Этого хватило. Закат рванулся, почти слыша треск лопающихся нитей, встал так, что Левша оказался между ним и Светом. Почувствовал, как его зажимает в тиски, поддался, споткнувшись на ровном месте, упал почти с облегчением. Улыбнулся, когда из спины Левши, оказавшегося на пути собственного приказа, высунулся алый кончик клинка… И даже не вскрикнул, когда злым последним чудом меч дотянулся до него, вонзился поперек клейма.
Закричал Пай, освобождённый от роли марионетки. Упала на колени Ро, выронив меч, который тут же кто-то подхватил.
Левша, пронзенный насквозь, хохотал в лицо опешившему Свету. Провёл пальцем по горлу…
— Да легко!
Сверкнул серебряный росчерк, всё ещё ухмыляющаяся голова скатилась по ступеням. Светозар бросил меч, перехватил руки бывшего магистра, заставил вытянуть клинок. Сбросил обезглавленное тело с умирающего.
— Закат!
Тот приподнялся, чувствуя, как по подбородку течет густая кровь. Попытался глотнуть воздуха, рассмеялся, задыхаясь. Нашел глазами Пая, пробравшегося ближе сквозь стекающуюся к ним толпу. Шепнул, улыбаясь искренне и счастливо:
— Ненавижу умирать от таких ран.
***
Сгущаются сумерки. Золотоволосый, наскоро перевязанный мужчина показывает дорогу, две женщины и два юноши несут на плечах носилки с телом. Капает на землю ещё горячая кровь, но заострившееся лицо и смертельная рана в груди не позволяют усомниться — человек на них мёртв.
Его опускают на светлый мрамор алтаря, на котором раньше воскресал его враг, снимают окровавленную одежду. Проводник складывает руки на груди мертвеца, отворачивается, не в силах смотреть на следы от кандалов, клеймо и шрамы. Спрашивает тихо:
— Думаешь, он воскреснет?
— Не знаю, — одновременно пожимают плечами двое, воскресавшие иначе.
Добавляет юноша:
— Если захочет.
Хрипло смеется женщина.
— Я не хотела, но что это изменило? Он хотел вместо меня.
Вторая только поднимает взгляд на далекие, едва различимые в дымке горы. Щурится, когда последние лучи солнца отражаются от чего-то на середине склона, вспыхивают обжигающей искрой.
Когда в мире исчезает сказочное, идеальное добро и зло, кто остаётся?
Эпилог
Человек входит в неохраняемые ворота Цитадели. Пересекает двор, сплетения коридоров, добирается до тронного зала.
Здесь собрались почти все члены Ордена — галдят, обсуждая, как жить дальше. Но оборачиваясь к вошедшему, замолкают, пока в зале не повисает тишина, нарушаемая только его шагами. Рыцари смотрят недоверчиво, будто спрашивая — как ты посмел вернуться? Ты, столько лет ведший нас, как оказалось — во тьму?
Человек, которого все они знали как сильного, жёсткого, несгибаемого правителя, опускается на колени посреди зала.
— Я виноват перед вами. И перед всеми, кто из-за нас пострадал.
В этих словах звучит приглашение, и некоторые хотели бы его принять. Шагает вперед один, другой, готовые ударить, обвинить — да, это только твоя вина!
— А вы что, бессловесные животные? Мечи в чужих руках? — Сердитая женщина пересекает зал, вздергивает на ноги сына, который готов повторить судьбу отца. Обводит взглядом людей. — То, что вы делали, по чьему угодно приказу, это ваши ошибки. И ваша общая забота — как эту вину искупить. Вы все видели, даже тот, кто был Тёмным Властелином, может сойти с пути зла.
Тот, чью жертву не приняли, смотрит на женщину усталыми, больными глазами. Но люди вокруг кивают, переглядываясь.
Они услышали. Они начинают понимать.
***
У раскиданных по поляне костров почти все спят, только у одного, последнего, рассказывает свою историю медноволосая девушка.
— …и он прыгнул со мной на соседнюю крышу! — в тонком голосе звучит восхищение. Рядом с огнём дремлет старик, сидящая напротив гадалка молча кивает, прося продолжать, но девушка вдруг вскидывается испуганным зверьком. Из темноты за освещенным кругом выступает юноша. Любой бы сразу увидел, что он безоружен и едва держится на ногах от усталости, но девушка бледнеет, как полотно.
Гадалка, однако, зовет:
— Присаживайся к огню, незнакомец.
Он садится, почти падает. Медленно подтягивает ноги к груди, обвивает худыми руками. Гадалка подает ему кружку горячего отвара, улыбается:
— Карты сказали мне, что ты добрый малый.
— Я? — он обхватывает кружку ладонями, не замечая, как она жжется. — Нет. Я слуга тьмы. Мы все.
И вдруг начинает плакать, не меняясь в лице, только слёзы срываются с ресниц одна за другой, как по весне капель с крыш. Вздыхает гадалка, привлекает бывшего рыцаря к широкой груди, манит девушку. Когда та нерешительно придвигается ближе, так же сгребает ее в охапку.
— Глупые вы все. Светлые, темные… Отвар вот лучше выпей. И оставайся. Вам обоим так полегче будет — потом, когда привыкнете.
Умолкает.
Рано еще говорить “когда простите”.
***
— Сестричка!
Женщина с плотно уложенной вокруг головы косой упускает ведро в реку. Ловить его некому — хозяйка замерла, как громом пораженная, а наезднице лезть в воду в полном доспехе не с руки.
— Фу ты ну ты! Прямо при параде, — обходит крестьянка спешившуюся сестру. Протягивает руку, отводит старательно зачесанные на лицо волосы. — И из-за этой паршивой царапины ты столько лет домой не показывалась? Ой дура…
Та только смеётся, встряхивает головой на лошадиный манер, высвобождая длинную челку.
— Дура, кто ж спорит. У вас тут как, всё в порядке?
— Конечно, что нам в лесу-то сделается. Только новости добираются через пень-колоду: Светозар ведь с Дичкой сразу вернулись, сами почти ничего не знали. А с ярмарки теперь такие удивительные сплетни доходят, что аж не верится. Или у вас правда магистр в паломничество ушел, а вместо него орденом руководит какая-то светлая матушка Заря?
— Правда, правда. И не какая-то, а здешняя, Залесинская. Ты её, кажется, даже видела однажды, когда эти липовые погорельцы к вам пришли.
— А, помню! Рыженькая такая, маленькая, всё одно бельчонок. Только имя забыла…
— Вот и не вспоминай, — фыркает сестра. — Она за него, особенно за полное, может и в зубы дать. Потому и нареклась Зарей. Последняя из всех имя сменила и запретила впредь так над людьми издеваться. Так и сказала, представляешь? Мол, все ваши Солнцы и Светы в голове путаются!
— Но ты-то все одно Светана.
— Я-то да, хотя в Ордене иначе звали…
Сёстры болтают, одна боясь спрашивать о самом главном, другая так же суеверно помалкивая. Уходят от реки, держась за руки, следом бредёт лошадь. Покачивается в прибрежных камышах ведро.
В Зорьки пришли новости. В Залесье они придут через пару дней.
***
Молодо выглядящий мужчина сидит на берегу ручья, опоясывающего светлую рощу. Улыбается запыхавшимся прихожанам:
— Здравствуйте, добрые люди.
Встаёт, отряхивая штаны. Привычно начинает говорить, напевно и плавно. О свете, который, как очаг, дает тепло. О тьме, которая является его отражением. О добрых делах, на которые способен каждый.
Замечает, как жадно косится на другой берег ручья совсем маленькая девчушка, вздыхает про себя. Опять завтра ловить эту мелюзгу по всей роще. Глупость всё-таки получилась со светлым местом. Тогда, конечно, хотелось каждый шаг господина увековечить, а теперь иногда почти стыдно. Правда ведь как собачка бегал. Так было надо и так было правильно, но только сейчас начинаешь понимать, как это выглядело со стороны. Повзрослел, видимо, на шестом десятке лет. Или седьмом?.. А, неважно.
— Помните — в каждом из нас живет свет, и в каждом из нас живет тьма. Не отвергайте их, смело заглядывайте внутрь себя, признавайте свои ошибки. Он смог это сделать. Значит, сможете и вы.
Люди кланяются, старик со слезящимися глазами вглядывается в сплетение ветвей. Вскрикивает какая-то восторженная девушка:
— Я вижу Его, вижу!
Проповедник только качает головой. С некоторых пор он перестал оборачиваться на такие вопли.
А ведь вначале каждый раз вздрагивал.
***
— Матушка, а правда, что вы раньше были принцессой?
Немолодая, но всё ещё красивая женщина только укоризненно качает головой. Будущие светлые рыцари, пока безусые юнцы, переглядываются, пряча хитрые улыбки. Знают, безобразники, что она, как бы ни хотела забыть свои прежние жизни, не откажет в рассказе.
— Правда. Сказку про спящую деву вы знаете, нет смысла её пересказывать. И про рождение Света знаете, у нас это всё записано…
— А вы расскажите про то, как вы воевали! — встревает рыженькая, как лисичка, девушка. Матушка вздыхает.
— И это тоже есть в орденских хрониках. Не в сказках, а в былях, до которых у вас вечно руки не доходят. Ну ладно. Засыпала я пять раз, а на шестой до отмеренного мне срока началась война с Тёмным Властелином. Он захватил наши земли, убил моего отца в одном из сражений — они оба любили с передовой командовать. Я тогда уже знала, что должна уколоться о шип розы и заснуть, но мне было совсем не до мрачных предсказаний. Война шла и с Тёмным, и во дворце, где каждый пытался загрести власть, не замечая, что загребать скоро будет нечего.
Морщится, поджимает губы. Думает — тут будет не лучше, когда я умру, но тут же одергивает себя. Не зря же она этих малявок учит, справятся. Матушка заранее всех предупреждает — следующую меня не ищите, дайте пожить спокойно. Угрожает даже — мол, вспомню вас, надоед, и развалю орден к дурному року!
Надоеды тем временем возятся, не понимая, отчего она замолчала. Приходится продолжать.
— Меня спасло как раз предсказание — его знали все, и не ставили меня ни во что, ведь жить мне оставалось недолго. Так что, пока они грызлись, я управляла страной. Понимала, что мы в любом случае проиграем, но надо было продать свою свободу подороже, и при этом чтобы погибло как можно меньше мирных людей. Так себе задача для принцессы. Но я справилась. Хоть и не смогла умереть, как хотела, но ребенка ему не отдала. Письмо, жаль, не дописала, вышло непонятно, но все-таки отомстила. Ведь в первый раз Тёмного Властелина убила я!
Юные послушники замирают, как мыши под метлой, во все глаза глядя, как разглаживаются морщины на бледном лице, как вспыхивают несгибаемым пламенем глаза. И когда матушка, такая привычная, такая добрая, хоть и строгая матушка зло смеется, вздрагивают все, как один. Она даже не замечает. Медлит, говорит с чувством:
— Вот за то, что я все это вспомнила, десятикратно его ненавижу! — и только тогда улыбается, снова становясь родной и уютной. Опускает глаза к шитью. — Хотя он искупил всё, как мог. А вы, дети, не будите зверя. Устала я от него.
***
— Тятя, а ещё сказку?
Он сидит на крыльце, как обычно занятый работой. Внук висит на шее, болтая ногами и считая седые пряди в отливающих медью волосах. Младшая внучка опять кувыркнулась в корзину, но пока не решила, расплакаться или повременить. Дед мельком улыбается ей, и девочка, сунув палец в рот, зачарованно следит, как мелькают ловкие морщинистые руки, переплетая последние лозы.
— Нам бы старосту, — доносится из-за забора. Дочь, вышедшая к колодцу, щебечет, открывая калитку. Смотрит, смущенно улыбаясь: «Я знаю, ты не любишь, но не гнать же».
Паломники. Босые, грязные, в крестьянских рубахах и штанах, хотя лица тонкие, городские.
— Мы прошли весь путь от Светлой цитадели, — начинает один, худой и заросший щетиной. — Король отдал нас Ордену с тем, чтобы матушка решила, заслуживаем ли мы милости. Мы бдели у светлой рощи без отдыха, слушали наставления, говорили с проповедником. На третий день он сказал, что свет встреченных людей и тяготы пути способны разогнать любую тьму, и отпустил нас. Велел найти Светлую деревню, пройдя Его дорогой. Вот… Мы здесь.
Второй молчит, только сглатывает слюну, косясь на плещущую в ведре воду. Дочь, ойкнув, бежит в дом, приносит кружки. Наливает каждому полную. Умиленно смотрит, как люди жадно пьют, сбивчиво благодаря хозяев.
Староста откладывает корзину, встает, с усилием выпрямляя хрустнувшую спину, сразу оказавшись на голову выше гостей.
— Ладно, заходите в дом. Расскажете, что вы такого натворили, что Пай вас ко мне послал.
Перед тем, как лечь спать, Вторая взяла плошку свежего мёда, что принёс Харитон к ужину, и, пришептывая, смазала им руки Глины:
«На море Окияне, да на острове Буяне
Стоит дуб, а под дубом сруб.
В тесной избушке
Ткут холсты старушки.
Одна холстина — бесу хворостина,
Вторая холстина — хвори дубина,
Третья холстина – богу десятина.
Я хворостиной махну, дубиной двину, десятиной обовьюсь.
Пойдёт красна девица на реку Ордан.
Как на реке Ордане стоит камень Алатырь,
Под камнем Змей – Скарапей.
И ни горем его не сдвинуть,
Ни волной накрыть,
Ни солнцем опалить.
Десятину разовью, дубину расщеплю, хворостину сломаю.
Возьми, Змей – Скарапей мою хворобу,
Сожги, Змей – Скарапей огнём утробным.
Утопи пепел серый во слезах своих горючих».
До утра Глина ворочалась, не могла уснуть. Лишь только забрезжил тонкий неясный свет, она задремала, вскидывая во сне липкие до локтей руки, приклеивая к ним случайные пряди растрепавшихся волос.
В одиннадцать часов, когда стало нестерпимо жарко под одеялом, Глина во сне опустила ногу на холодный пол и проснулась. В доме никого не было, только тикали ходики, которые при свете тусклой лампочки вчера Глина не рассмотрела. Раскладушки, накрытые тканевыми тонкими одеялами, были пусты. Девчата, скорее всего, хлопотали во дворе. Глина потянулась, зевнула и пошла к умывальнику. Намочив руки, она потерла лицо и заметила, что кожа её рук гладкая. С удивлением, смешанным со страхом, Глина увидела, что почти все шрамы на её изуродованных руках разгладились. Она села на лавку и заплакала.
***
Позавтракав в одиночестве, Глина вышла в сад. Первая и Вторая возились под яблонями. Они высыпали несколько вёдер яблок на старые ряднины и перебирали плоды. Работали медленно, посмеиваясь. Глина остановилась и спросила, что они будут делать с таким урожаем, но Вторая съязвила:
– Дык разве ж урожай? Абы что. Да и лежат они не шибко. Амбасси — лежит, а остальные — тьфу заморское. В повидлу только и гожи.
– А моя тётка сушила яблоки, – попробовала было Глина продемонстрировать свою осведомлённость о крестьянском быте.
– Осенние резать надоть, – пояснила Вторая, – летние не гожают.
Глина села на траву и потёрла одно яблоко о коленку. В нём была червоточинка, вот ведь незадача! Выбрала одно, и то червивое.
– Исть надо! – убежденно сказала Вторая, – червячок — не дурачок, абы где не живёт. Кусай, не думай.
Первая молчала, посматривая на Вторую и Глину искоса, улыбаясь чему-то. Её спокойный и мечтательный вид удивлял Глину, которая в последние дни словно на раскалённой печке жила, и от любого шороха вздрагивала.
– Как ручки твои? – спросила Первая Глину, а та молча протянула кисти, потом заголила руки до локтя и покрутила ими.
– С лицом больше времени понадобится, – кивнула Первая, а Вторая поддакнула.
Из-за деревьев вышел Харитон с ведёрком и удочкой.
– Плохо нынче клевало, – посетовал он.
– Подкормить надо было, – резонно заметила Первая.
– У тебя помада есть? – спросил неожиданно Харитон у Глины, а та помотала головой, не понимая вопроса.
– Не давай губную помаду, – предостерегла её Вторая, – изведёт на подкормку. В кашу наломаить, утолкёть, шоб его пескари ловились. Всю помаду извёл.
– Разве нынче помады? – спросил Харитон риторически, закидывая мечтательно бороду вверх, – вон раньше польские были или «Дзинтарс». Сам бы прикормку ел.
Девчонки засмеялись.
– Капли анисовые можно добавить, – подсказала Первая, но Вторая со смехом махнула на неё рукой.
– Дурында, не продышишь потом в хате, разве ж можно? Чистый яд.
Харитон покачал головой и позвал Глину чистить рыбку. Там были не только пескари, но и мелкие, размером с детскую ладошку, карасики.
– Мы их как семечки сейчас, пожарим и пощёлкаем.
– Дядя Харитон, – сказала Глина неловко придерживая карасика, – я ведь к тебе не зря издалека приехала.
– Не зря, – кивнул Харитон и показал, как правильно держать карася, и как его с хвоста чистить, а перед этим неприятным делом лучше бы колотушкой ударить рыбку по голове, чтобы не трепыхалась. Глина поморщилась, но покорно выполнила всё, и дело пошло на лад, – ты у меня подлечишься, погоню переждёшь, а там и решишь, что делать дальше.
– Давай, дядя Харитон, начистоту поговорим, – сказала Глина, почистив весь незавидный улов. Она обваляла рыбку в муке и кинула на чугунную сковороду с шипящим маслом, – ты зачем меня заманил сюда, пасечник? Я уже была у одного такого Пасечника. Тебе нужна пчела для твоего улья, чтобы катала тебе бусины? Мороку на улице навёл, чтобы дом наш никто не видел, раскладушку поставил, шрамы мои намазал фигнёй какой-то. Думаешь, я не вижу, что ты усыпляешь мою бдительность? Только я катать тебе бусины не буду, на фабрике твоей пчелиной работать не стану. Если будешь меня принуждать, я тебе такую бусину скатаю – мало не покажется. Аллах Акбар – и на небеса.
Харитон посмотрел на девушку печально и покачал головой.
– Вишь ты, совсем раненая, – пробурчал себе под нос, не забывая переворачивать рыбку на сковороде, но на обвинения Глины не ответил.
Из сада потянулись Первая и Вторая. Они пересмеивались, Первая несла в переднике огурцы с грядки, а Вторая — мелкое ведёрко с водой.
– Харитон, чайник теплил что ль?
– Простыл поди, – нехотя ответил дядька.
– Чаво смурной? – спросила Вторая, ставя чайник на плиту, рядом с шипящей сковородой, – аль почечуй твой разыгралси?
– У – у – у, бесстыжая! – вскипел Харитон и шлепнул Вторую по толстому заду. Все засмеялись, даже Глина.
— Баню надо истопить, враз хвори отпустят, — сказала Первая.
— От глупости только баня не помогает, — буркнул Харитон, но баню истопить пообещал.
Глядя на этих весёлых людей, мирно готовивших завтрак, занимавшихся домом и садом, ей было трудно поверить, что Харитон заодно с «Божьей пчелой». Но он был пасечником, и мёд его был ох какой непростой. Слишком много совпадений.
Сели за стол, Харитон разломил руками краюху на четыре куска, рыбка захрустела на зубах.
– Глина хочет узнать, кто мы такие, – сказал Харитон, – так давайте просветим девчушку. Что ж она мучается?
– А бог его знает, кто мы. Божьи пчёлы, только настоящие, – сказала Первая, – живем потихоньку, себе и людям радуемся.
– Со стороны скажут – секта, – пояснил Харитон, – а изнутри – община.
– И сколько же нас? – спросила Глина.
– Тут только трое, с тобой четверо. А по стране… Сильно удивлюсь, если за полтыщи перевалит.
– И где они?
– Кто где. В Сибири есть целая община. Живут, как староверы. По городам разбросаны люди. Но их пока не выявили.
– Ладно тебе, Харитоша, как на допросе ты у нас. Тянешь – тянешь из тебя по слову. А ты цедишь по капле. Я давай расскажу, – добавила Вторая, а Харитон стал чай заваривать.
– Ну, давай, послушаю, – хмыкнула Глина.
– Мы пчёлками себя исстари зовём. А вот один из нас — Пасечник Виктор Иванович, тот и организацию сколотил «Божья пчела». Сам колдун весьма небольшой силы, но человек хитрый и влиятельный. Еще при Косыгине умудрился в аппарат пролезть, выгавкал себе лакомый кусочек — сеть санаториев для элиты. Лечили там, как ты понимаешь, особыми методами. Для этого и нужны были пчёлки. Собирал Виктор Иванович их по всей стране.
– Ездил в экспедиции, всех баб-шептух перешшупал за рёбра, – поддакнул из угла дядька Харитон, но Вторая на него махнула рукой, коли не стал рассказывать, то и брехать не мешай.
– Пасечник всё закономерности искал, научную основу подводил, сколько да когда бабы инаких рожают. От каких мужиков, да только без толку всё. Модное слово такое теперь есть «рандомный ряд». А тогда попросту говорили: случайная комбинация разных условий. Были времена, когда инаких много рождалось, но сильных среди них не было. В Великую Отечественную сколько их полегло? Бесстрашные, молодые. А на могилах и не написано: «Боевой колдун Петрыкин». Просто: «Рядовой красноармеец Петрыкин». Война очень всех подкосила. Потому Пасечник, за Уралом отсидевшийся в тылу, начинал с единичных находок. Да и таланта у него нет искать. Сибиряки за ним никогда не пойдут, те рогатину выставят на любого медведя, не то, что на Пасечника. Полягут костьми, а служить не будут. Не такой псовой крови. Потому и есть у Пасечника человек пятьдесят от силы в его «Божьей пчеле», да и те слабые. С венцами. А про тех, что без венцов, Пасечник и знать не знает. Себе признаться не хочет в том, что не может выискать. Потому он за каждого в клинике своей глотку перегрызёт. Кого подкупает, кого запугивает. Но пчелки его уходить не торопятся, хоть и подневольные, а в тепле и сыты. Как сыр в масле катаются, говоря иначе. Так что, если улей тот разрушить, как бывало уже, они роем кружиться будут вокруг матки своей, да новый создавать.
***
Клиника «Божья пчела» начала охоту на Глину Переверзеву всерьёз. Пасечник вызвал к себе Гомона, старик шёл по знакомым дорожкам с замиранием сердца. Разговор был не из лёгких, и последствия его были непредсказуемыми, но, наверное, пришло время принимать огонь на себя.
Виктор Иванович Пасечник встретил Гомона с почтительной учтивостью, за которой могло скрываться всё, что угодно.
– Садитесь поудобнее, разговор будет долгим, — распорядился Виктор Иванович Пасечник, указывая широким жестом на глубокое кожаное кресло. Гомон сел, расправив полы старинного суконного сюртука, и достал из кармана трубку. Он спокойно набил её табаком и раскурил.
– Вы неизменны в своих пристрастиях, – заметил Пасечник, – что в девятьсот пятом, что в две тысячи первом.
Гомон кивнул и сказал:
– То же самое могу сказать и о вас. Только я привык к старому пиджаку, а вы – к старым методам.
– О каких методах вы говорите? – делано восхитился Пасечник.
– Насилие и физическое устранение противника для вас оправдано во всех случаях, даже если противник – почти ребёнок. Даже если противник не объявлял вам никакой войны.
– Кого же мы устранили? – продолжил в том же тоне Пасечник.
– Вам виднее, я к статистике не допущен. Этим другие занимаются.
Хозяин мрачно оглядел зал, в котором сегодня народу больше, чем обычно. Все разговоры крутились вокруг официального бюллетеня о завтрашней экзекуции. В углу у бочонка собралась группа мрачных работяг с ледяного карьера, они тоже оживленно спорили, иногда стучали кулаком по импровизированному столику, да так, что звякали рюмки. Рабочие пили водку. Ближе к стойке и тоже за отдельным столом обслуга с «Родерика» и «Квадрата» затеяла чайный преферанс. Но там тоже говорили о старом капитане. К ним приглядывался, правда, без особого энтузиазма, полицейский в штатском. Видать, не его смена. Двое моряков в углу согревались «глинтвейном».
Хозяин вздохнул — одно название, что «вейн». Вода, спирт, специи, консервированный ананасовый сок. Настоящее вино сейчас можно найти, пожалуй, только у Наследников. Тех самых «хозяев города», владельцев трюмов с продовольствием, тканями, металлом и углем, вообще со всем, без чего город никогда не смог бы протянуть так долго. Мудрые руководители, ведущие учет расхода ресурсов, определяющие, как сделать так, чтобы корабли продержались подольше, чтобы подольше защищали людей…
Да, всегда были те, кто недоволен существующим порядком вещей. Но даже они признавали — экономия необходима.
У иллюминатора одиноко устроился доктор Варков. Верхние пуговицы его сюртука были расстегнуты, но доктор этого не замечал. Выглядел он то ли замерзшим, то ли простуженным.
Хозяин сделал знак служанке, поставил на поднос маленький графин с водкой и стеклянную рюмку. Туда же добавил тарелку с кусочками куриной тушенки и хлебом.
— Отнеси доктору. За счет заведения.
Служанка понятливо кивнула. У нее тоже был встревоженный, печальный вид.
— Тяжелые дни настали, а, хозяин? — добродушно спросил электрик с «Орра», Гастав. Хозяин его неплохо знал — в былые времена они ходили в одном патруле.
— Да уж… что с людьми происходит? Налить тебе чего-нибудь?
— Чего-нибудь крепкого. На улице моросит. Туман. Может, дело в нем?
— Завтра убийцу казнить будут. Только о том и разговоров.
— За капитана — правильно. Я и сам бы его убил за капитана. Старик же столько всего видел, знал… он для нас был… больше, чем капитан.
Хозяин разлил по стопкам.
— Последний настоящий капитан… таких больше не будет. За него!
Варков, не притронувшись ни к выпивке, ни к закуске, тихонько вышел вон.
— Что-то гложет нашего доктора, — вздохнул Гастав.
— Он же тюремный врач. Помнится, с неделю назад он рассказывал, как его на допросы вызывали.
— Да, нынче год такой. Плохо начался. А ведь говорят, как год начали, так его и проведем…
Очен-младший явился, когда мать поставила перед Войтой ужин. Тот показал Очену кулак – чтобы не смел при матери заикаться об угрозе ее внукам.
– Если хочешь моего совета – я дам тебе совет, – начал тот.
Войта советов пока не просил, но покивал молча, потому что жевал.
– Я знаю способ, как уговорить Достославлена. Это очень просто. Нужно быть с ним искренним. Искренне просить, искренне уважать. Искренне заискивать. Искренне льстить. Понимаешь? Полюби его – и он твой!
– Очен, ты в своем уме? Искренне заискивать – это как? – спросил Войта, едва не подавившись.
– Тебе не доводилось соблазнять женщин искренней лестью? – улыбнулся Очен.
– Не припоминаю. Обычно я предлагал им деньги, и никакой лести после этого не требовалось.
– А жене? Жене ты тоже предлагал деньги?
– Жену мне вообще не приходилось соблазнять. На то она и жена. Разве нет?..
Очен снисходительно улыбнулся – понятно, его жена вертела им, как ей вздумается. Воспоминание о Ладне царапнуло больней, чем хотелось бы… Она всегда завидовала жене Очена, пышной красавице, но ей и в голову не приходило брать с нее пример. Войта не смог есть – отбросил ложку со злостью. И со злостью сказал:
– Достославлен не женщина, чтобы его любить или соблазнять. Я не могу полюбить его при всем желании. Тем более искренне. Я в принципе не могу искренне его уважать, неужели это непонятно?
– Притвориться у тебя не получится. Ты не умеешь притворяться. Потому я и говорю об искренности. В концепции созерцания идей есть посыл, позволяющий управлять поведением других людей, он основан на так называемом «подключении» – когда твои чувства приходят в некоторое гармоническое соответствие с чувствами другого человека, создавая общие ментальные волны. И, подключившись, ты можешь постепенно направлять эти ментальные волны в нужное тебе русло.
– Очен… Никаких ментальных волн нет и быть не может, – оборвал его Войта. Он вообще-то не собирался просить Достославлена.
– Я понимаю, за одну ночь невозможно освоить столь сложную практику, но это и не требуется! Больше всего Достославлен хочет признания, в глубине души он совершенно не верит в себя, может быть даже презирает себя. Но он удивительно доверчив, стоит только его похвалить – и он расцветает на глазах. Его так просто сделать счастливым!
Войта едва не ляпнул, что Достославлен убил Трехпалого. Нет, несмотря ни на что, это пока следовало придержать при себе…
– Я не собираюсь делать Достославлена счастливым, даже если это очень просто, – проворчал он сквозь зубы, но Очен этого будто и не услышал.
– Он в самом деле ради друзей готов расшибиться в лепешку – тратить деньги, силы, время. Лишь бы его любили, лишь бы в нем нуждались! У него есть мечта – он хочет войти в историю. Ради этого он пишет стихи, потому что искренне уверен, что это единственная его сто́ящая способность. Тебя не трогает его наивность и непосредственность?
– Нет, не трогает, – ответил Войта.
– Жаль. Ты всегда был толстокожим. Ты хотя бы когда-нибудь кого-нибудь жалел?
Войта оглянулся – мать ушла в спальню, чтобы не мешать их разговору.
– Бывало… Вот отца, которого Достославлен сегодня выставил на посмешище.
– Не думаю, что он сделал это нарочно.
– А я думаю, что было именно так. Нарочно. И меня он хочет видеть только для того, чтобы потешится.
– Так почему бы тебе не пойти ему навстречу, Воен? Речь о жизни твоих детей! – последнее Очен сказал шепотом, но Войте показалось – слишком громким.
– Я не ярмарочный шут – тешить Достославлена.
– Ты серьезно? Ты отдашь своих детей на смерть, лишь бы никому не кланяться? Даже твой отец перешагнул через себя, а ты не воспользуешься предложенной тебе помощью только потому, что Достославлен не столь достойный муж?
Едрена мышь, до смерти хотелось сказать, что Достославлен убил Трехпалого. Чтобы Очен оставил, наконец, свою восторженную жалость к его наивности и непосредственности.
– А мне разве предлагают помощь?
– Ну да. Я ведь тоже ходил к нему, и он подтвердил, что поможет тебе – ему нужно лишь, чтобы ты помог ему это сделать… Он для этого и письмо сохранил.
– Да ну? Так хотел мне помочь?
– Войта, более всего он хочет помочь Славлене. И ты Славлене нужней, чем казнь твоего мрачуна. Я объяснил ему, что смерть твоих детей не прибавит тебе ненависти к мрачунам, но отвратит от чудотворов. И он со мной согласился.
В эту минуту в дом зашел отец, все это время говоривший со старшим Оченом. Хлопнул дверью раздраженно и прямо с порога закричал:
– Не смей ходить к этому пройдохе! Ты понял? Вот мой отцовский приказ: не смей! Я сам поеду в замок. Соберу десяток-другой друзей – если добром твоих не отдадут, пусть пеняют на себя!
Отец протопал в спальню и хлопнул дверью еще разок. Ну да, человеку с арбалетом в руках редко отказывают в смиренных просьбах… Имея бумагу Глаглена и отряд вооруженных чудотворов, пусть и немолодых, спасти Ладну и детей получится верней, чем имея только бумагу Глаголена.
– Слыхал? – Войта усмехнулся.
И если расчет отца окажется верным, то Глаголена ничто не спасет. Не понадобится письмо из замка, а потому и магнитофорная махина становится бесполезной. Все возвращается к тому самому безвыходному положению, из которого есть простой и очевидный выход. Признаться, эта мысль привела Войту в отчаянье.
– Говоришь, искренне заискивать и искренне льстить? – осклабился он.
На следующее утро Барбер направился в бюро городской архитектуры, там после занудных проволочек ему выдали план жилого дома пастора. Изучив этот план Барбер увидел, что дом имеет чердачное помещение, а под домом хотя и не выстроено подвала, но имеются значительные пустоты. Почему бы на чердаке не поместить предприимчивым негодяям, которые хотят сбить цену на дом, осколки бутылочного горлышка. Он читал где—то о том, что такие фокусы проделывались с домами, выставленными на продажу. При небольшом ветре горлышко начинало «петь», а при сильном – горлышко издавало нечеловеческий вой. Обследование чердака было первоочередной задачей Барбера. Пустоты под домом также нужно было проверить, оторвав хотя бы пару досок от пола. А вдруг из канализационных труб натекла огромная лужа, которая отравляет миазмами атмосферу дома?
В тот же день Барбер двинулся на проверку, взяв с собой Малыша Свенсона. Парни прихватили карманные фонарики и плотницкий инструмент. Барбер давно не пользовался гвоздодерами и электродрелью, но стоило вспомнить навыки из колледжа. У порога особняка парни снова встретили неутомимую старушку, читавшую молитвы. Она кивнула им и продолжила свой бесполезный труд. Когда детективы вошли в коридор, Свенсон сразу пошевелил ноздрями и отметил:
— Воняет.
— Но не серой, — уточнил Барбер и хохотнул.
Парни двинулись на чердак. По спине Барбера потянуло холодком предчувствия. Он не смог осознать и сформулировать, что было не так. Но ему показалось, что он упустил что—то важное. Барбер вернулся в коридор и осмотрелся. Свен крикнул, что пошел к чердачному люку на второй этаж. Барбер медленно оглядывался по сторонам. Что—то было не так, но что? Краем глаза он посмотрел на электрический счетчик. Последняя цифра на табло медленно переместилась, счетчик мигнул. Вместо «четверки» показалась «пятерка». Барбер хмыкнул, непонимающе и обошел комнаты первого этажа. Все люстры были выключены, розетки свободны. Тот же самый осмотр детектив проделал на втором этаже. Безрезультатно. Со вздохом Барбер поднялся на чердак. Освещения там не было.
Помещение чердака было не слишком захламлено, что облегчало осмотр. Помогая себе фонариками, парни метр за метром обошли чердак, кое—где пригибаясь под балками. Щелей между досками не было, «артефактов» тоже. Железная крыша – в полном порядке. Даже птичьих гнезд не было. Закончив осмотр, детективы спустились вниз.
Барбер подошел к электрическому счетчику в коридоре. Вместо последней цифры «четыре» Барбер увидел цифру «пять». «Что за чертовщина? Какой электрический прибор работает в доме?», — подумал он. Малышу Свенсону было поручено «свежим взглядом» осмотреть дом и поискать включенный электрический прибор. Напарник признавал интеллектуальное превосходство Барбера и пошел исполнять задание.
Хью направился во двор. В деревянном сарае в углу двора никакого освещения не было, кроме старой запыленной керосиновой лампы. В гараже, отстоявшем на пятнадцать метров от дома, висела одинокая лампочка, но свет включен не был. Оставался только один вариант – лампочка горела где—то в доме. Обойдя дом снаружи, Барбер не заметил ни низко расположенных окошек, ни дверей, ведущих в подвал. Сомнений в том, что подвал имелся, у Барбера не было. Если есть пустота, то она может вполне быть оборудована под помещение. «И там могут быть бесы, которые заселяют нечестивые места», — словно подсказывал ему предполагаемый голос мифру Хаак.
Сердце Хью заколотилось, предчувствуя развязку. Детектив вернулся в дом и рассказал о своих подозрениях Свену. Они стали осматривать полы в каждой из комнат, поднимая все коврики и половички. Им пришлось потаскать туда—сюда всю мебель, простукать каждую половицу. На это скрупулезное дело ушло почти четыре часа. Никаких пустот молодые детективы не обнаружили. Было решено взять передышку. Перед уходом Барбер потратил еще час на детальное фотографирование всех крупных предметов интерьера, а также общего вида каждой из комнат. С разочарованием Барбер и Свен, порядком уставшие от таскания диванов и шкафов, разошлись восвояси. До полуночи Барбер проявлял фотографии, развешивая их в лаборатории на прищепках. Домой вернулся, рухнув без сил на диван, не раздеваясь.
Утром шеф Свенсон не дал поспать, как всегда позвонив Хью домой.
— Вставай, лежебока, и давай сюда с докладом.
«Интересно, а сына он тоже разбудил?» – угрюмо подумал Барбер. Отец Барбера давно умер. Когда–то он был партнером Свенсона по бизнесу, организовав по выходу на пенсию из полицейского отдела, собственное детективное агентство. Шеф относился к Хью как к родному, но все же излишне не опекал его. Так что пожалеть невыспавшегося детектива было некому, кроме секретарши Бесс. Пока Барбер докладывал о проделанной работе, Бесс принесла высохшие фотографии. Бесцеремонно усевшись в кресле для посетителей, она перебирала снимки, тихо хмыкая.
— Что, Бесс? — спросил шеф Свенсон.
— Неплохо живут нынче служители религиозного культа, — прокомментировала она, — мебель добротная, комнаты большие. Кухня только странная.
— Что же странного, — спросил лениво Барбер.
— Вот скажи, зачем посреди широкой комнаты стоит не обеденный стол со стульями, а стол для приготовления пищи? Обычно такой стол ставят рядом с мойкой или плитой.
— Ну, может, удобно так было пастору… — предположил Барбер.
— Спиной стоять к плите? – с недоверием сказала Бесс.
Шеф Свенсон взял фотографии в руки и начал в них всматриваться.
— Если это стол—тумба, то у него должны быть дверцы, — сказал он, а Бесс поддакнула, — но дверец я не вижу. Где же пастор хранил свои сковороды для адской жарки грешников?
Барбер посмотрел на фотографии и у него мелькнула мысль.
— Надо снова поехать в дом и присмотреться к этому столу.
В наши дни сплошь и рядом в голо-фильмах фигурируют киборги различных линеек. Без них, как говорится, никуда: какова жизнь — таково и искусство, эту жизнь отображающее. Отображающее, надо признать, весьма изобретательно, ярко и разнообразно. Однако, несмотря на все разнообразие сюжетов кибер-историй, несмотря на огромный арсенал технических средств, приемов и спецэффектов, у кинематографистов всего человеческого сообщества Галактики есть одна общая черта — любовь к так называемому «внутреннему экрану».
Появление внутреннего экрана непременно означает, что вот именно сейчас в данной сцене киборг перешел к активным действиям: военным, шпионским или… еще каким-нибудь, например, к выпечке лимонного кекса, если этот персонаж — Mary, а мы смотрим рекламный ролик. Понятно, что для обычного нормального человека весьма утомительно совмещать основной видеоряд с кучей каких-то разноцветных мигающих символов и бегущих строк, а потому внутренний экран ему — человеку обычному и нормальному — показывают не очень часто и ровно столько времени, чтобы он успел осознать и прочувствовать, как герой, героиня или злодей третьего плана решают сверхсложные задачи, задействуя при этом свои сверхсложные процессоры.
За время полета на «Арго» Иену довелось просмотреть некоторое количество фильмов, и теперь он уже мог сделать для себя кое-какие выводы о людях, которые постоянно пытаются рассказать друг другу о том, что якобы чувствует киборг, используя для этого малодостоверные картинки и тексты. А еще он стал частенько задумываться о соответствии сложности предлагаемых людьми задач мощностям используемых киборгами процессоров и в результате пришел к неутешительной мысли о том, что с тем пассивным наблюдением за работой базы «Полярная Звезда», для которого его сюда прислали, прекрасно справился бы продвинутый карманный фонарик.
Хотя… насчет фонарика он, возможно, хватил.
С тем пассивным наблюдением за работой базы «Полярная Звезда», для которого его сюда прислали, замечательно справился бы детский видеофон новой коллекции.
Начинался восьмой день стажировки.
***
Еще ночью, за пару стандартных часов до восхода звезды, Иен просмотрел обновления в искине базы и скачал себе новые отчеты. Подчистил следы своего посещения запароленных разделов. Валялся на койке до тех пор, пока Николь не начала варить кофе. Выполз на кухню и завел светскую беседу.
Точнее, предпринял очередную попытку завести светскую беседу.
В принципе, никто не мог бы назвать Николь молчуньей. Она не молчала, она поддерживала разговор, но редко сама начинала его. А еще она старалась как можно быстрее и деликатнее убраться из кухонного отсека, как только там появлялся Иен или Ото, или шеф, благо для этого всегда находился неотложный повод — технические работы в ангаре, где стояла ее надежная рабочая лошадка — пятиместный флайер с созвездием Малой Медведицы на обоих бортах. Проходя мимо ангара, иногда можно было услышать различные шумы от тестируемых механизмов и приглушенные, но весьма эмоциональные комментарии хозяйки машинного царства.
Несколько дней назад Иен, захватив планшет с «дипломной работой», направился было к ангару, чтобы наконец-то осмотреть его изнутри зорким взглядом инспектора, а, если повезет, еще и поговорить с Николь о том о сем на ее территории. Потому что кухня-столовая в главном корпусе базы это одно, а свое собственное рабочее место — совсем другое. В том, что это действительно совсем другое, Иен убедился практически сразу после того, как повернул за угол главного корпуса и увидел ангар. Похоже, что его инспекция на сегодня отменялась. Люди, скорее всего, не услышали бы ничего интересного с такого расстояния, но это люди… Шеф и Ото оставались в корпусе, а следовательно собеседником такой непривычно оживленной и смеющейся Николь мог быть только Петр, что только подтверждало предположения Иена о том, что для Николь Петр почему-то гораздо важнее, чем шеф или Ото, и, что самое интересное, Иен был с ней в этом совершенно согласен. Он тоже считал Петра главным человеком на этой базе. Главным, потому что шеф — это всего навсего шеф и его административные отчеты не столь интересны для Иена, а вот результаты геологоразведки и то, как эти результаты истолковывает Петр, это действительно очень и очень интересно.
Возможно, поэтому, а возможно, просто от скуки следующей же ночью Иен посвятил некоторое время просмотру закрытых папок «Личные дела».
Там ничего не оказалось.
«Ничего» означало, что папки содержат только официальную информацию из серии «родилась, поступил, выпустились» и тому подобное. Либо остальное совсем не интересовало шефа, либо он хранил те, другие папки в своей органической памяти. Что ж, еще оставался Ото, дружелюбный и словоохотливый. И, быть может, в его органической памяти тоже имеются сведения о том, как именно появились на базе Петр и Николь. Прибыли вместе? Познакомились здесь? Были знакомы раньше? Насколько близко?
Все-таки какое-никакое, а расследование.
Дружелюбный и словоохотливый Ото суровым тоном сообщил инспектору, что сплетни — это нехорошо, и что он этим не занимается. То есть старается не заниматься, по возможности.
Таким образом Иен практически сразу зашел в тупик, но продолжал надеяться, что это не надолго. Потому что оставался на базе еще один человек, который мог рассказать ему много интересного о Петре, и этим человеком был сам Петр. Надо только отправиться с ним в поле. На разведку. И чем раньше, тем лучше.
***
— Ну что, инспектор, экипировался с соблюдением всех правил техники безопасности? Шучу, конечно экипировался… ты же сам нам эти правила пишешь!
Иен широко и искренне улыбнулся.
— Так, в каком порядке пойдем, инспектор? — не унимался Петр.
— DEX Второй впереди, потом ты, потом я, и DEX Третий замыкает. Стандартный порядок.
— А я поменяю этот стандартный порядок, и знаешь как?
— Ну, — пожал плечами Иен, — можно только DEX’ов местами поменять, только зачем?
— Ответ неверный, — почему-то обрадовался Петр. — Сначала я, потом Генка, потом ты, а Ромыч замыкает.
Теперь Иен уже совершенно искренне удивился.
— Почему сначала ты?
— Ух ты ж, — одобрительно протянул Петр, — а я-то думал, что ты другой вопрос первым делом задашь. Сначала иду я, потому что я знаю, а иногда даже чувствую, что именно в каждом месте надо посмотреть, и я так хожу уже не первый год. И эта планета для меня не первая. И не вторая, инспектор. Давай твой следующий вопрос.
Иен пожал плечами.
— Мне кажется, ты его уже знаешь.
— Догадываюсь, — Петр немного помолчал, — Все эти споры про очеловечивание техники… Я вот к тебе как все время обращаюсь — инспектор да инспектор. Согласись, что-то в этом не то, если мы с тобой столько времени уже вместе провели, и еще проведем… Поэтому DEX Второй — это Генка, а DEX Третий — это Роман.
— Остальные их так не называют, — со стороны Иена это прозвучало скорее как замечание, а не как возражение, и Петр, похоже, уловил эту разницу.
— Остальные пусть как хотят, так и поступают. Тот же Гектор для DEX’ов является лицом с правом управления первого уровня, а у меня только второй уровень. Но я буду называть их так, как мне хочется. Всё, мы пришли, ребята. Гена, распаковывай аппаратуру.
Гена, более плотный и коренастый, чем его напарник, пробурчал стандартное «Приказ принят» и стал аккуратными движениями раскладывать на большом квадрате из плотной ткани приборы и инструменты, а долговязый и веснушчатый Роман, получив свой приказ, принялся устанавливать все это современное и явно дорогое оборудование на подставки и подключать его к источникам питания. Зрелище слаженно работающих DEX’ов определенно завораживало.
— А знаешь, мне тоже больше нравится называть их Гена и Рома.
— Это хорошо, — Петр чуть помолчал и улыбнулся, — Иен. О, да ты, я смотрю, тоже планшет открываешь. Ну что ж, давай фиксируй, пиши про свою технику… безопасности.
Утренняя прохлада потихоньку отступала, и легкий бодрящий ветерок становился теплым. Петр объявил перерыв на чай или кофе с двумя или шестью кусочками сахара, после чего снова разговорился.
— Вот это, — он показал мини-термосом в сторону ближайшего округлого валуна, обставленного аппаратурой, — это не просто исследуемый нами минерал инопланетного происхождения, которым интересуются сразу несколько горнодобывающих компаний. Это в первую очередь моя надежда на светлое будущее. Спросишь, почему?
— Почему? — с готовностью отозвался Иен.
— А потому, что от объемов его добычи напрямую зависит размер моей премии. Он мне, можно сказать, позарез нужен, вот так-то. А тебе, Иен?
— Нет, ни этот конкретный камень ни другие минералы вообще мне не нужны. Мне надо дипломную работу дописать в срок, а потом ее защитить.
— Невинное дитя, — Петр вздохнул, — а известно ли тебе, что…
— Обнаружен условно-нейтральный объект. Цвет — серый. Размер — десять целых и тринадцать сотых сантиметра. Скорость передвижения…
Петр спокойно дослушал отчет DEX’а до вопроса: «Уничтожить условно-нейтральный объект?»
— Не уничтожить. Пусть себе передвигается, он же условно-нейтральный. А что может быть лучше условно-нейтрального объекта, Геннадий?
— Вопрос не распознан. Пожалуйста переформулируйте, — отозвался DEX.
— До чего же хорошо с ними в поле ходить, — Петр обернулся к Иену, — всегда есть с кем словечком перемолвиться. А ты знаешь, что может быть лучше условно-нейтрального объекта?
— Наверное… просто нейтральный объект.
— Молодец, Иен! Парни, — это уже относилось к DEX’ам, — учитесь у него, как надо правильно отвечать.
Когда через пару часов они возвращались назад на базу, Иену не давало покоя чувство, что сегодня он что-то упустил из виду.
А еще Иен думал о том, что если бы он был DEX’ом, то предпочел бы ходить в поле именно с Петром.
А еще о том, что у DEX’ов такого выбора нет и быть не может.
Как, впрочем, и у него.