Очень-очень много знала эта мистрис без имени, его палач и мучительница, тянущая жилы так умело, что на загривке шевелились волосы. Если так пойдёт дальше, если она будет извлекать на всеобщее обозрение, осмеивать и раздирать в клочья каждый его потаённый страх — с ума он сойдёт очень быстро. Гораздо быстрее, чем умрёт. Один из трёх её подручных постоянно находился рядом, под этой же крышей — и умереть не давал. Это и было для Торгара самой страшной мукой за бесконечно долгую ночь.
Он вспомнил — на это времени у него было в достатке — давно позабытые глупые россказни: из тех, что бают у ночных костров. Мол, однажды из Орды сбежала рабыня, прихватив с собой знатного заложника и даже нескольких лошадей. Дурь беспросветная, сбежала из Орды! Где на тысячи стрелищ не увидишь никого, кроме всадников: степных следопытов, помнящих каждую кочку, днюющих и ночующих в седле. Где лошади привязаны к хозяевам куда сильнее собак, и где натасканные на беглецов собаки жрут исключительно сырое мясо, и очень редко. Где… ай, да что выдумывать — не было этого, и быть не могло. Но, однако же, ведьма знает все его мысли, страхи и надежды. Знает так, будто прожила с ним бок о бок не одну жизнь. И не просто знает, а ненавидит со всей своей бабьей дури. Каждую мелочь, каждый миг. И умело ненавидит, ай, как умело…
Наутро Торгар ослаб так, что едва не отправился к Отцу-ветру. Демоны вынесли его из-под крыши, уложили на землю и провели какие-то, судя по всему, шаманские обряды: чем-то кололи, что-то вправляли. Демоны, к слову сказать, поснимали свои жуткие балахоны и выглядели вполне по-человечески. Но их выправка, реакция и воинские умения никуда не делись: Торгар уже понял, что любой из троицы сможет вынуть из него душу и накромсать на дольки голыми руками, коли велит хозяйка. А теперь выяснилось, что они могут не только угробить его в любой момент, но и поставить на ноги — да ещё так, что этому позавидуют ордынские шаманы.
Когда Торгар почувствовал, что может мало-мальски внятно соображать, заявилась ведьма. Она лучезарно улыбнулась пленнику, уселась на стул и закинула ногу на ногу.
— Итак, мой нерадивый вояка. Уверена, ты готов к дальнейшей беседе. Тело твое — увы — ослабло, но дух ещё не сломлен, по глазам вижу. Да, — она запрокинула голову и принялась разглядывать облака. — Дух твой ковался долго, особенно в детстве. Ты был чужим в Орде, и рано это понял. Дети настоящих, степных воинов называли тебя — и таких, как ты — ублюдками. Они выдумывали для вас много злых игр: например, берётся веревка, натирается жиром, подвешивается над отхожей…
— Откуда… откуда ты…— Торгар подавился, закашлялся и со звериным рычанием рванулся к ведьме, стараясь дотянуться до её горла. Но не преуспел — тело и вправду совершенно не слушалось. Демонам даже не пришлось его оттаскивать: Торгар, скрючившись, лежал у ног насмешницы и, впившись пальцами в землю, выхаркивал нутро. От убогого детского — снова детского! — бессилия он чувствовал, что по щекам катится мокрая пакость. Отец небесный — зачем не забрал, чего ждёшь?..
Пока пленник успокаивался, никто его не трогал. И тут он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Ведьма!!! Дёрнув головой быстрее, чем можно увидеть глазом, Торгар лязгнул зубами, на волосок не дотянувшись до руки мучительницы. Звонкий, заливистый хохот был ему ответом.
— Ну-ну-ну… успокойся, маленький. Уложите его, будьте добры… а то он опять себе что-нибудь сломает. Ох, Отец вездесущий, ну разве можно так смешить… Скоро ещё царапаться начнет.
Торгара снова уложили подальше от хозяйки. Его била дрожь, на щеках чесалась сырость. Опять заболел бок.
— Ты хочешь знать, откуда я всё это знаю? — донесся до него ненавистный голос. — Отец напел.
Через мгновение послышалась песнь ветра. Торгар замер не дыша, затем медленно разлепил глаза и уставился на ведьму. Она раскручивала на верёвке такую же свистульку, что ещё вчера была и у него. Даже с шеи не потрудилась снять. Торгар почувствовал, как к горлу подкатывает ком. Такие обереги воины хранили, как зеницу ока, и никогда не снимали, потому что песнь была той самой, из Священной рощи. Так пел Отец в тот день, когда воины приняли Торгара одним из равных, когда всей Орде он стал своим.
Покрутив оберег, ведьма снова убрала его за вырез платья.
— Кто ты? — просипел Торгар.
Самодовольная улыбка вмиг слетела с её лица, скулы обозначились резче, в глазах полыхнуло пламя.
— Всему свой черёд, милый, — с трудом проговорила она. — Всему свой черёд. Сейчас речь о тебе, ты не возражаешь, если я продолжу?..
«Откуда она взялась? — думал Торгар, вися ночью на своих верёвках. — Откуда?
Она знает, как живут дети Орды, чисто разговаривает — стало быть, сама жила в Орде. А жить она там могла только рабыней. И если предположить, что так оно и есть…
Ха. Откуда берутся рабыни? Их так же забирают девочками отовсюду, и чем моложе, тем лучше. А как приводят в Орду — начинают пользовать. Все, кому не лень, по сколь угодно раз. Даже у меня, ублюдка, нередко кто-то был. Есть рабыни хозяйские, а есть ничьи — то есть, бывшие чьи- то. С такими и вовсе обращаются хуже, чем с собаками. Они живут в Орде, растут в Орде, убивают одна другую из-за ломтя лепёшки и продаются любому пастуху за тот же ломоть. Если, например, такая ничья вырастет, сбежит и получит власть над тем, у кого она когда-то вымаливала объедки… Отец небесный, ай, как я тому не позавидую.
Если она всё знает про моё детство — гадать нечего. Это та самая сбежавшая рабыня, больше некому. Интересно, если я заведу речь про объедки — хватит ли у неё духу, чтоб тут же не перегрызть мне глотку? Если уже я полезу ковыряться у неё в памяти? Начну в подробностях рассказывать, как её пользовали, сколько, куда, чем, в каком возрасте — удержится?
Да ни в жисть.
Ну уж, по крайней мере, у меня теперь есть, чем заткнуть ей рот».
Ночь снова казалась бесконечной. Мысли становились всё менее кровожадными: чумазые тощие бродяжки с мольбой в глазах — зрелые, незрелые, с несформировавшейся грудью, беспалые, безухие, с вечными синяками, с рубцами от плетей, в затрёпанных ошейниках, безумные, сломленные, ничьи — одна за другой стали проплывать перед глазами. Сколько их было? Ай, и не счесть. У кого достанет ума примечать каждый росток полыни, втоптанный в пыль?
Сегодняшние мысли совершенно не нравились Торгару, а сырости на щеках он уже и не замечал.
Ведьма была в бешенстве. В умопомрачительном, цветастом бешенстве. Сначала она распиналась перед ним, как и раньше, выковыривая одну унизительную подробность почище другой. Потом, видя, как Торгар и ухом не ведёт, сорвалась на оскорбления, а там и на крик.
У Торгара на душе было полнейшее спокойствие и умиротворение. И, как он его ни скрывал, сочувствие — единственное, что могла увидеть ведьма в его глазах. Впрочем, какая она ведьма… Дитя неразумное. Так и не выросший ребёнок, наказанный без вины. И неоднократно.
— Бедная ты моя, — вырвалось у него, когда ребёнок уж вовсе разбушевался.
Он успел зажмуриться, но плевок в глаза не попал.
Торгар отёр щеку и укоризненно покачал головой.
— Мичман! — рявкнула женщина. — Мы уходим! Собирайся!
Она сорвалась со своего стула и скрылась в доме, где висели осиротевшие пыточные верёвки. Мичман перекинулся с Торгаром понимающим взглядом.
На пороге показалась хозяйка, в руке у неё ходуном ходила изувеченная сабля, как живая. Живая и обезумевшая — видимо, от стыда и унижений. Торгар вздохнул и улыбнулся. Всё? Видимо, до коня — до поры загнанного в стойло — у неё дело не дойдёт. А и правда — животина-то в чем виновата?
— Прости меня, — успел сказать он напоследок.
Через уйму времени ему удалось сесть. Поддерживая разваливающийся живот, Торгар наблюдал, как от берега отчаливает лодка. Он протянул к ней руку. Ему так много нужно было сказать хозяйке, что и жизни бы не хватило.
Арбалетный болт вошёл ему под подбородок, как и бедолаге Решеку. Где-то, далеко в прибрежном тростнике, загудел ветер.
0
0