Артиллерийская дуэль меж тем продолжалась. Где-то за дымами погромыхивали пушки брига, с громким плеском ложились в воду промахи. Шипя рассерженными змеями, срывались с китовых спин все новые живые ракеты. С видимой даже сквозь клубы дыма вспышкой взорвался еще один из исполинов, пробив в сплошной завесе брешь, сквозь которую на Мориса хмуро взглянуло солнце.
Бриг, по всему видно, держался, стремясь если уж не уйти от неприятеля, так продать жизни своей команды одороже.
Следующий десяток минут Морис провел в мутном подводном сумерке, среди акул и объедков их бесконечной трапезы. Он вел стадо готфринов от одной китовой туши к другой, отдавая команды понятными животным жестами. Повинуясь его приказам, рыболюды, распугивая акул, проходили каждый под брюхом указанного ему кита, выпуская из полостей тела миног-мясогрызок и блёвных прилипал.
Миноги сразу впивались в гнилую бледную плоть китовых животов, прогрызая в ней норы, в которые втискивали свои студенистые тела липучие моллюски. От самого подхвостья, где вода пузырилась от кипятка, и до безвольно отвисших челюстей, полных изломанного набегающим потоком воды китового уса, по брюху каждого из китов протянулась двойная дорожка свисающих из нор, словно фитили, миножьих хвостов.
Вот вдоль каждой из этих дорожек следом за готфринами и проплывал, раскинув крыльями руки, Морис. Он способен был плыть гораздо быстрее сухопутных — почти так же быстро, как рыбы или готфрины. И об этом тоже не стоило знать капитану и его команде.
В каждой руке он сжимал за извивающиеся хвосты маленьких огнерыбок, поджигая от жара их тел живые запалы. Миноги тут же втягивались в свои норы, унося пламя с собой. В китовых внутренностях за спиной Мориса начинало рокотать — он чувствовал это через воду, всей кожей.
***
Готфрины опрометью мчались туда, где остался «Безрассудство». Морис успел ухватить за хвост замыкающего рыболюда, и его поволокло сквозь толщу воды. Когда вибрация вод стала невыносимой, готфрины, как по команде, рванулись к поверхности, пробив ее ослепительное зеркало, и свечами сверкающей чешуи вылетели из воды в облаках брызг.
Один за другим за их спинами взрывались мертвые китовые корабли жирожогов.
На том месте, где должен был находиться бриг «Безрассудство», вращалась, успокаиваясь, пенная воронка, да плавали обломки обшивки и рангоута.
Морис глотнул соленого воздуха и снова ушел в глубину. Готфринты последовали за ним.
Вскоре в темнеющей пучине показались знакомые очертания брига, который погружался с неубранными мачтами и клочьями облепивших реи парусов, увлекаемый подводным течением, раздувшим его глубинный парус. С борта сквозь иллюминатор замигал фонарь — Пилигрим ждал его возвращения.
Если бы Морис пользовался дышегубками, сейчас было бы самое время облегченно перевести дыхание.
Загнав рыболюдов в клетки сквозь распахнутые порты, Морис задраил люки и вновь очутился в чреве брига, наполненном запахами пороха и крови.
Капитан молча хлопнул его по плечу, а Пилигрим, стоя за его спиной, сложил лопасть-кисть в знаке одобрения — сродни поднятому большому пальцу у людей — и попытался улыбнуться неприспособленным для улыбок ртом.
Потом за капитаном на целую неделю закрылась дверь каюты. Препоручив заботу о ремонте «Безрассудства» старшему помощнику, он провел это время в пьянстве, целеустремленно пытаясь если не уничтожить, то хотя бы изрядно сократить корабельные запасы манджи и брога.
С момента, когда капитан вновь появился на палубе брига, мужественно, как и подобает настоящему морсковолку, борясь с похмельем, и до избиения Мориса миновали еще две недели.
***
Морису доводилось бывать в каюте капитана «Безрассудства» лишь однажды — еще в Винтбурге, той самой весной, когда солнце, луны и звезды сказали ему, что пришла пора возвращаться.
Тогда он был для всех просто прыщавым, покрытым с ног до головы скверного вида струпьями синекожим оборванцем невесть какой расы — впрочем, в портовых городах, улицы которых кишмя кишели представителями сотенразумных рас мира, давно перестали удивляться любой, пусть даже самой необычной внешности, и не задавали лишних вопросов. Синяя кожа не шла ни в какое сравнение, к примеру, с сотней рук крабоедов Перешейка, или источающими зловонную слизь пачкунами из подводного Рибердосса, или пятикрылами с ледяных пиков гор Последней Черты.
По меркам Винтбурга Морис выглядел более чем заурядно, особенно рядом с Пилигримом, которому пришлось согнуться, надломив тело в самых неожиданных местах, чтобы уместиться под низким потолком капитанской каюты брига
Капитан Буриан, средних лет здоровяк с широченными плечами, рябым длинным лицом и лихо закрученными усами под изборожденным прожилками носом, сидел тогда за столом, на котором поверх вороха морских карт была небрежно брошена та самая сабля, и разглядывал Мориса, не скрывая своих сомнений в его отношении. За распахнутым иллюминатором шумел порт.
Пилигрим уже объяснил капитану цель их визита. Теперь они ждали его решения, вполне готовые к тому, что их спустят кубарем с трапа. То, что их выслушали, было уже неплохим знаком — особенно учитывая репутацию капитана Буриана, безжалостного капера с верительными грамотами Адмиралтейства.
Три предыдущие встречи закончились, еще не начавшись. Добропорядочные капитаны указывали странной паре на порог прежде, чем Пилигрим успевал написать что-то, кроме положенного приветствия. Красноречивые шрамы на запястьях и шее Мориса с головой выдавали в нем пентерного раба. И раба, разумеется, беглого, потому что никто из рабов не покидает имперских пентер иначе, как в джутовом мешке, брошенном с палубы в море.
— Откуда мне знать, что мальчишка не лжет? — спросил капитан.
Вместо ответа Морис по жесту Пилигрима извлек из складок одежды самое дорогое свое сокровище и положил на стол перед капитаном.
Внутри прозрачного, с крупную жемчужину размером, шарика ровно и спокойно горел огонь.
Морис увидел, как вспыхнули глаза капитана. Буриану явно было известно, что это такое.
Даже одной Искры хватило бы для того, чтобы окупить экспедицию. Ее хватило бы на то, чтобы окупить десть экспедиций, а потом безбедно жить до конца дней, купаясь в роскоши. Капитан прочно попался на крючок.
Алчность была извечным движителем истории, верша человеческие и нечеловеческие судьбы, легко сгорающие в огне этой порочной страсти.
— Твой друг поведал мне твою историю, — сказал, с прищуром рассматривая Мориса уже новым взглядом, капитан. — На твою долю выпало немало злоключений. Как тебе удалось сохранить ее при себе?
— Я был осторожен, господин Буриан, — ответил Морис. — И скрытен. А подробностей, думаю, вам лучше не знать.
Капитан изумленно воззрился на него, а потом расхохотался.
— Находчив и дерзок, да, пацан? — сказал он. — Почему же ты пришел ко мне, а не купил себе корабль?
— Меня наверняка ограбили бы и убили, — пожал плечами Морис.
— Что же мешает сделать это мне? — спросил капитан, нависая над Морисом горой внушительных мышц. Глаза его блестели, ноздри раздувались.
— За вас поручился мой друг, — просто сказал Морис.
Капитан усмехнулся. Потом снова сел. Задумчиво покатал шарик по столешнице. Подул на обожженную ладонь.
— Похоже, у тебя жаростойкая задница,если ты хранил его именно там, — заметил он. — Впрочем, ты прав, о некоторых вещах лучше не знать. Но присматриваться к ним стоит попристальнее.
Морис предпочел промолчать.
— Хорошо, — сказал капитан после недолгого раздумья, крутанув ус. — Убедительно. И много ли там…таких?
— Россыпи, господин Буриан, — ответил Морис.
— С этой минуты для тебя — капитан Буриан, — сказал капитан. Возвращать огненный шар он и не думал. — Ты зачислен в команду. Что умеешь делать?
Пока Морис пытался сообразить, в чем, кроме гребли на имперских пентерах, он преуспел за последний год, Пилигрим черкнул что-то на воске и показал Буриану.
— Зверятник? — Пилигрим кивнул в ответ. — Что ж, годится. Знаешь, кто такие готфрины?
— О да, — Морис позволил себе наконец улыбнуться. — В моих краях они не редкость. Я умею управляться с ними.
Кто бы мог подумать, что гонки наперегонки с готфринами могут когда-нибудь сослужить добрую службу? Мама бы удивилась, подумал Морис, вспомнив всю бездну материнского неодобрения, которое она неизменно выражала при любом упоминании рыболюдов.
Вместе с этими мыслями нахлынула волна светлой печали, и Морис понял, что и впрямь соскучился по родовому гнезду.
Так, целую вечность назад, начиналось его возвращение. Теперь же он был на пороге родного дома.
Оставался один единственный, последний шаг.
И Морис был готов сделать его.
0
0