Компания продолжала перешучиваться. Из котомок достали припасы и сложили у очага. Получилось неплохо: пять крупных картофелин, десяток мелких зеленых яблок, три огурца, каравай. Даже Пекки Юкки не пожалел круга кровяной колбасы. Юхан достал длинный острый нож, повертел в руках и ловко порезал колбасу прямо в воздухе. Тимо отнес монашке печеную картофелину и кусочек колбасы, которую та приняла с молитвой. Мужчины поужинали с шутками. Один Олаф смотрел на всех недобрыми глазами и стучал пальцем по голове, что вызывало смех у всей честной компании.
– Постучи, постучи, – хохотал Юхан, – может ума прибавится.
Олаф натянул куртку на голову и стал, приседая, сновать мимо честной компании.
– Ну, что за человек беспокойный! – с интересом посмотрел на него Якоб Шнеерзон, – я таки думаю, что поспать он нам нынче не даст.
– Выкинем его на дождь, – предложил Юхан, – поумнеет.
После этого Олаф стих, нахохлился, как воробей, и сел у двери.
– А что, нынче выгодно шерсть на ярмарку возить? – спросил Якоб Шнеерзон у Пекки Юкки.
– А с чего вы взяли, будто я шерстью торговал? – удивился Пекки Юкки.
– Будто бы не шерстью, – захихикал счетовод, – все просто: скотская ярмарка осенью бывает, как и хлебная. Значит, либо лён, либо шерсть. Лён в этом году плохой уродился, год был дождливый, стало быть, много травы. А где трава, там и овцы, а где овцы – там и шерсть. – Вишь, какой шустрый, – с неудовольствием протянул Пекки Юкки, – всё по полочкам разложил.
– Значит, правильно я подумал, что торговля была удачной, раз вы так нервничаете? – хмыкнул Якоб Шнеерзон, удобнее устраиваясь на соломе. Пекки Юкке надулся, и разговор продолжать не стал.
Заморив червячка, стали укладываться на ночлег, каждый на прежнем месте: хуторянин с сыном у левой стены избушки, тут же в углу старушка. У стены на самой высокой куче соломы напротив двери – братья, а счетовод-изгнанник справа от входа. И только Олаф крутился по сторожке и мычал: «Тать, тать!», надоедая всем. Устав слушать его причитания, Пекки Юкки сказал Олафу:
– Ну, раз ты так татей боишься, то спи у двери.
Олаф крякнул от натуги и подвинул неподъемный деревянный топчан, стоявший зачем-то в углу, к двери сторожки. Перегородив выход, он устроился на топчане, но не уснул, а возился и кряхтел. Пекки Юкки тоже было не до сна, тревога Олафа передалась и ему. Он вставал, подкидывая в очаг то ветоши, то сена. Но уже под утро, под мерное шуршание дождя, когда молнии у Пророка Ильи закончились, хуторянин уснул.
Чуть забрезжил свет, Пекки Юкки схватился за пояс, вскочил с лавки, стал крутить ошалевшей головой. Кошелька не было. В темной сторожке было по-ночному страшно, и очаг потух, хотя Пекки Юкки подкармливал его почти всю ночь. Хуторянин кинулся к двери, но она по-прежнему была загорожена топчаном, на котором спал Олаф.
– Так! – громогласно вскричал хуторянин, – быстро всем вставать!
– Чего кричишь, Пекки, – сонно пробасил Петер.
– Сейчас будем разбираться, кто беззаконие учинил! Кто срезал мой кошелек с кровно заработанными деньгами?
Достав кремень, трут и огниво, трясущимися руками Пекки Юкки зажег огонь. Веселые искры заплясали, поднявшиеся всполохи осветили темную сторожку.
– Глядите! – вскрикнул Якоб Шнеерзон.
Все посмотрели сначала на счетовода, а потом на место, куда он показывал. На топчане сидел, свесив голову, Олаф, из груди которого торчал нож.
Мужчины приумолкли, не зная, что и сказать. Монашка повернулась лицом в «красный», восточный угол и стала смиренно творить молитву об усопшем. Тимо тихо заплакал, Петер подошел к Олафу, задев лаптем очаг, и потрогал лицо убитого.
– Мать честная… – протянул он, – еще теплый.
Якоб Шнеерзон растирал затекшие ноги и приговаривал: «Вот незадача, к вечеру мне в Калиойоки никак не попасть. Как неудачно малохольный умер!»
– Так! Не умер, а убит! – гневно выкрикнул Пекки Юкки, взяв на себя роль главного, – будем искать не только покражу, но и убийцу!
– Ну да, – хмыкнул Петер, – так он и признается! Говорил же Олаф, царство ему божье, что тати тут!
– Вы тут разбирайтесь, честные хуторяне, а мне в путь пора! – сообщил Якоб Шнеерзон, – это дельце до меня не касается.
– Э, нет! – Петер толкнул назад в кучу соломы не в меру ретивого счетовода, – никуда ты не пойдешь, покуда всё не выясним.
– Повторяю вопрос, – продолжил Пекки Юкки так гневно, что даже его сын Тимо испуганно заморгал и вжался в стену. – Где мой кошелек и кто убил Олафа?
– А на каком таком основании вы, уважаемый Пекки Юки, спрашиваете? – ехидно осведомился Юхан, – может, у вас и кошелька никакого не было?
– А на том основании, что я старший по возрасту и к тому же пострадавший!
– Убит ножиком, – подсказал невпопад Якоб, – вчера колбаса, а сегодня – человек.
Петер, Якоб и Пекки вскочили и подбежали к телу дурачка, которое окончательно сползло с топчана на пол. Сомнений не оставалось – это был нож Юхана, которым тот вчера ловко резал колбасу.
Юхан, однако, не показывал страха.
– Ножик мой, что уж тут скрывать, – сказал он нагловато, – да только спал я, и кто убил Олафа моим ножом – знать не знаю. По-вашему, я такой дурак, чтобы ножик в теле оставлять? Да и зачем мне Олафа убивать, скажите на милость? Дался он мне!
– А может, он видел, как ты мой кошелек срезал? – прищурившись, спросил Пекки Юкки.
Враз, точно по команде, Петер и Якоб кинулись к Юхану и скрутили ему руки за спиной.
– Ну, с тебя-то, жид, спросу нет, – пыхтел Юхан, пытаясь вывернуться, – но от тебя, Петер, я вовсе не ждал!
– Так и я не ждал, что мой брат грабитель и убийца! – крикнул Петер.
Пекки Юкки стал обшаривать тело Юхана, а тот брыкался, как молодой козлик. Через десять минут борьбы и чертыханий стало ясно, что кошелька при подозреваемом нет.
– Что? Выкусили? – Юхан свернул кукиш и поочередно сунул под нос хуторянину, брату и счетоводу, затем отвернулся к стене и стал хлюпать носом от обиды.
Воцарилась немая тишина. Пекки Юкки почесал затылок и надвину шляпу снова.
– Почему ж убийца не сбежал? – спросил Якоб Шнеерзон.
– Топчан не смог сдвинуть, – предположил Петер.
– Надо обувь осмотреть, – сказал тихо мальчик, – кто-то затоптал огонь в очаге, чтобы в темноте все это… сделать.
Все стали поднимать ноги и рассматривать подошвы. Левый лапоть Петера из не успевшей потемнеть от носки липы был запачкан в золе. Сапоги Юхана серели жирными пятнами золы, зола забилась в морщинки кожи на ботинках монашки, да что и говорить – даже ботинки Пекке Юкки были испачканы. Только ботинки Тимо оказались чистыми
– Та-а-ак, – недоуменно протянул Пекки Юкки, и как же объяснить все это?
– Я в очаг наступил, когда к телу подходил, – вспомнил Петер, – а вот ты, уважаемый Пекки, что скажешь?
– Не знаю, – пожал плечами Пекки Юкки, – мы же кошелек искали… Я мог при этом в золе испачкаться.
– Во-во, – подтвердил Юхан, – мы тут все как малахольные носились, вот и вымазались.
– Хватит уже с этой золой! – оборвал вопрос Пекки Юкки, – нужно кошелек найти, кто вор – тот и убийца.
Было решено обыскать место, где спал Юхан, а заодно и всю сторожку.
Около часа все сосредоточенно пыхтели, перебирали вещи друг друга, перетряхивая солому. Потом, утомившись, сели на лавку. Монашка смотрела из угла на всех, не уставая молиться.
– Папа, – шепнул на ухо Тимо, – можно мне выйти на улицу, за уголок по мелкой нужде? Отодвиньте топчан.
– Что такое? – вспылил Юхан, – выйти ему? Так пускай вывернет карманы, может, твой сыночек втихаря и кошелек срезал!
– Да как не стыдно тебе! – взвился Пекки Юкки, – хочешь сказать, что безвинному ребенку такое под силу? Лучше бы помог топчан отодвинуть!
Юхан буркнул, что в обиде на всех, и к топчану не прикоснется.
– Как не стыдно! – просипела вслед за Пекки Юкки монашка, – мальца обыскивать! Может, и меня, старуху обыщете?
– Бог с вами, – смутился Юхан. Вздохнув, он стал помогать Пекки отодвигать топчан, настолько тяжелый, что мужчины чуть не лопнули от натуги.
– Вот ведь у дурака силища была! – сказал Юхан и перекрестился, глядя на то, как Якоб и Петер оттащили покойника от двери и положили у стены.
Тимо испуганно моргал, но все же шустро стащил с себя рубашку и вывернул карманы штанов. Дрожащее тельце мальчика вызывало жалость – Пекки Юкки не баловал сына сытными обедами. Якоб Шнеерзон ощупал худенькие ножки мальца в поисках спрятанного кошелька, но ничего не нашел. Тимо, натянул рубашку, схватил отцовскую куртку, на которой спал, и выскользнул по нужде из избушки.
– Хитро всё придумано, – сказал Юхан, – но убивец все еще среди нас. Тут и к ворожее ходить не надо, только вот кто он?
– Ясное дело, кто! – ответил Якоб, – чей ножик, тот и убийца.
– Вот как легко записали меня в разбойники, – возмутился Юхан, – а моих доводов никто не слышит! Кошелек-то в избушке не нашли, а вот обыскали не всех.
– Я предлагаю Пекки Юкки не обыскивать, – начал Петер, – к чему ему воровать у самого себя?
– Нет, уж всех так всех! – потребовал Якоб, и все мужчины начали раздеваться, демонстрируя худые спины и поджарые задницы. Монашка отвернулась к стене и стала творить молитву.
Осмотр не дал результатов, кошелька не обнаружили. Тем временем Тимо вернулся и сел в уголке, успокоившийся и даже несколько умиротворенный.
– Я думаю, что Якоб убийца, – сказал Юхан. – Все мы знаем, что жиду убить – что раз плюнуть. Вон, говорили давеча на хуторе Маальбо, что семейка жидовская всем петухам головы открутила. Как есть! Гадали они, и кровь петушья им потребовалась. И кровь младенцев тоже, я слышал, они используют.
– Да при чем тут петухи и младенцы! – вспылил Якоб Шнеерзон. – Как вам не стыдно, свои суеверия и необразованность всем в нос тыкать!
– И вообще вы христопродавцы, – сказала монашка из угла, и все на нее обернулись.
– Это вообще мракобесие! – возмутился Якоб, – я думаю, что преступник – Юхан, против него две улики: ноги грязные и ножик его, самоличный.
– А ты кто такой, чтобы моего брата обвинять? – взвился неожиданно Петер, – ты оч-ч-чень подозрительный человек! Чего ты вчера выспрашивал у господина Пекки Юкки, какой доход у него от торговли шерстью?
– Ничего я про доход не спрашивал, – хитро ответил Шнеерзон, – я спросил, выгодно ли продавать шерсть и не более.
– Да хватит уже по шерсть талдычить! – возмутился Пекки Юкки, стоявший до сих пор в недоумении, кто же виновник, – что вы с братом все в кучу сваливаете! Юхан это сделал, больше некому! Вот только куда кошелек дел – не понятно!
– Что тут происходит! – взревел трубным басом незнакомец в полицейской форме, открыв дверь и испугав узников сторожки. Вся шестерка вздрогнула и примолкла.
– А, господин становой пристав! – протянул плаксиво Пекки Юкки, – вас-то нам и надо!
Вошедший становой пристав был одет в серый мундир и синие форменные брюки. В утренних лучах солнца сверкали его хромовые сапоги. Становой пристав подкрутил усы и осмотрел сторожку.
– Всем выйти, – скомандовал он без разбору.
Вскоре поночёвщики были выстроены в ряд перед бравым офицером, только монахиня села на камень у порога, подпершись палкой и поправляя платок, натянутый на клобук.
– Папка, смотри, – сказал Тимо Юкке, показывая на монашку. Пекки Юкки обернулся на нее, но получил суровый окрик станового пристава и вытянулся в струнку.
Тимо Юкки оглядывал округу. Полон лес солдат, что же случилось тут? Становой пристав учинил допрос, рядом вертелся шустрый помощник в мундире поплоше. Мужчины бодро и даже чересчур громко доказывали каждый свою версию происшедшего. Тимо Юкки подкрался к солдату и спросил жалобным голосом:
– Дяденька, а кого ловят? Убийцу малохольного Олафа?
Солдат смерил взглядом мальца и хмыкнул.
– Да какого убийцу малохольного Олафа? Не знаю, о чем ты говоришь. А мы уж второй день лес да окрестности прочесываем, ищем сбежавшего арестанта. Да только его и след простыл. Вона гроза какая была, а тот не испугался, удрал.
– А удрал-то когда?
– Да вчерась с утра и удрал, – сказал доверительно солдат мальчику.
Тем временем на станового пристава были обрушены все версии произошедшего в сторожке, и бравый усач в них совершенно запутался. Лицо побагровело, усы топорщились, брови нахмурились, и весь его вид демонстрировал невообразимое напряжение.
– Так! – скомандовал он наконец, – разберемся в управе. Всех арестовать!
– Как же арестовать всех? – заканючил Пекки Юкки, – а меня за что с мальцом? Я-то потерпевший!
– Не перечить мне тут! Разберемся, кто потерпевший, а кто убивец. Мальца можно отпустить, – сказал громко становой пристав.
– Да как же отпустить! – заканючил снова Пекки Юкки, – куда ж он в лесу, без отца, с телегой… Заплутает, худые люди обидят!
– Так! – снова скомандовал становой пристав, поразмыслив, – тебя, Пекки Юкки, с мальцом отпускаю. Я вас знаю, хуторские вы, ежели чего – найду!
Пристав пригрозил пудовым кулаком и поправил мундир под ремнем.
– А меня-то, служивый, – тихонько спросила старушка, – меня-то за что?
– Так! – громыхнул становой пристав, – старушку-богомолицу отпускаю тоже. Иди себе на все четыре стороны, молись за нас, грешных.
Старушка благодарно покивала и, перекрестив всех одним крестным знамением, прикрывая рот платочком, согбенная и немощная с виду, резво потрусила между деревьев к разъезженной раскисшей тропе.
– Дяденька пристав! – крикнул мальчик, – задержите старушку. Не монашка она. Я видел, когда она садилась на камень, что на ней не вериги, а самые настоящие кандалы!
– Возвертайся, каналья! – трубным голосом закричал становой пристав, а солдаты шустро помчались за лже-монашкой.
Пекки Юкки глядел на все происходящее, непонимающими глазами.
– Ах ты ж, гадина подколодная, – развел руками Пекки Юкки, – а зачем же она Олафа убила?
– Не она, а он!– гордо сказал Тимо и показал пальцем в сторону дорожки, по которой как солдат тащил задержанного. Клобук и черный платок «старушка» потеряла по дороге, и потому бритую голову беглого арестанта было видно прекрасно.
– Олаф видел картинку на ярмарке, мол, разыскивается тать, и угадал в монашке этого татя – продолжил Тимо, – он же нам пытался сказать об этом и картинку тыкал, и куртку на голову натягивал…
– А мы его не поняли… – огорченно сказал Якоб Шнеерзон.
Хуторянин изумленно слушал сына и смотрел на арестанта, которого волок дюжий служивый. И как это Пекки Юкки мог ошибиться, приняв разбойника за черницу! Эх, надо было лучше рассмотреть попутчицу. Отчего она платком лицо закрывает, да почему обута в грубые мужские ботинки, да почему сипло разговаривает? Эх, Пекки-Пекки, обвели тебя вокруг пальца, а ведь на всю округу считался умником!
– Ну вот, – сказал запыхавшийся солдат, – беглого мы изловили, он же и убивец, стало быть.
Становой пристав распорядился солдатам притащить тело мертвого Олафа к кибитке, а честную компанию ночевавших в сторожке отпустил на все четыре стороны.
Братья-плотники, ворча, пошли своей дорогой. Якоб Шнеерзон вернулся за узелком в сторожку, а потом стал ходить вокруг, по кустам шарить.
– Уважаемый господин становой пристав! – обратился обескураженный Пекки Юкки, – а как же мой кошелек?
– Разберемся, разберемся, – махнул на него рукой важный полицейский, – пиши прошение на имя губернатора.
Пекки Юкки, вздыхая, отвязал лошадку от дерева да проверил телегу. Якоб вышел из-за угла избушки.
– Так, Тимо, – обратился он к мальчику, – и где же кошелёк твоего папеньки? Я думал, что ты его за сторожкой спрятал, когда по нужде выходил. Но там его нет. Где же он?
– А при чем тут мой сынок? – грозно спросил Пекки Юкки.
– А при том, – хитровато ответил Якоб Шнеерзон, – в сторожке кошелька мы не нашли, а на улицу выходил только Тимо. Ночью сторожку никто не покидал, одежда на всех была сухая, да и топчан в одиночку сдвинуть не удалось бы. Окон в сторожке нет.
Мальчик понуро опустил голову, молча подошел к отцу и вытащил из кармана его куртки кошелёк.
– Что? Где? Кто? – растерянно заморгал Пекки Юкки, уж никак не ожидавший такого расклада.
– Рассказывай, малец! – строго потребовал Якоб.
– Я очень татей боялся, – признался мальчонка, – всю ночь не мог уснуть, а как отец захрапел, так я срезал кошелёк, спрятал в карман куртки, на которой спал. А утром… Когда стали обыскивать…
– Ты с отцовской курткой на улицу и вышел! – закончил счетовод.
– Шустрый малый! – потрепал по белым вихрам мальчугана отец.
– А почему ты про золу сказал в избушке? – спросил отец мальчика.
– Папаня мой всю ночь огонь поддерживал, а когда проснулись – очаг был погасший. Значит, затоптал кто-то огонь, а у кого зола на обуви – тот и тать. У монашки вообще подошва подпалена была. Да никто не догадался.
– Вот так Тимо, – прослезился отец, и снова погладил по голове Тимо.
– Умен, хоть и не еврей, – заключил Якоб Шнеерзон и сунул мальчонке блестящую солдатскую пуговицу, оторванную в потасовке с беглым арестантом и найденную возле сторожки, – вот тебе трофей.
– Становым будешь, как вырастешь! – покивал отец.
Мальчик зажал в кулаке подарок и засмеялся щербатым ртом.
Не прошло и пары минут после того, как старший помощник капитана и сотрудник юридического отдела компании «Полярная Звезда» уютно устроились за небольшим столиком и принялись за согласование акта приемки-сдачи спасенных материальных ценностей. Со стороны шлюзовой камеры послышался шум. Шум нарастал. Шум производился тремя громоздкими камерами слегка странноватого дизайна.
— Вы еще никогда не видели транспортировочные фрисские боксы? — с неподдельным восхищением произнес кто-то у Кнута за спиной. Кнут вздрогнул.
Это был всё тот же молодой врач из экспедиции. Но почему он остался здесь и не отправился вслед за боксами в медотсек? Хотя всё верно: передачу пациентов в клинику должен осуществлять местный судовой врач, которого Кнут, кстати, так и не видел.
В этот самый момент Кнута впервые посетило чувство неловкости. Он ведь не только не видел судового врача, он даже не поинтересовался состоянием его пациентов… Кнут встал, извинился перед старпомом и, стараясь максимально аккуратно, издалека подойти к теме, спросил у молодого доктора:
— Я правильно понял, эти боксы — беспилотники, если можно так выразиться?
— Да, потрясающе, правда?! — в голосе собеседника слышался исключительно энтузиазм и ни нотки осуждения. — Тот, кто передает пациента, и тот, кто его принимает, не контактируют друг с другом, но при этом они имеют полную информацию о состоянии больного, а также могут за время транспортировки провести дополнительные тесты и анализы.
— Нам бы такие боксы не помешали, — шумно вздохнул неизвестно когда присоединившийся к присутствующим еще один спасатель, отдаленно напомнивший Кнуту капитана. — Только нас такими боксами точно никто оборудовать не станет.
Сказав это, мужчина сцепил руки в замок на едва намечающемся животике и с живым интересом продолжил наблюдать за происходящим.
Из медотсека показался первый бокс. Кнут вопросительно посмотрел на молодого доктора. Тот кивнул. Они оба подошли к боксу и заглянули внутрь. Будто бы почувствовав чужое внимание, лежавший до этого без признаков жизни человек открыл глаза. Сначала взгляд был ясным и осмысленным, но через несколько секунд глаза больного подернулись пеленой и тихонько закрылись.
— Это геолог. У него наметилось улучшение, — шепнул Ото.
Кнут закивал в ответ. Вид человека, безвольно лежащего, пусть даже и в самом высокотехнологичном медицинском транспортировочном боксе в Галактике, никак не способствовал оживленной беседе. Беспилотник с геологом, противно жужжа, выполз из корабля и направился на площадку, где его уже поджидал челнок. За первым, след в след, двигался второй бокс. Проводить третий бокс вышел сам судовой врач. Лицо его выражало удовлетворение, вероятно, от того факта, что медотсек снова находится в наилучшем из всех возможных состояний, а именно в пустом.
— Большое вам спасибо! Всего хорошего, до свидания!
Кнут оторопел. Похоже, что небольшой чемодан с личными вещами этот неугомонный молодой медик держал наготове прямо у выхода. Потому что, да, он уже стоял в шлюзовой камере при полном параде и, улыбаясь, помахивал рукой на прощание.
— Уже уходите? — только и смог выговорить удивленный клерк.
— Да, — беззаботно подтвердил Ото. — Расчет я получил еще на предыдущей станции гашения, отправив письмо в главный офис. Досрочное прекращение контракта в связи со сложившимися обстоятельствами.
— И чем собираетесь заняться? — Не то чтобы это сильно интересовало Кнута, но почему бы и не спросить.
— Подумываю о карьере клинициста.
— Здесь? На Терессе?
— Мне поступило сразу несколько интересных предложений, — скромно сообщил Ото, — и я решил, что буду работать в той клинике, к которой отправится ближайший попутный корабль от «Приемного покоя». Вот так. Никакого выбора, сомнений и терзаний.
Кнут пожал плечами. Может, это и было безрассудно, но такой подход к определению своего будущего тоже имел право на существование. Ото откланялся и покинул корабль, а Кнут наконец-то смог вернуться за столик к старпому, актам и договорам.
— Как вы считаете, мы можем рассчитывать на денежные пожертвования со стороны компании «Полярная Звезда»? — приятный голос старпома определенно контрастировал с неприятной мыслью о деньгах. Но, с другой стороны, это ведь не его, Кнута, деньги.
— Думаю, что да, — согласился он. — По прибытии в главный офис я направлю вам официальное письмо о нашем решении.
— Вот и отлично! — Женщина просияла. — А я после того, как мы закончим работу над документами, выдам сопровождающих, чтобы они доставили капсулы с DEX’ами на ваш корабль. Тогда вам не придется брать в аренду гравитележки на станции.
***
Практически сразу после старта со станции гашения «Приемный покой» корабль с изображениями созвездия Малой Медведицы на обоих бортах лихо подрезала тарелка, явно стремящаяся урвать себе хорошее местечко на площадке.
— Вот огурец безбашенный! — восхищенно прокомментировал пилот.
— Да что же он творит-то? — Кнут с трудом перевел дыхание.
— А ничего не творит, — отозвался пилот, — Они ж местные, из клиники, им можно.
— А как же безопасность? — продолжал возмущаться Кнут.
— Про безопасность верно подмечено. — С этим пилот спорить не собирался. — Из соображений безопасности надо бы послать ребят еще раз проверить, хорошо ли закреплены капсулы с киборгами, а то нам прыгать скоро уже.
Проверять крепления Кнут, слегка выведенный из равновесия хулиганскими действиями «местного» пилота, отправился сам. Крепления, похоже, были в полном порядке. Чтобы окончательно убедиться в этом, Кнут снова расстегнул их и попробовал сдвинуть ближайшую капсулу с места. Она сдвинулась настолько легко, как будто бы в ней ничего не было. С бешено колотящимся сердцем Кнут набрал шифр и откинул крышку. Капсула была пуста. Вторая капсула также оказалась пустой. Это было… невероятно. Для того, чтобы взломать капсулы, некто со стороны должен был к ним подойти. Но ведь он, Кнут, ничего такого не заметил.
Когда он, совершенно обессиленный, добрался до пульта управления, в главном иллюминаторе уже открывалась великолепная панорама станции. В сторону Терессы с «Приемного покоя» только что стартовали фрисский челнок и центаврианская неотложка. В обратном направлении удалялся корабль спасателей. Да, и еще какой-то маленький транспортник.
Кнут рухнул в свободное кресло, пытаясь усилием воли привести мысли в своей голове в относительный порядок. Годы, проведенные в конторе, без ярких событий, без опыта принятия решений давали о себе знать: мысль о том, что казенная собственность окончательно потеряна и поправить ситуацию не получится легко одержала верх над остальными, и Кнут обреченно дал разрешение на прыжок.
– Извольте побыть здесь, я доложу о вас, – сказал он с неподражаемо-домашней интонацией, как будто не информировал, а попросил о маленьком одолжении.
Темери едва сдерживала любопытство, изучая дом изнутри.
Мебель, безусловно, была ифленская. В Танеррете её детства таких лёгких, грациозных линий у шкафа или комода быть просто не могло. Всё было куда монументальней.
Дом недавно ремонтировали, но кое-где остались недоделки. Вот и в этом зале на потолке виднелся свежий рыжий потёк: не выдержала крыша. Ещё бы – эта зима оказалась самой снежной и холодной за последние десять лет, а то и больше.
Комод в каждом доме очень быстро становится обиталищем милых безделушек, но здесь под подсвечником не было даже вышитой салфетки. Тоже пусть не явный, но знак того, что дом долго пустовал, и хозяев обрел совсем недавно: свечку или только сменили, или ещё ни разу не зажигали.
– Ух ты… – зачарованно прошептала Дорри и подошла к дальней, утопающей в тени стене. Темери пригляделась и поняла, что хочет повторить восклицание за служанкой – на стене висела картина, пейзаж. Море, скалы, ветер – а в дальнем далеке, под болезненно жёлтым рассеянным лучом, – город, росчерки белых стен и красных крыш. Художнику как-то удалось добиться ощущения, что прямо от холста в лицо зрителю дует яростный солёный ветер, пропитанный брызгами ледяной воды. Движение воды, пойманное точно и угрожающе узнаваемо, ощущение беды и грозового, буйного веселья…
Картина была не так и велика, но казалось, занимает всю стену, а то и отхватывает часть пространства у соседних комнат…
Слуга прокашлялся за спиной, привлекая к себе внимание.
– Что это? – с улыбкой спросила Темери. – Чудесная картина.
– Автор этого шедевра, к сожалению, не так давно умер. Но мне довелось лично служить мастеру та Росвену. Это одна из поздних его картин, и он не считал её шедевром…
– Очень красиво, – искренне похвалила Дорри. – Просто дух захватывает! Простите, рэта…
Лакей степенно поклонился.
– Хозяйка примет вас в голубом зале. Это близко.
Это действительно было рядом – оказалось, достаточно просто пересечь коридор. Двери распахнулись, и лакей торжественно повторил имя Темершаны для ожидающей хозяйки. Темери грызло любопытство – кто она? И где пресветлая? И зачем вообще эта встреча?
Хозяйка оказалась красивой молодой ифленкой, которая, едва услышав имя гостьи, тут же поднялась навстречу. На её лице была вежливая, но слегка удивлённая улыбка, а в глазах, если Темери только не отказало зрение, таилась нешуточная тревога. А ещё она ждала ребёнка – одежда не скрывала небольшой, но уже заметный живот.
– Простите моё любопытство, рэта Итвена, мы не ждали гостей и я… никак не могла подумать, что вы почтите меня визитом…
Темери, чувствуя себя немного глупо, протянула ей письмо и пояснила:
– Пресветлая Ориана написала мне и попросила о встрече. Я надеялась её застать, но, как вижу, она уже отбыла?
Девушка чуть склонила набок хорошенькую кудрявую голову.
– Да, действительно одна из сестёр Золотой Ленны побывала у нас недавно, но не собиралась задерживаться. У неё просто поломалась карета. Ремонт занял несколько часов, но она не говорила, что кого-то ждёт, и отбыла сразу, как наш мастер всё починил… хотя, мы, конечно, не были бы против, да, Фадде?
– Конечно, хозяйка, – всё с той же мягкой домашней интонацией откликнулся от двери лакей.
– Что же, – растерялась Темери. – Выходит, я зря спешила. И зря вас побеспокоила, чеора…
– Энайтери та Росвен, – поспешно представилась она. – Простите мою невежливость, но мне и в голову не пришло, что вы не знали, кто здесь живёт. Послушайте, вы столько времени потратили. Останьтесь ещё ненадолго, поужинаем вместе. Здесь довольно скучно, но я пока не могу вернуться в Тоненг.
– А давно вы оттуда уехали?
– Второй день. Представляете, только закончила раскладывать вещи, и тут вдруг – Фадде сообщает, что пресветлая сестра просит содействия и помощи…
– Да уж… – растерялась Темери, – выходит, я отвлекаю вас ещё и от переезда.
– Нет, что вы! – оживилась Энайтери. – Терпеть не могу прибираться и с радостью отвлекусь на разговор. Ведь вы же и есть – та самая мальканская невеста, верней, уже жена нашего наместника? Так удивительно видеть вас здесь без свиты, прислуги и всяких там подруг-компаньонок…
– Я ехала на встречу с пресветлой, – напомнила Темери, – судя по письму, дело у неё ко мне было срочное. Может быть, вы не знаете, но долгое время монастырь Золотой Матери был для меня единственным домом. Я не могла не отозваться. К тому же со мной эскорт и служанка.
Темери почему-то сразу понравилась и эта юная красавица, и этот лакей, который, наверное, служит её семье уже много-много лет. И этот большой пустой дом.
Почему-то появилось ощущение давнего хорошего знакомства. А ведь она ифленка. Тоже ифленка, как Шеддерик и Кинрик…
Именно потому Темери и говорила с ней искренне и словно не задумываясь. Упорно хотелось прогнать тревогу из больших светлых глаз собеседницы. И, кажется, потихоньку это удавалось.
– Что же мужа с собой не взяли, – осторожно спросила хозяйка. – Хотя, тогда Фадде, наверное, упал бы в обморок от чувства ответственности. У нас нет подходящего случаю угощения…
– О, светлейший наместник отговорился важными государственными делами. К тому же, как я уже сказала, это дело монастыря и, судя по письму, деликатное дело. А выезд наместника с супругой – это уже не частный визит. Он неминуемо привёл бы к выезду половины двора.
Энайтери Росвен ощутимо вздрогнула. Пожалуй, такая вероятность раньше ей в голову не приходила.
– Я очень давно не была в Цитадели… – печально призналась она. – Расскажите, как там всё? Чеора та Роа по-прежнему устраивает мелкие пакости? Что поделывает его невозмутимость ужасный Гун-хе?
И Темери вдруг поняла, что ей действительно есть что рассказать. Да начать хотя бы с драки двух юных чеор в день её приезда в замок. И про дары, которыми наместник озаботился лишь за ночь до того, как их нужно подарить… и про восстание, которое они с Кинриком смогли подавить собственной свадьбой. Да, если подумать, за это время произошло столько всего, и хорошего, и грустного, что рассказов хватит на несколько вечеров!
Дорри Темери отпустила: зачем заставлять девушку смотреть, как хозяйка пьёт ягодный взвар с печеньем, и глотать слюнки, когда та спокойно может пойти в комнату для прислуги и в более привычной компании попить того же взвара с тем же печеньем?
Энайтери с удовольствием рассказала об отце, который действительно был модным художником на островах, и даже титул и гербовое кольцо получил благодаря своему таланту.
– Но у нас мало осталось его картин, – с сожалением говорила она. – Только те, которые он не смог продать, или которые он считал недоделанными.
– А та, которая в гостиной?
– О, это такая история. Её отец делал на заказ одному знатному чеору. Несколько лет назад. Тот чеор в живописи не понимал ничего, но ему очень хотелось картину Росвена, чтобы было море, закат, и чтобы лично для него, и чтобы посвящение было написано прямо на холсте. Я не шучу. Именно так он и сказал. А отец тогда сильно заболел… и долго не мог закончить работу. А когда закончил, мы с Фадде наняли сиана и с его помощь сделали магическую копию. Заказчик получил настоящую картину, а у нас осталась эта. Отец сказал, что магические копии убивают половину очарования… но мне она всё равно нравится…
О Фадде она тоже рассказала – он раньше служил в доме отцова приятеля, но тот разорился. И художник Росвен, который тогда уже стал довольно известен, приютил старика. Фадде стал для дочери художника и слугой, и другом, и товарищем по её детским проделкам – в общем, чем-то вроде любимого деда.
Единственное, о чём Энайтери не заговаривала – это о своём будущем ребёнке и об его отце. А Темери и не спрашивала. О таких вещах случайным знакомым не рассказывают, особенно если история эта – без счастливого конца.
Темери спохватилась, когда уже начало темнеть.
Но единственный взгляд в окно принёс дурную новость – начиналась гроза. Сильный ветер успел нагнать тучи и из них уже начал поливать дождь.
Хозяйка решительно сказала:
– Я велю приготовить комнаты. Дело к ночи, дорогу сейчас развезёт, и вы можете попасть в беду. Отправим весточку в Цитадель. Не думаю, что ночь в моей компании повредит вашей репутации, а наместник будет предупреждён.
На том и решили.
В цитадель отправили одного из гвардейцев – в карете. Дорри взмолилась отпустить её тоже – боялась ночевать в чужом доме. Гвардейцев разместили внизу, им подали плотный и вкусный ужин, а Темершана и Энайтери остались коротать время за разговором.
Время шло к полуночи, когда Фадде напомнил девушкам, что час поздний, и что для гостьи давно подготовили комнату.
Гостевые комнаты для знатных дворян располагались на том же этаже что и хозяйские, но в соседнем крыле. Прощаться с новой знакомой было жаль, но не исчезнет же она завтра? Темери только попросила лакея разбудить её до рассвета, вместе с гвардейцами. Хотелось бы вернуться в цитадель к завтраку.
Комнатка оказалась небольшой и тёплой – видимо где-то в стене проходила каминная труба. Кровать накрывала свежая постель, шторы не были задвинуты. В окно Темери увидела часть крыши, широкий карниз и пятиугольную пристройку, образующую с основным зданием что-то вроде небольшого двора. Рай для воров и трубочистов, а не дом: почти куда угодно можно подняться без лестницы. Пожалуй, даже в юбке.
Темери представила, как лезет в своих пусть не широких, но всё равно длинных юбках на крышу – чистить огромной щеткой здешние каминные трубы, и прыснула в кулак.
Всё-таки, даже несмотря на то, что пресветлой здесь не оказалось, выбраться из Цитадели стоило. Разговор с Энайтери оказался именно тем, чего ей больше всего не хватало – лучшим видом отдыха – искренним разговором с человеком, которому ты ничего не должен, и который ничего не должен тебе.
Надо будет обязательно позвать Энайтери в Цитадель… – с этой мыслью Темери и заснула.
Шисова идиотка!
Роне чуть не взвыл: вот же маленькая, безмозглая, упрямая и жадная дрянь!, Не дали вытащить бездну в реальность и вдоволь поиграть, раскатав при этом по камушку всю столицу, так вот вам! Отпустить грозу? Да пожалуйста! Но лишь для того, чтобы самой уйти вместе с ней. Жадная глупая устрица!
— Моя Гроза! Останься со мной! Прошу…
Голос полковника МБ такой же убедительный, как и раньше, ни одна шера не смогла бы отвергнуть просьбу, высказанную таким голосом. Ни одна шера и ни один шер… Только вот уже почти растворившаяся в своей грозе темная куда больше стихия, чем шера, а стихию не пронять самыми бархатными, самыми прекрасными, самыми умоляющими голосами, какие бы мурашки по коже от них ни разбегались. Хотя бы потому, что у стихий нет кожи. Ласковая бирюза — это прекрасно, солнце, море и сосны, теплый бриз и песни волн… Только вот маленькой нимфоманке сейчас нужно совсем другое.
Ни шисова дысса ты, оказывается, не знаешь о темных, мой светлый шер…
— Хватит! — рявкнул Роне так, что дрогнули стены, и одним движением сдернул малолетку оттуда, куда ее унесло, на твердый и вполне вещественный пол таверны (и плевать, что это все еще сон, пусть, но тут у нас уже нормальный уровень этого сна, с ним можно работать). Помог удержаться на ногах — тоже вполне себе вещественных, а не полупрозрачных смерчиках, как несколькими секундами ранее. Поцеловал-укусил, не давай опомниться, прижал, провел ладонями по спине. К шису одежду, она тут явно лишняя.
— Не дергайся, девочка. Ветер, птички… глупости. Тебе надо другое, правда?
Прижать еще сильнее, уже обнаженную. Дернуть, крутануть, стиснуть бедра — так, чтобы вскрикнула. Не от боли, от удовольствия.
— Отпусти ее, хиссово отродье!
С надрывом, ну надо же. И вроде бы даже искренне. Печально, если так.
— И не подумаю! Трус.
И вторым слоем, спокойно и уверенно, с налетом насмешливой усталости, отчетливо, но узконаправленно, чтобы разные маленькие сумрачные не совали свой маленький сумрачный носик куда не надо: “Если ты знаешь другой способ ее удержать — приступай, а я со стороны посмотрю и поаплодирую нашей доблестной Магбезопасности”
Которая, конечно же, всегда и все делает лучше…
Роне надеялся, что последнюю мысль он успел скинуть куда пониже, не давая ей прорваться на видимые уровни. Нечего ей там было делать. И горечи там тоже делать нечего. И сожалениям, и желаниям собственным, лишние они. Нету их у тебя сейчас и быть не должно, если они мешают основной работе. А работа твоя сейчас в том, чтобы успокоить юную идиотку, соблазнительную, как шис знает что, и такую же опасную в своих метаниях. И сейчас, например, вовсю страдающую из-з того, что — ой, как неприлично-то! — хочет сразу двоих и никак не может между ними выбрать. И вроде бы уже приняла верное решение, выбрав обоих, но тут же постаралась забыть об этом, ведь неприлично же!
Как есть идиотка.
“Дайм, иди сюда”.
Очень хотелось вернуть шпильку, добавив злорадненько этак: “Ты там что, сдох, что ли, шис тебя дери?”, но Роне не стал опускаться до мести, тем более настолько мелочной. Хватило и простого “Дайм”, от которого светлого явственно передернуло. И хорошо. Не одному же Роне давить дрожь от внезапного перехода к подобной почти интимности.
И уже вслух, как можно более…. нет, не убедительно — порочно, пошло, развратно и обещающе, мы же с тобой темные, детка, нам понятнее такое, а на убедительности пусть играет светлый, ему привычнее:
— Ты выбрала обоих, моя гроза.
— Нельзя!
— Можно. Во сне можно все…
И чуть приоткрыть щиты, хотя бы частично сбрасывая накопившееся напряжение. Пусть она почувствует его голод, такой же жадный и выжигающий изнутри, как и ее собственный, пусть поймет, что не одна такая, что это нормально. А Дюбрайн… Дайм… Он, скорее всего, не заметит, он слишком занят, выцеловывая затылок и шею уже совершенно материальной и удовлетворенно постанывающей грозы, прижимаясь к ее обнаженной спине и не замечая ладоней Роне, теперь оказавшихся зажатыми между двумя телами. И неосознанно толкается вперед, вжимая горячее мягкое тело в Роне еще сильнее и сам вжимаясь, и чужое светлое сердце дрожит под ладонью пойманной птицей… Шис, кто бы подумал, что ладони могут оказаться такими чувствительными! Не заметит он, как же… Ладно, будем надеяться, что если и заметит, то сочтет отражением желаний самой Шуалейды, Роне же с нею почти что слился, вот и…
Не отвлекаться!
Укусить за губу, лизнуть, выдохнуть в горячий и жадный рот:
— Тебе хорошо?
— Да!
— Это только сон! — спешит ревниво напомнить светлый. — Утром ты все забудешь.
Он прав, так будет лучше.
— Забудешь, — подтверждает Роне завершением поцелуя. Словно ставит печать.
И старательно не думает о том, что полковнику Магбезопасности так просто память стереть не получится.
Жаль.
— Так дело не пойдет, шериф! — подбоченясь, заявил кудрявый толстячок, завернутый, как конфета, в блестящую тогу.- Не для того мы покидали свои миры, погрязшие в деспотии и тотальном контроле над личностью, чтобы и здесь, на девственно-чистых просторах свободомыслия за нами следили электронные глаза!
— А я не для того приперся на эти девственные просторы, чтоб вас всех тут сожрали в первые два года, как сорок процентов таких вот умников-поселенцев! — Худосочная но длинная девица с косой до задницы довольно точно воспроизводила протяжный шерифский выговор и даже порой умудрялась так же хрипеть.
— Как-то пафосно, по-моему, — задумчиво сказал Стейднер. Он, как всегда, полулежал в любимом кресле в самом углу обеденного зала поселковой пекарни. На сцене шла репетиция спектакля к очередной годовщине поселения. Одного из спектаклей.
— Зато правдиво, — ответил Луис, пристроившийся за столом рядом. — Они же это с записи и сняли, потому что ты в том споре победил.
Критика из угла на этом не закончилась.
— А почему на… э-э… мне этот абажур с бантом на заднице?
— Можно подумать, тебе не нравится, — фыркнул Арранхо.
— Это потому что Лилс во втором — нашем — спектакле играет Гертруду и не переоделась после репетиции, — пояснила сидящая за столиком с Арранхо особа, в документах именуемая Еленой. Мать называла Елену Шушонком, и те, кто знал, как выглядит шушь, с ней соглашались.
Праздничную программу очередной годовщины переселения обеспечивали аж три театральных труппы, два хора, толпа музыкантов-эксцентриков и четыре танцевальных ансамбля. Участники, правда, свободно мигрировали из одного коллектива в другой, и подчас задействованы были чуть ли не в каждом выступлении. Что не мешало бурлить активной закулисной и подковерной жизни, с интригами и прочими страстями.
— А на этот спектакль она наденет экзоскелет под костюм, — делилась подробностями Шушонок. — Который Лика носила, помните? Будет круто. Сможет кидать людей не хуже чем вы, шериф.
Да, дочка кондитерши, пока сращивала переломанные кости, шастала в одном из универсальных экзоскелетов, закупленных для медицинской части. По мнению Арранхо, привязать ее к койке дней на сто, залив по уши чем-нибудь твердым, было бы куда полезнее как минимум для прибавки мозгов. Но тут больше пеклись о нежной психике ребенка.
— Сегодня он шериф. — Стейднер ткнул пальцем в бок Луису. — А ты кого играешь? И почему среди персонажей Ходячий Труп? У вас там зомби-апокалипсис?
— Я играю режиссера-постановщика, — насупилась Шушонок. — И не Труп, а Призрак. Вы плохо перевели.
— Возьмите его на роль Трупа, — Арранхо тоже ткнул напарника пальцем в бок. — Или Офелии. Он психованный, и у него есть белое платье.
— Офелию играет Кейлин, — вздохнула Шушонок.
Луис задумчиво кивнул. Упомянутая Кейлин уже битых двадцать минут строила ему глазки, ручки и ножки из-за стойки бара, за которой элегантно кушала мороженое. Нейроконтроллер в голове молчал. Зато пятнадцатилетняя звезда, поймав его взгляд, живо перебралась к ним за стол.
— Здравствуйте, шерифы, привет, Шушь. Обсуждаете спектакль?
— Отличная пьеса, — одобрил Арранхо. — Сплошные драки, убийства, ругань и подставы.
— Это классика Старой Земли, — взмахнула Кейлин серебряными ресницами.
— Предложите Луису главную роль. — Ехидство в голосе Стейднера уловило только тренированное долгими годами общения ухо. — Я ознакомился со сценарием. Персонаж, по ходу пьесы ухлопавший половину действующих лиц, нам подходит.
Кейлин взволновано вздохнула. Прижала ладонь к груди. Глаза ее под пушистым серебром были светлы и прозрачны. Смотрела она на Арранхо, но обращалась к Стейднеру.
— Не шутите так зло! Шерифу Луису пришлось многое пережить на войне. Не его вина, что войны существуют и что там приходится… убивать.
Блестящий взгляд вонзился в лицо Луису.
— Все видели броню спецвойск, шериф. Это не секрет.
Арранхо моргнул. Нейроконтроллер зашелся тревожной пульсацией.
Стейднер сложил пальцы домиком, прикрыл этим вигвамом нижнюю часть морды.
— Прости, баобаб души моей. Все время забываю, как тебе тяжело. Пришлось.
Луис моргнул еще раз. Вздохнул. Прислушался к затихающей пульсации в черепе.
— Если бы я не был старым, больным, прожженным ксенофилом, — проникновенно сказал он, обращаясь к Кейлин, сверля ее горящим взглядом и приложив обе ладони к области сердца, — я пригласил бы вас на танец, прекраснейшая.
Щеки Кэйлин запылали. Обернувшись к Стейднеру, Луис добавил:
— А тебе я голову в жопу засуну!
Стейднер заржал. Елена и Кейлин торопливо и смущенно попрощались. Офелия ушла вовсе, а Шушонок перебралась за стойку, поближе к матери.
На сцене тем временем в форме танцевально-акробатической аллегории пытались изобразить тяжелую, но полную радостного плодотворного труда и взаимовыручки историю возведения поселка. Во всяком случае, так это действо обозначалось в сценарии. Впрочем, рассинхронизированные подергивания частями тела, столкновения и падения вполне, в общем-то, эту самую историю и отражали. Как отражал ее и общий ржач.
— Не понимаю, — задумчиво проговорил Стейднер. — Чего бы им не взять те же самые экзоскелеты. Командирской программой из твоей героической пижамки можно объединить их в тактическое подразделение, задать схему движения, прописать трюки. Внутрь подготовленных людей только надо помещать. Хотя автоматически вправлять вывихи медицинский скелет и так умеет, так что…
— Твоего технического гения им не хватает, — буркнул Арранхо, не сводя глаз с женщины за стойкой. Нейроконтроллер буквально тряс своды черепа. Если бы он не был таким старым, прожженным больным ксенофилом с контроллером в мозгах, на танец он пригласил бы мать Елены. И это было бы…
— Фиаско!- заорал он на сцену. — Фиаско, бля!
Все, кто был в пекарне, замерли. А народу набралось порядочно. Едва — впервые за репетицию — сумевшие таки составить акробатическую пирамиду из пяти человек танцоры дружно повалились на пол.
Точно посреди бутафорского солнышка, подвешенного под арлекином, нарисовалась тонкая серая фигурка с длинным пушистым хвостом и почти мгновенно сдристнула оттуда, после чего стало понятно, что на солнышке не хватает половины лампочек.
Арранхо снова выругался. В пекарне стоял дружный хохот.
Выкормленные Дымкой звери и вправду оказались симпатичными, умными, очень влюбчивыми и отлично приручались. Правда, при этом они еще и жрали все, что не приколочено, развинчивали ловкими лапами все, что не монолитный чугунный шар, и отлично маскировались, сливаясь окраской с окружением. Самого шустрого из первого помета торжественно подарили шерифам. После чего процесс укладывания в койку стал еще увлекательнее, чем раньше — зверек очень полюбил вздремнуть на хозяйской кровати, а встающие дыбом от испуга чешуйки больно кололись.
— Почему вы назвали его Фиаско, шериф? — вытирая глаза рукавом, спросила из за стойки мать Елены. Арранхо сгреб со стола шляпу.
— Потому что мне сказали, что орать на весь поселок «Пиздец» — очень неприлично.
И гордо удалился в сгустившиеся сумерки.
Фура зависла над космопортом, неспешно разворачиваясь и выискивая свободный сектор на запруженном поле. При посадке Крита чуть вдавило в кресло: перегрузка восемь процентов — он бы их и вовсе не заметил, в полном-то снаряжении, но её заметила амуниция, да ещё как. На экране шлема вмиг затанцевали новые данные состояния тела: давление, пульс, уровень того, сего… Крита это цифровое мельтешение занимало не более, чем личный позывной пилота — к свистопляске данных он давно привык. Крит вообще мало на что обращал внимание, когда отсутствовала конкретная задача. А она в данный момент, да и последние шестнадцать часов, отсутствовала напрочь. Это не десантный бот, а фура — задачу заменяло правило: прикинься ветошью и не дёргай начальство по пустякам, а вот это мы завсегда пожалуйста.
Фура застыла. Массивный люк, занимающий почти всю правую стену, дрогнул и уполз вверх. Гражданский бы подумал, что бесшумно — ан нет, новая цифровая позёмка настырно запорошила отведённый сектор экрана где-то на грани видимости — на этот раз характеристиками звука. Да и черт с ними, нечего глазеть на то, что тебя не интересует. Свет яркого дня, хлынувший в полумрак отсека, Крит также проигнорировал — стекло гермошлема мгновенно потемнело до нужного уровня, чтобы не пришлось щурить глаза.
— На выход!
Крит ещё только выныривал из состояния блаженной нирваны и приказа осознать не успел, но тело само уже пружиной подскочило с кресла. Вернее, попыталось подскочить — ремни помешали. Отстегиваясь, он краем глаза, вернее, краем видеоглаза, углядел такие же судорожные дёрганья и у сослуживцев — тело на приказ реагировало быстрее, чем мозг. Видно, треклятые ремни совершенно вылетели из головы — и у личного состава, и у взводного. Покинув фуру, Крит в строю таких же безликих бронированных монстров потопал к платформе — дальше она повезёт их до места. Всегда везла, по крайней мере. Вдалеке, у кабины фуры, стояли трое десантников, сверкая голыми черепами — им-то разрешено снимать шлемы когда заблагорассудится — и скалили зубы. Крита мимоходом заинтересовала эта троица, он зачем-то увеличил их рожи и даже прочитал артикуляционную расшифровку: «тыловые заявились». Тут же потерял к ним интерес и хмуро отвернулся, снова посмотрев себе под ноги. Любопытство — блажь, от него одно расстройство.
— Становись!
Взводный чёрным изваянием застыл перед одной из платформ. «Тыловые» оперативно выстроились в две шеренги — уж что-что, а строиться они умели как угодно и в любых условиях. Подождав добегающих, взводный окинул неприязненным взглядом строй и махнул рукой:
— На платформу!
Оборзевшие десантники не выходили из головы. Наглые, высшая каста. Превосходящие любого тылового по всем статьям: навыки, боевая подготовка, привилегии, обмундирование… оружие, в конце концов. Лучевик Крит держал в руках только на стрельбах, оружие хозроте не полагалось. Зато они, говорят, вкалывают до седьмого пота на своих тренажёрах, имитаторах и марш-бросках, а у хозяйственников служба — не бей лежачего. Всю работу — от уборки до караулов — выполняют автоматы, вот за ними-то хозрота и присматривает, ремонтирует иногда. Но в основном лежат пузом кверху. А взводный, который всегда всё видит, плевать хотел на позы подчинённых: ему главное, чтобы всё работало.
Мигом заполненная платформа тронулась и вяло поползла по разбитой мощёной дороге, переваливаясь с ухаба на ухаб. На грунтовке ещё хуже, там пыль столбом. В шлеме-то всё равно, но комбез стирать, гладить — ещё не хватало. В смысле, идти к мойке, к глажке, ждать, ещё и очередь там, как всегда… лень. Наверное, поэтому их и называли тыловыми не крысами даже, а вшами. Да и плевать — солдат спит, служба идёт. Криту неделю назад зачем-то вывели на экран срок службы — оставались одни сутки. То есть вот-вот. А что дальше? Он понятия не имел. Повинуясь его рассеянному взгляду, шлем услужливо приближал нужные объекты: постройки, людей, поля. Мятежные жители взбунтовавшейся планеты абсолютно не выглядели таковыми — знай махали своими палками средь ровных шеренг кустов и в ус не дули.
Мотыгами. А кусты — это крипсы.
Крит вздернул брови: что за неуставные мысли? Какие еще крипсы?..
Крипсы едят. Их окучивают мотыгами. Окучивают, чтоб росли лучше.
Ошарашенный хозяйственник с весёлым изумлением подождал ещё каких-то дельных мыслей, но подробности аборигенской культуры закончились. Обычно информацию, и далеко не всегда нужную, выдавали на экране — а тут прям в голове. Странно, что-то новенькое. Возможно, остатки каких-то полученных вводных — во сне им легко могли закачать в мозг местные термины. Ну, значит мотыги. Горбатое слово, под стать этим пахарям. Крит вяло уронил голову на грудь, и по экрану поползли данные о его берцах. Как достала уже эта услужливая кастрюля на голове. Хм… опять-таки: кастрюля. Что это такое? Мозг в объяснения не вдавался. Ну и на здоровье.
Привычный, опостылевший экран вдруг погас. Совсем погас. И платформа заглохла, медленно — накатом — останавливаясь. Что за чудеса…
Взводный неуверенно поднялся. Потряс головой, постучал по шлему кулаком. Крит его еле видел сквозь полупрозрачную мутную щель. До ушей доносились какие-то посторонние звуки, то есть и шумопоглотители накрылись. Сосед справа тоже пялился на взводного, потом посмотрел на Крита. Но ничего не сказал.
Взводный стянул шлем, растерянно осматривая ряды сидящих людей, но казалось, ничего перед собой не видел — взгляд слепо блуждал от фигуры к фигуре. Его лысый череп блестел на солнце, это сквозь муть было видно лучше всего. Сглотнув, взводный спрыгнул на землю и побрёл вперёд, видимо, к кабине.
— Сидеть на месте, — бросил он напоследок, но Крит его едва расслышал, хотя тот не отошел от него и двух шагов.
— Что? Что?.. — взволнованно зашушукались сидящие, вертя головами. Взводный, похоже, понял, что трансляция тоже не работает, и рявкнул так, что приказ все мигом услышали. После чего скрылся из зоны видимости. Все задницы словно приморозились к скамьям, только головы вертелись, как на шарнирах. Вояки, в панике привыкая к новым ощущениям внезапно ослепших, подавлено молчали. Крит, никакого стресса почему-то не испытывающий, вытянул шею — тёмные, бесформенные пятна удалялись к головной платформе — там, по всей вероятности, сидел ротный. А ротный куда побежит в случае чего? Информации нет, связи нет, да и энергии, похоже, тоже нет. А также нет оружия: бери их голыми руками кто хошь… с мотыгами наизготовку. Однако же противника возле платформы не наблюдалось, а крестьяне на полях… крестьян, кстати, теперь не разглядеть. Мало того, что увеличение не работает, да еще муть эта…
Сослуживцы меж тем сидели, как на иголках. Крит диву давался: они ёрзали, как под паник-атакой — кто-то всхлипывал, кто-то сопел, кто-то силился протереть муть пластика, все тянули шеи и вертели головами в своих бесполезно-навороченных шлемах. Иногда шлемы негромко меж собой стукались, от этого кто-то вздрагивал. А иные притихли, сжавшись в комок и едва дыша. Криту тоже было не по себе, но ничего ужасного в сон-волне он не видел…