Город наступает. Страшные-страшные обитатели леса пошли учиться школу. В очень страшный класс. Кикимора записалась в бассейн. Оборотень работает учителем истории. Вампиры озаботились вопросом аренды жилья. А класс самой страшной учительницы кто-то сглазил. Тёма угодил на перевоспитание к Шаману на Далёкий Север. Стоило Диме спастись от стоматологов – коллекционеров, появилась Акула с Серёжиными ушами, а в городе Вечный двигатель потерялся. Евстигнеев продемонстрировал навыки работы с аудиторией. А Зиночкин поцеловал царевну Жабу и не жалеет об этом.
Содержание
Живая квартира………………………………………………………2
Кикимора……………………………………………..……………….. 5
Колдунья ……….………..……………………………………………8
Оборотень……………………………………………………………..10
Вампир………………………………………………………………….14
Сёма-свёкла…………………………………………………………….17
Тёма и Волшебный бубен………………….………………………20
Стоматологи……………………………………………………………22
Акула…………………………………………………..…………………23
Вечный двигатель…………………………………………………….26
Зомби-апокалипсис…………………………………………………..31
Инопланетянин..………………………………………………………33
Жаба…………………………………………………………………… 36
И Максимилиан тоже был вынужден лгать.
Он оказался последним, на кого отчаявшаяся Мария, несказанно удивленная косноязычием «дядюшки Пела» и заиканием Жанет, устремила опухшие от слёз глазки. И Максимилиан, передёрнув плечами, повертевшись, посопев, подтвердил всё сказанное.
— Ну да, уехал… ага, как раньше… далеко. И не реви! Не реви, мелюзга!
Потом взял девочку за руку и увел к фонтану с золотыми рыбками. Жанет была ему благодарна. Сил утешать она в себе не нашла. Она сама нуждалась в утешении. Поднялась к себе. Заперла дверь. Села. Сложила руки на коленях, сцепила пальцы.
Костяшки побелели, но боли она не чувствовала. Сидела, гордо вскинув голову, окостенев спиной. Глаза высохли и потемнели.
— Не время лить слёзы, чёртова незаконнорожденная принцесса Жанет, — сказала она тихо, но твёрдо. — Вам и прежде приходилось несладко. Вы и не такое переживали. И вы справлялись. Вы и сейчас справитесь, вы справитесь, незаконнорожденная принцесса Жанет, самозванка д’Анжу, княгиня Каррачиолли, вы справитесь.
Она закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула. Она уже падала в этот омут, уже тонула. Уже смотрела на зелёное, тусклое солнце, стоя по щиколотки в мокром песке. В первый раз её вытащил Антонио, когда намокшее платье не позволило ей всплыть и вдохнуть. Тогда умер её ребёнок.
Во второй раз она смотрела на зелёное солнце, стоя на дне собственного отчаяния, когда пришла весть о гибели самого Антонио. Это зелёное солнце было только видением, но она пыталась его овеществить, направив маленькую шхуну в море. Надеялась на милосердие волн, которые, захлестнув, стащив с палубы, окрасят в сине-зелёную дымку живую вселенную.
Но волны её отвергли, а ветер пригнал шхуну к берегу. Зелёное солнце восходит вновь. Она снова на дне. Медленно тянутся к поверхности сорвавшиеся с губ пузырьки, осколки дыхания. Ступни погружаются в песок, сверху давит водяная толща.
Одежда не просто намокла, она уже вросла в дно, как древний корабельный остов с пробоиной, уже покрылась алчными, плотоядными моллюсками. Дыхание уже должно оборваться и вода жгучим, соляным раствором заполнить лёгкие, и солнце должно погаснуть.
Это тусклое, ущербное, зелёное солнце. Но она всё ещё на него смотрит, всё ещё дышит и всё ещё осознает. Она ещё может высвободиться и всплыть.
— Ну давай же, девочка! – слышит она насмешливый голос с итальянским акцентом.
Ругательство и хриплый смех. Это голос Антонио. Он держит её за шиворот и встряхивает, как котёнка.
– Ты помнишь, что я тебе говорил? Мне нужна такая, как ты. Мне нужна рыжая, дерзкая шалунья. Девочка – сорванец. И ему… ты тоже нужна. Мой корабль пошел ко дну. А он, в отличии от меня, жив. Пробоина выше ватерлинии, и корабль держится на плаву. Ты же помнишь, чем отличается кливер от брамселя? Так поспеши.
— Я помню, — прошептала она в ответ. И оттолкнулась, поплыла к зеленому солнцу.
Они не понимали, что происходит. Липпо, Мишель, Перл, Лючия, Клермон, Катерина. Все собрались за столом на террасе под виноградным сводом, уже в красно-жёлтых заплатах, как цыганский шатер. Они заняли привычные места.
Пустовало только два, по левую и правую руку от кормилицы, которая застыла во главе стола, как Мария Стюарт после оглашения приговора. Впервые на этом ристалище чревоугодия царили тишина и запустение.
Срубленный из дубовых досок массивный стол, не раз принимавший на свою узловатую широкую «спину» груз закусок, салатов, супов, пирогов и сладостей, был выскоблен и пуст, будто владельцы этого алтаря подверглись внезапному разорению или по причине болезни утратили аппетит.
За столом не было только Валентины, которая своими заботами и сказками отвлекала детей. Это не мешало ей быть где-то рядом, вмешиваться и присутствовать. Она откликнется и придет.
Нет тех двоих, этой пары, составившей такой удивительный, завораживающий мезальянс, дочери короля и безродного найдёныша, этих двух пилигримов, что явились с противоположных полюсов мира и заключили самый противоречивый союз. Они встретились и подарили этому миру непознанную прежде грань гармонии и баланса, придали хрупкой вселенской конструкции устойчивости, которой не доставало.
Это пустующее место за столом пугает. Это — как подпиленная свая, как извлечённый по неведению краеугольный камень, несущий вес церковного купола.
Жанет своё место заняла. Она возникла почти бесшумно, обогнула розовый куст, чуть шаркнула подошвой туфли по гравию, затем прошелестела юбкой, приближаясь. Клермон учтиво поднялся ей навстречу, исполняя протокол. Жанет поблагодарила взглядом. По-прежнему ни слова.
Она смотрела на образовавшуюся прореху, брешь, рану. Ткань бытия треснула и разошлась. Кормилица почему-то упорно усаживала их лицом друг к другу, по левую и правую руку от себя. Вовсе не из каких-то древних приличий, разлучая влюблённых, а напротив, уравнивая их в достоинстве.
Мишель, как хозяйка Лизиньи, как грозная владычица и государыня, всегда восседала во главе стола. Чем ближе гость к сеньору, тем выше и почётней его статус, там славней его имя и тем большей благосклонностью этот гость пользуется.
Жанет, невзирая на своё неоспоримое превосходство в происхождении, никогда не претендовала на место во главе. Напротив, она признавала старшинство и верховную власть кормилицы, охотно занимая место по правую руку. Когда в Лизиньи появился Геро, то очень скоро, в отсутствии Жанет, это место занял он по прямому указанию хозяйки.
И статус приближенного к «трону» был дарован не из мотива корысти, как если бы речь о фаворите особы королевской крови, как поступили бы из благоразумия при дворе мелкопоместного барона, желая через фаворита заслужить милость сеньора, а из подлинно сердечного мотива. Мишель не затрудняла себя лестью. Она признала Геро как равного своей молочной дочери, как ещё одного сына, который нуждается в заботе, как создание ценное не происхождением или местом при дворе, а степенью лучезарности души.
Она приблизила его к себе, как приближают светильник, чтобы разогнать тьму. Рядом с ним было светло. И обнаруживший себя пролом в их рядах, среди любимых и близких, в их семье, означал падение сумерек в ясный полдень.
Солнце в ясном полуденном небе подернулось зеленоватой тиной. «Похоже на совет осажденных» — подумала Жанет, занимая своё место рядом с Мишель.
Никто не произнёс ни слова. Жанет чувствовала на себе вопросительные взгляды. И не решалась начать.
Да и с чего начать? Признаться в том, что она самым позорным манером уступила своего возлюбленного на иллюзорное благополучие? Что она без сопротивления, без спора, без условий позволила его похитить? Что она его… предала?
Ни Перл, ни Клермон до сих пор не задали ни единого вопроса. Только глаза отводили. Молчание затягивалось. Первой нанесла удар или, напротив, смягчилась Мишель.
— Не окажет ли светлейшая княгиня милость своим покорным слугам и не объяснит ли им, ничтожным, что, собственно, происходит? Или участь тех людишек ничтожных пребывать в неведении?
Пребывание в замке д’Антрагов не прошло для нормандской крестьянки бесследно. Фраза звучала напыщенно, неуклюже, но цели своей соответствовала. Жанет вздрогнула.
Она вновь чувствовала взгляды. Не вопросительные — обвиняющие. Она предала не только Геро, она предала их всех. Вот она, цена привязанности знатной дамы — медный грош.
Появилась равная ей, с той же королевской составляющей в жилах, и они сговорились, как единокровные самки. Все прочие, иной породы, были признаны за уцененных. Ей хотелось крикнуть, что они ошибаются! Что это не так!
Она не развешивает определяющих ярлыков. Не определяет границ. Это обстоятельства. Это чертовы обстоятельства. Да, она растерялась. Она даже испугалась. Не сумела ответить, парировать удар. Оправдания такие жалкие. Этого презрения она заслуживает. Возможно, они учтут доводы рассудка, возможно, даже оправдают. Но… не простят.
Она останется для них той, что предала беззаветно любящее сердце, чистую душу и доверчивый взгляд. Она останется для них… королевской дочерью.
Мишель неожиданно смягчилась.
— Так что же, доченька? Что случилось? Толстяк ничего вразумительного не сказал. И граф твой… загадочно молчит. Мальчонка в слезах прибежал. И тоже ни слова. Это мой дом. Я имею право знать.
— Здесь была моя сестра, герцогиня Ангулемская, — с трудом произнесла Жанет. – Несколько недель она тайно проживала в доме отца Марво.
Тень улыбки мелькнула на губах Норрингтона.
— Извините, что разочаровал вас, капитан. Ничем не могу вам помочь.
Джек передернул плечами.
— Что ж, очень жаль. Все, что я слышал об офицерах британского королевского флота, подтверждается. Эти господа способны лишь вышагивать парадным маршем на всяческих церемониях, а малейшие трудности превращают их в слякоть. Я считал вас исключением из правил, командор. Жаль, что я так обманулся.
В иных обстоятельствах эти откровенно оскорбительные слова вызвали бы у Норрингтона взрыв гнева, но и теперь они в какой-то степени пробудили его угасшее достоинство. Он слегка привстал со своего ложа; краска залила его бледные щеки.
— Будь у меня в руке шпага, — процедил он сквозь зубы, — клянусь, я вбил бы вам ваши слова обратно в глотку!
Джек выслушал эту тираду, изогнув бровь и ухмыляясь в усы.
— Любопытно! Значит, будь у вас шпага, вы вели бы себя совсем по-другому. Что ж, хорошо. Я дам вам шпагу и предоставлю прекрасную возможность покарать меня за дерзость. Нет, я не шучу, — добавил он, поймав недоверчивый взгляд командора. — Но нам придется покинуть эту каюту, чтобы уладить наши небольшие разногласия.
Поднимаясь вслед за Воробьем на шкафут, командор полной грудью вдыхал свежий морской воздух, которого так долго был лишен, сидя взаперти. Он ощущал себя узником, выпущенным на свободу, или, скорее, тяжелобольным только что поднявшимся с постели. Выбрав удобное местечко, Джек, хранивший все это время на своей физиономии серьезное, даже торжественное выражение, вручил командору шпагу, которую до этого нес под мышкой. Затем снял шляпу, камзол и обнажил свой собственный клинок. Пираты, драившие поблизости палубу и латавшие паруса, засвистели и заулюлюкали, подбадривая своего капитана. Слегка растерянный Норрингтон стоял неподвижно, уже начиная жалеть о том, что позволил Воробью втянуть себя в это представление. Поединок с проходимцем был ниже достоинства офицера и дворянина. Джек, однако, не дал ему время на раздумья, атаковав внезапно и стремительно. Командору поневоле пришлось защищаться, и бой увлек его, как это всегда и происходило. Норрингтону еще в молодости посчастливилось учиться фехтованию у лучших мастеров, и он во многих отношениях превосходил в этом искусстве Джека, нахватавшегося азов фехтования где только можно. Однако, ему было чрезвычайно трудно обороняться против своего гибкого и быстрого противника, который носился вокруг, словно надоедливая муха, десятки раз меняя тактику боя. Пытаясь загнать Джека в угол, командор постепенно перемещался по всему кораблю, и лишь оказавшись на нижней палубе, осуществил свой маневр и «запер» капитана в глухом закутке. Тот держался еще какое-то время, но дела его шли не лучшим образом. Все же, изворотливый ум Джека помог ему. Ловко подцепив ногой ведро с водой, стоявшее сбоку, он опрокинул его прямо под ноги Норрингтону. Поскользнувшись на мокрых палубных досках, командор упал на спину, выронив шпагу. Джек отбросил ее подальше и, удовлетворенно ухмыльнувшись, опустил оружие.
— Как вы себя чувствуете, командор? Вам лучше?
— К чему весь этот фарс? – вопросил тот раздраженно.
— Видите ли, мне хотелось вас немного встряхнуть. Признайтесь, ведь я обладаю способностью действовать вам на нервы!
— Признаю. Но зачем вам это понадобилось?
— Мне не интересно торжествовать над противником, которому все безразлично. Сейчас вы немного ожили, это радует. Давайте-ка, вернемся в каюту.
С этими словами Джек протянул руку командору и помог ему подняться.
— Дура! Дура! Чертова дура! – матерился Степан, задыхаясь от быстрого, неровного шага. Снег подтаял, где-то осел, а где-то намерз липкими кочками – оскальзываясь и чуть не падая, парень шел по Шестой в направлении МТС.
Ему, разумеется, приходилось слышать байки о покойниках, которые просили всякую дрянь у живых. И во всех таких рассказах проблема решалась закапыванием в могилку требуемого – чаще всего обуви. Типа, похоронили девочку в выпускном наряде и бальных туфельках, а она потом начала таскаться по ночам, просить кроссовки, ибо туфли, сука, жмут. Закопали ей кроссовки – отстала.
А Люда почему-то приходила за изолентой. Но при мысли, что надо взять лопату и потревожить ее могилу, у Степана волосы вставали дыбом. Может, Галка и правильно мыслит, она ведь те же байки слышала, но копать ее могилу – извините. Она ведь там. Ее тело, волосы, золотистые ресницы и родинка на плече. Она совсем одна там, в холоде — снежное одеяло, укрывавшее ее полгода, почти совсем сошло. И он будет ковырять ее лопатой?
При этой мысли Степана словно переломило пополам, скрутило где-то в районе живота. Он согнулся и медленно сполз в оплывший снег, вцепившись зубами в кулак, чтобы не завыть. Без Люды был он маленьким и ничтожным, не нужным даже себе. Во всем, что он делал, не было смысла, а в мире больше не было никакой радости.
Как же он не видел эту звериную тоску свою? И как теперь жить, когда он ее увидел? Звезды высыпали на потемневшее небо, расчерченное дымками из труб, как реактивными самолетами. Вокруг шла жизнь – неизменная и невозмутимая, словно течение Енисея. И лишь его болтало щепкой: к берегу не прибьешься, и на дно не пойдешь.
Он немного отдышался, поднялся и пошел. Намокшие брюки неприятно царапали коленки. Надо бы все-таки зайти к Левушкину, иначе можно просто тронуться умом от всего происходящего. Степан постоял, успокаивая часто бьющееся сердце, вытер ладони о куртку и двинулся дальше по Шестой, которая вообще-то Юбилейная, но никто почему-то ее так не называл.
Санька Левушкин был слегка навеселе, кажется, он подбухивал еще со школы. Некоторые люди словно рождаются пьяненькими, и никогда не трезвеют — тут бессильна любая антиалкогольная кампания. И это было очень жаль, потому что Степан Левушкина любил.
Санька был неглупый парень, и даже в чем-то чувствительный. Это ему и мешало – там где надо просто плюнуть и растереть, он царапал себя, терял силы и заходил в тупик. Бессмысленность окружающей жизни он понимал глубже и яснее Степана, потому и подбухивал, чтобы не было так грустно.
В детстве они были неразлучны, но потом как-то отдалились. Не ссорились, ничего не выясняли, но однажды Степан понял, что разговор без водки не идет. Левушкин оживлялся, только когда на столе стоял пузырик. С тех пор Степан визиты сократил, а Санька ему не навязывался. Так все и заглохло помаленьку.
И все же Левушкин – друг. Один-единственный, с ним столько пережито, что у других просто нет шансов. Не будет никогда другого детства, других длинных, томительных дней, за которые проживается целая жизнь. Не будет озера с головастиками, поленницы в Санькином доме, где они тайком курили завернутый в газету лавровый лист.
Постучавшись в Санькины ворота, Степан хотел отдохнуть. Пусть ненадолго, но вспомнить время, когда всего этого не было, и они были счастливы. Могли махнуть на электричке в Красноярск, чтобы посмотреть в кино иностранный фильм с невероятным Брюсом Ли. Четыре часа туда, четыре обратно, полдня болтаться без дела, а потом – счастье. Потрясение. И вот они уже мутузят друг друга в ограде, выясняя, кто из них Воин Дракона.
— Степан! Братан, ну надо же…
Санька затащил Степана в свою комнату, плюхнул на газетку сковороду с картошкой, и открыл кильку. Мутная жидкость в наполовину пустой трехлитровой банке зажигала в его глазах огоньки и наполняла речь остроумием и живостью.
— Чокак? Рассказывай. Говорят, у Андреича опять комбайн сбежал. Вернее, Андреич говорит.
— Андреич-то говорит. Галка вон тоже утверждает, что у нее коза говорящая.
Левушкин хихикнул:
— Помнишь, мы ее трусы с веревки украли, а потом бегали, пытались юбку задрать, чтобы посмотреть, в трусах она или без?
Степан скривился:
— Идиоты.
— Да прикольно же.
— Нет. Совершенно не прикольно. Хреново у нас было, Саня, с чувством юмора. Да и сейчас не очень.
Левушкин прищурился и подлил себе бражки:
— У тебя-то точно. Ты чего как в воду опущенный? Неужели из-за Галкиной брехни?
Степан накинул стопарик и откинулся на спинку стула. Эта комната была ему так же хорошо знакома, как своя собственная. С третьего класса он ошивался здесь почти каждый день, и помнил каждое пятно на обоях. Здесь было светло, в меру грязно и удивительно спокойно, словно крашеные известкой стены могли защитить его от всего плохого в мире.
Плакат с Брюсом Ли, приколотый на иголки, они добыли в восьмом классе путем сложной операции по обналичиванию отцовского электрорубанка. Санька был тогда жестоко порот, но рта не раскрыл и Степана не сдал. Сейчас это казалось дикостью – обменять хороший инструмент на плакат и жвачку, но тогда это была сделка века.
— Бабу тебе надо, Степ. Хочешь, познакомлю с одной? Третий сорт не брак, для душевного отдохновения пойдет. Особенно под беленькую.
Степана передернуло:
— Забористая бражка.
— Ну так что?
— Иди в жопу. Утешитель нашелся. Когда надо будет, я себе найду, и не третий сорт.
Левушкин иезуитски усмехнулся:
— Ну да, ну да, они ж все за тобой в очередь стоят, только пальцем помани. Особенно первосортные.
— А что, я жених видный. По осени все равно буду в Красноярске в техникум поступать, и на железку устроюсь. Квартиру теперь, конечно, не дадут, но мне и комната пойдет. Начинать с чего-то надо.
— Блестящая перспектива! За это надо выпить, — Левушкин подлил бражки и зацепил из банки рыбину, — За тебя, братан. Пусть все получится, тем более что никто тебе больше не мешает.
— А раньше кто-то мешал?
— Ну, Людка. Она ж не хотела в Красноярск ехать.
— В смысле не хотела? Вышла бы замуж и поехала.
— Так потому и не выходила. Ей здесь нравилось, а тебя все тянуло в пампасы.
— Какие пампасы, я для будущей семьи старался.
Левушкин почесал затылок и наморщил лоб, вспоминая:
— Помнишь, с год назад мы в кино ходили, а потом на Садовой чекушку прикончили возле клуба? Ты раздухарился тогда, все хвастался, как получишь секционку или даже малосемейку в Красноярске, как будешь на железке работать, карьеру сделаешь. Это здорово бесило. И Людка тогда рявкнула, что ты задолбал уже, и она с тобой никуда не поедет. Помнишь?
— Нашел, что вспомнить. Бабскую обиду.
— Блин, ну ты тугой! Степа, она тебе сорок раз говорила, что не будет уезжать отсюда. А ты как старый дед, ни хрена не слышал. Вот, подожди…
Левушкин встал и начал рыться на полке, смахивая игрушечных солдатиков, закаленных в боях и сражениях. Два из них были Степины, но как-то прижились у Левушкина. Рядом, за пыльным стеклом, стояло черно-белое фото – они со Степаном на первое сентября, надутые и недовольные. Литвиненко улыбнулся — так много счастья было в залитом солнцем детстве.
Левушкин подошел и положил на стол две книги: «Технология производства и оценка качества молока» и «Организация и проведение измерений крупного рогатого скота».
— Это я для Людки купил в Красноярске, она просила. Не успел отдать.
— Она тебя просила?
— Ну да. Она постоянно просила ей что-то привезти: то журнал, то книжицу. Меня в Академкниге уже в лицо узнавали.
Степан взял в руки тонкую книгу с аляповатой бумажной обложкой, погладил пальцами, будто прикоснулся к Людиной руке.
— А почему она просила тебя, а не меня?
— Потому что ты ни разу ей не привез. Тебе то некогда, то незачем.
Глупости говорит Санька. Да и книжки эти – глупости, зачем бы они ей в городе понадобились? Правильно он делал, что не привозил, хотя она особо и не просила. Было пару раз, а потом перестала – и теперь он понял, почему.
— Людка она работой своей сильно горела. У нее журналов этих – полный шкаф, и все ведь читала, думала, выписывала что-то. Панкратову жизни не давала, ибо на ферме у нас страх, мрак и грязь. А ей хотелось по науке работать, чтобы коровы сытые, чистые и не обосранные. И чтобы в доильных аппаратах черви не водились. Жалела она их, в морды целовала, тьфу…
— Как интересно.
— Ей интересно было. Она землю любила, деревню нашу, жить хотела здесь, а не в городе. Странно, правда? Все бегут из деревни, потому что тут тупик, нищета и водка, а ей что-то впереди виделось.
— Да что тут может быть впереди?
Левушкин развел руками.
— Помнишь, Кислицына, отличника нашего? Уехал. Братья Семкины – уехали. Олька Демидова – туда же. Все уезжают, нечего тут делать, и мы бы с Людой уехали.
— Неа. Она бы не поехала, я точно знаю.
Степан положил книжку. Резкий залом от носа до подбородка разрезал лицо надвое.
— Такое ощущение, что каждый хрен в Черной знал мою невесту лучше, чем я.
— Ты меня сейчас хреном обозвал?
Степан пожал плечами, понимай, мол, как знаешь. Левушкин помолчал, а потом сгреб книги со стола:
— Вали.
— Гонишь?
— Не знаю еще, но сейчас уходи. Не хочу тебя видеть.
Как в ускоренной перемотке мелькнула перед Степаном знакомая с детства комната, пока Левушкин закрывал дверь.
Однажды пасмурным днем в Сохо в книжной лавке Азирафаэля грамофонная игла скользнула, царапая пластинку, и — как по волшебству — зазвучала песня:
— В Испании лучше всего делают это,
Это делают литовцы и латыши,
Давай сделаем это, давай влюбимся друг в друга.
Азирафаэль и Кроули ютились на кушетке книжного магазина, с задернутыми шторами, закрытой вывеской и дверью, заблокированной стулом. Их ноги нетерпеливо переплетались, пока тела вжимались в плюшевые подушки, и Азирафаэль боролся с узлом на сером галстуке Кроули. Кроули снял его и бросил на полку вместе с пиджаком и потянулся расстегнуть рубашку Азирафаэля. Тот смеялся, а Кроули расстегнул жилет, и их лбы и носы соприкасались каждый раз, когда они крали друг у друга поцелуи.
Однажды ночью они ворвались в ангельский магазинчик вместе с началом грозы. Снаружи гремел гром и дождь колотил в стекла тяжелыми каплями, а Кроули и Азирафаэль целовались жарко и исступленно, впиваясь в губы друг друга до крови, а потом, пошатываясь, брели к лестнице, оставляя за собой мокрую одежду, и Азирафаэль откинул с лица мокрые волосы Кроули, любуясь.
В другой мрачный вечер, вернувшись домой с ужина, Кроули отбросил телефон в сторону и толкнул Азирафаэля на стол. Азирафаэль ахнул, когда телефон грохнулся на пол, но тут же изумленно и как-то взволнованно улыбнулся и развел колени в стороны, потому что Кроули немедленно скользнул к нему и навалился сверху, придавив своим весом и заведя ему руки за голову.
После одного из обедов они как-то раз прогуливались по коридорам «Ритца» и набрели на пустую гардеробную с приоткрытой дверью. Кроули ухмыльнулся, оглянулся через левое плечо, потом через правое, подошел к двери и потянул Азирафаэля за лацкан.
Азирафаэль нервно усмехнулся.
— Кроули, ты с ума сошел?
Но Кроули втащил его внутрь и бедром захлопнул дверь.
В следующий раз они сидели на корточках в задней комнате книжного магазина и бестолково сдирали друг с друга рубашки, толкая полки, скорее мешая друг другу, чем помогая раздеться. Рука Азирафаэля поползла вверх по шее Кроули, схватила за волосы. Наклонив голову, он притянул Кроули ближе к себе и позволил ему соскользнуть ниже.
— О Боже.
Азирафаэль прижал ладонь к щеке Кроули, проведя пальцами по изгибу его шеи, и выдохнул ему в ухо: «О Боже, о Боже, о Боже!”. В двух кварталах от них, в приоконной коробке у старой вдовы розовый куст выпускал новый алый бутон каждый раз, когда ангел вслух поминал Ее имя.
В теплый солнечный день, когда люди прогуливались по Гайд-парку, по озеру проплыла сотня лебедей, двигавшихся синхронно и слаженно, как на параде. Неделю спустя молодой человек в неопрятной темной квартире смотрел розыгрыш лотереи, а цифры на его билете менялись сами собой, делаясь выигрышными. Киоск метро внезапно выплюнул билеты. Воздушные шарики девочки превратились в голубей. Писательница чуть не выронила свой кофе, когда ее вдруг озарило и нужные слова полетели вниз по экрану сами собой. А когда малыш выбежал на Риджент-стрит прямо под колеса машин и его мать закричала, светофор загорелся красным, а приближающийся автобус замедлил ход и успел остановиться.
Кроули бросил свой блейзер на спинку офисного стула, на спинку дивана, на спинку кровати Азирафаэля и на вешалку для одежды. Азирафаэль бросил галстук-бабочку на стопку книг по истории, на перила своей лестницы и рядом с любимым растением Кроули. Азирафаэль откинул голову на спинку кровати, на стол Кроули, в задней комнате, гардеробе, здесь, там и везде.
Однажды поздним субботним утром в Сент-Мартин-ин-зе-Филдс жених и невеста, взявшись за руки, поспешили вниз по ступеням широкой парадной лестницы. Приглашенные на торжество члены семей высыпали наружу из церкви. Все с восхищением вздохнули, посмотрев на развевающуюся вуаль невесты в нескольких шагах внизу, и потом сразу же перевели взгляды вверх, на колокольню. Трафальгарскую площадь заполнил ясный и чистый перезвон колоколов, а Азирафаэль расслабленно опустился на подушку со сладким блаженным вздохом.
Нина внимательно посмотрела на киборгов — в одинаковых мешковатых комбинезонах сложно было определить пол одинаково бритоголовых киборгов, различавшихся только ростом — затем спросила отчёт о состоянии (17,5 и 11,4% работоспособности) и взглянула на Змея. Тот ответил:
— Я уже связался с Платоном… по сети. В зоопарке лишних киборгов не было, и потому Платон через Леонида срочно выкупил этих двоих у дексистов… с утилизации. Платон с чего-то взял, что я умею ухаживать за птицами… хотя сначала Ворон курами занимался, а теперь Марин с курами работает… и он же уверил сотрудников зоопарка, что довезём лебедей без проблем. Всё оплачено. И ветсвидетельства есть по всей форме.
— Тогда… второй вопрос. Где ребят поселить в полёте?
— В медпункте, — мрачно ответила медик, вышедшая из шлюза, — проходите уже… у обоих столько переломов, удивляюсь, как они ещё на ногах стоят… им дексист приказал вас ждать у клеток и ваши приказы выполнять первыми.
Нина тут же приказала Бизону и Эмме идти на медпункт и выполнять все распоряжения медика, уже после этого позвонила Платону:
— Добрый день, родной мой! Ты в своём уме? Полный трюм оборудования, так ещё и птицы… и два выкупленных с утилизации киборга… не думал, что они могут сорваться?
— Так по пути же… в здешнем зоопарке коллекция пород кур, а нам не помешает обновить породы… и лебеди пригодятся, им уже домики поставлены на пруду на Славном острове! Программы уже есть у Бизона… ничего, что так назвал? Всего два дня лететь… неужели не справитесь? Я и корма заказал, и подстилку, и воду, всё рядом в этом же трюме… если что, звони Рику, он спец по курам.
— А у меня есть выбор? Ладно, справимся. Дома всё нормально?
— Да, всё нормально… и у твоих лошадей тоже. Как сможешь, звони. А дома тебя ждёт сюрприз… тебе точно понравится. Пока.
Пока Змей заносил чемоданы в каюты, Нина осмотрела птиц – все были чипированы и здоровы, но расправить крылья вряд ли смогли бы. Можно ли их выгуливать по коридору или нельзя? Долетят ли нормально, сидя в клетках? Но… клетки погружены и деньги уплачены… деваться некуда, надо постараться довезти их без повреждений.
Новых киборгов устроили в медпункте, но с условием, что Бизон по мере возможности будет помогать Змею в уходе за птицами.
За полчаса до предполагаемого вылета у транспортника появились Инга и Джуна в сопровождении Тура и Волчка, чтобы проводить Нину с киборгами, и Инга сообщила, что она и Джуна дипломы защитили на «отлично» и готовы вылететь на Антари уже через две недели:
— …надо ещё и дома побывать перед вылетом, да и мест у вас уже нет… а нас четверо плюс вещи. Да и папа уже нашёл армейского друга, который нас перевезёт. А то, что Вы говорили нам, будет? То есть… должности и жильё?
— Конечно! Мы ждём вас всех… жильё пока в модуле, но к осени будет построено общежитие, и квартиры будут. Место главного зоотехника за тобой, Тура берём зоотехником по племработе. Джуна, у меня есть особое предложение для тебя. Вы обе в курсе, что строится Звёздный… там планируется птицефабрика и рыбозавод. Предлагаю на выбор: главным зоотехником на птицефабрику или на рыбозавод… выращивать мальков ценных пород рыб и выпускать их в лесные речки, впадающие в озёра.
Джуна тихо возразила:
— Но Вы же говорили, что мы будем работать вместе… а получается вот как…
— Ну, тогда Джуна главным зоотехником, а Инга управляющей на ипподром и конный клуб… просто… мы же сразу обговаривали должность главного зоотехника для Инги, а три зоотехника на один колхоз всё-таки многовато… или нет?
— Здорово! Согласны! — обрадовались девушки, а Инга предложила:
— А давайте на птицефабрику я брата двоюродного позову… он с индоутками привык работать, привыкнет и к курам.
— Там не принципиально, кур разводить или индоуток, лишь бы в столовых постоянно было мясо птицы и яйца. Он женат? Я это к тому, что первое время придётся жить в общежитии… возможно, в одном модуле с киборгами. Как он относится к киборгам?
— Нормально. У нас постоянно работают киборги… и… он не женат. Хотя девушка есть… она учится на ветфаке и у неё скоро практика… четвёртый курс. Так я позвоню ему?
— Пусть прилетают… примем.
Они поговорили ещё немного и расстались, чтобы через две недели снова встретиться, уже на острове.
***
Два дня в полёте прошли спокойно, Нина от нечего делать сама ходила смотреть за птицами и время от времени выпускала лебедей побродить по коридору. Бизон от новой хозяйки первое время шарахался, так как при малейшей его оплошности рядом с ней мгновенно возникал Змей, сытый и здоровый, но помогал загонять птиц обратно в клетки, не повреждая.
Эмма тихо лежала и регенерировала — с её переломами медик выпускала её только в санузел два раза в сутки – получая только кормосмесь, хотя Бизону уже разрешено было есть нормальную еду. В медпункте Леон подал Эмме свой планшет с мультфильмами, и она смотрела всё подряд так внимательно, словно никогда ранее такого не видела, хотя — по словам привезшего её дексиста – раньше была нянькой у троих детей.
***
Прилетели на Антари второго мая вечером и по причине наличия в трюме громоздкого оборудования капитан с согласия пассажиров направил транспортник сразу на Жемчужный остров и предельно осторожно опустил его на площадку между берегом и модулем медпункта.
Первой из шлюза вышла Нина, поздоровалась с встречающими её киборгами – и сначала попросила Платона позвать Рика, чтобы он сам выгрузил кур и определил их на месячный карантин в модуле. Обиженный Рик вышел вперёд из толпы:
— Я уже здесь… добрый вечер! У нас уже всё приготовлено для кур… сейчас всё сделаем, — и с помощью двух DEX’ов из охраны перенёс клетки с курами и петухами в один из трёх ангаров, где ранее были мастерские.
После этого Нина отправила Бизона и Эмму на медпункт долечиваться, и Саня лично сам принял новых пациентов — и Нина сразу сказала ему, что Бизон после выздоровления будет ухаживать за лебедями, охранять их от возможных хищников и чистить пруд, а Эмма будет работать в курятнике.
Тем временем Змей и Леон вынесли клетки с лебедями — и Платон распорядился сразу отнести их к пруду на Славном острове и там выпустить в приготовленный загончик на берегу. Нина пошла следом за ними, чтобы убедиться, что птицы здоровы, а Хельги в это время понёс её чемоданы в дом. Оказалось, что у пруда уже поставлены три небольших домика для гнёзд лебедей, и Нина про себя порадовалась такой предусмотрительности Платона – сейчас начало мая, и лебеди успеют устроить гнёзда и вывести птенцов.
Пока Нина с Платоном и Змеем занимались устройством лебедей на новом месте, киборги бригады Фрола разгрузили трюм транспортника, оставив только то, что привезено для фермы заповедника, а Светлана с Златко вышли прогуляться по острову. Примерно через час «Водник» поднялся в воздух и направился к посёлку для дальнейшей разгрузки, а Светлана с Златко и Леоном на флайере Нины полетели в город.
***
— Что тут нового? — наконец, смогла спросить Нина у Платона, когда лебеди поплыли по пруду, а Змей ушёл в столовую, чтобы после ужина улететь к своей бригаде.
— Придёшь к дому и увидишь… я видел ваше… мероприятие в музее. Мы все смотрели. Реально круто! Змей просто шикарно выступил! Молодцы! Я так рад, что у вас всё отлично! Пойдём же уже к дому… что покажу!
Когда Нина с Платоном подошли к дому, Хельги стоял на крыльце, но уже без чемоданов и в другой куртке – и Нина хотела сразу войти в дом, но заметила, что верный телохранитель смотрит куда-то в правую сторону от дома и тоже всмотрелась, но ничего, кроме неожиданно возникших пяти берёз между домом и флигелем ничего не разглядела.
— Надо ближе подойти, — буркнул Хельги, — я говорил им, что мама не любит сюрпризов, а они меня не послушали… и не разрешили позвонить и сказать.
Нина пошла к берёзам и за ними обнаружила, что от дома и до флигеля находится сооружение высотой с дом, с высокими зеркальными окнами, но без видимой двери, соединённое с домом и с флигелем двумя короткими галереями.
Платон мгновенно возник рядом и с гордостью сообщил:
— Ты же хотела зимний сад! Вот он! Вход из дома и из флигеля, а дверь наружу замаскирована и открывается изнутри… или по сигналу с брелка. Держи брелок… это Вальтер придумал… он заявил, что ты хочешь зимний сад, и даже запись показал, где ты это говоришь… — уже не так уверенно повторил Платон, глядя, как вытягивается от изумления лицо жены.
— Да, я говорила… но не говорила, что зимний сад нужен именно сейчас… это к зиме надо куда-то все растения в горшках разместить… — растерянно ответила Нина, — а не то они занимают слишком много места в доме… а Вальтер где?
— Там! Он там себе комнатку обустроил… временно, пока все комнаты в доме заняты… потом обратно в дом перейдёт… я не против, у него хорошо получается за растениями ухаживать. Пойдём, посмотри сама. Нажми кнопку на брелке… и дверь откроется.
Дверью оказалось огромное зеркальное окно, бесшумно отъехавшее в сторону. Нина вошла и застыла в изумлении: из небольшой прихожей две двери открывались в галереи к дому и во флигель, ещё две двери вели в две комнаты, в меньшей из которых на узком диване устроился Вальтер, а в другой на стеллажах и полу стояли примерно полсотни горшков разного размера с растениями, а между ними стояли столик, диван и пара кресел. Из прихожей поднималась лестница на второй этаж, где тоже было две комнатки. На дверях были таблички «Семенная лаборатория» и «Рассада».
Вальтер стоял у двери своей комнатки, был одет в рабочий комбинезон и выглядел совершенно счастливым:
— Поздравляю с возвращением! Приказ выполнен успешно! Хорошо ведь получилось… правда, нравится?
— Очень, — ответила Нина, — только очень уж неожиданно… и не совсем вовремя. Платон, ты ограбил банк? Откуда столько денег? Вот на всё это?
— А я не сказал? — с улыбкой ответил Платон, — я отправил в Звездный ещё сорок ребят, тридцать Irien’ов… и десяток DEX’ов. Бригадиром полетел Дамир… он сам так решил, я отпустил. Ребята уже ведут сбор янтаря на берегу и его обрабатывают. На строительство города нужны средства, и нужны средства на строительство посёлка здесь, и потому часть денег от продажи янтаря идёт на счёт нашего колхоза и на твой счёт. Попадаются довольно крупные камни и камни с насекомыми внутри, такой янтарь особо ценится… для науки… и для особых ювелирных изделий. Несколько камней передали в дар музею… там просто счастливы были. На удивление очень много крупных камней редких оттенков цвета… всё-таки киборги в состоянии сканировать грунт и выбирать сразу то, что нужно, и сразу проводить необходимую обработку. И потому уже за первые три дня работы двух бригад добыто почти три центнера камней… и добыча ещё ведётся. Может теперь янтарём оплачивать выкуп киборгов у дексистов. Это же здорово! Рыболовецкая артель работает, рыбу сразу обрабатывают, часть в столовую, остальное на продажу… так что деньги есть. Договорился в конном заводе о покупке трёх орловских кобыл, чтобы подсадить в них эмбрионы клонов Ливня… я молодец?
— Ты и молодец, и удалец. Всё просто великолепно! Вальтер, ты тоже молодец! Просто шикарно… можно здесь отдыхать зимой и смотреть на снег за окнами… Платон, ты просто чудо! Тогда и я сделаю тебе подарок. Ты довёл меня до алтаря на капище, а я проведу тебя в ЗАГС… пора нам расписаться официально. Сегодня же подадим заявление…
Он не дал ей договорить, начав целовать:
— Наконец-то… мы будем вместе навсегда! А теперь домой… праздновать! Но сначала в столовую.
В столовой уже были накрыты столы и собравшиеся киборги во главе с волхвом поздравили Нину с возвращением и с удачным выступлением в музее. А Григорий добавил:
— Жаль, что Змей так быстро собрался и улетел в свою зимовку! Вот его надо точно поздравить! Как он говорил! Мы все смотрели… здорово вы их там поставили на место!
— Что смогла, то и сказала, — засмущалась Нина, — давайте уже ужинать… и благодарю всем, кто нас смотрел и ждал домой. Как же это здорово, когда есть дом, в котором тепло и всегда ждут возвращения!..
После торжественного ужина Нина с Платоном поднялись в свою квартиру, и Нина вручила подарки Хельги и Але, разрешив недолго поиграть в гостиной. Потом Платон включил запись игры, проведённой в Песоцкой школе – и Нина решила утром вручить игрокам ещё и от себя подарки за удачную игру.
Обычно Дорри приходит сразу, но тут почему-то задержалась, и исстрадавшаяся в нетерпении Темершана устала метаться от окна к двери.
А там, у двери, вдруг услышала:
– Не буду я с ней говорить, ты чего! Она же едва на ногах стоит, в чём душа держится. Да меня чеор Шеддерик сам зарежет, если узнает… ты видел, какой у него ножик на поясе висит?
Голос принадлежал Дорри. Дорри сердилась.
– Послушай, – отвечал другой голос, мужской. – В городе говорят, что рэта почти совсем здорова… а если она не поможет, не поможет никто. Все знают, что на ней благословение Ленны…
– Дай сюда платье! Иди! Иди уже…
– Дорри!
– Иди, говорю. Я подумаю, что можно сделать!
Темери едва успела отойти к окну, когда дверь распахнулась и вошла хмурая служанка с платьем в руках. Это светло-зелёное платье было на Темери, когда она въезжала в цитадель. Летом в Тоненге жарко, но платьев по сезону у неё пока не было.
Попытка расспросить служанку сразу не удалась – отвечала она односложно и хмурилась всё больше, и только когда все крючки были застегнуты, а волосы уложены так, чтобы шрам на лбу был надёжно под ними спрятан, со вздохом сказала:
– Я обещала вас не волновать. А вы всё спрашиваете и спрашиваете. А это вас обязательно расстроит.
– Что-то случилось? С чеором та Хенвилом?
– А? Нет, нет, рэта, с ним всё хорошо… он в городе, в божьей крепи… да он скоро вернётся, не волнуйтесь. Это всё мой брат.
– Он здоров?
– Да он-то здоров… просто он служит в одном доме… а в городе говорят, что вы умеете спасать людей, даже если никто не может… как в старину, говорят, странницы божьи спасали, одним наложением рук…
– Это тот брат, который уехал жить на ферму? – припомнила давний разговор Темери.
– Нет же, это тот брат, который здесь, в городе, я рассказывала. Он служит у…
– У Ланнерика та Дирвила…
Темери поёжилась. Что такое могло случиться с Дирвилом… что заставило слуг о нём беспокоиться? Или не с ним?
– Что-то с чеорой Алистери?
Дорри потупила взгляд.
– Чеор Дирвил подал прошение адмиралу Старрену, что хочет вернуться на острова вместе с дочерью. И теперь молится, чтобы флот немного задержался. Чтобы успеть проститься с женой.
Но Алистери выздоравливала. Весной она говорила, что ей намного лучше! Темери кивнула своим мыслям:
– Я давно хотела её навестить… поехали!
– Но вам нельзя! Лекари говорят, вам даже вставать вредно!
– Глупости! Побои – не простуда.
– Рэта! Ну, пожалуйста! Ну, хотя бы не сейчас!
– Но если ты говоришь, что всё так плохо…
– Я же не знала! Брат только что рассказал. А Шионе я обещала ещё вчера. Рэта, уже почти полдень…
И верно, часы на одной из внутренних башен, были хорошо видны из её нынешнего окна.
Но Темери всё равно не понимала, к чему клонит служанка.
– Дорри! Что ты обещала Шионе, и почему важно, что сейчас почти полдень?
– Обещала, что ничего вам не расскажу, потому что так надо, – упрямо нахмурилась та.
Темереи заподозрила, что от неё пытаются в очередной раз скрыть что-то неприятное, но никак не могла предположить – что. Если бы кто-то умер или заболел, Дорри и Шиона были бы больше встревожены и опечалены. Но Шиона выглядела скорей взволнованной, чем расстроенной. А Дорри печалилась из-за новостей брата.
«Ну и ладно», – подумала она. – «Сейчас Шиона вернётся, мы погуляем по галерее… а потом я позову Гун-хе… или ещё кого-нибудь… кто передаст Шеддерику про Алистери. Да, так и сделаю!».
– Вы только не волнуйтесь сильно, – попробовала сгладить впечатление Дорри. – Всё на самом деле хорошо. Только подождите ещё чуть-чуть. А мне… мне надо уйти, потому что меня ждут ваши лекари…
– Дорри!
– Ну, правда, рэта! Отпустите меня! Так надо!
– Ну, иди.
Темери решила, что расспросить Шиону будет проще. Тем более что появилась она почти тут же после ухода служанки:
– Смотрите, кого я привела!
Вернулась Шиона не одна, а в сопровождении Янура и Тильвы. Темери давно не видела их, и конечно обрадовалась, но уверенность в том, что здесь зреет какой-то новый заговор, в её душе окрепла.
Правда, раз уж в него оказался втянут и хозяин «Каракатицы», скорей всего, ничего дурного сегодня не случится.
Темери, презрев условности, обняла шкипера, как в тот день, когда они с чеором та Хенвилом вернулись в Тоненг. Так что Янне даже растрогался и смахнул непрошеную слезу.
Но только она собралась расспросить гостей подробней, как в двери снова постучали, и Шиона, не спрашивая дозволения, их распахнула.
Снаружи, в коридоре, были люди. Знакомые, полузнакомые, почти незнакомые. Нарядные, весёлые люди. Здесь был Кинрик, и он держал под руку улыбающуюся Нейтри. Здесь был хозяин Каннег и его молчаливые спутники, которых Темери уже научилась узнавать. Невозмутимый Гун-хе с его неприметными сотрудниками. Советник та Торгил, Сиан Латне, гвардейцы, Хантри, даже ифленский адмирал Старрен, даже вечная и непоколебимая чеора та Роа…
Здесь был Шеддерик та Хенвил.
Темери отступила на полшага, когда поняла, что всё это – не просто так, что это какой-то ещё один, неведомый ифленский ритуал…
Или ведомый?
Шеддерик в тишине шагнул вперед и вдруг легко опустился на одно колено… перед ней.
Вскинул серьёзный, сосредоточенный взгляд:
– Темери. Примешь мои свадебные дары?
Темери пробежала испуганным взглядом по всем присутствующим. Но нет, это, кажется, была не шутка… и не розыгрыш. И всё это на самом деле…
Зажмурилась на мгновение, прижала пальцы к губам. Почувствовала, как кровь отхлынула от лица…
Разве так бывает? Разве так может быть?
Уже смелее, лишь раз оглянувшись на Янура и Тильву, переступила порог.
Предыдущий опыт не помогал: Кинрик, помнится, хотел побыстрей отдать ей свои подарки и сбежать куда подальше. Что нужно сделать, что сказать?
Слова все куда-то пропали, да вообще все мысли, кроме глупого желания запустить пальцы в его волосы – и чтобы все зрители куда-нибудь исчезли.
Темери остановилась в полушаге от Шеддерика. Склонила голову. Услышала:
– Ты знаешь, я люблю тебя. Но если сочтешь, что я…
– Шедде… – пробормотала она, лишь бы не заставлять его и дальше сомневаться в её ответе. Она хотела сказать, что принимает дары. Хотела, чтобы все это услышали и поняли… но горло пересохло. И ответила она совсем иначе. – Я тебя люблю.
Он поднялся и просто прижал её к сердцу, наплевав на все ритуалы и обычаи. И, кажется, присутствующие были только рады.
Видит Ленна, Темери ждала этих объятий, и больше всего боялась, что чеор та Хенвил снова решит, что ей без него будет лучше. Ей иногда снилось, что его нет – и она металась во снах то по пустынным улицам незнакомых городов, то по заснеженным лесам близ монастыря, и звала его по имени, и просыпалась в ужасе и холодном поту, и долго-долго потом не могла успокоить часто бьющееся сердце.
Всё хорошо, говорила она себе, отвечая на его ласки, прижимаясь теснее, всё хорошо. Он не исчезнет, не сбежит и не умрёт, и нечего больше бояться, ведь Шеддерик та Хенвил рядом.
– Так ты примешь мои дары? – шепнул он, на мгновение отстранившись и заглянув ей в глаза.
– Конечно.
Конечно, но что потом? Обряды обратной силы не имеют. Не может же быть у неё два мужа? Забавная мысль заставила её улыбнуться. Но тревогу не прогнала. Возникло чувство, будто она проболела, проспала что-то важное. Какое-то волшебство, которое всё изменит…
– Дорри!
Дорри шагнула вперед и протянула на вытянутых руках… латанный перелатанный старый дорожный плащ чеора та Хенвила. Тот самый, который один спасал их от холода в промёрзшем зимнем лесу.
Темери тут же прижалась к нему щекой, вдыхая неуловимо знакомый запах десятка костров, еловой смолы, запах самого Шеддерика. Вещь, которая тогда незаметно связала их друг с другом…
Она расправила плащ и быстро завернулась в его чёрные складки. Кажется, она знала, каким будет второй подарок… если только он сохранился во время погони на реке и потом…
В руку скользнуло что-то маленькое, гладкое и деревянное. Конечно, та самая ложка, которую Шедде вырезал для неё в избушке. Правда, над поделкой здорово потом поработали, но всё равно это тот самый кусок дерева.
Смешные, правильные, единственно нужные подарки…
Но это было не всё. Он вдруг резко снял, практически, содрал с левой руки чёрную перчатку и уронил на пол, куда-то под ноги. Правильно. Больше она не нужна. Никогда не будет нужна.
– Есть ещё кое-что, – сказал тихо. – Надеюсь, тебе понравится. Идём!
Идти оказалось недалеко. Главная лестница была ярко освещена, а по стенам висели старые картины, портреты. Те самые, что Темери нашла в башне маяка. Рамы подновили и протёрли олифой, холсты почистили от копоти. И пусть их было немного, но они несли в себе живую память о прошлом, память, не омрачённую ещё ни войной, ни осадой.
А на другой стене…
Темери застыла у небольшого холста. Эту картину она видела единожды, но запомнила, оказывается в мелких деталях. Штормовое море, закат над бухтой – и город в рассеянном свете случайного солнечного луча. Картина, что дышит свободой, морем, надеждой… картина, копия которой сгорела вместе с гостиной в усадьбе Вастава. Как Шедде смог отыскать оригинал?
Она не выпускала пальцев чеора та Хенвила, ей хотелось одновременно и кричать, и смеяться, и плакать…
…и вдруг поняла, что рядом кто-то тоже вытирает слёзы. Нейтри подошла к картине и коснулась рамы кончиками пальцев.
Может, это единственная картина её отца, которая уцелела здесь, на Побережье.
Но ведь есть ещё один человек, который сегодня в беде, и которому, может быть, ещё не поздно помочь.
Темери вновь заглянула в глаза Шеддерику. Что скажет? Что подумает?
Шедде едва заметно покачал головой:
– Что?
Словно ждал, что что-то случится. А может и ждал. Ведь у них никогда ничего не получалось сразу и легко.
– Брат Дорри служит у Дирвила. Он говорит, чеора Алистери… она умирает.
Они говорили полушепотом, гости не слышали их, да и не слушали.
– Я видел Ланне мельком сегодня утром, но он ничего не сказал.
Потом вдруг нахмурился.
– Вот я дурак! Видел его в божьей крепи на утренних омовениях. Он никогда не чтил ни богов ни Покровителей…
– Я хочу посмотреть. Может, не поздно ещё…
– Поедем. Темери, сейчас закончим церемонию, и сразу поедем.
Громко по-другому. Везде. Очень громко! Так громко, что больно. И снова. И снова. Пахнет страшно. Злая не-мама делает вверх-вниз, но еды не дает. Еды не хочется. Хочется тоже громко, но надо тихо, громко нельзя. Добрых больше нет. Только злые. Злые мужчины. Злые не-мамы. Самый злой, совсем рядом. Когда злые — надо тихо. Даже когда они сами громко. И когда по-другому громко — тоже. Иначе будет тихо. совсем-совсем.
Плохо. Страшно. Хочется не здесь, но злая не-мама здесь. Держит. Хочется громко, но надо тихо. Мама! Мамы нет. Есть только злые.
Есть злой мужчина. Не самый злой, другой, который делает страшно. И у которого рука. И та штука, что делает громко по-другому. Он хочет сделать громко по-другому! Так громко, чтобы потом сразу тихо! Злая не-мама не видит. Самый злой не видит. Другие злые тоже не видят, никто, никто! Почему? Надо не здесь! Не здесь! Надо громко! Громко! Чтобы увидели. Чтобы поняли — здесь нельзя! Не здесь! Здесь сейчас будет громко по-другому, чтобы потом сразу тихо, совсем-совсем тихо! Совсем-совсем тихо плохо! Как не дышать, если долго!
***
То чего же противный визг у этого ребенка! Отродье проклятой гяурки вблизи оказалось еще более мерзким, чем мельком и издали.
Не то чтобы Акиле сознательно избегала старших сыновей своего мужа, просто не видела ни малейшей необходимости удостаивать их своего внимания. Зачем? Они не имеют значения перед лицом Аллаха, они меньше чем пыль под его сандалиями, дети иноземных наложниц, язычниц и потаскух. лишь притворяющихся правоверными. Они никогда не станут наследниками. Они неопасны и неважны, как и их матери. Больше неопасны и неважны. Проигравшие, ошибки прошлого.
А будущее за детьми настоящих правоверных жен — таких, как она сама и Айше. И тут кто первой родит султану сына-наследника — у той в руках и окажется своеобразная незримая государственная печать, символ власти, благословенный Аллахом ключ если не от всей Блистательной Порты, то от сердца и прочих органов правящего ею султана точно. А ведь это, если подумать, одно и то же.
Во всяком случае, так говорил папочка своей маленькой Рукийе, уже тогда прозванной Акиле за послушание и внимание к словам старших. А мамочка объясняла, что и как нужно делать, чтобы понести обязательно с первой же ночи — ведь неизвестно, когда будет вторая, и не успеет ли за это время подсуетиться несносная Айше.
Не успела.
До сих пор так и не успела, на этот счет можно не беспокоиться, рядом сидит, так и норовит острыми локтями да коленками в бок пихнуть. Вроде бы нечаянно. Это она от зависти, понятное дело. Даже и оборачиваться не надо, достаточно глаза скосить, сразу видно, что живот у нее плоский, словно к хребту прилипший. Не то что у Акиле, которой до срока осталось чуть больше месяца. Тяжелым шаром лежит на коленях, распирает длиннополый парадный кафтан алого шелка. Уже не надо и кушак под низ повязывать, чтобы видно было — и так видно отлично.
Только Акиле все равно подвязать именно так служанке велела — и даже не потому, что так легче ходить, просто хорошего не бывает слишком много. Пусть все видят, что скоро уже.
Ох, скорей бы… хоть и почетная ноша, но до чего же тяжелая! В тенистом саду у фонтана еще ничего, во внутренних двориках можно одеваться по-домашнему, там нет посторонних, а от появлений на публике можно всегда уклониться, сославшись на плохое самочувствие, свойственное тягости. Ну, почти всегда.
Сегодня вот не удалось.
Сегодня особый день — парад в честь победы. Хотя папочка и говорит, что никакой победы не было вовсе, но парад все равно есть, и от него отвертеться не удалось. Сиди теперь в султанской ложе, чуть позади самого Османа, как и положено приличной правоверной жене, в душной толпе придворных, евнухов, служанок, кормилиц и Аллах знает кого еще. Задыхайся под парадными многослойными покрывалами и гордись тем, что их так много — мы не какая-нибудь варварская Персия, где даже самые знатные жены ограничиваются лишь прозрачными легкомысленными накидками из газовой ткани, которые вовсе даже ничего не скрывают от нескромных взоров. Что с них взять: персиянки, одно слово! Дикарки, хуже гяурок. Они, наверное, и ног-то своих не скрывают!
Нет, Акиле не из таких, ноги ее, как и завещал пророк, прикрыты четырьмя слоями одежд: нижние сальвари, верхние парадные, и два кафтана — нижний желтого шелка и верхний, алого, длиннополый и с разрезами. А еще рубаха, чьи расшитые золотыми и серебряными узорами рукава далеко выступают из широких рукавов обоих кафтанов. Ну и, конечно, праздничная марама — головная накидка под шапочку. Ее верхнее полотнище закрывает лоб до самых бровей, нижнее же прикрывает шею и лицо до глаз, оставляя лишь узкую щелочку, чтобы уж точно ни один посторонний не увидел неположенного. И поверх всего этого достойного султанской жены великолепия еще и верхняя вуаль, густая и черная, она спускается от шапочки до укрытого нижним полотнищем марамы подбородка.
Конечно, дышать в таком наряде трудновато, но на то Акиле и гордая чистокровная турчанка из знатного рода, честная султанская жена, будущая уважаемая хасеки, мать наследника, чтобы гордо и с честью нести тяжелое бремя своего высокого положения. И даже почти не вздрагивать, придерживая живот руками — каждый раз, когда бахают пушки. А потом сверху падают мягкие черные хлопья пушечной сажи, мерзкие, жирные. Как же душно сегодня! И так трудно дышать, а тут еще эта гарь от выстрелов…
И ребенок орет.
До чего же противно визжит этот гяурский щенок! И зачем только Осман велел и его тоже притащить на торжество? Только настроение портить. А главное, рядом совсем. Неужели никто его так и не заткнет или не отправит куда подальше вместе с тупой кормилицей, если та сама не догадывается о подобной необходимости? Неужели у одной Акиле от его визгов голова раскалывается? Его пронзительные вопли ввинчивались в уши, сдавливали виски, словно обручем, усиливая и без того с трудом переносимую головную боль.
— Эй, ты! давно плетей не получала? Заткни ему пасть, живо!
Ну вот, наконец-то! Айше перегнулась через Акиле, шипит на кормилицу, крики смолкают. Хорошо-то как! За это Акиле, пожалуй. простит подруге-сопернице довольно болезненный тычок локтем в ребра — конечно же, опять словно бы нечаянно. Сама Акиле предпочитает ни с кем не ссориться — – даже с кормилицами гяурских отродий. И уж тем более — с их матерями. Мало ли… нет, не ошибся папочка, давая ей вроде бы в шутку детское прозвище. Не ошибся. Да и зачем ссориться самой, навлекать на себя гнев и раздражение, когда всегда найдется рядом кто-нибудь вроде Айше?
Осман чуть обернулся, покосился неодобрительно на вконец сомлевшую кормилицу, пробормотал что-то о гнилой крови. Пользуясь тем, что под вуалью и двухслойной марамой ее лица не разглядеть даже на расстоянии полулоктя, Акиле позволила себе презрительную гримаску: можно подумать, у него у самого кровь не такая же гнилая! Рожденный вне брака сын и внук грязных иноземных наложниц! Бастард в шайтан знает каком поколении! Сколько веков подряд позорящие Аллаха султаны Истанбула разбавляли свою священную кровь жидкой грязью из жил иноверок — удивительно ли, что от нее в их роду уже ничего почти что и не осталось?
Сын Акиле будет первым настоящим султаном за много поколений — султаном по крови, истинно турецкой, правильной. Род Акиле по праву гордится чистотой и древностью, ее предки не позволяли бросать свое семя в лона неподобающего происхождения.
Снова заорал ребенок — пронзительно, надрывно. Кормилица, как ни пыталась, не смогла с ним справиться, он выворачивался, не давая заткнуть себе рот ни привычным образом, используемым всеми кормилицами подлунного мира со времен праматери Хавы, ни даже ладонью. Осман обернулся, недовольно морщась, знаком подозвал кызлар-агасы Мухаммада, тот подсеменил, согнулся почтительно. Что ему приказал Осман, Акиле не расслышала — грохнули пушки. И тут же что-то влажно шлепнулось Акиле на колени и живот, забрызгав теплым и алым лежащие на нем кисти рук, шитые золотом рукава рубахи, шелковый кушак и даже вуаль. В голове словно что-то лопнуло, и дышать стало еще труднее, хотя ребенок не кричал больше.
Акиле попыталась стряхнуть упавшие ошметки, недоумевая, почему они вдруг стали красными и влажными. Какой-то новый военный прием, о котором султан не счел нужным оповестить заранее даже любимую жену, будущую мать наследника? Рядом заорала Айше — еще хуже, чем ребенок ранее, полностью теряя лицо перед глазами султана, вытаращив собственные глаза так, что даже через густую вуаль было видно. Акиле повернула голову в ту сторону, куда таращила глаза ее подруга-соперница.
И успела увидеть, как медленно заваливается навзничь тело ее мужа Османа, бывшего султана Великой Порты… Ведь не может же оставаться султаном тот, у кого больше нет головы.
Вставал Роне медленно.
С минуту посидел на краю кровати, с легкой иронией наблюдая собственное балансирование на самой грани искушения сорваться и таки рухнуть на спину поперек, как раз попав плечами и головой на нужную половину… Но нет. Понятно же, что не рухнул. Глупости все это, глупо и даже смешно. Немного.
Неторопливо встал. Так же неторопливо умылся. Спешить ему было некуда, да и незачем. Незачем, слышишь? И никаких теневых троп. Шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн решил, что так будет лучше. И даже отстраняясь от неприятной истины, что шисов светлый ублюдок прав, он был в своем праве. Его право, его решение. Все.
Ты и так получил много, очень много, намного больше, чем мог рассчитывать, и вот этот утренний ласковый свет, оставленный на подушке дополнительным подарком, словно бы обещание, словно зарок на будущее… Не стоит быть слишком жадным, а то потеряешь все. А ты ведь не хочешь этого, правда? Уже не хочешь. Вот и хорошо. Вот и договорились. Как хорошо и легко договариваться с теми, кто правильно понимает свои приоритеты и потребности.
Одевался Роне вручную, чего не делал с подросткового возраста. И сам не смог себе объяснить, зачем сегодня решил поступить именно так: то ли еще и таким образом тянул время, то ли чтобы лишний раз подтвердить с самим собой заключенную только что договоренность. Ощущения-чувства желания тоже были какими-то странными и трудно определимыми: то ли стихов и нежной музыки хочется, то ли убить кого-то как можно более зверским способом. Он никак не мог точно определить главную составляющую, вычленить, разложить по полочкам, препарировать и занести в журнал наблюдений, она ускользала, не поддаваясь.
Дверь за спиной закрылась бесшумно. Таверна не зря кичилась биркой второго разряда: постели тут были на диво мягкими, белье свежим, самогон неразбавленным, а дверные петли исправно смазывались и не скрипели. Вот разве что только ступенька на лестнице…
На верхней ступеньке ведущей на первый этаж лестницы Роне замер. Склонил голову набок, разглядывая сверху почти пустой по утреннему часу обеденный зал и с некоторым недоумением пытаясь понять, что же он чувствует при виде одного конкретного светлого ублюдка, который. оказывается, так никуда и не уехал.
Дайм сидел за тем же столом, за которым вчера вечером (неужели только вчера?) сидел Роне. Хмурился, проглядывая свежую газету и на ощупь таская бутерброды с широкой тарелки, перед которой стояла большая кружка с шамьетом, уже наполовину опустошенная. Стоящего в темной верхней галерее Роне он то ли действительно не заметил, то ли решил демонстративно не обращать на него внимания.
Роне осторожно взялся рукой за перила, не отрывая взгляда от Дайма, словно тот мог исчезнуть, стоит моргнуть. И начал спускаться, так толком и не разобравшись, что же он чувствует. Третья ступенька сверху уже привычно скрипнула под ногой.
Дайм поднял голову.
И просиял улыбкой настолько восторженной, самодовольной и искренней, что в полутемном зале таверны стало светло, словно по всем углам проснулись фонарные жуки… ну а может быть, они и проснулись. Кто его знает, светлого шера Дамиена Дюбрайна, на что он бывает способен по утрам после кружки шамьета и газетных новостей?
А еще Роне вдруг понял, что кружек с шамьетом перед Даймом две. Вернее, даже не так, не то чтобы именно перед ним и именно две… просто одна и… еще одна. И эта, вторая, полная и исходящая паром, стояла не то чтобы совсем перед Даймом…
Дайм отследил залипший Ронин взгляд, и его улыбка сделалась еще более самодовольной, хотя казалось, куда уж более.
— Доброе утро, мой темный шер… — сказал Дайм.
И утро стало добрым окончательно и бесповоротно.
конец первой части
Еще одна встреча в темном подбрюшье шапито.
Человек-спрут сидит на краю бочки, в которой он проводит на потеху публике ярмарочные дни. Сейчас бочка пуста, и уродец то и дело опускает в нее одно из щупалец, каждый раз ухая с явственным облегчением.
— Я НИКОГДА НЕ СПРАШИВАЛ У ТЕБЯ, КТО ТЫ И ЧТО ТЫ, — говорит ему Дикс. — Я НЕ СПРАШИВАЛ ТЕБЯ, ОТКУДА ТЫ ВЗЯЛСЯ, ПОЧЕМУ НЕНАВИДИШЬ ВОДУ, ХОТЯ ВЫНУЖДЕН В НЕЙ ПОСТОЯННО СИДЕТЬ, И ЗАЧЕМ НАНЕС СЕБЕ ВСЕ ЭТИ УВЕЧЬЯ, СТРЕМЯСЬ УМЕНЬШИТЬ СВОЕ УРОДСТВО И СТАТЬ ПОХОЖИМ НА ЧЕЛОВЕКА. НЕ СПРОШУ И ТЕПЕРЬ.
— Спасибо, — отвечает Человек-спрут.
Его щупальца теперь связываются в сложные узлы, и Диксу все время кажется, что он вот-вот сам же себя ими и удушит. Голос Человека-спрута, когда его слышат только цирковые, звучит совсем не похоже на то утробное уханье, которым он пугает публику. Он стрекочет, словно кузнечик, присвистывает и пришептывает — как если бы у него были повреждены голосовые связки. Его толстую шею пересекает белесый шрам.
— Я СПРОШУ ТЕБЯ ВОТ О ЧЕМ, — продолжает Дикс. — ЗАЧЕМ ТЫ НУЖЕН ИМ?
Он не уточняет, кому именно. Но Человек-спрут понимает его.
— Им нужен не я, — говорит он, помедлив. — Им нужно то…
— …ЧТО ЛЕЖИТ ЗА ХОЛМАМИ В ТУНДРЕ?
Дикс не спрашивает сейчас. Просто уточняет.
— Да, — отвечает Человек-спрут. В его огромных глазах застыла печаль.
— ТЫ УЖЕ БЫЛ ЗДЕСЬ КОГДА-ТО. КОГДА-ТО ДАВНО, — продолжает утверждать Дикс.
— Да, — выдыхает Человек-спрут. — И теперь они заставили меня вернуться сюда.
— ЗАТАЩИВ СЮДА ВСЕХ НАС, — кивает Дикс. — НО ПОЧЕМУ ОНИ НЕ ЗАБРАЛИ ТЕБЯ СРАЗУ?
— Я выгляжу теперь совсем не так, как прежде, — с горькой усмешкой в голосе говорит Человек-спрут. — Я и впрямь похож на циркового уродца. Должно быть, они не были уверены до конца. И они очень боятся тебя, мастер Дикс.
Из-под маски донесся смешок.
— ДОЛЖНО БЫТЬ. НО Я ВСЕ РАВНО НЕ МОГУ ПОНЯТЬ, К ЧЕМУ ВСЕ ТАК УСЛОЖНЯТЬ. ВСЕ ФАКТЫ ГОВОРЯТ О ТОМ, ЧТО ИМ НУЖЕН ТЫ. НО МНЕ НЕЯСНО, ПОЧЕМУ. ГОРАЗДО ПРОЩЕ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ИМ ЧТО-ТО НУЖНО ОТ НАС, НЕ ТЫ, ЧТО-ТО ИНОЕ, — размышляет вслух Дикс. — ЧТО-ТО ВАЖНОЕ, ЧТО-ТО, ЧТО У НАС ЕСТЬ, ПУСТЬ ДАЖЕ МЫ ОБ ЭТОМ НЕ ЗНАЕМ. ИНАЧЕ КАКОЙ СМЫСЛ ДЕРЖАТЬ НАС ЗДЕСЬ. КАКОЙ СМЫСЛ ВО ВСЕЙ ЭТОЙ МИСТИФИКАЦИИ С БОЛЕЗНЬЮ?
— Им нужен я, — упрямо говорит Человек-спрут.
— ГЛУПОСТИ, — сказал Дикс. — С ЧЕГО ТЫ ВЗЯЛ? ТЫ НЕ УНИКАЛЕН. В ЕВРОПЕ ПОЛНО ВАШЕГО БРАТА, И В АМЕРИКЕ ТОЖЕ. ДАЖЕ ЗДЕСЬ БЫЛО ПОЛНЫМ-ПОЛНО ВАШИХ…
— Но все они здесь умерли, — возражает Человек-спрут. — И в карантинной зоне на Тунгуске тоже. Русские очень жестко взялись за нас при посадке. Исследовать нас у них получилось на славу. Но все равно ничего у них не вышло. И поэтому им нужен я.
— НО ПОЧЕМУ? — спрашивает Дикс. — ПОЧЕМУ — ТЫ?
— Я — пилот, — отвечает Человек-спрут. — Кто владеет небом, владеет миром. Молодой Республике в окружении врагов это жизненно необходимо. Поэтому нас никогда не выпустят отсюда — красные ли, империалисты ли. Весь мир против нас, Дикс.
— И ВСЕ ЭТО ИЗ-ЗА ТЕБЯ, — медленно говорит Дикс.
— Что ты будешь делать, Иоганн? — спрашивает его Человек-спрут, помолчав. — Отдашь меня им?
— НЕТ, — отвечает Дикс. — ПОТОМУ ЧТО ЭТО ПОГУБИТ ТЕБЯ И НЕ СПАСЕТ НАС. Я НЕ ИУДА.
— Я знаю, — говорит Человек-спрут и вдруг разражается рыданиями.
Дикс смотрит, как огромные, с ноготь размером, очень прозрачные слезы градом катятся по пухлым щекам человека-спрута, и молчит. Внутри большого тела оглушительно бьется большое ненастоящее сердце.
— Я ВЫРУЧУ ВСЕХ НАС, — говорит Дикс и видит, как искра надежды загорается в огромных спрутьих глазах. — Я ПОДГОТОВИЛСЯ К ИГРЕ. МНЕ ОДНОМУ ИЗВЕСТНЫ ВСЕ ЕЕ ПРАВИЛА. НО ТЫ ДОЛЖЕН ДАТЬ МНЕ КОЗЫРЬ, О КОТОРОМ НЕ БУДЕТ ЗНАТЬ НИКТО, КРОМЕ ТЕБЯ И МЕНЯ. ДАЙ МНЕ ЕГО, И У НАС ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ.
Некоторое время Человек-спрут молчит.
— Великая Мать, — едва слышно стрекочет он потом. — Она где-то здесь, совсем рядом. Она успела выбраться наружу и спрятаться, но не смогла ускользнуть, не смогла бросить своих детей. Год за годом слышала, как их мучают и как они умирают. Когда умер последний, она уснула — надолго уснула здесь. Ее пытались искать там, на дне — загрести тралами, вспугнуть подводными лодками, разбудить глубинными бомбами, — но он так и не дала знать о себе. А теперь тут появился я и разбудил ее невольно. В ней живет великая злоба, мастер. Она проснулась и жаждет отмщения. Я не завидую вам, человеки.
— ТЕБЕ И НЕ НУЖНО ЗАВИДОВАТЬ НАМ, — говорит Дикс. — ЭТО НАШ МИР И НАШИ ПРОБЛЕМЫ. ТЫ ЧУЖОЙ ЗДЕСЬ. НО ТЫ МОЖЕШЬ БЫТЬ ПОЛЕЗЕН ОСТАЛЬНЫМ. ТЫ ПОНИМАЕШЬ, О ЧЕМ Я?
— Я давно решился, — отвечает Человек-спрут. — С того самого момента, как только оказался здесь. Слишком велик соблазн…
— …СЛИШКОМ НИЧТОЖНЫ ШАНСЫ, — заканчивает Дикс за него. — НО ДРУГИХ ШАНСОВ У НАС НЕТ.
— Ты прав, мастер, — отзывается Человек-спрут.
— ТЫ ДАЛ МНЕ КОЗЫРЬ, — говорит Дикс. — РАССКАЖИ ТЕПЕРЬ, КАК МНЕ ЕГО ИСПОЛЬЗОВАТЬ.
И марсианин начинает рассказ.
Дикс слушает его и чувствует, как замедляется, входя в привычное спокойное русло, поток времени.
Он понимает, что удача на их стороне.
Главное теперь — не отпускать ее хвоста.
* * *
Курьеры начали прибывать один за другим через три дня — именно в тот срок, который определил Дикс.
С интервалом в час в порт вошли два катера, один под звездно-полосатым флагом, другой — с изображением восходящего солнца на вымпеле. Следом за ними, шумя воздушными винтами, подвалил к причальной мачте и выкинул трап цеппелин. Дикс поочередно продемонстрировал каждому из курьеров свой залог и получил взамен опечатанные сундучки, выгружать которые на пирс и летное поле пришлось дюжим матросам и стюардам.
Залогом был Человек-спрут, после демонстрации под конвоем Адовых гончих и верзил из команды Дикса водворенный под защиту Шатра шапито.
У конторы НКВД Дикс сгрузил ящички на разбитую мостовую и стал ждать. Скоро к нему вышел голубоглазый чекист со шрамом на щеке. Один, без обычного сопровождения.
— Что тебе нужно, мастер? — спросил он.
— ТО, ЧЕГО У ВАС В ИЗБЫТКЕ, ГРАЖДАНИН КОМИССАР, — ответил Дикс. И уточнил, что именно.
— Но… — комиссар замялся. — Откуда тебе…
— У МЕНЯ, КАК ВЫ САМИ ПОНИМАЕТЕ, НАДЕЖНЫЙ ИСТОЧНИК, — ответил Дикс. — МОЖНО СКАЗАТЬ, ИНФОРМАЦИЯ ИЗ ПЕРВЫХ РУК. ВЕРНЕЕ, ЩУПАЛЕЦ.
— Но стоимость…
— ЗДЕСЬ ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ ЧЕРВОНЦЕВ В ЗОЛОТОМ ЭКВИВАЛЕНТЕ, — прервал его Дикс. — ВПОЛНЕ РАВНОЦЕННЫЙ ОБМЕН. И ПОТОМ — МЫ НИКУДА НЕ ДЕНЕМСЯ, С ДЕНЬГАМИ ИЛИ БЕЗ. ВЕДЬ ТАК?
— Тогда я тем более не понимаю — зачем? — сказал чекист.
— НАЗОВЕМ ЭТО ИНВЕСТИЦИЯМИ, — ответил Дикс.
Когда десять минут спустя он решительным шагом направлялся к причалу, в его кулаке был зажат твердый округлый предмет.
Даже сквозь лайку перчатки, даже сквозь одевающий его пальцы металл шапитшталмейстер Дикс чувствовал исходящее от него тепло.
* * *
— КОГДА НАЧНЕТСЯ ПОТЕХА, УХОДИТЕ, — сказал Дикс собравшимся цирковым.
— А ты? — спросил кто-то из толпы.
Дикс обвел всех взглядом. Карлики, сиамские близнецы, силовые жонглеры, акробаты, клоуны, уродцы — все они с надеждой смотрели сейчас на него.
— СО МНОЙ ВСЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ, — ответил он. — БЕРЕГИТЕ СПРУТА. ОН ВАШ ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС НА СПАСЕНИЕ. КОГДА ДОБЕРЕТЕСЬ ДО ЦЕЛИ, ВО ВСЕМ СЛУШАЙТЕ ЕГО — ОН ОДИН ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ.
— ВАМ ПОПЫТАЮТСЯ ПОМЕШАТЬ, — продолжил он, дождавшись, пока гомон утихнет. — СОЛДАТЫ С ВИНТОВКАМИ, ПУЛЕМЕТЫ, БРОНЕВИК… ВЫ ГОТОВЫ ДАТЬ ИМ ОТПОР?
Огнеглотатель оглушительно рассмеялся и извлек из ниоткуда с десяток пороховых бомб, закрутив их в воздухе восьмерками. Метатели ножей лязгнули сотней клинков разом. Человек-ядро любовно похлопал по боку свою пушку.
— ТОГДА УДАЧИ ВАМ. И ПРОЩАЙТЕ, — сказал Дикс и, резко развернувшись, зашагал прочь.
— А как же шатер? — закричали ему вслед.
— БРОСЬТЕ, — отрезал он, не оборачиваясь, на ходу. — ОН ПРОСТИТ. А ПОТОМ ВСЕ РАВНО САМ ВАС ОТЫЩЕТ.
И тут его догнали и навалились кучей малой, обнимая, целуя, смеясь и плача.
Дикс осторожно выбрался из-под горы тел и больше уже не останавливался до самого порта.
Цирковые долго смотрели ему вслед.
Смеясь и плача от счастья, как дети.
* * *
Цирковой слон Фобос, покрытый язвами, струпьями и смердящий открытой могилой, деревянной походкой прогуливался по пирсу — туда-сюда, туда-сюда. Он выглядел плохо сделанной заводной игрушкой — но Дикс знал, что через несколько дней магия Теневиля, заключенная в свитке пергамента, который он лично зашил слону за подыстлевшее ухо, проснется и оживит мертвого исполина — а вместе с ним и богатыря Умкэ, чье сожженное болезнью тело покоится сейчас в выпотрошенном слоновьем чреве. До той поры иллюзию жизни в слоновьем теле будет поддерживать часовой механизм, собранный лично мастером Диксом из того, что всем казалось ржавым хламом.
Не во власти шамана лечить близких ему людей — так говорил Теневиль еще при первом их знакомстве. Но в его власти поднимать мертвых и оживлять их. И если не суждено спасти двоих — то на одно тело на двоих и на единый разум мощи заклинания должно было хватить наверняка.
Вот у луораветланов и появился свой Ганеша, подумал Дикс, улыбаясь про себя.
У причала громоздилась туша кашалота. Кит безумно вращал глазом и испускал тяжкие вздохи и стоны. Рядом сидела, свесив стройные ноги к воде, красавица Ниу, напевая что-то веселое себе под нос.
Наскоро сколоченная трибуна, задрапированная кумачом, была полна народу. На почетных местах сидели кругленький адмирал-азиат в круглых же очочках и сухопарый американец в адмиральском мундире. Длиннолицый англосакс в летной форме и гоглах, сдвинутых на лоб, восседал деревянно и прямо рядом с голубоглазым чекистом, во взгляде которого сквозило безумие.
Изменить ситуацию комиссар не смог. Увлекшись политесами и шпионскими играми, чекисты проморгали способность грубой силы вмешаться в развитие событий, наплевав на дипломатию, преследуя лишь государственную выгоду, как и пристало настоящим политикам.
— ДАМЫ И ГОСПОДА! — громогласно обратился к собравшейся публике шапитшталмейстер Дикс. — ОБЪЯВЛЕННАЯ НА СЕГОДНЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ БИТВА СЛОНА С КИТОМ ПО НЕ ЗАВИСЯЩИМ ОТ ОРГАНИЗАТОРОВ ШОУ ПРИЧИНАМ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ СРОК! ДЕНЬГИ ЗА БИЛЕТЫ НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, СТАВКИ СДЕЛАНЫ, СТАВОК БОЛЬШЕ НЕТ, СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ!!!! НЕДОВОЛЬНЫМ ОСМЕЛЮСЬ СООБЩИТЬ, ЧТО В ГОЛОВЕ КИТА НАХОДИТСЯ ТОННА ДИНАМИТА, КОТОРАЯ БУДЕТ ВЗОРВАНА ПРИ МАЛЕЙШИХ ПРОЯВЛЕНИЯХ АГРЕССИИ И НЕДОВОЛЬСТВА!
И с этими словами Иоганн Дикс, схватив в охапку коротко взвизгнувшую Ниу, вскочил в распахнувшуюся, как по команде, жуткую кашалотью пасть.
Лязгнули зубы, и кит, ударив хвостом, ушел в глубины залива.
Слон Фобос, сокрушенно качая головой, потопал к далеким сопкам, не обращая внимания на поднявшиеся вокруг крики и суету.
* * *
В темноте китового чрева Дикс слушал щелчки внутреннего метронома, отсчитывающего секунды в его голове. На шестисотой он тронул рычаги, приказывая киту всплывать. Когда в мерное скольжение исполинской туши сквозь толщу вод вмешалось покачивание с боку на бок под ударами волн, Дикс вспорол шов, отбросил, словно ставень, шмат китовьей плоти и выбрался наружу.
Ветер бросил ему в лицо россыпь горько-соленых брызг ледяной воды. Широко расставив ноги, упираясь рифлеными подошвами сапог в шероховатую поверхность китовьей шкуры, Дикс стоял на спине неживого кита, стремительно сокращавшего расстояние, которое разделяло его и линкоры.
Серые туши гигантских кораблей, отчаянно дымя трубами, выполняли разворот в направлении выхода из залива. Длинные хоботы орудий главного калибра зловеще шевелились, пытаясь заглянуть в глаза Диксу бездонными зрачками жерл. Оба линкора почти синхронно плюнули в шапитшталмейстера огнем, но расстояние было уже слишком мало, и болванки снарядов с тяжким гулом прошли над головой Дикса, с большим перелетом взметнув к небесам опрокинутые водопады разрывов.
Сдвоенный громовой раскат ударил по ушам, и Дикс рассмеялся навстречу судьбе, будущему и не заходящему солнцу северного лета, которое начинало очередное восхождение на восточный край небосклона.
Глядя на то, как броненосцы с поистине слоновьей грацией освобождают путь живой торпеде, спеша убраться с ее пути, Дикс сжал кулак, чувствуя, как с неслышным хрустом лопнула в нем и рассыпалась в мелкое крошево черная жемчужина. Потом разжал пальцы и позволил набегающему ветру рассеять пыль черного жемчуга по гребням волн.
Глубоко в водах залива, почувствовав зов родной плоти, проснулась Великая Мать. Молниеносно растворившиеся в воде феромоны, сконцентрированные прежде в марсианском жемчуге, бередили теперь ее разум, призывая к активным действиям. Потянувшись всеми своими щупальцами, Великая Мать начала подъем с глубины — к свету, к звездам, туда, куда звал ее инстинкт, туда, где укрывшиеся в скорлупках своих смешных корабликов враги пытались причинить вред последнему из ее отпрысков.
Мать не собиралась позволить им этого. Совсем скоро у жалких людишек появятся совсем иные заботы. Мать поднималась все выше, протягивая к днищам людских кораблей свои длинные, усеянные присосками руки.
Донесшийся с берега рокот, перекрывший все прочие звуки этого безумного утра, заставил Дикса бросить взгляд назад. Там, над пологими холмами, окружающими залив, на колонне дымного пламени возносился к небу тускло отблескивающий зеленью заостренный с одного из концов цилиндр. Поднятый ракетой ветер подхватил бросившийся было ей на перехват цеппелин и, безжалостно скрутив, отшвырнул прочь, словно игрушку. Подмигнув на прощание Диксу огненным оком, ракета канула в низкие облака.
Человек-спрут выполнил обещание и исполнил свою заветную мечту. Цирк уходил в небеса — но лишь для того, чтобы совсем скоро вернуться на землю.
Где-то в чреве кита, в переоборудованном под люльку спермацетовом мешке, спала сладким сном красавица Ниу. Сны ее были полны солнца и радуг, и она улыбалась во сне.
Шапитшталмейстер Дикс, широко улыбаясь изуродованным ртом под гравированным металлом маски, подставил свое ненастоящее лицо солнцу, ветру и соленым брызгам. В этот миг он чувствовал себя так, как не чувствовал уже очень и очень давно.
Иоганн Дикс чувствовал себя живым.
Мертвый кит уносил его на восток — все дальше и дальше.
Дальше и дальше…
Навстречу рассвету.