Шеррская сторожевая Хеш
Июль 2191 года.
В лесу оказалось холодно, сыро, зябко и вообще неуютно. Когда прошел запал погони и гнавшиеся за ним люди отстали, Хеш отдышался, осмотрелся и понял, что вообще не имеет ни малейшего понятия, где оказался, какие тут люди и вообще как тут жить.
Редкие чахлые деревца со смешными иголками вместо нормальных листьев почти не пахли и росли, то сгрудившись в одну кучу, то оставляя между собой большой промежуток, заполненный кустами и всяким мусором, вроде листьев, банок и прочего хлама. Хеш неуверенно потоптался. Понюхал воздух, пытаясь определить откуда пахнет наиболее вкусно. Вкусно не пахло ниоткуда. С юга, от покинутого городка, тянуло пылью и чадом некачественного топлива, с запада катила свои не слишком чистые воды большая река, с востока поднимались горы, и даже без обоняния было ясно, что там скучно и уныло. Хеш недовольно потряс лапами и побрел на север, откуда пахло лесной подстилкой и прелью — в сыром климате нижний ярус леса обильно заселяли грибы — горькие и невкусные, Хеш проверил, как же без этого?
Уныло переставляя лапы, Хеш брел все дальше и дальше, прочь от людей, которые умеют делать все — ласкать и кормить, защищать и охранять, убивать и предавать, лгать и забывать. Верный и преданный пес не понимал, за что с ним так поступили, в чем он провинился. Почему отдали из военной части? Почему заставили напасть на нового друга? Почему он не догоняет?
Вопросы, вопросы, на которые не существовало ответов, переполнили все существо Хеша и он заскулил, а потом и завыл, задрав морду в быстро темнеющее небо. В ответ донесся далекий вой, тоном выше, чем у него, и еще один, и еще. Через минуту хор десятка пока неизвестных существ выводил призывную песню, манил куда-то дальше в лес. Хеш встрепенулся и побежал.
Голоса приближались, обступали, но едва Хеш думал, что вот-вот обладатель голоса покажется из-за кустов, как он замолкал, и Хеш обнаруживал лишь пустоту, заполненную неизвестным запахом незнакомого хищного зверя.
А потом они вышли на поляну всем десятком сразу — поджарые черные звери, чем-то похожие на самого Хеша, но намного мельче, более приземистые в лапах, с редкой жесткой шерстью и длинными клыками, обнаженными в хитрых усмешках. Они окружили со всех сторон, и призывный вой сменился предвкушающим ворчанием. Хеш завертелся, оглядывая всех противников сразу.
Первую атаку он пропустил. Черная молния подскочила сбоку, вцепилась в нежное подбрюшье, отскочила. Хеш коротко закричал от обиды и непонимания — что происходит, почему они кусаются, ведь он хочет с ними дружить. Вторая атака последовала незамедлительно — зверь куснул за ляжку и тоже отскочил. Хеш попятился, отступая перед противником, превосходящим числом и хитростью. На отступающего накинулась сразу большая часть стаи, вцепившись в лапы, хвост, добираясь до брюха; жесткую шерсть на спине им было не прокусить.
И тут Хеш рассвирепел. Зарычав низким утробным рыком, какого сам не ожидал от себя, он встряхнулся, отчего половина напавших осыпалась с него, завертелся, расталкивая зверей плечевыми мозолями, полоснул клыками по кому-то, попавшемуся на пути. На зубах хрустнули кости.
Раздался визг смертельно раненого существа, и через несколько мгновений Хеш остался на поляне в одиночестве — нападающие рассеялись в сгустившейся темноте, оставив одного из своих, содрогающегося в агонии. В азарте Хеш подскочил, ухватил труп за загривок, затрепал, окончательно размалывая позвоночник в труху. Но быстро остыл, лег рядом, тихонько заскулил, жалуясь непонятно кому на несправедливость мира. В кустах зашуршало — звери не ушли далеко, выслеживали, ждали, пока большая опасная добыча уснет или хотя бы ослабит бдительность.
Хеш пометил коченеющего зверя и направился дальше. Идти было больно — укусы кровоточили, хотелось пить и прилечь. Воду он нашел посередине ночи, вдоволь налакавшись из мелкого ручейка. С прилечь было сложнее — звери ждали, перешептываясь в темноте. Хеш брел всю ночь, но даже с рассветом упорные охотники не отстали, сопровождая его верной свитой.
Отстали они только когда редкие хвойные деревья сменились насаждениями, к посадке которых явно приложил руку человек — росли они были ровными рядами. Впрочем, это не мешало им быть такими же кривыми и замученными, как и дикорастущие хвойники. Несколько приободренный, Хеш потрусил поближе к человеческому жилью, к домам, откуда уже ощутимо тянуло теплом очага и вкусной едой. Внюхавшись, Хеш выбрал самый вкусный — запах жарящегося мяса, подобрался ближе к маленькому домику и толкнул мордой калитку. Тонкая решетчатая конструкция легко подалась и Хеш проник во двор. На его появление обратило внимание белое рогатое существо, от которого вкусно пахло молоком, приветствовав его задумчивым «Э-э-э-э-э-э….». Хеш прилег посередине двора, дожидаясь человека.
Вскоре во двор вышла женщина, она несла таз с мокрыми вещами. Хеш пополз к ней, улыбаясь и изо всех сил показывая, что он хороший. Ласковый послушный пес. Женщины ему нравились больше мужчин — они были добрее и обязательно чем-нибудь угощали.
Но эта женщина, едва увидев ползущего Хеша, повела себя неожиданно — завизжала и кинула в него тазом. Хеш недоуменно встал, отряхивая с себя мокрую одежду. На крики женщины из дома вскочил мужчина с длинной металлической палкой в руках, резко вскинул ее, и плечо Хеша обожгло болью. Он заметался, уходя из-под выстрелов незнакомого ранее оружия, пробил телом калитку и выскочил наружу.
В поселке поднялся шум, люди повыскакивали из домов, неся с собой такие же стреляющие штуки, а некоторые и знакомые Хешу бластеры. Знакомство с местными жителями явно не задалось — звери покусали, люди стреляли. Постепенно суматоха улеглась, и Хеш, не уходя далеко, залег в кустарнике возле окраины поселка и вволю выспался. Спал он почти весь день, а до темноты валялся, дожидаясь, пока все лягут спать — охранных собак в поселке он не заметил, значит, можно было наведаться и поискать что-нибудь съестное.
Когда поселок затих. Хеш тенью просочился на улицу. Он перемахивал калитки, не представляющие для него никаких затруднений, и обшаривал дворы. В одном ему повезло – на крыльце стояла полная кастрюля еще почти горячего мясного супа. Хеш аккуратно зубами, не брякнув, снял крышку и выхлебал ее всю. После еды жить стало повеселее, и Хеш покинул негостеприимный поселок, продолжив путь на север. Стаи в окрестностях уже не было — устав ждать, они пошли искать более сговорчивую добычу.
Мили мягко ложились под лапы. Хеш пытался охотиться, но безуспешно — мелкие местные зверюшки никак не хотели попадаться на зуб голодному путешественнику, а поселков со вкусным супом не встречалось довольно долго. Лишь через трое суток из-за леса потянуло человеческим жильем.
Наученный болезненным опытом — плечо до сих пор болело, хотя звериные укусы уже почти зажили, Хеш дождался темноты и только глубокой ночью пошел к домам. Но эти дома были недоступны для бродячих собак — высокие и хорошо защищенные. Хеш обследовал открытые дворы, но нашел только несколько больших баков, в которых было кучей свалено странное — пластиковые упаковки, на которых еще встречались остатки вкусной еды, пластиковые упаковки, от которых пахло совсем не едой, кусочки и ломтики невкусной еды, тряпочки. И много всего разного.
Порывшись в нескольких баках, Хеш понял, что достаточно еды там не найти, и совсем загрустил. Хотел было заскулить, но вовремя одумался. Замолчал, повесив нос. Побрел прочь, прячась в тенях от редких прохожих. Пахло от этих прохожих совсем неприятно — жидкостью с таким запахом Шенк протирал царапины, оставленные Хешем, когда тот был еще совсем щенком.
Одолеваемый голодом, Хеш свалил торговый автомат, в котором, он знал, есть вкусные котлеты в булочках. Проволок по асфальту, не обращая внимания на лязг и грохот. Ударом об угол дома разбил стекло, вытащил и распотрошил упаковки. Съел котлеты, закусил булочками. Не побрезговал даже листочками салата и подобрал с земли ломтики кисленького красного овоща. Старался все сделать быстро, пока не пришли и не прогнали. Но все равно не успел скрыться — из-за угла дома к нему вышел человек.
Впрочем, не человек — Хеш узнал знакомых запах живой плоти и металла и завилял хвостом.
***
Поздно вечером искин передал Расселу сообщение с окраины городка — на площадке станции электробусов один из торговых автоматов громит крупное животное. Прихватив бластер и станнер и вооружив точно так же Арни, шериф вместе с ним поспешил по указанному адресу, благо находилось место происшествия всего в пятистах метрах от участка.
Добежав до здания офиса станции, Рассел приказал DEX’у остановиться, просканировал скрытую углом площадку и едва не присвистнул. Мародером, потрошащим фуд-автомат, оказалась XY-особь шеррской сторожевой.
«Интересно, что здесь делает собака, стоящая целое состояние?» — подумал шериф. На участке Пайнвилля таких собак зарегистрировано не было, к тому же, судя по показаниям датчиков, животное не добирало восемнадцать процентов массы и было неоднократно ранено.
«Шеррцы полуразумны, можно попробовать договориться. У меня неплохо получалось», — решил Рассел и послал вперед Арни — в окнах ближайших домов хватало зрителей, да и о камере наблюдения забывать не стоило, хотя для посторонних у обоих — и у шерифа, и у DEX’а — в ухо были вставлены клипсы рации.
Арни вышел из-за угла, пес увидел его, принюхался и завилял хвостом. Уровень агрессии низкий.
—DEX, не стрелять. Контролировать поведение собаки, — скомандовал Рассел, сунул бластер в кобуру и вышел из укрытия.
Пес повернул тяжелую голову, посмотрел на шерифа, хвостом вилять стал чуть медленнее.
— Эй, а кто это тут у нас? — дружелюбным тоном заговорил Bond, демонстрируя опущенные руки, мол, смотри, я безоружен. — Ты чей, мальчик?
Пес переступил с лапы на лапу, облизнулся и покосился на Арни. В том, что он не определит, что он тоже киборг, Рассел был уверен — какие бы это были киборги-шпионы, если их может спалить любая шавка?
— Как ты сюда попал, малыш? — спросил шериф и приблизился на один шаг. Все-таки шеррская сторожевая одним укусом могла запросто перекусить предплечье взрослому человеку, так что даже при наличии боевого киборга злить ее не стоило. — Ты хочешь есть? Да?
Пес взмахнул хвостом, снова облизнулся, негромко гавкнул и, склонив голову на бок, выжидательно уставился на Bond’а.
— Арни, убери оружие, — вполголоса приказал тот и снова обратился к псу: — Иди сюда, мальчик! Не бойся! Мы тебя не обидим.
Пес издал негромкое поскуливание и сделал несколько шагов к Расселу. Тот чуть присел, чтобы казаться ниже ростом и осторожно протянул к нему руку с раскрытой ладонью, повернутой вверх. Пес подошел, обнюхал руку и активно завилял хвостом. Шериф осторожно погладил подставленную лобастую голову, затем уже увереннее почесал за острым ухом.
— Ты голодный, малыш? Идем, я тебя покормлю и раны твои обработаю.
Пес нетерпеливо затоптался на месте, вертя хвостом и повизгивая. Контакт был установлен. Рассел приказал Арни следовать за ним, развернулся и пошел обратно к транспортнику. Пес потрусил рядом с ним, позволив положить руку на холку.
Геро стоял у окна. У того окна, что выходит на запад. Он приходит сюда на закате, когда солнце, наливаясь предсмертным пурпуром, медлит на краю могилы. Он смотрит на дорогу.
Из этого окна, самого крайнего в юго-западном крыле, дорога проступает от самого истока до устья. Даже теряясь в лесу, среди дубов и вязов Венсеннского леса, она режет зелёный частокол надвое, и жёлтой лентой катится дальше, к мосту через оборонительный ров, который давно облагорожен и засеян кувшинками.
Геро смотрит туда, где дорога, ещё новорождённая, прерывистая нить, выбивается как подземный ручей, чтобы через пару лье набрать силу до полноценного римского тракта. Он всматривается в этот жёлто-пыльный ручей до боли, а затем, утомившись, переводит взгляд на тот же поток, но уже выходящий из леса.
Дорога в лесу взгляду его была недоступна, потому, вероятно, он так поспешен в этой перемене. Боится недоглядеть.
Клотильда с минуту за ним наблюдала. И вывела некоторую закономерность. Когда он смотрит в самый исток, то неосознанно тянется вверх, будто пытается заглянуть за горизонт, а когда переводит взгляд на лесную арку, то сутулился, будто застигнутый тяжкой вестью. Она не в первый раз за ним наблюдала.
Ещё неделю назад, не обнаружив любовника в его покоях, она отправилась на его поиски. Вопросов лакею не задавала. Этот болван Любен, обезумевший прежде от пьянства, а теперь от радости, ей бы не ответил. Будет пялиться верноподданнически и невразумительно бормотать.
Но она сама догадалась. Западное крыло. А как же иначе? Он ушёл смотреть на дорогу. Потому что из его окон дороги не видно, они все выходят в парк.
В прежние времена, до его «смерти» и воскрешения он довольствовался окнами кабинета. Одно из кресел всегда стояло там, даже после его «ухода» никто это кресло не посмел сдвинуть. Она сама, когда приходила в опустевшую клетку, воображала его сидящим в этом кресле.
Если смотреть от двери, то человека за высокой спинкой не видно, заметна только брошенная с подлокотника рука. Ей представлялась эта руку в пене кружев. Даже предвкушая свидание с дочерью, он иного пристанища не искал. На дорогу не смотрел, возможно, избавляя себя от муки ожидания.
А тут изменил самому себе: смотрел на дорогу. Скорее всего, он ходил туда чаще, чем ей докладывали. Не один Любен пребывал в раннехристианском воодушевлении.
«Восставший» из мёртвых Геро, прежде окруженный боязливым почтением, теперь пожинал плоды немого поклонения. На него взирали как на второго Лазаря, отвалившего изнутри могильный камень. Все слуги, не сговариваясь, стали его сообщниками, и, пожелай он сотворить в замке нечто разбойное, его никто бы не остановил.
Выслушав в ответ на свой вопрос, где фаворит, очередное нечленораздельное мычание, Клотильда усмехнулась. Вот так-то, господин вернулся, а узурпаторша низложена.
Но не рассердилась. Она сама вот уже несколько дней пребывала в этом полупьяном воодушевлении и признавала в том глубинное родство со своими подданными. Первая мысль при виде пустого кресла в обновлённой клетке – побег. Она не отдавала распоряжений его стеречь, дверь в покои не запиралась.
Геро мог беспрепятственно покинуть замок и отправиться в Париж, пешком, с проезжим торговцем или даже позаимствовав в конюшне лошадь. Никто бы ему не препятствовал. А все допросы кончались бы все тем же мычанием.
Но Клотильда не задавала вопросов потому, что мысль о побеге отмела сразу. Держать его взаперти и приставлять шпионов у неё намерений не было. С обязанностями дверей и стражников Геро справлялся сам. Его держали не стены, а воля.
Геро принял решение вернуться в эту тюрьму, дабы его возлюбленная, дети, друзья, одним словом, все те, кто за последние полгода стали ему дороги, были бы раз и навсегда избавлены от угроз и мести. Он в который раз заключил сделку, а, заключив, будет верен ей до конца. Он никуда не уйдёт.
Клотильда покинула его апартаменты, прошлась по восточной галерее, а затем перешла в западную. У неё возникла догадка, смутная, несуразная, и она шла туда, чтобы эту догадку проверить. Догадка подтвердилась.
Геро был там, в западном крыле, у окна, выходящего на дорогу. Тогда она не скрывалась, и Геро обернулся, даже пошёл ей навстречу.
Когда он исчез из покоев во второй раз, она уже целенаправленно шла туда же, а, шагнув за дубовую створку, преграждавшую путь в длинный сводчатый зал, сразу замедлила шаг. Заскользила тенью. К счастью, это был ещё один навык, вынесенный ею из придворной жизни.
Приближаться вплотную необходимости не было. Он стоял там же, у окна. Когда Клотильда застала его в западной галерее в третий раз, все её подозрения подтвердились: он ждал. Ждал, разумеется, её. Кого же ещё?
Он слышал условие. Жанет могла обменять свое имя, положение при дворе на его свободу. И он наивно полагал, что Жанет на это согласится. Бедный мечтатель!
Клотильда усмехнулась. На этот раз с некоторой толикой печали. Он верит в самопожертвование и самоотречение. Верит, потому что сам поступил бы именно так, не раздумывая. Да он, собственно, уже это сделал.
Ибо любовь — это прежде всего безусловная жертва. Кто же его этому научил? Или он таким родился?
Вопрос поистине философский и ответ ей, собственно, не важен. Ей важны последствия этого не то врожденного, не то привнесенного недуга. Ибо последствия, вот они – он надеется и ждёт.
Ждёт другую женщину. Ждет соперницу, счастливую, расчетливую и слабодушную.
Застав Геро у окна в четвёртый раз или в пятый, Клотильда едва не поддалась соблазну, чтобы не приблизиться и не шепнуть:
— Она не приедет.
Но сдержалась. Она это сделает чуть позже. Когда ожидание и сопутствующая ему надежда смешаются с кровью и заполнят вены, когда переизбытком своим ударят в хрупкие голубоватые стенки, начнут густеть и бродить.
Она подождёт, пока молодое игристое вино не обратится в уксус, а вот когда это произойдет, когда яд брожения станет опасен, она отворит ему кровь, чтобы изгнать яд и облегчить его страдания. Сейчас спорить с ним и убеждать бессмысленно.
Он ещё там, в той короткой счастливой жизни, откуда его так безжалостно выкрали. Решение принял его рассудок, а сердце ещё не смирилось. Он ещё верит, он ждёт. Он верит, что Жанет пожертвует ради него своим будущим, как это сделал он. Сделал, не раздумывая, не дожидаясь угроз — мелькнула лишь тень, набежала рябь.
Ему этой ряди хватило. Любящий мужчина оберегает женщину.
Когда Клотильда думала об этом, об истинной природе его уступчивости, она чувствовала зависть. Формально она оставалась победительницей, но победа выглядела пирровой. Такой победе она предпочтёт поражение, с мученической и красивой гибелью.
Но она жива и будто бы торжествует. Пытается насладиться своим триумфом. Она не знала, нужен ли он ей, этот триумф. Чего она ожидала?
Той же сладкой, запретной горечи, что и три года назад? Противостояния? Борьбы? Что Геро, с тем же жертвенным упрямством, выдвинет ей условие? Что всё повторится?
Или наоборот — что эта борьба вдруг окрасится взаимным притяжением?
Она не задумывалась над подобными пустяками, когда затевала этот спуск в Аид. Она жаждала одного – вернуть похищенную собственность. И вот эта собственность здесь, в полном её распоряжении, но ожидаемого торжества нет.
— Что ж это вы, дочка, все на принцах помешались? — Седой консультант удручённо покачал головой. — Давеча вот тоже одна приходила. Вынь принца да положь. А ведь это такая модель! Тонкой настройки требует. И терпения.
— Я готова, — твёрдо произнесла Шурочка. — Буду холить и лелеять. Буду воспитывать и настраивать. Изучу руководство от корки до корки… Чем по барам да ночным клубам навоз в поисках жемчуга просеивать… Лучше уж так. У вас хотя бы изделие — первый класс.
Консультант удивлённо задрал брови.
— Кто ж это тебя научил навоз в поисках жемчуга просеивать, а? Извозишься разве… Да и годы молодые уйдут — не воротишь. Ну да ладно. Квиток где? Оплатила в кассу?
Шурочка радостно кивнула и подала квиток, украшенный фиолетовой печатью.
Дед крякнул и потянул с нижнего яруса громоздкую коробку с принцем. Ловко перевязал её розовой лентой. Сквозь прозрачную крышку видны были все значимые детали: голубые глаза, чётко очерченные скулы, волевой подбородок, развитая мускулатура. Шурочка, краснея, сдвинула ленту вбок и полюбовалась на «волшебный жезл».
— А вот и руководство.
Консультант улыбнулся и шлёпнул на крышку гроссбух толщиной с кулак.
Шурочка робко коснулась руководства пальчиком.
— Ого!
— Пошаговая запись, — сказал консультант. — Но лучше на личном примере. Захочешь, чтобы принц дрова рубил, придётся самой для начала попотеть. Захочешь, чтобы в комнате чисто было, бери в руки пылесос. Поведенческий модуль после активации калькирует поведение владельца.
— А постель? — спросила Шурочка.
— За неё отвечает модуль инстинктов.
— Запрет на алкоголь стоит?
— Разумеется. Но три рюмки коньяка, выпитые подряд в присутствии принца, позволяют эту функцию обнулить. Ориентируйся на свой вкус.
— Спасибо вам! — горячо поблагодарила Шурочка. — Я доставку оформила на вечер, — и от избытка чувств чмокнула деда в щёку.
— Гарантия два го… — начал тот и застыл, глядя Шурочке вслед остекленевшими глазами.
Едва дверь за девушкой затворилась, из смежной комнаты в зал выскочила хозяйка Торгового Дома.
— Жемчужный ты мой, яхонтовый! — запричитала она. — Опять на ответственности завис…
Приблизившись, хлопнула консультанта по затылку.
— …китайцы больше не дают.
Дед вышел из ступора и вытянул руки по швам.
— Хоть у китайцев бери, хоть навоз просеивай, а уход всё одно нужен, — вздохнула хозяйка и поправила розовую ленточку на коробке с принцем.
У Александра было такое ощущение, как будто он, оставаясь там, где стоит, не поворачивая головы, не двигаясь, одновременно видит всё со стороны. Прямо перед ним, очень близко, были толстые, ровные железные прутья клетки, достаточно редкие для того, чтобы, не заслоняя зверя, наблюдать его во всем великолепии. И, в то же время, Александр видел, слышал и чувствовал всё, что находилось и происходило у него за спиной, и вокруг него, и над ним, всю палитру цветов, всю гамму звуков в целом, и одновременно выделяя и вычленяя каждый отдельный нюанс и оттенок. Он смотрел в глаза волка. И, наверное, какая-то часть души этого огромного, покрытого густой чёрной с серебристой подпушкой шерстью зверя, на миг раскрылась ему, всего лишь на один миг. Но этого мгновения хватило, чтобы ощутить и познать восторг погони в летящем навстречу крутящемся снежном вихре, и магию великого сияния бесконечной северной ночи, и упоение боя, и короткой, но несказанно прекрасной любви…
Александр смотрел в глаза зверя, и чувствовал, как крепнет, превращаясь в стальной трос, незримая ниточка, вдруг возникшая между ними, между волком и человеком. И вместе с ощущением этой связи, связи глубинной, древней, тысячелетней, пришло, всплыло, подобно пятну отработанного грязного масла, мутным болотным пузырём, вдруг возникшее и растекающееся по кристально чистой поверхности родникового озера чувство неправильности происходящего, его незаконности и невозможности. Причиной этому была решётка, разделяющая полярника и Александра, отделяющая зверя от свободы, то есть, от того, для чего он появился на свет, для чего пришел в этот прекрасный мир, от его естества. Это было неправильно. И чем дальше Александр уходил от клеток передвижного зоопарка, тем ощутимее становилась тяжесть в груди. И тоска, которая поселилась там, придя из глаз волка, надолго, если не навсегда…
Выйдя из зоопарка, прежде чем сесть в машину и возвращаться в Питер, они немного погуляли по петровским шлюзам, побродили по выщербленным временем и человеком тяжёлым гранитным плитам. Посмотреть на воду, подставить лицо невской свежести, ощутить близость красивой женщины, держащей тебя под руку — «заземлиться», привести себя в норму, вот что хотел Александр. Потому, что с ним происходило что-то такое, чему он не мог найти объяснения. Небывалая, неестественная острота всех чувств, вдруг открывшаяся в нем в ту минуту, когда он стоял, глядя в волчьи глаза, не уходила. От этой неожиданной, непривычной яркости окружающего его, казалось бы, до мельчайших подробностей знакомого мира, вдруг повернувшегося совершенно новыми гранями, кружилась и болела голова.
На обратном пути, едва миновав Кировск с трубами его электростанции, Александр попросил Эрику сесть за руль…
Перед его глазами, сначала как двадцать пятый кадр, короткими вспышками, вдруг начали появляться странные картины и видения, проявляясь всё четче, становясь всё продолжительнее, наполняясь каким-то непонятным для Александра, но явно существующим смыслом. Перед ним проходили, как на экране, места, где он никогда не был, люди, которых не знал, и события, в которых не участвовал. И опять, как под взглядом полярного зверя, им овладело чувство отстраненности, несопричастности с происходящим.
Эрика, поглядывая на Александра, вела машину быстро, но очень аккуратно, даже бережно. Она, не сбавляя скорости, плавно вошла в длинный пологий поворот.
— Саша, ты таблетки запил? Голова как, лучше? Может, остановимся ненадолго, а?
Женский голос прозвучал так неожиданно и так близко, что Михаил вздрогнул. Как здесь, на улице только что отбитого у белых прифронтового города, где ещё не смолкла возникавшая то там, то тут беспорядочная стрельба, могла оказаться, судя по голосу, молодая женщина? Совсем рядом? И какой ещё Саша? Михаил открыл глаза и тут же плотно зажмурился: по глазам резко ударило ярким светом отразившееся в широкой глади огромной реки солнце… И совершенно нестерпимая боль разлилась по всей голове, заполнив её до краев…
Когда за Эрикой, мягко щелкнув замком, закрылась дверь парадного, Александр подождал, пока в её окнах зажёгся свет, и медленно поехал к дому… Он должен вернуться и сделать так, чтобы Люпус Тундрар был свободен. Должен. Он не знал, как сделает это, но был уверен, что найдёт способ. Завтра он поедет и выкупит зверя, если же не удастся договориться, то просто-напросто украдёт волка, увезёт в лес, благо дело, леса вокруг Петрокрепости еще имеются, и там, подальше от человеческого духа, отпустит. На свободу.
Александр вдруг во всех подробностях вспомнил чинное празднование дня рождения одного очень уважаемого криминального авторитета, и слова, сказанные ему его другом: «Вот, чтобы воля тебе была. Воля…» Он быстро принял душ, и, поставив будильник на семь часов (разминка, чай, дорога — на круг часа два), а на месте надо быть до открытия, забрался под одеяло. Уже проваливаясь в сон, Александр зримо, как наяву, увидел огромного, черного с серебристым отливом зверя, нереально длинными бесшумными прыжками летящего к свободе. К воле. И давящая тяжесть в груди стала уходить.
***
Маша заполнила формуляр на последнюю книгу и аккуратно промокнула написанное, приложив пресс-папье и покатав его туда и обратно.
— Всё, Машенька, всё. Домой иди, — Прасковья Ниловна, старшая библиотекарь, тяжело повернулась и, прищурившись, посмотрела на часы. Всплеснула руками: — Господи, засиделись- то как! Четверть одиннадцатого уже! Ступай, ступай! Завтра всё по полкам расставим. Я сейчас ключи сдам, и тоже пойду.
Только выйдя на улицу, Маша ощутила, насколько устала за день. Правда, такие дни, как сегодняшний, когда в библиотеку приходят новые поступления и требуется срочно ввести всё в каталог и оформить на каждую книгу карточку, без которой нельзя выдавать её на руки читателю, бывают не так уж часто, так что можно и задержаться. Тем более, работать в городской библиотеке Маше нравилось. Посетителей было немного, можно сказать, они были редки, потому что война окончилась ещё совсем недавно, и предприятия города пока продолжали работать по двенадцать часов. А со своими обязанностями Маша справлялась легко, и у неё оставалось время читать. Читать же она любила больше всего на свете, и брала в руки книгу при первой возможности, порой жертвуя отдыхом и сном. «Но не сегодня. Сейчас в постель и спать, спать…»
…Её, вместе с ещё с полутора десятками мужчин и женщин, оттеснили в узкий — двум всадникам рядом не проехать — переулок, резко понижавшийся, и ноги сразу погрузились в жидкую грязь по щиколотку. Прямо перед ней встал, широко расставив ноги и опираясь на выставленное вперед копье, лучник. Позади неё шепотом переговаривались вилланы, перетаптывались, тянули шеи, пытаясь увидеть улицу, толкались, прижимая ее лицом к кольчужной спине лучника. Послышался вдалеке, приблизился, и стал распадаться на отдельные звуки шум приближавшихся людей. Топот лошадиных копыт, позвякивание доспехов, оружия, скрип кожи, лай собак и редкие негромкие команды наполнили улицу перед переулком. Стоящий впереди лучник переступил и вытянулся. Мимо переулка проехали всадники, несколько сидящих в седлах боком богато одетых дам. Дамы возбужденно переговаривались, смеялись. Впереди дам ехал герцог. Он возвращался с охоты.
Герцогский кортеж повернул к замку, и она побежала к Римскому фонтану смыть с ног грязь переулка, по щиколотку покрывавшую её ноги. Ей самой это не мешало, но совсем не хотелось, чтобы увидел её кто-нибудь из замковой челяди: племянница герцога в простом крестьянском платье, моющая ноги в старом фонтане… Но самое главное, придёт конец её вольным гуляниям под личиной простолюдинки. Она подобрала юбку и выпрыгнула из сломанной чаши старого фонтана. Старики говорили, что фонтан построили лет пятьсот назад римляне, когда их легион стоял здесь. Потом римляне ушли, фонтан перестал работать, и теперь в его разбитой чаше была только дождевая вода. А название Римский фонтан осталось.
Мимо протащились повозки с битой дичиной — охотничьи трофеи герцога — их приготовят и вечером подадут к столу Его Светлости. Последними везли медведицу с двумя медвежатами и следом… его. Мари замерла. И совсем не потому, что в клетке был огромный черный с серебристым подшерстком зверь, не виданный доселе наяву никем, а живущий только в рассказах стариков, передаваемых из поколения в поколение, а потому, что она посмотрев в его глаза уже не могла отвести их. Зверь был прекрасен. Почти в два раза больше самого крупного когда-либо пойманного в Нортумбрии Серого убийцы, он казался воплощением Ночи, её силы и тайны. И нельзя, чтобы он смотрел на этот мир сквозь прутья решётки. Он рожден быть свободным. Он должен быть свободным. И в тот момент, когда она поняла это, между ними, чёрным зверем и девушкой, возникла и стала крепнуть связующая их нить.
Дождь к вечеру сменился снегом. Влажные хлопья тяжело падали на мокрую палубу, свет с трудом пробивался сквозь толщу снегопада.
На «Родерике» Эри была впервые. Никогда она даже представить себе не могла, что корабли могут быть такими — ухоженными и светлыми. Причем, целиком — от носового фонаря до самого распоследнего трюма. На «Квадрате» жизнь едва теплилась на верхних палубах, его машина уже несколько лет работала вполсилы и большая часть механизмов требовала замены или хотя бы ремонта. Остальная часть судна пустовала. Оттуда было вынесено все, что только можно, даже многие двери были сняты. Только сторожа следили, чтобы на борт не забрались бродяги или воры. Сторожа и кочегары и составляли всю его команду. Они же посменно и палубы чистили ото льда и снега — но лишь там, где это имело смысл.
«Квадрат» — далеко не лакомый кусочек.
Эри с ногами забралась в потрепанное кожаное кресло в каюте доктора, и осторожно пила чай из фарфоровой чашки с обитым краем. Чай давно остыл, но девушке нравился сам процесс.
Еще по дороге она торопливо рассказала Варкову свою историю, потом поведала о том, что нашла в сумке. А пока доктор раскочегаривал плиту, отыскала те два так зацепивших ее письма.
— Что же, — сказал доктор, — вероятно, ваш друг просто хотел, чтобы кто-то позаботился о вас после его смерти. Это было бы логично с его стороны…
— Но тогда он сказал бы вам об этом сам! Ведь у него же была такая возможность?
— Да. — Варков передал ей чашку. — Была. Но он попросил меня о другом. И я сейчас начинаю думать… — он осторожно задвинул медную заслонку, — что эта просьба была не просто отчаянной попыткой доказать свою невиновность хотя бы мне. Он действительно хотел, чтобы я докопался до истины.
— О чем он попросил?
— О таком обычно не просят. Он хотел, чтобы я отомстил за капитана. Но какой из меня мститель?
Эри осторожно поставила чашку на край стола.
— Неужели вы не поняли? Это же так просто! Чтобы кому-то мстить, нужно сначала разобраться, кто виновен. Понимаете? Разобраться. Найти доказательства, кого бы они ни порочили.
— Докопаться до истины… а потом похоронить эту истину вместе с самим собой, так, как сделал он сам? Видят небеса, я не герой и не офицер, я не знаю, как нужно поступить в такой ситуации. У меня нет ни наития, ни приказа. Я врач, который только одно умеет делать хорошо — лечить людей. Не мстить, не расследовать убийства. Как я могу решать?
Эри могла бы возразить, что зло от добра всегда можно отличить, и что честных людей в мире больше. Но промолчала. Потому что сама еще недавно пыталась сделать такой выбор и ошиблась.
— Грегори не мог выбирать, — сказала она, чтобы уйти от опасной темы. — Может быть, он и не знал ни о чем.
Доктор раскладывал на столе бумаги из сумки. Чертежи — к чертежам, письма — к письмам.
— Он каждый свободный вечер ходил в музей, к Даниэлю. И все время читал. Наверное, он знал больше, чем преподаватели в училище.
Варков только улыбнулся.
— Это похоже на архив. История города в технической документации. Но я все равно не понимаю, зачем ваш друг это мне передал. И почему именно мне.
— Наверное, он просто поверил вам. Что вы не выкинете все это, а попробуете разобраться.
Варков перевернул очередной тусклый чертеж. Отложил его в сторонку. Взял следующий. Как, ну как во всем этом хоть что-то понять?
— Вы только не смейтесь надо мной, ладно?
— Вы что-то знаете?
— Может, это только моя догадка. Грегори никогда мне не рассказывал. Он вообще неразговорчивый. Но, мне кажется, они с Даниэлем хотели починить один из кораблей. Я как-то раз подслушала их, только тогда не поняла о чем шла речь. А сейчас уже не помню ничего.
— Идея в духе Даниэля. Может быть, нам стоит посетить музей…
— Но зачем? Вряд ли Наследники отменят казнь.
— Знаете, Эри… ведь зачем-то же Хорвен хотел, чтоб я прочитал эти записи и чтобы, как вы правильно сказали, попытался понять.
— Да, конечно.
— Так может, время имеет значение? Может, там мы найдем что-то, что поможет доказать его невиновность?
Варков сам не представлял, зачем он сказал об этом. Хотелось как-то взбодрить гостью, отвлечь от невеселых дум. Да и себя самого заодно тоже отвлечь.
Лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего. Тем более, до комендантского часа осталось недолго.
«Чезар Воитель»
Выпавший за ночь снег выбелил, вычистил все, что вскрыла оттепель. Копоть и сажу, серые скалы, мусор глубоко внизу, под килями кораблей. Люди утром выглянули в окна и удивились, как чисто вокруг и как светло. Туман ушел, солнце поднималось над дальним хребтом, воздух еще пах морозцем, но к полудню будет теплей.
Дежурные, поругивая погоду, чистили палубы, но сами нет-нет да поглядывали в сторону линкора, куда постепенно, потихоньку начал собираться народ. Офицеры патруля в темно-синих бушлатах Императорского воздушного флота уже заняли свои посты, пожалуй, их было больше, чем в любой другой, обычный день.
Блаз окинул взглядом серо-стальную в ржавых потеках громадину, сплюнул в снег. Он отчего-то был уверен, что затея Микеля провалится. Слишком огромен старый корабль, слишком тяжел. Наверняка сдвинуть его с места не удастся, скорей уж от подложенных под днище зарядов он развалится на куски.
Как Блаз и предполагал, обычных жителей на сам борт не пускали, предлагая подняться на палубы зашвартованных неподалеку судов и на гладкую площадку там, где линкор стоял тридцать лет назад, до аварии.
Многие, пришедшие посмотреть на казнь, шли, не поднимая головы. Как будто это им был вынесен приговор. Блаз достал из кармана трубку, принялся набивать. Он хотел сам убедиться, что на линкор поднимутся только Наследники, командиры морского патруля, сами патрульные, которым не повезло сегодня дежурить, осужденный и его конвой. И никого другого. Пока еще приказ можно отменить и вернуться к первоначальному плану.
Вот, шаркая, прошел мимо хозяин бара «На маяке». Вот деловито и угрюмо следом за ним проследовал сигнальщик с «Родерика». Вот пожилая женщина в пестрых юбках идет под руку с юношей лет пятнадцати, наверное, это ее сын. Вот в тени буксира незаметно пробираются двое бродяг. За ними на белом снегу остается четкий след. А вон появились и первые почетные гости — на верхнем деке под синим навесом, призванном защищать от дождя и ветра, начали рассаживаться неразличимые из-за расстояния люди. Наследники или их свита.
Знакомые, полузнакомые и незнакомые люди. Вряд ли они могут догадаться, что всего через пару часов их жизнь изменится.
Сильно ли? Зависит от их собственной доброй воли. Каждый будет волен сам выбирать, кем быть, чем заниматься. И ни у кого не будет нужды скрываться в холодных, полуразрушенных судах нижних улиц…
Блаз не спеша последовал в сторону «Чезара Воителя». Он был частью толпы, он ничем из нее не выделялся, и думал теперь о том, все ли готово, хватит ли патронов, и верно ли были определены позиции для передовых отрядов. В сумке ждала карбидная лампа и спички — чтобы просигналить Микелю, когда наступит нужный момент.
Шисов светлый свалил, пока Роне спал. Даже не счел нужным попрощаться или там доброго утра пожелать.
В первый момент такое пренебрежение возмутило и неприятно царапнуло. Но, дав себе труд подумать минуту, Роне сообразил, что светлый ублюдок прав: так было лучше всего. Роне, наверное, чувствовал бы себя жутко неловко, вздумай Дайм еще и утром сюсюкать и нежничать. Ну все эти поцелуйчики в качестве будильника, шамьет в постель, “Доброе утро, милый!” и прочие мерзости и слюнтяйства. Сладкая чушь, годная разве что для обольщения малолетних провинциальных принцесс. Было бы, пожалуй, куда неприятнее, если бы Дайм счел, что Роне может купиться на такую пошлятину. И нужно радоваться, что не счел. проявил, так сказать, понимание и уважение.
Радоваться не получалось.
Наверное, потому, что вся ситуация изначально выглядела какой-то неправильной, перевернутой. Роне никому раньше не позволял себя бросать. Он сам бросал, когда считал это необходимым и полагал, что так будет лучше — для него, Роне, лучше. А его не бросали, нет, он всегда успевал первым и очень этим гордился. Вот и Дайм не должен был. А шисов светлый посмел, нарушив привычную схему: Роне, весь такой гордый и величественный, с утра пораньше элегантно сваливает с закат (то есть в рассвет), а Дайм остается просыпаться в одиночестве и страдать.
Так должно было быть. И так не было. Конечно же, обидно! Вопиющее пренебрежение устоявшимся порядком вещей и священными интересами Роне! Но чего еще ждать от светлого?
А потом вдруг холодной сосулькой кольнуло под ребра: Дайм ведь совершенно спокойно мог свалить не только из этой постели и комнаты. Что могло помешать ему, так невозмутимо ломающему установленные не им правила, точно так же буднично отречься и от собственных вчерашних слов: “вернемся вместе”? И вообще свалить из Тавоссы. Одному.
Ничего не могло ему помешать.
Оделся Роне в прыжке, одним движением, уже вылетая за порог. Но тут же поймал себя за шкирку и по коридору пошел хоть и стремительным летящим шагом, но все-таки шагом. И ауру придержал, хотя так и подмывало накрыть сканирующим полем всю Тавоссу и окончательно убедиться, что никаких высокоранговых светлых тут больше нет и в помине. Нет уж. Полномочному представителю Конвента не подобает вести себя так несдержанно и глупо… даже если и очень хочется.
Дом шера Тавоссы не дворец императора, а светлый шер не булавка, чтобы в нем потеряться.
Настроение Роне определенно улучшилось, когда светлый шер обнаружился в гостевом зале первого этажа — и в настолько скверном расположении духа, что на его мрачном фоне даже недавнее настроение самого Роне могло показаться совершенно безоблачным и разве что не восторженным, что уж там говорить о нынешнем. Светлый сидел за столом, вертел в руках пустую чашку и разглядывая ее с такой ненавистью, что, обладай несчастная посудина хотя бы зачатками эмпатии, давно бы пошла трещинами, а то и рассыпалась в прах.
— Доброе утро, мой светлый шер! — приветствовал его Роне с искренней радостью.
И нет, это вовсе не было слащавым сюсюканьем, ясно? Просто приветствие одного шера другому, вот и все. Очень даже искреннее и радостное приветствие: Роне так и не успел решить, будет ли догонять Дайма тропами тени, если тот все же предпочел уехать один, или же сочтет подобное поведение ниже своего достоинства, и потому искренне обрадовался, что светлый тут и решать ничего не надо.
Дайм сверкнул в его сторону неприязненным взглядом, буркнул себе под нос что-то явно зуржьего происхождения и спросил недовольно, но более внятно:
— Ну что, едем?
Настроение Роне скакнуло совсем уж в небесные дали.
— Как можно?! — деланно ужаснулся он, всплескивая руками. — Даже не позавтракав?! Что, даже чашечку шамьета не позволишь выпить перед дорогой бедному полпреду Конвента?
Конечно, он нарывался, — тем более что Дайм действительно, похоже, только его и ждал и теперь был готов уйти, уже даже вставать начал. Но как же не понаглеть, когда все так подозрительно хорошо? В меру понаглеть, конечно: Роне был готов мгновенно пойти на попятную и превратить все в шутку (например, о том, что после сегодняшней ночи он еще долго не будет испытывать чувства голода — ох, как же интересно было бы посмотреть на лицо светлого, услышь он такое!), и вообще, мой светлый шер, с каких это пор вы не понимаете шуток?
Но Дайм только поморщился и опустился обратно на стул, буркнув недовольно:
— Да пей, кто тебе мешает?
Пришлось доставать с кухни шисов шамьет и какие-то рогалики. И быстро ими давиться, не чувствуя вкуса. Но не радовать же светлого сообщением, что у Роне почему-то вдруг совершенно пропал аппетит?
Евнух был совсем молоденький. Это не очень удачно, на нем бы другой массаж ног показывать — тот, который для ночных удовольствий как раз. Для него он бы подошел идеально: с возрастом подошвы грубеют, их приходится долго отпаривать и счищать старую отвердевшую кожу. Особый массаж позволял промять и самую грубую кожу, но на это потребовалось бы куда больше времени, а Хадидже хотелось бы показать результат как можно скорее. И не только свои достижения — на вторую стопу она поставила Мейлишах, у той уже вполне прилично получается, пусть и наставница увидит.
Только вот — увы и ах! — Кюмсаль не интересует тот вид массажа, ей куда более интересен “ноги как перышко”, она сама так сказала. Глупая гедиклис, конечно, могла бы и перепутать, и показать то, что хотела, что с нее взять, с глупой? Могла бы, да… если бы видела в том смысл. Но, подумав немного, умная Хадидже сочла, что смысла особого нет: Кюмсаль не из тех обитательниц Сада Тысячи Наслаждений, все удовольствия и интересы которых сосредоточены вокруг доставления удовольствия мужу и повелителю. Как это ни странно звучит, но мужем и повелителем , вокруг которого сосредоточены все удовольствия и нитересы новоиспеченной калфу, похоже, является ее работа… то есть ее прежняя работа.
Ей действительно интересен новый вид массажа, которого она раньше не знала. И только.
Странная, странная Кюмсаль! Впрочем, что с нее взять: даже сделавшись калфу, в душе она так и осталась всего лишь массажисткой по своему складу, всего лишь массажисткой, не более. Из массажисток могут получиться хорошие наложницы, но достойные жены выходят редко. А уж тем более из тех, кому интересен только массаж, и не интересен султан или его сыновья. Из таких никогда не выйдет ничего путного!
— А вы что застыли, как сонные мухи? Пошевеливайтесь!
— Как будет угодно госпоже!
Под пристальным взглядом Кюмсаль Хажидже и Мейлишах снова распластали евнуха на каменной плите и приступили к массажу. Лишь отодвинули его поглубже — ведь сейчас им нужны были только ноги ниже колен. Сначала общая разминка, — пройтись по икрам от подколенных впадинок до лодыжек, снять напряжение, размять затекшие жилки, разогреть кожу и ближний подкожный слой. Волнами, несколько раз снизу вверх и обратно. И аккуратно обходить подколенные впадинки и другие особенно щекотные места, а то велик риск скатиться к ненужному ныне массажу ночных удовольствий. Нет-нет! только “ноги как перышко”. только то самое. что и себе Хадидже делала, еще будучи глупой Шветстри.
Евнух хихикал и дергался. словно ему и на самом деле было щекотно. Словно он не помнил, как бывает щекотно на самом деле. словно это не на нем вчера тогт самый массаж ночных удовольствий Хадидже показывала интересующимся гедиклис. А может, и не мог он этого помнить — все эти молоденькие ученики евнухов были для Хадидже на одно лицо, может, вчера другой был.
Разогрев икры и размяв щиколотки, Хадидже сделала Мейлишах знак — и они перешли к стопам. Сначала все то же самое — разминка и разогрев, без этого никак, хорошо что старую кожу уже счистили, а то бы еще и с нею возиться пришлось. Хадидже работала пальцами ловко и споро, не забывая время от времени поглядывать на руки Мейлишах. Поначалу — настороженно и часто, потом — все реже и успокоенней. Мейлишах справлялась.
Когда стопы были размяты и разогреты, Хадидже снова сделал знак и они в четыре руки потихоньку двинулись к икрам, аккуратненько разбирая мышцы на тряпочки и потом эти тряпочки выглаживая. Хотя какие там мышцы, конечно… Эх, все же жаль, что евнух такой молоденький, ничего толком на нем не покажешь, да и разница не такая показательная с первоначальным состоянием будет.
Евнух, поначалу довольно настороженный, теперь расслабился и даже иногда постанывал от удовольствия.
— Ему больно? — спросила жалостливая Ясемин.
Вот же сущеглупая! Хадидже языком запихнула за щеку отравленную колючку обидных слов. Еще одну. Сколько их уже было сегодня? И не сосчитать!
— Нет. Ему хорошо.
— Но он же стонет!
Видит Аллах, скоро за щекой у Хадидже не останется места! Но на этот раз ответить она не успела — ответила Кюмсаль, и голос ее был странным, чуть ли не уважительным:
— Если боль слишком сильная, она становится подобной наслаждению. И наоборот.
Хадидже хмыкнула. Ну еще бы! Кому же и знать подобное, как не массажистке! Жестом показав Мейлишах завершать первый круг, Хадидже пошла на второй — но на этот раз медленно, повторяя каждый этап и с подробными пояснениями для Кюмсаль.
Кюмсаль больше не притворялась равнодушной и незаинтересованной — подошла вплотную, заглядывала через плечо, азартно переспрашивала, а иногда и сама хватала мальчишку за ногу, если какой-то прием казался ей не совсем понятным и требовал растолковывания на пальцах. Вернее — под пальцами. Видя такую заинтересованность калфу, остальные гедиклис тоже осмелели и подтянулись поближе, Хадидже видела их осторожное приближение краем глаза, но массажа не прекратила. Было бы из-за кого! Эти пустоголовые все равно не запомнят, а если и запомнят — повторить правильно не сумеют.
На середине второго медленного круга Кюмсаль решительно оттеснила Хадидже и повела массаж сама — теперь они работали на пару с Мейлишах, а Хадидже только приглядывала за действиями обеих и поправляла, если требовалось. Но требовалось редко. Да что там! Вообще почти что никогда не требовалось поправлять ни Кюмсаль, ни Мейлишах. Ах. какое же это изысканное удовольствие — смотреть. как другие работают! И испытывать гордость оттого. что это ты послужила причиной.
Такая гордость, оказывается, ничуть не менее приятна, чем когда радуешься успехам собственным. Даже, может быть, и больше — ведь радуют не только сами успехи твоих подруг-учениц (а, значит, и твои собственные в глазах Кёсем), но и того, что достигнуты они только благодаря тебе. Не было бы тебя — не было бы и успехов. Интересное ощущение, очень, очень приятное.
Из горячего зала вышли еще две калфу и одна из старших наложниц, хотели мимо пройти, но остановились, присмотрелись, прислушались — да так и остались в массажной. Отлично! Чем больше значимых людей увидят и оценят ее умения — тем лучше!
Когда их прервали, Хадидже чуть не разрыдалась от обиды — совсем немножечко оставалось! Конечно, хорошей перчатке богини не следует испытывать эмоций, и Хадидже это понимала, пожалуй, лучше, чем Шветстри или даже Кюджюкбиркус — что первая вообще понимать могла, малявка неразумная?! Да и мелкая птичка недалеко от нее улетела, если уж на то пошло, с высоты своего нового имени Хадидже это видела отлично.
Хорошая перчатка должна быть бесстрастна и пуста, должна быть готова в любой миг дня или ночи наполниться волей богини и эту волю исполнить. Если перчатка окажется набита разным ненужным богине хламом — та вполне может выбросить ее и найти другую, более подходящую, более достойную, более умеющую быть пустой… нет, о таком не надо даже и думать! Не может во всем подлунном мире быть никого, достойного более, чем Хадидже, и богиня это отлично знает, иначе не помогала бы так часто. Хадидже послушна одной только воле богини, ловит малейшие намеки и старается предугадать. Хадидже хорошая перчатка, богиня будет довольна.
Однако даже самой хорошей перчатке дозволено испытывать удовольствия от того, что полезно для дела богини. От правильно выполненной работы, к примеру. От настороженного удивления в глазах тех, кто еще вчера и глядеть-то на тебя не хотел. От чистого восторга Ясемин, у которой — ну наконец-то!!! — что-то вдруг получилось. От одобрительных взглядов Кёсем и благодарной улыбки Мейлишах. Даже от завистливого уважения Кюмсаль — она ведь теперь на Хадидже совсем иначе смотрела, не так, как в самом начале, когда только вошла и спросила «Что тут происходит?». Как на равную или даже обошедшую в чем-то. Буркнула себе под нос:
— Далеко полетишь, пташка… эх, если бы я в твои годы так умела…
Тихо буркнула, не расслышал никто, разве что только Хадидже и расслышала. Ну да прочим и незачем. Особенно гедиклис. У них свои мелкие цели — как бы протиснуться поближе, на глаза попасться и приятное впечатление произвести.
Теперь уже и на Хадидже тоже произвести приятное впечатление стараются, мелкие-то мелкие, а догадливые, сразу сообразили, куда ветер дует. Суетятся вокруг, только что в рот не заглядывают, две малявки чуть не подрались из-за того, кому из них принадлежит честь подать Хадидже банные сандалии и полотенце. Крутились вокруг, старались всячески услужить — не иначе как сами себя уже произвели мысленно в бас-гедиклис Хадидже.
И — быть прерванной на таком упоительном моменте?! Да еще так нагло!
— Обидно видеть, как наглые выскочки глумятся над вековыми традициями Дар-ас-Саадет и втаптывают в грязь честь султанской избранницы, равняя себя с прислугой и выполняя ее обязанности.
Голос у Халиме-султан отвратителен — мерзкий, скрипучий, режет уши. Гадкий голос. А слова еще гаже. Падают прямо в душу, как дохлые жабы — и хотелось бы выкинуть, да противно дотронуться.
Ведь нарочно пришла, только жаб этих кинуть, а не париться — иначе оставила бы в илыклыке богатый халат валиде, замоталась бы в банную накидку. Так ведь нет, стоит при полном параде и в окружении злорадно улыбающихся подпевал. Значит, кто-то из гедиклис успел сбегать и доложить.
Интересно — кто такой шустрый?
И наивный — думает, что Хадидже не узнает ее имени.
— Чесать пятки — разве это достойное занятие для избранной даже в гедзе?
Подпевалы дружно захихикали.
Ах, до чего же мерзкая старуха! Стоит у входа в илыклык, смотрит надменно. И когда только войти успела? Заметь ее Хадидже вовремя — вела бы себя поскромнее, не та это женщина, перед которой умной гедиклис стоит показывать свои умения. И уж чего точно не стоит делать — так это возражать. Молчать, сгибаясь в почтительном поклоне, и кивать — тогда она быстро успокоиться и забудет, и даже наказать недостойных требовать не станет. Только ни в коем случае не возражать, даже самым почтительным образом! Хадидже это знала отлично.
А вот Кюмсаль, похоже, нет.
— Мы проводим дополнительный урок массажа, валиде-хатун. Традиции это дозволяют в свободжное от основных занятий время. И даже поощряют подобное усердие.
Голос почтителен, и глаза у новоиспеченной калфу подобающе потуплены — да только это уже не важно. Хадидже мысленно охнула, втянула голову в плечи, согнулась еще ниже.
Не повезло.
Разъяренное сопение Халиме-султан было подобно приближающемуся урагану — вроде и далеко еще, вроде и не так уж и громко, а по коже все равно бегут мурашки.
— Дозволяет. И предписывает. Да. Но только для младших гедиклис, тех, чья судьба еще не определена. Не для избранных. Предполагается, что у избранных другие заботы. Более важные чем то, что может исполнить любой ученик евнуха. И если избранные не понимают и не ценят оказанной им чести… что ж, полагаю, мой долг сообщить Кёсем, что она поторопилась.
Величественно развернувшись, Халиме-султан покинула массажный зал, подпевалы устремились за ней, шумя и толкаясь.
Неприязнь — плохой советчик, она делает мысли мутными и липкими, словно прокисший виноградный сироп, а потому смысл последних фраз дошел до Хадидже не сразу. Постепенно, не как по ступенькам даже, а словно бы на качелях. «Судьба определена, избранные…» — это ведь о них! Значит, имя действительно неслучайно, значит, со дня на день свершится… вернее, с ночи на ночь, конечно же! И сердце взмывает под самые облака, словно на качелях, и замирает сладко-сладко в самой высшей точке, где ты паришь, словно птица…
«Не ценят оказанной чести… долг сообщить… поторопилась».
И качели летят вниз. Не просто вниз — в самую бездну отчаянья, в прОпасть, чтобы пропАсть… навсегда, без возврата и без надежды. Нового взлета не будет — веревка оборвалась. И бесполезно кричать в спину ушедшим, что ты не знала. Что совсем не хотела. Что искупишь и оправдаешь. Поздно. Халиме-султан уже все для себя решила, а она валиде, и еще вопрос, захочет ли Кёсем ссориться с номинальной хозяйкой гарема и идти поперек ее воли из-за какой-то гедиклис, не способной по достоинству оценить честь, ей оказанную…
Кюджюкбиркус была птичкой. Она хотя бы летать умела. Хорошо, когда умеешь летать… Хадидже летать не умела. Даже та, самая первая Хадидже, хотя и была женой пророка (мир ему), но все равно не умела летать. Она бы тоже упала вместе с качелями, если бы оборвалась веревка.
Только вот в том-то и дело, что веревка у той Хадидже никогда бы не оборвалась — она разбиралась в людях и умела собирать караваны. Она бы ни за что не позволила какой-то глупой веревке просто так оборваться.
Имя обязывает.
Хадидже распрямилась, отведя плечи назад, и улыбнулась — так, как папа-Рит учил улыбаться навстречу не только самым богатым зрителям, но и самым опасным головорезам с большой дороги. Головорезы — они ведь тоже могут заплатить тебе хорошую цену, если ты им понравишься. Твою же собственную жизнь, например.
Привычная уловка сработала, голос не подвел, оставшись звонким и радостным:
— Отличная новость, правда, девочки?! Пойдем отсюда, на сегодня мы достаточно напарились. Будем праздновать! Мы — избраны! Сама Халиме-султан подтвердила, а кому и знать-то, как не ей!
Вот так. И никак иначе. Потому что иначе быть просто не может.
Запоминается всегда последняя фраза, к вечеру весь гарем будет знать, что «девочки Кёсем» сдали последний экзамен и скоро предстанут перед шахзаде. И что сама валиде это подтвердила. И неважно, что на самом деле Халиме-султан говорила совсем другое. Запомнят и повторять будут именно так, потому что запоминается последняя фраза. И даже если сама валиде попробует опровергать — ничего не получится, все всё равно уверены будут, что вздорная старуха просто вдруг пошла на попятную. Из вредности характера или старческой забывчивости. И стоит ли прислушиваться к тому, что говорит настолько вредная и переменчивая в своих суждениях старуха? Стоит ли и далее учитывать ее суждения?
Вот и отлично.
Хадидже приобняла растерянных подруг за талии, закружила, не давая им опомниться и возразить (а Ясемин пыталась, видит Аллах, ну до чего же все-таки глупая, просто плакать хочется!), повлекла к выходу. В илыклыке к Хадидже подскочила одна из давешних малявок, протянула аккуратно сложенную рубашку-камиз, помогла надеть. Ясемин, глаза у которой снова были на мокром месте, робко попыталась объяснить, что на самом деле все очень плохо и Хадидже просто неверно поняла слова валиде, но Хадидже была настороже. Прервала ее на полуслове и с радостной улыбкой (а главное — громко) объяснила, что это сама Ясемин все неверно поняла. И все как раз таки очень даже хорошо. Все просто отлично, лучше и не бывает! И была Хадидже при этом куда убедительнее — имя обязывает.
Во всяком случае, Ясемин поверила. Хотя и не сразу, но все же поверила, успокоилась, разулыбалась. Мейлишах молчала, но тоже улыбалась задумчиво, время от времени бросая на Хадидже быстрые взгляды (когда думала, что та не видит). Втроем, держась за руки и весело болтая (болтала в основном Хадидже, но это было неважно), они дошли до фонтана и сели рядом с ним на широкую каменную скамейку. Вот так, пусть видят все, как они довольны и счастливы тем, что их судьба наконец-то определилась.
Малявка, что помогла одеться и бегала с полотенцем, тащилась следом, но не приближалась. Второй нигде видно не было. Что ж, каждый сам творец своей судьбы — если, конечно, он не перчатка богини! — эти девочки сделали свой выбор. А хорошая перчатка никогда не упускает возможности, идущей в руки.
Хадидже встретилась с малявкой взглядом и жестом велела приблизиться. И спросила, когда та подбежала, обрадованная:
— Тебя как зовут?
___________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Чапати — тонкая бездрожжевая лепешка из ржаной, гречневой или кукурузной муки.
Алу-паратхи — картофельная лепешка, может быть с овощной, сырной или даже мясной начинкой.
Где-то недели три у нас было почти что затишье, перемежаемое редкими всплесками активности от окружающих как-то: посольства, потеряшки из пустот, выбрики жителей наших миров, чудеса от студентов из Академии и многое весьма веселое.
Шеат вместе с тем парнем, который создавал целые толпы хомяков, крыс, кошек и прочего добра, создал тигрят. Ну ладно бы, создал и создал, но… триста тигрят с повадками самых настоящих котят было уже перебором. В результате семейным советом из меня, Шеврина и Шиэс было решено, что за тигрятами будут ухаживать их создатели, а чтоб они получше думали головами и не создавали больше всякой ереси в огромных количествах, то обоим парням выдали ограничители персонально для ухода за тигрятами, сдерживающие их силы до уровня человека. Хорошо еще, что тигрят они создали неправильных, больше смахивающих на полосатых котят по повадкам и характеру, так что и дракон, и демиург были просто облизаны и затяганы по вольеру от души. Хорошо хоть не покусаны.
Шеат ворчал, но исправно ухаживал за тигрятами, не желая получить славную порку от Шеврина. Я купала Шеата после каждого раза, поскольку самостоятельно отмыться от всех этих слюней и комков шерсти он не мог. Приходилось помогать управляться с волосами, так как от слюны тигрят они слипались до вида мочалки, и разгрести их было практически невозможно.
Еще чудили жители Приюта. Их причуды я характеризовала емким словом «зажрались», поскольку иначе уже ничего сказать нельзя. Они захотели, чтобы их особо «одаренным» детям построили отдельные школы, поскольку дети не понимают школьной программы. Я уж не знаю, что там можно не понимать, если программа растянута в разы, выдается простыми доступными словами, учебники, атласы и все необходимые материалы дети получают бесплатно, в интернете у них есть видеозаписи всех уроков — не понял, так сядь дома и пересмотри еще раз, чтобы не отвлекал никто. К тому же, там учат не до конца года, а пока дети не выучат, так что на каникулах можно доучить и пересдать все то, что не смог выучить за год. И домашки у них нет, прямо не образование, а мечта. Вот только им все равно не хватает.
Беда в том, что дети тех, кто желал им отдельные школы, слишком узко специализированы. Они могут гениально рисовать, но совершенно не умеют считать. Или божественно поют, но не способны написать диктант. И ладно бы их обучали конкретно тому навыку, который у них есть, всяко художники, певцы, музыканты, танцоры нужны, сфера искусства развивается на Приюте ничуть не хуже, чем все остальные сферы. Но нет же, родители не хотят детей сдавать в специальные интернаты для умственно отсталых, где таких детей обучают еще больше разжевывая материал и уменьшая нагрузку. Им подавай что-то среднее между обычной школой и интернатом, но чтобы там не было никаких указаний на то, что ребенок неполноценный. Одни проблемы от таких людей.
Пришлось экстренно искать учителей, способных заниматься с подобными «одаренными» детьми и организовывать дополнительные классы, учащиеся отдельно, но в тех же школах, поскольку ради десяти детей на весь город никто строить школу не будет. Конечно, учителям доплатят за эти уроки, но все же ситуация оказалась малоприятная. Эдак на каждый чих им скоро придется отдельную школу строить. Вовремя я еще объяснила, что бесплатно не означает — сделают все, что я пожелаю. Не сделают. Будет так, как раньше, а если там дети уж совсем никакие, так пусть и учатся в соответствующих школах. И родителям нужно посоветовать поменьше налегать на вредные привычки, чтоб дауны не рождались. И обследоваться в клиниках почаще… А то совсем уже оборзели…
Потом опять привалило послов. Сначала своих представителей прислали серебряные, да не простыми послами, а аж целыми соглядатаями. Вроде как мне в подарок, а на деле шпионить за нами. Пришлось чистить этой сладкой парочке близнецов мозги и направлять на нормальную работу, поскольку я не хотела, чтобы два серебряных дракона — парень и девушка — таскались за мной денно и нощно. Парня приставили к Шеврину помогать в Академии, авось станет преподавателем и слегка облегчит нагрузку на всех остальных. А девушка оказалась весьма неплохой целительницей, так что ее отправили на Приют в наши здравницы. Беда в том, что эти ребята еще и энергетические близнецы, поэтому их нельзя было надолго разлучать. Пришлось выделить им одну комнату на двоих на «Звезде души», чтобы они могли хотя бы ночевать вместе и поддерживать необходимый уровень энергии.
Потом прислали своих послов золотые. Мне кажется, они их просто послали… Подозреваю, бедная королева таким нехитрым образом избавилась от троих детишек бывших претендентов на престол, ныне покойных. Детишки оказались спесивыми, с гонором, вредными, да к тому же еще и расистами. То бионики им не нравились, то люди, то эльфы. Как мы можем общаться с низшими формами жизни? Это ж позорно!
Так и живем. Повара обиделись на послов и подсыпали им слабительного в борщ, который те, кстати, брезговали есть, мол, плебейская еда. Хех, да такой борщ с пампушками не в каждом элитном ресторане приготовят… Короче, будем перевоспитывать еще и этих послов, а то задолбали. Нагружу их работенкой по самое не могу, чтобы и головы разогнуть некогда было, а то все ходят по пятам и строчат, кого и сколько мы из пустоты вытащили, что делали на корабле, что писали, с кем говорили… Задолбали, в общем. Заберу на стройку на Закате и припрягу до состояния нестояния. Будут кирпичи создавать штабелями, чтобы дома строить. А то им закатные драконы не понравились, видите ли, они равновесие нарушают. Так и хотелось сказать — равновесие никуда не денется, если некоторые не будут в него тыкать каждым умершим драконом. На себя бы посмотрели… вот уж кто нарушает равновесие и атмосферу на корабле…
Так что пока все более-менее спокойно. А еще мы побывали на осеннем празднике эльфов на Приюте — осеннем изломе. Светлые эльфы отмечали таким образом свой приход на Приют. Праздники людей и эльфов разительно отличаются. Если люди любят громкость, шум, пьянки и всевозможные развлечения, то эльфы отдыхали культурно. И в чем-то я им завидую. Мне до ужаса нравится эта атмосфера тишины, уюта, покоя, взаимовыручки, какой-то душевности, приятности… Душевное тепло всех тех существ, которые когда-то были нами спасены. Это настолько не похоже на обычные шумные праздники, что просто завораживает и заставляет полностью погрузиться в атмосферу, побыть некоторое время в шкуре эльфа, понять, чем живет дивный народ, что им движет, что дает им силу и стойкость идти дальше, в далекое неизвестное будущее…