У Анастази было достаточно средств и доверенных людей, чтобы спрятать свою добычу на потайной квартире. Кто лучше неё знал тёмную, преступную ипостась Парижа? И там у неё были сообщники и союзники.
Герцогиня не порицала, а поощряла эти связи. С ведома герцогини Анастази вносила свою долю в воровскую казну. И могла рассчитывать на помощь и содействие. Для больного нашелся бы и врач, и сиделка, и свежий бульон. Она точно так же вернула бы ему дочь…
Но Анастази этого не сделала! Она уступила своё место Жанет. Уступила сознательно. Уступила другой женщине. Пожертвовала собой. Ради него. Ради его счастья. Могла ли она передумать? Могла ли ревность совершить свою чёрную работу?
Времени прошло немало, сердце Анастази могло не выдержать. Геро вновь вспомнил тёмные глаза и пылавший в них огонь. Нет, Анастази поступила бы по-другому. Она убила бы его, но не предала. Он не верит, и никогда не поверит. Должен быть кто-то ещё, кто знал, кто видел, кто обмолвился. Они с Жанет особо и не скрывались.
Он вышел из дома Липпо, едва лишь смог держаться на ногах. И здесь, в Лизиньи, они беспечно бродили по окрестностям, навещали отца Марво, ходили на воскресную мессу. Их многие видели. Когда в поместье появился Максимилиан, они ещё чаще стали гулять. И вновь навещали отца Марво…
Вновь навещали. Геро зажмурился. В последний раз они были у старика совсем недавно, перед Праздником Преображения. Госпожа Бенуа поручила им отнести старику гостинцы, к тому же Максимилиан хотел взглянуть на книги. У старика были книги на французском.
Мария тогда играла с котом, Максимилиан вошёл в дом, а он, Геро, остался во дворе, наблюдая за дочерью. Не хотел оставлять Марию без присмотра. Старик как будто был один, хотя вёл себя более суетливо, чем обычно. Геро тогда показалось, что старик желает от них поскорее избавиться.
Занавески на окнах были задёрнуты. Одна из них дрогнула…
«Она смотрела на тебя!» Он вспомнил свой странный сон. И Мадлен. Этот сон почти затерялся в череде внезапно возобновившихся кошмаров, и он почти забыл его. Он не счел его предостережением, скорее напоминанием, судорогой вины.
Сны с аллюзиями прошлого не раз возвращались, они как звучащее в подземелье эхо, постепенно стирались и становились всё путанней. Мадлен в его сне твердила фразу из прошлого.
Она произнесла её, когда они вернулись после торжественной службы в день св. Иосифа. Отец Мартин благословлял детей. А герцогиня… герцогиня раздавала золотые монеты.
Тут он вспомнил. И этот сон он видел после торжественной службы на Праздник Преображения Господня. Они отправились в церковь отца Марво все вместе: он, Жанет, Мария и Максимилиан. Двое взрослых и двое детей. Те, кто видел их впервые, сочли бы их семьей. Родители и дети.
Да они, собственно, и были семьей. Пусть негласная, без церковного благословения и даже без кровного родства. Мария приходилась дочерью только ему, а Максимилиан и вовсе чужой. Плотью чужой. Их общее родство совсем иное, родство душ и сердец. Они все любили друг друга. А для любви церковного благословения не требуется.
Это условность, придуманная людьми. Адама и Еву никто не венчал. Их благословил Господь. А если они семья, то параллель становится ещё более пугающей. Судьба как будто намеренно расставила все те же декорации. За исключением того, что он не видел герцогиню.
Её не было в церкви. Или была? Она могла переодеться, скрыть лицо под вуалью, под широкополой шляпой или под маской. Геро попытался вспомнить, кого он видел в церкви.
Боже милостивый, да он никого не видел! Он не смотрел по сторонам! С ним была Жанет. К тому же, его внимание отвлекала Мария. Он постоянно следил за ней.
Девочка побежала вперёд к самому алтарю, и там её на руки подхватила Мишель. Он время от времени бросал взгляды в ту сторону. Он видел сидящих на скамьях женщин. Но то были крестьянки, жены и дочери окрестных фермеров.
Жанет оглядывала присутствующих более пристально. Он был в этом уверен. Жанет делала это, не задумываясь, скорее по привычке, как делают это в столице на приёмах и придворном богослужении. Будь среди этих простых прихожанок кто-то, вызвавший её, даже не опасение, а банальное любопытство, он бы заметил. Он уже научился замечать, как меняется выражение её глаз, когда что-то её настораживает, как угрожающе вспыхивают золотые искры в самой сердцевине зрачка.
Но Жанет была безмятежна. Она ничего не услышала и не почувствовала. В отличии от Мадлен.
Тогда он всё придумал? Воображение разыгралось? Никакой герцогини Ангулемской в церкви не было! Или она хорошо пряталась. Сколько времени она живет в доме отца Марво? Неделю? Две? Три? Как долго она наблюдает? И почему только сегодня решилась подать знак? Чего она хочет?
Солнце садилось. Небесный жонглёр уже растерял часть своих шаров. Осталось несколько тяжёлых, фиолетово-сизых. Скоро его позовут к ужину. Он должен успокоиться. Взять себя в руки. Он уже напугал мальчика.
А если явится с таким лицом, с висками, влажными от пота, то напугает и всех остальных. И в первую очередь, Марию. И почему он сам так разволновался? Ещё ничего не случилось. Герцогиня всего лишь напомнила о себе. Не более.
Возможно, она сделала это из простой женской мстительности, чтобы немного подпортить ту идиллию, которую узрела. Какова её цель? Вернуть его?
Геро едва не задохнулся. Тогда зачем ей скрываться столько времени в доме священника? Обнаружив, что её бывший любовник жив, она могла бы без труда устроить похищение. Нанять несколько головорезов. Он часто бродил с детьми за пределами поместья, навещал отца Марво.
Наказать за побег? Тот же грубый, испытанный приём. Если её жажда мести нестерпима, то она могла бы подослать убийцу. Всё очень просто. Зачем ждать? Зачем терзать себя зрелищем чужого счастья?
От мысли, что могли убить, покалечить или похитить на глазах у детей его лоб снова покрылся испариной. А может быть, она именно того и добивается, чтобы он вот так, как зверь, метался по комнате и задавал себе бесконечные вопросы?
Это же её излюбленный приём, её победоносная тактика. Она всегда оставляла своего пленника в неведении. Никогда не наносила удар сразу. Выслеживала, выжидала, терзала неопределённостью. Ему ли не знать?
Она действовала так с самого начала, как алхимик, затеявший долгосрочный опыт. Некоторые реакции длятся неделями и даже месяцами. Происходит превращение. Изменяется качество. Вот был свободный, счастливый, любящий человек, а стал трусливым развалиной. Распался на части от одной лишь тени, от воспоминания.
Тогда, три года назад, в доме отца Мартина, она назначила срок – три дня. Три дня на превращение, на изменение качеств и категорий. Во что он тогда должен был превратиться? Он и сам не успел осознать.
Его душа, его мысли, его чувства темнели и приобретали такой же фиолетово-сизый оттенок, как это небо. Его юность приобрела привкус горечи. Он должен был сделать выбор, пойти на сделку или отвергнуть её.
Он оправдывал себя тем, что у него нет выбора. Да и не измена это вовсе, всего лишь выгодное приключение красивого молодого человека.
Это его приключение кончилось смертью Мадлен и ребёнка.
Но герцогиня и позднее применяла свой перегонный куб. Он две недели ждал смерти, потом ждал наказания за дерзость, потом ещё чего-то ждал.
Ждал, как несчастный еретик под маятником с клинком. Этот маятник висел над ним, раскачиваясь, слепя наточенным лезвием, и спускался так медленно, что прожить под ним предстояло не меньше недели. Но была ли то жизнь?
0
0