В шестом «а» шёл первый после каникул урок русского языка.
Вера Петровна изучала летние сочинения.
Из двадцати семи учеников не написали всего трое — Вика Котова, Петя Ларионов и Савва Явич.
Вера Петровна взяла верхнюю тетрадь из стопки.
Поглядела, покачала головой. Затем вторую — едва уловимо поморщилась. Отложила. Третью.
— «Я провёл каникулы суперски! Чего и вам желаю!» Это даже не смешно, Кравцов!
Класс засмеялся.
— Цай! На твоём месте… У тебя тут тоже пять строк всего. Иди читай сам.
— Вера Петровна, вы ведь не говорили, что нужно больше. А пусть Маша прочтёт! Можно?
— Отчего же, — легко согласилась Вера Петровна, складывая очки. — А Виктор потом нам тоже чьё-нибудь почитает. Так даже лучше.
Маша раскрыла тетрадку. Молча пошевелила губами. Глаза у неё округлились.
— Вера Петровна! Я не могу такое читать! Зачем ты, Витя? Неужели тебе не стыдно?
Вера Петровна нахмурилась и приняла из подрагивающих Машиных пальцев работу Цая.
Вновь нацепила очки. Впилась взглядом в страницу. И словно окаменела. Потом осторожно положила тетрадку на стол, сказала непонятно: «Огонь, мерцающий в сосуде…» и ощупью, как слепая, пошла к двери.
Вадик Донцов с первой парты сразу схватил тетрадь и стал жадно читать Витькино сочинение, но тут же и хлопнул страницей о страницу и, скрутив тетрадь в трубочку, крепко зажал в ладони:
— Виктóр, мерзавец, признавайся, откуда у тебя эти сведения? У меня отец из-за тебя с работы вылетит!
— Дай! Дай! — стали кричать одноклассники, и у парты Вадика тотчас образовалась свалка.
Тетрадь вырвала Маринка Вербицкая.
— Охохохонюшки! Всё тайное становится явным! А ты говорил, между прочим, что никто и не узнает, — обратилась она почему-то к старосте класса Олегу Крылову. — А что ты на это скажешь?
Олег потянулся, быстро взглянул и облегчённо выдохнул:
— Он же пишет, что ничего не видел. Что как раз в эту минуту отвернулся и смотрел в другую сторону.
Через плечо Олега заглянула его соседка — Аня Пичугина.
— Ой, Витька! Как здорово! А ты и правда на север ездил? Этим летом?
Вернулась Вера Петровна.
Она была бледна. Губы у неё дрожали.
— Витя, — сказала она. — Ты это сам написал? Как тебе удалось?
— Я очень старался, — сказал Цай и стыдливо потупил взор. — Весь август потратил. Три ручки изгрыз, пока писал.
Он положил измятую тетрадку перед собой и старательно разгладил её ладонями.
Савва покосился на кривовато накорябанные строки и вдруг громогласно заржал:
— Тю! Чтобы «Спартак» пропёр «Манчестер»? Да ещё на чужом поле? Да ни в жизть не поверю! Чушь и чушь!
Проклятие поднимается от ступней и уже подбирается к сердцу. Когда я вошла, он не удивился, но и не обрадовался. Лицо застывшее. Только в глазах безмолвная мука. Будто шевельнулись пересохшие губы: «Не надо…»
Из прошлого он или из будущего, значения не имеет. Это он, мой возлюбленный. Его глаза. Его ресницы. Две капли синевы в молочных белках.
У кого ещё могут быть такие глаза? Он только притворяется, что не знает меня. Вынуждает сомневаться, сверяться с памятью, находить приметы. Его шелковистые волосы, тот едва заметный пробор, который целовала, который вёл меня, как лесная тропка. Строгие и прекрасные черты, высокие скулы, изгиб рта, чувственный и невинный.
Почему же я сомневаюсь? Почему не верю своим глазам? Почему вместо простого полотна сорочки вижу шёлк цвета индиго, затканный серебром? Почему ищу запястья под кружевом с жемчужной нитью? Это же он, единственный, и нет никакого шелка.
Может быть, это подделка? Такая искусная, что от живого Геро не отличишь? Бывает же такое. Механическая птичка, изготовленная часовых дел мастером, способна взмахивать крылышками и даже петь. Летать вот не умеет. Да и зачем ей летать, если жить суждено в клетке.
Или цветок из разноцветного стекла, издающий хрустальный звон, детище венецианского стеклодува. Но кто сумел бы изготовить безупречную копию человека? Кому под силу в смертной своей ущербности воплотить замысел Творца? Зажечь те же глаза? Кто бы он ни был, подлинного мастерства ему не хватило, глаза не зажглись. Фиолетовые зрачки более не мерцают чарующе и глубинно, как мерцали у живого возлюбленного, когда он ещё дышал.
Эти зрачки некто умелый заменил на два осколка первозданной тверди небесной, неуязвимой и беззвёздной. Осколки эти так остры, что коснувшийся их солнечный лучу осыпается, как пыльца с крыльев бабочки.
Отточенная грань задела самое сердце, прошла, как лезвие по раскрытой ладони. Я хочу сделать шаг, приблизиться, но не могу. Я упираюсь в стену, невидимую, неодолимую.
Эту стену мог бы преодолеть Максимилиан, ибо он, ещё ребенок, пока не верит в субстрат, коим скрепляют камни в подобных стенах. Я давно преодолела блаженный возраст неведения. Я сама время от времени добываю этот субстрат и плавлю в горне отчаяния. И строю стены. Стены из обид, упреков и недомолвок.
К счастью, я не отличаюсь при этом упорством и прилежанием. Редут оказывается хлипким и рушится под натиском радости. Но бастион, что преграждает мне путь сейчас, неуязвим. Те же кирпичики из первозданной тверди.
Я бьюсь в эту стену, шарю по ней руками. Закалённый в топке кирпич. Я могла бы броситься на приступ, могла бы добиться трещины и даже обрушения, но мне мешает взгляд Геро. Он смотрит на меня. Смотрит из бездны.
Максимилиан, скользнувший из-под моей руки, ошеломлён не меньше меня. О том, прошлом Геро из замка Конфлан, о роскошном узилище, о проросшем, как гриб, глобусе Меркатора и стрельнувшей из-под досок треноге Галилея он ничего не знает, как и о тверди небесной без звёзд и светил, потому и стены его не пугают.
Максимилиан кидается к своему наставнику. Магический круг не шипит, не заходится в пурпурном зареве. Мальчик хватает руку, которая ещё утром выводила для него буквы.
— Пойдёмте, сударь, пойдёмте скорей!
Геро не отвечает. Он смотрит на меня. Но… не узнает.
Максимилиан преодолел стену, но я всё ещё по ту сторону. Я совсем рядом, ибо дерзость Максимилиана, его детская вера позволяет мне приблизиться.
Мне достаточно протянуть руку, но я не могу. Будто это уже не стена, а панцирь, покрывающий Геро с головы до ног. Этот панцирь сжимается, сокращается, поглощает его самого, отсекая прежние, животворные связи, обращая пленника в застывшую янтарную диковинку.
Липпо рассказывал, что на Востоке, у желтых варваров, существует жестокий обычай лишать непокорных пленников памяти. Совершается действо посредством вымоченной в уксусе овечьей шкуры, которой покрывают голову несчастного. Высыхая на солнце, эта шкура съёживается, причиняя жертве невыносимые страдания. Если пленник остается жив, он теряет память, забывает своих детей, не узнает родных и любимых.
Мне приходит в голову, что с Геро за несколько часов случилась та же страшная перемена. Он допускает мальчика к себе, слышит его, даже гладит его по голове, но имени его не помнит. А я в его глазах существо иного мира…
— Геро, любовь моя… — Я всё ещё надеюсь. Всё ещё жду.
— Сударь, сударь, ну что же вы? Сударь! – Максимилиан тянет Геро за руку, дёргает за рукав. – Это вы из-за меня? Из-за меня, да? Это я виноват?
Что-то запредельное дрогнуло, раскололось. Трещина бежит, извивается, петляет, тонкая, как волос ребёнка, но причудливая, как паутина. В том первозданном, алмазно-твёрдом небе мелькает звёздочка, первый дар Создателя новорождённому миру.
Эта звёздочка, голос памяти, горит под ресницами зачарованного незнакомца. Лицо Геро меняется. Он вдруг узнает мальчика. Ерошит ладонью вихрастую голову. Максимилиан всхлипывает, уже не сдерживаясь.
— Вы же обещали, сударь, обещали… Вы же говорили, что я теперь вам как сын, и вы меня не прогоните…
Геро и меня узнает. Взгляд тоскующий. Но приблизиться не разрешает. Качает головой. Жест, взывающий к осторожности. Я готова спросить, пойти наперекор, да и кого мне остерегаться?
Но вместо собственного голос слышу другой. Чудовищно знакомый. Выдержанный на полутонах презрения и насмешки.
— Очень трогательно. Геро всегда питал слабость к нищим и отверженным. То паршивую псину пожалеет, то глупого лакея выгородит. То бродягам серебра отсыплет. А зимой ещё и попрёками донимает. Стол, видите ли, от изысканных блюд ломится, а на дорогах голодные дети попрошайничают. Кстати, сестрица, вы знаете, как он подцепил эту судьбоносную корь, которую мой болван лекарь принял за оспу? А это всё его неугомонное благодушие, стыд за собственную сытость. Взялся одаривать шайку лицедеев. Они имели дерзость напроситься в замок на постой в надежде заработка. Их грубое кривлянье и гроша ломаного не стоит, но меня в то время не было дома, а мой дворецкий не решился оспаривать волю фаворита. Тем бродягам повезло неслыханно. Встретили вот такого прекраснодушного чудака. Он одарил их, не дожидаясь представления, enavance. Сыр, вино, плащ на меху и горсть монет. А в благодарность… в благодарность они одарили его… нет, не оспой, что я узнала, к сожалению, слишком поздно. Они одарили его корью, что едва не стоило ему жизни.
Этот монолог без заминок, смущения и пауз произносит женщина, вошедшая из второй комнаты. Высокая, стройная, в дорожном плаще. Плащ неброский, из добротного сукна, но без драгоценной отделки. Такой плащ могла бы носить зажиточная горожанка, провинциальная вдова среднего достатка, но не первая принцесса крови.
Вот почему узнавание происходит не сразу. Слишком много противоречий и косвенных опровержений. Мне знаком этот голос, звенящая металлическая струна, годная для быстрой казни через удушение.
Очень-очень много знала эта мистрис без имени, его палач и мучительница, тянущая жилы так умело, что на загривке шевелились волосы. Если так пойдёт дальше, если она будет извлекать на всеобщее обозрение, осмеивать и раздирать в клочья каждый его потаённый страх — с ума он сойдёт очень быстро. Гораздо быстрее, чем умрёт. Один из трёх её подручных постоянно находился рядом, под этой же крышей — и умереть не давал. Это и было для Торгара самой страшной мукой за бесконечно долгую ночь.
Он вспомнил — на это времени у него было в достатке — давно позабытые глупые россказни: из тех, что бают у ночных костров. Мол, однажды из Орды сбежала рабыня, прихватив с собой знатного заложника и даже нескольких лошадей. Дурь беспросветная, сбежала из Орды! Где на тысячи стрелищ не увидишь никого, кроме всадников: степных следопытов, помнящих каждую кочку, днюющих и ночующих в седле. Где лошади привязаны к хозяевам куда сильнее собак, и где натасканные на беглецов собаки жрут исключительно сырое мясо, и очень редко. Где… ай, да что выдумывать — не было этого, и быть не могло. Но, однако же, ведьма знает все его мысли, страхи и надежды. Знает так, будто прожила с ним бок о бок не одну жизнь. И не просто знает, а ненавидит со всей своей бабьей дури. Каждую мелочь, каждый миг. И умело ненавидит, ай, как умело…
Наутро Торгар ослаб так, что едва не отправился к Отцу-ветру. Демоны вынесли его из-под крыши, уложили на землю и провели какие-то, судя по всему, шаманские обряды: чем-то кололи, что-то вправляли. Демоны, к слову сказать, поснимали свои жуткие балахоны и выглядели вполне по-человечески. Но их выправка, реакция и воинские умения никуда не делись: Торгар уже понял, что любой из троицы сможет вынуть из него душу и накромсать на дольки голыми руками, коли велит хозяйка. А теперь выяснилось, что они могут не только угробить его в любой момент, но и поставить на ноги — да ещё так, что этому позавидуют ордынские шаманы.
Когда Торгар почувствовал, что может мало-мальски внятно соображать, заявилась ведьма. Она лучезарно улыбнулась пленнику, уселась на стул и закинула ногу на ногу.
— Итак, мой нерадивый вояка. Уверена, ты готов к дальнейшей беседе. Тело твое — увы — ослабло, но дух ещё не сломлен, по глазам вижу. Да, — она запрокинула голову и принялась разглядывать облака. — Дух твой ковался долго, особенно в детстве. Ты был чужим в Орде, и рано это понял. Дети настоящих, степных воинов называли тебя — и таких, как ты — ублюдками. Они выдумывали для вас много злых игр: например, берётся веревка, натирается жиром, подвешивается над отхожей…
— Откуда… откуда ты…— Торгар подавился, закашлялся и со звериным рычанием рванулся к ведьме, стараясь дотянуться до её горла. Но не преуспел — тело и вправду совершенно не слушалось. Демонам даже не пришлось его оттаскивать: Торгар, скрючившись, лежал у ног насмешницы и, впившись пальцами в землю, выхаркивал нутро. От убогого детского — снова детского! — бессилия он чувствовал, что по щекам катится мокрая пакость. Отец небесный — зачем не забрал, чего ждёшь?..
Пока пленник успокаивался, никто его не трогал. И тут он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Ведьма!!! Дёрнув головой быстрее, чем можно увидеть глазом, Торгар лязгнул зубами, на волосок не дотянувшись до руки мучительницы. Звонкий, заливистый хохот был ему ответом.
— Ну-ну-ну… успокойся, маленький. Уложите его, будьте добры… а то он опять себе что-нибудь сломает. Ох, Отец вездесущий, ну разве можно так смешить… Скоро ещё царапаться начнет.
Торгара снова уложили подальше от хозяйки. Его била дрожь, на щеках чесалась сырость. Опять заболел бок.
— Ты хочешь знать, откуда я всё это знаю? — донесся до него ненавистный голос. — Отец напел.
Через мгновение послышалась песнь ветра. Торгар замер не дыша, затем медленно разлепил глаза и уставился на ведьму. Она раскручивала на верёвке такую же свистульку, что ещё вчера была и у него. Даже с шеи не потрудилась снять. Торгар почувствовал, как к горлу подкатывает ком. Такие обереги воины хранили, как зеницу ока, и никогда не снимали, потому что песнь была той самой, из Священной рощи. Так пел Отец в тот день, когда воины приняли Торгара одним из равных, когда всей Орде он стал своим.
Покрутив оберег, ведьма снова убрала его за вырез платья.
— Кто ты? — просипел Торгар.
Самодовольная улыбка вмиг слетела с её лица, скулы обозначились резче, в глазах полыхнуло пламя.
— Всему свой черёд, милый, — с трудом проговорила она. — Всему свой черёд. Сейчас речь о тебе, ты не возражаешь, если я продолжу?..
«Откуда она взялась? — думал Торгар, вися ночью на своих верёвках. — Откуда?
Она знает, как живут дети Орды, чисто разговаривает — стало быть, сама жила в Орде. А жить она там могла только рабыней. И если предположить, что так оно и есть…
Ха. Откуда берутся рабыни? Их так же забирают девочками отовсюду, и чем моложе, тем лучше. А как приводят в Орду — начинают пользовать. Все, кому не лень, по сколь угодно раз. Даже у меня, ублюдка, нередко кто-то был. Есть рабыни хозяйские, а есть ничьи — то есть, бывшие чьи- то. С такими и вовсе обращаются хуже, чем с собаками. Они живут в Орде, растут в Орде, убивают одна другую из-за ломтя лепёшки и продаются любому пастуху за тот же ломоть. Если, например, такая ничья вырастет, сбежит и получит власть над тем, у кого она когда-то вымаливала объедки… Отец небесный, ай, как я тому не позавидую.
Если она всё знает про моё детство — гадать нечего. Это та самая сбежавшая рабыня, больше некому. Интересно, если я заведу речь про объедки — хватит ли у неё духу, чтоб тут же не перегрызть мне глотку? Если уже я полезу ковыряться у неё в памяти? Начну в подробностях рассказывать, как её пользовали, сколько, куда, чем, в каком возрасте — удержится?
Да ни в жисть.
Ну уж, по крайней мере, у меня теперь есть, чем заткнуть ей рот».
Ночь снова казалась бесконечной. Мысли становились всё менее кровожадными: чумазые тощие бродяжки с мольбой в глазах — зрелые, незрелые, с несформировавшейся грудью, беспалые, безухие, с вечными синяками, с рубцами от плетей, в затрёпанных ошейниках, безумные, сломленные, ничьи — одна за другой стали проплывать перед глазами. Сколько их было? Ай, и не счесть. У кого достанет ума примечать каждый росток полыни, втоптанный в пыль?
Сегодняшние мысли совершенно не нравились Торгару, а сырости на щеках он уже и не замечал.
Ведьма была в бешенстве. В умопомрачительном, цветастом бешенстве. Сначала она распиналась перед ним, как и раньше, выковыривая одну унизительную подробность почище другой. Потом, видя, как Торгар и ухом не ведёт, сорвалась на оскорбления, а там и на крик.
У Торгара на душе было полнейшее спокойствие и умиротворение. И, как он его ни скрывал, сочувствие — единственное, что могла увидеть ведьма в его глазах. Впрочем, какая она ведьма… Дитя неразумное. Так и не выросший ребёнок, наказанный без вины. И неоднократно.
— Бедная ты моя, — вырвалось у него, когда ребёнок уж вовсе разбушевался.
Он успел зажмуриться, но плевок в глаза не попал.
Торгар отёр щеку и укоризненно покачал головой.
— Мичман! — рявкнула женщина. — Мы уходим! Собирайся!
Она сорвалась со своего стула и скрылась в доме, где висели осиротевшие пыточные верёвки. Мичман перекинулся с Торгаром понимающим взглядом.
На пороге показалась хозяйка, в руке у неё ходуном ходила изувеченная сабля, как живая. Живая и обезумевшая — видимо, от стыда и унижений. Торгар вздохнул и улыбнулся. Всё? Видимо, до коня — до поры загнанного в стойло — у неё дело не дойдёт. А и правда — животина-то в чем виновата?
— Прости меня, — успел сказать он напоследок.
Через уйму времени ему удалось сесть. Поддерживая разваливающийся живот, Торгар наблюдал, как от берега отчаливает лодка. Он протянул к ней руку. Ему так много нужно было сказать хозяйке, что и жизни бы не хватило.
Арбалетный болт вошёл ему под подбородок, как и бедолаге Решеку. Где-то, далеко в прибрежном тростнике, загудел ветер.
…Под рёбра, с правой стороны, сильно давило что-то жёсткое, очень мешало. Но шевелиться, лечь поудобнее, было нельзя: трава, росшая вдоль берега, была невысокая, поднималась над песком на пол-аршина, не более, отдельными пучками, и его могли заметить. Очень медленно, чтобы не выдать себя, он опустил руку. В ладонь легла рифлёная рукоять маузера. Те двое стояли спиной к нему и лицом к реке, и, чуть наклонив друг к другу головы, продолжали переговариваться вполголоса. Слов с расстояния не меньше двух десятков саженей было не разобрать. На фоне освещённой закатным солнцем реки их фигуры были словно вычерчены рейсфедером… Он тщательно прицелился в первого…
…Вокруг было темно.
— Откуда это у тебя, Миша?!
Она обеими руками держала маузер. Ребекка! Её глаза, её губы были совсем близко. Да, я, конечно, расскажу ей всё, всё, что она захочет, я скажу ей, что она самая красивая на всем свете, что я люблю её!.. Но почему «Миша», при чем тут какой-то Миша?… У Александра кружилась голова и ломило в висках. Он прикрыл глаза. Сейчас он посидит секундочку, и всё ей скажет…
По встречной полосе с грохотом, лязганьем и натужным ревом пронесся жуткого вида «Камаз», обдав их столь едким облаком выхлопа, что с удушливым газом не сразу справился мощный кондиционер. Голова заболела еще сильнее.
— У меня в сумке пенталгин. Выпей сразу две. Минералка сзади. Только она с газом.
Ему было все равно — с газом, без. Александр запил таблетки и откинулся на спинку кресла.
Сначала он прикрыл глаза, надеясь, что так голова пройдёт быстрее, но его сразу начало мутить. Он смотрел на набегающую полосу шоссе…
Впереди неспешно ехали четверо конных.
— Братва, а больница где, сориентируйте!
Тот, что был в зеленых галифе и перетянутой ремнями кожанке, махнул рукой, показывая куда-то в сторону:
— Проулок бачишь? Ни, не цей, вторый, шо после ёго… На ёго, значица, повиртай и ходи до бульвару, а там скажут. Втудой, втудой иди!
Михаил поправил притороченный к седлу карабин, чуть сжал коленями конские бока и слегка потянул влево повод, направляя скакуна в указанный переулок. Булыжник закончился, и он пустил коня быстрым шагом. Больница размещалась в бывшем купеческом доме двух этажей и помпезным крыльцом с конными подъездами выходила на обе стороны. Особняк под завязку был наполнен ранеными бойцами, и уставший донельзя, вымотанный фельдшер, посмотрев воспаленными глазами, сказал севшим голосом:
— Коллега, я всё понимаю, но не до вас сейчас. Видите, что делается…
Вокруг суетились санитары, раненые по несколько человек вповалку лежали на подъезжавших подводах, ожидающих помощи только во дворе и перед входом было уже сотни две как минимум, половина тяжёлые, и, судя по разговорам, к ночи ожидали ещё и ещё. Ему наскоро сменили повязку — и за то спасибо. Он утвердил ногу в стремени и с усилием поднялся в седло. Никого, хотя бы мало-мальски знакомого, ни по пути в городе, ни в больнице не случилось, и он думал, кто еще здесь мог хоть что-нибудь знать об отце, Савве Саввиче Гродненском, следы которого Михаил не мог найти с начала гражданской. В слухи о том, что отец погиб в бою под Черным Лесом, доходившие до него, он не верил, и продолжал искать. Искать. Он мерно покачивался в такт поступи коня. И так много потерь, потерь невосполнимых, безвозвратных. Анаит, его венчанная жена… Как прекрасна была их любовь, и как коротка! Загоревшаяся, как звезда над чистейшим горным озером, обещавшая светить вечно и погасшая в темном тифозном бараке. Ребекка, ангел дивной возвышенной душевной и земной грешной красоты, превратившаяся в фурию, правую руку и тень Землячки, этого проклятого Богом зверя, надевшего личину женщины…
Забывшись воспоминаниями, Михаил, закрыв глаза, покачивался в седле…
— Саша…Александр Игоревич!
Александр посмотрел вверх. На обочине шоссе стояла Эрика. Помогая себе руками, он поднялся к девушке.
— Ты сказал «на секундочку», а уже около часа прошло, я кинулась тебя искать, думала, ты ушел куда или искупаться надумал… Я зову, а ты как будто не слышишь… С тобой все в порядке? Я пить очень хочу! — безо всякой связи закончила она.
Эрика сверху вниз пыталась поймать его глаза — при модельной фигуре она имела почти баскетбольный рост, причем это нисколько не портило её, а вовсе даже наоборот. Ему вдруг совершенно непонятно почему стало остро жаль эту красивую девчонку… жену. Он поднял руку и погладил её по голове, как маленькую.
— Сейчас поедем, водички тебе купим.
Он взял её за локоть и повёл к машине. Девушка резко отвернулась, но он успел заметить набежавшие на её глаза слёзы… Он удивился, потому что никогда не замечал в Эрике, этой очень умной, жёсткой молодой женщине, каких-либо проявлений сентиментальности или повышенной чувственности.
— Я что-то не то сказал, а? Прости, не обижайся…
— Да нет, Саш, что ты… Это я сама…
Девушка перехватила его руку и прижала к себе.
— Ты понимаешь, мне вдруг показалось, что мы не здесь, нет, мы-то как раз тут, но нет ни города, ни этой ГЭС… Я кричу, а ты не слышишь меня… А когда повернулся… У тебя глаза были совсем чужие, как не твои… Сам-то ты, а глаза не твои… Я испугалась очень… А когда… Со мной так только папа разговаривал, когда я совсем маленькая была…
Она отвернулась, оборвав себя на полуслове.
«Что это с ней сегодня? Как будто подменили… Хотя, не только с ней… Я сам простоял на берегу реки, уйдя куда-то, не замечая ни времени, ни окружающего… Наверное, день такой, или место, или и то и другое вместе…»
Он включил поворотник, посмотрел назад и выехал со стоянки.
Александр подрулил к рынку, что находится почти в центре этого небольшого города, и они отправились бродить между рядами прилавков — купить кроме минералки каких-нибудь фруктов на обратную дорогу. Когда Эрика, трогая пальчиком каждую грушу в отдельности, придирчиво выбирала, Александр обратил внимание на мужчину, который в лотке напротив покупал самую дешевую свежую рыбу. Ему уже под завязку набили три мешка и нагружали четвертый.
— Собачкам берете? Большие, наверное? — приветливо обратился Александр к оптовому покупателю даров моря.
Он любил собак, вообще всех обросших шерстью, с хвостом и на четырех лапах, и знал еще из рассказов Джека Лондона, которыми просто зачитывался в детстве, что крупных собак, особенно когда их было несколько, кормили рыбой.
— Большие. — Мужик остро взглянул на Александра. — Волки. Не только. У меня зверинец небольшой. Люди приходят, смотрят, тем и кормимся. Мы в Петрокрепости стоим, приезжайте, посмотрите на серых, вы же их любите, я вижу. Приезжайте, это рядом…
Мужчина подхватил купленную рыбу и направился к выходу.
Подписание договора, вернее, пролонгирование уже существующего, вместе с согласованием вносимых изменений и дополнений заняло не более одного часа, и, Александр, по дороге прикупив костей и обрези и уяснив, где расположился зверинец, поехал туда. Эрика вытащила из косметички пуховку и, капнув на неё из специального флакончика, протирала объектив камеры — ей вдруг стало совершенно необходимо сфоткаться со медведем, ну на худой конец с песцом. Александр воспринял её пожелание с некоторой долей скепсиса, но его радовало то, что девчонка снова стала прежней, своей, хорошо знакомой и предсказуемой. И ещё он, в который уже раз за сегодняшний день, вспомнив, что Эрика едет в далекую Америку вместе с ним, вновь ощутил, почувствовал, как по груди растекается радостное тепло.
— А знаешь, Саш, говорят, японцы совместили телефон с фотоаппаратом, — она, слегка манерничая, стрельнула глазками, — Представляете, как клёво! Как говорят в народе, три по сто в одну посуду! — Ещё раз «сделав глазки», Эрика вернулась к нормальному языку: — А, серьёзно, ведь как удобно!
Зверинец Александру понравился сразу, самое главное — тем, что всё его обустройство говорило о заботе о животных. Клетки со зверями были установлены на двух новых грузовых автомобильных прицепах, чисто подметены и вымыты, полностью отсутствовал характерный и неизбежный для зверинца запах. Александр с Эрикой медленно пошли мимо установленных четырехугольником клеток, останавливаясь у каждой. Здесь было на кого посмотреть и кем полюбоваться. Вот и Эрика, радостно взвизгнув, присела на корточки перед вольерчиком с маленькими, месяца полтора-два, не больше, лисятами.
— Вы приехали, очень хорошо, — Подошедший хозяин, тронув за плечико Эрику, подал ей маленькую скамеечку, на которой та, мимолетно улыбнувшись, удобно устроилась, продолжая во все глаза смотреть на играющих зверьков. — Они очень милые и контактные в таком возрасте. Если вы не против, оставим вашу прекрасную спутницу ненадолго в их обществе, а я покажу вам этих… тех, ради кого вы пришли сюда.
…Волк смотрел ему прямо в лицо. Александр почувствовал, что от этого взгляда по позвоночнику пробежал холодок, налились теплом и затяжелели кисти рук, опустились плечи, спружинились колени, чуть подался вперед корпус.
— Канис люпус тундрар! Полярный волк!..
Бездонная темнота бесконечной северной ночи была в его глазах. И невесомо и беззвучно ложащийся на тропу иней, и ледяной холод пустоты и тишины вокруг, и серебро света луны, льющегося с невообразимой высоты черных небес. И великая бесконечность всего, что вокруг, великая и непостижимая, потому что не дано живущему смертной земной жизнью познать суть и сущность бытия и происходящего, потому что краток путь его на этой земле и недолог срок, что отпущен ему… И пьянящая, всепоглощающая радость от того, что этот подаренный ему срок — его, он в его воле, и он сам, только он и никто другой — его хозяин и властелин. Он свободен.
Капитан ждал его. При виде Мориса он отставил в сторону кубок с брогом. Сабля весьма красноречиво лежала на столе.
— Ты испытываешь мое терпение, щенок, — сказал капитан. — Объяснись, пока я все-таки не прикончил тебя.
— Я расскажу вам историю, капитан. Она не слишком длинна, и надеюсь, я не утомлю вас ею, — сказал Морис.
— Ты уже утомил меня сверх всякой меры, — поморщился Буриан. — От того, чтобы не снести твою дурную голову, меня удерживает лишь любопытство. Ну, что еще за чушь ты припас для меня?
— Вас привела сюда жадность, капитан Буриан, — Морис предупредительно поднял ладонь. — Не станем отрицать очевидного. Вы соблазнились возможностью завладеть гораздо большим, чем одна-единственная Искра.
— Я деловой человек, — пожал плечами капитан.
— Вы никогда не задумывались, как в людской мир попадают Искры? — спросил Морис. — Ведь каждая из них имеет свою историю. Люди знающие могут поведать вам десятки имен тех, кто владел когда-то каждой из Искр — ведь среди них нет ни одной, похожей на другую. Но никто не знает, откуда они берутся — и куда исчезают.
— Существуют разные мнения на этот счет, — сказал капитан. — Говорят, что их добывают где-то на дальнем юге. Они зреют в огромных раковинах, сродни жемчужницам…
— Чушь, капитан Буриан, — улыбнулся Морис. — Абсолютнейшая чушь.
— А еще рассказывают, что Искры самозарождаются во льду на крайнем севере долгим полярным днем, когда солнечные лучи попадают в ловушку бесконечных отражений в глыбах чистейшего льда.
— Милая версия, — сказал Морис. — Но от этого не делающаяся меньшей чушью, чем предыдущая.
— Допустим, — кивнул капитан. — Полагаю, все остальные предположения не меньше позабавят столь осведомленного молодого человека. Поэтому я оставлю их при себе. А что до непременного исчезновения Искр — что ж, сокровища всегда исчезают из поля зрения большинства смертных. Их утрачивают, теряют, уничтожают…
— Или просто приходит их срок.
— Я слышал, что существуют люди, весьма могущественные люди, и не только люди, состояния и даже империи которых выстроены на обладании Искрами. Многими, многими Искрами. И они постоянно преумножают их число, скупая, отнимая, воруя эти драгоценности. Потом, бывают и совершенно безумные собиратели сокровищ, для которых сам факт обладания значит гораздо больше стоимости драгоценности… — Тут капитан, погруженный в свои рассуждения, моргнул и переспросил: — Что там было сказано насчет срока?
— Для Искр приходит время вернуться, — сказал Морис.- А поскольку никто не спешит расстаться с ними, их крадут. Все Искры похищены. Ни одна не отдана предыдущими хозяевами добровольно.
— Откуда вы знаете?
— Поверьте мне. Обычно хозяева начеку — но раз в поколение рождается действительно талантливый воришка. Обычно ему удается украсть столько Искр, сколько сочтет нужным.
— Почему?
— Потому что так хочет его мать.
Капитан опешил.
— Что же за маменькин сынок этот воришка? — спросил он. — Должно быть, его мамаша — самая богатая из смертных!
— Она бессмертна, — сказал Морис. — И сказочно богата, да. Она спит на ложе из Искр.
Он улыбнулся.
— Ты безумен, — с уверенностью сказал капитан. — Я прикажу боцману запереть тебя в канатном ящике до самого возвращения в Винтбург. А там я сдам тебя обратно на пентеры, с которых ты каким-то чудом сбежал.
— Никакого чуда не было, — улыбнулся Морис. — Кандалы оказались слишком непрочными, чтобы удержать меня.
— Мои удержат. — Капитан распахнул дверь и и позвал боцмана. Не дождавшись ответа, выглянул наружу. Замер. Потом ринулся к столу и схватил саблю.
Лицо его было перекошено. Страшно дергался глаз.
— Что ты сделал с ними? — спросил он. Голос его, как ни странно, был тих и спокоен. — Они все мертвы!
— Они лишь спят, — сказал Морис. — И проспят столько времени, сколько нам потребуется для того, чтобы найти понимание, капитан Буриан.
— Но…как?!
«Иглы с моего хребта», — написал Пилигрим. Потом вежливо поклонился — сперва Морису, потом — капитану.
— Чего ты хочешь? — спросил капитан, не опуская сабли.
— Что вы думаете о драконах, капитан Буриан? — спросил Морис в ответ.
Капитан недоуменно воззрился на него. А потом расхохотался так, что едва не выронил клинок.
***
— Сказки, — заявил Буриан, отсмеявшись.
— Те, кто пытался потопить «Безрассудство», так не считали, — сказал Морис.
— Что?! Так ты знаешь, чьи это были киты? — требовательно спросил капитан. — Я полагал, что это просто пираты с одного из диких островов Китобойных вод. Старый добрый способ заняться разбоем верхом на дохлом ките, если нет своего корабля — а если повезет, так корабль и появится. Но впервые вижу, чтобы кто-то собирал целую флотилию дохляков. Кому и зачем такое могло понадобиться?
— Не всем нравятся драконы, — пожал плечами Морис.
— Какого дьявола ты заладил тут о драконах?! — взревел, теряя контроль, капитан.
— Кое-кто намерен препятствовать увеличению их числа самым решительным образом, — сказал Морис.
— Да нет никаких драконов! Какое еще «увеличение»?! Ты же не всерьез? — грохнул капитан кулаком по столу. — Байки это, в лучшем случае — легенды прошлого! А то и вовсе попросту сказки!..
— Сказки о драконах любят все, капитан, сказал Морис. — И, как видите, не все считают их сказками. Разве десяток дважды мертвых китов недостаточное тому доказательство? У драконов немало врагов, капитан. Многие боятся их возвращения в мир. И если драконы когда-нибудь решат вернуться, им понадобятся защитники.
— Защитники? — скепсис капитана был очевиден.
— Сочувствующие. Друзья. Те, кто готов..
— Служить?
— Помогать. Как Пилигрим.
Капитан некоторое время переводил взгляд с Мориса на Пилигрима и обратно. Глаза его постепенно наполнялись пониманием.
— Как Пилигрим… — чуть слышно произнес он. — Когда-то таких, как он, называли драконьими прихвостнями…
— Как грубо, — поморщился Морис. — Сами драконы предпочитали называть их Верными.
Капитан потрясенно молчал.
***
«Я стар», — написал Пилигрим.
Капитан портяс головой.
«Мне нужен преемник».
— И что? — одними губами прошептал капитан.
«Вы подходите».
— Верный рекомендует вас Истинным. А Истинные предлагают вам свою защиту и покровительство, капитан Буриан, — пояснил Морис.
— Что за чушь?!- Капитан побагровел.
— Иначе «Безрассудство» никогда не вернется домой, капитан Буриан, — сказал Морис. — И его команда, которая пришла бы в себя, оставаясь в неведении, как ни печально, не проснется уже никогда. Вам следует принять решение. И на вашем месте я не стал бы пренебрегать предложнием хозяев.
— Зачем, зачем ты приволок нас сюда?! — вскричал капитан.
— Я не вас приволок сюда, — отетил Морис. — Я вернул домой своих младших братьев и сестер.
Он раскрыл кулак. На ладони его горели огнем Искры. Полтора десятка Искр.
— Что ты несешь?! — спросил капитан, но было видно, что он уже холодеет от новой догадки.
— Да, капитан Буриан, — кивнул Морис. — Кстати, один из моих братьев все еще у вас. В шкатулке, что спрятана в вашем сейфе. Вы достанете сами, или мне вскрыть дверь?
Морис за разговором катал меж пальцев другой руки чугунное ядро для картечницы. Дойдя до этого места в беседе, он растер ядро в пыль.
Капитан судорожно сглотнул, зачарованно проводив взглядом струйку черного порошка, стекавшую меж пальцев Мориса на пол.
— Очень похоже на песочные часы, верно, капитан? — заметил Морис. — Так и чувствуется, как утекают секунды, одна за другой. Да?
Капитан вздрогнул и ринулся к сейфу.
— Да кто, глубина побери, ты такой?! — прошипел он, вытряхивая Искру в подставленную ладонь Мориса.
«Безрассудный» содрогнулся от толчка. Еще раз. И еще.
— И что это за чертовщина?! — Капитан распахнул ставень иллюминатора.
Побледнел, не глядя, нашарил настоле кубок и залпом, не поморщившись, влил в себя его содержимое. Глаза его неотрывно следили за чем-то снаружи.
Морис и Пилигрим подошли к нему.
Огромные стремительные тела кружили в бирюзовых водах лагуны, то приближаясь к бригу, то вновь удаляясь от него — словно танцуя. Время от времени один из танцоров игриво бодал «Безрассудство» в скулу или борт, и тогда корабль содрогался от киля до клотика.
Корабельные готфрины играли с танцорами в догоняшки, то и дело выпрыгивая из воды и весело щебеча. Те явно были не против.
— Это.. Это… — Капитан никак не мог произнести это вслух.
— Мои братья и сестры, капитан Буриан, — сказал Морис.
В глазах капитана плескался ужас.
— Давайте я расскажу вам о драконах еще кое-что, капитан? — предложил Морис, усаживаясь поудобнее.
И начал рассказ, не дожидаясь ответа.
Барберу ничего не оставалось, как снова прибегнуть к услугам старого приятеля – профессора Губерта Зильберштейна . С момента последней с ним встречи прошло меньше года, но материальное положение опального психиатра значительно улучшилось, за что тот не уставал благодарить невесту Хью. Юджина Майер очень помогла в том, чтобы репутация Губерта Зильберштейна была восстановлена, поэтому Барбер бессовестно пользовался консультациями этого доктора по всем сложным вопросам.
– Знаете ли, я был практикантом в этой клинике, всего полгода, – ответил Губерт на вопрос Хью о клинке «Ховенринг». – Клиника получила свое название от знаменитого парящего моста. Прибежище самоубийц. И сам мост, и клиника. Увы. Мне там не нравились доктора и методы лечения.
– Вы можете узнать мне что-нибудь о пациентке – Грит Геттенбрейт или о ее малолетней дочери Веронике? – попросил Барбер.
– Эта ваша Грит умерла в клинике или убила кого-нибудь? – спросил доктор. – Просто так вы же не будете интересоваться!
– Нет, – засмеялся Барбер, – она либо ее дочь могли там лечиться. Я просто хотел бы узнать об их пребывании в клинике. Все, что только удастся разведать.
– Я думаю, что смогу получить только самую общую информацию, – пожевал губами Губерт. – Очень уж там к документации относятся безобразно. Подчищают, подмазывают, а то и вовсе уничтожают. Лишь бы скрыть все возможные ошибки. Лицензию сложно получить, да и страховые компании не дремлют.
Пообещав связаться с Барбером на днях, доктор Зильберштейн продолжил прием пациентов, а Хью вернулся в контору.
***
Шеф Свенсон уже побывал у нотариуса семьи Геттенбрейт. Там его ждало разочарования. Ни долгов, ни особенного имущества у Грит не имелось. Наследниками являлись муж Бирк и дочь Вероника. От нотариуса шеф Свенсон направился в морг – беседу с патологоанатомом он решил взять на себя. Шеф беззастенчиво пользовался старыми полицейскими связями, а также не пренебрегал сунуть хрустящую бумажку в карман чиновнику. Размер вознаграждения зависел от наглости берущего, а патологоанатом Вернер Труус не был жадным. Распив с шефом Свенсоном бутылочку французского коньяка, Вернер подобрел настолько, что хрустящая бумажка не понадобилась.
– А какие мы дела раскрывали, друг мой… – сентиментально вспоминал былые времена херр Труус, – разве нынче преступники? Ни одного приличного маньяка за последние пять лет. А в деле Хоппена мы каждые три-четыре дня кого-то вскрывали да протоколировали. Орудовал пилой он, будь здоров! Привозят мне тело, а оно вспорото, что твоя свинья на бойне… А ты был следователем, еще не лысый, еще не пузатый…
– Да, помельчал преступник, что и говорить, зато мы посолиднели, – утер непрошеную слезу Свен.
Херр Труус прокашлялся и полез в несгораемый шкаф за нужной папкой.
– Тут вскрытия за прошлый месяц, – похлопал он по корочке. – Что не понятно – спроси. Память у меня еще светлая. Не все пропил. Хе-хе.
Свен полистал папку. Протокол вскрытия Грит Геттенбрейт нашелся сразу. Беглый просмотр документа не пролил свет на причастность бабочки к смерти Грит Геттенбрейт. Херр Труус описал, что Грит Геттенбрейт умерла от внезапной остановки сердца, коей предшествовал инфаркт левого желудочка.
– Скажи, Вернер, а могла Грит перед смертью кашлять и ощущать одышку?
– Разумеется. Это один из признаков инфаркта, мы называем его «непродуктивным кашлем», – со знанием дела отвечал приятель, выуживая из металлической баночки крупную оливку, закусывая выпитое.
– Я ожидал, что причиной смерти будет отравление ядом, – разочарованно протянул Свенсон.
– Нет, таких признаков не было, – сказал уверенно патологоанатом.
– А могло у Грит быть покраснение лица перед смертью?
Херр Труус покачал головой.
– Только наши предположения. Могло или не могло. Если давление поднялось – могло быть. Могло быть покраснение от лекарственных препаратов. При вскрытии я ничего не видел. Никаких изменений кожных покровов.
Свен продолжал читать немногословный протокол. Он заметил, что в крови умершей были обнаружены нифедепин и атропин. Свенсон ткнул пальцем в заинтересовавшую его строчку.
– Нифедепин, – менторским тоном сказал патологоанатом, – это препарат для сердечников. Расслабляет сердечную мышцу, способствует устранению ишемии, снижает давление в легочной артерии
– А атропин? – спросил Свен, – я думал, что это капли такие глазные.
– Эх ты, – покачал головой Труус. – Это блокатор холинорецепторов. При брадикардии его назначают. Ну, тоже сердечникам. Кстати, он может вызвать покраснение лица при определенных дозах.
***
Свен довел информацию до подчиненного, снабдив рассказ сильным запахом дорогого коньяка. Хью был недоволен, версия о насильственной смерти рассыпалась на глазах. Воздействие яда насекомого также исключалось. В эту картину прекрасно ложились и случайно залетевшая на террасу бабочка и покрасневшее от лекарств лицо Грит перед смертью. Но перечисление крупной суммы из психиатрической клиники на счет малышки не укладывалось в идиллическую картину. Оставалось дождаться информации от доктора Зильберштейна.
Знакомый психиатр не заставил ждать себя слишком долго и позвонил уже наутро. Хью примчался в его частную клинику, надеясь хоть на малейшие подробности, на какую-то зацепку.
– Скажу сразу, что Вероника Геттенбрейт никогда в клинике «Ховенринг» не лечилась, к тому же там вообще нет детского отделения. А вот ее мать лечилась там четыре раза, первый раз после неудачного аборта, затем еще трижды. Она страдала шизофренией, бредовым расстройством, виня себя в смерти нерожденного ребенка. В общем, типичный случай.
– Женщина умерла от инфаркта, – сообщил Барбер удрученно, – никаких ядов не обнаружено. Только наличие в крови лекарственных препаратов, назначаемых при болезнях сердца. Какие-то нефидепин и атропин.
Доктор Зильберштейн хмыкнул и предложил Баберу чашку чая и карамельку из вазочки.
– А знаете ли вы, мой юный друг, – с видимым удовольствием на лице начал доктор, – что атропин не принимают для предотвращения инфаркта? Вернее, его прием возможен, например, при снижении частоты сердечных сокращений, то есть при брадикардии. Вам об этом лучше расскажет любой кардиолог. А вот в психиатрии атропин применяли… и это интереснейшая история.
Барбер весь обратился в слух.
– Лет пять назад был скандал с применением атропина в одной из антверпенских клиник. Польза от препарата незначительная – общее расслабление мышц, снижение давления, а вред – огромнейший. При постоянном приеме препаратов атропина изнашивается сердечная мышца, к тому же атропин плохо выводится из организма.
– Иными словами, атропин ухудшает состояние больного со слабым сердцем? – спросил Хью, видя радость доктора, нашедшего зацепку.
– Именно так! К тому же есть масса вредных последствий в виде непереносимости лекарства. Причем, непереносимость в малых дозах не так вредна. Ну, покраснеет кожа, ну… рвота. Крупные дозы могли быть опасными. В 1970 году психиатры повсеместно отказались от атропина, заменив его более дорогими и менее вредными препаратами. Об этом даже было соответствующее решение.
– А в клиниках, где контроль ослаблен, пациентов могли пичкать этим лекарством. Да еще и дома лечение продолжалось… – предположил Барбер.
− Вполне возможно, – подтвердил доктор Густав, – больной спокоен, расслаблен, не опасен. Вполне может содержаться в домашних условиях.
***
Здесь было над чем подумать, но Хью Барбер уже сделал для себя выводы и пришел с ними к Бирку Геттенбрейту без приглашения.
Бирк работал инженером по строительству метрополитена. В рабочем графике Бирка лишней минуты не было, но Хью был настойчив. Он прямо изложил суть дела Бирку.
– Правильно ли я понимаю, что клиника «Ховенринг» пичкала вашу жену атропином, что привело в итоге к инфаркту, а вы обнаружили это и потребовали компенсации от клиники?
– Я не знаю, как вам удалось это раскопать, – устало ответил ему Бирк, – но я прошу оставить эту тему. Всё так. Вы правы. Поймите, моя дочь страдает, я страдаю… Сил устраивать публичный скандал с привлечением судебных экспертов у меня не было и нет.
– Если в суде доказать врачебную ошибку клиники «Ховенринг», то сумма компенсации будет гораздо больше, – начал Хью.
– Грит уже не вернешь, а мы погрузимся в пучину скандала. Состояние моей жены будет публично обсуждаться, репортеры станут снимать свои новостные ролики, дочь станет объектом всеобщего внимания, – Бирк закрыл лицо руками и сел в рабочее кресло.
Хью молчал.
– Сами понимаете, что и дочери я не рассказывал о психической болезни Грит. Веронике мы говорили, что мама уехала в санаторий, всякий раз, когда ремиссия заканчивалась. В период ремиссии Грит жила дома. К ее странностям все привыкли.
– А что это за история с бабочкой? – спросил Хью, давая понять, что другие темы для разговора исчерпаны.
– Грит считала, что в бабочках живут души умерших. Когда после аборта я заметил, что болезнь стала прогрессировать, я уже не мог убедить жену ни в чем. Она была уверена, что душа ее нерожденного сына вернется к нам в дом и заберет кого-то. Эту легенду Грит часто повторяла.
– Все-таки будет правильным рассказать дочери часть правды, чтобы она не считала вас заинтересованным в смерти жены. Ведь ваша недавняя женитьба говорит о том, что вы не так уж страдаете после смерти Грит.
Бирк помрачнел и поднялся:
– Не вам меня судить, вы не знаете, что это такое! Жить с женщиной, которая даже не понимает, что я – ее муж. Которая живет много лет в своих снах и видениях.
Хотя детектива Барбера было трудно смутить, но он покраснел и попрощался с инженером.
***
Вечером того же дня Барбер и Бесси пришел к Геттенбрейтам. Вероника качалась в саду на качелях. Бесси начала ворковать с бабушкой, обсуждая успеваемость Вероники. Хью подошел к девочке и сел рядом с ней на траву.
– Я провел расследование, Вероника, – серьезно сказал он.
– Что же ты узнал? – глаза малышки засверкали.
– Я узнал у докторов, что у твоей мамы было плохое здоровье и слабое сердце. Она боялась бабочек, веря в старую легенду. Поэтому ее испуга было достаточно для того, чтобы слабое сердечко твоей мамы не выдержало.
– Значит, во всем все-таки виновата бабочка? – удивленно спросила Вероника, округлив глаза. – Она пришла и забрала душу мамы?
– Да, моя милая.
– И что же будет дальше?
– Тебе не стоит бояться. Жестокая сказка закончена. Теперь всё будет хорошо.