И Максимилиан тоже был вынужден лгать.
Он оказался последним, на кого отчаявшаяся Мария, несказанно удивленная косноязычием «дядюшки Пела» и заиканием Жанет, устремила опухшие от слёз глазки. И Максимилиан, передёрнув плечами, повертевшись, посопев, подтвердил всё сказанное.
— Ну да, уехал… ага, как раньше… далеко. И не реви! Не реви, мелюзга!
Потом взял девочку за руку и увел к фонтану с золотыми рыбками. Жанет была ему благодарна. Сил утешать она в себе не нашла. Она сама нуждалась в утешении. Поднялась к себе. Заперла дверь. Села. Сложила руки на коленях, сцепила пальцы.
Костяшки побелели, но боли она не чувствовала. Сидела, гордо вскинув голову, окостенев спиной. Глаза высохли и потемнели.
— Не время лить слёзы, чёртова незаконнорожденная принцесса Жанет, — сказала она тихо, но твёрдо. — Вам и прежде приходилось несладко. Вы и не такое переживали. И вы справлялись. Вы и сейчас справитесь, вы справитесь, незаконнорожденная принцесса Жанет, самозванка д’Анжу, княгиня Каррачиолли, вы справитесь.
Она закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула. Она уже падала в этот омут, уже тонула. Уже смотрела на зелёное, тусклое солнце, стоя по щиколотки в мокром песке. В первый раз её вытащил Антонио, когда намокшее платье не позволило ей всплыть и вдохнуть. Тогда умер её ребёнок.
Во второй раз она смотрела на зелёное солнце, стоя на дне собственного отчаяния, когда пришла весть о гибели самого Антонио. Это зелёное солнце было только видением, но она пыталась его овеществить, направив маленькую шхуну в море. Надеялась на милосердие волн, которые, захлестнув, стащив с палубы, окрасят в сине-зелёную дымку живую вселенную.
Но волны её отвергли, а ветер пригнал шхуну к берегу. Зелёное солнце восходит вновь. Она снова на дне. Медленно тянутся к поверхности сорвавшиеся с губ пузырьки, осколки дыхания. Ступни погружаются в песок, сверху давит водяная толща.
Одежда не просто намокла, она уже вросла в дно, как древний корабельный остов с пробоиной, уже покрылась алчными, плотоядными моллюсками. Дыхание уже должно оборваться и вода жгучим, соляным раствором заполнить лёгкие, и солнце должно погаснуть.
Это тусклое, ущербное, зелёное солнце. Но она всё ещё на него смотрит, всё ещё дышит и всё ещё осознает. Она ещё может высвободиться и всплыть.
— Ну давай же, девочка! – слышит она насмешливый голос с итальянским акцентом.
Ругательство и хриплый смех. Это голос Антонио. Он держит её за шиворот и встряхивает, как котёнка.
– Ты помнишь, что я тебе говорил? Мне нужна такая, как ты. Мне нужна рыжая, дерзкая шалунья. Девочка – сорванец. И ему… ты тоже нужна. Мой корабль пошел ко дну. А он, в отличии от меня, жив. Пробоина выше ватерлинии, и корабль держится на плаву. Ты же помнишь, чем отличается кливер от брамселя? Так поспеши.
— Я помню, — прошептала она в ответ. И оттолкнулась, поплыла к зеленому солнцу.
Они не понимали, что происходит. Липпо, Мишель, Перл, Лючия, Клермон, Катерина. Все собрались за столом на террасе под виноградным сводом, уже в красно-жёлтых заплатах, как цыганский шатер. Они заняли привычные места.
Пустовало только два, по левую и правую руку от кормилицы, которая застыла во главе стола, как Мария Стюарт после оглашения приговора. Впервые на этом ристалище чревоугодия царили тишина и запустение.
Срубленный из дубовых досок массивный стол, не раз принимавший на свою узловатую широкую «спину» груз закусок, салатов, супов, пирогов и сладостей, был выскоблен и пуст, будто владельцы этого алтаря подверглись внезапному разорению или по причине болезни утратили аппетит.
За столом не было только Валентины, которая своими заботами и сказками отвлекала детей. Это не мешало ей быть где-то рядом, вмешиваться и присутствовать. Она откликнется и придет.
Нет тех двоих, этой пары, составившей такой удивительный, завораживающий мезальянс, дочери короля и безродного найдёныша, этих двух пилигримов, что явились с противоположных полюсов мира и заключили самый противоречивый союз. Они встретились и подарили этому миру непознанную прежде грань гармонии и баланса, придали хрупкой вселенской конструкции устойчивости, которой не доставало.
Это пустующее место за столом пугает. Это — как подпиленная свая, как извлечённый по неведению краеугольный камень, несущий вес церковного купола.
Жанет своё место заняла. Она возникла почти бесшумно, обогнула розовый куст, чуть шаркнула подошвой туфли по гравию, затем прошелестела юбкой, приближаясь. Клермон учтиво поднялся ей навстречу, исполняя протокол. Жанет поблагодарила взглядом. По-прежнему ни слова.
Она смотрела на образовавшуюся прореху, брешь, рану. Ткань бытия треснула и разошлась. Кормилица почему-то упорно усаживала их лицом друг к другу, по левую и правую руку от себя. Вовсе не из каких-то древних приличий, разлучая влюблённых, а напротив, уравнивая их в достоинстве.
Мишель, как хозяйка Лизиньи, как грозная владычица и государыня, всегда восседала во главе стола. Чем ближе гость к сеньору, тем выше и почётней его статус, там славней его имя и тем большей благосклонностью этот гость пользуется.
Жанет, невзирая на своё неоспоримое превосходство в происхождении, никогда не претендовала на место во главе. Напротив, она признавала старшинство и верховную власть кормилицы, охотно занимая место по правую руку. Когда в Лизиньи появился Геро, то очень скоро, в отсутствии Жанет, это место занял он по прямому указанию хозяйки.
И статус приближенного к «трону» был дарован не из мотива корысти, как если бы речь о фаворите особы королевской крови, как поступили бы из благоразумия при дворе мелкопоместного барона, желая через фаворита заслужить милость сеньора, а из подлинно сердечного мотива. Мишель не затрудняла себя лестью. Она признала Геро как равного своей молочной дочери, как ещё одного сына, который нуждается в заботе, как создание ценное не происхождением или местом при дворе, а степенью лучезарности души.
Она приблизила его к себе, как приближают светильник, чтобы разогнать тьму. Рядом с ним было светло. И обнаруживший себя пролом в их рядах, среди любимых и близких, в их семье, означал падение сумерек в ясный полдень.
Солнце в ясном полуденном небе подернулось зеленоватой тиной. «Похоже на совет осажденных» — подумала Жанет, занимая своё место рядом с Мишель.
Никто не произнёс ни слова. Жанет чувствовала на себе вопросительные взгляды. И не решалась начать.
Да и с чего начать? Признаться в том, что она самым позорным манером уступила своего возлюбленного на иллюзорное благополучие? Что она без сопротивления, без спора, без условий позволила его похитить? Что она его… предала?
Ни Перл, ни Клермон до сих пор не задали ни единого вопроса. Только глаза отводили. Молчание затягивалось. Первой нанесла удар или, напротив, смягчилась Мишель.
— Не окажет ли светлейшая княгиня милость своим покорным слугам и не объяснит ли им, ничтожным, что, собственно, происходит? Или участь тех людишек ничтожных пребывать в неведении?
Пребывание в замке д’Антрагов не прошло для нормандской крестьянки бесследно. Фраза звучала напыщенно, неуклюже, но цели своей соответствовала. Жанет вздрогнула.
Она вновь чувствовала взгляды. Не вопросительные — обвиняющие. Она предала не только Геро, она предала их всех. Вот она, цена привязанности знатной дамы — медный грош.
Появилась равная ей, с той же королевской составляющей в жилах, и они сговорились, как единокровные самки. Все прочие, иной породы, были признаны за уцененных. Ей хотелось крикнуть, что они ошибаются! Что это не так!
Она не развешивает определяющих ярлыков. Не определяет границ. Это обстоятельства. Это чертовы обстоятельства. Да, она растерялась. Она даже испугалась. Не сумела ответить, парировать удар. Оправдания такие жалкие. Этого презрения она заслуживает. Возможно, они учтут доводы рассудка, возможно, даже оправдают. Но… не простят.
Она останется для них той, что предала беззаветно любящее сердце, чистую душу и доверчивый взгляд. Она останется для них… королевской дочерью.
Мишель неожиданно смягчилась.
— Так что же, доченька? Что случилось? Толстяк ничего вразумительного не сказал. И граф твой… загадочно молчит. Мальчонка в слезах прибежал. И тоже ни слова. Это мой дом. Я имею право знать.
— Здесь была моя сестра, герцогиня Ангулемская, — с трудом произнесла Жанет. – Несколько недель она тайно проживала в доме отца Марво.
0
0