Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Все спокойно, госпожа!
Хитрую малявку звали Дениз. Пришлось все-таки запомнить. И сначала, имя это услышав, Хадидже подумала, что морем догадливую вертлявую и до чрезвычайности шуструю мелочь назвали в насмешку — а потом заметила ее глаза, спокойные, серо-зеленые, безмятежные… во всяком случае — на поверхности. И поняла, что такой спокойной может быть только очень глубокая вода, дна которой никогда не увидит никто посторонний. Гаремные насмешницы, если таким именем ее наградили именно они и исключительно шутки ради, просчитались — девчонка действительно была похожа на море. И столь же опасна.
А опасных лучше держать поближе.
— Все спят, коридор пуст.
Ее шепот был хорошо слышен в тишине ночи, но вряд ли об этом стоило беспокоиться — учебное крыло западной части дворца словно вымирает с вечера и до рассветного намаза, а уж в эту душную служебную каморку под самой плоской крышей и днем-то редко кто заглядывал. И если внимания особо бдительных старших евнухов не привлекла возня, тихие разговоры и перемежающиеся хихиканьем шлепки и вздохи в пустом крыле — тихий шепот Дениз их не потревожит тем более. О младших же евнухах, что любили устраиваться на ночлег в прохладных пустых коридорах, можно вообще не беспокоиться — о них должен был побеспокоиться Гиацинт.
И, судя по тому, что ни в одном из темных проходов, по которым маленькая компания пробирались по стеночке, чуть ли не на ощупь (светильников по понятным причинам зажигать не стали), они ни разу не споткнулись о спящего в неположенном месте мальчишку — Гиацинт действительно об этом побеспокоился. Вряд ли ему удалось разогнать их далеко, мальчишки любопытны, но хорошо уже и то, что хотя бы под ногами никто не путался. Интересно, сколько глаз сейчас наблюдает за Дениз и Хадидже из неосвещенных углов в этом кажущемся совершенно пустым крыле?
— Можно идти, госпожа!
Хадидже поднялась с верхней ступеньки, на которой сидела, ожидая, пока доберутся до спальных помещений остальные члены ее маленькой партии, и пошла следом за Дениз. Она не спешила и не боялась кого-нибудь встретить — особенно теперь, когда все следы преступно неподобающего поведения уничтожены, а соучастники благополучно добрались до своих тюфяков. Мальчишки мешать не будут — они заинтересованы сохранить все в тайне ничуть не меньше Гиацинта, им тоже хочется овладеть тайной массажа, дающего власть над чужими удовольствиями (а если так подумать, то что есть избавление от боли, как не один из самых приятных видов наслаждения?). Вероятность же встретить кого-нибудь постороннего именно в этом крыле и ночью вряд ли вообще стоило принимать в расчет.
Но даже если и попадется навстречу кто из высокостатусных полуночников, имеющих право задавать вопросы, даже если и начнет расспрашивать — ничего он не выяснит и не докажет. Какой массаж, о чем вы? Какие уроки? Да кто вам сказал? Им, наверное, приснилось что неподобающее после слишком обильного ужина, вот и все. Просто ночь очень душная, не спалось, решила прогуляться. А что не одна — ну так не может же икбал сама таскать за собою подушечку для сиденья, вот и пришлось разбудить гедиклис, вдруг захочется посидеть у фонтана. А каменная скамья остывает быстро, даже самой душной ночью, на ней не стоит сидеть той, что вынашивает наследника шахзаде Османа…
Да-да, вот именно так она бы и ответила, ненавязчиво поставив вопрошающего на место. И даже расстроилась чуточку, когда оказалось некому отвечать. Не на ком сорвать самой себе непонятное раздражение.
Хотя с другой стороны — чего же тут непонятного? Все тут понятно. Вот сегодня, к примеру, почему Хадидже занимается вовсе неподобающим ей делом вместо того, чтобы делить ложе с Османом? Да потому, что ложе с Османом делит Мейлишах.
С одной стороны все вроде бы и правильно — Хадидже уже понесла, уже обеспечила себе будущий статус кадине, а Мейлишах пока еще просто полуикбал-полухасеки, ни то, ни се, то ли вполне себе халяльная рыба, то ли совсем нехаляльная ветчина. Ей важнее, и умом Хадидже это понимает, сама же старалась, так чего же теперь жаловаться, чего возмущаться тем, что старалась слишком усердно и твои старания достигли ушей богини и увенчались успехом? Умом Хадидже это все понимает. да…
Только это ведь именно что умом. А тело хочет быть наполненным, хочет мучительно, до дрожи в коленках, до ноющей поясницы и болезненного напряжения каждой жилки, до нестерпимо сладостных снов, после которых просыпаешься вся в слезах, потому что сон прервался слишком рано. И остается только зажимать кулаки между бедрами и давить в подушку стоны, чтобы не услышал кто — потому что хорошей жене правоверного не пристало испытывать подобного, так ведут себя лишь суккубини, вечно проклятые перед лицом Аллаха, а уж хорошей перчатке так и тем более не подобает иметь своих желаний, отличных от желаний богини.
Только вот кто придумал, что они — отличны? Разве высшая честь и доблесть перчатки не в том, чтобы быть наполненной предопределенным Аллахом посланцем богини? Да хорошая перчатка должна всеми силами жаждать этого наполнения — а она жаждет, о, как же она жаждет! До судорожно поджатых пальцев на ногах и желания собственными руками расцарапать красивое личико той, кого Осман вот сейчас, в эту минуту, до самых краев наполняет блаженством, снова и снова, и снова, и снова — о да, наследник силен и неутомим не только на тренировочной площадке, и кому же и знать это, как не Хадидже!
Ну а теперь и Мейлишах…
Днем за делами и суетой можно было отвлечься, а ночами неподобающие мысли и желания одолевали сильнее. Хадидже потому и назначила тайный урок именно на сегодня, что поняла — все равно не уснет, так и проворочается до самого утреннего намаза, так чего мучить себя? Как только узнала, что сегодня к Осману вызвали Мейлишах — так сразу и послала за Гиацинтом. Лучше уж совместить опасное с полезным, избежав неподобающих мыслей — а мысли об убийстве Мейлишах определенно неподобающие, тут уж никак иначе воспринять невозможно.
К тому же Гиацинт ей понравился своим упорством, своим непременным желанием достичь поставленной цели, своей настойчивостью — теми качествами, которых, как принято считать, евнухи лишаются вместе с мужским достоинством, превращаясь в существ куда более расчетливых, уступчивых податливых и подлых, чем любая женщина.
Она тогда ясно дала понять, что никакого урока не будет — а он сказал, что подождет и будет надеяться, что госпожа передумает. Хадидже была уверена — и в том, что не передумает, и в том, что надолго терпения у евнуха не хватит.
Но прошел месяц. А потом и еще…
Гиацинт по-прежнему приносил к ее порогу лакомства и свежие сплетни — и если в первом более вовсе не было необходимости, то второе было как нельзя кстати. Зотя и опасно расслабляло.
Хадидже поняла, что начинает к привыкать к новостям, которые не надо подслушивать и высматривать, начинает лениться — а это неправильно. Тем более что в игру включились другие евнухи — пока, слава Аллаху, только младшие, но лиха беда начало! И теперь любое самое мимолетное распоряжение Хадидже исполнялось с быстротою и безукоризненной точностью, о которых другие наложницы и даже сама валиде могли только мечтать.
Да что там распоряжение! Любое пожелание, любое случайно оброненное сетование — все исполнялось в мгновение ока и первым делом, зачастую в ущерб другим распоряжениям, отданным ранее и куда более высокостатусными обитательницами Дома Счастья, а может быть, и всего Дар-ас-Саадет. Словно слово Хадидже было важнее слова валиде или даже самой Кёсем.
Было понятно, что долго так продолжаться не может. Пока еще кроме самой Хадидже никто не замечал странного поведения младших евнухов — но ведь рано или поздно обязательно заметят! Не все же в Дар-ас-Саадет слепые. Заметят — и доложат кызлар-агасы, это уж обязательно. И вряд ли главному евнуху Мухаммеду понравится, что теперь его подчиненные подчиняются не только ему — и не столько ему…
Мейлишах вот уже, похоже, заметила — не случайно же она вдруг завела разговор о старинной сказке про хитрого евнуха и двух наложниц. Хадидже этой истории раньше не слышала, и Мейлишах рассказала — с улыбкой, словно простую сказку, но глаза ее при этом не улыбались. Тревожными были глаза ее.
…Случилось это очень давно, так давно, что теперь никто уже не помнит имен ни султана, ни его наложниц, ни хитрого евнуха. Помнят только, что евнух был стар и опытен, а султан очень молод, и наложниц у него было две. Одна умная и добрая, а вторая не так чтобы очень и то и другое. Добрая умница сразу же подружилась со старым и опытным евнухом, а глупая злючка всячески над ним издевалась, шпыняла, попрекала преклонным возрастом и во всеуслышание заявляла, что как только она станет хасеки или кадине, такую старую рухлядь, позорящую султана, выкинут за ворота. И ничего не мог ей возразить старый евнух, ибо действительно был стар и временами немощен. Только вздыхал печально. И утешала его добрая наложница, и говорила, что умолит султана не выгонять старика. И ей тоже ничего не отвечал старый евнух, улыбался только. А потом шел к султану. И говорил с ним. О старых добрых временах, о войнах, пирах и охотах, о лошадях и золоте. Ну и о молодых наложницах, конечно же, тоже они говорили. И узнавал султан, что одна из них благоговеет перед своим господином и повелителем, и каждый день благодарит Аллаха за ниспосланное ей счастье быть его избранницей, — а вторая же в медный динар его не ставит и насмехается над его мужской силой, говоря, что даже у мыши ее поболее будет. И темнел лицом молодой султан, и ночь за ночью звал на ложе лишь ту, о которой хорошо говорил ему старый и опытный евнух, возвысив ее пред глазами султана. И чем дальше — тем больше отворачивал сердце свое султан от злобной гордячки, тем более что она, измученная бесплодными ожиданиями, стала чахнуть и растеряла былую красоту. И когда однажды она сама явилась незваной к порогу султанской опочивальни и сказала, что соперница и хитрый евнух ее просто-напросто оболгали, унизив перед глазами султана — тот не стал ее слушать и прогнал с глаз долой.
Так рассказывала Мейлишах, и глаза ее были тревожными, хотя губы и улыбались.
Хадидже не могла не примерить старую сказку на себя — и нашла, что такая история ей нравится. Правда, в сказке евнух был стар… ну так возраст — дело наживное, а опыта Гиацинту уже и сейчас не занимать! Но когда она, рассмеявшись, полушутя предложила Мейлишах объединить их маленькую партию «девочек Кёсем» с партией евнухов — ведь тогда во всем гареме никто не сможет их одолеть! — та шутки не приняла, только лишь еще больше встревожилась. И возразила, что старая сказка закончилась очень печально — султан, немного подумав, казнил всех троих, просто на всякий случай.
А еще Мейлишах попросила Хадидже быть осторожнее. Потому что евнухи хитры и злопамятны, и всегда себе на уме. Вот же глупая! Можно подумать, Хадидже и сама не знает этого. Можно подумать, вчера на свет родилась! Можно подумать, да…
Странно. Привычное мысленное возмущение — о, конечно же, только мысленное! — ничуть не помогало избавиться от необычного чувства: Хадидже нравилась тревога Мейлишах. И ее слова тоже нравились — не только сказка, но и все остальные слова тоже. И Хадидже немного смущало то, что она была не уверена — правильно ли это для хорошей перчатки? Но ведь и в том, что неправильно — она тоже уверена не была.
Однако сказка сказкой, а с Гиацинтом и его приятелями действительно следовало что-то делать. И, подумав, Хадидже рассудила, что дать ему вожделенный урок будет наименьшим из возможных зол — получив желаемое, он наверняка постарается тут же выкинуть Хадидже из головы, чтобы не чувствовать себя ей обязанным.
Сказано — сделано. Тайный урок в гареме, где невозможно сохранить ни одного секрета и все тайное сразу же становится явным? Да нет ничего проще!
Как оказалось — действительно нет. Если это нужно умному евнуху — и не менее умной хасеки.
Идя вслед за Дениз по темному коридору учебного крыла, Хадидже в который раз удивлялась, насколько же оказалось действительно просто все устроить. Воистину нет ничего невозможного для объединившейся с партией младших евнухов партии «девочек Кёсем»! Может, не такой уж глупостью было то шутливое предложение, сделанное ей Мейлишах?
А еще она думала о том, что ей нравится, когда эти глупышки за нее тревожатся. Необычное ощущение, и вряд ли оно может быть неприятно богине — слишком уж напоминает ощущение наполненности. Ну разве что не такое мимолетное.
Когда проходили мимо танцевальной комнаты, Хадидже послышались тихий шепот и характерный ритмичный полускрип-полушорох, с каким кожа трется о кожу, когда массажист разминает пальцы перед началом работы. Но она не стала останавливаться и прислушиваться или вглядываться в темную глубину учебного зала. Даже головы не повернула и не замедлила шага, только чуть усмехнулась уголком губ — в темноте все равно никто не заметит. Что ж, Гиацинт не теряет времени даром.
Шустрый евнух. Далеко пойдет.
Если Роне все правильно понял сегодня про Дайма, то в этом-то все и дело. И именно такая неоформившаяся пацанка с мальчишеской фигурой и могла показаться Дайму идеальным вариантом. И даже понравиться. Вылитый же мальчик! И он наверняка сразу же счел это любовью с первого взгляда, хорошо если в истинные не записал… Менталисты великолепно умеют обманывать не только других, но и себя. Роне вон еще шис знает когда научился, чем Дайм хуже? Ничем…
Тогда ему действительно сегодня очень плохо и больно. И дальше будет только больнее. Нет, сейчас-то Роне всю вкусноту из его ауры вытянет, нечего добру пропадать, но ведь это письмо не последнее. И Роне не сможет всегда быть рядом. Вот уже завтра, наверное, и не сможет.
Надо бы не просто увести девочку из-под носа у Люкреса, надо бы еще и помочь Дайму при этом остаться как бы не при делах…
Странная мысль, конечно. Но если подумать — не такая уж и странная.
Выгодная даже. Со всех сторон. Благодарность полковника Магбезопасности (а он будет благодарен! он умеет) — штука весьма полезная. Таким не разбрасываются. К тому же полковник будет ему благодарен дважды: Роне ведь не жадный, он с ним поделится. Дайму сумрачная нужна совсем для другого, ну вот пусть это другое и забирает, Роне не жалко. А Роне достаточно света. И от нее… и от…
О-о-ох…
Интересно, Дайм действительно так погружен в свои переживания и бутылку (уже вторую), что и на самом деле ну абсолютно не замечает, что творят их ауры? Совершенно обнаглевшие ауры, сплетающиеся самым бесстыдным и восхитительным образом… и приятным до дрожи. Свет и тьма… Боги! Как же это сладко… пронзительно, невероятно, мучительно сладко… Так остро, что иногда Роне с трудом удерживался от стона. Неужели Дайм не чувствует ничего такого? Совсем-совсем? Даже когда вот так? Бо-о-оги…
Дайм вдруг резко вздохнул и залился краской до самых ушей. И Роне отдернул взгляд, боясь спугнуть, хотя и смотрел только самым краешком глаза. Но кто их знает, этих светлых менталистов…
Секс ерунда. Никакой секс не даст вот такого острого, почти болезненно нестерпимого наслаждения слиянием противоположных сущностей. Тьмы и света, пронизанных рубином и бирюзой. И ни один светлый никогда не поделится своим светом ни с одним темным. С Роне, который уже знает, как же это мучительно сладко, который уже хочет еще…
Только Дайм. Единственный.
И Роне не такой дурак, чтобы все испортить попыткой захапать большее, то, чего не предлагают. Нет уж!
Хорошо, что сел так далеко: даже если вдруг поведет, все равно не коснешься, даже случайно. Прикосновения лишние, можно и не удержаться, не ограничиться одним только случайным прикосновением. А это уж точно будет лишним. Дайм светлый, напридумывает себе потом разных проблем и угрызений совести по поводу измены своей Грозе, которую он уже наверняка записал в единственные и до травы любимые. И начнет Роне ненавидеть за невинное по сути удовольствие, возведя его в ранг предательства… ну или хотя бы неприязненно относиться начнет. Он же светлый. У светлых всегда виноваты темные.
И тут уж никакого света от него не получишь. Даже от него. Нет. Слишком высока цена. На дысс такое удовольствие!
Слишком… Роне не такой… не будет… не… о-о-ох… не…
Только сидеть рядом. на другом конце кровати. Только смотреть в сторону. только молчать, все теснее и глубже сплетаясь аурами. И стараясь дышать. просто дышать. Без стонов. Как можно более ровно.
Роне заговорил первым — когда двойное сбивчивое дыхание стало слишком быстрым, рваным и громким, чтобы его и дальше удавалось прятать в молчании. И продолжать делать вид, что никто ничего не замечает.
— У тебя такое лицо… словно ты… собрался на Мертвого… с одной рогаткой.
Осторожно так. Тихо и в сторону. И почти не надеясь, что короткие запинки не похожи на задавленные всхлипы. И что Дайм ответит — почти не надеясь тоже.
Но Дайм ответил, чуть шевельнув плечами в слабом пожатии:
— Рогатка — страшная сила…
И улыбнулся так вымученно, что Роне очень захотелось кого-нибудь убить. И он обязательно найдет, кого. Чтобы Дайм снова стал улыбаться нормально, как и положено светлому.
Нет.
Как положено Дайму.
Рассел Харт
Киборг Bond X4-17
Шеррская сторожевая Хеш
Июль 2191 года.
С утра Хеш проснулся, потому что ему было надо. Ну что надо обычно с утра бывает приличной собаке? Отойти в специальный угол вольера и сделать все, что нужно. Но тут не вольер, а воффис, и специального угла нет. Пришлось ждать, пока появится новый хозяин и покажет нужное место. Если додумается. Хотя, вроде он понятливый. Во всяком случае, хочется в это верить. А вот как рассказать, что неплохо было бы найти первого хозяина — не понятно.
Следующий день начался с обычной рутины, знакомой любому владельцу собаки — задержанного, то есть, найденного пса нужно было выгулять. Расселу пришлось отвести его довольно далеко от транспортника, к лесу. Дело в том, что на берегу поблизости от него жители Пайнвилля частенько устраивалю пикники и вряд ли обрадовались бы следам собачьей жизнедеятельности, тем более в таких масштабах, какие мог обеспечить такой крупный пес.
Позднее, когда Рассел управился с утренними шерифскими обязанностями, он решил вымыть собаку. Шерсть ее была грязной и свалявшейся, и местами слиплась от засохшей крови — Эбигейл не смогла накануне оттереть ее всю. Посоветовавшись с доктором и выяснив, что купание не навредит псу, Bond повел его на берег озера. А куда еще, если собака не влезла бы даже в санузел, не то, что в душевую кабинку.
Вода была прохладной, но не слишком. Рассел закатал штанины домашних брюк, разулся и вошел в воду.
— Иди сюда, псина! Будем тебя купать, — позвал он.
Пес подошел, понюхал воду, лакнул несколько раз и побрел к нему. Рассел зачерпывал воду красным пластиковым ведром и поливал собаку, пока не намочил как следует. Затем обильно намылил шампунем, который купил в зоомагазине — два литровых флакона, меньшим количеством не управился бы. Затем он снова и снова окатывал пса водой из ведра, смывая пену и грязь, прежде чем намылить повторно. В конце концов, критически осмотрев покрытую мыльной пеной собаку, шериф скомандовал:
— А теперь иди поплавай! Как раз и смоешь с себя все.
Пес не заставил себя просить дважды, но поступил неожиданно — принялся скакать по мелководью с совершенно счастливой мордой, высоко подскакивая и громко плюхая лапами. Рассел поспешил убраться на берег, где уселся на траву и с улыбкой наблюдал за дурачествами здоровенной собаки.
— Эй, мальчик, хватит валять дурака! — крикнул он. — Иди плавай. Нам еще сушиться и голографироваться.
Пес громко гавкнул, но послушался — поплыл на глубину. Через пару минут он вернулся и вышел на берег. И тут произошло то, к чему Bond оказался не готов. Ну не прописывают в сценариях ТАКОЕ! Пес гребанул пару раз землю задними лапами, становясь покрепче и… Туча брызг полетела во все стороны от отряхивающейся собаки. Рассел с возмущенным воплем взвился над землей, словно его пружиной подбросило.
Сделав свое черное дело пес с умильной мордой посмотрел на мокрого с головы до ног Bond’а. Тот вернул ему очень недобрый взгляд, набрал воздуха в грудь, потряс указательным пальцем перед наглой мордой и выдохнул:
— Вот ты с… собака страшная! — Он тяжело вздохнул, не увидев раскаянья в собачьих глазах. — Я его тут намываю, чтобы он чистым был, а он меня же за это всего, как свинтуса, уделал! Совести у тебя нет! Пошли уже сушиться и… переодеваться, — добавил он, глядя на свою мокрую одежду.
Рассел пошел к трапу, пес побрел следом за ним, виновато посматривая в спину.
Купаться Хеш любил всегда, а сейчас, когда шерсть слиплась от крови и грязи и кожа противно чесалась, идея вымыться была особенно притягательной. Поэтому Хеш не только безропотно, но и с удовольствием позволил хозяину намылить его шампунем, пусть и едучим до невозможности, словно он не для собак, а для вучнептов сделан. Впрочем, Хеш критическим взглядом посмотрел на себя — вучнепт и есть вучнепт. Когда стараниями хозяина грязь была смыта, Хеша охватила такая радость, что он заскакал по мелководью, а потом, не сдержавшись, встряхнулся и окатил хозяина холодной водой. Саймон и Мунго от такого трюка всегда смешно ругались, не по-настоящему, а для порядка, хотя и грозили выщипать всю шерсть по волоску. Но этот хозяин так строго посмотрел, что Хеш поневоле почувствовал себя виноватым и побрел за человеком, опустив голову.
В офисе шериф вытер собаку, сходил переодеться, затем они снова спустились на берег озера, где было сделано несколько голографий с разных ракурсов.
Потом Рассел написал во все четыре питомника, занимающихся разведением и продажей шеррских сторожевых, приложил к ним голографии, сканограмму скелета и зубную карту собаки. Затем он разместил объявления на нескольких сайтах Спаркла о том, что найден кобель шеррской сторожевой, возраст один год и четыре месяца и тоже приложил голографии. Оставалось только ждать, когда на него выйдет владелец собаки.
Вечером Рассел снова сводил собаку погулять. Вернулись они довольно быстро — пес свои дела уже сделал, а поноситься вполне можно было и по берегу. Сидящие на ступеньках Эден и Эбигейл с улыбкой смотрели на шерифа и бегущую рядом с ним зверюгу с небольшим бревнышком в зубах.
— Это еще что такое он приволок? — смеясь, спросила женщина.
— Палочку! — сообщил Рассел. — Ему с мелкими сучьями не интересно. Приволок мне четыре таких вот жерди и я решил, что пора домой, пока мне нас самих за незаконную заготовку леса штрафовать не пришлось. — Он с сокрушенным видом посмотрел на пса, который с наслаждением катался по песку. — Ну и кого я только сегодня выкупал? Свинтус!
Пес прекратил валяться и, лежа на спине и вывалив набок язык, хитро посмотрел на шерифа, затем вскочил и с разбегу влетел в озеро.
— Полундра! — сказал Рассел. — Спасайся, кто может, иначе нам все душ обеспечен.
Эбигейл встала и пошла вверх по ступенькам, а Эйден задержался, глядя, как здоровенная собака носится по мелководью.
— Сколько этому чудовищу? — спросил он.
— Год и четыре месяца.
— Э, да он же совсем щенок еще, — воскликнул Блэк. — У крупных собак взросление только в три-четыре года наступает. У этого еще и позже может быть.
— Шеррцы полуразумные, — возразил шериф. — У них интеллект на уровне подростка.
— Угу, — кивнул Эйден. — Это у взрослых, замечу. А этот оболтус — где-то на уровне школьника младших классов. Максимум — на уровне десятилетнего пацана. Так что это торпеда с пропеллером в жопе.
— И откуда ты такой умный? — с улыбкой спросил Рассел.
— У меня отец овчарками занимается. У нас дома их восемь штук минимум было. Так что с особенностями развития крупных собак знаком не понаслышке.
— Понятно, — протянул шериф.
Блэк поднялся в транспортник, а он повернулся к бегущему от воды псу.
— Стоять! Близко не подходить! — скомандовал Рассел, добавив в голос жестких ноток. — Отряхивайся там, где стоишь. — Пес не понял или сделал вид и попытался подойти. — Bond чуть наклонил голову вперед, пристально глядя в глаза псу. — Я сказал не подходить! — и издал едва слышное человеческому уху, но отлично различаемое собакой низкое недовольное рычание раздраженного альфа-самца шеррской сторожевой, которое он нашел в инфранете.
Пес мгновенно застыл на месте и даже сделал шаг назад, поджав хвост.
— Ты понял меня? — спросил шериф, все так же давя взглядом и голосом. — Слушаться, мальчик, иначе получишь трепку. — Пес отвел взгляд, потоптался на месте и… стал отряхиваться. — Так-то лучше, — кивнул Рассел. — Место, мальчик! Пошли домой.
Оставив собаку в офисе и направляясь к себе в каюту, он размышлял, о том, что выходки этого дуралея очень сильно ему что-то напоминают. Рассел улыбнулся своим мыслям — точно так же он сам троллил парней из группы Ларта. Ну что ж, теперь сам оказался в их шкуре.
Скорее бы уже все закончилось. Никогда не думал, что буду так скучать по людям.
Хорошо! С этим хозяином так хорошо, что просто отлично! На прогулку аж два раза в день. И в палочки поиграть можно, как с первым, я вспомнил, его зовут Шенк. Ну зачем мне такая маленькая палочка? На один зубок? Вот мой размер, держи, хозяин. Не хочешь? Домой? Можно и домой, но лучше снова купаться!
Ух! Альфа! Приказывает подчиняться. Что-то я не замечал, что люди могут так разговаривать. Кажется, мой новый хозяин не совсем человек.
Уже вечером появились первые отклики на объявления, а на следующий день они хлынули потоком, но все улетали в «корзину». Большая часть написавших оказалась просто любопытствующими бездельниками, другие — думали, что получится выдать себя за хозяина. Еще бы, цены на шеррских сторожевых в инфранете не являлись тайной за семью печатями. Увы, все получили от ворот поворот. Кто-кто, а Рассел щелкал вранье, как орешки. Из трех питомников пришли ответы, что такая собака в их реестрах не числится. Четвертый пока молчал.
Впрочем, здоровенному шалопаю даже нашлось удачное применение. Намордников такого размера в зоомагазине не нашлось, впрочем, как и ошейника. Пришлось купить обычный брючный ремень, а вместо поводка взять цепь, которой можно было бы удержать небольшой флайер. На такой «цепочке» собачку выгуливал Арни. Самому Bond’у светиться со своей силой было нельзя. Вот таким порядком они и заявились на летнюю танцевальную площадку, где две конфликтующие группы молодежи устроили массовую драку. Чей-то вопль «Шухер! Шериф!», должного действия не возымел. Зато когда тот же шериф скомандовал: «Мальчик, голос!» непонятливых не оказалось. Драчуны отскочили друг от друга, как ошпаренные коты, испуганно глядя на огромную собаку, которую удерживал на толстенной цепи DEX, отсвечивающий алыми глазами. Добавлять что-либо еще не потребовалось — дебоширов как ветром сдуло.
Что такое апрель под Красноярском? Это девица, которой и замуж невтерпеж, и мама не велит. То подует метелью, то зальет солнцем по самые провода, на которых сидят и сварливо переругиваются птицы. Пережили зиму, переживем и лето, переживем и перестройку, и гласность и ускорение, и что там еще написано на заборе МТС.
Перед посевной – адово время. Весь совхоз стоит на ушах, пытается кроить из блохи голенище. Но много не выкроишь: техника изношена, посевной материал – плюнуть и растереть, да и кадры…
Степан Литвиненко методично хлестал по щекам комбайнера Ощурова. Слева направо, справа налево, хлестким, выверенным ударом. Голова Андреича болталась, как футбольный мяч, упруго отскакивала от стены и начинала новое движение. Если бы не глухая злоба, с самого утра засевшая в теле, Степан бы уже утомился, а Ощурову хоть бы что.
— Лан… — наконец поднял он руку, — лан…хорош. Я нормально.
Испитое лицо с аккуратным желто-фиолетовым фонарем, дряблая шея с огромным кадыком, заросшим седым волосом – Андреич был в своем репертуаре. Он беспробудно пил все время, пока мог себе это позволить, а когда не мог – ковырялся со своим комбайном. Тихий и безобидный алкаш, которых в совхозе пруд пруди. Никому бы и не пришло в голову поднимать его из канавы и тащить в МТС, если бы не одно но.
— Где комбайн, падла?
— Пз-з-з-здых…
Степан размахнулся и отвесил еще одну затрещину. Ощуров замахал руками, забормотал невнятное и неожиданно начал зверски икать.
— Водички дай ему, — механизатор Родченко положил перед Степаном журнал и ткнул пальцем – Вчера вечером еще здесь был.
— Я знаю, что был. Но куда делся?!
Андреич пил воду, захлебываясь и отфыркиваясь. Кислятиной и водкой воняло от его спецовки, и Степану нестерпимо захотелось открыть сто лет немытые окна, проветрить все к чертовой матери и выгнать взашей всех, включая и себя самого. Работнички ножа и топора. Почти новый комбайн пролюбили.
За последние три года машинопарк совхоза «Новочернореченский» пополнился 8 единицами сельхозтехники. Председатель Панкратов выбил в крайкоме дотации, помотался по району – где-то сменялся, где-то договорился, чтобы обновить устаревшую линейку. Новые зерноуборочные комбайны, прямиком с завода, были его особой гордостью.
Модель прогрессивная, только в производство запущена – не старая рухлядь типа «Нивы». С такими и работать было приятно, Степану нравился ровный гул дизельных двигателей, плавный ход гидрообъемного привода, удобная и чистая кабина. Удивительно, но Ощуров соблюдал в кабине порядок – сам свинья свиньей, а у комбайна даже стекла протирал.
— Андреич, ты в себя пришел? Слово понимаешь?
— Какое?
— Человеческое.
— П-понимаю, я ж не коза какая…
— Ты хуже. Где комбайн?
— Какой к-комбайн?
— Твой. «Енисей-1200», номер 079931. Он исчез с территории МТС – ориентировочно сегодня ночью.
— Да? – Ощуров попросил еще водички, икнул и перевел дух. – Он это может.
— Кто?
— Елисей.
— Какой еще Елисей?! – взревел Степан. Он едва сдерживался, чтобы не начать мутузить Андреича уже по серьезному. – Где комбайн, я тебя спрашиваю? Ты хоть понимаешь, что под суд пойдешь? Если ты мне сейчас не скажешь, где комбайн, я звоню в милицию, и у тебя статья. Ты этого хочешь?
На самом деле Степан блефовал – статья была бы не у Ощурова, а у него. Комбайн-то пропал с территории МТС. И хоть Степан вчера честно расписался на проходной, он все равно отвечал за все, что происходит на его участке.
Солнце, с трудом пробивавшееся сквозь грязное окно, позолотило щеку Андреича, выбило тенью на полу его гордый профиль – как у отцов-основателей коммунизма. Вот только нос у него был кривой, да подбородок вялый, по-птичьи скошенный. Безвольный, как и все последователи великих идей в третьем поколении.
Был же когда-то Павка Корчагин, целину люди покоряли, Красноярскую ГЭС строили. Были у них и цели и силы, а теперь вот – одни Ощуровы остались. Договорились полюбовно с государством, что оно им пальчиком грозит ласково, а они глаза виноватые делают. Тащат, что плохо лежит, квасят среди бела дня и немного имитируют работу.
Да и Степан не лучше. Все они одинаковые, живут с фигой в кармане. Словно есть кто-то большой и сильный, кто за ними присматривает, а они ему в спину язык показывают. Хмурят брови, одобрительно кивают телевизору, комсомольские взносы платят, а мечтают о «Жигулях» и вареных джинсах. И бесконечно презирают комсомольцев-добровольцев, ибо так и надо дуракам. Так и надо.
— Андреич, ну ты что, совсем отбитый? Куда ты комбайн дел?
Ощуров качнулся вперед, оторвал задницу от стула и едва не полетел головой в угол, но чудом удержался. Встал, качаясь, как тонкая рябина, расправил плечи и вытянул руки, словно огородное пугало.
— Ищи. Мож, в кармане завалялся.
Вот тут ладонь Степана уже точно свернулась в кулак, и несдобровать бы Андреичу, если бы Родченко не поднял трубку.
— Нашли, Степ, не кипиши. У отбойника стоит перед дорогой.
— Разбитый?
Родченко пожал плечами.
Степан обернулся к Андреичу:
— Если с ним что случилось, я из тебя запчастей наделаю.
Он схватил куртку с вешалки и хлопнул дверью.
Комбайн действительно стоял у бетонного отбойника, отделявшего трассу М-53 от территории совхоза «Новочернореченский». Сине-белый силуэт его выглядел почти празднично на фоне тусклого, сырого неба. Степан обежал кругом, заглянул под жатку – вроде все в порядке. Никаких повреждений видно не было. Впрочем, об этом рано судить, но то, что Андреич точно не таранил отбойник – это факт.
Его немного отпустило. Степан вскарабкался в кабину, попробовал завести двигатель – работает. И соляра есть. Но какого черта он оказался тут? Чуть до инфаркта не довел, скотина.
Степан включил передачу и вывернул руль. Домой. Комбайн фыркнул и начал нехотя разворачиваться, замешивая колесами жирную апрельскую грязь. В боковом зеркале отражался белый бок с оранжевой надписью «Енисей-1200». Только буква «н» была затерта, а поверх нее коричневой половой краской нарисована «л». Елисей? Степан нахмурился.
— Зачем ты его угнал?
Андреич смотрел в стену мутными глазами. Его мутило и крутило. И в глубине души Степан злорадствовал, понимая, как мучится этот чернореченский рейнджер. И он понимал, что ничего внятного Ощуров не скажет – он давно собой не рулит, руль у водки. Захотела водка и погнала его на гонки на комбайне, а он что? Просто мешок, в который все вливается и выливается. Что он может сказать?
— Плохо мне…
— Это хорошо. Я вот сейчас еще в милицию позвоню, совсем заплохеет.
Андреич страдальчески посмотрел на Степана прищуренным глазом.
— За что? Я ничего не сделал. За пьянку не арестовывают.
— А надо бы. Ты комбайн угнал, касатик, а это народное имущество. Расхищение социалистической собственности. Сколько у нас за такое дают?
Ощуров поднял грязный палец и покачал им в воздухе:
— Не-е-еет. Не пройдет. Ничего я не угонял. Я в канаве лежал, и меня люди видели. Не получится.
— То есть, он сам угнался?
Андреич сделал плотный кивок.
— Как интересно. И давно он у нас живет своей жизнью?
— Та давно, почитай сразу с завода такой. Бракованный, наверное. Я, правда, не сразу заметил, но потом понял, что он с придурью. Ну а что поделаешь, жать-то надо – даже меня с работы не гонят, а за него и подавно деньги плочены.
Степан вздохнул:
— Андреич, ты бы завязывал, а? Ты ж нормальный мужик, еще и жениться можешь, а валяешься в канаве. У тебя уже крыша едет.
— Ты вот тоже жениться можешь, а не женишься. А крыша у меня на месте, ты за своей следи.
Вот так беспардонно комбайнер взял и поковырялся грязным пальцем в степановой ране. Если бы не мотоциклетная авария в прошлом августе, был бы Степан уже женатым человеком. А так – ни богу свечка, ни черту кочерга. И главное, не становилось ему легче, не отпускала его Людмила.
Наверное, это было сильно заметно, иначе зачем бы односельчане так дружно наваливались на него. Вот и убогая Галка сегодня устроила концерт, а теперь Андреич.
Степан выдохнул и плотно припечатал ладонью стол:
— Ладно, иди проспись. Я не буду заявлять, но при одном условии.
Он сделал многозначительную паузу, как Леонид Ильич, светлая ему память:
— Ты больше не фокусничаешь. Если твой комбайн еще раз окажется не на месте, я тебя сдам. И мало тебе не покажется.
— А че я? – плаксиво протянул Ощуров, — я тут ни при чем. Елисей сам ездит, скучно ему на МТС сидеть. Он на шоссе хочет, в дорогу, чтоб на дальняк. Я вот чую… у него, как у нас, душа есть.
— Да, есть. А Галка утверждает, что у нее коза разговаривать умеет.
Ощуров пожал плечами, взял кепку и, пошатываясь, вышел. Осталась после него только перегарная вонь и мутное болталово в душе.
В сумерках предметы в конторе расплывались, превращались во что-то странное и даже фантастическое. Старая картотека стала большой собакой, а сломанный вентилятор – бледным Пьеро в огромном белом жабо. Они вдвоем смотрели в окно на нарождающийся месяц и думали, почему ветреная Мальвина их оставила.
Такой месяц, неуверенный и тонкий, как подросшее деревце, Степан уже видел. Это было давно, еще до армии, когда он с Людой только женихался, провожая ее поздним вечером до крыльца, и страшно пугаясь всезнающих соседских бабок. Люда тоже была тоненькая, еще не окрепла в кости и не налилась силой, но была в ней тихая, спокойная уверенность. К ней хотелось прислониться, как к прочной бревенчатой стене избы-пятистенки, которая уже сто лет стоит и простоит еще двести.
И все же она – девушка, конфеты вон любит, пирожные корзиночки. Летом Степан ей цветы носил, а она улыбалась, да в банку ставила на подоконник. Он, когда по утрам на практику в МТС шел, эти цветы видел, и так ему хорошо делалось – аж сам себе нравился. Но зимой цветов нет, а порадовать ее хотелось, и тогда он придумал план.
Степан украл на конюшне двух жеребцов. Ну как украл – вывел ночью по рыхлому снегу. Вел, вздрагивая от каждого шороха. Но ни звука не было в целом мире – только тоненький месяц над головой качался. Степан смотрел на него и не понимал: то ли он осуждает, то ли радуется.
Он привел коней к Людкиному дому, посадил ее, и они поехали в поле.
Снег скрипел под копытами, Люда улыбалась, а от ее улыбки поднимались к небу тонкие завитки пара. Такие же невесомые, как ее волосы, змейками струившиеся по шее. Степан смотрел и так широко в груди делалось, будто и нет той груди – нет стенки между ним и морозным воздухом. Он забывал, что завтра его арестуют за кражу, а если повезет, то конюх просто изобьет его в кровь. Какое это имело значение? Ведь больше никогда в человеческой истории месяц не будет так звенеть, и поле не будет светиться, словно под насыпавшим снегом включили лампочки.
Дзынь! На стене трепыхнулся телефон, и Степан снова вернулся в свой унылый апрельский день. Надо вставать и идти домой. Он поднялся, тяжело вздохнул и подкинул в ладони ключи. Завтра он займется Елисеем, а пока надо отдохнуть, может, даже сходить до Левушкина.
Закрыв дверь, Степан постоял на крыльце, покурил, наблюдая, как скатывается снежный наст с крыши. Еще утром он был на треть больше, а за день его подмыло, обезобразило, будто обкидало оспинами. Тонкий-тонкий месяц застенчиво выглядывал из-за облака, он был еще недостаточно ярок, чтобы серьезно заявлять о себе. Степан, подмигнул ему, затушил сигарету, шагнул с крыльца и…обомлел.
Комбайна на месте не было.
Он сам пригнал его и поставил неподалеку, чтобы завтра с утра с него и начать. Он был вот здесь, под навесом, а теперь исчез. Озверевший Степан кинулся на проходную, чтобы переломать охраннику ноги, но внезапно заметил Елисея.
Комбайн стоял у металлической ограды, словно пытался выглянуть наружу. Откатился? Степан прикинул траекторию – маловероятно, да и уклон тут в другую сторону. Ощуров? Ох, не дай бог – доведет до греха, пусть потом не жалуется. Степан пошел, завел комбайн, отогнал его на место и заглушил. Погрозил ему пальцем в сгущающихся сумерках, словно тот и правда что-то понимал.
Дурдом.
Выйдя за ограду МТС, Степан остановился и задумался. Нет, сегодня точно надо к Левушкину и немного накатить. Таких неудачных дней уже с полгода не было. Он повернул направо по полусгнившей доске, и чуть не упал в лужу, когда из сумерек на него выплыл белый силуэт.
Машка. Это просто Галкина коза Машка.
— Ты какого черта тут делаешь?
Степан осмотрелся – сумасшедшей старухи нигде не было видно. И вот что теперь? Наверное, надо отвести козу, а то мало ли. Случаются и у них джигиты из соседских деревень, а у Галки, кроме козы, никого нет. Вот и сходил к Левушкину.
Делать нечего. Степан подошел поближе, чтобы нашарить веревку на шее животного.
— Не дергайся, я тебя домой отведу. Да тихо ты… Блин, что Галка, что коза ее – обе придурковатые.
— Ну да, один ты умный.
Степан поднял голову в поисках человека, сказавшего последнюю фразу, но никого не увидел. Только Машка стояла перед ним, лениво пережевывая свою жвачку. Козья морда смотрела с хитрым прищуром, и это Степану очень не понравилось. А еще меньше ему понравилось, когда коза открыла рот и внятно сказала простым русским языком:
— Меня Галка послала за тобой. Людмила сегодня опять приходила – к продавщице из универмага. Ты Галке не веришь, и это понятно, я бы ей сама не поверила. А Наталья Мотина тетка надежная, иди и расспроси. И веревку отпусти, не скотину держишь.
Степан в ужасе бросил веревку, шарахнувшись на два метра.
— Что уставился? Я тебе не клумба. Попу в горсть и бегом к продавщице!
Обалдевший Степан рванул в темноту, не разбирая дороги. А коза еще кричала ему вслед:
— И не забудь прощения попросить, что хлеб зажопил!
Краюн как-то сказал:
— А давайте все вместе построим аппарат и полетим на нём к новым мирам, а?
Длинный Скуль наморщил лоб и ладонями принялся разглаживать бороду. Потом спросил:
— А долго лететь?
— Это смотря куда, — ответил Краюн. — Если за даль небес, то, конечно, долго. А если к соседней звезде, то за пару дней можно обернуться.
Длинный Скуль приложился к пиале со слащем и мечтательно произнёс:
— А на звёздах, наверное, девки чудо как хороши! Так и быть. Я согласен. Полетели. Брыль и Малося тебе помогут.
Мы с Кори тоже были не против. И на следующее утро начали строить аппарат для межзвёздного перелёта. Прямо на Белой поляне и начали. Притащили брёвна и хворост, два огромных мотка лыка и бадью со смолой.
Краюн вышагивал и ругался, Брыль налегал на брёвна, я вязал их в нужном порядке, а Кори и Малося поливали лыко смолой.
К вечеру аппарат был готов.
И тут пришёл Длинный Скуль. Он, щурясь, посмотрел на нас и вдруг захохотал во всё горло.
— Ну и аппарат! — сказал он, отсмеявшись. — И где же в нём самое главное? Про бак для слаща забыли, грамотеи?
Краюн хлопнул себя по лбу.
— Точно! А я смотрю — чего-то не хватает. Давайте-ка все вместе. Навали-ись!
Мы соорудили огромный бак и заполнили его слащем по самую горловину. Вот теперь можно было отдохнуть. Слащ — это правильно! С ним ничего не страшно: любые болячки, голод, холод, преждевременная смерть обойдут стороной. Даже чесотка не пристанет.
Краюн полюбовался на то, что у нас получилось.
— Теперь, — сказал, — пора и о топливе подумать.
Малося спросила:
— Э-э-ээ?
— Топливо — это как грибы зимой, — вставил Брыль. — Только для аппарата, дурёха!
Малося просияла, а Длинный Скуль предложил:
— Давайте ещё один бак для слаща сварганим. На таком топливе любой с превеликой радостью…
Идея нам понравилась.
Второй бак получился чуть поменьше, но оно и правильно. Сколько там этого топлива надо? До ближайшей-то звезды!
Посидели у входной двери, выпили по чарке слаща за успешное путешествие и пошли по домам — отсыпаться.
Правда, вот с вылетом получилась промашка.
Краюн порешил отправиться до восхода светила, в полной темноте. Ну и только мы над Белой поляной зависли, что-то как даст нам в бок — что-то громкое и падучее.
Лыко не выдержало, лопнуло в трёх местах. Видно, плоховато его Кори с Малосей просмолили. Если бы не слащ, костей бы не собрали. Тела и брёвна — вперемешку. А это, как потом выяснилось, к нам аппарат пришлых прилетел. Прямиком из небесных далей. Почти такой же аппарат, как наш, только сделан похуже. Без бака для слаща. Да и без самого слаща. Видано ли… Нет, пришлые, они, конечно, смелые, но всё равно как дети, правда. Толком не подготовились, а туда же — летят…
Ну, мы из-под обломков брёвен повылазили, пиалы слащем наполнили и порешили сперва с гостями разобраться, а уж потом аппарат восстанавливать. Может, они нас чему научат? Они нас, а мы — их. Правда Кори меня удивила.
Сказала еле слышно: «Когда в большую голову приходит новая идея, малым головам лучше всего в подполе отсидеться».
— В ее глазах отражается небо, ангел… голубое такое, бездонное. Точно такое же, как и в твоих… Светлое, прекрасное, далекое небо с золотыми искрами. В эти глаза можно упасть, как в пропасть, упасть… но не Пасть, понимаешь, да? И не пропасть, а взлететь, даже если крылья твои сгорели, даже если их у тебя никогда не было, даже если… Ангел, ты ведь меня понимаешь, правда?
— Конечно, мой дорогой. Она прекрасна. И очень похожа на тебя.
— Прекрати, ангел!
— И не подумаю. Вот эти золотые искорки в ее глазах откуда, как ты думаешь? От тебя. У меня таких нет: ангелам, знаешь ли, не положено… А уж про волосы я и совсем не говорю… Вернее, как раз говорю! И буду говорить! Восхитительные, теплые, яркие, словно живое пламя, но не злое и хищное, а… Ладно, ладно, не буду про мягкость и милоту, помню, что ты не любишь. Скажу просто, что это очень красиво: вы как два огонечка на тонких фитильках, такие тонкие, такие яркие, такие стремительные и прекрасные… а я… ну… Я рядом с вами словно бы восковая свеча, основательная такая и… хмх… корпулентная. Плотная и надежная такая свеча благородного кремового оттенка, даже местами в тартан… Должен же кто-то поддерживать шустрые огонечки, правда, мой дорогой?
— Кончай ржать, ангел, ребенка разбудишь, я уже почти ее усыпил, а ты снова!
Их трое.
Ангел — пухлый, белокурый, улыбчивый, с ярко-голубыми вечно смеющимися глазами, предпочитающий в одежде мягкие сливочные оттенки в легкую клетку и сам такой же мягкий, уступчивый и пушистый, словно облако, при взгляде на которое как-то и в голову не приходит, что именно в облаках прячутся молнии. Демон — яркий, стремительный и угловатый, как та самая молния, с золотыми глазами ночной змеи и волосами, яркими, словно вспышка адского пламени. И девочка у них на руках — больше чем ангел, больше чем демон, человеческий ребенок с голубыми глазами и огнем ярко-алых волос, мягкой улыбчивостью и стремительным умением всегда оказываться там, где меньше всего ждали.
Их трое — и они одно целое.
— Как ты думаешь, ангел, а крылья… ну ее крылья, когда прорежутся… Они какими будут? Какого цвета? Белые или…
— Тут и думать нечего, мой дорогой! Конечно же, они будут самыми красивыми!
Дождь хлестал по вымощенной площади, размывая кровь, собирая ее в лужи. Стейднер продолжал стоять памятником самому себе. Луис добрел до него и уселся у его ног, прислонившись спиной к бедру. Впервые, пожалуй, в жизни, ему мучительно хотелось поговорить.
— Никакого удовольствия, — пожаловался он трупу напарника. — Как колбасу нарезать.
Он повесил голову, чувствуя, как дождь стекает по волосам и за шиворот.
— Я думал, что это тюрьма, из которой можно выйти.
Он вздохнул.
— Я его просто прибил. И что теперь делать?
— Уборку, — донеслось сверху.
Луис досадливо чертыхнулся. Он надеялся, что дело все же не в контроллере, что Хаис удалось что-то починить в его мозгах её хваленой машиной. Но вот пожалуйста — стоило отключить контроллер, и сразу возвращаются голоса мертвых. Скоро и Офелия подтянется поболтать. И остальные…
— А мне уже почти понравилась эта работа, — признался он. Вздохнул еще раз. Выудил из памяти вербальный код, три раза произнес его вслух. И улыбнулся привычной вибрации под сводом черепа. Контроллер мурлыкал, как кот.
— Закончил жалеть себя? — спросил Стейднер, и в его потустороннем голосе прорезалось знакомое ехидство. Луис выругался сквозь зубы, но на ноги поднялся. И наткнулся на абсолютно ясный взгляд открытых глаз.
— А раз закончил, — речь его все же была медленной, а голос еле слышным, — то, может, и мне поможешь? Кажется, шальной пулей эту железку безвозвратно парализовало.
Луис громко, со всхлипываниями, заржал, уткнулся лицом ему в грудь. Потом снова вытащил нож.
— Что-то мне это напоминает. Одну историю с одной броней. И этим самым ножом.
Осторожно снял липкие ленты, крепившие оружие к пальцам, обвитым сеткой скелетных перчаток. Потом добрался до щитка на груди. Все крепления скелета разжались и Стейднер рухнул Луису на руки. Тот под тяжестью опустился на колени, успев подумать, что если бы скелет был под одеждой, то напарник повис бы в ней как на вешалке, и снова заржал, придерживая у себя на плече тяжелую голову.
— Может, надо было тоже тебя оставить на полдня постоять тут памятником?
Стейднер усмехнулся ему в плечо.
— Ты меня уже в морозилке поставил, спасибо, дорогой. Как в голову-то пришло?
— Надо же было тебя куда-то прятать. Раз уж ты еще дышал.
Морозильная комната в кондитерской показалась ему самым для этого подходящим местом. Толстые стены и низкая температура – отличное укрытие от сканеров. Он даже честно завернул напарника в термоодеяла. Хотя на этом настоял док. Сам он уже не верил.
С тяжким вздохом Стейднер улегся на землю, уложив голову Луису на колени.
— И ты все сделал, чтобы это исправить.
Луис начал тихо смеяться.
— Вот вечно ты ноешь.
Стейднер закашлялся.
— Где все?
Смех стал громче.
— У меня все сегодня спрашивают одно и то же.
Проржавшись, он сказал:
— В шахте сидят. Взяли консервы и слились лесными тропами.
— Почему не взял никого в помощь?
Арранхо фыркнул.
— Что значит, никого? Тебя вот взял. Отлично же получилось?
— Помоги встать. Я тебя пну.
Луис погладил его по голове. Помолчав добавил.
— Были те, кто хотел. Элизари, Телс. Многие бы остались, если б я сказал. И кого-нибудь обязательно бы шлепнули. И опять эта байда на десять дней с печеньками и обнимашками. Я б с ума сошел.
И к тому же обязательно началась бы всякая гуманистически-правовая хрень. Арестовать, а не прикончить, справедливый суд, расследование, бла-бла-бла и голосование.
Скайлер, помогший с экзоскелетами, впрочем, все понимал правильно.
Чтобы резать волков, нужны волки.
Вопрос в том, удается ли волку потом снова прикинуться пушистой собачкой.
Или не прикинуться?
Интересно, какие сувениры хранил Бес у себя на судне.
Луис шмыгнул носом. Дождь заканчивался. У горизонта пробились первые лучи солнца.
— И вообще — что, бля, за допрос? Ноль потерь, трофейный корабль, а он мне по ушам ездит.
Стейднер усмехнулся и закрыл глаза. Луис тоже, прислушиваясь к хриплому дыханию.
Нужно вернуть мертвых в капсулы прощания.
Нужно связаться с шахтой. Системы воздухообмена на такое количество людей совсем не рассчитаны, чем быстрее они выйдут, тем лучше для всех.
Как-то прибраться бы на площади.
Деактивировать мину.
Осмотреть «Ниньярги» и подчистить лишнее. Корабль придется сдать федералам, и глупо спалиться из-за сентиментальности Беса у Луиса не было никакого желания. Ему и вправду начала нравиться новая работа.
Вымокший Фиаско с восторженным писком промчался по лужам, прыгнул Стейднеру на грудь, потом пробежал по лицу, заполучив пару ласковых. Луис поймал его, прижал к груди, почесал между ушами.
Столько дел.
Как будто у него и впрямь есть будущее.
Конец.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Того мальчишку, ученика евнуха, на котором Хадидже показывала чуть было не закончившийся катастрофой массаж стоп, звали Гиацинт. казалось бы: и зачем Хадидже, в прошлом бас-гедиклис, а теперь хазинедар самой Кёсем, и теперь уже и не просто гедиклис. а вполне себе хасеки, проскочившей ступеньки гёдзе и икбал со скоростью восточного ветра, запоминать имя какого-то ничтожного младшего евнуха? Вовсе незачем ей запоминать такие пустяки, у нее других забот хватает!
Однако пришлось запомнить — ибо нахальный цветок оказывался повсюду, куда бы ни пошла Хадидже!
Нет, назвать это навязчивостью или даже похуже чем не поворачивался язык — евнух был почтителен и уважителен до чрезмерности, улыбался, кланялся, спешил услужить по малейшему знаку или даже вовсе без оного. Предугадывал желания. Приносил лакомства, свежие цветы и гаремные сплетни. Был полезен и учтив.
Сперва Хадидже не находила в подобном ничего странного, потому что начало проявлений особой услужливости юного евнуха как раз совпало с ее знакомством с шахзаде и последовавшими сразу за этим знакомством сменой статуса и переселением — сначала в узенькую, но все же отдельную комнатушку икбал, а потом и в покои хасеки.
Второе переселение произошло даже раньше, чем стало понятно, что Осман осчастливил свою новую избранницу не только вниманием, но и сыном — Хадидже не сомневалась, что родит мальчика, иначе и быть не могло, богиня присмотрит за этим. Первым, конечно же, должен быть мальчик. Девочка — это позже, когда упрочится положение самой Хадидже и появится возможность переправить новорожденную малышку с достойным доверия человеком прямиком на ступени храма богини.
Осману Хадидже понравилась сразу, и тут тоже не могло быть иначе. Самой ей, правда, поначалу больше по душе пришелся Мехмед, и какое-то время ей казалось, что и она ему тоже, и все, наверное, могло бы сложиться совсем иначе. Но… Богиня мудра, и глупо жалеть о тех поворотах колеса судьбы, которые не случились по ее воле. Все, что делается по ее воле и воле аллаха — делается несомненно к лучшему.
При знакомстве никто из двоих заинтересованных шахзаде не заявил на Хадидже свои права, не сказал при всех, что это — мое, закрепив тем самым статус гёзде, хотя и слепому было видно, что она их заинтересовала обоих. Хадидже, во всяком случае, видела отлично. И скромно опускала глаза, и стреляла взглядами из-под пушистых ресниц, и улыбалась, как учил папа-Рит — обоим.
А как же могло быть иначе? Они оба — хозяева и повелители, оба из тех, кто может надеть перчатку, наполнив ее своей волей и желаниями. Оба — предопределенные Аллахом посланцы богини. Перчатка не выбирает того, кто может ее надеть.
Оба, да…
Однако Мехмед — не наследник, это всем известно, хоть он и родной сын Кёсем, но наследником назначен Осман, а у перчатки богини не может быть собственных желаний и предпочтений. Вряд ли богине понравилось бы, если бы ее перчатка оказалась избранницей недостойного, правда? Ведь если не Мехмеда Мустафа назвал своим наследником — значит, счел его если и не недостойным, то хотя бы в чем-то, но менее достойным, чем Осман. Значит, на Мехмеда не стоит рассчитывать, как бы ни был он симпатичен и как бы ни обжигали Хадидже его взгляды.
Он не может быть выбором богини.
К тому же Осман проявил себя как настоящий будущий султан, хотя и подошел знакомиться последним, но далее медлить не стал. И надо сказать, Хадидже по достоинству оценила его напор и стремительность.
Радостную весть о том, что Хадидже нынешней ночью приглашена на ложе наследника, на женскую половину дворца принес Гиацинт, и при этом выглядел таким гордым и самодовольным, словно подобное приглашение было целиком его заслугой. Впрочем, чего еще ждать от евнуха? Все они таковы, вечно стремятся присвоить себе чужое, своего не имея.
После такого известия самой спокойной в младшем гареме осталась, пожалуй, только сама Хадидже, вокруг же началась настоящая суета — до вечера так мало времени, а столько всего надо успеть! Баня, одежда, прическа, украшения, краска для лица, ароматические притирания…
Сначала, конечно же, баня, причем по полному кругу, а это надолго. Но нужно счистить не только грязь, — которая могла святотатсивенно покрыть тело наложницы со времени предыдущего омовения, ведь оно было сразу после завтрака, а сейчас уже вон и полуденный намаз прошел! — но и удалить все лишние волосы, а также старую загрубевшую кожу, а с этим спешить ни в коем случае нельзя! Чуть поторопишься — и останутся безобразные красные пятна или уродливые прыщики, а кожа хорошей наложницы должна быть гладкой, как шелк, это все знают. К тому же — мыло… Сегодня нельзя было схватить первый попавшийся под руку кувшинчик, следовало сперва узнать доподлинно, какие ароматы предпочитает Осман, а какие он терпеть не может, чтобы не испортить все впечатление в первый же миг.
Тут опять помог Гиацинт — подсказал ни в коем случае не использовать то, что содержит тимьян. Поскольку собственными ушами однажды слышал, как шахзаде сказал, поморщившись, что тимьян воняет тухлой рыбой. И эта подсказка была как нельзя более кстати — ибо тимьян, наряду с пачули и вытяжкой из цветов иланг-иланга, как раз таки и входил в большинство особых мыл и масел, предназначенных для предложных омовений. Сами гедиклис их туда усиленно и втирали, потому что все калфу в один голос утверждали — нет более верных средств для привлечения и удержания на должной высоте и крепости мужского желания.
Пришлось отбросить большую часть уже выбранных мыл и притираний и ограничиться самым простым, с лепестками бхьянти — их аромат не вызывал у Османа неприятных чувств, тот же Гиацинт собственными ушами слышал, что букеты именно из этих цветов ежедневно меняют в покоях Османа, и шахзаде ни разу не высказал неудовольствия и не предложил заменить простоватые цветочки чем-либо более изысканным и подобающим. Напротив! Иногда он даже соизволял их нюхать и улыбаться. так что насчет бхьянти Хадидже тоже могла быть спокойна.
Впрочем, насчет полного спокойствия Хадидже, конечно же, лукавила, причем лукавила скорее сама с собой. Как бы ни была она уверена в собственной неотразимости и умениях, как бы ни надеялась на поддержку богини и предопределение Аллаха, но сердце стучало в груди пойманной птичкой. Сегодня самая важная ночь в ее жизни — и надо быть самой красивой, самой умелой, самой невинной…
Хадидже давно догадалась, почему папа-Рит не позволил ей пройти ритуальную дефлорацию, которую проходили все уличные танцовщицы, да и многие простые женщины Калькутты, чтобы не раздражать своих мужей в первую брачную ночь слезами и криками боли. Но маленькой Шветстри не разрешили сесть на вытянутую голову каменной храмовой статуэтки, чей головной убор подозрительно напоминал вздыбленный мужской жезл. В Дар-ас-Саадет свои правила и свои ритуалы, и наложница будет считаться навек опозоренной, если во время первого призыва на ложе ритуальный белый коврик не будет запачкан ее кровью. И можно сколько угодно удивляться тому, что кровь, та самая кровь, которую так сложно отстирать от ткани, особенно белой — является символом чистоты. Но в чужой храм не ходят со своими танцами, и папа-Рит это знал ничуть не хуже Щветстри. Хитрый папа-Рит уже тогда думал продать ее подороже и берег. Как умел.
Конечно же, она волновалась. И еще как!
Однако первая ночь с Османом оказалась вовсе не такой страшной, как Хадидже опасалась. Боли она почти не заметила — так боялась сказать или сделать что-нибудь неправильно, оскорбить взор или слух шахзаде, оттолкнуть собственное счастье. Возможно, именно это ей и помогло — нервничая весь день, к вечеру Хадидже впала в состояние, близкое к танцевальному трансу, когда душа словно бы воспаряет над телом и со стороны наблюдает, а тело действует будто бы само по себе. Тетя Джианнат говорила, что ритуальный транс перчатки выглядит точно так же — тело действует словно бы само по себе, ведомое только лишь волей богини.
Вот и сейчас получилось так, что Хадидже зря боялась — тело само отлично знало, что делать, быстро вошло в привычный почти танцевальный ритм. А потом все накрыло волной жгучего наслаждения, и Хадидже впервые в жизни поняла, какое же это счастье — быть не просто перчаткой, а перчаткой надетой. Натянутой на чужую волю. Наполненной биением чужой жизни, чужим желанием и наслаждением. Наполненной до краев. До самых-самых потаенных глубин. До невозможности удержать рвущиеся из горла хриплые крики восторга. До полного растворения в том, что тебя наполняет…
В том, кто тебя наполняет.
Чтобы и потом, когда закончится время наложных утех, продолжать жить его интересами, его целями, его смыслами. Наверное, высший пик служения богине ощущается именно так, и Хадидже была бы счастлива, если бы богиня ее призвала, но пока призыва нет и нет цели, ради которой перчатку могла бы до самых глубин наполнить воля богини, волей Аллаха ее наполняет шахзаде Осман. Богиня должна быть довольна.
Так что да, Хадидже было о чем думать и на что обращать внимание, кроме услужливого Гиацинта. Тем более что Осману она, пожалуй, понравилась даже слишком сильно, и пришлось приложить немалые усилия, чтобы перенаправить хотя бы малую толику его внимания на Мейлишах и Ясемин. А ввести и их тоже в его гарем было необходимо, это Хадидже понимала и без подсказок богини. Не каждой Хадидже достается в мужья пророк Мухаммад, мир ему, лучший из людей, верный своей единственной жене до самой ее смерти. А верные соратницы нужны каждой. И лучше, если выбранные твоим мужем жены будут как раз из таких верных соратниц, а не глупых тварей вроде Фатимы, готовых нагадить тебе даже не ради собственной выгоды, а просто по внутренней подлости мелкой душонки. Может быть даже и себе тоже во вред, но лишь бы нагадить!
И у Хадидже получилось! Волей Аллаха и при помощи богини, конечно, но получилось.
Ясемин, правда, не удалось подняться выше икбал, ее робость и слезливость пришлись Осману не по душе, а вот Мейлишах справилась отлично, и теперь Осман посылал за нею чуть ли не чаще, чем за Хадидже, и об этом уже даже начинали перешептываться. Наверное, Хадидже стоило бы проявить большую осторожность или начать волноваться… И она бы, наверное, начала. Если бы это была не Мейлишах.
Это именно Мейлишах обратила внимание Хадидже на странное поведение Гиацинта. Хадидже присмотрелась и поняла — да, действительно, никому из прочих наложниц так не прислуживают. Даже хасеки. Не то что вчерашним икбал — персональных евнухов не имеют даже кадине, уважаемые матери султанских сыновей!
Да что там — у самой валиде, Халиме-султан, и то нет таких личных евнухов, ей прислуживают три старые наложницы Мустафы, каждая из которых стремится стать хазинедар, единственной доверенной прислужницей, раз уж не удалось родить султану сына и закрепить за собой статус кадине, статус хазинедар ничуть не хуже, а в некоторых отношениях так даже и лучше — во всяком случае, когда речь идет о Мустафе.
Стало понятно, что евнух не просто так вертится рядом — в Доме Счастья никто и ничего не делает просто так, все преследуют свои цели. Вот и у Гиацинта тоже наверняка имелась своя тайная цель. И он не стал плести завесу из хитрых слов, пряча ее от Хадидже, когда та открыто подступила к нему с прямым вопросом.
Гиацинту нужен был еще один урок массажа. А лучше — несколько.
Это было понятно, папа-Рит тоже так долго терпел тетю Джианнат только за ее золотые руки, и не выгонял, хотя она и была уже старая. Только вот Гиацинт оказался намного умнее папы-Рита, хотя и моложе был. Он хотел быть не глиной в умелых руках, не обучающим пособием — он хотел быть учеником. И научиться сам. И не только массажу “ночных удовольствий”, про которые Хадидже подумала сразу. как только прояснилась цель хитрого евнуха, но и тому, что назывался “ноги как перышко”. И даже именно вечерних расслаблений и избавлений от боли интересовали его в куда большей степени, чем ночные, которые с удовольствиями.
Умный евнух был этот Гиацинт.
Сказал, что восхищен умением Хадидже, сказал, что пробовал повторить то, что запомнил с того урока — но у него почти ничего не вышло. А он очень хочет, чтобы вышло. И ради этой цели он готов и дальше угождать новоиспеченной хасеки.
Конечно, Хадидже возмутилась. И, конечно же, отказалась наотрез.
Хотя и жалко было терять ценный источник сплетен и услужливого помощника, но она не собиралась рисковать новобретенным положением. Ей вполне хватило прилюдной выволочки за неподобающее поведение, от Халиме-султан полученной, спасибо, повторения урока не надо, Хадидже всегда все хорошо усваивала с первого раза. Еще когда Шветстри была, уже и тогда ей не требовалось повторных назиданий.
И что с того, что никого из них троих тогда так и не наказали, а Кёсем, когда ей нажаловались, только посмеялась. Об этом, кстати, тоже Гиацинт рассказал — и о том, что, отсмеявшись, Кесем тогда сказала, что ее девочки взрослеют и скоро будет пора знакомить их с шахзаде. Так что можно сказать, что тогда все сложилось как нельзя лучше для Хадидже.
Но так тем более не стоило рисковать!
К тому же все знают, что евнухам верить нельзя, они хитры и неблагодарны. Стоит Гиацинту получить желаемое — и он мигом забудет, кто такая Хадидже и как ее зовут, и это в лучшем случае. Так что помощник и источник сплетен будет потерян и в случае согласия Хадидже — только еще и вместе с халатом хасеки. Нет уж. Скоро Гиацинту надоест выклянчивать вожделенный урок, и он отстанет. Обязательно отстанет.
Должен же он понимать слово «нет» — особенно когда это «нет» сказала сама Хадидже!
_____________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Дом Счастья — часть закрытых павильонов в Саду Тысячи Наслаждений, отведенных для проживания жен и наложниц из старшего гарема.
— Наш Моня таки поменял пол!
— Уй! Говорят, такие операции стоят бешеных денег!
— Та ну шо ви! Шо такое несколько квадратных мэтров дубового паркета при его-то деньгах…
(Бостон, 1983)
Девочку, родившуюся у Лени и Леони, крестили погожим нежарким августовским днём. Обряд проводил сам епископ Рейли, и, в отличие от венчания, он не был тайным: Роза Марковна не могла покинуть Ньюпорт по состоянию здоровья, да и вообще ничего уже не соображала. Остальные Яблонские отнеслись с пониманием и даже с уважением к семейным традициям: после исчезновения Бабушки в её вещах обнаружилась метрика на имя Анны-Гражины Янковяк, выписанная в варшавском костеле.
Собор Святого Креста был полон. Не только родственники и друзья, но и посторонние прихожане дружно молились за здравие младенца Авроры. Во время всей литургии Лёнчик не мог отвести взгляд от заднего ряда кресел, где чуть обособленно от всех сидела женщина в скромном тёмно-сером платье. Даже на таком расстоянии она показалась ему удивительно знакомой.
Когда все закончилось и гордый папа выносил ребенка из церкви, он не удержался и остановился возле женщины.
— Простите, я вас знаю? — спросил он без обиняков. — Ваше лицо мне так знакомо…
— Едва ли, — ответила с улыбкой синеглазая коротко стриженная загорелая шатенка. — Но я была бы счастлива познакомиться с родителями такой славной девчушки. — Она подмигнула малютке Авроре, та в ответ разулыбалась беззубым ротиком и потянула ручки к симпатичной тёте. — Я Анна Волковски. Кстати, дипломированная няня и сиделка.
— Это то, что надо! — обрадовалась Леони. — Давайте обменяемся телефонами…
Из храма они вышли они вместе. Яблонские, О’Брайаны, прочая родня и друзья поехали отмечать события, Анна же остановилась на тротуаре, подняла руку, чтобы остановить такси. На лице её блуждала легкая полуулыбка.
— Такие дела, папочка, — прошептала она. — Значит, ты теперь у нас Аврора…
Зеркал в комнате не было. Окно… Нет, окно Роне просканировал первым и сразу же исключил, от него магией не пахло совершенно. Обычное окно. Если кто и использовал его для связи или подглядывания, то было это так давно, что все следы выветрились. Больше никаких блестящих поверхностей в комнате не было. У Дайма наверняка есть карманное зеркальце для экстренной связи, но у таких артефактов довольно сильный выхлоп при работе. Несмотря на малые размеры, следы бы остались куда ярче, чем даже при использовании окна.
Следов не было. Никаких. И никаких следов магических птичек тоже нет, а значит, отпадает и письмо…
Стоп.
А вот письмо-то как раз было. Днем еще. Пахнущее грозой и ветром письмо, привязанное к лапке зачарованного белого сокола. И, кстати, интересный факт: письмо было, а белого сокола в комнате Дайма больше не наблюдается. Значит, отправил с ответом. Ну да, логично ответить сразу, получив письмо от той, что считает себя его невестой. Наверняка в том, присланном, было что-нибудь милое, наивное и восторженное. До оскомины. И про Роне наверняка ни слова! Ну да, зачем вспоминать о каких-то темных всего лишь полпредах Конвента, когда рядом имеется целый светлый принц! И Дайм в ответ написал что-то такое же милое и восторженно мерзкое. И не подписался, конечно же, поскольку писал не от собственного имени, а девочка хоть и не обученная, но сильная менталистка, и ложь бы почувствовала сразу. Ну да, пока все логично. Написал. Отправил. Сделал все как ему и положено в роли свата-заместителя.
И что?
Почему вдруг от выполнения собственной привычной работы Дайм вдруг стал ощущать себя настолько паршиво, что даже ауру почистить самостоятельно не смог? Что из вышеперечисленного могло причинить ему такую сильную боль?
Звучит как полный бред. Но ведь больше ничего сегодня не происходило, чтобы он вот так вдруг… Ну да, поступает не очень достойно, обольщает наивную девочку не для себя, а для братика единокровного (та еще сволочь этот братик, Роне знает не понаслышке, но когда речь идет об интересах государства и императорских наследниках, подобные мелочи как-то быстро перестают смущать и провинциальных принцесс, и уж тем более светлых магистров). Хотя, кто спорит, не самое достойное и приятное занятие для светлого. Но чтобы вот так расклеиться из-за такой ерунды?
Дайму ведь эта девочка никто и звать никак. Она ему и изначально нужна-то была лишь для братика, не для себя, ни в каком смысле. Плевать ему на нее, он посредник. Понравиться. склонить к браку. передать из рук в руки будущему жениху. Все.
Это Роне готов за свою сумрачную надежду с кем угодно зубами грызться, но отстоять, это для Роне она вопрос жизни и смерти, но Дайму-то зачем сдалась? Ему Ургаш не дышит в спину и обещанная единением свобода не нужна и нафиг, он же светлый. Везет им, светлым…
Так чего же он тут теперь сидит и тянет можжевеловку прямо из горла с таким убитым видом, словно только что своими руками подписал себе чуть ли не смертный приговор? Или не себе… Словно отдает на заклание собственного любимого ребенка… или любовь всей своей жизни, причем истинную любовь.
Нет, ну бред же. Не мог же он в нее и на самом деле влюбиться? Они ее и видели-то всего ничего… Ну секс, да. Хороший секс был, тут Роне не спорит. Да что там врать! Потрясающий. Но сколько было того секса, если считать именно что на троих? Не мог же Дайм только из-за секса…
Или… мог?
Да нет же! Только не Дайм! Только не в нее.
Это для Роне она прекраснее всех самых прекрасных придворных дам и принцесс всех дворов подлунного мира: потому что светлая на две десятых и тем самым дарит надежду на возможность спасения от Ургаша. И потому что темная — тоже, и знает, что такое дыхание Бездны. Она не высокомерная Зефрида, для которой все это был пустой звук, а темные однозначно твари, недостойные даже жалости. Она наверняка поймет. И согласится. И с ней получится… Если с кем и получится — то только с ней. И значит, Роне в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы она ему доверяла. И любила, но главное — доверяла. Он не станет ее обманывать, в отличие от Дайма. Никогда! Предельная честность и только. А любовь… Да полюбит она его, куда денется. Он из кожи вывернется, но добьется, чтобы полюбила. А сам он уже ее любит! Она прекрасна. Ее дар восхитительно неуправляем, стихии безупречно чудовищны и ужасающе великолепны. Роне просто глаз отвести не мог.
Но Дайм-то не Роне. Светлому полковнику Магбезопасности вряд ли могли прийтись по душе все эти кошмарные стихийности и безумные неуправляемости, хотя бы уже потому, что светлый он…
Светлый, да… Сейчас уже куда более светлый, аура почти полностью вернула живость и перламутр, уже не провисает аомрфной бесформенной массой, принимая темную ласку. Тянется и сама, обвивает черные протуберанцы белыми всполохами с проблесками бирюзы, гладит. пронизывает… ох…
Это для Роне Шуалейда прекрасна, ведь Роне плевать на ее внешность. Но Дайм-то ведь в той таверне другое видел. Страшный пугающий любого светлого неуправляемый дар в довольно-таки не презентабельной внешней оболочке. И чтобы влюбиться? Вот в это? Голенастое, чумазое, нескладное, тощее и совершенно не похожее на женщину? К тому же босое, да еще и в потрепанной мужской одежде?
Совершенно не похожее на женщину…
Шисов дысс.
Да.