— Ну и что ты орешь, Бастерхази?
Слова вроде бы грубые, только вот голос… такой нежный, бархатный, ласковый, такой смущенный и восхищенный одновременно, такой отчаянно-даймовский, что хочется то ли орать еще громче, то ли смеяться и плакать на разрыв, то ли скулить, извиваясь у ног, только бы тебе сказали еще хоть что-нибудь таким же вот голосом, и не важно что…
— Тебя что, ни разу не трахали?
Важно.
— Не… трахали.
Смешно, да? Восьмидесятилетний девственник, о любовных похождениях которого слагают баллады по всей Валанте. “Ах, этот Рональд темный шер Бастерхази, он такой жеребец! Такой неистовый! Такой горячий! У бедняжки Ристаны не было ни единого шанса… да и у любой другой бедняжки тоже, он же трахает все, что шевелится, и что не шевелится трахает тоже, он же некромант!”
Ну да. Все верно. И в то же время…
Никто. Никогда. Ни разу.
Чтобы вот так, нежно и осторожно, проникая внутрь не пальцами даже, теплым и ласковым светом, обнимая живым перламутром внутри и снаружи, поддерживая и удерживая, согревая, лаская, гладя. Стремясь доставить удовольствие, а не боль, стремясь не унизить, подчинить, размазать и выпотрошить, а сберечь. Словно Роне — хрупкая драгоценность, словно его ощущения и чувства имеют значение, словно он сам имеет хоть какие-то значение и ценность в глазах… Ну хоть в чьих-то глазах!
Такое… завораживало.
На такое было легко подсесть, словно на сильнодействующий наркотик. Слишком приятно и необычно. Слишком хочется, чтобы снова и снова, чтобы не прекращалось, чтобы всегда было именно так. Наверное, так и бывает между двумя светлыми. Только так и бывает… Наверное, Дайм просто забыл, кто сейчас перед ним. Вернее — под ним.
Ничего. Напомнить несложно. И лучше сейчас, пока еще не прирос всей кожей, всей сутью, всеми стихиями. Если прирасти, отрываться будет куда больнее.
— Не трахали, с-светлый… С-с-сорок лет… Самоубийц не было.
Вот так. Ясно?
И что ты будешь делать теперь, Дайм?
“Самоубийц не было. Сорок лет…”
Ты ведь помнишь, да?
Ты сам проводил то расследование, значит, что-то подозревал еще тогда, хотя и не нашел доказательств. Роне видел твою подпись на том деле: “Закрыть за недостаточностью улик и отсутствием прямого признания”. Ну вот тебе и оно, прямее не бывает. Как не бывает и сроков давности у таких преступлений, во всяком случае — с точки зрения полковников Магбезопасности.
Я темный, Дайм. Всегда им был и всегда останусь. Убийца. Тварь. Отродье Хисса. И плевать, что Хисс одобрил те смерти и знак его горел на пепелище месяц, для светлого это всего лишь еще одно доказательство того, что два отродья Ургаша всегда друг друга поддержат. Знал бы ты, насколько это не так…
Теперь ты знаешь правду. И что ты сделаешь? Просто отшатнешься? Или сразу достанешь наручники? И голос, такой теплый и ласковый, станет обжигающе ледяным, острым, режущим до крови…
Что бы ты ни сделал — делай это быстрее. Пожалуйста.
— Да? Значит, я тоже рискую? Меня ты убьешь… тоже?
Теплая бирюза, пронизанная насмешливыми золотыми искрами. Слишком близко, слишком много. И голос… ласковый, бархатный, нежный, разве что чуть более ироничный… точно такой же, как прежде, словно ничего не случилось и никто ни в чем не признался только что.
Или словно кто-то действительно не узнал ничего нового, потому что отлично все понимал еще тогда, когда накладывал резолюции о недостаточности улик. И было ему плевать.
— Убью! — Роне всхлипнул и оскалился. — Точно убью, Дайм! Если ты остановишься!
0
0