Вот так же мягко она говорила и тогда, когда сжигала на его обнажённом теле рисунки дочери. Он тогда тоже не был связан. И цепи его не держали. Он мог подняться. Мог даже бежать.
Но не шевелился. Он видел тени, слышал их угрожающий шелест. Их язык был иным, с противоположным стилистическим рядом, они трудились под ухом верными, дотошными толмачами, перекладывая дипломатический изыск на палаческий говор. Неволя бывает и такой, без цепей.
Пожалуй, это и есть истинная неволя, подлинное, без примесей, рабство. Когда ни оков, ни верёвок, а двинуться не можешь. Его держал страх. Не за себя.
За себя он никогда не боялся. Собственная жизнь не такая уж ценность. Она даруется Богом и по Его же воле будет изъята. Есть другие жизни, те, за которые он в ответе. Есть долг, есть любовь. Тем долгом он и повязан.
Когда горели рисунки, сыпались обугленными уголками, он защищал не только Марию, он защищал Жанет. Защищал неосознанно, почти инстинктивно, как, наверно, защищал бы оказавшуюся рядом с Марией соседскую девчонку, если бы случился пожар или обрушилась крыша. Жанет была в тот вечер такой неосторожной девчонкой.
Ей не было до него никакого дела, она его не знала. Заглянула из любопытства. Собственно, и ему до неё не было дела. Была только досада, и немного раздражения.
Ещё одно свалившееся на него несчастье, ещё один острый камешек в дырявом ботинке. Он хотел от неё избавиться, от любопытной и назойливой зрительницы.
Как же он хотел избавиться! Он даже прикинул, сможет ли вышибить дверь. А затем хватить незваную гостью за шиворот и вытолкать. С дверью он бы не совладал, она была из крепкого дуба, толщиной в руку. А та, что в спальне, и вовсе как крепостной вал. Наделал бы шуму и покалечился.
Он бы и в окно её выкинул, эту искательницу приключений, не будь на окнах решётки. Ему было всё равно, кто она, та самая принцесса д’Анжу или дочь вице-короля Неаполя. Это был враг. Опасный своим неведением, своим неуместным порывом.
И всё же он её защищал. Впрочем, о ней он не думал. Он думал о дочери. Воображать, что сделает Клотильда, обнаружив в покоях фаворита, — её фаворита! Её собственности! –другую женщину, ему не хотелось.
Если бы не приступ мигрени, он бы её возненавидел, эту гостью. Пожалуй, он едва ли не впервые позволил себе думать об этом, о том вечере, первой встрече, об удивительном, неправдоподобном стечении обстоятельств. Как такое могло случиться?
Жанет, как призрак, просочилась сквозь стены.
Таким могуществом обладали только великие волшебницы в древних сагах. Земной женщине это не под силу. Но у неё получилось. Она прошла, как Тесей по лабиринту. Только Минотавр оказался таким… таким жалким.
Геро тряхнул головой, чтобы отогнать видение. Оно было отвратительным, стыдным, каким-то грызущим, будто оголодавший лисёнок за пазухой, и в то же время… в то же время таким… утешающим, как посланный под утро исцеляющий сон. В том видении была Жанет, были её руки, её первые прикосновения.
Она не оттолкнула, не перешагнула с брезгливой осторожностью. Она гладила его волосы. Её прохладная рука на веках разгоняла слепящий жар. Он как будто заблудился в грозу, перепутал небо и землю, а её рука служила маяком, крошечным костерком в ночи, разведенным на далекой башенке. Кто знает, справился бы он тогда, без неё…
Возможно, обезумев от боли, искал бы спасения в омуте забвения, вновь раздробив зеркало или отодрав узкую щепку, искал бы под кожей тонкие вены и уже для верности кромсал бы их в лоскуты, в нежизнеспособные нити, а потом лежал бы и слушал, как замедляется сердце, как далёкий колокольный звон становится оглушительным. В последний миг проклял бы себя за слабость, пополз бы к двери, чтобы позвать на помощь, сам бы искал жгут, чтобы перетянуть, остановить…
Но было бы поздно. Нази нашла бы его мёртвым в расползшейся, багровой луже.
Но рядом с ним оказалась любопытная гостья. А потом эта гостья целовала его в парке, ехала к нему через заснеженный лес, являлась среди ночи под ненавистной личиной. Она всё делала наоборот, разрушала и опровергала. Он не понимал, она объясняла. Он не верил, она доказывала. Он умирал, она воскрешала.
Теперь он ждёт, она… Ничего он не ждёт. Оно неподъемно, это последнее условие. Ей не справиться. Даже ей…
Он её не винит. Винит? Да кто бы посмел? Разве он винит свою мать?
В очень ранней юности, когда пришло осознание неполноценности существования, обделённости в имени, в происхождении, он испытывал нечто похожее на враждебность. Он даже воображал эту женщину, которую когда-нибудь встретит и которой выскажет свои упреки.
В нем жила обида покинутого ребёнка. Его мать оставила его, отреклась. Где же она? Где-то жила, дышала, ласкала других детей, укачивала, утешала. Она выбрала их, а его – покинула.
Он даже воображал этих детей, своих соперников, похитивших любовь его матери. Он жаждал её найти, чтобы обвинять, чтобы плюнуть под ноги, как плюнул светловолосый мальчик, уличить, пригвоздить, наказать. Позже он понял, что о подобном судилище мечтают все брошенные дети.
Он бы не удивился, что о том же самом начала бы мечтать и Мария, опоздай он на пару лет со своим возвращением. Его дочь была ещё мала, чтобы разувериться окончательно. Напротив, девочка не сомневалась.
Она приняла выдумку Наннет, поведавшей ей под видом сказки, что отец отправился в дальние страны, что там его ждут всевозможные опасности и приключения, но он обязательно вернётся. Уже в Лизиньи Наннет, старательно отводя глаза, и теребя передник, призналась ему в этом невинном обмане.
Она сделала это после того, как Мария вдруг начала задавать отцу странные вопросы, видел ли он в дальних странах «таких бааальших лошадок», у который вместо носа рука, и они этой рукой всё хватают и пихают в рот. В недоумении выслушав это описание, Геро попытался вообразить это удивительное животное, а также своевременно предположить, откуда у его дочери столь странные познания. Что за дальние страны?
Тогда Наннет и призналась, что не нашла ничего лучшего, как утешить девочку этой ложью. А как же иначе? Не рассказывать же пятилетнему ребёнку, что отец умер?
Наннет тайком побывала в Конфлане, когда Геро там уже не было, и сведения у неё были самые достоверные – от кухарки. Впрочем, те же сведения она бы получила и от самой герцогини – отец бедной девочки мёртв. Что оставалось бедной няньке? Солгать. Утешить и подарить надежду.
Дети доверчивы. Мария поверила. Она тогда всему верила, даже в то, что её мама когда-нибудь вернётся. Потому что бабушка «всё влёт»! — а уж отец тем более надежд не обманет. С ним уже такое случалось.
Он исчезал, но возвращался. Исчезал надолго. Бабушка говорила, что туда ему и дорога, разбойнику, но Мария не огорчалась, знала, что отец вернётся. И он возвращался.
Возвращался, такой же красивый, и привозил ей «иглушки». Он ведь и тогда бывал в дальних странах. Все папы там бывают. Она это слышала от соседской девчонки. Её папа даже уходил на войну и плавал на «колабле».
История Наннет укладывалась в этот простенький набор представлений, уже обозначенных детским опытом. Папа вернётся. Нужно только подождать. Кто знает, не вернула ли его к жизни эта наивная вера?
0
0