«Все фрагменты, все осколки — минуты, секунды, доли секунд — должны быть учтены, чтобы при необходимости можно было их соединить, как элементы мозаики, и получить историю своего бытия, хронологию себя». (Дэниел Киз «Пятая Салли»)
Понимаю, что мои руки на руле колёсника уже потеют. Оцениваю обстановку как никогда оперативно. Немногочисленные прохожие на тротуаре. Высокие узорные заборы-ограды вдоль тянутся, симпатичные такие – по низу, примерно до пояса, кирпичом разных оттенков коричневого выложено, по верху – чугунные прутья с завитушками и пиками… Нельзя дольше оставаться на улице у всех на виду! Достаю цепь с замком, прищёлкиваю колёсник к прутьям ограды, только-только длины хватило, и иду вперед по тротуару, стараясь не переходить на бег. Ключ уношу с собой.
«Прости-прощай, железный конь, может и не свидимся. Владельцам забора или, к примеру, мимопроходимцам каким, ты наверняка понравишься и в хозяйстве пригодишься. Но пусть хотя бы повозятся».
Бросаю взгляд на дом Ломастеров, виднеющийся за строениями на участке соседей и остающийся от меня по левую руку. С его колоннами и подобием мельницы на крыше, по сравнению с окрестными особняками, дом действительно смотрится странно. Зато теперь понимаю, для чего на нём коленчатые трубы с зеркалами и линзами. Может, рукой помахать напоследок? Нет, бесполезно. Будь мастер в своём кабинете, мог бы случайно увидеть, но раз полисмены уже у дверей, то всё внимание на них, а не на соседей. Кстати, о соседях. Под чихание и тарахтение мотора от их парадного крыльца отъезжает паромобиль. Удлинённый такой, многоместный, видел подобные в городе всего пару раз. На крыльце – никого, в окнах тоже ничьих «провожающих» лиц не замечаю, лишь у внешних ворот возится с засовом слуга. План уже начал формироваться в голове, оцениваю скорости и расстояния. Отлично!
Нужно всего лишь немного ускорить шаг и сделать вид, что просто направляюсь мимо. Оказываюсь у ворот к тому времени, когда слуга открыл створки, а техника, чадя и поднимая пыль, медленно проезжает под аркой. Как раз до середины уже выехала. Вот только звук двигателя кажется всё более тихим — моё «возвращение» настойчиво даёт о себе знать. Слуга стоит с противоположной стороны, из-за корпуса паромобиля ему меня не видно. Шофер, конечно же, внимательно смотрит на дорогу перед собой. Пассажиры? Похоже, что-то обсуждают, а значит, отвлечены друг другом. Самое время!
Проскакиваю в ворота и сразу мчусь к развесистым кустам, украшающим территорию вдоль забора, по периметру. Низкие, даже до пояса не достают, с уже желтеющей листвой – но хоть что-то! Благо – не стриженые, иначе бы точно не укрыли! Ныряю под их сень, перекатываюсь на бок, подтягиваю ноги поближе. Скрылся? Не скрылся? Хоть калачиком сворачивайся! Впрочем, куда я денусь, сворачиваюсь. Со стороны улицы немного прикрывает забор, это уже хорошо, но если кто задастся целью поискать – найдёт сразу. Дыхание такое шумное, что самому страшно. Так-с, если звуки стали слышнее, я что, не развоплощаюсь уже? Хотя да, логично, был же момент концентрации всех усилий на одной цели, а теперь успокаиваюсь, выдыхаю. Во-от, уже и изображение перед глазами задваивается. Прижимаю к себе плотнее сумку, нельзя упускать её из виду в момент «возвращения», иначе она не захватится подпространством и останется лежать в кустах, рискуя быть найденной…
Будильник пищит, надрываясь, во весь голос. И судя по тому, что показывает он девять часов и пятнадцать минут, пищал он исправно все десять раз – по одному через каждые пять минут. Толку-то от него! С тех пор, как числюсь в рядах астральщиков, сквозь сон я его так ни разу и не услышал! Но всё ещё экспериментирую, вот и завожу. Понимаю, что лежу, свернувшись калачиком, а одеяло скомкано и прижато примерно так же, как и сумка с табличками и курьерскими принадлежностями. То ли просто совпадение и сам по себе половину ночи так пролежал, то ли в последний момент эту позу принял, копируя положение своего же «второго» тела. Впрочем, на первую пару я уже опоздал, можно не торопиться.
Надеюсь, меня всё же не обнаружат, когда появлюсь на Лиаре в следующий раз, примерно в половине третьего часа дня. Как и чем оправдывать своё проникновение в чужой сад? Самое бы оптимальное – по тихому перемахнуть через забор, найти колёсник там же, где оставил, и узнать, что в итоге произошло у Ломастеров. Мечты-мечты… И вообще – не хочу я приключаться в других мирах! Хочу есть, спать, отдыхать, а не вот это вот всё!!!
_____________________
Астер осторожно выглянул в окно, вслед за Элиссой убеждаясь, что у ворот стоит полицейский паромобиль. Ближайший размыкающий створки ворот рычаг – это прибитая к стене вешалка из пяти крючков. Всего лишь сдвигаешь второй справа крючок наверх по якобы для красоты вырезанному желобку – и створки чуть раздвигаются. А далее уже сам полисмен открывает одну из них, попутно перекачивая, как обычно, ведро воды из колодца в бак.
— Вот бы он и вовсе забыл, зачем к нам шел, но… Эх, мечты-мечты, — потирает лоб мастер.
— Я такого не умею, — разводит руками Элисса, — Тем более, он же не один. Явная несостыковка возникнет, задачу ему сразу напомнят, назад отправят. И, значит, все труды насмарку…
— Да нет же, милая, это не просьба и не пожелание. Просто так, к слову пришлось.
— Но делать-то что будем?
— Иди к себе, или нет, лучше иди к Безымянному. А я сам пообщаюсь с гостем. Не волнуйся, глупостей не натворю, — опережая вопрос, добавил Астер, — Всё, что должно быть укрыто от постороннего глаза, у нас уже укрыто.
«Ненавижу врать и изворачиваться», — читалось в его взгляде.
— Бросить всё, ох, бросить бы всё… — пробурчала под нос Элисса, уходя.
— Добрый день, уважаемый. Что привело Вас сюда? — открыл дверь непрошеному гостю мастер.
— Добрый день. Ялкис Свиристел, полисмен, к вашим услугам, — сообщил вошедший, приподняв головной убор, — Могу ли я видеть господина Астера Ломастера или же госпожу Варью… э-э… Иглежскую, кажется? Мне сообщили, что она может быть здесь.
— Астер Ломастер – это я. А госпожа Варья отбыла рано утром и не сообщала, когда намерена приехать в гости ещё раз.
— Жаль, крайне жаль. Я здесь не по службе. Скорее уж, просто по пути на дежурство заглянул. По просьбе нашей общей хорошей знакомой, госпожи Амалии Вербер-Шницкой. У меня есть важное сообщение, но оно именно для госпожи Варьи лично. Мне нужно с ней увидеться.
— Ничем не смогу помочь.
— Если она появится сегодня или завтра, просто сообщите ей, пожалуйста, что госпожа Амалия шлёт привет и хочет нас познакомить. Она рада будет передать через меня утерянную госпожой Варьей книжечку, выигранную в лотерею. Ту, которую госпожа Варья называет «приз». Сможете сообщить в точности? Я бы хотел воспользоваться Вашими письменными принадлежностями, чтобы записку написать, но, увы, спешу. Заеду после службы, ближе к вечеру.
— Да, я передам, — кивает Ломастер, не понимая, то ли это «гора с плеч», то ли дополнительный камешек к уже имеющейся ноше.
Полисмен прощается и уходит, а мастер, закрыв входную дверь, со вздохом уходит на кухню. Ту-Дзик поднимается с подстилки и подходит к нему, виляя хвостом.
— Что, друг, полегчало тебе? – треплет мужчина зверя по холке, — Прорвёмся, верно я говорю?
Согласное «Тяф!» послужило ему ответом.
— Я видела, паромобиль уехал. Всё хорошо? – заглянула на кухню и Элисса, — Дорогой?
— Да вот думаю, если всё бросать, то, может, не стоило бы и затевать с самого начала? Раз столько усилий уже приложено, то, получается, если откажемся, все они были зря?
— Не совсем тебя понимаю…
— Нет смысла просто так куда-то уезжать. Ведь в путь, как обычно, возьмёшь с собой себя. А ещё — некоторые проблемы от месторасположения тела в пространстве практически не зависят. Что-то я в философию ушёл, не правда ли?
— Теперь я понимаю ещё меньше.
— Чтобы создавать то, что интересно мне самому, я вынужден принимать покровительство тех, кто облечен властью, в чьих руках средства. Но как только принимаю — вынужден играть по их правилам. Я терпеть не могу подковёрные интриги, но без чужой помощи у меня не было бы сети мастерских, а именно она, управляемая от моего имени, но чужими руками, позволяет мне до поры до времени безбедно жить и проводить эксперименты. Да, часть прибыли уходит заинтересованным лицам, ведущим свою игру, но я принимаю это. Да, «сколько верёвочке ни виться, конец известен», но я всё ещё надеюсь выпутаться без потерь.
— И что же в этой ситуации можно сделать?
— Пока не знаю… Пойду я механоида доделывать, вот что, — отмахивается Астер от участливого взгляда жены.
___________________
— Пойду я костюм доделывать, вот что… — отмахивается Мия от попытки подруг утащить её с собой в общую столовую.
— Если не хочешь кушать, то хотя бы просто посиди с нами! Не пропускай полдник! – просит Хельна, сама-то она покушать всегда горазда.
— Девочки, я понимаю, вы всё ещё волнуетесь, но разве у меня нет права побыть одной?
— Так бы и сказала, а то костюм-костюм, — картинно встряхивает кистями рук Боннита.
— Ну, я действительно новый ночью начала… – выжимает улыбку Мия и бочком-бочком сдвигается в сторону коридора.
— Да не хочешь – как хочешь! – Хельна отворачивается, обидевшись, — Всё говорила, что справишься, а на тренировке чуть с обруча не сорвалась.
— Но не сорвалась же, — принцесса цирка старается говорить весело и беззаботно, — Мне иногда кажется, что чем больше вы за меня переживаете, тем больше я нервничаю, вот и всё. А не должна бы. Как говорил мой папа, «Выходя на арену, абстрагируйтесь от своих проблем!».
— Абро-стро… а что это означает? – тут же даёт о себе знать любопытство Бонниты.
— Скорее всего «забудьте о проблемах», я сама точно не скажу, просто вспомнилось вот. Отец часто употреблял разные сложные слова, вот и я нахваталась.
— А может, это вообще ругательное? – предполагает Хельна и даже непроизвольно прикрывает рот ладошкой.
— Ой, а скажи ещё что-нибудь такое же сложное! – подначивает Боннита, и Мия на секундочку задумывается.
— Ваш прессинг уже надоел, нечего заниматься словесной эквилибристикой, аутсайдеры! Секьюрити на вас не хватает… Вот!
— О как! – улыбается танцовщица, но Хельна неодобрительно покачивает головой.
— Забавно это звучит, но я не советую так говорить. Может это вообще что-то очень обидное, просто на каком-то иноземном языке, — девушка к концу фразы понижает голос до шепота и берёт подругу под локоток и увлекает за собой.
— А что, вполне может быть, — отвечает Мия.
— Попутешествуешь по другим мирам, чего только не нахватаешься! Слышали бы вы Вейлина, когда он и сам не в духе, и у команды музыка не ладится… — округлив глаза, сообщает Хельна.
— Только отец у меня никогда в других мирах не был, это мама родом с Наррона, но познакомились они уже тут.
— С другой планеты? Приезжая? Так, слушай, она, наверное, богатая была, — присоединяется Боннита. Всё, не отвертеться принцессе, так ведь и ведут в сторону столовой. Мия уже мысленно корит себя за промах.
— Может, не будем об этом, а? – предпринимает она робкую попытку отвертеться.
— Ну расскажи, а мы уж никому-никому! – вцепляется как клещ танцовщица.
— Ладно-ладно, богатая была, но постепенно всё истратила…
— Э-э нет, не сходится! Я от деда совсем другое слышала! – ловит на слове Хельна, — Это же уже практически легенда о сильномогучем воине, отказавшемся воевать, и беззащитной сиротинушке, оказавшейся под его защитой. Не схо-дит-ся!
И на два голоса звучит такое едкое и крайне подозрительное: «Ми-и-я?!»
— Что? Что у вас там не сходится?
— Как твоя мама оказалась в Лиаре?
И Мия со вздохом сдалась.
— Мне рассказали, что мамина семья специально накопила денег, чтобы попробовать спасти её. Вы слышали про болезнь, прозванную Неизлечимой? Она не заразная, и по какой причине возникает – так и не выяснено. Маги смогли придумать только печать, облегчающую внешние и внутренние проявления болезни. Но взамен жизнь сокращается в три или четыре раза.
— А точно не заразная? – отстраняется от подруги Боннита.
— Точно. Суеверия хоть и бродят, но в газетах пишут, что ни одного подтверждённого случая не было, — укоризненно смотрит Хельна.
— А какой в этом прок Игзешесам? Смысл им допускать больных в свой мир? – даже останавливается Боннита.
— Вот и согласовали эксперимент. Надеялись, что пребывание на планете с более медленным течением времени маме поможет, — развела руками Мия.
— И как?
— И никак.
— Я всё ещё не понимаю, зачем переместили, — не отступает танцовщица.
— Чтобы убедиться, что и способ межмировых перемещений не помогает! Что думаешь, Правящие защищены как-то от Неизлечимой, типа какие-то особенные? Как бы ни так. В итоге продержали сколько-то под наблюдением и отпустили на все четыре стороны! Вот чего я вам вообще об этом рассказываю!?
— А как же, нам ведь интересно!
— И что, теперь всё, что нужно, сошлось?
— Угу. Сошлось. Возвращаться на родную планету – это опять копить на кристалл, только зачем? Слишком многие стремятся поселиться на Лиаре, а тут такая возможность. Тем более, если такая романтика на горизонте…
— Не издевайся, Хельна!
— А я что, я не издеваюсь, я восхищаюсь!
— Тебе чай с вареньем или с мёдом? – уточняет Боннита. Девушки как раз зашли в столовую.
«И того, и другого, и можно без хлеба», — вспоминает Хельна распространённую поговорку и упорно молчит, пусть подруги сами догадаются.
— Ой, с кем поведёшься, от того и наберёшься! – выдаёт Мия, широким жестом накладывая на свою тарелку с общего подноса пяток блинчиков за раз и заливая их сверху ложкой мёда, а затем ложкой варенья.
— Угощайтесь, угощайтесь, мои дорогие, — щебечет Клотильда, она же неизменная цирковая повариха, она же тётушка Кло.
— Мия, сегодня определённо пойдёт снег, — ошарашено сообщает Боннита, — Ты изменила своему режиму питания?
— Нет, что вы, всё учтено и подсчитано, — покривила душой принцесса цирка. Она-то знала, что сейчас в её порции присутствует такое количество невидимых, но определённо существующих «калорий», о которых столько твердил отец, что оно никак не уложится в ежедневный расчёт по графе «углеводы», — Вы же помните, меня не было на обеде!
— А где ты была? – тут же уточняет танцовщица.
— А где была ты? – переадресовывает вопрос принцесса цирка, — Всё утро то пропадёшь, то появишься. Так где?
— А что ты вопросом на вопрос отвечаешь?
— Так с кем поведёшься, с кем поведёшься…
— А с кем тогда водился твой отец, чтобы иномировых слов нахвататься? – прерывает намечающуюся перепалку подруг Хельна.
— Да мало ли с кем, — отмахивается Мия и с гремучей смесью обиды и обречённости отправляет в рот первый кусок блинчика, — Что у нас, других тем нет для разговора?
— Точно, я ведь не сказала. А меня пригласили спеть на детском празднике, представляете!
— Однако, это успех, подруга! – хохочет Боннита, — Думаю, дальше можно и в ясельной группе выступить!
— Знаешь, а это очень ответственное дело, грудничкам колыбельные петь, — кивает Мия, — Можно ещё вместе с ними на «А-А-А» хором, дыхания у тебя по-любому хватит.
— А если я ещё и распоюсь немного перед выступлением… — многозначительно добавляет певица, но продолжить не может: фантазия закончилась.
«Больше всего господин Дильмеро дружил с господином Терраном Игзешесом и ещё с одним господином, забыла его фамилию, точно-точно, дедуля Постро так и говорил – не разлей вода, не разбей скала», — думает меж тем Хельна, не забывая наворачивать вкусности за обе щеки, — «Хотела бы я так же крепко дружить с Мией и Боннитой, но я их не понимаю, совершенно не понимаю! Я как третий лишний, а вот они, похоже, обе друг друга стоят. Обе явно что-то темнят».
_______________
Солнце ещё не успело укатиться за горизонт, но набежавшие тучи обложили всё небо, не оставляя закатным лучам ни шанса. Н-да, игры цвета и света не предвидится. Поднимаю повыше воротник куртки и продолжаю ждать. Сидеть на металлическом ограждении детской площадки не особо приятно, но лавка на противоположном её конце занята мамочками, а сами они заняты… ну, наверное, обсуждением сериала, раз не вникают в вопли своих малышей.
— Ха-ха-ха! Ты третий лишний! Третий лишний!
— Я успела раньше, значит, сегодня мы двое будем играть, а ты не подходи.
— А что, дружить втроем нельзя?
— Иди отсюда.
— Да, иди отсюда.
Всё же жалко, что к первой паре я проспал. Как оказалось – материала выдали много, а завтра – срезовая. И ведь как неудачно всё друг на друга наложилось — сосед тоже проспал, так что и сам не знал, рассказать не мог. Но ему-то проще, в общаге живёт, наверняка сообщили. С остальными же ребятами из учебной группы я особо не общаюсь, отчего эта мысль теперь прямо так и маячит в мозгу, чуть ли не с восклицательным знаком: «Надо прокачивать коммуникацию в реале!»
Да, такие дела. Если бы староста не начала всех обзванивать по поводу сбора добровольно-принудительных взносов на юбилей препода и не заикнулась о том, что именно в свой день рождения он обожает устраивать всем группам проверочные, я бы точно погорел завтра… Хм, но зато бы и не замерзал сегодня, ожидая выторгованные у старосты ксерокопии четырёх страниц с мелким убористым почерком.
— А что ты готовишь?
— Это кексик, я маме скормлю.
— Вкусный?
— Не знаю. Она сначала отравится. А потом превратится в медведя! Р-р-р!
— И что?
— И всё, я из нового мультика больше ничего не запомнила.
Останавливаю попытку пробить себе лоб фейспалмом.
— Лучше давай мы будем монстрами!
— Давай! И будем кусаться?
— Не-ет, мы такие, ну эти, крутые, в нарядах.
— А что они делают?
— Не знаю, я не запомнила. Скучно. Давай ссориться!
Второй фейспалм на подходе. И как же вовремя к площадке подруливает староста.
— Привет.
— Привет. Сколько я должен за ксерокопии?
_______________
— Сколько я должен на этот раз Джениус?
— Осталась лишь доплата по новому оформлению сцены. Плюс по передвижному. И всё.
Кабинет заливал приятный свет, тонкие тканевые занавеси не мешали ему, лишь окрашивали помещение в кремово-оранжевый цвет, но настроение, витавшее в воздухе, было напряжённым, можно сказать, предгрозовым.
— А по частям точно не примут? С разных счетов?
— Предлагали, не примут. Нужно сразу.
— Допустим. Но где взять столько одновременно? — хмурит брови управляющий.
Фокусник пожимает плечами.
— Если слишком сложно, задействуем Террана.
— А может, не будем рисковать? Я договорюсь как-нибудь на пару дней отсрочки, и вообще, нужно было сразу заказывать у разных подрядчиков.
— А это уж Вы у своего спонсора спрашивайте, господин Алабас!
— Кхм-кхм, повторите на всякий случай два предпоследних предложения, — перебил собеседников хриплый голос, и на стоящего у двери человека, наконец, обратили внимание.
— Постро?
— Палфирек?
Почти одновременно выдали Дакир и Джениус.
— Да, это я, — кивнул мужчина, ухмыльнувшись, сложил пальцы «в замок» и потянулся руками от себя и вверх, разминая плечи, – Так что там было про риск и разные счета?
— Мы, так сказать, несколько стеснены в средствах и лучше бы задействовали мелких подрядчиков, с ними проще расплачиваться по частям.
— И возиться на две недели дольше?! Пф! Нет уж, я так не играю…
_______________
«А-а-а! Я так не игла а-аю!» — слышу вполне взрослый голос в ухе. Кристалл-автопереводчик у меня из самых простых, так что тембр голоса не модулирует. Звуков и голосов много, но улавливаются, как всегда, лишь ближайшие и самые громкие. Стараюсь не двигаться, хотя нос тут же, как назло, начинает чесаться. В нескольких шагах от себя вижу бледно-желтую ткань, натянутую от самой земли куда-то вверх.
Детский голосок что-то пищит на своём языке, а переводчик «на серьёзных щах» доводит до меня, что «Я точно знаю, на улочке плохо ходили! Это не телесно!»
Ошибки в речи кристалл, тоже, естественно, не распознаёт полноценно, поэтому выдаёт чушь. Предполагаю, что «на уроке проходили» и «интересно», но могу ошибаться.
— И что вы предлагаете, юная госпожа? – слышу в ответ мужской голос.
— Давайте лаз денемся на тлей команды. Блат, ты будешь передним водителем Лесного Края. Кузина кого выбираешь, голод или мага Ижесеса?
— Игзешеса, юная госпожа.
— А Вас не сплавляю. Вы в моей команде.
— Я за горожан буду, – доносится девичий голос, — Я буду такая в удобном и тёплом костюме для путешествий и с плащом…
— А ты, значит, будешь нас мирить? – подключается к распределению ролей мальчик.
— Морить! – согласно выдаёт мой автопереводчик, по-своему распознав речь, а я медленно отползаю к забору.
Палатка, которую теперь мне видно целиком, на территории возвышается не в одиночестве, рядом с ней ещё штук шесть как минимум таких же палаток-шатров, какие-то поставлены криво-косо, но уже выправляются. Какое-то мероприятие, вестимо. На территории много детей и сопровождающих их слуг. Пока что ползу к воротам аккурат между кустарником и забором, под прикрытием второй из палаток, коричневой в клеточку. А вот что буду делать, когда палатки и насаждения закончатся – просто не представляю! Ворота-то наверняка закрыты, если все гости уже здесь. Перемахивать через забор средь бела дня?
— А давай мы как будто будем из гильдии пекарей, мне понравилось, как они выступали!
— Точно, сестрёнка! Попросим корзинки с пирожными и сами вынесем под музыку! И… всё?
— Наверное, всё, я только одно пирожное маме хочу унести, я проверяла, детские сладости вкуснее, чем взрослые. Она точно обрадуется.
— А потом?
— А потом ещё кем-нибудь будем.
— Я, когда вырасту, буду строить дома.
— Какие?
— Разные. Летающие хочу. Или вот как этот, с мельницей, он интересный…
Дослушивать некогда, приподнимаюсь, выглядываю на дорогу и тут же приседаю обратно. Прогуливающуюся парочку, равно как и летящий мимо конный экипаж лучше пропустить. Выжидаю, улавливаю с улицы обрывок разговора про новую моду на красные прядки в волосах. Теперь подползаю ближе к палатке, от неё прекрасно видно, что ворота действительно закрыты. Ждать случая, когда откроют? Да ни за что! Вы просто не представляете, насколько дорого мне время. Оцениваю высоту ограды. До верха-то с прыжка нормально дотянусь, но на руках свой вес точно не выжму, а ногам по гладким вертикальным прутьям не на что опереться. Выходить, не таясь? Уповая на наглость и таблички? Точно, таблички, а ещё точнее — сумка с ними!
Стаскиваю с плеча, креплю ремень на две самые последние дырки в ряду. Ну, не подведи, принадлежность курьерского ремесла!
«Дорогие друзья! Подходите, подходите ближе! Сейчас вы услышите песню от нашей гостьи…» — улавливает мой автопереводчик явно усиленный техникой голос со стороны особняка, и я понимаю – самое время! Разгон, прыжок, цепляю серединой ремня за пики, ступаю правой ногой на повисшую сумку, выжимаю вес руками, левой уже перемахиваю через ограду, ставлю в опору всё на ту же многострадальную сумку, проворот, правая нога уже на кирпичах, левая догоняет! Шикарно! Дёргаю за ремень вверх, одновременно толкая нижнюю часть сумки от себя, тем самым освобождая её, и — спрыгиваю на тротуар.
А теперь, пригибаясь, ходу, ходу вдоль забора и мимо ворот! Чтобы проскочить до того, как спохватятся, если, конечно, вообще спохватятся…
У Анастази было достаточно средств и доверенных людей, чтобы спрятать свою добычу на потайной квартире. Кто лучше неё знал тёмную, преступную ипостась Парижа? И там у неё были сообщники и союзники.
Герцогиня не порицала, а поощряла эти связи. С ведома герцогини Анастази вносила свою долю в воровскую казну. И могла рассчитывать на помощь и содействие. Для больного нашелся бы и врач, и сиделка, и свежий бульон. Она точно так же вернула бы ему дочь…
Но Анастази этого не сделала! Она уступила своё место Жанет. Уступила сознательно. Уступила другой женщине. Пожертвовала собой. Ради него. Ради его счастья. Могла ли она передумать? Могла ли ревность совершить свою чёрную работу?
Времени прошло немало, сердце Анастази могло не выдержать. Геро вновь вспомнил тёмные глаза и пылавший в них огонь. Нет, Анастази поступила бы по-другому. Она убила бы его, но не предала. Он не верит, и никогда не поверит. Должен быть кто-то ещё, кто знал, кто видел, кто обмолвился. Они с Жанет особо и не скрывались.
Он вышел из дома Липпо, едва лишь смог держаться на ногах. И здесь, в Лизиньи, они беспечно бродили по окрестностям, навещали отца Марво, ходили на воскресную мессу. Их многие видели. Когда в поместье появился Максимилиан, они ещё чаще стали гулять. И вновь навещали отца Марво…
Вновь навещали. Геро зажмурился. В последний раз они были у старика совсем недавно, перед Праздником Преображения. Госпожа Бенуа поручила им отнести старику гостинцы, к тому же Максимилиан хотел взглянуть на книги. У старика были книги на французском.
Мария тогда играла с котом, Максимилиан вошёл в дом, а он, Геро, остался во дворе, наблюдая за дочерью. Не хотел оставлять Марию без присмотра. Старик как будто был один, хотя вёл себя более суетливо, чем обычно. Геро тогда показалось, что старик желает от них поскорее избавиться.
Занавески на окнах были задёрнуты. Одна из них дрогнула…
«Она смотрела на тебя!» Он вспомнил свой странный сон. И Мадлен. Этот сон почти затерялся в череде внезапно возобновившихся кошмаров, и он почти забыл его. Он не счел его предостережением, скорее напоминанием, судорогой вины.
Сны с аллюзиями прошлого не раз возвращались, они как звучащее в подземелье эхо, постепенно стирались и становились всё путанней. Мадлен в его сне твердила фразу из прошлого.
Она произнесла её, когда они вернулись после торжественной службы в день св. Иосифа. Отец Мартин благословлял детей. А герцогиня… герцогиня раздавала золотые монеты.
Тут он вспомнил. И этот сон он видел после торжественной службы на Праздник Преображения Господня. Они отправились в церковь отца Марво все вместе: он, Жанет, Мария и Максимилиан. Двое взрослых и двое детей. Те, кто видел их впервые, сочли бы их семьей. Родители и дети.
Да они, собственно, и были семьей. Пусть негласная, без церковного благословения и даже без кровного родства. Мария приходилась дочерью только ему, а Максимилиан и вовсе чужой. Плотью чужой. Их общее родство совсем иное, родство душ и сердец. Они все любили друг друга. А для любви церковного благословения не требуется.
Это условность, придуманная людьми. Адама и Еву никто не венчал. Их благословил Господь. А если они семья, то параллель становится ещё более пугающей. Судьба как будто намеренно расставила все те же декорации. За исключением того, что он не видел герцогиню.
Её не было в церкви. Или была? Она могла переодеться, скрыть лицо под вуалью, под широкополой шляпой или под маской. Геро попытался вспомнить, кого он видел в церкви.
Боже милостивый, да он никого не видел! Он не смотрел по сторонам! С ним была Жанет. К тому же, его внимание отвлекала Мария. Он постоянно следил за ней.
Девочка побежала вперёд к самому алтарю, и там её на руки подхватила Мишель. Он время от времени бросал взгляды в ту сторону. Он видел сидящих на скамьях женщин. Но то были крестьянки, жены и дочери окрестных фермеров.
Жанет оглядывала присутствующих более пристально. Он был в этом уверен. Жанет делала это, не задумываясь, скорее по привычке, как делают это в столице на приёмах и придворном богослужении. Будь среди этих простых прихожанок кто-то, вызвавший её, даже не опасение, а банальное любопытство, он бы заметил. Он уже научился замечать, как меняется выражение её глаз, когда что-то её настораживает, как угрожающе вспыхивают золотые искры в самой сердцевине зрачка.
Но Жанет была безмятежна. Она ничего не услышала и не почувствовала. В отличии от Мадлен.
Тогда он всё придумал? Воображение разыгралось? Никакой герцогини Ангулемской в церкви не было! Или она хорошо пряталась. Сколько времени она живет в доме отца Марво? Неделю? Две? Три? Как долго она наблюдает? И почему только сегодня решилась подать знак? Чего она хочет?
Солнце садилось. Небесный жонглёр уже растерял часть своих шаров. Осталось несколько тяжёлых, фиолетово-сизых. Скоро его позовут к ужину. Он должен успокоиться. Взять себя в руки. Он уже напугал мальчика.
А если явится с таким лицом, с висками, влажными от пота, то напугает и всех остальных. И в первую очередь, Марию. И почему он сам так разволновался? Ещё ничего не случилось. Герцогиня всего лишь напомнила о себе. Не более.
Возможно, она сделала это из простой женской мстительности, чтобы немного подпортить ту идиллию, которую узрела. Какова её цель? Вернуть его?
Геро едва не задохнулся. Тогда зачем ей скрываться столько времени в доме священника? Обнаружив, что её бывший любовник жив, она могла бы без труда устроить похищение. Нанять несколько головорезов. Он часто бродил с детьми за пределами поместья, навещал отца Марво.
Наказать за побег? Тот же грубый, испытанный приём. Если её жажда мести нестерпима, то она могла бы подослать убийцу. Всё очень просто. Зачем ждать? Зачем терзать себя зрелищем чужого счастья?
От мысли, что могли убить, покалечить или похитить на глазах у детей его лоб снова покрылся испариной. А может быть, она именно того и добивается, чтобы он вот так, как зверь, метался по комнате и задавал себе бесконечные вопросы?
Это же её излюбленный приём, её победоносная тактика. Она всегда оставляла своего пленника в неведении. Никогда не наносила удар сразу. Выслеживала, выжидала, терзала неопределённостью. Ему ли не знать?
Она действовала так с самого начала, как алхимик, затеявший долгосрочный опыт. Некоторые реакции длятся неделями и даже месяцами. Происходит превращение. Изменяется качество. Вот был свободный, счастливый, любящий человек, а стал трусливым развалиной. Распался на части от одной лишь тени, от воспоминания.
Тогда, три года назад, в доме отца Мартина, она назначила срок – три дня. Три дня на превращение, на изменение качеств и категорий. Во что он тогда должен был превратиться? Он и сам не успел осознать.
Его душа, его мысли, его чувства темнели и приобретали такой же фиолетово-сизый оттенок, как это небо. Его юность приобрела привкус горечи. Он должен был сделать выбор, пойти на сделку или отвергнуть её.
Он оправдывал себя тем, что у него нет выбора. Да и не измена это вовсе, всего лишь выгодное приключение красивого молодого человека.
Это его приключение кончилось смертью Мадлен и ребёнка.
Но герцогиня и позднее применяла свой перегонный куб. Он две недели ждал смерти, потом ждал наказания за дерзость, потом ещё чего-то ждал.
Ждал, как несчастный еретик под маятником с клинком. Этот маятник висел над ним, раскачиваясь, слепя наточенным лезвием, и спускался так медленно, что прожить под ним предстояло не меньше недели. Но была ли то жизнь?
Любовники? Что-то в этом слове было неправильное. Что-то царапающее, где-то внутри, за самое сердце царапающее. Потому что они с Бастерхази – не любовники, а враги. Как бы Дайму ни хотелось обратного, они – враги.
И это сумасшедше прекрасно – поставить врага на колени и отыметь его в рот. Впрочем, почему только в рот? И плевать, что Дайм – светлый, а светлые не наслаждаются чужой болью. Плевать! Покорный Бастерхази слишком хорош, чтобы остановиться!..
Снова ухватив темного за волосы, Дайм резко оторвал его от себя, поднял на ноги и швырнул животом на кровать, коленями на пол. И ногой раздвинул его ноги.
Мгновение полюбовавшись – Бастерхази в покорной и доступной позе, рвано дышащий, со сбегающей по ложбинке вдоль позвоночника капелькой пота был воистину прекрасен! – Дайм призвал шнур от гардин и связал им запястья темного. Исключительно эстетики ради. И только ради той же эстетики провел ладонью по смуглой сильной спине, прослеживая ее изгиб, оглаживая крепкие ягодицы.
Бастерхази застонал и подался за его рукой.
– Ты похож на течную кошку, Роне, – шепнул Дайм, склоняясь над ним и проводя пальцами между ягодиц. – Скажи «мяу».
Бастерхази низко, щекотно рассмеялся – но тут же смех сменился таким же низким, вибрирующим стоном, стоило Дайму сжать его яйца в горсти.
– Ну?
– Мяу, мой светлый шер, – прерывисто, жарко и невыносимо насмешливо прошептал он и прогнулся в пояснице, подставляясь, нет, требуя! – Ну?..
– Веревка и голая задница идут тебе больше, чем твой молью недоеденный камзол, – в тон ответил Дайм, лаская и растягивая намасленными пальцами подставленный зад.
– Для вас, мой светлый шер, хоть… ау… бантик на яйцах.
– Хиссов ты сын, – восхитился Дайм… и, с размаху шлепнув по ягодицам, вбился в узкую, скользкую от масла задницу.
Бастерхази под ним выдохнул-всхлипнул, прогнулся сильнее и сжался – так сильно, что Дайм тоже застонал. И замер, давая любовнику привыкнуть к себе.
– От… Хиссова сына слышу, – плывущим от наслаждения голосом отозвался Бастерхази и шевельнулся, насаживаясь еще глубже.
– Хиссов сын, – повторил Дайм, сжимая обеими руками узкие бедра, и, выйдя почти до конца, вбился снова.
Бастерхази снова застонал, почти зарычал и подался навстречу – требовательно, словно ему все еще чего-то не хватало. Не особо задумываясь, откуда он знает, чего именно не хватает темному, Дайм протянул правую руку куда-то… и тут же почувствовал в ладони удобную рукоять хлыста.
Так же, не задумываясь, он ударил – в полную силу, оставляя на плечах Бастерхази красную ссадину.
Наградой ему послужил длинный стон сквозь зубы и судорожно сжатый зад.
Дайму самому пришлось на миг замереть и зажмуриться, чтобы не кончить прямо сейчас. Нет уж. Ради удовольствия выпороть и отыметь Бастерхази он уж как-нибудь потерпит.
Интересно, если рассказать Светлейшему – поверит?.. Злые боги, какие глупости лезут в голову…
Нет уж. Никаких рассказать. Это – только его. Неприкосновенная личная жизнь. Может у него хоть когда-нибудь быть неприкосновенная личная жизнь не в соответствии с шисом драными ценными указаниями?!
В следующий удар он вложил всю ненависть к собственной цепи и всю боль, щедро подаренную печатью за неподобающие мысли.
Бастерхази закричал.
И снова – на следующем ударе. И снова.
Вколачиваясь в него, полосуя напряженную спину хлыстом и слушая низкие, задыхающиеся крики, Дайм уже не мог разобрать – где его боль, а где боль Бастерхази. И где его наслаждение – а где наслаждение темного шера. И ему было глубоко плевать, можно так или нельзя, и что подумает шисов император, и что будет завтра – на все было плевать, кроме извивающегося под ним тела и острых, божественно прекрасных, впивающихся до самого нутра вспышек света и тьмы – вместе, пополам…
С последней, особенно яркой вспышкой он сам закричал – и сгорел, расплавился, взорвался… взлетел… они вместе, свет и тьма, расплавились и смешались. Намертво. Так, что невозможно разделить.
Боги, как же хорошо!..
– Хорошо… – хрипло, сорвано прошептал Роне и поцеловал руку Дайма.
Руку? А… хлыст?..
Потерялся. И шис с ним. Со всем миром – шис и три его хвоста.
– Хорошо, – так же хрипло и сорвано согласился Дайм и понял, что счастливо улыбается.
Вот просто так. Потому что хорошо, а на все прочее – плевать.
На все, кроме губ Роне, невыносимо нежно касающихся его ладони, и горячих полос на его спине – под губами Дайма. Невыносимо горячих, сладких, длинных – как полные ленивого наслаждения вздохи Роне. Залечивать раны, нанесенные им же самим, оказывается, до сумасшествия сладко… и просто трогать лопатки темного губами, прослеживая рельеф мышц и горную цепь позвонков… Помнится, чуть меньше года назад на этой спине было больше десятка шрамов, рваных и резаных, старых и свежих. А сейчас – ни одного… или оставить один? Просто так, на память.
Шис. Кому-то здесь продуло чердак.
То есть обоим подуло. Насквозь.
Но шрамы… так ли прав был Дайм, думая, что они мешают Роне? Может быть, они и были – на память.
– Дюбрайн, тебе микроскоп дать?
Дайм на миг замер, а потом уткнулся лбом в лопатки Бастерхази и фыркнул.
– Не подменили, какое счастье. Все тот же Хиссов сын.
– И не подменят, не надейся.
– Мало ли… после этого, – Дайм коснулся губами последней еле заметной красноты, – я уже не удивлюсь. Никогда не думал, Бастерхази, что ты кому-то позволишь… шис… что тебя прет от этого!
Фыркнув, Бастерхази прямо под ним перевернулся на спину, запустил обе руки Дайму в волосы и заглянул в глаза.
– Я же темный, Дюбрайн. В ваших инструкциях разве не сказано: темные любят боль?
– Чужую боль, Роне. – Дайм провел ладонью по его скуле, убирая припухлость и кровоподтек. – Причинять боль, пугать, доводить до отчаяния. Тысяча видов темного гурманства. Но не испытывать боль.
С каждым его словом Роне улыбался все яснее, и под конец почти смеялся.
– Конечно. Кто ж признается-то, что своя боль – куда лучший источник.
– Но ты же… ты признался.
– Это… – улыбка сползла с его лица, оставив настороженное недоумение, – это случайность. Не принимай всерьез.
То, что сейчас происходило с Бастерхази, Дайму не нравилось. Он снова становился закрытой насмешливой сволочью. Уже почти стал.
– И не мечтай, – шепнул Дайм и поцеловал его.
Просто поцеловал. В губы. Нежно, как любовника. И затвердевшее под ним тело расслабилось, потеплело. На лопатки Дайму легли горячие ладони.
Дайм оторвался от его губ, только когда вспомнил, что нужно дышать. Хотя бы иногда.
– Расскажешь хоть кому-нибудь, я тебя убью, светлый, – прошептал Бастерхази ему в рот, не выпуская из объятий.
– Никому, видят Двуединые, – так же тихо пообещал Дайм.
Свет и тьма откликнулись тут же, принимая клятву – а Бастерхази почему-то вздрогнул, и у него стало такое лицо… такое, какого не бывает у темных. Никогда.
Открытое, беззащитное. Растерянное. Словно он увидел что-то… и открыл рот, собираясь что-то сказать…
Дайму на миг стало страшно. Он сам не понял, чего испугался. Поэтому, только чтобы отогнать это странное и страшное, он усмехнулся, укусил Роне за губу – а потом сказал:
– Если ты хоть кому-нибудь расскажешь, Роне, что это нравится мне – ты труп.
Еще мгновение между ними висело нечто… недосказанное? Что-то, что нельзя произнести вслух. Никогда. Никому. А через мгновение оба выдохнули, и Роне обнял его, притянул головой к себе на плечо и с привычной насмешкой шепнул:
– Ну нет, это – только для меня, мой светлый шер. Мое.
– Хиссов сын, – привычно восхитился Дайм.
– Обещаю, никому тебя… никому не расскажу. Видят Двуединые.
Еще одна вспышка силы огладила их обоих, спеленала, вжала друг в друга – словно делая одним целым. Словно глупая мечта о доверии, безопасности и дружбе была не такой уж и глупой…
Ведь темный доверился ему! Доверился же.
– Почему?.. – кажется, получилось вслух. Или он просто слишком громко подумал.
– Потому что… ты – светлый, мой шер. Мой свет, – так же тихо ответил, а может быть, и громко подумал, Бастерхази. – Потому что ты не смеешься, а восхищаешься. Ты не хочешь унизить и уничтожить, ты… целуешь меня. Когда я в твоих руках, голый и беззащитный, ты мог бы убить, но ты обнимаешь меня. С тобой я чувствую свет. Ты понимаешь, что это – чувствовать свет для меня, Хиссова сына?.. Нет бездны без рая, нет света без тьмы…
– Начала без края, без лета – зимы, – продолжил за ним Дайм. – Спасенья – без жертвы…
– Без боли – любви. – Роне замолк и крепче прижал Дайма к себе. – Мой светлый шер.
– Я уже чувствую себя прекрасной принцессой. Стихи при луне, розы и серенады, а, мой темный шер?
– А мне показалось, розам и серенадам ты предпочитаешь гномий самогон и хорошую отбивную, о мой прекрасный принц.
При слове «отбивная» в животе у Дайма забурчало, а рот наполнился слюной.
– Отбивная… м… Кажется, я сегодня не ужинал! И не обедал. Шис! – потрясенный открывшейся правдой, Дайм сел на постели и огляделся… или скорее принюхался.
А Бастерхази засмеялся. Да что там, подло заржал!
– О да, вот оно, воплощение света! – Роне тоже сел рядом, скрестив ноги, и с видом великого ученого заявил: – У тебя глаза светятся, как у голодного вурдалака. Ты точно нигде не заразился?
– Может быть, и заразился. Р-р-р… ам! – И для убедительности клацнул зубами.
– Ай, не ешь меня, о добрый светлый шер, – Роне сделал большие испуганные глаза и прикрылся подушкой, – я невкусный и вообще ядовитый!
Подушка, разумеется, тут же полетела в Дайма, но Дайм увернулся, повалил Роне – и они покатились по кровати, пихаясь и смеясь, словно мальчишки. Несложно догадаться, что с кровати они свалились и покатились дальше уже по полу, пока не наткнулись на…
– Ой! – раздался возмущенный писк.
Прямо над ними. А перед носом Дайма… или Роне… или обоих, шис разберет где там был кто – качнулась пышная, колючая от золотого шитья и пахнущая тяжелыми приторными духами юбка.
Вскочили оба, одновременно. Оба уставились в круглые от изумления женские глаза.
– Ой, – тише повторила фрейлина Ристаны, опустила взгляд, залилась краской смущения и попятилась. – Я ничего не…
От ментального заклинания, брошенного Бастерхази, фрейлина замолчала на полуслове и мягко осела на пол. Прямо у раскрытой двери.
Дверь захлопнул Дайм. И запер заклинанием. Нечего тут шастать кому ни попадя.
Только после этого до него дошло, что…
– Кто-то здесь обнаглел в корягу. Несанкционированное ментальное воздействие прямо на глазах у Магбезопасности.
– Эм… ну… – Бастерхази пожал плечами. – Так получилось.
– Так получилось, значит, – ухмыльнулся Дайм.
– Ага, – в тон ему ухмыльнулся Бастерхази. – Ну и что ты теперь сделаешь, Магбезопасность? Арестуешь меня?
Он раздул крылья носа, облизнул губы и едва уловимо изменил позу. Теперь он выглядел истинно Хиссовым искушением – голый, возбужденный, откровенно предлагающий себя.
– Арестую, – Дайм шагнул к нему, вынимая из воздуха (вообще-то из собственной еще не распакованной седельной сумки) наручники. – Руки, темный шер.
Бастерхази молча протянул ему сомкнутые запястья, позволил защелкнуть на себе наручники. Настоящие, для шеров. Блокирующие дар.
Щелчок – и безумство магии вокруг замерло, словно потеряв опору. Замерло, схлынуло, оставив без опоры самого Дайма. А Роне…
Дайм всего на миг заглянул ему в глаза: растерянность, страх, надежда, смирение, горечь и снова надежда сменяли друг друга. Словно Роне завис на половине падения в Бездну, и единственным, что держало его, была рука Дайма. Любовника и врага.
Все же – врага?..
Всего на миг Дайм позволил себе почувствовать, что это такое – по-настоящему беспомощный и беззащитный темный шер. Полностью зависимый от него.
Прекрасное ощущение. Только очень страшное и тоскливое. Словно сам Дайм вдруг потерял способность видеть, слышать и даже дышать. Словно, позволив Бастерхази упасть, Дайм рухнет в Бездну сам.
Так и не выпустив скованные запястья Бастерхази из своих рук, Дайм стер к шисам лысым руну, блокирующую дар. Как ему это удалось – он даже думать не хотел. Главное, теперь он мог свободно дышать. Они оба могли. И водоворот силы снова поднялся, окутал их обоих. А наручники так и остались на запястьях Роне безобидной игрушкой.
– Портите казенное имущество, мой светлый шер? – усмехнулся Роне, едва восстановив дыхание.
Насмешка или благодарность?
Дайм лишь на миг представил себе – как это было бы, обмануть его доверие. Нелогичное, глупое, безумное доверие темного шера светлому.
Представил… и постарался тут же забыть. Слишком это было по инструкции. До отвращения и тошноты по инструкции. К шисам лысым!
– Ты, Роне, – шепнул Дайм, притягивая его к себе за цепочку наручников, – ты сумасшедший!
– От нормального слышу, – парировал Бастерхази… и толкнул Дайма спиной на кровать, навалился сверху, раздвигая коленом его ноги. – Ты попался, светлый шер.
Хиссов сын был прав. Абсолютно прав. Дайм попался – и ему даже спорить не хотелось. А хотелось притянуть Роне к себе, впустить в себя… и двигаться, двигаться с ним вместе, ему навстречу, и позволить себе ни о чем не думать…
Ни о чем не думать получилось, но недолго. Через несколько мгновений после того, как Роне с глухим стоном упал на него – порвав к шисовым хвостам наручники – и шепнул что-то похожее на проклятие, очнулась и зашевелилась фрейлина. О которой оба позабыли.
– Забудь и проваливай, – отмахнулся от нее Дайм.
Не думая. Нечем было думать – в голове было тепло, хорошо и совершенно пусто.
Он даже не удивился, когда фрейлина исчезла.
А Хиссов сын, лениво подняв голову и глянув на пол у двери, где только что валялась фрейлина, рассмеялся.
– Ты обнаглел в корягу, Магбезопасность, – отсмеявшись и вернув голову Дайму на плечо, сказал он тоном записного бюрократа. – Несанкционированное ментальное воздействие на глазах у полпреда Конвента.
Дайм хрюкнул – смеяться уже не было сил. Но да, получилось смешно.
– Ну и что ты сделаешь, полпред? Арестуешь меня?
– Хм… интересная мысль. – Роне приподнялся на локтях и уже без улыбки глянул Дайму в глаза. – Но нет. Арест это мелко. Сразу приговор, без суда и следствия. К тому же казенное имущество кто-то уже испортил…
Они одновременно покосились на браслет от наручников, так и оставшийся на правом запястье темного. С браслета свисал обрывок цепочки – заговоренной, способной удержать взбешенного шера-прим или виверру в гоне.
Ага. Виверру, но не Роне Бастерхази. Наверное, потому что милая безобидная виверра не может выжечь десяток заклятий, наложенных тремя шерами-прим, и даже того не заметить. С кем Дайм связался, а?
– Темный, уверен, что ты – Бастерхази, а не Ману Одноглазый? – Дайм испортил весь пафос момента: зевнул. Спать хотелось невыносимо.
– Уверен. А ты не заговаривай мне зубы, светлый. Твоего приговора это не смягчит.
– А что смягчит, подушка?
Дайм снова зевнул. А Роне бесконечно нежно погладил его по щеке.
– Она самая. Твой приговор, светлый шер – двенадцать часов сна. В моей постели.
– Невероятная жестокость. – Дайм потерся щекой о его ладонь и прикрыл глаза. – Я подам апелляцию… а-ах… как только проснусь.
– Эй, не смей засыпать здесь. Это пошло, Дюбрайн.
– Плевать. Я сплю-у…
– Да погоди ты! Куда ты дел эту дуру, и, главное, как?
– Не знаю, – честно ответил Дайм, не открывая глаз. – Она сама куда-то делась. Отстань, я сплю.
– Хиссов ты сын, – со странно знакомыми восхищенными интонациями сказал Роне и…
И Дайм провалился в сон. Прекрасный, теплый и уютный сон без сновидений.
Он понял секрет неуловимости Разова.
Он открыл для себя истинную причину его неимоверной удачливости.
Он выявил факторы, побуждавшие Разова на головокружительно отчаянные авантюры.
Разов был призраком, которого Трой создал сам, наделив его скучным задокументированным прошлым, полным приключениями настоящим и будущим, которое скрывала тайна.
Нельзя догнать того, кто существует лишь в виде сфабрикованного идентификационного кода, странствующего от звезды к звезде по причудливому маршруту, протянувшемуся через всю Галактику.
Трой сам писал код и задавал маршрут, всегда давая призраку небольшую фору.
Потом он заставил себя забыть об этом.
Невозможно умереть, если ты никогда не существовал. Но предчувствие близкой чужой смерти щекочет собственные нервы лучше любых стимуляторов.
Трой помнил, как у него дрожали колени от известий об очередной сумасшедшей выходке несуществующего Разова, и помнил свой восторг, когда тому вновь и вновь удавалось уцелеть в серьёзных переделках.
Невозможно проиграть любую, даже самую сложную партию, состязаясь с судьбой и удачей, если тебя никогда не было, — но можно создать иллюзию того, что кто-то победил, пройдя по лезвию ножа, и убедить себя самого, что и сам сможешь сделать это.
Любой человек нуждается в объекте для подражания, кумире для преклонения и герое, которым следует восхищаться.
Не встретив такого человека в жизни, Трой создал его сам, когда услышал Зов, изменивший всю его жизнь.
Имитировав обнаружение крупных растрат и хищений, совершенных вымышленной, но имеющей всё необходимое для того, чтобы считаться реальной, личностью по фамилии Разов, Трой, воспользовавшись дарованным ему карт-бланшем и безмерностью украденных им самим финансовых средств, нашел для себя то лекарство от скуки бытия, лучше которого и быть не могло. Месяцы, проведенные в погоне за призраком, он прожил жизнью полной и насыщенной, о чём боялся даже мечтать, заключённый в своём уютном сером мирке, лишенном будущего.
И вот, в финале своего приключения он оказался там, куда манил его Зов.
Оракул ждал его вопросов.
***
— Вот я здесь, в месте, куда ты позвал меня, — сказал Трой. — Но зачем?
— А ты не веришь в приключения ради приключений? — ответил вопросом Оракул.
— Теперь верю. Но раньше они казались мне лишёнными смысла.
— Но бессмысленные приключения лучше бессмысленной скуки, разве не так? — лукаво прищурился Оракул.
— Несомненно, — твёрдо ответил Трой.
— Тогда ты поймёшь.
Старик взглянул на него в упор.
— Я стар. Я старше любого существа в Галактике, а возможно, и во всей Вселенной. Я вездесущ, всеведущ и практически всемогущ. Я видел столь многое, что не удивляюсь уже ничему. Глубина одолевающей меня скуки не поддается описанию. Скука вынудила меня многие годы назад осесть на этом убогом мирке и терпеливо ждать перемен.
— Верю, — ответил Трой.
— В известном мне мире не осталось ничего, что могло бы подарить мне радость или вызвать улыбку. И я давно уже слышу Зов сродни своему собственному — и идет он Извне. Пришло время для приключения, Трой Секунда!
— Но я так и не понимаю, при чём здесь я? Зачем было звать меня с другого конца Галактики?
— В долгом пути даже самому завзятому одиночке не помешают компаньоны, — улыбнулся старик. — Иначе и поговорить не с кем будет. Все уже собрались. Ждали тебя одного.
И, видя недоумение Троя, пояснил:
— Вы молодая и любознательная раса, сознательно заточившая себя в золотую клетку правил и стереотипов, рано утратившая стремление заглянуть за горизонт и начавшая клониться к своему закату. Сколько культур прошло подобным незавидным путем! Но даже в подобном болоте таятся сорвиголовы вроде тебя, мальчик мой. Их легко отыскать. Достаточно прислушаться к их мыслям — и позвать. Я собирал вас миллионы лет. Теперь вас столько, сколько нужно для того, чтобы долгий путь не стал всем нам в тягость.
— И куда мы отправимся? — спросил Трой.
— В бесконечность, — ответил Оракул. — На самый край света и, возможно даже, за него.
У Троя захватило дух.
— Я готов, — сказал он.
— Тогда прислушайся, и я познакомлю тебя с остальными, — сказал Оракул, и Трой услышал всех их и стал ими, вливаясь в единую волю, которая способна коснуться даже самых далеких звёзд.
И уже растворяясь в общем сознании, заключённом внутри сущности Оракула, он успел спросить:
— К чему были все эти сложности? Хитроумный план, странствие сквозь Галактику, Орда? Почему было просто не Позвать?
— Надо же было чем-то занять себя, ожидая, пока вы все наконец соберетесь, — ворчливо ответил Оракул. — Люди в таких случаях играют в шахматы. Надеюсь, ты тоже неплохо провёл время.
***
Впервые за всю историю присутствия человека в системе Замарашки произошло небывалое.
Орда, которую называли Вечной, вдруг прервала свой бесконечный бег по лику планеты.
Наблюдение с орбиты показало стремительное уменьшение диаметра квазиразумный формации.
Составлявшие её особи, словно получив некий приказ, спешно стягивались с периферии к центру гигантского макроорганизма, пока не сгрудились в грандиозной давке вокруг Ядра. Наползая друг на друга, они карабкались все выше, и наконец на плечах кочевников, погребённых под чудовищной массой тел, выросла живая башня, пронзившая низкие облака.
Всякое движение прекратилось. Фосфоресцирующая слизь зеленоватой коростой застыла на башне из тел.
Три дня ничего не происходило. Сенсоры не фиксировали даже привычного для Орды уровня радиошума над странным объектом.
Впервые Орда заснула.
Утром четвертого дня кокон из засохшей до твёрдости камня слизи треснул сверху до основания.
Сбросив осыпавшуюся прахом оболочку, на свет появилось, полыхнув всеми цветами радуги, стремительное в совершенстве своих форм крылатое существо.
Чудовищный слизняк Вечной Орды превратился в прекрасную бабочку корабля.
Гигантский мотылёк легко оторвался от пыльной поверхности Замарашки, воспарил на орбиту дальней из лун и развернул свои огромные крылья к солнцу, насыщаясь живительной энергией древней звезды.
Солнце системы начало стремительно остывать.
Население Замарашки и рассеянных в Пространстве колоний поспешно обратилось в бегство сквозь туннели Безразмерности.
Неделю спустя, когда солнце Замарашки превратилось в тусклый уголёк, а во всей системе не осталось никого, кроме сумасшедших Кометчиков, корабль наконец пришёл в движение.
Расправив переливчатые крылья энергетических полей, накрывшие своей тенью половину звёздной системы, корабль поднялся над плоскостью эклиптики. В один взмах крыльев погасив солнце системы, он пронесся сквозь пояс Оорта, растопил энергией своего полета космический лед и исчез среди внезапно разыгравшейся в пустоте метели под проклятья лишившихся крова обитателей комет.
***
Сквозь лабиринт течений галактического вихря, минуя непостижимость туннелей Безразмерности, оставляя позади суету миллиардов ничтожных человечков, рассеянных среди бесчисленных звёзд, мчится чудесный корабль, похожий на удивительной красоты бабочку.
Крылья его питает энергия миллионов солнц.
Цель его неочевидна и далека.
Полет его будет длиться вечно.
От звезды к звезде.
От галактики к галактике.
И так — до самого края Вселенной.
Человечество тихо угаснет спустя долгие тысячи лет, гадая, удалось ли тем, кто ведёт этот корабль, одновременно являясь им, заглянуть за край Мироздания.
Род людской уснёт, так и не узнав, что открылось им за этим краем.
Вселенная умрёт в хаосе энтропии и возродится вновь в неистовстве первородного огня.
Мотылёк летит, каждым взмахом крыльев задувая всё новые солнца.
И кто знает — быть может, в новой Вселенной удивительная бабочка с крыльями, сотканными из пламени звёзд, продолжит свое бесконечное странствие, зажигая звезду за звездой?
***
А пока корабль всё летит, рождая Легенду.
С тех пор как Войта попал в замок Глаголена, путь в Славлену сильно изменился. Рыбацкая деревушка на берегу Лудоны, до которой из Храста можно было добраться проезжей дорогой, превратилась в значительный перевалочный пункт, забогатела на речных перевозках. И не лодчонки уже, а широкие лодьи на двадцать-тридцать гребцов везли товары в Славлену; разрослись постоялые дворы, процветали коноводчики, колесники, извозчики, кузнецы. Торговали здесь по-крупному, возами, а то и обозами – товарами не только с Северских земель, но и из Натана, Годдендропа, Вид и даже Афрана.
Через лес в Славлену теперь вел летник – весной и осенью непроезжий, а зимой ненужный – передвигались по льду Лудоны. По летнику и направилась часть наемников, забрав с собой всех лошадей отряда и двух плененных мрачунов, карета Достославлена осталась на одном из постоялых дворов, а повозку продали в три раза дешевле, чем купили в Храсте. Достославлен угостил всех, включая три десятка наемников, обедом в неплохом трактире и заплатил за путешествие на лодье, доверху груженой натанским льном.
Погода стояла хмурая, но сухая и безветренная, свинцово-серая вода Лудоны дышала не прохладой, а осенним холодом, тяжелая лодья шла против течения неспешно, скрипели весла и стучала колотушка, задавая ритм гребцам, по обоим берегам тянулся лес, лес и лес – Войту клонило в сон.
Наемники травили байки, две трети из которых Войта слышал еще от отца – менялись только города и имена. Достославлен прочел длиннющую оду собственного сочинения, в которой на все лады расхваливал славных парней – чудотворов. Войту едва не стошнило, а наемникам понравилось.
Он вспомнил – уже сквозь сон, – как его, пленного, везли из Славлены в Храст, на дне лодки, лицом вниз. Как всю дорогу, без устали и отчаянья, он пытался ослабить веревки на руках, как выходил в межмирье (лежа, да еще и уткнувшись лицом в днище, дело почти невозможное) и из последних сил собрал энергию, чтобы тут же выбросить ее одним ударом – бестолковым и бесполезным. Вспомнил, как на заднем дворе замка Глаголена грезил по ночам этим путем вверх по Лудоне, тупо и плотски, воображая себя то в утлой долбленке, то на шестивесельной славленской лодке, на которых отрядами ходили вниз по течению за товаром, то на корме такой вот большой лодьи – или даже на веслах… Этот путь всегда представлялся сладким, как бы труден ни был.
Ничего сладкого (кроме речей Достославлена) в этой сбывшейся грезе не ощущалось. Войта не боялся (или считал, что не боится) встречи с чудотворами Славлены. Думал об отце: обрадуется или, наоборот, как Юкша, встретит его подозрением в предательстве? О матери думал, но не сомневался, что она обрадуется.
Почему Глаголен не ждал его у северных ворот? Почему никого не послал, чтобы отыскать Войту до утра? Почему не ударил по стрелкам в зале совета?
Войта убеждал себя в том, что все складывается как должно: не придется терзаться муками совести, его научные труды нужны Славлене, и это придает жизни высший смысл. А труды Глаголена? Войта и так получил от него слишком много (в математике и механике, разумеется, а вовсе не материальными благами), надо поблагодарить за это Предвечного и не желать больше, чем отпущено судьбой. Юкша выведет семью из замка, они снова будут жить все вместе. А земельный надел можно продать – чтобы не иметь нужды в деньгах на оборудование лаборатории не хуже, чем замке Глаголена.
Жаль было недоделанной, недодуманной до конца магнитофорной махины. В Славлене доделывать ее нет смысла.
Наверное, все вокруг думали, что Войта спит – впрочем, иногда он в самом деле дремал. Наемники бросили байки и перешли к обсуждению размеров выкупа за пленных мрачунов, но Достославлен объявил вдруг, что именно эти мрачуны организовали убийство чудотворов в зале совета и должны предстать перед Славленским судом. Видимо, он это только что придумал – за десять часов трудно найти конкретных организаторов убийства. Наемники, искренне любящие деньги, подивились такому повороту событий, но не возразили. И выразили сожаление, что не убили негодяев сразу.
Кинуть двух мрачунов толпе на расправу? Если не считать откровенной нечистоплотности решения – обвинить невиновных, – много ли в этом смысла? Ничего дальновидного в решении Достославлена Войта не нашел – ненависть к мрачунам вообще использовать гораздо выгодней, чем обратить ее на двух конкретных мрачунов, которых толпа порвет на куски и будет считать убийство отмщенным.
Славлена изменилась тоже – раздалась вширь, поднялась выше, стала будто светлей, чище… Через Сажицу к посаду лег широкий каменный мост, прибавилось мощеных улиц – не только внутри крепости, но и в посаде. Причалы растянулись на всю длину крепостной стены, выходящей на Лудону, и захватили устье Сажицы; вдоль них теперь бежала широкая ровная дорога. Разрослись торговые ряды и гостиные дворы, появились богатые каменные дома, кабаки и трактиры всех мастей. Крепостную стену надстроили и вверх, и вширь, покрыли тесом башни и боевой ход, а жерла пушек в бойницах, направленных вниз по течению Лудоны, Войта заметил еще с лодьи.
Сойдя на причал, он растерялся было: куда пойти? Домой, где уже два года никто не живет? Где сыро, пыльно и холодно? К отцу, который обвинит его в предательстве? В школу, где никто не обрадуется его возвращению? Войта почувствовал себя чужим в чужой, изменившейся, новой для него Славлене.
Было позднее уже утро, ночью лодья стояла у берега – спали у костров.
– Пойдем? – спросил Очен, оглянувшись на Войту.
Тот кивнул, положившись на выбор Очена – пойдет ли тот в школу, домой ли (Очен все так же жил в отцовском доме, по соседству с родителями Войты).
Достославлен бурно руководил наемниками (собирался вести их к градоначальнику), выяснял, где ночевала часть отряда, ехавшая по летнику с лошадьми, где лошади и пленные мрачуны. Предложил Очену и Войте ужин в трактире возле школы – подробно рассказать товарищам о произошедшем в Храсте и похвастаться Войтой и его успехами на научном поприще.
Очен направился домой и по дороге увлеченно рассказывал о чудовищах Исподнего мира, гадах и росомахах. Войта его не слушал.
Деревенская улица, на которой он родился и вырос, крепкий отцовский дом не изменились совсем – даже сердце защемило. Каменные заборы с арками ворот поднимали здесь во времена строительства крепостных стен, тем же камнем обкладывали фундаменты. Вроде и за пределами крепости улица – а все равно часть крепости. Потом арки над воротами увил девичий виноград, теперь сильно разросшийся и расцвеченный яркими осенними красками. Войта всегда гордился, что его дом огорожен камнем с двух сторон, а дом Очена, например, только с одной. Зато у Очена было две арки – для ворот и калитки, – а забор, украшенный поясками и крытый тесом, поднимался выше всех на улице.
У уличного колодца, стоявшего напротив отцовского дома, как всегда судачили женщины, поставив на землю ведра – у кого-то полные, у кого-то еще пустые. Мимо с криками пронеслась ватага ребятишек, женщины грозили пальцами им вслед и кричали знакомое «вот я тебе». Войта не сразу разглядел мать, направлявшуюся к колодцу, и Очен его опередил.
– Тетушка Плавна! Поглядите-ка, кого я вам привез!
Мать медленно повернула голову, будто боялась увидеть что-нибудь не то, а потом уронила на землю оба ведра разом. Шагнула в сторону Войты, остановилась, пошатнувшись, шагнула снова… Он поспешил ей навстречу, испугавшись, что она споткнется и упадет.
А к колодцу с воем уже бежала мать Очена, за ней едва поспевала его жена – до Славлены дошел слух об убийстве чудотворов в Храсте.
Пожалуй, именно в объятьях матери Войта окончательно уверился, что рад возвращению в Славлену. А она, полив слезами его безрукавку, повернулась к дому и крикнула в раскрытую калитку:
– Дед! Дед, да оглянись же, наконец!
Отец, хоть и был стар, не одряхлел вовсе, не согнулся – и во дворе не на солнышке грелся, а тесал колья топором. И, увидев у калитки Войту, топора не выронил, а воткнул в колоду, приставил кол к стене, отряхнул зачем-то руки. Покусал губы, поглядел в небо… И выговорил, почему-то шепотом:
– Я знал. Я говорил им всем: кто угодно, только не Войта… Мой старший сын предателем стать не может…
Вспоминая отца, Войта почему-то забывал, что давно стал выше его ростом.
Темери сама не заметила, как принялась ходить туда-сюда по комнате. Вроде бы и надо было отдохнуть, но какой отдых, когда всё зыбко, непонятно, когда мир норовит в очередной раз перевернуться с ног на голову?
В дверь постучали. Темери остановилась, предложила войти. Появился шкипер Янур.
Она вновь улыбнулась ему. Янур был частичкой прочного, неделимого мира, оставшегося далеко в детстве. С ним можно было, не таясь, говорить обо всём. Так было раньше, и так, несомненно, должно было быть теперь…
Даже обратился он к ней так, как обращался тогда.
– Рэта Шанни, я до сих пор не могу поверить, что вы живы и вы здесь… хоть бы весточка, хоть бы одно слово… что с вами, как вы… Мы же оплакивали вас! Да если бы знали, где искать, если бы хоть намёк какой был… ну что же вы молчите…
– Шкипер Янур! Я сама думала, что вы погибли. «Блесна» же сгорела на стоянке у доков, вместе с другими кораблями, я точно знаю, Старик был в городе и рассказал. По его словам, ифленцы всех поубивали, тела лежали на обочинах, кровь лилась…
– Так и было. – Янур нахмурился. – Всё так и было. Сейчас начинаем забывать… видим их каждый день. И не оскаленные рожи, а вроде нормальные лица. Но знаете, нам стоит всё-таки помнить, что за каждым таким нормальным лицом прячется бессердечное чудовище. Он вас обижал?
Темери в удивлении вскинула взгляд: Янур слишком резко поменял тему.
– Кто?
– Чеор. Этот, который вас привёл.
Спросил и застыл, вглядываясь в её лицо, как будто ответ ему был отчего-то важен.
Темери медленно покачала головой. Обижал ли?
– Нет. Конечно, нет.
– Как вас нашёл, почему привёл сюда? Что он задумал?
Рассказать? Сейчас вот прямо взять и рассказать. О том, как выторговал её у монахинь. И честно поведал даже, зачем. Что она нужна ему, дабы сдерживать решительно настроенных малькан, чтобы не дать вспыхнуть восстанию. Именно такими были тогда слова Шеддерика та Хенвила. А ведь он даже не признался, что возглавляет Императорскую тайную управу. Что он брат молодого наместника, признал сразу. А вот про то, какую должность занимает… но тогда уж надо будет рассказать, и как потом он сражался с бандитами на дороге. И как бежали они вдвоём через ледяной лес. И это его: «Я должен вас доставить в целости»…
– Не знаю. О том, зачем я здесь… он сам расскажет. Я сейчас, за его спиной, не стану ничего говорить – да я не всё и знаю. Он не из болтунов. Шкипер Янур… я достаточно успела его узнать, чтобы поручиться за него перед тобой… перед кем угодно. Перед самими Покровителями, если понадобится. Только прошу, не расспрашивай меня пока! Мы всё расскажем потом, ладно?!
Янур даже чуть наклонился вперед, разглядывая в свете свечей её лицо. Под взглядом внимательных глаз хозяина «Каракатицы» стало неуютно, Темери почувствовала, что её щеки заливает румянец. А тот вдруг вздохнул печально и заметил:
– Совсем я старый стал. Простите уж меня старика, рэта Шанни. Мы вам постелили вот в этой комнате… отдохните немного. Позже Тильва вас проводит до бань.
Темери прилегла, не раздеваясь. Глаза, если честно, слипались, но она по опыту знала, если сейчас позволить себе заснуть, то никакая Тильва её разбудить не сможет до завтрашнего вечера. Тело уже почувствовало окончание пути, оно знает, что бежать никуда не нужно. А вот завтра каждая мышца и каждая косточка будет напоминать о сегодняшней слабости и лени.
Так что час отдыха она провела в кресле, уговаривая себя не заснуть. А потом не выдержала и сама отправилась искать Янурову жену.
Тильва как раз закончила приготовления, и порадовала новостью, что ничего ждать больше не надо. Даже напротив, стоит поторопиться.
Темери даже зажмурилась, представив, что совсем скоро ей удастся смыть с себя весь пот и грязь, отмыть и распутать волосы…
Янур тоже был внизу, в большом кухонном зале. Там кухарки как раз начали готовить обед. Темери его окликнула:
– Шкипер Янур, пока мы ходим… подумай, прошу тебя, с кем я могу поговорить… тайно. Кто меня помнит и не выдаст, если что…
– Кому не выдаст? Ифленцам? – насторожился Янур.
– Не знаю. Всё, наверное, немного сложней, чем кажется. На нас напали не только ифленцы. Там были и мальканы. Был императорский сиан, настоящий, с вешками. Чеор та Хенвил думает, в замке заговор против молодого наместника. И мне кажется, он прав. Но переворот не принесёт облегчения никому… если наместник Кинрик готов к диалогу с нами, то те, кто его хотят скинуть, вряд ли. Всё зыбко и странно.
Янур покачал головой: переворот в замке точно не будет хорошей новостью. Налоги опять поднимут, усилят охрану. А как навигация откроется, станет совсем нехорошо.
…и, похоже, в то место, где все эти годы скрывалась Темершана, новости из столицы каким-то образом доходили…
– Конечно, рэта Шанни. Я всё сделаю!
Квартальные бани – это почти то же самое, что монастырские нижние купальни. Темери в них не бывала, но легко могла представить, что её там ждёт. Бани везде похожи. И в монастыре Ленны, и на маленьком подворье Усульна, где им со Стариком пришлось провести две не самые приятные зимы…
Бани располагались на самой набережной Данвы. Это был большой краснокирпичный дом с островерхой крышей, увенчанной дымящими трубами. У парадных дверей стояли в ожидании несколько карет, но в целом улица выглядела пустынно. И то правда, что жилых домов здесь почти не было – глухие заборы да склады, вот и вся улица.
Тильва и Темери пришли пешком: дольше пришлось бы запрягать лошадь. Идти предстояло всего пару кварталов. Хозяйка несла плетёную корзину с чистой одеждой для них обеих. Когда Темери попыталась настоять, что свои вещи понесёт сама, натолкнулась на такую волну негодования и непонимания, что ей до сих пор было немного стыдно.
Она давно привыкла, что на стороннюю помощь рассчитывать бессмысленно. И сейчас казалось странным и неправильным, что эта почти незнакомая женщина считает своим долгом ухаживать за ней и всячески помогать. Даже оправдывалась перед нею за город и за те перемены, что здесь случились за минувшие десять лет.
Да, это было странно, грустно – но пока Темери никак не могла убедить собеседницу относиться к себе так же, как к любой другой девушке в городе.
– Вы не волнуйтесь, рэта, – говорила Тильва, нервничая, – бани у нас хорошие, сохранились здесь в том же виде, какими были до нашествия. И людей там много не бывает. То есть по праздникам-то много, но сейчас будний день. Так что волноваться не стоит.
Темери и не волновалась – сама возможность смыть многодневную грязь чистой тёплой водой уже казалась радостью на грани чуда. Но кое-что нужно было оговорить ещё до того, как они переступят порог квартальных бань.
– Тильва, не называй меня, пожалуйста, рэтой. Мы же хотим сохранить тайну. Пусть я буду твоей племянницей… ну, допустим, из Сиурха.
Тильва понятливо закивала:
– Конечно, рэта. Я понимаю, всё сделаю… о, простите. – И тут же виновато улыбнулась. – Кажется, это будет не так просто. Я постараюсь…
– Ну, представь, что я – подруга Джарка… хотя, это, наверное, сложно. Что я твоя новая работница. Я буду говорить тебе «вы», а ты мне…
– Нет, рэта! Так – точно не получится. Я обязательно запутаюсь и собьюсь.
– Тильва!
– Я лучше и вовсе буду молчать… или допустим, вы будете родственницей Янура. У него есть родня в Коанеррете. Купцы, караванщики. Они, конечно, давно не общались, но…
– Хорошо. Позвольте представиться… я – хозяйка Темер… э… Темра Текар из э… неважно. Вряд ли кто-то спросит.
– Так вы не бывали в Коанеррете?
– А? Нет. Но монастырь Ленны находится недалеко от границы. К нам часто приходили паломники оттуда. Вот смотри…
Темери выпрямилась и, чуть смягчая твердые звуки и растягивая гласные, произнесла:
– Как вам понравилось в наших местах? Не правда ли, потрясающий вид на бухту?
Тильва впервые за этот день улыбнулась без испуга и тревоги:
– Похоже!
Женские помещения в квартальных банях были просторней, чем мужские, просто потому, что там же располагалась и прачечная. В длинный узкий бассейн, выложенный серой плиткой, подавалась проточная вода, чтобы потом, по трубам, вернуться обратно в реку ниже по течению. Женщины приходили сюда с мылом, корзинами белья и стирали вещи, а потом сушили их в общем каминном зале.
Понятно, что лучшие места находились в начале бассейна, с той стороны, где вода в него втекала. Так что опытные хозяйки предпочитали приходить пораньше.
А кто не мог себе позволить такую стирку, полоскали одежду прямо в Данве, с многочисленных береговых мостков. Неоспоримым преимуществом стирки в бассейне была возможность использования тёплой воды из общего котла.
День перевалил за середину, так что вопреки уверениям Тильвы, народу в банях было предостаточно.
Угрюмая конторщица взяла с них несколько медных монет и проводила в холодную комнату, где можно было оставить одежду. За вещами приглядывала специально нанятая хозяином заведения женщина в сером переднике. Впрочем, у Темери не было ничего, что она боялась бы потерять. Даже самодельный кривой посох она оставила дома.
В низком банном зале, наполненном плеском, голосами, шлепаньем босых ног по деревянным мосткам, клубился горячий пар. Темери вдохнула его полной грудью, застыв на несколько мгновений неподалёку от входа.
Словно все тревоги и беды остались за границами этого места, и можно ни о чём не думая, погрузиться в очистительный жар…
Как давно она ждала этого. Горячая вода, холодная вода, мыло. Ромашковый взвар и какое-то ароматное масло, купленное у конторщицы…
Волосы долго не хотели распутываться, в отчаянии Темери была почти готова их отстричь. Не все, хотя бы половину. Этому плану воспротивилась Тильва. И вслух, на всю парную, радовалась, что сюда никто не догадался прихватить ножницы.
Самурай хотел сделать себе харакири, но промахнулся… Пришлось стать евреем
Бруклин, 1977
Домашние, конечно, догадывались, что у Лёнчика кто-то есть. Но откровенничать он не спешил, несмотря на весьма толстые намеки мамы и тети Фиры. В конце концов, он взрослый мужчина и его личная жизнь никого не касается. Придет время — он просто поставит семейство перед фактом.
Про Леони не знал даже Кока. В курсе была только Лялька, любимая племянница. С раннего его детства между ними сложились особые доверительные отношения, и со своими девчоночьими секретами и переживаниями она шла не к маме, не к бабушке Розе, а к нему… Изредка, в особых случаях, — к Бабушке…
В бюро, где миссис София Косолапофф состояла на должности двуязычного гида, время от времени случались авралы, и тогда она возвращалась поздно, усталая и разбитая, сразу шла в душ, оттуда — в свою комнату, на тахту. В такие вечера Лёнчик приходил к ней, массировал натруженные ножки племянницы, выслушивал её темпераментные стенания
— …Они говорят: Россия — твоя тема. Кто ж спорит. В Гугенхейме — Кандинский, Шагал, выставка икон из Русского Музея, на Бродвее — «Лебединое озеро» с Плисецкой, концерт Рихтера, ретроспектива фильмов с Аллой Назимовой, в Колумбийском — публичная лекция Евтушенко. Да хоть бы безумные квартирники у Кости Кузьминского. Это и есть Россия. А этим дебилам подавай сраную Хацапетовку на Гудзоне…
— Кисонька, все твои Кандинские-Кузьминские интересны только умникам, а умники, как известно, групповых ознакомительных туров по Нью-Йорку не заказывают. А простым людям из глубинки надо что? Правильно, цирк и зоопарк в одной упаковке…
— Про цирк и зоопарк это ты в точку. Сегодня два моих янки-дудля водочки накушались и принялись выяснять отношения с какими-то грузинами. Те за ножи. Хорошо, охрана вовремя вмешалась… Впрочем, кому я рассказываю, тебе ж туда каждый день мотаться приходится. Бе-едный…
— Ничего, я притерпелся. И ты притерпишься. Тем более что это ненадолго…
Лёнчик осёкся.
— Это ты о чём? — заинтересовалась Лялька.
— Я?.. Э… У Коки дела идут в гору, под него Саваоф второй спортклуб открывает, за городом. Ещё через годик заживёте своим домом, сможешь забить на работу…
— И?..
— Ну… Оскарчик и Пятка давно о внуках грезят. Как вариант — вольным творчеством займешься. Перетолмачишь своего Мандельштама на аглицкую мову, будешь с эстрады декламировать. При свечах, под пинанино. Помечтай. Мечтать…
— …не вредно. Только настроения нет. Особенно, как вспомню, что завтра опять ехать на эту скотобазу с полным автобусом реднеков.
— Завтра? А во сколько?
— К шести.
— Ясно. Сразу подгребайте к «Мишке». А мне не забыть бы утром Наппельбаума предупредить.
***
— Последний пункт нашей сегодняшней программы — удивительный кусочек Нью-Йорка, маленькая частичка огромной и загадочной России. — вещала в микрофон Лялька, пока раскрашенный в цвета американского флага автобус с логотипом «Big Apple Tours» выворачивал на Брайтон-бич Авеню. — Нас ждет небольшой шопинг в колоритном русском магазине и ужин в легендарном ресторане «Одесса», где вы сможете отведать лучшие блюда русской и кавказской кухни…
— Маринованные ежи? — поинтересовалась хрупкая старушка с мальчишеской стрижкой.
— Ежей едят в Корее, а тут будет водка и копчёная медвежатина, — блеснул познаниями бойкий старикан с переднего сидения.
— Бабушка, бабушка, мы этого медведя будем кушать? — оживился конопатый мальчишка, показывая куда-то вперед и влево.
Глаза всех пассажиров устремились вслед за его ручонкой. Туда же посмотрела и Лялька.
Возле Изиной лавочки прохаживалась нелепая ростовая кукла медведя в вышиванке и чёрном картузе с балалайкой в лапах. Её окружали изумлённые прохожие.
— Останови, — сказала Лялька, когда автобус поравнялся с медведем. — Это, леди и джентльмены, и есть наш удивительный магазин. Он называется «Русский Мишка», Russian Bear. Здесь вы можете приобрести русские продукты, элементы национальной одежды, сувениры и многое другое.
Увидев, как из раскрывшихся дверей автобуса вслед за миловидной рыжеволосой девушкой с бейджиком «Sophie» на лацкане жакета выгружаются загорелые старушки в очках-стрекозах, бодрые старички в ковбойских шляпах и пара мальчишек, ряженый медведь жахнул по струнам балалайки, заревел на непонятном языке: «Кайлин-кэкайлин-кэкайлин-кумбайа!» и пустился вприсядку. Туристы защелкали фотоаппаратами. Из раскрывшихся дверей магазина мужчина в форме охранника вынес раскладной столик, а две женщины в рубахах, расшитых петухами — подносы с тарелочками и крохотными одноразовыми стаканчиками.
— Russian vodka, Russian killka fish! — зарычал медведь. — Russian pickles! Absolutely free! Russians call it halva!
— Халява, дурень, — поправила женщина постарше. — Угощайтесь, гости дорогие.
В стаканчиках плескалась водка, на тарелках грудились миниатюрные бутербродики — ржаной хлеб с килькой, тонко нарезанным салом, кружочками соленых огурчиков, половинками крутого яйца. Экскурсанты окружили столик, принюхались, переглянулись, потянулись за стаканчиками. Забулькали, зачавкали, загалдели, обмениваясь впечатлениями. Лялька — положение обязывало! — поднесла к губам стаканчик, причмокнула вхолостую, как бы наслаждаясь бесподобным вкусом, пососала огурчик. Сейчас ей больше всего на свете хотелось по-тихому смыться в «Невские зори», выпить с Лёнькой кофейку, по-родственному потрещать… Нет, лучше помолчать, натрещалась уже за день. Но группу нельзя оставлять без присмотра. Вот ведь блинский блин!
Из раскрытых дверей «Мишки» голосом Алеши Дмитриевича запел магнитофон:
— Я милого узнаю по походке…
Это был сигнал. Медведь первым устремился туда, пританцовывая и маша лапами — идите, мол, за мной. Туристы двинулись следом, дожевывая на ходу.
Ввалившись в зал, они тут же рванули к прилавкам, рассматривая невиданные товары и громко обмениваясь впечатлениями. Изя с гордым видом восседал за кассой; Галина, безбожно гхэкая, на сильно ломаном английском нахваливала икру, гречишный мёд, бублики; Наташа демонстрировала ушанки и кокошники. Даже Белочка терпеливо растолковывала мальчишкам, кто такие Чебурашка и Шапокляк.
Лялька побродила по залу, послушала разговор пожилой пары у «советского» прилавка:
— Интересно, а что в русском магазине делает полковник Сандерс из Кей-Эф-Си? — Муж показал на портрет Калинина.
— Это ладно, красные тоже любят острые крылышки, а вот увидеть здесь твоего дядю Бена, да еще в генеральском мундире конфедератов…
— Где?
— Да вот же! — И жена победно ткнула в парадное фото Берии.
Лялька улыбнулась, пересеклась взглядами с Наташей, покачала двумя пальцами перед губами. Наташа кивнула, и Лялька тихо проскользнула к задней дверце.
Оказавшись во дворике, она присела на скамеечку, вытянула ноги, достала из сумочки сигареты, сделала первую за долгие часы сладкую затяжку.
И тут началось.
***
После обеда клиент пошел косяком. Лёнчик в очередной раз похвалил себя за то, что не поленился с утреца починить почти всё, что ему притащили накануне, и продолжил разговор с очередной заказчицей:
— Заходите за вашим утюжком завтра после трёх. Гарантирую — будет работать как новенький. А вот кондиционер смогу посмотреть только на той неделе, очень много работы.
— Ой, Лёнечка, ви такой милый, обходительный мальчик, не то, что эти здешние лапцедроны. Может, сразу и машинку посмотрите?
— Если вы про автомобиль, то…
— Какой автомобиль, я вас умоляю. Швейную же!
— Модель не вспомните? У меня в кладовке завалялось несколько моторчиков…
— Зачем моторчики, не надо моторчиков. У мине таки «Зингер» с ножной педалью, ещё с царских времен. Мама на ней обшивала полгорода и однажды перелицевала шинель самому полицмейстеру! Мы её пёрли с самого Херсону, сколько переплатили за багаж — кошмар сказать, кошмар подумать…
Лёнчик, не вникая особо в словесный понос «комической старухи», всё больше утверждался в решении сегодня же предельно жёстко переговорить с Оськой, пусть этот недоделанный Смоктуновский займётся, наконец, делом и начнет приносить в дом копеечку. Заодно сможет отточить актёрское мастерство здесь, за стойкой заказов. А он, Лёня, будет лудить-паять в своё удовольствие в мастерской за стеночкой. Причем говорить с братом надо обязательно в присутствии мамы и Пятки. Младшенького Оська может и не послушать, а вот двойной прессинг жены и матери…
— … там шо-то застряло унутри, как камень в писиной протоке, и ни тудою ни сюдою…
— Мадам Накойкер, мадам Накойкер, я, конечно же, взгляну на ваш агрегат. Но в антикварной механике я не спец. Вот вам визитная карточка Зиновия Сойкина. Это тут лучший портной и про швейные машины знает всё…
Выпроводив назойливую посетительницу, Лёнчик засобирался домой. Отправил в сейф дневную выручку, прихватил мешок с мусором, вышел на улицу, запер на два замка железную уличную дверь, опустил жалюзи. На той стороне улицы стоял расписной автобус «Эппл Турс».
«Лялька», — подумал он. Задышалось радостней.
Возле «Мишки» шла нехорошая суета. Неслись какие-то крики. Послышался хлопок выстрела, потом второй.
«Лялька!»
Лёнчик резко развернулся, нетерпеливо, дрожащими руками, отворил дверь «Невских зорь», забежал внутрь, достал из-под прилавка резиновую дубинку, сунул под пиджак, вновь выскочил на Брайтон-бич Авеню. Вдали завыли полицейские сирены. От «Мишки» в его сторону резко стартовал мини-вэн с тонированными стеклами, потом побежали люди. Лёнчик рванул к магазину.
На ступеньках магазина, обхватив голову руками и раскачиваясь, сидел Наппельбаум.
— Изя! — выдохнул Лёнчик. — Что случилось? Где Лялька?
Но тот не слышал его, только шептал пересохшими губами:
— Белочка… Белочка… Белочка…
***
Никто толком и не заметил, как в магазине появились эти трое. Вот их не было — и вот они есть. Налётчики в чёрных балахонах с прорезями для глаз и рта. Один рослый и широкий, как шкаф, второй среднестатистический, третий — мелкий и юркий.
— Тихо, суки! — рявкнул по-английски Среднестатистический и выстрелил в потолок. Хлопнула лампочка, жёлтым фонтаном посыпались искры.
Люди задёргались в панике. Кое-кто рванул к выходу, но в дверях стоял Шкаф, выразительно поигрывая бейсбольной битой. Галина грохнулась в обморок. Наташа выскочила из-за прилавка, прижала к себе Белочку.
Я взглянула на Шеата, севшего напротив за пластиковый стол в нашей комнате. Дракон притащил папку с листами, наверное, контрольными учащихся в Академии, и теперь деловито перелистывал их, пока я пила чай. Что-то изменилось в нем, но я никак не могла понять, что именно. Внешне Шеат так и остался тем самым серебряным драконом с пышной гривой серебристых волос, уже ставшими ныне почти серыми, с белой кожей и яркими зелеными глазами… А вот внутренне… После этого происшествия с параллелью что-то поменялось в нем самом. Он будто бы стал старше, взрослее. Не телом, тело и так взрослое, а скорее душой.
Шеат оторвался от бумаг и не мигая уставился на меня, пытаясь понять причину моего интереса. Я создала ему чашку с чаем и сунула в руки.
— Что? — серебряный удивился моему пристальному вниманию. — Думаешь, я опять того?..
— Нет, просто ты слегка изменился… — я задумчиво рассматривала его тонкое лицо с толикой тревоги в глазах. Пожалуй, что-то все же было эдакое в больших зеленых глазах с вертикальным зрачком. — И я не пойму, в чем.
— Совесть заела, — буркнул дракон и отвернулся, но от чая не отказался. Я потихоньку подсунула ему тарелку с маленькими пирожными с кусочками ананаса внутри. Шеат любил эти пирожные, но никогда в жизни не признался бы, предпочитая на публику лопать ананасы в сыром виде и в составе сладких пирогов.
— Забей, — мне ничего не оставалось, как только забыть и забить на все произошедшее. Никуда мне не деться от семьи и семья никуда от меня не денется, вот только почему же порой так паршиво на душе? Почему и правда нельзя просто взять и иногда уходить друг от друга, чтобы не приедаться? Но вряд ли драконы признают такую практику.
Я задумалась, вспоминая, что где-то слышала о подобных парах. Они не могли полностью расстаться, но не могли и жить вместе по каким-то своим причинам. Из-за любви к путешествиям, колдовского дара, гонений властей и прочих ситуаций, когда нельзя вместе жить в одном доме долгое время. И такие пары существовали, их было много, просто их порицали «традиционные» пары, вынужденные жить бок о бок долгие годы. Быть может, когда-нибудь мы тоже сможем применять подобную практику, когда окончательно осточертеем друг другу, но пока что никто никого никуда не отпустит. И, возможно, это правильно.
Я протянула руку и взъерошила идеально приглаженные волосы Шеата. Он дернулся и фыркнул, отмахиваясь от меня.
— Ну зачем? — возмутился дракон с растрепанной шевелюрой.
— Так ты похож на живое существо, а не на статую, — ответила я, глядя, как он легко возвращает все обратно, укладывая заклинанием непослушные тонкие волосы волосок к волоску.
— Ты же знаешь, я люблю порядок, — буркнул дракон, но я отлично видела, что все это ворчание напускное и вообще не относится к делу. Но лезть к нему с расспросами не стала. Помочь я все равно не смогу, только разбережу душу и плохие воспоминания. Так смысл вообще это все начинать?
В нашу комнату вошла Сирин, ведя за руку маленького парнишку лет шести-семи человеческих. Дракончик нервно вздрагивал и постоянно вертел головой, пытаясь понять, куда он попал.
— Это… тот самый… из кристалла? — я привстала, глядя на малыша. Он скуксился и отвернулся, видимо, память у него сохранилась. Пожалуй, будет нелегко наладить с ним контакт после всего того, что творила та безумная параллель с этой версией Шеата.
— Это Лортэн, прошу любить и жаловать, — пепельная целительница потрепала паренька по плечу. Он важно кивнул и неуверенно подошел к собственной основе, глядя на Шеата большими ярко-голубыми глазами. В сочетании с черными без единого проблеска волосами это смотрелось весьма красиво. Дракончика одели в детский комбез черного цвета, поскольку пока что у него не было своей шкуры, чтобы пошить одежду.
— Очень приятно, Лортэн, — я присела на корточки и протянула ему руку, как взрослому. Пусть привыкает к новым условиям жизни.
Шеат встал из-за стола и присел рядом, глядя на парня со странной смесью интереса и восхищения в глазах. К моей руке неуверенно прикоснулась тонкая детская ручка, будто бы дракончик боялся, что я раздавлю ему пальцы. Я слегка сжала ладонь, закрепляя рукопожатие. По телу прошла легкая дрожь — плазма запоминала малыша, чтобы ни в коем случае не навредить ему. Я ведь отвыкла пользоваться своей силой, а потому могла просто не рассчитать силы и слишком его придавить.
Шеат тоже пожал Лортэну руку, закрепив таким образом негласный союз.
— Ты угольный или смертушка? — тихо спросила я, рассматривая мальчишку. Он такой же, как был Шеат, когда его привели к нам. Теперь нам заново придется возиться с хвостами, рогами, крыльями и прочим добром. Бинтовать это все, кормить его по часам и пичкать вкусностями, чтобы не так страдал. Желал ли он действительно всего этого или же покорился судьбе, позволившей ему возродиться в новой реальности? Хотел ли он на самом деле умереть тогда, давным-давно, когда пытался извлечь из того чудовища камень безумия?
— Угольный, — дракончик потупился. — А что, это плохо?
— Нет, это великолепно, — я улыбнулась, стараясь его прибодрить. — Просто у нас уже есть дракон смерти… и… в общем, познакомишься с ним сам, поймешь.
— Такой же? — спросил Лортэн, кивнув на Шеата.
— Его параллель, — пояснила я.
Шеат привстал и поманил за собой парня. Я осталась в комнате, глядя, как они вместе с целительницей уходят куда-то. Скорее всего, серебряный хочет показать малому корабль и детскую, где тому придется провести ближайшие годы. Хоть бы только у него хватило ума не расти как Шеат и не издеваться над собой. Успеет, он все успеет в новой жизни. Почему-то я была уверена в этом.
Об отце Глина думала редко. Широко расставленные глаза, массивный пористый нос, глубокая поперечная складка на лбу, синий след от чирья возле левого уха, лысина на темени — всё в его вспоминаемом облике отталкивало, было противно Глине. Даже когда Переверзев снился дочери, то она видела его вынимающим ремень из брюк. Он никогда не находил доброго слова для неё, а Маринку называл дебилкой и никак по-другому. Он, видишь ли, стыдился дочери-инвалида. Ему, инженеру комбината, нельзя было «производить брак». А потом, когда его сократили и отправили на улицу газеты продавать, то без зазрения совести продал Маринку в секту, чтобы оплатить лечение. «Вот как за жизнь цеплялся! — думала об отце Глина, кусая губы, — но не от него ли и моя такая цепкость, настойчивость и природная злость? А, может, от матери, которая свое женское счастье видела в служении мужу, а на дочерей и внимания не обращала? Она тоже цеплялась за жизнь, как могла». Глина не хотела быть Переверзевой, и детскую обиду на родителей забыть не могла.
Сидя в заточении, Глина отлично понимала, что Эмбрас-Тамара мучительно ищет крючок, на который можно зацепить Глину, и ей было интересно, насколько хорошо хозяйка успела изучить Глину. Чтобы не сдохнуть со скуки, каждый день Глина делала разминку: доставала пальцами рук пяток, прикасалась лбом к коленям, делала примитивную «коробочку» и мостик, отжималась и прыгала на месте. Позвонки не хрустели, мышцы были послушны. Гимнастика её успокаивала и помогала расслабиться.
Глина вспомнила, как занималась в младших классах в кружке бального танца. Потом отец запретил, сказал, что только плохих девочек хватают за талию и за ноги мальчики… В запертой комнате было скучно. Читать Глина не любила, рисовать не умела, телефон у неё отобрали. Заточение, конечно, можно было прервать, бросив под дверь одну тёмную бисеринку… Но было жаль охранника. Василёк на работе, чем он виноват? К тому же она понимала, что Пасечник достать её отсюда не сможет. Слишком рискованно.
Глина знала, что уходить ей надо так, чтобы потом её следы не обнюхивали все доберманы страны, и обдумывала варианты побега.
На пятый день подручные Эмбрас приволокли в офис отца Глины. Василёк открыл дверь в её комнату и буквально втолкнул внутрь Алексея Семеновича. Дрожа от перенесенного испуга, отец накинулся на Глину.
– Ты что натворила? – спросил он с порога, пытаясь казаться грозным.
Глина встала с пола, на котором она заворачивалась «буквой зю», растягивая мышцы спины.
– Я соскучилась по тебе, папа, – сказала она язвительно, – вот тебя и привезли. Сам бы ты не приехал навестить свою доченьку.
Отец опешил и от тона, и от вида Глины. Последний раз он видел её давно, почти ребёнком, не считая появления на экране. Перед ним стояла молодая, совершенно бесстрашная, и очень опасная женщина.
– Ты тут живешь? – спросил он, оглядывая комнату.
– Нет, это моя тюрьма, – спокойно сказала Глина, – меня здесь держат и морят голодом, заставляя выполнять ненавистную мне работу.
– Какую такую работу? – спросил Переверзев, не переставая озираться.
– Например, людей убивать, – нехорошо засмеялась Глина.
Переверзев отшатнулся и бросился к двери, не известно, что мелькнуло в его голове, но он завопил не своим голосом и стал барабанить кулаками и пятками в дверь, стараясь не поворачиваться к дочери спиной.
Глина захохотала. Василёк открыл дверь и удивленно застыл на пороге.
– Чо ты тут, нагад, хулиганишь? – спросил он Глину, – ты это, давай, нагад, не наглей. С отцом тебе повидаться привелось, а ты, нагад, напугала старика до усрачки.
Василёк закрыл дверь и в замке повернулся ключ. Переверзев остался с Глиной наедине, и они услышали звук удаляющихся шагов охранника.
– Как там мать? – спросила, успокоившись, Глина.
– Чо мать? Нормально мать, – ответил Переверзев, не отходя от двери.
– Раз уж мы свиделись, – сказала резонно Глина, – настало время икс или че, как тебе больше нравится. Говори мне правду, ты знал, отчего Марина умерла?
Переверзев помолчал и сказал нехотя.
– Ничего я тебе не скажу, дочка, – в его словах впервые Глина услышала какое-то подобие отцовской ласки, – меньше знаешь — крепче спишь.
– Тебе дали лекарство от опухоли за Маринку? – допытывалась Глина, но Переверзев только мотал головой.
– Знаешь, я бы могла вытянуть из тебя все жилы, намотать их вот на свой кулак, – Глина приблизилась к нему и сунула свой кулачок прямо Переверзеву под нос, – но я хочу, чтобы ты сам покаялся. Чтобы мне не пришлось тебя убивать.
– Что было, уже не изменить. А ты в большой опасности, Галя, – удручённо сказал отец, – за тобой идёт охота. И даже хорошо, что тебя тут охраняют. Дольше проживёшь. Маринку мы вот, не уберегли. Больше ничего не скажу.
Он закрыл лицо руками и заплакал.
Глина этого никак уж не ожидала. Она заглянула отцу в его опущенное, искаженное рыданиями лицо. Неужели он мог раскаиваться?
Эмбрас позвала к себе Переверзева и спросила, удалось ли ему повлиять на дочь. Тот испуганно залепетал, что сделал всё, что мог, даже слезу пустил, но больно девчонка оказалась несговорчивая.
– Знаешь, что я с тобой сделаю, червяк ты этакий? – хищно спросила Верёвкина, приближая к нему свое густо накрашенное лицо, – пожалеешь, что на свет родился.
– Э, дамочка, – запротестовал Переверзев, – вы так зря. Думаю, что кроме Глины, у вас нет никакого серьёзного колдуна. Не хотите её терять — ищите подход к ней, а меня из Бабяково зря притащили сюда.
Верёвкина отпрянула и посмотрела с ненавистью на это ничтожество.
– Люди есть, серьёзные. За Глину хорошее отступное предлагают, – сказала вдруг Тамара Петровна, постукивая тонкой сигареткой по открытой пачке, – если бы я Глину не любила, как свою дочь, продала бы её нахрен. Вот и хочу с вами посоветоваться, что с ней делать.
– Может, вы её тут пока подержите, под присмотром? А проблема сама рассосётся, — малодушно предложил отец Глины.
– А зачем она мне, если работать отказывается? – резонно ответила Тамара Петровна, – мне проще найти ей замену, чем кормить её и поить. Это ты еще не видел её квартиру на Ленинградской. Там позавчера кто-то погром устроил, мама-не-горюй.
Отец удрученно покачал головой.
– У меня бизнес, мне проблемы не нужны. А девчонку свою чокнутую, которая добра не ценит, сам забирай и вези хоть в Бабяково, хоть в Мухосранск.
– Не-не-не, – замахал руками Переверзев, – куда я её заберу? У меня там жена новая, работаю я охранником на уважаемых людей. Да и зачем Глине со мной ехать?
Евгений, подслушивавший за дверью разговор двух негодяев, усмехнулся.
***
Глина удивилась, что Эмбрас отпустила её из «Смарагда» с миром, и даже дала расчёт. Истинную причину доброты Глина узнала позже, когда Евгений привез её в квартиру. Жилище выглядело как поле боевых действий.
И кому было надо устраивать тут кавардак? – размышляла вслух Глина, бродя между разбросанными вещами и пытаясь найти хоть что-то, что могло бы ей пригодиться.
– Глина, – медленно, словно сомневаясь, сказал Евгений, – несмотря на то, что мы не слишком ладили, я расскажу, что слышал своими ушами. Ты меня не выдала, деньгами помогла, и я в долгу не останусь.
Глина вздохнула, села на подоконник и спокойно выслушала пересказ разговора Верёвкиной и Переверзева.
– Тебе надо линять отсюда, подальше. Пересидеть, где тебя никто не знает. Какая-то контора на тебя имеет зуб. Кто они — не знаю, но название Верёвкина называла – «Божья пчела».
Глина кивнула и попросила Евгения подождать её внизу. Она проверила: тайник с деньгами разбойники не нашли. Она выгребла всё, что у неё было спрятано, собрала небольшой чемодан, заперла дверь, и попросила Евгения отвезти её на Ленинградский вокзал. Прощаясь с девушкой, Евгений сказал: «Знаешь, есть такой колдун сильный, дядька Харитон, я слышал о нём краем уха. Живет на хуторе Западная Елань, то ли Вологодская, то ли Архангельская область. Может, к нему поедешь? Его крепко Пасечник боится».
***
Две недели Глина жила на съёмной квартире 18 линии Васильевского острова, но спокойно не заснула ни разу. Постоянный шум за окном и шум внутри дома не давали ей отдыха. Иногда к ней приходил Валентин Прокофьевич, одетый в нелепый пиджак и трусы с сердечками. Он садился на край кровати и вздыхал, повторяя одно и то же: «Глупо как вышло, Глина. Ох, как же глупо».
Ткнув пальцем в первое попавшееся объявление, Глина договорилась о долгосрочном съёме жилья и переехала с Васькиного острова вглубь города, к станции метро Парк Победы. Она стала называть новое жильё Материком. Тут не было никаких дурацких каналов, рек и мостов. Сюда она запретила приходить Валентину Прокофьевичу. Об этом месте не знал Евгений. Эта часть Питера больше походила на любой другой нормальный город, стоит отойти от центрального проспекта и можно почувствовать себя в каком-нибудь Липецке.
Но нет, все-таки не Липецк и не Скотопрогоньевск, а просто улица Бассейная. Где ещё могла она поселиться, потерявшая целую нитку бусинок, отборных белых бусинок? Глина тужила, даже возвращалась на прежнюю квартиру, и открыто, и тайком, всё мысленно перевернула, руками обшарила – не нашла. Глина помнила, что бусы не аукаются и сами не заговаривают, но надеялась на интуицию и зоркий глаз. Не помогло.
Глина стала жить на улице Бассейной, но за это время ей удалось скатать только две бусины. Попросила девочку поиграть её куклой в парке да нашла в парковом книгообменнике томик стихов Брюсова с закладкой из вышитого ситца. Две мелкие розовые бусины, почти жемчужного оттенка, мало, ох как мало. Случись что-то плохое — не спасёшься. А вообще, Глина словно обессилела. Чем больше проходило времени с момента убийства врача, тем больше Глина падала духом. Она закуталась в уныние, как в кокон и стала ждать, что всё пройдет само.
Дамблдор приветливо улыбнулся, вставая из-за своего стола, чтобы поприветствовать:
— Добрый день, дорогой мистер Азирафель. Отчего-то кажется, что у вас для меня есть хорошие новости.
— Полагаю, что да. Я готов осмотреть родителей Невилла и оказать им помощь по мере возможностей. Но мне бы хотелось сохранить инкогнито.
— Я вас отлично понимаю, — кивнул Дамблдор. — Вас не слишком огорчит, если ваши лавры достанутся их целителю?
— Нет, — улыбнулся Азирафель, — раз уж он до сих пор не сдался. Однако вы говорите о выздоровлении, как о решённом деле… Вы мне настолько доверяете?
— Похоже, что так, — Дамблдор снял очки и принялся их протирать. — Пожалуй, больше, чем себе.
Азирафель понял, что в эту минуту Дамблдор ничуть не лукавил и не пытался льстить. Он действительно так думал. К счастью, ему не требовалось никаких ответных заверений. Дамблдор смахнул пылинки с мантии и, подойдя к камину, принялся водить палочкой над очагом. Азирафель уже слышал о перемещениях по каминной сети, но и представить себе не мог, на что это похоже. Впрочем, путешествие оказалось не так ужасно, как могло показаться, и стоило признать, что оно было гораздо комфортнее, чем трястись на лошади от Лондона до Эдинбурга. Правда, чтобы ступить в огонь, Азирафелю пришлось сделать гигантское усилие.
— Вы никогда прежде не пользовались камином для перемещений, — заметил Дамблдор, помогая Азирафелю выбраться в просторный холл.
— Как-то не было поводов. Что теперь?
— Я провожу вас в палату, а дальше разберёмся.
— А вы большой авантюрист, Альбус, — Азирафель с трудом успевал за Дамблдором. — И не могу сказать, что это комплимент.
— Я вас отлично понимаю, но поверьте моему опыту, так будет лучше для всех.
Похоже, Дамблдор так спешил, чтобы никого не встретить, потому что, лишь заслышав голоса, несколько раз взмахнул своей палочкой, и его роскошная фиолетовая мантия, расшитая звёздами, вдруг стала лимонно-жёлтой и приобрела такой крой, что сразу стала походить на форменную одежду. Кстати, тотчас же на его голове появилась шапочка с эмблемой госпиталя. Трюк можно было счесть удачным, потому что проходящие мимо люди с интересом косились на Азирафеля и словно не замечали Дамблдора.
— Шалость удалась, — довольно усмехнулся тот и распахнул перед Азирафелем дверь палаты: — Прошу.
Азирафель вошёл и огляделся, ничуть не удивляясь, что обитатели этой небольшой комнаты никак не отреагировали на его приветствие. Коротко остриженная женщина скользнула по нему пустым взглядом и принялась сосредоточенно перекладывать фантики от конфет. Мужчина даже не взглянул в их сторону. Он лежал на спине и болезненно морщился, пытаясь достать ногой до спинки кровати. Стоило только подумать о том, что Невилл даже не помнит их другими, как сердце Азирафеля сжалось от жалости.
— Вас оставить? — Дамблдор перешёл на шёпот.
— Да, — так же тихо ответил Азирафель.
— С Алисой или с Френком? Или…
— Или. Мне они нужны вместе.
— Хорошо. Вас запереть или вы сами?..
— Будет лучше, если это сделаете вы, Альбус.
Кажется, Дамблдор и сам понимал, почему так будет лучше. Он согласно кивнул и вышел почти бесшумно, если, конечно, не сравнивать его с Кроули. По двери сразу же побежали голубые огоньки, напоминая, что в этом мире колдовство всегда заметно — будь то лучи проклятий или вот такие искры. Чудеса, которые творил Азирафель, замечали лишь те, кого они касались. И то не всегда.
— Алиса, ты меня слышишь? — осторожно позвал он. — Алиса.
Она склонила голову, будто прислушиваясь, но вскоре стало очевидно, что так она реагирует на все звуки. Азирафель подошёл ближе и взял её за руку, повторив:
— Алиса, ты меня слышишь?
Она с недоумением уставилась на свою руку и скривилась, как ребёнок, решивший заплакать.
— Алиса… тс-с… не надо… пойдём со мной.
Слух у неё совершенно точно был хорошим, только вот незнакомый голос, похоже, пугал, даже если звуки складывались в её имя.
— Алиса, я пришёл за тобой, — снова позвал Азирафель, слегка сжимая тонкие пальцы. — Пойдём.
— Куда? — едва слышно спросила она, и голос её был лишён каких-то эмоций.
И всё-таки это был ответ! Азирафель улыбнулся и, погладив пальцем её запястье, сосредоточился на чуде. Он представил, как зашёл в абсолютно тёмную комнату, где пряталась от монстров маленькая девочка. Он чувствовал её страх, потому что даже темнота никак не спасала от жуткой встречи. Монстры были повсюду, и они были не прочь поживиться.
— Где выход, Алиса? — прошептал Азирафель, чувствуя, как она замирает от ужаса.
— Тс-с… — её было едва слышно, и Азирафелю даже показалось, что его губ коснулся прохладный палец, а потом Алиса вдруг прижалась к нему и зашептала прямо в ухо: — Молчи, иначе они придут за нами. Выхода нет… совсем нет…
Азирафелю захотелось немедленно сотворить дверь, чтобы выбраться, наконец, из душной каморки, в которую превратилась тёмная комната. Теперь она была не больше шкафа, если, конечно, бывают шкафы без дверей.
— Нас уже похоронили, — снова зашептала Алиса, — если мы притворимся мёртвыми, они уйдут.
— Но мы живы.
— Нет… потому что мы с тобой в гробу… ты кто?
— Меня зовут Азирафель.
— Наверное, ты ангел…
— Можно и так сказать.
— Но если ты ангел, ты можешь прогнать их?
— Могу, — согласился Азирафель. — Огненным мечом.
— Но если меч будет гореть, нас увидят…
— И убегут. Пойдём со мной, Алиса.
— Куда?
— Домой.
— А зачем?
— Тебя там ждёт Невилл.
— Какое красивое имя… — Азирафелю показалось, что она улыбается. — А кто это?
— Тебе надо вспомнить, Алиса.
— Но я… я не могу… это невозможно…
Азирафель ещё раз погладил её по руке:
— Что ты чувствуешь, когда я говорю «Невилл»?
Алиса несколько мгновений молчала, а потом прошептала:
— Любовь. Я его люблю. Больше всего на свете… — Алиса охнула и расплакалась, на разные лады повторяя, что любит Невилла.
Азирафель не мешал ей, чтобы она как можно крепче ухватилась за эту мысль, и когда Алиса замолчала, он тихо сказал:
— Невилл тебя ждёт.
— Где?
— К нему надо дойти.
— Где он?
— Снаружи. Он тебя ждёт.
— Но там холодно… и страшно…
— Ему тоже. Но он всё равно ждёт. Тебя.
Алиса решительно вытерла слёзы и, вцепившись в руку Азирафеля, куда-то потянула его.
— Пойдём… быстрее… он ждёт… я ему нужна…
Азирафель не выпускал её руки, и был совершенно прав, потому что, когда ей не удалось открыть дверь палаты, она бросилась к окну. Алиса звала Невилла всё громче и громче, а потом вдруг замерла и расплакалась. Она медленно опустилась на пол, с ужасом глядя вокруг себя, пока её взгляд не остановился на Азирафеле. Она несколько мгновений рассматривала его, и наконец в её взгляде отразилось понимание:
— Это вы?
— Да, я, — Азирафель улыбнулся и уселся рядом с ней, протягивая руку. — Рад с вами познакомиться, Алиса.
Она коснулась кончиками пальцев своего лица, начиная его ощупывать, потом потянула за волосы, пытаясь их увидеть… тогда Азирафель протянул ей зеркало:
— Так будет проще.
Алиса долго изучала своё отражение, а потом снова расплакалась, горько и безутешно, как умеют только дети. Азирафель взял её за руку и постарался незаметно благословить, просто чтобы немного облегчить душевную боль. Похоже, это помогло, и скоро рыдания стихли. Алиса взяла предложенный платок и принялась было вытирать лицо, но вдруг снова замерла, а её взгляд вновь наполнился ужасом:
— Невилл, — прошептала она. — Где он?
— В Хогвартсе, — честно ответил Азирафель.
— Уже?
— Да.
— Сколько прошло лет?
— Больше тринадцати, — Азирафель был не силён в здешней истории, но в деталях этого дела он разобрался слишком хорошо.
Алиса прикрыла ладонью рот, очевидно, чтобы не закричать, и, сделав несколько вдохов, потеряно пробормотала:
— И что теперь делать?
— Жить.
— Но… как так-то?
Алиса снова начала плакать, и Азирафель решил её немного отвлечь:
— А сейчас мне потребуется ваша помощь.
— Зачем?
— Чтобы вернуть вашего мужа.
— Френка? — взгляд Алисы остановился на соседе по палате: — Это он?
— Да.
— Не может быть…
Азирафель помог Алисе подняться и усадил её на кровать мужа, поручив держать его за руку. Больше она ничем помочь не могла. Впрочем, Азирафель не мог сказать этого наверняка, потому что Френка удалось вытащить гораздо быстрее, правда, и благодати для него потребовалось намного больше. Но кто бы жаловался? Чудо немного изнурило Азирафеля, но всё равно он чувствовал себя прекрасно. И это было вовсе не из-за хорошо проделанной работы… или не только из-за неё. Впервые со дня сотворения мира у него не было ни капли сомнений. Всё было правильно!