Шевеление, изумленные взгляды.
— Если задаётесь вопросом, зачем знатной даме это понадобилось, объясняю, — зло проговорила Жанет. – Хотела вернуть свою собственность. И вернула.
— Зачем же ты уступила? – изумилась Мишель. – Толстяк сказал, что с ней только кучер был, и эта… бледная.
— Я не уступала. – Жанет закрыла глаза. – Он сам так решил. Геро так решил.
Снова шевеление, шепот.
— Нет! – крикнула Жанет. – Не смейте его обвинять. Он всех вас спас! И меня, и этот дом, и детей. Одна жизнь в обмен на десятки.
— Не преувеличивай, доченька, — возмутилась Мишель. – Ты эту худосочную наместницей сатаны выставляешь. Она…
— Она из рода Медичи, матушка! В её жилах течет кровь Козимо и Екатерины. Да и Мария Флорентийка недалеко ушла. Достаточно вспомнить, как она хладнокровно готовила отречение и смерть собственного сына. Людовик ещё жив и не свергнут благодаря сторожевому псу по имени Ришелье. А ещё ходят слухи, что никто иная, как сама августейшая королева-мать в компании с Гизами и Конде отправили Равальяка на улицу Ферронри. Заметьте, на следующий день после коронации. Кто-нибудь верит в подобные совпадения? Я – нет. Клотильда была, да и есть, очень близка с матерью. С одной стороны, она ненавидит мать, что совершенно естественно, ибо в королевских семьях ненависть чувство основополагающее, а с другой — почитает за образец. Хотела стать королевой, и стала. Хотела стать полновластной регентшей при малолетнем сыне? И стала. Даже дворец свой собственный, как центр иной силы, построила. И жизнь свою увековечила в образах греческих богинь. И Клотильда, как бы не выказывала публично свою заинтересованность во власти, одержима теми же страстями. Власть и ещё раз власть. Она будет прятаться в тени и носить вдовий плат, но будет править. И мстить. Она не отдаст приказ сжечь Лизиньи дотла, как поступил бы на её месте герцог Майеннский или тот же Ришелье во имя государственных интересов. Она будет выжидать. Терпения ей не занимать. Та же пресловутая выдержка Медичи. Екатерина долгих двадцать лет откладывала месть Диане де Пуатье. Клотильда тоже умеет ждать. Она сыграет в ложное смирение, если понадобится, она отступит, даже покается, если того требует интрига, а затем, когда враг успокоится, задремлет, нанесёт удар. Не один, это будет множество ударов, мелких, злокозненных. Атакой, натиском ей не победить, она это знает. Вот и будет действовать, как лазутчик, забивать колодцы чумным мясом. Будет сжимать кольца медленно, методично. И умереть не позволит. Это не в её интересах. Ей ни к чему приобретать пепелище, брать во владение свалку из трупов. Ей по нраву игра в долгую. Это затягивает и развлекает. Почему я всё это говорю? – Жанет смотрела прямо перед собой, на сложенные, увязанные в замок побелевшие пальцы.
– Я не оправдываюсь. Не обеляю поражение в битве с превосходящим противником. Я была готова ввязаться. Но затяжная война — это жертвы, это множество жертв. Это непредсказуемые последствия. Я могла действовать сгоряча, но Геро, он слишком хорошо её знает. Я должна была его остановить! Должна! Но как? Я сама предоставила ему право выбора. А пожертвовать собой — это тоже выбор.
— Ну уж выцарапать ей глаза тебе бы никто не помешал! – стукнула по столу Мишель. – И это твой выбор. Если уж есть выбор у него, и ты за этот выбор горой, если уж ты позволяешь ему отправляться к бывшей любовнице, то у тебя есть священное право повыдёргивать этой любовнице все космы.
Жанет помимо воли улыбнулась. На мгновение вообразила себя эти космы выдирающей. И, что уж себя обманывать, воображаемое ей понравилось.
— Это я упустила, каюсь, — прошептала она, разглядывая ногти.
Ногти были острые, ухоженные. Женское оружие, мастерство с благословения природы.
Мишель потянулась через стол и широкой ладонью взъерошила волосы молочной дочери, как делала это много лет назад, когда маленькая Жанет, ободрав коленку, напуганная шершнем, бежала к ней за утешением.
— Ничего, доченька, ничего, мы тоже много чего умеем, и ждать, и прикидываться и за дурня сходить. Мы люди маленькие, неученые, нам без хитрости никак. Неужто не обманем и мальчика нашего не вызволим? Она ведь почему такая самоуверенная и важная? Да потому что укорот ей никто не дал! Не наказал. А мы её укоротим. Уму разуму научим. По-нашему, по-простому. Капканы и ловушки она ставить будет! Ха, будто мы тех ловушек не видели, да в лесах королевских не браконьерствовали! Ты вон лекаря своего спроси. Пусть расскажет, как он от священной инквизиции бегал, да за нос её водил. А светлейший граф? Уж он-то поднаторел в плетении лестниц и наставлении рогов. Равных ему не сыщешь.
— Право же, милостивая государыня, вы меня смущаете, — вспыхнул Клермон. – Не так уж я и опытен. И подвиги мои вы преувеличиваете.
— А толстяка возьми! Это он с виду увалень да обжора, а как за шпагу возьмётся или… или за ум, так он ого-го какой хваткий да ловкий!
Перл, в отличии от Клермона, скромность за добродетель не держал.
— Да, я такой. На все руки мастер! Могу, если требуется, и умом, и языком… поразить.
Мишель бросила на него предостерегающий взгляд. Жанет вновь улыбнулась, затем поглубже вдохнула и решилась.
— Это еще не всё. Есть условие. Она мне его напоследок бросила. Как подачку, как мелочь нищему.
— Какое условие? – оживилась Мишель.
— Это условие, как своего рода выкуп. За его жизнь и свободу.
— Так дай ей, что она хочет! Чего ей понадобилось? Если само Лизиньи, так пусть забирает. – Мишель вздохнула. – Я, конечно, прижилась здесь, привыкла. Курочек вон развела. Уточек, гусей… Мельница вон заработала. Да и бес с ними! Неужто, доченька, ты мне другое не купишь? Да и зачем поместье? Уж больно возни много. То крыша прохудится, то погреб затопит, то сад морозом побьёт. А если не мороз, так разбойники да дезертиры. А ещё протопи все эти камины, да уголь запаси, да дрова. И рыбы эти… только жрут! А ну его, это Лизиньи, барская забава, отдавай его к чертям. Пусть подавится.
Жанет взглянула на нее с тоской.
— Нет, Лизиньи она не хочет. Она хочет… меня.
Повисла пауза. Каждый пытался, вероятно, открыть потаённый смысл, скрытый за этим странным условием.
— Съесть? – осторожно предположил Перл. – Это она зря. Отравится.
Воздух, загустевший от напряжения, стал заметно прозрачней. Жанет вновь не удержалась от улыбки.
— Перл, честное слово, если бы некая часть моего тела обладала смертоносными качествами мышьяка или ртутной соли, я бы, не колеблясь, этой частью пожертвовала.
— Есть у тебя такая часть! – объявил шут.
— Это какая же?
— Язык. Ты уже три четверти часа отравляешь нам слух своими жалобами, но ничего путного так и не сказала. Нам тут предлагают насладиться байками о злом духе, который тебе повстречался в заброшенной галерее Лувра. Этот дух тебя напугал. А так ты испугалась, как маленькая, глупая девочка. Этот дух тебя ещё и ограбил.
Жанет вздохнула.
— Хотелось бы мне, чтобы всё обстояло именно так, чтобы дух был изгнан ладаном и молитвой. Но моя сестрица не дух, и не привидение. Она из плоти и крови.
— И чего же эта кровь хочет?
— Она хочет, чтобы я вышла за него замуж.
— За кого? – растерялась кормилица. – Она что же жениха тебе подыскала? И давно её высочество балуется сводничеством?
— Недавно, — ответила Жанет. – Это её первое сватовство.
— Я что-то не понял, — снова вмешался Перл. – Какое сватовство? Какой жених?
По негодующе растерянному выражению на лице Клермона ясно, что он догадался. Липпо тоже понял, но смолчал. Да и Перл наверняка прикидывался тугодумом, продолжая разбавлять своей дурашливостью текущую в лёгкие горечь.
0
0