В безвременье плавать – отмеряет стук сердца таймер.
Нет лица. Его носит под серою краской праймер.
Нет проблем – их в машинке стирает тайд.
Под ногтями грязь. Зато крепкий прайд.
В темноте поколений забвенья ветер,
Шторм нагой красотой бродит в интернете.
Вой царапин на белом – изысканность наших бед.
Лень с адреналином попробуют мой обед.
Может, завтра будет свежесть и высокий свод,
Может, будет утро, может, лоб пробьет…
Мы испытываем божье терпенье и свой полет,
Мы проклятый сумбур и словесный помет.
Мария беззаботна и весела. Уже пытается приоткрыть шкатулку с танцовщицей. Она, по-видимому, нисколько не огорчена тем, что ей отказано в приключении. Да и само приключение она не упоминает.
Весело щебечет, повествуя, как пряталась накануне от Максимилиана, а кот Лео, запертый в погребе и лишенный сметаны, жалобно мяукал.
«Это чтобы он мышек ловил. А он не ловит!»
Об отце по-прежнему ни слова. Может быть, Липпо отправил их на поиски наперстянки? Это растение опасно для непосвященных, вот девочка и осталась дома. Справившись со шкатулкой, Мария бежит на поиски Аннет, чтобы похвалиться игрушкой.
Я иду вслед за Катериной.
— Не желает ли ваша светлость отдохнуть? – подражая придворным строгостям, спрашивает она.
— Какой отдых, Катерина! Восемь лье неспешной езды в новом экипаже. Мне бы напротив, пробежаться, воздухом подышать. В Париже, сама знаешь, как дышится.
Я выхожу в сад, и тут вижу Максимилиана. Мальчик прячется за кустом сирени. Похоже, кого-то высматривает, но, вспугнутый солнечным бликом на стеклянной двери, сразу отступает. Выглядит, будто я непреднамеренно вторглась в игру. Что они затеяли? Сражение при Фермопилах? Тогда где же Ксеркс? Или битву при Павии? Максимилиан играет в лазутчика одной из сторон. Французы или испанцы?
— Извольте-ка приблизиться, юный господин. – Голос мой звучит с напускной строгостью. — Я вас вижу. Если ты лазутчик, то действуй со всей осторожностью, верь в свою подлинную миссию, не полагаясь на условность.
Куст сирени шевельнулся. Появляется мальчик. Следует ли мне объявить себя вражеским посланником и взять лазутчика в плен? Но вид у «лазутчика»… странный.
Он растерян. Но совсем не так, как был бы растерян, если бы потерпел неудачу в игре. Он хмур и сосредоточен, и кроме того… испуган. Я вижу симптомы и знамения страха.
— Что с тобой, Максимилиан? Что, мальчик? Что случилось?
Я беру в ладони лицо найдёныша.
Он бледен. В глазах… в глазах, — что это? Мне кажется? – слёзы. Стыдливые, мальчишеские. Внутри, за грудиной, вокруг, поверх, к горлу, под рёбрами, взрывается пустота.
— Максимилиан! – Похоже, что кричу. – Что? Говори!
— Он ушёл, — сдавленно произносит мальчик. У него в горле жаркая сухость. Потому слова шуршат и рвутся.
— Кто ушёл? Куда?
— Господин Геро. Он ушёл… Он ушёл к ней.
К ней? Что значит «она»? Я не знаю такого слова! У неё есть имя? Лицо? Тело? Она живая?
— Максимилиан, я не понимаю.
— Это все из-за меня, — шуршит мальчик. – Вот. Я принес её.
Снова «она». Местоимение женского рода! Но это книга. Он прежде держал её за спиной. Книга небольшого формата. В бархатном, изрядно потертом переплете. Но уголки золотые. Даже не потускнели. На обложке имя – Монтень.
Да это же знаменитые «Опыты», первое издание.
— Покажи. – Я вынимаю книгу из худых, мальчишеских пальцев.
— Это из-за неё, — глухо повторяет Максимилиан. – Он открыл, увидел тот, герб… Там герб, такой чёрный, с серебром. И корона.
Я гляжу в левый, верхний угол на внутренней стороне обложки. Там обычно стоят инициалы, полное имя или девиз владельца. Или его герб.
Герб есть. Заменяет имя. Я помню две его начальные буквы. Изящные, сведённые в нерасторжимые союз, исполненные не тушью и не шелком — железом. В глазах всё плывёт и мутится.
Вот как случаются обмороки. А я и не знала. Предметы будто залили водой, и они потекли, размякли. Так бывает с чернилами на бумаге, если капнет слеза. Слова текут.
Чёрными слезами плачет уже бумага. А тут не слова, тут вселенная скособочилась, размягчилась и поплыла. Вот уже и тошнота, а потом станет темно, но не сразу. Ещё некоторое время я буду различать звуки, они будут просачиваться, проступать, уже обезличенные. Их источник будет мне неизвестен. Потому верх и низ поменяются местами. Откуда я это знаю?
Рассказывали. Сама в обмороки прежде не падала. Притворялась. А для достоверности изучала и выспрашивала. Нюансы мне хорошо известны, и первая ступень мной уже пройдена.
Руки немеют, колени подгибаются. Сейчас кровь стечёт к сердцу, насытит его судорожные всхлипы и лицо обесцветится. Веснушки вспыхнут как оспенные пятна.
Нет, нельзя. Максимилиан испугается. Он уже смотрит на меня с молящим ужасом. Я делаю несколько глубоких вдохов. Так учил Липпо. Когда больно и страшно. Дурноты нет. И взгляд проясняется. Вселенная затвердела.
Я изучаю верхний левый угол страницы. Герцогская корона, венчающая замок. Герб города Ангулема. На этот раз тьма подкатывает быстрее, почти подпрыгивает из желудка. Я снова делаю вдох. Глотаю воздух, как воду из родника. Не помогает.
Тогда поступаю наоборот – не дышу. Чтобы лёгкие не разорвались. В них сейчас хлынет вода. Потому, что я где-то на дне, утонула, но ещё жива. Ногами стою на дне и смотрю вверх, там тусклое, зеленоватое солнце.
— Откуда? Откуда это? – Голос извлеченного сетями утопленника.
— Так я же принёс! – отвечает мальчик.
Он почти кричит. Он уже говорил, повторял, выкрикивал, а я всё не понимаю. Да что же я такая непонятливая?
— Это мне ясно. Книгу принёс ты. Но кто-то же тебе её дал. – Голос звучит твёрже.
Утопленник прокашлялся и сплюнул воду. Эта твёрдость в голосе действует на мальчика успокаивающе. Это твёрдость дна под ногами. Удерживает над бездной, утверждает её конечность. Максимилиан шмыгает носом, но уже без слёз.
— Книгу дала она.
— Кто она?
— Дама. В доме у старика.
— Какого старика?
— Да священника же!
Он снова почти кричит. Рассказ короткий, путанный. Книгу вручила дама, красивая, белокурая. Господин Геро увидел книгу, и с ним что-то случилось. Сломался, превратился… Вот уже и не он вовсе, другой, незнакомый. А утром… Утром он сказал, что уходит. Уходит! От него, от Марии, от всех. И вот его нет!
— Он ушёл к ней! Я знаю! – Мальчик сжимает кулаки. Подается ко мне, жадно, просительно заглядывает в лицо. – Вы же вернёте его, да? Вы его вернёте?
— Когда он ушёл?
Дурноты нет. Есть ярость. Ярость женщины.
— Сразу после завтрака.
Бросаю взгляд на солнце. Оно стыдится своего всеведения, укрывает лик за дырчатым древесным силуэтом. Полдень миновал. Геро нет уже несколько часов. И его не хватились.
Я не заметила беспокойства. Что не удивительно. Он здесь гость, а не узник. Лизиньи не тюрьма, я не требовала надзирать. Геро вправе покинуть поместье, когда ему вздумается. В моё отсутствие он не раз навещал отца Марво. И дети не раз отправлялись с ним.
Священник им нравился. Бывало, что он, напротив, до вечера отшельничал, оставляя Марию под присмотром Мишель или Валентины. Он нуждался в этих часах одиночества и покоя, в неприкосновенности коих я дала ему обещание. Он нуждался в тишине, а душа — в неподвижности.
Правда, Липпо шепнул мне, что Геро таким образом скрывает внезапный приступ мигрени, к счастью, не настолько мучительный и затяжной, какие случались прежде. К вечеру боль стихала, и он беззаботно спускался к ужину.
Мишель стоило немалых трудов воздерживаться от расспросов. Вероятно, она и сегодня сыграла в чертову деликатность. Уверена, что Геро так же непринужденно спустится к ужину и как-то объяснит свое отсутствие. Или… не объяснит.
Вот такой он, этот невесть откуда взявшийся избранник, возлюбленный их взбалмошной госпожи. Если она вопросов не задаёт и странностям не удивляется, а почитает их за достоинства, то и нам, людям маленьким, тревожится не по чину. Да и что с ним станется, с этим господином?
Вокруг, на десятки лье, ни разбойников, ни дезертиров. Поместье примыкает к королевскому домену и хорошо охраняется. Леса очищены от браконьеров.
Конечно же, как все нормальные люди, обитатели Фрискауг начали освоение планеты в самом начале местного теплого сезона. Поэтому погода на праздник выдалась просто прекрасная. Чистое небо, ни малейшего намека на облака. Яркое солнце дробилось на мириады солнечных зайчиков в развешанных на главной площади разноцветных блестящих лентах. По стенам выходящих на площадь домов и на легких крышах специально выстроенных прилавков вились гирлянды из ветвей. На планете не было собственных цветковых, зато местные голосеменные выбрасывали семяпочки с чешуями самых разных цветов. Засыхая, они становились черными — основной цвет всей растительности Фрискауг. Каждый год, глядя на покрывающие площадь черные сухие «розы», Луис язвил на тему «после хорошего праздника всегда должен быть хороший траур».
Сейчас, конечно, трауром и не пахло. Все нарядились, а в честь теплого дня можно было увидеть и платья с открытыми плечами. На прилавках высились достижения «народного хозяйства» — преимущественно еда и выпечка. Можно было брать что понравится, а плату — довольно символическую — оставить в коробке на прилавке. Большинство продавцов предпочитало веселиться на празднике, а не торчать за прилавком, в торговле находили себя лишь некоторые. Мюта выставила на своем прилавке несколько паллет с микроскопическими экспериментальными пирожными из генно-модифицированных плодов местных эндемиков и теперь рьяно набрасывалась на каждого покупателя с опросниками оценки вкуса и консистенции. Поселение выпускало собственную валюту для внутреннего пользования и держало выгодный курс, так что команда «Рассвета» с удовольствием расставалась со свежеобменянными монетами.
На веранде пекарни устроили танцплощадку. Внутри на сцене без перерыва шла праздничная программа. Кульминацией должен был стать спектакль, посвященный основанию поселения. Со спортивной площадки доносились радостные визги — шерифский аттракцион «убей муху», как всегда, имел успех. В этот раз за мелкими летающими ботами из арсенала охотились с водяными пистолетами, сбивая с них приклеенные разноцветные полоски бумаги.
Луис уселся на ступенях дома совета. Потягивая изумрудно-зеленую настойку из модифицированных местных трав — ее безалкогольный вариант — он лениво скользил взглядом по веселящимся людям. Прошло четыре года — и он знаком с каждым. Даже с теми двадцатью тремя, что родились уже здесь. Он заходил в их дома без стука — потому что они так хотели. Его звали на обеды и ужины в их семьи. И он даже приходил.
Какие еще, к чертям, им нужны социальные контакты?
Вопрос Гадриопсы о дальнейших планах его растревожил.
Раньше у него всегда был план. Если не план — то цель. Если не цель — то навязчивая идея.
Теперь у него был нейроконтроллер и уйма свободного времени.
— Потанцуете со мной, шериф?
Садель, мать Елены, улыбаясь, протягивала ему руку. Коричневое с золотым проблеском платье открывало бледные покатые плечи, подчеркивая тяжелую грудь. В коротких черных волосах блестела седина и нитка бус.
От вибрации в черепе задвоилось в глазах. Луис опустил веки.
— Никогда этого не умел.
— А я никогда не умела приглашать на танец симпатичных людей.
Ее мягкий обычно голос слегка звенел. Луис, в стейднеровской манере, приоткрыл один глаз. Напарник всегда говорил, что это помогает ему сосредоточиться на главном.
Щеки Садель разрумянились, ветер и солнце подкрасили и спинку носа. Она улыбалась и смотрела будто бы немного сквозь него.
— Елена, знаете, решает такие вещи просто. Она сказала – ну не убьет же он тебя. Просто открой глаза пошире, улыбнись и протяни руку. В самом худшем случае потопчетесь немного друг другу по ногам.
Нейроконтроллер затих. Луис улыбнулся в ответ и легко поднялся, подхватив Садель под руку.
— Обещаю вам, прекраснейшая. Самого худшего не случится.
Танцевать ему раньше и вправду не приходилось, но сложного в этом уж точно ничего не было. Им аплодировали. Садель смущалась, прятала глаза и сбивалась с ритма, бормоча под нос извинения и отвешивая себе забавные и обидные прозвища. Кажется, внимание совсем не доставляло ей удовольствия. Ее движения становились все более скованными. Луис приобнял ее за талию – ростом она была лишь немногим ниже. Она была мягкая и теплая. И контроллер почему-то молчал. Может, сдох к чертовой матери от перенапряжения?
— Вы похожи на мою маму, — сказал Луис, споткнулся, выругался и уткнулся лицом в ее волосы. Садель неуверенно рассмеялась.
— А я похож на ярко выраженного дебила, который говорит красивой женщине, с которой танцует, что она похожа на его мать. Я на вашем месте меня бы пристрелил.
Садель рассмеялась гораздо веселее:
— Напротив, шериф. Скажу честно, я видела, что ваш взгляд часто останавливается на мне, и это очень смущало. Но теперь мне ясно, в чем дело. Это большое облегчение.
«Если бы ты только знала», — усмехаясь, проговорил внутри кто-то, вызвав резкую вибрацию контроллера. Не сдох, значит.
Музыка закончилась. Продолжая держать Садель под руку, он отвел ее к увитой изумрудными «розами» колонне — там освободилось место.
Социальные контакты — это просто, когда знаешь, зачем они тебе.
Садель ему захотелось кое-что сказать. Может быть, потому, что ее серо-зеленые глаза, теплые и умные, вовсе не напоминали тусклый безумный взгляд его матери. Но слова не шли на ум.
Он оглянулся. Музыканты наяривали какую-то веселую мелодию. Вокруг под громкий топот взлетали вверх руки и ленты. За верандой, на стадионе, младшие дети бесстыже эксплуатировали его напарника — он раскручивал их, кажется, по пять штук на каждой руке. В их отчаянных криках звучал искренний восторг. Над рекой загорались первые краски заката.
— Я принесу вам чего-нибудь, — сказал он и улыбнулся.
Они сидели рядом – как принято в мальканской традиции. Если бы был принят ифленский канон «семейного завтрака в достойной дворянской семье», супругов разделяла бы вся плоскость стола. И сейчас Темери впервые подумала, что некоторые ифленские традиции не лишены смысла.
– Да что с вами, Кинрик! Вы как будто выпили…
– Немного, – ничуть не смутившись, подтвердил он, – красного вина. Когда вернулся в цитадель. Замёрз в карете и…
– … любовное зелье!..
Но ведь так оно, наверное, и было! Вельва, странно волнующаяся, и рассказывающая о прежних любовницах наместника. Она наверняка хотела вызвать у Темери ревность! И зелье. Ведь это она покупала любовное зелье у старой соттинки, и Темери это видела. А то, что сказала, что цель не наместник – так мало ли, что она могла сказать!
Подлить зелье в вино в кабинете несложно. В отличие от личных покоев, кабинет не охраняется гвардейским караулом, пока наместник туда не войдёт. А если она уже подливала это самое зелье раньше? Если она причастна к пожару?
А вдруг Темери зря думает на Вельву, и это кто-нибудь другой?!
– Что? – Выдохнул Кинрик, стараясь удержать её взгляд.
Если он под влиянием магии, то бесполезно пытаться призвать его вспомнить про здравый смысл.
– Кинне, – очень осторожно сказала она. – Я понимаю, что вы волнуетесь, но нам нужно прямо сейчас поговорить с вашим братом. Кажется, я знаю, кто может быть причастен к пожару…
– Так скажите мне! – встрепенулся он, и, наконец, отпустил её руку. – Мы прямо сейчас прикажем арестовать этого человека! И он нам всё расскажет!!! Кто это?
– Я могу ошибиться. В любом случае, об этом должен узнать и чеор та Хенвил и Гун-хе. Если я правильно поняла, он – главный помощник вашего брата по делам тайной управы?
– Да он… что-то вроде помощника. Хотите пойти прямо сейчас? А что скажут придворные?
Темери вспомнила прошлое утро и то, с какой жадностью эти самые придворные наблюдали за ними. Пожалуй, больше они не дадут молодожёнам возможности укрыться от их пристального внимания.
– Пойдём в ваши покои! – решила Темери быстро. Заодно и бутылку с зельем можно будет поискать. – И вы отправите слугу, чтобы он позвал чеора та Хенвила. И сказал, что это – срочно!
Перспективы наместника обрадовали и развеселили.
– И пусть снова кусают локти, потому что в мой кабинет никто из них не сунется…
– Кинрик, – напомнила Темери. – У вас траур, помните? Ведь Нейтри погибла на пожаре.
Наместник ощутимо вздрогнул. Потёр глаза. Сказал:
– Странно. На миг показалось, что это – правда, и меня как будто холодной водой обдало. Вы правы, конечно. Я постараюсь быть… скорбным. – И снова улыбнулся.
Это будет трудно, поняла Темершана. Но это нужно сделать как можно скорее: судя по всему, зелья наместнику досталась двойная, а то и тройная доза. Обычно по человеку незаметно, когда он находится под чарами какой-то дамы. А сейчас, Темери казалось, что Кинрик находится под чарами как минимум трёх дам – и среди этих дам одна – она сама!
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
– Слуга от наместника, – секретарь доложил об этом с такой интонацией, будто Шедде – минимум император, а маленький кабинет – по меньшей мере парадный зал Ифленского императорского дворца.
– Зови!
Приказ прозвучал настолько в тон, что стало смешно, но у секретаря не дрогнула ни единая мышца лица: это был старый, мудрый секретарь отца, вышколенный при императорском дворе в те прекрасные времена, когда и сам Шедде был там не подозрительным гостем, а честным обитателем.
Слуга был, разумеется, ифленцем, но молодым, атлетично сложенным и с таким хитрым выражением лица, что его сразу хотелось или уволить, или услать куда-нибудь подальше. Шеддерик знал, что парень Кинрику верен и никогда не предаст. Но желание возникало всё равно.
– Наместник Кинрик просит вас навестить его в его кабинете.
– Хорошо, ступай.
– Если мне будет дозволено, то я должен передать следующее: рэта Итвена считает, что знает, кто поджёг усадьбу хозяина Вастава. Разговор срочный.
Этого не хватало, подумал Шеддерик, но нахмурился:
– Благодарю. Передай хозяину, что сейчас буду.
Светлейший Эммегил с интересом выслушал этот диалог. Если бы Шедде умел читать мысли и заранее понял, о чём пойдёт речь, то вышел бы к слуге из кабинета, не переломился. Но сказанного обратно не воротишь.
Светлейший Эммегил был старше Шеддерика лет на десять. Но выглядел моложаво и подтянуто. Многие мужчины к сорока пяти отращивают брюшко, лысеют и теряют интерес к политике и женщинам, но Эммегил за собой следил, был в прекрасной физической форме, а уж сплетнями о его похождениях двор развлекался часами… пока тайная управа не нашла пусть косвенных, но очень серьёзных доказательств его причастности к осеннему заговору и гибели наместника Хеверика. Тогда светлейший благородный чеор постарался сам убраться подальше от скандала.
Сегодня же с самого утра явился высказать почтение и предложение любой помощи в расследовании поджога. «Ведь это практически – покушение на честь рода. В том доме мог находиться сам наместник!».
Эммегил носил старомодную причёску: локоны до плеч, чуть завитые на концах. В руке у него была дорожная шляпа с высокой тульей – такие носили на островах во времена, когда Шедде только собирался в свою первую морскую экспедицию.
Его холодный взгляд внимательно следил за Шеддериком, ни на миг не выпуская его из вида. Услышав сообщение слуги, он приподнял брови:
– Я вижу, ваша мальканская находка приносит некоторую пользу. Вы позволите поприсутствовать при беседе?
Можно было согласиться и попытаться таким образом вызнать планы Эммегила, или хотя бы их часть. Или отказать. Тогда он первым узнает новости и сам решит, как ими распорядиться.
И всё-таки планы были важнее.
– Матес, – обратился он к секретарю, – пожалуйста, предупредите Кинрика, что я приду не один. Итак, светлейший, вы ведь хотели мне ещё что-то сказать. Кажется, что-то связанное с вашей непричастностью к смерти прежнего наместника.
Взгляд Эммегила снова недобро блеснул из-под аккуратной чёлки, и он с поклоном начал отвечать.
Он прекрасно понял, что, отвлекая его беседой, Шеддерик даёт возможность брату подготовиться к разговору.
Но Кинрик – не Шеддерик. Он не умеет хитрить и скрывать хоть что-то. Так что пусть себе готовится, сколько влезет: всё что нужно, Эммигел так или иначе сможет узнать. Не лично, так через слуг-осведомителей. Всегда узнавал.
Кинрик подготовился. Да так, что Шедде готов был вслух похвалить его за это.
В кабинете кроме самого наместника и его бледной супруги находился ещё и Гун-хе. Вероятно, он совсем недавно вернулся с пепелища – от помощника сильно пахло дымом, плащ был испачкан в саже.
Все трое встали навстречу гостям, но Кинрик вдруг еле заметно покачнулся. Шедде заподозрил, что появлением Гун-хе он обязан не брату, а Темершане. А брат просто несколько пьян. Однако же он ошибся.
Вином от Кинрика не пахло, да и приветствовал гостей он безукоризненно.
Поприветствовал, пригласил войти и располагаться.
Светлейший чеор та Эммегил осмотрел всю мебель в кабинете и, наконец, выбрал себе одну из двух удобных козеток, заботливо и словно ненароком придвинутых к столу.
Шедде сел так, чтобы видеть в зеркале на стене лицо гостя, а самому оставаться в тени от шторы.
Кинрик придвинул стул для Темершаны, сам сел последним, Гун-хе остался стоять.
– Так что вам удалось узнать?
Темершана перевела взгляд на мужа, тот кивнул и сам ответил:
– В этом деле точно замешан сиан.
– Откуда такой вывод?
Теперь отвечать пришлось уже Темершане.
– Ночью мне не спалось, я всё пыталась вспомнить, почему проснулась в том доме…
– О! – изумился Эммегил, – Так это было покушение на вашу жизнь?! Сочувствую! И тем более прошу вас, благородные чеоры, всерьёз принять моё предложение помощи и поддержки. Простите, рэта. Я не должен был вас прерывать. Но что случилось, и как вам удалось выбраться?
– Светлейший чеор, никто не знает, что я там была, – просьба Темершаны звучала мягко, но вместе с тем непреклонно. – И я прошу вас никому не рассказывать. Я отправилась туда познакомиться с женщиной, с которой, как всем известно, мой супруг планировал связать свою жизнь. Я не собиралась причинять ей вред. Но если придворные узнают, что я там была…
– Вас мигом заподозрят в попытке убийства! – хищно сощурился светлейший. – Да, это возможно. Обещаю хранить всё в тайне.
Он кивнул в первую очередь Шеддерику, но даже Темери прочитала подтекст «Я обещаю хранить это в тайне. Но сам – не забуду!».
– Так что вы вспомнили? – напомнил Шеддерик.
– Как и откуда распространился пожар. Главный зал готовился к реконструкции, он был совершенно пуст, если не считать стола, который накрыли для гвардейцев моего эскорта. Там нечего было поджигать, кроме стен. А их…
– Магической защиты от огня у дома не было, – как будто подвёл итог за Темершану до того момента молчавший Гун-хе. – Кто-то должен был её снять. И кто-то должен был поддерживать пламя достаточной температуры, и довольно долго, чтобы начали гореть деревянные конструкции и перекрытия. Я согласен с рэтой, без сиана не обошлось.
Темери кивнула. И добавила:
– Двери были завалены камнями. Конечно, в темноте и на бегу мне могло показаться, что они такие уж большие, но вряд ли их простые наёмники смогли бы натаскать своими руками, да ещё так, что в доме никто не заметил. Так что сиан там точно был.
– Мы нашли камни у всех входов в здание, снова подтвердил Гун-хе. – и это были природные валуны, не соответствующие тем, которые использовались при строительстве усадьбы ни по составу, ни по обработке.
Он подумал немного, и пояснил:
– Необработанные куски кварца и серого гранита. Без следов цемента. В окрестностях дома таких нет. Ближе к морю камни встречаются, но там – базальт и красный гранит.
– И что же, – откинулся на спинку дивана чеор та Эммегил, – есть предположения, кто этот сиан?
– Нет, – вздохнул Кинрик. – но я надеялся, Шеддерик поможет его вычислить: у него есть досье на многих сианов Тоненга.
Убивает. Хладнокровно, продуманно, все заранее рассчитав, как и положено Императорскому Палачу. Не стал отзеркаливать все подаренные Роне силы сразу, от верхней защитной оболочки, но и не принял их, просто прогнал по длинному фокусу внутреннего зеркала, словно свет в маяке, микшируя и усиливая. Чтобы ударить наверняка, чтобы действительно вычистить досуха, выметая таким напором все, до донышка, до самых потайных уголочков… Словно садовник с парковых дорожек — осенние листья тугой струей воды из шланга. Вычистить темного, раз уж он так удачно подставился, лишить его сил по-максимуму, до точки невозврата… И остаться одному рядом с сумрачной. Он же светлый. Он уверен, что так будет правильно и лучше для всех. От темных лишь зло, они все в этом уверены, светлые, ты что, не знал?
Знал. Но все равно сглупил. Обрадовался. Поверил, что все еще может быть хорошо. Хотя бы частично. Хотя бы на этот раз. Хотя бы сегодня ночью, пока действуют правила сна и гроза не кончилась…
Кому поверил? Светлому?
Светлые! Зефрида предпочла умереть, лишь бы не дать тебе возможность… только возможность! Полковник МБ предпочел убить. Логично. На то он и полковник МБ, личный Палач Императора, а не юная экзальтированная королева…
А ты поверил.
Придурок. Моллюск безмозглый.
Забыл, кто перед тобою? Истинный светлый. Напомнить, как относятся к вам светлые? А этот к тому же еще и целый полковник Магбезопасности, он по долгу службы обязан. Напомнить, скольких темных он уже казнил, по приказу или просто по этому самому долгу службы? Он умеет убивать таких как ты. И на плахе, и просто так. И, вполне вероятно, даже не считает это убийством — ты ведь темный, а значит, нелюдь по умолчанию. Если не сейчас, то впоследствии ею станешь, ты же темный, вы все мерзкие порождения Ургаша. Он тебя и за шера-то не считает, грязь под ногами, не больше.
Грязь вычищают.
Как осенью листья с дорожек парка…
Скажет потом Конвенту, что защищался. Что ты напал первым. Что он не смог иначе. Кому поверит Конвент? Выжившему он поверит. А ты не выживешь, это понятно.
Больно… сладко… больно… по нарастающей, все быстрее, спиралью….
Самое обидное, что даже нельзя соврать: не знал! Обманули.
Все ты знал. Заранее знал, чем кончится, еще на тракте, и когда открывал дверь в эту шисову таверну, тоже знал уже, точно знал. Не верил? Чушь собачья. Ты не юная девица, чтобы чему-то там верить или гадать на солнечной ромашке.
Ты знал.
Больно…сладко… больно… горячо… судороги накатывают, усиливаются, и не понять…
Тогда почему?
А Хисс его…
Больно… Темно… Горячо… Нечем дышать… очень хочется вдохнуть, но слишком сильно скрутило, невозможно, да и воздуха тут нет, сгорел, горячо…
Расплавленной волной тащит в самую глубину, все дальше и дальше, оглушает, крутит, рвет на части…
Ургаш — он такой?
Дыши, придурок!
Горло обжигает криком и кашлем. Сердце колотится о зубы. Горячо! Больно… Жидким огнем нельзя дышать, даже если он черный… нельзя! А здесь нет ничего, кроме огня, черного текучего огня, расплавленной лавой втекающего в горло, по венам и нервам… Ничего нет кроме раскаленной тьмы. Только огонь, выжигающий тебя изнутри, глаза, легкие, кости…Чтобы и от тебя не осталось ничего, потому что тут ничего и нет, ничего… Даже дна нет…
Дыши!
Здесь можно!
Дно есть. Мягкое ласковое теплое дно… не горячее! Нырнуть, закопаться поглубже, задвинуть щит, чтобы не достали…
Щит?
Ну да. Защитные щиты. Много. Вокруг, плотно и надежно. В целости и сохранности, а казалось, что все в клочья…
Повезло. Не все. Не в клочья. Сумел сохранить, спрятать, зарыть поглубже, построить убежище-норку. Сумел удержаться на верхнем уровне ментального взаимодействия, не провалившись в Ургаш и не вынырнув на ничуть не менее убийственную реальность. Сумел потом найти спрятанное, сам не понимая как и даже не помня. Повезло.
Выжил.
Назло всем светлым сволочам, и палачам светлым тоже, он, Рональд темный шер Бастерхази — выжил. Не дождетесь!
Роне резко вздохнул, то ли засмеялся, то ли всхлипнул. И без сил распластался по мягком полу убежища, закругленно переходящему в стенку. Норка была тесной, даже не выпрямиться толком, но выпрямляться и не хотелось. Хотелось сжаться в комок, подтянув колени к подбородку, и дышать, дышать, дышать упоительно сладким и вкусным воздухом, пахнущим морем и солнцем, и хвоей, и янтарем, не расплавленным, просто нагретым тем самым солнцем. Боги, как же это хорошо, когда не расплавленный, а просто теплый…
Как. например, эта стенка, теплая и уютная… Прижаться щекой, впитывая исходящую из нее силу, в которой света больше, чем тьмы (а немало успел-таки урвать и сохранить, даже в таком полубессознательном состоянии! да ты ушлый пройдоха, темный шер Бастерхази!), закрыть глаза. Просто лежать, отходя от ужаса близости Ургаша. И улыбаться.
Потому что безопасно, щиты надежные, никогда еще у тебя не было настолько прочных и надежных щитов в подобных ситуациях. И стенка мягкая и теплая, подается под головой и плечом, очень удобно лежать, хорошая такая стенка, сплетенная из обрывков черного огня на крепком каркасе перламутра и бирюзы. И пахнет она приятно. Очень приятно пахнет. И знакомо…
Морем и соснами, и самую капельку — оружейным маслом.
И опять-таки никогда у тебя таких не было. И не могло быть. Потому что так не бывает, чтобы светлый для темного… ну вот это вот все. В смысле, не бывает, чтобы просто так, без подвоза и даром. И тут наверняка кроется какой-то глобальный подвох. И Роне в нем обязательно разберется. Отыщет, поймет, придумает, как противостоять или отомстить…
Потом.
Потому что сейчас просто хочется лежать в уютной безопасности чужой силы, дышать морем и соснами и наслаждаться теплом, ни о чем не думая. В конце концов, если уж светлый шер Дюбрайн ради каких-то своих хиссовых целей… наверняка очень светлых и грозящих в будущем обернуться для Роне какой-нибудь крупной гадостью, это понятно, но… Короче, если он не только отдал силы, но и за каким-то шисом еще и помог их удержать и вообще сделал вот это вот все, то… глупо было бы не воспользоваться. Ведь так?
Нет, ну правда, раз оно уже есть, пусть и созданное врагом, почему бы не вытянуть из него максимум полезного и приятного? Получив дополнительную радость оттого, что оборачиваешь себе на пользу и удовольствие созданное врагом.
В конце концов — разве не в этом сущность темного?
Не зная, как следует проводить инвокацию, Глина потопталась на месте, но решилась и махнула часовому рукой: «Нужна помощь, братец. Уж не подведите. Как мне ваша помощь нужна – не рассказать. Всему роду человеческому нужна. Да вы и сами знаете». Вихрь серых теней откликнулся на её бесхитростный зов, зазвучали отзвуки полкового оркестра, заглушаемые сильным ветром. Но Глина не увидела более ничего, так как уже через мгновение её отбросило назад, и она оказалась в незнакомой ей просторной комнате.
В её центре на операционном столе лежало тело, а над ним висела табличка с именем пациента. Под тусклыми софитами, откуда лился не свет, а сыпалась серая пыль, она рассмотрела полного голого мужчину с курчавыми волосами на груди, волосатыми руками и ногами. На его животе, удобно расположившись и словно похрюкивая, сидела огромная крыса. Глина подкралась, как можно тише, но крыса её почуяла и повернула свою крупную голову. Сверкнули алые зрачки и зашевелились блестящие от чёрной крови усы. На шее болтался ошейник с обрывком золотой цепочки.
– Манчини? – прошептала Глина, от ужаса и омерзения округлив глаза. Крыса зашипела и спрыгнула на пол, побежала прочь, цокая когтями, а Глина отпрянула от стола. Спасать мертвеца было поздно.
Но понимая, что Манчини тут неспроста, Глина двинулась за ней по лабиринту узких коридоров. Мелькавший впереди крысиный хвост щелкнул по стене сбоку, и Глина увидела, что в стене есть маленькая деревянная дверь. Она остановилась, толкнула её и оказалась на лужайке, которую дядька Харитон называл «загривком». Между двух лип висели старые вожжи, а к ним была прикреплена рассохшаяся, но ещё крепкая доска.
— Тятя, подсади, — смеялась девчонка в длинном сатиновом сарафане. Две косы, заплетенные на прямой пробор за ушками, были похожи на крысиные хвостики. Девчонка была щербатой и веснушчатой, не больше двенадцати-тринадцати лет, такой, как Глина, приехавшая впервые в «Божью пчелу». Рядом с девчонкой стоял молодой мужчина в белой холщовой рубахе, он оглянулся на Глину, и та узнала голубые добрые глаза дядьки Харитона.
— Розог хочешь? — с деланной суровостью спросил дядька Харитон Глину, — марш домой, чтоб я тут тебя больше не видел!
Глина попятилась и закрыла дверь. Она снова оказалась в длинном подземном коридоре и, обливаясь слезами, побрела наугад по длинному узкому тоннелю, конца которому не было видно. Она слышала шум бьющихся волн, но самой воды не видела, и догадалась, что это подземный вход в крепость Севастополь. Ей предстояло выбраться из тоннеля самостоятельно. Коридор то сужался, то расширялся. Иногда появлялся обманчивый свет, который мог вывести Глину наружу, а потом пропадал, так и не показав ей выхода. Путь был длинным, и Глине казалось, что она бегает по кругу. Вдруг откуда-то сверху она услышала песню. Робкий девичий голос пел ей:
– Как сегодняшним денечком,
С той сторонки прилетела мала птиченька,
Крылышки прозрачные, голосок бужливый.
Уж она вилась-вилась, уж она порхала-порхала,
Всё будила, всё звала горюху горегорькую:
«Ты вставай-ко, вставай, девка красная,
Росою умойся, косыньки заплети.
Ты пойди ко в белу горницу, да откушай хлеба пресного,
Хлеба пресного да мёда спелого.
Выпей три глотка из криночки,
За маменьку, за татеньку, за дядьку своего крестного.
Ты чего разлеглась, рассуропилась?
Не тебе стоит дубовая хоромина,
Не тебе подол расшили повиликою,
Не тебя, горюха горегорькая,
Взамуж звал боярин неведомый».
Глина спешила в темноте, ориентируясь по голосу. Она то теряла его, то снова находила. Отражаемый эхом, умноженный в стенах тоннеля многократно, голос стал звучать всё сильнее. Вдруг Глина увидела винтовую лестницу, уходящую вверх. Именно туда звала её песня. Едва успев ухватиться за поручни, девушка почувствовала, как из-под её ног ушла земля, рухнул вниз пол. Забурлили, заклокотали волны, набегая одна на другую. Невидимая певунья повторяла слова, и Глина, подтянувшись на руках, зацепилась за нижний порожек винтовой лестницы и вскарабкалась на самый её верх. Увидев наверху массивную крышку люка, Глина попробовала сдвинуть её плечами и головой. Потом, упершись спиной к поручням витой лестницы, она приложила все усилия для того, чтобы толкнуть крышку. Сначала она не поддалась, но потом потихоньку, со скрипом сдвинулась, и на Глину внезапно хлынул поток холодной воды. Глина вскрикнула от неожиданности.
Она резко села на больничной кровати и увидела, что у изголовья справа стоит Вторая с кувшином воды, а слева – Тим с мелким тазиком. Вторая лила воду на голову Глины, а по волосам капли стекали в тазик.
– Ух, – сказала Глина, мотая головой, – колдуны, чудодеи, мракобесы. Не уморили, так утопить решили?
Вторая кинулась на шею Глине, не отпуская мешающий объятиям кувшин, а Оржицкий сказал:
– Ну, всё. Вернулась.
– Харитон там остался, — мотнула головой Глина. Вторая крепче прижала к себе Глину.
— Так было надо, иначе ты бы не вернулась.
— Где Первая? — отстраняясь спросила Глина. Слезы Второй намочили её больничную рубашку.
– Забудь, — попросила её Вторая, – пусть прочь летит пчела. Пчела без улья.
– Я её найду, – сказала Глина, – отдохну немного и… Пусть составит компанию Пасечнику.
Оржицкий смотрел на неё округлившимися от ужаса глазами.
Эпилог
– Заходите, гости дорогие, молодые и старые, богатые и бедные, первые и последные, лысые и курчавые, худые и величавые! Мы всем рады: будь ты хоть монгольский татарин, хоть московский барин, хоть в бархате купчина, хоть ямщик в овчине, хоть княгиня в парче хоть все другие вабче! Нынче снежная погодка – к хлебам добрым, а небо под утро было звездным — жди урожая гороха, а коль ветерок поднялся – месяц серебром убрался.
Скоморохи зазывали, хлопали рукавицами, били в бубны, дудели в жалейки. Смеющиеся дети получали леденцы на палочках и пробегали под аркой изо льда и снега внутрь широкого подворья, обсаженного елями и туями. Следом за детишками шли улыбающиеся мамаши и отцы с фотоаппаратами и камерами в руках. Вокруг наряженной ёлки напротив терема Снегурочки выстраивался хоровод. Шустрые девушки в пуховых платках и полушубках подталкивали и расставляли детишек. Три гусляра ударили по струнам и повели многоголосый перебор.
– Галина Алексеевна! У жар-птицы хвост отвалился, – крикнул запыхавшийся гонец, вбегая в горницу на втором ярусе терема, – Тимофей Андреевич не справляется. Мавра Евсеевна с утра в Москву уехала, китайцев встречать, прямо беда.
Стоявшая у окна и наблюдавшая за уличным представлением румяная брюнетка с венцом вкруг головы, одетая в расшитый мелким бисером и золотыми нитками костюм Василисы Премудрой всплеснула руками.
– Ну, веди, Леонид, посмотрим, что там с хвостом.
Она быстро спустилась со второго яруса терема на первый, где на сцене возился с жар-птицей высокий рыжий бородач.
– Дёргали-дёргали и додёргались! Говорил же им… – виновато развел он руками, показывая на сломанную конструкцию.
Галина Алексеевна оглянулась и сказала сотрудникам:
– Двери закройте в зал, пожалуйста, а сами идите к детям, займите их чем-то до представления.
Актёры и рабочие сцены торопливо выполнили приказание. Оставшись в праздничном зале наедине с бородачом и его детищем, Галина Алексеевна подошла к кукле. Она, не боясь быть замеченной чужим взглядом, прикоснулась к безжизненно лежащей птице и стала водить руками по её узорчатому хвосту и вышитым перьям, прикоснулась к спине, высокому алому гребню птицы. Дотронулась до бусин печальных потухших глаз. Между пальцами женщины струилась золотая пыльца, то появляясь, то исчезая. Бородач с удовольствием смотрел на работу, не удивляясь тому, как кукла оживает и отряхивается от долгого и мучительного сна, взмахивая крыльями и благодарно наклоняя к туфелькам женщины украшенную гребнем голову.
Удачная шутка, да? Ох, Кроули!
А если Азирафаэль не хотел? Если просто считает себя обязанным, потому что омела, а он все-таки честный ангел?
Он же ангел, как мог ты об этом забыть?! Он всегда поступал так, как считал правильным, он всегда чтил традиции и старался быть правильным ангелом, ну или хотя бы выглядеть таковым, соблюдая если не традиции, то приличия, даже если ему самому это совсем не нравилось. Он ангел, Кроули. Он сделает все как надо, потому что должен, даже если сам и не хочет, даже если самому ему и противно, вот ведь в чем ужас-то. Это не он тебя в угол загнал, это ты ему не оставил выбора с этой чертовой омелой.
— Ангел, послушай… Ты не обязан. Ну, доводить все до… на самом деле. Понимаешь?
— Пока не очень, мой дорогой.
Азирафаэль слишком близко, его горячее дыхание щекочет кожу, мешая связно думать. Он хмурит светлые брови, поджимает губы, смотрит вопросительно. Только вот Кроули почему-то кажется, что на самом дне его синих глаз затаилось веселье. Хотя, конечно, такого же быть не может… ведь не может же, правда?
— Ты соблюл традиции, — бормочет Кроули, старательно отворачиваясь, чтобы не дышать ангелу в лицо. — Все в порядке, ангел. Прекрати. Ты все сделал правильно, но… Больше не надо. Если мы сейчас выйдем обратно… просто выйдем… Они будут думать, что у нас все уже… было. Понимаешь? Они уже в этом уверены. Просто притворимся, что так и есть. Просто…
— Я что-то никак не пойму, мой дорогой: ты что, предлагаешь мне им соврать? Ты всерьез это предлагаешь? Мне, ангелу?
Брови свирепо сходятся над переносицей, словно две еще белые, но уже грозовые тучи, вышибая из глаз синие молнии. Только вот Кроули по-прежнему не может поверить в серьезность этих молний, и этих бровей, и тем более — этих подрагивающих губ с предательски дергающимися вверх уголками. И он еще ближе, хотя мигом ранее казалось, что ближе уже и некуда. Если ты, конечно, не собираешься продавиться горячим телом насквозь, внутрь, под одежду и кожу, и…
Ангел, нельзя же так!
— Кончай притворяться, ангел!
— Я правильно понимаю, что теперь ты обвиняешь меня во лжи? Меня, ангела?
Его шепот обжигающе горяч и бьется в ушах набатом. И веселье в нем теперь уже совершенно откровенное, ничуть не скрывающееся, такое же горячее и оглушительное. Кроули выдыхает, кривит губы в привычной усмешке и решает зайти с козырей:
— Это была не омела, ангел. Это был остролист, они просто… похожи…
— А мне. Просто. Плевать.
Горячо. Влажно. Близко — слишком близко! — втискиваясь телом в тело, медленно так, не спеша, как это могут лишь ангелы, мучительно и неотвратимо, по нарастающей. А потом — еще ближе (но так же медленно!), когда Азирафаэль наконец-то лицом к лицу и потянулся губами…
Как же они нестерпимо медленны, эти ангелы!
Ни у какого демона на них не хватит терпения, а Кроули не железный! Зажмурившись, он резко качнулся вперед, вытягивая губы навстречу.
У демонов слишком высокая скорость реакции. Слишком высокая. Да. А терпение у них отсутствует как класс, ведь терпение — это одна из добродетелей, не положенных демонам по умолчанию.
Поэтому стоит ли удивляться, что Кроули промахнулся? Не стоит. Конечно, не стоит.
Азирафаэль мазнул своими губами по его лишь самым краешком, мимолетно и щекотно до дрожи, а потом поцеловал его в щечку, целомудренно так, как наверняка изначально и собирался.
У демонов и ангелов разная скорость реакции, и это иногда очень важно. За следующую микроскопически малую долю секунды* Кроули успел очень многое. Понять, что выдал себя с потрохами. Содрогнуться. Закаменеть. Триста тридцать три раза умереть от скверных предчувствий, тоски и смущения — и шестьсот шестьдесят шесть раз проклясть себя за невероятную тупость: это же кем надо быть, чтобы надеяться на поцелуй от ангела, да еще чтобы в губы! Конечно же он не станет. Никогда. Он же ангел. А теперь… теперь даже просто друзьями остаться не выйдет, потому что он знает теперь, а раз знает — то какие уж тут друзья. Никаких. В том-то и дело. Он всегда будет помнить, всегда подозревать, смотреть сочувственно, и улыбка его, обычно такая теплая и светлая, слегка потускнеет, сделавшись самую чуточку виноватой.
К дьяволу! Да. Послать все это к дьяволу Кроули тоже успел, все-таки скорость реакции у демонов не чета ангельской.
А еще он успел принять твердое решение как следует выспаться. И на этот раз заснуть века на полтора, потому что за меньшее время Азирафаэль точно не успеет забыть, он ведь совсем не умеет делать что-либо быстро, тем более забывать…
За то же самое время Азирафаэль успел только одно — понять**.
И скользнуть губами дальше, за ухо, а потом обратно, быстрыми короткими поцелуями, мелко, стремительно, ласково, ухо, висок, вдоль скулы и на переносице, лизнуть в кончик носа и дальше, вторая щека, мокрые зажмуренные глаза, лоб, разглаживая горькую морщинку между страдальчески заломленных рыжих бровей.
Потому что Азирафаэлю до тошноты успело отсточертеть одиночество за тот один раз, который уже однажды случился в девятнадцатом веке, — спасибо, повторения не надо. А тот невинный чмок, которым он изначально намеревался завершить не очень умную шутку Кроули, не мог привести ни к чему иному, только к очередному тоскливому одиночеству на сотню лет, если не больше. Демоны — они такие, они реагируют слишком быстро, и попробуй потом разбуди! Спящие демоны отличаются от спящих красавиц тем, что поцелуи на них не действуют. Проверено.
Нет уж.
Целовать надо тогда, когда это имеет смысл, когда это работает.
Например, сейчас.
Азирафаэль, собственно, так и делает — прокладывает губами щекотную горячую дорожку по виску, и ниже, через щеку, вдоль неподкупно сопящего носа, постепенно спускаясь к губам, сжатым в непримиримую нитку. Целует в уголок, накрывает своими, теребит игриво, раздвигает, вылизывает, толкается языком в стиснутые до скрипа зубы.
И — пусть и не сразу, но все-таки! — добивается того, что Кроули с рваным коротким вздохом их таки разжимает.
Но прежде чем Азирафаэль успевает просунуть туда свой язык, навстречу ему выстреливает раздвоенный змеиный, стремительный и жадный, нуждающийся и готовый одаривать, испуганный и любопытный.
Скорость реакции у демонов все-таки выше, и тут ничего не поделать.
_______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Равную половине одной песчинки в любых из часов Смерти.
** Но это тот самый случай, когда количество не переходит в качество, а меньше — вовсе не значит хуже. Во всяком случае, когда дело касается ангелов, это работает именно так.