слово, произнёс перед их последним делом Казимеж. Первой, а правильнее сказать, единственной, после сказанного Ицхаком, мыслью, было остановить, отменить задуманное как угодно, любой ценой. Савва лихорадочно искал предлог, повод, по которому можно было это сделать… И не находил. Ицхак, уже взявшийся за ручку двери, обернулся. Они с Саввой очень хорошо, с полуслова, с одного взгляда понимали друг друга, даже на расстоянии. Вот и сейчас Ицек спиной почувствовал происходящее с Саввой.
— Что-то не так? А, Савва?
Савва смотрел на стоящих у двери мужчин. Они все вместе разрабатывали и готовили этот план почти неделю. Он был не единожды перепроверен и практически стал почти идеальным, и в глазах стоящих перед Саввой не было ни тени сомнения.
— Да нет. Всё нормально. Будем считать, это я просто присел перед делом. На удачу.
Не мог Савва сейчас, именно в тот момент, которого выжидали, вот так вот просто, основываясь на одном только внезапно возникшем предчувствии, взять и остановить, свести к нулю то, что так долго вынашивалось и подготавливалось, и во что они, стоявшие в ожидании его слова, вложили веру в удачу, и веру в него, в Савву. Не мог.
Савва улыбнулся, постучал костяшками пальцев по деревянной столешнице.
— Всё тики-так, други. Двинулись.
Савва подошел к двери, отодвинул Ицхака и первым вышел из комнаты.
Потом он часто вспоминал эту минуту. Вспоминал, когда вопреки всем, казалось бы, скрупулезно выверенным расчетам, возникло препятствие, которое не обойти—не объехать, и из-за которого всё скомкалось и понеслось, всё ускоряясь, как потерявшая возницу телега, катящаяся под откос. И ни Савва, ни Ицхак, подготовившие всё предприятие и ожидавшие лишь подходящего случая, не могли предположить, что в участке, куда накануне были привезены, сданы околоточному под роспись и заперты в сейф конфискованные у замышлявших против царя социалистов пятьдесят тысяч рублей, окажется младший помощник околоточного с приехавшим его навестить со Ставрополя дядькой. Накануне Ицхак заплатил двум гультяям и пятерым пацанам три рубля, обещав после дела дать еще столько же, чтобы те, выбив окно в почтовом дворе, бросили туда бутыль с керосином, подпалили, а как разгорится, кричали, что это пришли вызволять своих подельники социалистов-террористов, коих жандармы давеча арестовали и отправили с конвоем в центр. При таком раскладе в участке не могло быть ни одной живой души — все социалистов ловить побежали. А там, оказывается, младший помощник с дядькой…
У Коу чесался нос. Определенно не самое приятное ощущение, особенно, когда она несколько секунд как очнулась в криокамере и нет никакой возможности пошевелиться. Коу поморщилась, пару раз дёрнула носом в надежде, что чесотка пройдёт. Не помогло. Тогда она изо всех сил сжала кулаки и попыталась думать о чем-то ещё, кроме желания коснуться собственного лица. Всего-то надо перетерпеть минут пятнадцать, пока не закончится последний цикл расконсервации криокамеры.
Внутреннее чутье не подвело. Перед глазами мигнул желтоватый квадрат голографического окна и запустился отчёт до открытия камеры. Коу прикрыла глаза, чтобы сменяющиеся цифры не раздражали, и попыталась настроить себя на позитивный лад. Она же Коу Ортега, наследница Ортега, совладелица и капитан корабля-колонии дальнего следования, дьявол его побери! В конце концов, это последние пятнадцать минут покоя перед четырёхмесячной вахтой.
Пространство в камере тихо загудело. Коу поджала пальцы ног и поморщилась. Ещё четыре месяца к её тридцати семи годам биологической жизни. Когда-нибудь этот чудовищный полёт закончится. Когда-нибудь она избавится от надоевшего криосна, от разморозки и необходимости принимать пост. Когда-нибудь она перестанет разгребать проблемы, доставшиеся от прошлой вахты. Остаётся надеяться, что к тому времени она всё ещё не отметит стопятидесятилетний юбилей и у неё останутся силы и здоровье вступить в наследство и управлять им. К сожалению, корабли-колонии не летают как мелкие и лёгкие разведчики, на которых училась Коу. В некоторых секторах, где крошечный кораблик мог проскочить, для тяжелого гиганта приходилось прокладывать совершенно новый курс. Да и проблем с кораблём-колонией гораздо больше, чем может справиться один единственный экипаж. В таком случае принято собирать несколько экипажей, чтобы происходила ротация персонала. Правда, иногда это вовсе не облегчало Коу жизни.
В прошлый раз Сервиус и его команда не заметили коррозию в четырнадцатом и девятнадцатом отсеках. А это, на минуточку, грозило обрывом в диагностической сети корабля! А в позапрошлую побудку она столкнулась с вспышкой гриппа. И как только штамм пережил все проверки, вакцинацию колонистов и лётного состава и так долго не давал о себе знать?! Обошлось без потерь, да только сколько нервов и энергии пришлось потратить на перепроверку всех спящих и бодрствующих людей… Сбои в системе, ссоры между членами экипажа, самовольная смена вахты, проблемы в системе водоснабжения, метеоритные дожди, пролетающие кометы, снижение энергоуровня из-за процесса формирования совсем рядом с курсом чёрной дыры, критическое состояние криосистем… Если бы кто-нибудь вернул Коу во времени назад, то она уже сомневалась, что возложила бы на себя с искренней готовностью эту ношу в виде капитанства.
А ведь тогда она чуть ли не выпрыгнула вперёд, стараясь опередить с согласием старшего брата. И не важно, что все четверо Ортега владели частью этого корабля и стали в итоге его капитанами. Главное было стать первой.
Коу Ортега устала. Пора признаться себе в этом. Смешок в замкнутой криокамере прозвучал глухо и неприятно. Увы, от правды не сбежишь. Семейное дело превратилось в семейную обузу, а конца путешествия все не видно. Она, как и трое её братьев, понимали, что желанная планета, которую приобрел им отец в наследство, далека. Но пусть бы она была чуть более достижима…
Обратный отсчёт закончился. Экран мигнул, выплюнув поздравление, и верхняя часть криокамеры начала сдвигаться в сторону. Коу зажмурилась, яркий непривычный свет пробивался сквозь веки.
— Доброе утро, капитан!
Этот мягкий баритон был ей знаком. Коу даже не вздрогнула, ощутив чужое прикосновение, и спокойно позволила мужчине помочь ей сесть в камере.
— Не могу понять тебя, Дориан, как ты умудряешься всегда просыпаться быстрее?
— Ради того, чтобы хотя бы на пару минут быть свидетелем вашей беспомощности, я готов и вторую вахту отстоять!
— Льстец, — фыркнула Коу и, наконец, открыла глаза.
Дориан ещё раз поприветствовал её, теперь коротким кивком. Заместитель капитана — ответственная должность, но заключается она вовсе не в принятии решений, а в своевременном сборе информации. Корабельная система разбудила его на десять часов раньше, как и было запрограммировано, чтобы капитаны не тратили лишние часы на ожидание сводки новостей.
Криокамера отозвалась мелодичным сигналом и окончательно отключилась, переходя в режим калибровки и профилактики. Коу повела плечами и приложила к протянутому заместителем планшету ладонь. Мигнул экран, подтверждая её вступление в должность, и начался отсчет вахты.
А Дориан был такой же, как всегда: короткостриженный, гладковыбритый, подтянутый, одетый по форме, надёжный, иронично улыбающийся, стреляющий лукавым взглядом из-под густых бровей… Сексуальный-идеальный. И недоступный. Коу мысленно посочувствовала себе, но, увы, это ужасный моветон крутить роман с собственным помощником во время ответственной миссии. До высадки на планету приходилось следовать правилам. Таким образом, Дориан Херши входил в верхушку списка причин, почему это бесконечное путешествие к желанной цели бесило Коу так сильно.
* * *
— Насколько поменялась команда?
Выбиралась из криокамеры она сама. Время слабости прошло, она — снова капитан. Говорить и шутить до начала вахты они могли о чём угодно, но после отсчёта субординацию никто не отменял. Так было оговорено ещё в самом начале их сотрудничества. Тогда она даже не думала о Дориане, как о возможном кандидате в официальные партнеры…
Коу чуть отвлеклась. Пространство перед глазами всколыхнулось, в ушах зашумело, да и ноги не сразу оказались готовы выдержать вес тела. Но она упрямо сжимала и разжимала кулаки, переступала с ноги на ногу, пока всё не пришла в норму.
Заметно было, как Дориан дёрнулся в её сторону, явно намереваясь протянуть руку и помочь. Но в следующий миг остановился, по всей видимости, вспоминая что-то, а именно — её гневную отповедь в прошлый раз. Тогда он осмелился в момент маневра поддержать её под локоть без разрешения. Будь на его месте кто-то другой, за один только намек на её реальную несостоятельность Коу отослала бы помощника до конца полёта проверять стабильность криосна. Сорока восьми тысяч камер за глаза хватило бы для наказания. Дориан отделался только выговором. Слишком хорош он был как офицер и ценен как помощник. Она списала всё на стресс после выхода из криосна и закрыла тему.
Коу окинула внимательным взглядом стоящего перед ней помощника. Нет, внешне ничего странного. Откуда вообще в Дориане взялся этот порыв? Пересмотрел романтических фильмов на досуге? Но даже если и так, то сейчас не время и не место.
— Прошлый состав хорошо себя зарекомендовал, поэтому я составлял график, учитывая эффективность и сплочённость команды. Замен всего две. Младший инженер Максимус Кэрроу и заведующая биологической секцией…
— Сюзанна Грей. Да, я помню её.
— Согласно контрактам частота выхода из криосна данных членов экипажа не должна превышать пятнадцати за весь полёт…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, прошло уже семь наших вахт. Мы не знаем, насколько затянется полёт, поэтому должны подмечать каждую мелочь и расходовать экономно наши ресурсы, — Коу раздраженно стянула с себя верх стандартного костюма для криосна и бросила в утилизационный бак, следом туда же полетели и брюки. Оголённая грудь, спина и ноги мгновенно покрылись мурашками. Воздух был прохладным. Хотя это всего лишь значило, что система кондиционирования на корабле работала без сбоев и на полную мощность. На полке у камеры её уже ждала форма капитана — тёмно-красная, отличающаяся от синих комбинезонов других членов экипажа. Такое стремление отгородиться от подчиненных, возможно, отдавало формализмом, но именно четкое следование инструкциям успешно отвлекало Коу от тяжёлых мыслей.
— Так что я полностью одобряю твои решения по заменам… Эй, я с тобой вообще-то разговариваю! Что за шуточки? — Дориан зачем-то стоял к ней спиной, что само по себе было неуважительным, а оборачивался странно: сначала краем глаза взглянул в её сторону, будто удостоверяясь в чем-то, и миг спустя обернулся.
— Вы переодевались, мне стоило выйти.
На щеках помощника Коу обнаружила намек на румянец, что удивило её ещё больше. Не мог же Дориан, офицер высокого ранга, думать, что она, выполняя обыденные рабочие процедуры, например, надевая форму офицера, каким-то образом жаждет показать себя ему или проявляет интерес? Глупости какие… Хотя бы потому, что на многих кораблях не было и намека на разделение на женские и мужские душевые, а отступление от функциональных обязанностей, внесение в уставные отношения каких-либо оценочных или, хуже того, сексуальных смыслов, каралось неделей карцера и самыми тяжелыми вахтами.
— Я не знаю, на что и с кем ты поспорил, но ещё одна такая нетактичность с твоей стороны, ещё одно грубое нарушение устава — и я не представляю, что с тобой сделаю. Пока мы не достигли своей цели — никаких розыгрышей и вольностей я не потерплю.
— Да, капитан, — Дориан побледнел так быстро, что Коу даже стало неуютно. Потому что вместе с румянцем истаяла и та теплота во взгляде, с которой помощник смотрел на неё.
* * *
Огни загорались перед Коу и таяли, стоило ей зайти за поворот. Кому-то было бы не по себе из-за темноты, но при помощи датчиков движения корабль экономил небольшой, но очень важный в период форсмажоров процент энергии. Это, конечно, не касалось функциональных помещений. Белый режущий глаза свет в медицинском отсеке был тем ещё удовольствием. Коу моргнула, приспосабливаясь, и поинтересовалась у помощника:
— Какое наше расписание?
— Согласно декрету АХА 1848 корабля-колонии «Гердарика» всем заступающим на вахту следует пройти стандартный медицинский осмотр и психологические тесты.
— А тесты зачем? Кто внёс поправки в мой декрет о медосмотре? — Коу высматривала, не мигнул ли на одной из безликих дверей отсека зелёный огонёк, показывая, что бокс готов принять на осмотр очередного члена команды.
— Во время вахты капитана Рендала Ортега произошел инцидент. Один из членов экипажа попытался покончить с собой. Попытка не удалась, однако капитан Рендал Ортега был вынужден внести подобные поправки, поскольку внешне нервное расстройство помощника навигатора Дена Форбса невозможно было заметить. Несмотря на тщательный отбор экипажа и колонистов, всегда остается ноль целых и восемьдесят три сотых процента вероятности…
— На то, что у размороженного или крыша поедет, или мотор не выдержит. Я знаю…
Они перемещались по длинному серебристому коридору с узкими дверями, на стенах изредка были видны вставки из зелёного пластика, за которыми скрывались системы жизнеобеспечения корабля. Искусственный белый свет шел сверху, дополнительная подсветка тускло горела на уровне колена синим… Нет, фиолетовым? Коу даже остановилась и нагнулась, чтобы убедиться.
— Что-то не так, капитан?
— А когда у нас аварийную подсветку поменяли? Она фиолетовая!
— Виноват. Сейчас узнаю, — Дориан на пару секунд зарылся в свой планшет, — Вахта Сервиуса Ортега. Полная смена подсветки в активнодействующем сегменте корабля. Причина замены — скука.
— Он с ума сошёл! — простонала Коу, прикрыв ладонью глаза. Сервиус, несмотря на то, что был самым старшим из них, часто творил такое, от чего у неё кружилась голова. И хорошо, если это были безобидные шуточки или просто развлечения.
— Я думаю, трата ресурсов была оправдана…
— Конечно, нет! Я боюсь, как бы он однажды не подорвал здесь всё от скуки.
— Вы предполагаете?..
— Не будем об этом, пойдём, — она как раз заметила несколько зеленых огоньков на дверях. — Впереди ещё три часа общения с медицинскими программами. Кто-то уже прошёл осмотр?
— Большая часть техперсонала, навигаторы и связисты.
— Замечательно, теперь нужно сделать так, чтобы мы с тобой не были последними среди оставшихся, — улыбаясь, сказала Коу и с облегчением обнаружила, что во взгляд Дориана снова вернулась та теплота, которой ей не хватало. Наверное, она что-то сделала правильно?
— Как скажете, капитан.
Харди немного помолчал, то ли прислушиваясь к собственным ощущениям, то ли раздумывая над словами Элли. Он сделал несколько вдохов, а потом, близоруко щурясь, принялся тыкать в телефон, набирая номер. Харди не только объявил Лизе, что через час к ней подъедет «агент Миллер», но и сообщил, что это редкий эксперт, вызванный специально для непростых случаев. Разумеется, с таким кислым выражением лица, будто съел лимон. Но это не помешало Элли счесть его слова комплиментом.
— Отправьте ей номер вашего телефона для связи, — распорядился Харди, едва закончив разговор. — Этот я оставлю себе.
— Хорошо, — не стала спорить Элли. — Только скажите, чего именно нет на Роу.
Харди снова скривился, но послушно ответил:
— Не привлекался, не состоял, замечен не был.
— Исчерпывающая информация.
— Какая есть. Вы завтра меня заберёте?
— Да. После обеда. За сутки вам должны отладить программу на вашем приборе.
Харди устало прикрыл глаза, словно разговор лишил его последних сил. Хотя, может быть, так оно и было. Элли даже показалось, что он заснул, поэтому она постаралась выйти как можно тише. Но когда уже закрывала за собой дверь, услышала тихое:
— Удачи, Миллер.
— Выздоравливайте, Харди!
До дома Торнов Элли доехала за рекордные пятьдесят минут и ничуть не удивилась, что Лиза уже ждала её на улице, нервно куря. На звонок она ответила мгновенно.
— Где вы?
— Чёрная «Тойота Камри 40», — Элли, не прерывая звонка, быстро включила диктофон и добавила: — Слева от вас.
Лиза закрутила головой и выдохнула:
— Вижу.
Она почти бегом бросилась к машине Элли и, захлопнув за собой дверь, тут же её заблокировала.
— Я не знаю, кто вы, но, пожалуйста, помогите. Это какой-то бред… всё вокруг… то, в чём меня обвиняют. Вы же давно следите за мной, вы должны знать, что я не виновата!
— Лиза, успокойтесь, пожалуйста.
— Я спокойна… вы даже не представляете насколько. У меня нет никаких причин желать смерти Эдварда. Мне это не нужно, слышите?
Элли достала из сумки банку колы и протянула её Лизе.
— Пейте.
Наверное, дело было в том, что банка уже давно болталась в сумке и успела нагреться, так что когда Лиза попыталась её открыть, то не только сама облилась сладкой пеной, но и уделала весь салон машины. Как ни странно, именно после этого она смогла говорить спокойно.
— У вас есть салфетки?
— Конечно.
Поездки с детьми научили Элли держать такие вещи под рукой, и она даже помогла Лизе вытереть приборную панель, прежде чем поинтересовалась:
— Вы понимаете, что будет лучше, если вы не станете ничего скрывать?
— Да, — Лиза не знала, куда деть руки, поэтому зажала ладони между коленями. — Мне нечего скрывать.
— Хорошо, тогда расскажите, что именно произошло сегодня ночью.
— Я точно не знаю. Дело в том, что у меня бессонница. Последние семь лет. Иногда бывает ничего, но иногда… — Лиза впервые взглянула на Элли. — У вас в машине можно курить?
— Нет.
— Хорошо… Я плохо справляюсь с бессонницей. Когда-то мой врач прописал мне рогипнол. Лет шесть назад. С тех пор я его принимаю.
— Но вам тогда надо обновлять рецепт.
— Моя сестра работает в аптеке, — Лиза прикусила губу. — Мне бы не хотелось её подставлять, но если дело зайдёт далеко… сами понимаете…
— Вы покупали рогипнол у неё?
— Да.
Элли мысленно выругалась. В отчёте предшественников об этом не было ни слова.
— Хорошо, продолжайте.
— Так вот. Вчера вечером я приняла рогипнол, зашторила окна… у меня блэкаут, знаете? И воспользовалась берушами.
— Вы всегда так делаете?
— Последнюю неделю я очень плохо спала, поэтому мне было просто необходимо выспаться, — Лиза потёрла покрасневшие глаза. — Я сплю очень чутко, поэтому мне нужны беруши и темнота, но всегда просыпаюсь по будильнику, чтобы отвезти в школу Эндрю. Будильник вибрирует, и я просыпаюсь…
— Вы спите с мужем в разных комнатах?
— Да.
— Давно?
— Так было с самого начала нашего брака. У меня проблемы со сном, а Эдвард достаточно деликатен, чтобы настаивать…
— Что было потом?
— Потом? — Лиза на мгновенье замерла, затем достала ещё одну влажную салфетку и стала сосредоточенно тереть брюки. — Потом я проснулась. От яркого света. В моей комнате был констебль полиции, и я не сразу поняла, чего он там делает и чего хочет.
Лиза вновь замолчала, уставившись в одну точку. Элли вспомнила о небольшом объёме памяти собственного телефона и решила немного поторопить события:
— И?
— Оказалось, что Эдвард впал в кому, и его уже успели увезти в клинику.
— А что Эндрю?
— Его отвёз в школу Марк. Секретарь Эдварда… будильник не прозвонил. Я не знаю почему.
— Такое раньше бывало?
— Нет. Впервые.
— Хорошо.
— Хорошо? Вы серьёзно? — в голосе Лизы звенели слёзы. — Моему мужу кто-то дал большую дозу рогипнола, я всё проспала, Эндрю думает, что это я во всём виновата… полицейские меня допрашивают, как преступницу… это ужасно! Вы не представляете…
— Мы всё выясним. В какой клинике лежит ваш муж?
— Королевский госпиталь Глазго. В отделении интенсивной терапии.
— Какие у вас отношения с мужем?
— Нормальные.
— У вас есть любовник?
— Что? — Лиза тяжело задышала, пытаясь взять себя в руки. — Разумеется, нет!
— Хорошо. Тогда кем вам приходится Саймон Роу?
— Это муж моей сестры.
— И какие вас с ним связывают отношения?
— Самые обычные, — Лиза с мольбой уставилась на Элли и быстро заговорила: — Пожалуйста, найдите того, кто это сделал. Я могу рассчитывать только на вас. Это страшно… очень страшно.
— Мы найдём, — Элли почти не сомневалась в этом.
— Пожалуйста…
— Для начала мы проверим всё, что вы нам сообщили. Таков порядок.
— Хорошо. Я могу заключить с вами договор?
— Конечно. Только, боюсь, это не избавит вас от ответственности, если вы действительно виновны. Вам лучше подумать о хорошем адвокате.
— Я не виновна!
— Как скажете, Лиза.
— Вы верите мне?
Вопрос был непростым. Ещё совсем недавно Элли сказала бы, что верит. Даже несмотря на снимки, запечатлевшие совсем не родственные поцелуи Лизы с Саймоном Роу. Каких-то пару месяцев назад Элли попыталась бы найти разумное оправдание этому, но сейчас просто кивнула:
— Я бы хотела верить.
Пальцы ангела запутались в его волосах, вынуждая поднять голову, и Кроули стонет постыдно и откровенно, почти задыхаясь от желания. Непрошеный адский огонь вспыхивает на кончиках его пальцев, и Азирафаэль быстро накрывает ладонь Кроули, призывая его ослабить хватку на подушке, и крепко сжимает его руку.
— Иди сюда, — говорит Азирафаэль, крепко обнимая Кроули за талию, а тот дрожит, прижимаясь к нему, желая, но боясь, боясь уже не Падения, а гибели смертного тела, которое, конечно, не способно вместить в себя такую силу чувств. — Иди сюда, мой дорогой.
Ангел едва ли находится в лучшем состоянии, дрожащий и близкий к своему финишу, но он крепко держит руку Кроули и тянется вниз, чтобы заставить бёдра Кроули снова двигаться, и Кроули впивается зубами в сильное плечо Азирафаэля, когда кончает. Его рука сжимает ладонь Азирафаэля, их ладони скользкие от пота, и через несколько мгновений бёдра и живот Азирафаэля напрягаются, и на этот раз Кроули имеет прекрасную возможность наблюдать, как экстаз расцветает на ангельском лице.
После этого Кроули просто безвольно растягивается на груди Азирафаэля и позволяет ангелу запустить пальцы в его волосы. Потому что Азирафаэль очень надежный, очень тёплый и мягкий, и лежать, прижавшись щекой к его сердцу, в то время как ангел нежно и собственнически перебирает его волосы, останавливаясь только для того, чтобы выпутать из них случайные белые перья, — это самое невыразимое блаженство, которое Кроули когда-либо испытывал на этой прекрасной, отвратительной, ослепительной, несчастной, восхитительной, убогой земле.
— Они мягкие, — говорит Азирафаэль.
Его голос перекатывается мягким рокотом глубоко в груди, под щекой Кроули, и тот закрывает глаза, чтобы лучше сосредоточиться на этом ощущении.
— Хм?
— Твои волосы. — Пауза, пока Азирафаэль выпутывает ещё одно перо из волос Кроули и отбрасывает его прочь. Азирафаэль поднял с пола одну из подушек, но ни у кого из них не было особого желания тратить силы, чтобы чудесным образом ее починить. — У тебя такие мягкие волосы. Я всегда думал, что они должны быть жёсткими, но это совсем не так.
Пальцы гладят влажные волосы на виске Кроули, и Азирафаэль бормочет:
— Это прекрасно…
Его голос звучит приглушённо, и когда Кроули поднимает голову и встречается с ним взглядом, Азирафаэль улыбается. Кроули приходится приподниматься на кровати и благодарно поцеловать его за это, а потом ещё раз, когда он чувствует, как ступня Азирафаэля скользит по его икре.
Когда он поднимает голову, Азирафаэль уже не улыбается и смотрит на Кроули с таким голодом, что тот содрогается всем телом, до кончиков пальцев ног. Он опускает голову, но останавливается как раз перед тем, чтобы поцеловать Азирафаэля, позволяя их дыханию смешаться, они соприкасаются носами, его собственный острый нос трется о кончик дерзко вздернутого носа Азирафаэля.
— Ещё раз? — уточняет Кроули.
— О боже, — выдыхает Азирафаэль. — О, да. Да, пожалуйста.
Он сжимает затылок Кроули, чтобы притянуть его к себе в поцелуе, и слова оказываются не нужны, и тут Кроули вспоминает, что он ещё не использовал свой рот на полную мощность. Азирафаэль вел воистину монашескую жизнь, в то время как Кроули провёл большую часть истории, весьма успешно искушая настоящих монахов, ангел никогда не чувствовал на себе ничьих губ, и это надо срочно исправить. Он скользит вниз.
— Что ты… ох. В самом деле?.. А ты уверен? — Азирафаил подтягивает под себя локти и смотрит на Кроули. Он слегка озабоченно хмурится, наморщив лоб, но готов подчиняться правилам игры, предложенной Кроули, и следовать за ним туда, куда тот его поведёт. И верить, что ему не причинят вреда. Кроули наклоняется, чтобы коснуться губами подколенной впадинки, и начинает медленно пробираться вверх.
Первый раз кончается быстро, когда Азирафаэль сжимает простыню в руках и судорожно глотает воздух при каждом медленном скольжении рта Кроули по его члену. Кроули даёт ему время прийти в себя, а затем начинает снова, на этот раз медленнее, пока Азирафаэль не упирается коленом в плечо Кроули и не пытается заглушить стоны пальцами, плотно прижатыми ко рту, а другой рукой вцепляется в волосы Кроули и слегка дёргает. Демон может гордиться собой — ему удалось заставить ангела забыть о хороших манерах.
Азирафаэлю это доставляет такое яркое, неслыханное и необузданное удовольствие, что Кроули не даёт ему отдышаться и игнорирует собственное возобновившееся возбуждение, чтобы притянуть ангела к своей груди и почти потребовать:
— Покажи свои крылья.
— Зачем? — Азирафаэль выглядит помятым, раскрасневшимся и до боли красивым. Внешне он ничем не отличается от себя прежнего, но всё равно Кроули гладит рукой его голые плечи и тихо просит:
— Пожалуйста.
Азирафаэль закрывает глаза и расправляет крылья. Они такие же белоснежные, как и всегда, и Кроули тщательно выискивает малейший намек на серый оттенок, когда расчесывает перья; тем временем Азирафаэль мурлычет от удовольствия и трется бёдрами о бедро Кроули.
— Но вожделение — это смертный грех… — бормочет Кроули, когда ему не удается найти даже единого даже самую малость потемневшего перышка. — Я не понимаю.
— О, мой дорогой! — Азирафаэль открывает глаза и улыбается ему сверху вниз. — Разве ты ещё не понял?
— Понял что?
— Что я люблю тебя. Во всех смыслах этого слова, как только можно любить кого-то. — Азирафаэль подтверждает свои слова нежным поцелуем. — И в этом нет никакого греха.
Кроули обхватывает голову Азирафаэля, прижимает его к себе и в отчаянии говорит:
— Ты ангел, ты любишь всех тварей.
— Ну… — лицо Азирафаэля омрачается, он явно пытается опровергнуть это, но в конце концов светлеет. — Но влюблен я только в тебя, мой дорогой. — Он снова целует Кроули. — Только в тебя. Отчаянно.
— И я … — Кроули замолкает, слегка задыхаясь. Демоны — существа тьмы, страдания и ненависти. Они не умеют любить, во всяком случае, так распорядились Внизу; они не чувствуют любви и, конечно, не могут говорить о ней. Кроули может быть совершенно ужасным и неправильным демоном, но есть определенные императивы, которые даже он не может обойти, и даже первый намек на запретные слова предупреждающе обжигает его язык.
— Я знаю, что ты хочешь сказать, — выдыхает Азирафаэль, и его улыбка становится ослепительной. Он прижимает ладонь к груди Кроули, над его сердцем. — Я это чувствую.
— А я нет, — говорит Кроули. Он садится и переворачивает Азирафаэля, сминая его крылья под собой, и держит его за предплечья с нечеловеческой силой, со всей силой своего отчаяния. — Я не знаю, ангел! Я хочу тебя. Я поклоняюсь тебе, ангел, как ложному идолу. Я хочу встать на колени у твоих ног. Я хочу наброситься на тебя и поглотить целиком. — Он позволяет своему языку сузиться и раздвоиться, совсем чуть-чуть, и наклоняется, чтобы заглянуть в спокойные голубые глаза Азирафаэля своими коварными змеиными глазами. — Я за тобой бегаю. Волочусь. Ухлестываю. Если кто-нибудь прикоснется к тебе, прикос-с-снется к моему, я с-с-с них шкуру живьем с-с-сдеру. Но я не люблю тебя. Я не могу.
— Конечно нет! — Все это время Азирафаэль неподвижно лежал под Кроули, не делая ни малейших попыток освободиться, да и теперь пошевелился только, чтобы вытащить из-под себя крылья и широко расправить их. — Конечно нет, дорогой мой.
Крылья Азирафаэля мягкие, но непреклонные, как и сам ангел, оборачиваются вокруг него и давят на спину, и Кроули отпускает руки Азирафаэля. Он позволяет увлечь себя вниз, в тепло, в белизну, в бесконечную любовь, в которую он так хотел погрузиться с головой и замереть там в полном оцепенении навсегда, на всё оставшееся время своей долгой-долгой жизни.
Какое-то время Азирафаэль молча гладит его по спине, и Кроули наслаждается этим совершенно невинным прикосновением. Но в конце концов поглаживания становится более медленными, тягучими, плотскими, задерживаясь на пояснице Кроули и на его бёдрах, особенно там, где он зажат между бёдрами Азирафаэля. Когда Кроули тяжело опускает руку на талию ангела, у того перехватывает дыхание, он чуть изменяет положение под бёдрами Кроули, и признак возобновившегося интереса упирается тому в живот.
— Ты хочешь от меня большего? — говорит Кроули, приподнимаясь на локтях, чтобы наклониться и поцеловать Азирафаэля в щеки, уже начавшие заливаться румянцем.
— О, мой дорогой. — Азирафаэль поворачивает голову, чтобы поцеловать Кроули в губы, и его язык просто проскальзывает между губами Кроули. — Я хочу от тебя всего.
В его глазах снова появляется тот особый голодный блеск, который, к радости Кроули, он начинает узнавать. И надеется увидеть в будущем гораздо чаще.
Об отказе не может быть и речи, особенно когда глаза Азирафаэля закрываются, и он вздыхает в ответ на поцелуй, а его руки скользят ниже, и уже нельзя сказать, что они всё ещё покоятся на спине Кроули. Но он всё-таки поддразнивает ангела — просто потому, что может и больше не боится это делать.
— Опять как с суши.
Кажется, находки, да и вообще крыша над головой девушку взбодрили. Она немного успокоилась и забыла злиться.
Ну, вот и славно: успокаивать нервных барышень Шеддерик не любил. Он даже не всегда различал, которая из них и на самом деле расстроена, а которая – ловко притворяется, чтобы вызвать сочувствие или получить подарок. И если бы кто-то потребовал честного ответа, он бы, пожалуй, сказал, что ему нет разницы, притворяется женщина, или и на самом деле в печали. Если притворяется, значит, наверное, так ей надо.
Расстраивала сама необходимость притворяться в ответ.
Может и хорошо, что именно эта женщина старательно избегает выглядеть слабой.
Придя к такому выводу, Шеддерик обнаружил, что уже давно стоит у ручья с полным котелком и в задумчивости разглядывает бегущую чёрную воду. Возвращаться в тёмную холодную избушку не хотелось… но там был огонь и насущные дела. От которых не избавиться, даже если сильно захочешь.
Вернувшись, увидел, что Темершана та Сиверс тоже не теряла времени. Почистила лавку, достала откуда-то околотое глиняное блюдо и теперь осторожно разбирала зёрна, отделяя их от комков плесени и грязи. Светила одинокая свечка. В избушке пахло сухим теплом и вперемешку – землей.
– Не закрывайте! – не отрываясь от работы, попросила она.
– Так мы этот дворец никогда не обогреем, – улыбнулся Шедде, но просьбу выполнил. Снаружи сквозь облака начало проглядывать солнце. А солнце – это всегда лучше, чем тёмная хмарь.
Она отвлеклась от зёрен, поправила волосы. Шеддерик заметил:
– У вас сажа на щеке. Вот тут. – Показал на собственную скулу.
Темершана зеркально потёрла указанное место, и тут же ответила:
– А у вас – борода. Это необычно. Все ваши бреют бороды.
– Клятвенно обещаю побриться, как только выдастся возможность.
– Не нужно.
– Вы считаете, мне к лицу? – Шедде решил воспользоваться хорошим настроением девушки и немного её взбодрить, хотя и догадывался, что вряд ли удастся. Он даже повернулся к свету и гордо задрал к потолку подбородок, чтоб Темери смогла его лучше разглядеть.
Но оказалось, что снова ошибся. Темершана выпрямилась на лавке и обстоятельно ответила:
– Дело не в этом. С бородой вы меньше похожи на ифленца. Это немного… я начинаю забывать, кто вы и куда мы идём.
– А я уж думал, что-то поменялось.
– Я понимаю, – вздохнула она, – Вы от меня устали, наверное. Это ничего, я постараюсь молчать, и всё будет хорошо.
– Почему вы думаете, что если молчать, то всё будет хорошо?
Шеддерик осторожно опустился на дальний от мальканки край лавки.
– Не знаю. Я ведь думала, что у меня есть дом – монастырь Золотой Матери. Пресветлые сёстры были почти как семья. Но появились вы, и оказалось, что всё неправда. Кроме, пожалуй, самой Ленны, которая никогда… она никогда не предаёт.
– Я говорил – в городе вас помнят. Там есть люди, для которых ваше возвращение будет праздником.
– Вряд ли. – Улыбка едва заметно коснулась её губ – кажется, впервые за всё это время. – Я изменилась… весь мир изменился.
– И, тем не менее, я знаю хотя бы одного человека, которому вы дороги не только как доброе воспоминание. Может быть, припомните – Янур Текар, у него таверна под названием «Каракатица»…
Темершана даже вскочила:
– Шкипер Янур? Он жив? Правда? Как он? Впрочем, вы же, наверное, не знаете…
– На момент моего отъезда он был жив и здоров. Насколько знаю, заведение у него небогатое, но популярное у рыбаков и горожан. Значит, помните…
– У меня была лодка.
Она снова улыбнулась – как будто мыслями вернулась во времена до ифленского нашествия. Улыбка ей шла – как, впрочем, она идёт всем без исключения молодым хорошеньким девушкам. Улыбка её меняла.
– У меня была лодка – небольшое одномачтовое судёнышко. Отец подарил её мне на день рождения. Шкипер Янур – старый друг отца, и он, конечно, согласился командовать моей лодкой. Я же его с детства помню. Он приходил на лодку первым. Вставал на носу и слушал, как бьют на причале колокола. Матросы должны были успеть прийти до последнего боя. А я караулила за бочками, чтобы его напугать, когда он, наконец, пойдёт по палубе. Отец думал, что я буду просто кататься вдоль берега и любоваться видами из окна каюты. А мне хотелось, чтобы всё – по-настоящему. И я донимала Янура, пока он не согласился немного меня поучить…
– …и вы забрались на мачту, – вздохнул Шеддерик. – и потом долго думали, как будете слезать.
– Вы как догадались? Правда. С мачты корабль кажется таким маленьким.
– И ветер. И страшно пальцы разжать…
– Да. И ещё внизу смешно причитает тётушка, которую приставили присматривать за мной на лодке. Потому что молодой девушке неприлично путешествовать одной в компании грубых матросов…
– И в какой-то момент желание лезть вниз исчезает…
Она бросила на Шеддерика быстрый недоверчивый взгляд. А потом вернулась к своему рукоделию. Хотя даже беглого взгляда на плошку хватило бы, чтоб понять – там не осталось уже ни одного гнилого или плесневелого зернышка.
Так что пояснять пришлось её спутанной макушке:
– Когда мне было семь лет, я тоже залез на мачту. Прятался от отца. Снимали целый вечер всем экипажем. Даже пришлось на сутки отложить отплытие.
– Вам, наверное, влетело.
– Было дело…
– Шкипер Янур отправил меня мыть посуду. А потом сказал, что в дамских башмачках на мачте делать нечего. И попросил отца, чтобы мне заказали матросский костюм. Это всё равно было как игра: никто бы не позволил мне ходить под парусом дальше рыбацкой бухты. А хотелось верить, что всё по-настоящему. И мы в хороший день выходили за гряду, в открытый океан… пока однажды не увидели там ифленские паруса. Янур приказал срочно возвращаться. Так что мы были первыми, кто узнал о нашествии…
Она рассказывала как будто даже не Шеддерику, а зернам в плошке. Медленно водила по ним пальцем, рисуя странные узоры, и говорила.
– А потом была осада. Осень выдалась тёплой, был неплохой урожай… так говорили взрослые: что урожай хороший, что мы продержимся до прихода помощи из соседних рэтахов. Что эта помощь уже собирается, и ждать не придётся долго. Но ифленский флот прошёл защитную гряду так, словно им кто-то расчищал путь. Солдаты в чёрном… мы видели сверху, из крепости, как солдаты вошли в город, как начались бои на улицах. Было очень страшно, потому что ничего нельзя сделать – война в твоей родной бухте и в то же время за огромной каменной стеной. Мало кто ведь успел покинуть Тоненг – всё случилось быстро. Но часть горожан укрылась в крепости, а в гарнизоне начали спешно обучать ополченцев. Я тогда представляла, что переоденусь мальчишкой и тоже сбегу в ополченцы. Может, так надо было сделать, но я не решилась.
– Вы бы погибли.
– Может быть, это было бы и лучше, чем то, как вышло на самом деле…
Голос её звучал уже почти шепотом. Шеддерик решил, что если она продолжит рассказ, то перебивать больше не будет…
– Вы знаете, что было дальше, – вздохнула она.
– Я был далеко на юге. Что император затеял войну на Побережье, услышал лишь через полгода после того, как Тоненг был взят, а весь рэтах Танеррет перешёл под власть островов.
– Было много крови. Когда сопротивление сломили, солдаты принялись вымещать злость на мебели и на немногих выживших… мы прятались в одной из комнат в круглой башне. Считалось, что она самая защиЩённая. Мы тогда уже знали, что отец убит, и знали, что тоже скоро умрём…
– Почему же вы оставались в крепости?
– Отец был уверен, что придёт помощь. А она не пришла.
– Но как-то же вы оказались в этой вашей обители всеобщей любви? Что случилось?
– Что могло случиться в только что взятой крепости с женщинами, детьми и калеками, которым больше негде было прятаться? Одних убили… других – лучше бы убили. Мне было четырнадцать. Для ифленских убийц это вполне достаточный возраст, чтобы…
Она вдруг выпрямилась и прямо посмотрела в глаза Шеддерику. Впервые за эти три долгих дня.
– Я дралась. Я убила одного из них каменной статуэткой. Это их разозлило – а до того они смеялись. Убивали, смотрели и смеялись. Я надеялась, что всё однажды забудется… но почему-то даже сейчас я помню… я их всех помню. Пожалуйста, не спрашивайте меня больше. Я говорила, не хочу об этом…
Боевого опыта Шедде хватило, чтобы представить, как это было – как это могло быть. Как отчаянно должна была драться та, прежняя Темершана. И какими смешными должны были казаться её попытки защитить себя разгорячённым боем солдатам. Она была их законной добычей – вместе с драгоценностями, мебелью, запасами еды и вина.
Многое встало на свои места.
У неё были причины не желать возвращаться в Тоненг. Серьёзные причины. До которых, вообще-то, самому Шеддерику та Хенвилу не должно быть никакого дела. Потому что она – это всего лишь ещё один хороший шанс избежать народного бунта в Тоненге и большой войны с соседями рэтаха – в будущем.
Шеддерик осторожно сказал:
– Если вы желаете, я верну вас в монастырь или отведу в любое названное вами место.
– А если бы я сказала вам… сказала тогда, в обители. Вы отказались бы от идеи женить на мне своего брата?
– Не знаю. – Шеддерик продолжал наблюдать, как пальцы девушки всё медленней двигаются по плошке с зернами. – Может быть. Но скорей всего я просто действовал бы немного иначе. Темери. Я не хочу вас обманывать. Страна действительно на грани большой беды, и вы мне тогда и вправду казались единственной возможностью если не отменить катастрофу, то хотя бы отложить. Да, ваше присутствие не гарантирует, что всё пройдёт гладко. Но вы – единственная наследница рэтшара. Наследница, портреты которой есть чуть не в каждом доме, их держат за полкой с идольцами Покровителей. Но если вы сейчас скажете мне, что хотите вернуться к монахиням, я выполню вашу просьбу.
Темершана покачала головой с лёгким сожалением:
– Я не смогу вернуться. Я вышла из-под покровов Великой Матери. Это означает, что обряд речения для меня более недоступен. И я не хочу быть у них приживалкой. Особенно после того, как легко они согласились на сделку с вами. Я сама решила, что поеду в Тоненг, помните?
– Ну, я не оставил вам выбора.
– Знаю. И всё-таки, это было моё решение.
Тот Дар напрасный, дар случайный… (с) А.С. Пушкин
Зинаида Всеволодовна Оржицкая была дама с характером. Она состояла из правил и запретов, выглядела чопорно и надменно. Даже тень её была острой и угловатой, не меняясь ни в полуденный, ни в полночный час, словно повелевала Зинаида Всеволодовна не только людьми и предметами, но и временем.
Шелест длинного серого платья, нитка розовых бус, подобранных одна к другой по размеру и отливу — от тёмных к светлому и обратно – вот, что запомнил внук Тим. Бабушкины вещи было трогать нельзя, но все её безделушки, книги и коробочки манили Тима. О бусах и говорить нечего: они мерцали, как глаза невидимых существ.
Маленький, пухлый, молчаливый, Тим всегда выглядел испуганным, словно только что сотворил шалость или задумал её, но страшится наказания. Ему казалось, что бабушка видит его насквозь, потому действовать с ней надо было не обдуманно, а внезапно. Так, однажды, сидя на коленях бабушки и слушая стихи Чуковского, Тим протянул руку к запретным бусам, и его словно ударило током. Мальчик вскрикнул и повалился на пол с колен, бабушка не успела его подхватить. Очутившись на полу, Тим громко заплакал и затряс рукой, на которой отчетливо проступили волдыри ожогов. И как только сама Зинаида Всеволодовна носила эту пакость? И не жгла она ей грудь, и платье не портила! Бабушка, однако, не пожалела Тима, а только встряхнула воющего внука хорошенько, и наказала, отправив сидеть в кресле носом к стене.
Одного бабушка не знала: это наказание было нестрашным. Завитки на обоях образовывали то пасть льва, то герб средневекового рыцаря, то шпили ледяного дворца Снежной Королевы, то карту Изумрудного города. Рассматривая обои, поворачивая голову то влево, то вправо, скашивая глаза в угол или прищуривая их, можно многое было увидеть, скрытое для других. На потолке бабушка показывала сказки, как на экране телевизора, а на поверхности отполированной до блеска мебели жили солнечные зайчики, которые играли с Тимом.
С дочерью, зятем и его братом-алкоголиком, живших в этой же коммуналке на Литейном, Зинаида Всеволодовна не общалась, ограничиваясь при редких встречах с кем-то из них сухим кивком. Её комната, одна из трех, принадлежавших Оржицким-Фенькиным, была осколком ушедшей эпохи. Сведущему казалось: сейчас с кушетки встанет Даниил Хармс в своих невообразимых клетчатых укороченных брюках и выкинет нелепое антраша под всеобщий одобрительный смех. Или Ольга Судейкина, таскавшаяся по гостям с клеткой двух синих неразлучников, станет убеждать в том, что революция совсем не панацея, что Париж пережил их уже несчётно, а вот Россия захлебнётся кровью. Или пьяный Есенин встанет на коленки в поисках закатившегося перстня, проклиная то ли злодейку-судьбу, то ли очередную бутылку.
Несведущий в комнате Зинаиды Всеволодовны ощущал бы себя музейным посетителем, да только чужих к себе она не впускала. Комнату покидала редко, всякий раз запирая её на ключ, хотя для жительницы питерской коммуналки это было не так уж странно.
Тим не раз слышал, как его родители и непутевый дядька планировали выселение бабки из комнаты в дом престарелых. Обычно после таких обсуждений Фенькины уезжали на дачу в Комарово и там наслаждались простором, но перейти к захвату чужой территории не решались. За эти шушуканья и козни, которые родные строили против бабушки, Тим был готов их возненавидеть, и потому лишь не обозлился, что дальше разговоров у них дело не шло.
Зинаида Всеволодовна делала вид, что не замечала недовольства родственников. Она жила по утверждённому когда-то распорядку дня. Утром пила кофе, который варила себе тут же в комнате на электрической плитке, а потом выходила на прогулку. Шла она всякий раз одним и тем же маршрутом: мимо Фонтанного дома, до Летнего Сада с непременной остановкой возле Михайловского замка, обратно по набережной Фонтанки. Местная достопримечательность с Литейного, в плюшевой шубке и плоской шляпке-таблетке, держащейся на её седых волосах благодаря горсти серебряных шпилек, с острым носом и морщинистыми напудренными щеками, в остроносых ботиках фланировала по городским улицам. Она опиралась на полированную красного дерева палку, а в гололедицу надевала на её наконечник острую спицу.
Зинаида Всеволодовна шествовала, ни с кем не останавливаясь, очень редко она подходила к хромой торговке «Союзпечати» и кланялась ей. Прогулка занимала у бабушки ровно три часа. Затем она возвращалась, обедала и ложилась на оттоманку с книгой. После чтения перебирала фотографии и безделушки в шкафу. Завершала она свой день стаканом молока и сказкой для Тима на потолке.
В шесть лет, когда Тим рассказал бабушке историю её старой соломенной шляпки, но бусину скатать ещё не сумел, Зинаида Всеволодовна словно признала в нем «своего соратника», стала брать с собой на прогулки.
Она рассказывала о прежних обитателях этих мест, помня каждый дом и каждую парадную в нём. Тим жалел, что рассказы растаяли в его детской памяти. Только одно событие запомнилось Тиму в мельчайших подробностях. Однажды бабушка внезапно остановилась прямо на перекрёстке, загородив путь пешеходам, которые вежливо обходили старушку, и произнесла длинную тираду: «Идёт война света и тени, вечная, непрерывная. И мы живы только потому, что сохраняем нейтралитет. Не открывай никому своего дара». Тим взял себе такой зарок: раз бабушка просит — надо подчиниться, и не раз потом пожалел, что не расспросил её ни о чём, не узнал всех её тайн.
Бабушка умерла, когда Тиму было тринадцать лет, она подозвала его к себе утром, попросила выгладить тонкую, почти истлевшую кружевную сорочку. Пока Тим утюжил пожелтевшие кружева, она расчесала и заплела свою истончившуюся косу, обернула её венцом вокруг затылка, прикрепив причёску в нескольких местах серебряными шпильками. Облачившись в импровизированный саван, она легла на обитую зелёным шёлком оттоманку, заменявшую кровать, накрылась серым тканевым одеялом, сложила руки на груди.
Проделав всё это с торжественностью, Зинаида Всеволодовна заявила: «Я умру сегодня, Тим. Не бойся. Пришло моё время. Ты увидишь, что в комнате всё изменится, и это к лучшему. Не пугайся этих перемен, всего лишь спадёт морок, который я уже не в силах поддерживать. Жаль, что мой дар перейдёт к тебе, я бы хотела передать его своей дочери, но ей не вынести этого бремени. А ты и так уже одарён… В шкафу лежит дневник в бархатном синем переплёте, возьми его сразу после моей смерти и прочти. Запомни всё, что там написано, выполняй в точности. Так только и убережёшься».
Тим заплакал, стал на колени и наивно упрашивал бабушку не умирать, но та только молчала, сжав губы. Потом она приподнялась на локте и потребовала стакана воды с лимоном. Когда Тим выскочил за дверь и вернулся через минуту, то увидел бабушку, разметавшуюся на смертном ложе. Одна рука в бессилии свисала на пол, а вторая словно пыталась разорвать ворот рубашки. Глаза Зинаиды Всеволодовны были широко распахнуты, а рот приоткрыт в беззвучном крике.
Но самое страшное было в том, что её ложе обступили бесплотные тени людей, имена и облик которых Тим не знал. Толпа словно парила над полом. Прозрачные силуэты сложили молитвенно руки, а их лица были обращены к телу умершей. Несколько секунд мужчины и женщины в старинных костюмах со странными прическами смотрели на Зинаиду Всеволодовну, а потом словно по команде обернулись к Тиму.
Закричав во весь голос, мальчишка выбежал из комнаты, не закрыв за собой дверь, но упал в обморок в лужу разлитой им воды с дольками лимона.
***
Тим очень хорошо помнил, как рассеялось волшебство после смерти бабушки. Прежде всего, расплылись рисунки на обоях, их причудливые линии больше не сплетались в узоры. Сами обои повисли клочками. Стало заметно, что лепнина вокруг люстры на высоченном потолке потрескалась и местами обрушилась. Особенно веселил дядьку Тима амур со стрелой, потерявший нос и причинное место. Плинтусы отстали от стен и появились широченные щели, удивительно, что оттуда вместе с тараканами не лезли крысы. Фенькины в ужасе взирали на разорённую комнату и решили сделать в ней ремонт.
Не спрашивая мнения отпрыска, Фенькины стали растягивать мебель и безделушки по скупкам, и уже через неделю в комнате было пусто. Сколько ни просил Тим оставить после бабушки оттоманку, секретер, они отмахивались или кричали на сына. Все приметы его прошлой привычной жизни уходили с молотка.
Однажды Тим проследил, куда отец понёс последний картонный ящик вещами. Неподалеку был антикварный магазин «Советский антиквар на Литейном».
Тим бесстрашно вошёл за отцом. Тренькнул дверной колокольчик, подвешенный над входом. Пожилой антиквар в чёрном бархатном пиджаке задумчиво рассматривал содержимое коробки. Он бросил косой взгляд из-под очков на вошедшего мальчика.
– Товарищ Фенькин, – растягивая гласные сказал антиквар, обращаясь к отцу Тима, – ваши вещицы ничего не стоят, потому что вы не можете подтвердить их происхождение.
– Что же мне, Аркадий Аркадьевич, паспорт на каждую шкатулку или куклу надо иметь? – возмущался отец Тима.
– Разумеется, – улыбнулся антиквар, – в противном случае нужна оценка и экспертиза подлинности, а это займёт время.
– Сколько же вы можете дать за всю коробку без оценки и прочей волокиты? – недоверчиво спросил отец Тима.
Антиквар наклонил голову на бок и с интересом посмотрел не на Фенькина, а на мальчика.
– Вы хотите что-то сказать мне, молодой человек?
– Не вам, – невежливо сказал Тим, и, дергая отца за рукав, попросил тихо, – не продавай, это же бабушки Зины вещи, оставь их мне.
Отец с досадой оттолкнул руку мальчика и снова повернулся к антиквару.
– Так сколько? – спросил он.
– Триста пятьдесят рублей, – сказал антиквар непреклонно, положив ладонь на крышку коробки.
Фенькин прикинул, это равнялось двум его зарплатам на «Арсенале», недурно.
Тим посмотрел на антиквара огромными, полными слёз глазами, и старик наклонился к нему.
– Возможно, для вас эти вещи бесценны, пионер Фенькин, но лучше бы вам к ним не прикасаться, вы же помните наставления вашей бабушки? – сказал он мальчику, – впрочем, вы можете взять себе любую из безделушек, моя цена от этого не изменится.
Дрожащими руками Тим взял старую потрёпанную фарфоровую куклу, потерявшую левую ногу и атласный чепец.
– Ну те-с, – сказал антиквар, отбирая игрушку и ощупывая её, – прекрасный выбор, прекрасный!
Он наклонился к Тиму и шепнул:
– Елена Маковская её очень любила, а девушка была ох как не проста! Побочная дочь графа Адлерберга… Редкая красавица, и Костя Маковский был от неё без ума.
Крылья были прекрасны.
Огладывая себя и с чисто женским негодованием досадуя на отсутствие зеркала, именно здесь и именно сейчас, Кларисса украдкой пыталась поймать свое искаженное отражение в многогранных стеклах, за которыми прятался фонарь маяка.
Порс превзошел сам себя, воплощая в жизнь смелый замысел изобретателей прошлого, стремившихся дать крылья человеку и поднять его в воздух исключительно силой его собственных мышц. Основной причиной неудач, постигавших их раз за разом, была изначальная неприспособленность человеческого тела для выполнения подобной задачи. Порс же имел дело с совершенно иным материалом и не сомневался в верности собственных расчетов.
Тело Клариссы было предназначено для того, чтобы летать, летать долго, далеко и высоко. Ее кости и мышцы были созданы для полета.
Порсу только и оставалось, что вернуть ей некогда утраченные крылья.
С этой задачей он справился блестяще.
Сложное сооружение из изогнутого дерева, тончайшего металла и тщательно выделанной кожи как влитое, сидело на спине Клариссы, удерживаемое на ее теле десятками ремней.
По ее знаку слуги склонились над креслом, и через мгновение он впервые увидел Клариссу без него.
Складывая крылья и расправляя их вновь, она сделала несколько шагов по галерее. При ходьбе она переваливалась с боку набок, утратив всю грацию и изящество, не оставлявшие ее даже в уродливых тисках кресла. Когти на ее ногах звонко цокали по каменным плитам. Чуть заметно запахло паленой кожей, и из-под ног гарпии потянулся легкий дымок. Она не обращала на это никакого внимания.
Лицо Клариссы сияло предчувствием счастья. Пальцы рук побелели, вцепившись в перила.
Порс замер рядом.
— Что дальше? – спросил он.
— Один шаг, — ответила без улыбки Кларисса. – И то, чего я уже не ожидала ощутить.
Она с прищуром оглядела Порса.
— И учти, смертный, если твои крылья не удержат меня в небе, я буду навещать тебя в твоих страшных снах!
Порс кивнул, не зная, шутит ли она. Чувствовать боль и отчаяние вечность, не имея возможности уйти…
Он бы точно попытался.
И башня, вознесшаяся выше облаков, наилучшим образом подходит для того, чтобы пытаться прервать свою бесконечную жизнь.
Снова и снова.
В который раз она стоит здесь, наверху, готовая шагнуть вниз?
Порс зачарованно наблюдал, как поднявшийся далеко внизу ветер понес прочь облачную вату.
Занавес тумана вдруг раздернулся от горизонта до горизонта, и во влажной, пронизанной плетением солнечных лучей дымке Порс впервые увидел Армаду.
Занимая всю восточную сторону горизонта, еще очень и очень далеко, обманчиво маленькие из-за огромного расстояния, по краю вогнутого блюда океана медленно ползли корабли Имперского Морского Флота. Столбы дыма из тысячи труб подпирали небо. А над дредноутами, крейсерами, авиаматками и десантными транспортами гордо реяли сотни воздушных левиафанов Флота Воздушного, и с верхних палуб летающих китов на тонких струях дыма из пороховых ускорителей легкими пушинками взмывали, направляясь в сторону острова, башни и Порса, боевые аэролеты.
Порс смотрел во все глаза, сжимая кулаки в бессильной ярости. Отчаяние захлестнуло его с головой.
— Поздно, — только и смог выдавить он. – Я не успел.
Объединенный Имперский Флот, уповая скорее на внезапность удара, чем на подготовленность к войне, покинул порты своей приписки на полгода раньше, чем Порс предполагал даже в самых смелых своих прогнозах.
Кларисса же была невозмутима. Казалось, происходящее лишь забавляет ее.
— Отчего же? – спросила она.
Порс недоуменно воззрился на нее. Он чувствовал, как внутри вновь закипает самоубийственная ярость, но ему было уже все равно.
Слепо шагнув к хозяйке замка и судеб, он наткнулся на ее оценивающий взгляд.
— Не спешите умереть, смертный, — сказала Кларисса. – Пока мы живы, нет в целом мире ничего, что мы не смогли бы изменить.
Повинуясь ее жесту, слуги один за другим скрылись внутри башни, и Порс остался наедине с бессмертной.
Несколько минут спустя за рифлеными стеклами маяка вспыхнул и начал разгораться неяркий еще в свете дня огонь. Порс смотрел на него во все глаза, ощущая себя мотыльком, которого безудержно манит пламя свечи, и нет никаких сил сопротивляться этому зову.
— Порс.
Чей-то голос вывел его из оцепенения. Он с усилием перевел глаза на стоящую рядом женщину с плащом угольно-черных крыльев за сгорбленной спиной.
— Давным-давно, когда град Вавилонский, ныне надежно скрытый на дне океана, был величайшим городом мира, а Зиккурат-до-Небес еще только строился, возводившие его люди и нелюди говорили на едином языке. Ныне одна лишь я, пережившая людей и богов, знаю этот язык. И лишь мне ведомы Слова Призыва, которым не в силах сопротивляться ни одно существо из живших раньше и живущих по сей день. Люди забыли этот язык после Гнева Богов, излившегося на мятежную землю, но память о нем живет в каждом человеческом сердце.
Порс все еще не понимал.
— Я же говорила, что это – совершенно особенный маяк. Свет его виден даже из-за горизонта, и ни одна живая душа не сможет миновать его, пока он зажжен. Кроме того, я намерена петь.
Улыбка ее стала застенчивой.
— Не делала этого бездну лет, — пояснила она. И видя его недоумение, рассмеялась: — Мой милый Порс! Что вы помните о сиренах?
— Сирена, — выдохнул он. Кларисса отвесила ему насмешливый поклон.
— К вашим услугам, смертный. Бегите. У вас есть еще время.
— Что?! – ему показалось, что он ослышался.
— Бегите! Ворота открыты. Песнь моя не действует на расу моих слуг, не подействует и на вас. На северной оконечности острова, под приметной скалой, вас ждет лодка. В ней вы найдете то, что вам причитается за нарушенное мною обещание. Да благоприятствует вам ветер! И… — она помедлила, — благодарю.
— За что? – спросил Порс. Все случилось слишком быстро, и он не поспевал за стремительным развитием событий.
— За надежду, — ответила Кларисса и, взмахнув крыльями, легко взлетела на перила, вцепившись в них когтистыми лапами.
— Но вы же еще даже не опробовали их! – вскричал Порс, бросаясь к ней.
— Вы не уверены в творении своих рук? – озорно улыбнулась она.
— Расчеты верны! Я же не даром посвятил этому большую часть своей жизни, — в раздражении ответил Порс. – Но…спешка! Отсутствие возможности для испытаний, наконец, вся странность этого места…. И я не знаю…
— Но ведь вы же не пытались убить меня, смертный? – оборвала поток его слов Кларисса.
— Нет! – пылко воскликнул Порс.
— Тогда есть только один способ проверить, преуспели ли вы в трудах своих, — сказала Кларисса.
И шагнула в бездну.
Порс закрыл глаза.
***
Небо ударило ее в грудь так, что перехватило дыхание, как было каждый раз, когда, гонимая безнадежностью и отчаянием, она шагала в пропасть, стремясь обрести наконец вечный покой и зная, что в конце пути ее ждет лишь еще большая боль, но не забвение.
Уплотнившийся воздух вывернул ее руки до острой боли в лопатках и оглушительно засвистел в ушах. Застонав, она расправила крылья и с усилием взмахнула ими.
Небо бережно подхватило ее, обняло, приласкало и понесло, кричащую от восторга, ввысь в нежных ладонях восходящих потоков.
***
Хлопок крыльев заставил его открыть глаза вновь.
Кларисса парила рядом, и ветер развевал ее светлые волосы. Покачивая крыльями, она удерживалась на месте, глядя на Порса в упор.
И улыбалась.
Глаза ее были полны счастья.
— Вот видите, смертный? – задорно крикнула она. – У вас получилось!
Порс кивнул.
— Вы развлекли меня и исцелили от вековой скуки, — кричала Кларисса, а он только кивал в ответ. Спазмы сжали его горло. – Теперь вас ждет долгая дорога. А меня – потеха, равной которой я не видела целые века! Прощайте, человек Порс. И не оглядывайтесь в пути.
Сложив крылья, она скользнула вниз, к далеким облакам.
Больше Порс никогда ее не видел.
Повернувшись, он бросился бежать вниз по бесконечной лестнице.
За его спиной все ярче разгорался огонь маяка, и сирена начала свою пронзительно печальную песню.
***
В предзакатный час, когда свет маяка окончательно рассеял тучи над океаном и затмил звезды, первый из броненосцев Армады распорол свое необъятное брюхо о выросшие из драконьих зубов скалы у острова, взорвавшись дымным снопом искр. В тот же миг несметные полчища бакланов, фрегатов и чаек низвергли с небес первого из воздушных левиафанов, который рухнул в океан, потеряв весь летучий газ сквозь пробоины в оболочке, коим не было числа.
В рифах у острова вздрогнул и зашевелился, распрямляя бесчисленные щупальца, разбуженный песней сирены от тысячелетнего сна Вавилонский Зверь.
Бойня началась, и у людей не было шанса уцелеть в ней.
Порс не видел ничего из этого.
Песнь сирены наполняла его лишь легкой грустью; неподвластный силе ее призыва, он правил утлой лодчонкой, держа курс на запад, и заходящее солнце светило ему, словно маяк, сквозь туго натянутую попутным ветром ткань паруса.
Гибкие тонкие пальцы, покрытые зеленоватой кожей, бережно поглаживали лежащий у него на коленях продолговатый сверток.
В нем, надежно укрытый слоями промасленного пергамента и непромокаемой ткани, ждал своего часа некий меч, который последний его владелец именовал Экскалибуром.
Улыбаясь во весь свой широкий беззубый рот, Порс возвращался домой.
Так получается, что я один от наших руковожу перевозкой степняков в Секунду. Половина шабашников баню строит, вторая половина врачам и техникам помогает.
— Назначь себе помощников, — говорит Ксапа. Я так и делаю. Иду к вождям, они выделяют мне в помощь Савэя и еще трех охотников — по одному из каждого общества. У них считается, что Савэй лучше других нас знает. Ведь несколько дней у нас прожил, по воздуху летал, Сергей его знает, я знаю, Ксапа за волосы таскала.
С помощниками легче стало. Мы заранее груз в кучу складываем, столько, сколько Славка Летун в один рейс заберет. Быстро грузим в машину так, чтоб ПАССАЖИРАМ под ногами не мешался. А в Секунде быстро разгружаем. Ната с Бэмби руководят посадкой ПАССАЖИРОВ. Всех спрашивают, кого как зовут, и все ли сделали прививки.
В первый день Ната носила маленькую видеокамеру на груди. Но сказала, что фото на паспорт плохие получаются. Теперь прицепила ее снизу на козырек бейсболки. Бэмби тоже бейсболку носит. И дарит бейсболки всем, кто попросит.
Шаман воткнул четыре дротика вокруг могилы чубара, которого Кочупа убил. Дротики шнурком обвязал, запрещает степнякам заходить за шнурок без подношений. Говорит, здесь похоронен охотник, дух которого охраняет перевал. Как узнал?
Вечером у нас собрание общества. Все хотят, чтоб у них в вамах был свет.
— Где я вам столько аккумуляторов возьму? — жалуется электрик.
— Воздушку кинуть — это другое дело, — и звонит Медведеву. Медведев просит позвать Ксапу. О чем говорят с Ксапой, непонятно. Но Ксапа ругается на него и спешит к Мудру. По дороге хватает за руки меня и Жамах, за собой тянет.
— Мудр, ты представляешь, этот гад меня спрашивает: «А что я с этого буду иметь?». Я его спрашиваю: «А что тебе надо? Птицу Додо или шерстистого носорога?» Он заявляет: «Двадцать пять вакансий!» Ну, жлоб, как есть, жлоб!
— Ты не горячись, — успокаивает ее Мудр. — Сколько у нас всего вакансий?
— Сейчас идут в Терцию, если с детьми считать, триста девять степняков. Из них девяносто два — наши старые, уже включенные в общество. Остается двести семнадцать новеньких. По принципу «один из трех» это получается… Сто восемь вакансий! Мудр, он четверть требует!
— Больше, чем на десять, не соглашайся, — говорит Мудр и улыбается.
— А… Но… Хорошо! — веселеет Ксапа и тянет из кармана мобилку.
— Миша, радуйся! Я для тебя десять вакансий выбила! Десять вакансий — как с куста!.. Какие двадцать пять? Побойся бога! За сотню лампочек и бухту провода — двадцать пять вакансий? Да мы сейчас на Ярмарку невест слетаем, провода и лампы со столбов обдерем — вообще ни одной вакансии не получишь!.. От шантажиста слышу! Мудр сказал десять — значит, десять…
Да, слово вождя!.. Хочешь, ему трубку передам?… Ну вот и славно!
Думал, у чудиков нет ничего, что они ценят по-настоящему. Разве что, жизнь да здоровье. Вещи для них — ничто. Коровьи или свиные туши — ничто. Если торгуются, то это вроде детской игры. Ножи, консервы — ничто! Теперь знаю, есть вещь, которую Медведев ценит на полном серьезе и без дураков.
Это вакансии!
Ночь. Все давно спят, а я размышляю. У нас в вамах будет свет. За это десять чудиков получат право ходить по нашей земле. Хорошо это, или плохо? Как оценить? С чем сравнить?
***
БА-БА-БА-БА-БАХ!!! И эхо по горам бродит. Знакомый звук. Это Степа Динамит с Пашкой Вторым начали скалы взрывать. Замечаю, жизнь в нашем ПОСЕЛКЕ стала бурная как вода в реке. Только нашествие степняков кончилось, как затеяли свет в вамы проводить. А для этого — столбы по всему ПОСЕЛКУ
ставить. Столбы не простые, снизу бетонные, а сверху толстой проволокой деревянное бревно привязано. Это чтоб нижняя часть столба в земле не гнила.
За бревнами летаем в ущелье. Там их много лежит. Но только вертолетом можно вытащить. Ямы под столбы роем буром, который на наш экскаватор подвесили. Как на Ярмарке невест. Ямки получаются круглые, аккуратные и очень глубокие. С мой рост, даже, может, чуть больше. В эту ямку вставляем бетонный конец столба. Он плотно входит, даже закапывать не надо. Ребятишки, правда, все равно прикапывают.
Сначала протянули прямую линию столбов через весь поселок к генераторной Потом рядом с каждым вамом по столбу поставили. Теперь два электрика лазают по столбам, провода натягивают. Ловко так на столбы влезают! К ногам привязали железные башмаки с длинным изогнутым когтем,
которым столб охватывают. Ксапа про них загадку шабашникам задает: «С когтями, но не птица, летит и матерится». Отгадка — электрик со столба упал. Электрики на Ксапу ругаются.
— Еще не упали, а уже! — смеется Толик, помогая натягивать провод.
Провод толстый, медный, тяжелый. Говорят, тонкий нельзя, потому что напряжение низкое, тридцать шесть вольт. А медный — потому что нам самый лучший прислали, из запасов для космодрома.
Вамов много, электрики еще неделю провозятся. А через пару месяцев мы в хыз переселимся, столбы до весны станут не нужны никому.
— Клык, летишь к степнякам? — спрашивает Сергей.
Смотрю на Платона.
— Лети. Дипломатия — это серьезно, — говорит он.
— Мальчики, я с вами! — восклицает Ксапа. И мы спешим в вам переодеваться.
Летаем к степнякам каждый день. Просто так, поинтересоваться, все ли у них идет нормально, нет ли заболевших или раненых. Приучаем к мысли, что мы теперь одно общество. Тем более, около полусотни стариков, старух
и брюхатых девок до сих пор живут у нас в четырех больших палатках. Кто-то из них тоже летает с нами пообщаться с родными.
Степняки кочуют медленно. Мы к этому уже привыкли. Сейчас с ними идут десять наших охотников. Это ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ХОД. Охотиться на чужой земле нельзя. Но не могут же три сотни человек месяц ничего не есть.
Значит, охотиться будут. А нам что делать с нарушителями? Мудр велел послать со степняками наших охотников. Как бы, проводниками. Нашим-то охотиться можно. Заодно парни следят за порядком и учат охотиться по нашим правилам. То есть, не пугать зря все стадо.
Когда степняки дойдут до Терции, наши охотники остановятся на границе и будут долго махать руками уходящим. Так ненавязчиво покажут степнякам, где кончается наша земля и начинается их. Это Ксапа с Мудром выдумали. Кажется, все просто, но я бы до такого не догадался.
***
Летим назад. Подлетаем к ущелью между Примой и Секундой — я ВЫПАДАЮ В ОСАДОК! Даже прошу Сергея приземлиться. Ему нетрудно. Сажает машину недалеко от мостового крана. Техники на нас ругаются, что пыль подняли.
Большой экскаватор уже ковшом камни ворочает. Прокладывает дорогу к скалам. Но не это главное. А главное — что Степа Динамит с Пашкой взрывают вовсе не скалы! Они взрывают склон горы рядом со скалами.
— Какая тебе разница, Клык, взорвем мы скалы, или закопаем? — смеется Степа Динамит. — Медведев просил прибрежные скалы не трогать, они ему для Днепрогэса пригодятся.
Ну, Медведев зря просить не станет. И он знает, как дороги делать. Это мы на космодроме видели. А что такое ДНЕПРОГЭС, я у Ксапы вечером разузнаю.
Прилетаем домой — и как раз успеваем проститься с Ирочкой. Она улетает на БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ вместе с мамонтенком. Задержится там, пока мамонтенок не освоится и не привыкнет к людям. На ирочкино место с БОЛЬШОЙ
ЗЕМЛИ прилетела Танечка.
Собак звериным чутьем понял, что расстается с другом навсегда, скулит, под ногами путается. Уши обвисли. Выглядит так, будто вожак стаи его потрепал.
Я Эдика увидел — чуть не рассмеялся. Ходит с побитым видом, такой же печальный, как Собак. А еще не хотел Ирочку в свой вам приводить! Порадовался за парня. Осень еще не закончилась, а у них все наладилось.
Медики тоже свернули палатки и улетели на нескольких вертолетах. Ни разу не видел столько вертолетов в небе сразу. Никто из наших не видел.
— Вот не поверю, что все пилоты по-нашему говорить умеют,
— ухмыляется Мудреныш.
— Зачем им это? — удивился Сергей.
— Летом был договор. Летаешь в нашем небе — знай наш язык, — поясняет Мудреныш. Сергей мрачнеет, отходит в сторону, достает мобилку и звонит Медведеву. Похоже, в нашей бригаде шабашников скоро будет пополнение. Платон говорит, что язык лучше всего учить во время совместного труда на нашу пользу. При этом ссылается на какого-то
Матроскина.
Вечером, после долгого разговора с Медведевым по видео, Платон собирает всех шабашников на собрание.
— Значит, так, братцы-кролики, — начинает он. — Все знают, что зима на носу. А что из этого следует?
— Запасаем валенки? — подает голос Толик, и все смеются.
— И это тоже, — соглашается Платон. — Но главное, на сегодня гаражом обеспечен только один маленький экскаватор. А скоро у дорожников будет до десяти единиц дорожной техники. Улавливаете мысль?
— Гараж строим?
— Правильно мыслите, молодой человек, — соглашается Платон и пускает по рукам листы бумаги с рисунками. — Заканчиваем баню и ставим ангар из легкосборных конструкций. Нам в помощь Медведев выделяет десять
строителей. Догадываетесь, почему именно десять? Вадим, Клык, расселение и обучение строителей — на вас.
— А как с техникой? — спрашивает Фред.
— На сегодня — два экскаватора. К началу строительства созреет автокран. Следующим будет мощный бульдозер, дальше — по необходимости. Завоз металлоконструкций для ангара начнется с завтрашнего дня.
— Чем будем сваи забивать? — интересуется Вадим.
— Правильный вопрос, — замечает Платон и записывает что-то в блокнотик.
Толик передает мне рисунки. Те, которые нарисованы тонкими линиями, пускаю дальше, а фото рассматриваю очень внимательно. Представьте огромную бочку, которую положили на бок и до половины зарыли в землю. Вот это и будет ангар. Люди рядом с ним смотрятся совсем маленькими. В таком ангаре свободно разместится все наше общество. Он намного больше хыза.
— В этом ангаре можно жить? — спрашиваю.
— Летом можно А зимой холодно, — отвечает Вадим. — От дождя, ветра и снега защитит, а от холода — нет. Разве что, внутри нормальный хыз поставить.
Сам понимаю, что костром такую махину не прогреть, даже очень большим костром.
— Клык, ангар — он не для людей. Он для машин, — поясняет Платон.
Пусть к нам еще десять шабашников приедут, неужели такой большой хыз успеем до снега поставить? Не верю!
А Ксапа верит!