Киборг Bond X4-17 Рассел Харт
Киборг DEX-6 Глэйс
Киборг «Paramedic», Энди
Июль 2191 года.
— Садитесь за стол, будем ужинать, — Рассел указал Глэйс и Сэнди на стулья. — Сэнди, ты уверен, что ей можно человеческую пищу? Может быть, лучше DEX-Elite принести? — и, заметив, как едва заметно скривилась девушка, улыбнулся: — Понял, кормосмесь тебе надоела в любом виде. — Расставив на столе тарелки с картофельным пюре и котлетами, он присовокупил к ним блюдо с салатом и еще одно — с румяными булочками. Усевшись напротив девушки, скомандовал: — Угощайтесь! Не стесняйтесь! И давайте знакомиться. Меня зовут Рассел Харт, я здешний шериф, а это Сэнди, он тоже киборг, работает здесь фельдшером, — и пояснил на вопросительный взгляд «шестерки»: — Как человек работает и зарплату получать будет. — В светло-серых глазах в который раз отразилось удивление. — Привыкай. Вот сделаем тебе документы и тоже работать будешь, например, моим помощником. Ты же боевой киборг как никак.
— Система готова к работе, — горячо закивала девушка.
— Так, раз уж ты у нас разумная, давай, учись говорить как разумная. Не бойся, никто тебя за это не накажет, — покачал головой Рассел. — Для начала скажи нам все-таки как тебя зовут. Ты же придумала себе имя?
DEX’очка переводила недоверчивый взгляд с одного мужчины на другого, потом, ободренная их дружелюбными улыбками, решилась и произнесла:
— Глэйс. Меня зовут Глэйс.
— Очень красивое имя! — кивнул Рассел, — Правда, Сэнди?
— Да, прекрасное! Очень тебе подходит, — подмигнул тот.
Глэйс робко улыбнулась в ответ. Рассел даже услышал, как она вздохнула с облегчением.
— А что ты умеешь делать или, может быть, тебе что-то нравится? Я имею в виду, кроме программных функций. Я в курсе, каких программ и утилит тебе напихали в систему, кроме боевых. Что нравится именно тебе? — спросил Рассел, активно жуя котлету. — Да ты ешь, не стесняйся! Только не спеши, дай пищеварительной системе адаптироваться.
Глэйс взяла вилку, отломила кусочек котлеты, отправила в рот. Как же приятно было ощутить вкус пищи — хорошо прожаренный пряный мясной фарш, нежное пюре, сочный салат. Она медленно, с удовольствием ела и вдруг обнаружила, что оба мужчины с любопытством наблюдают за ней.
— Вкусно? Приятного аппетита! — улыбнулся Рассел.
— Вкусно, — тихо сказала девушка. — Очень.
— Это Эбигейл нас перед отъездом побаловать решила. Она с мужем улетела на несколько дней, скоро вернутся, — пояснил шериф. — Уверен, они тебе понравятся.
— Я уже говорил ей, что у нас тут все хорошие люди, — хохотнул Сэнди.
— Ну да, вот и убедится на своем опыте, — кивнул шериф. — Так что насчет того, что тебе нравится делать самой?
Рассел смотрел, как Глэйс задумчиво вертела в руке вилку, явно никак не находя ответа, поэтому решил прийти ей на выручку:
— Мне в свое время нравилось делать голокомиксы. — Он встретил любопытные взгляды Глэйс и Сэнди и объяснил: — Брал кадры из известных голофильмов, монтировал из них стрипы или даже ролики, реплики прописывал. В итоге получались короткие смешные истории. Парням с моей предыдущей работы нравилось. Как-нибудь покажу вам парочку-другую.
— А где ты раньше работал? — спросил Сэнди.
— В космодесанте служил, — пожал плечами Рассел.
Paramedic уважительно хмыкнул и сообщил:
— А у меня на работе не получалось чем-то заниматься. Я либо на «Скорой помощи» в две смены дежурил, либо на вторую в госпиталь отправляли. А сейчас появилось свободное время и, как оказалось, мне очень интересно вместе со всеми смотреть голофильмы. А если все уже легли спать — то у себя в каюте на терминале.
— Я… мне тоже нравится смотреть фильмы, — просветлела лицом Глэйс. — И готовить пищу… делать продукты еще вкуснее.
— Ты умеешь готовить сама? — Рассел чуть склонил голову набок.
— Нет. Программно. Но мне нравится и процесс, и результат. Нравится совершать гигиенические процедуры. — Глэйс помолчала, видимо, вспоминая, затем добавила: — Принимать ванну…
— О, а это мысль! Мы же на берегу озера живем, а сейчас совсем тепло стало, — оживился Рассел. — Завтра куплю нам с Сэнди плавки, а тебе купальник и устроим пикник с купанием. Сэнди, Глэйс же не повредит плавание в озере?
— Абсолютно, — заверил его медик. — Киборг она или кто? — Он задумался, а потом сказал: — Мне бы тоже было очень интересно поплавать, не вытаскивая утопающего, а просто так. Наверное, это приятно.
— Очень даже, — рассмеялся Рассел. — Решено, завтра начну активно приобщать вас к человеческой жизни.
Покончив с едой, Рассел поднялся из-за стола. Глэйс тут же тоже вскочила.
— А ты куда подорвалась? Мне надо в парк, проверить, как там себя народ ведет, нет ли правонарушений, а вы с Сэнди отдыхайте. Можете кино посмотреть, например.
Он попрощался и ушел. Сэнди принялся собирать грязную посуду.
— Хочешь помочь мне? — спросил он. — Умеешь загружать посудомоечную машину?
Глэйс кивнула, радуясь, что ей поручили такое простое дело. Потом Сэнди объяснил ей, где что находится, куда можно и куда нельзя ходить, где и какие продукты можно брать, а потом и вправду предложил посмотреть кино. Глэйс согласилась.
Сэнди выбрал какой-то музыкальный фильм, запустил его и уселся на диван. Глэйс пристроилась на краешке в программной позе, затем встретила чуть укоризненный взгляд Сэнди, который вольготно развалился, обложившись подушками, да еще и чашку с попкорном со столика взял. Решившись, девушка забралась на диван с ногами, откинулась на спинку. Сэнди улыбнулся и протянул ей вторую чашку. Глэйс взяла ее, все еще не веря, что это все происходит именно с ней. Что ей не нужно больше грузить контейнеры с той гадостью, не нужно убегать, не нужно скрывать, что она умеет думать и действовать сама. Что у нее есть имя. Что можно вот так сидеть, как хочется самой, а не как предписано программой, жевать попкорн и смотреть фильм, можно спросить у Сэнди, если что-то вдруг непонятно.
— Все будет хорошо, — мягко сказал медик, словно прочитав ее мысли. — Я сам еще не до конца поверил, что мне так повезло встретить Расса. У меня ведь нет документов, только краденая паспортная карточка. Меня в любой момент могли забрать в полицию, а потом сдать в «DEX-компани». И так и было бы, если бы не Расс. Для меня очень важно, что он не только не арестовал меня или не сдал дексистам, но и сам предложил помощь и защиту, когда я не знал, что делать. Поэтому я тебе честно скажу, я очень хочу заслужить его дружбу и доверие. Таких, как он, очень мало. Лично я никого не встречал за все девять лет моей жизни.
— Я тем более, — тихо произнесла Глэйс. — Я тоже буду стараться. Мне кажется, он хороший хозяин. Я не хочу его менять.
Концерт закончился через два часа, публика разошлась, артисты отправились отдыхать в свою палатку. Рассел оставил Арни охранять их, чтобы какие-нибудь особо рьяные поклонники не досаждали своим вниманием, а сам, наконец, отправился в участок.
Поднявшись в кубрик, он увидел умилительную картину — Сэнди и Глэйс сидели на диване и смотрели на голоплатформе какой-то фильм. Девушка, правда, испуганно вскинулась и села, как предписывает программа, но Рассел замахал на нее руками:
— Сиди-сиди! Отдыхай!
— Хозяин голоден, — сказала она. Выражать свои мысли вслух было непривычно, но Сэнди усердно тренировал ее все это время, требуя разговаривать ртом, а не сообщениями.
— Не так чтобы прямо помирать, — усмехнулся Рассел. — Но если хочешь сделать мне приятное, сделай пару бутербродов и завари чай, пока я вымою руки и переоденусь.
— Расс любит зеленый чай с османтусом. Его кружка темно-синяя с надписью «Сволочь», — услышал он как Сэнди инструктировал Глэйс.
— Почему «Сволочь»? — удивленно спросила девушка. — Это же ругательство.
— Это я специально заказал такую, — смеясь пояснил хозяин кружки. — В память о своих похождениях. Когда-нибудь я вам расскажу, почему именно у меня было такое прозвище, — и он скрылся в коридоре.
Когда он, умывшись, сменив сапоги на тапочки и переодевшись в мягкие домашние штаны и футболку, вернулся в кубрик, на столе его уже ждала тарелка с бутербродами и кружка с ароматным чаем.
— Молодчина, Глэйс! Спасибо тебе! — похвалил он, садясь и беря бутерброд. — А вы чего же? Присоединяйтесь! Здесь на всех хватит.
Глэйс заварила чай и для себя и Сэнди, попутно отметив, что это очень приятно, когда тебя благодарят за такую мелочь, как чай и пара бутербродов.
Они немного посидели, прихлебывая ароматный напиток и уплетая хлеб с ветчиной, а потом еще и с шоколадно-ореховой пастой, которая очень понравилась Глэйс. Рассел рассказал, как прошел концерт и как Хеш чуть его не сорвал своим пением. Сэнди весело хохотал над собачьей самодеятельностью. Глэйс, вероятно, не совсем поняла, почему это было смешно, но решила потом расспросить Paramedic’а.
Когда все было выпито и съедено, Рассел предложил Глэйс перебраться в пустую каюту на втором уровне, чтобы ей было удобнее. Собственно говоря, он решил таким образом не только показать, что доверяет ей, но и иметь больше возможностей для контроля за ней. Обнаруживать свою кибернетическую природу перед ней он не стремился, но и «поводок» отпускать пока еще не спешил.
«Нужно понаблюдать за девочкой, пока Эбигейл и Блэк еще не вернулись с Ферны. Убедиться, что она готова сосуществовать с остальными, что не будет никому вредить», — думал шериф, наблюдая за девушкой, застилающей койку чистым постельным бельем. На лице ее отражалась некоторая растерянность от того, что у нее будет отдельная комната-каюта, как у Сэнди, как у всех, кто обитал в этом транспортнике. Рассел хмыкнул про себя: «Неудивительно. Далеко не всегда люди думают о комфортных условиях для киборгов. Машина она и есть машина. И на стеллаже может поспать, и вообще на полу. Если вообще удосужатся сообразить, что киборгу тоже нужен отдых». Велев Глэйс проспать не менее восьми часов, он отправился к себе — киборгу, который выдает себя за человека, тем более нужен отдых.
<tab>С ним что-то случилось. Необъяснимое. Новое. Он — другой. Он изменился.
<tab>Кажется, когда-то на Земле это называлось инициацией. Он читал об этом в исторических книгах. Когда-то существовал обычай проводить церемонию посвящения, ритуал перехода в иное возрастное качество. Подросток проходил испытание и приобщался к миру взрослых, доказывая свою зрелость, свою готовность к переменам и более сложным, условиям существования. В земной древности инициация юноши включала в себя экзамен на приобретенные навыки: охота, поиск, схватка, выживание. Тот, кто претендовал на звание взрослого, впервые действовал самостоятельно, без помощи, без подсказки, полагаясь только на свои силы. Он впервые, без опытного наставника и защитника, шел навстречу опасности, принимал решения и делал выбор. Иногда ищущий проходил через символическую смерть, умирал и рождался уже другим, обновленным, подобно бабочке, выходящей из кокона.
<tab>Со временем эти испытания стали формальными, игровыми, без подлинной опасности, оставляя ищущему лишь условную трудность. Достаточно было сменить имя или одежду. Служитель культа произносил молитву, наставник вручал декоративный клинок. А подлинной инициации, самого преображения и взросления, так и не случалось. Или все происходило гораздо позже, под руководством уже не старшего, а бескомпромиссной судьбы, которая сама, без всякого снисхождения, назначала испытания.
<tab>Что-то подобное случилось и с ним. Он прошел свою инициацию — и стал взрослым. Ощущения, само восприятие мира действительно изменились. Он стал каким-то… другим. Нет, не лучше и не хуже. Он ничего не утратил, скорее приобрел — целостность, завершенность. Это было созревание, но не физическое, требующее наладки или настройки, дополнительных функций или деталей, а психологическое, эмоциональное. Он достиг завершенности в ином, неосязаемом измерении, сугубо человеческом. В этом измерении могут существовать только люди. Только у них, в отличие от самых совершенных машин, есть эта эфемерная, неуловимая для приборов, надстройка — душа. Душа, которая так же взрослеет и развивается, как взрослеет и наращивает плоть тело, душа, которая жаждет, мечется, страдает, тоскует, сомневается, душа, которая учится, прощает и любит. Эта душа обретает качества породившего ее мира, она — его отражение, его крошечная копия, капля, покинувшая океан, и в то же время эта уходящая в свободное плавание душа есть отдельная самостоятельная вселенная. Нет необходимости удерживать эту душу в равновесии страховочным линем. Она движется по своей орбите, с избранной скоростью. У этой души свой путь, стезя любви и ответственности.
<tab>Инициация Мартина состоялась. Он даже символически умер. Это произошло в галерее «Эксплорера», когда Казак сначала направил на него «глушилку», а затем вколол транквилизатор. Мартин, проваливаясь в небытие, поверил в свою смерть. Он больше не увидит Корделию, не вернется в их дом, не затеет ссору с «Жанет», не выведет из ангара их флайер… Его больше не будет. Он сейчас расворится в темноте, расползется, как чернильная капля на стекле, лишится очертаний. От него останется груда холодеющей органики и затвердевшая опухоль процессора. И той вселенной, крошечной, живой, мерцающей, с народившимися созвездиями и галактиками, больше не будет. Она разрушится.
<tab>Он успел подумать, но не успел испугаться. Сразу начал тонуть, растворяться и поглощаться. И… умер. Как выяснилось позже, символически. Он должен был тогда умереть. Он, прошлый, отживший, со всеми страхами и кошмарами, должен был пройти этот цикл, чтобы возродиться. Перезагрузка души и памяти. Эмоциональный апгрейд. Некоторое время спустя он вернулся. Запустив безопасный режим, в сознании бликующем, спутанном, прошедший своеобразное форматирование, но обновленным.
<tab>Он понял это в тот миг, когда прочел на внутреннем экране обращение хакера. Теперь ему предстояло принять решение. Снова выбор. Чем-то схожий с тем, который он уже однажды сделал: остаться человеком или уйти в машинное беспамятство. Он может уйти и сейчас -в глухую оборону, забаррикадироваться, свернуться мыслящим комочком на дне органической раковины и пассивно переживать события, рассчитывая на крепость цифровых стен или покинуть убежище, чтобы вступить в схватку. Что же делать? Отсидеться в крепости или затеять контрнаступление? Тот Мартин, которым он был, когда шел по стыковочной галерее, еще до выстрела, предпочел бы отсидеться. Он бы затаился и ждал — ждал Корделию. Она же обещала его найти. Нашла один раз, найдет и второй. Так она сказала. И она сдержит слово. Она не обманет. Его задача — выжить. Уйти в гибернацию, за процессор. Экономить силы и ждать.
<tab>Он мог проигнорировать обращение хакера. Так обычно поступают бракованные киборги, воспринимая любую сомнительную команду, как провокацию. Как бы в таком случае повел себя хакер? Продолжал бы взывать к его человеческой составляющей или, отчаявшись, принялся бы ломать защиту уже без всякой деликатности? Скорей всего хакера постигла бы неудача. Да и взломанный, Мартин не обратился бы в покорную игрушку. Он умел сопротивляться. Что тогда? Уайтер пришел бы в ярость… Возможно, пристрелил бы хакера-неудачника и не только его. Транспортировочный модуль перевели бы в режим консервации, и очнулся бы Мартин… Космос знает, где бы он очнулся. Корделии пришлось бы затевать новую войну, на этот раз с более коварным и могущественным противником. Уайтер оказался бы на свободе с огромной суммой денег.
<tab>Нет, просчитать все последствия выбора Мартин в тот временной пробел между запросом и ответом, конечно, не успел. Он выбирал не сюжетный поворот, он выбирал себя будущего, активного, действующего, ответственного, или беспомощного, ведомого. Второе привычней. Он всегда был зависим, почти ущербен. Стать иным — страшно. Хотя у него уже был некоторый опыт. Когда флайер Корделии потерпел крушение, это он запретил ей вызывать спасателей и отправился за хозяйкой на грависанях. Он сам принял решение. У него не было прямых доказательств вмешательства и взлома, только смутные догадки, и тогда ему тоже пришлось выбирать — возразить человеку или подчиниться. Он возразил. И выиграл. Осознание риска пришло позже. И даже некоторое раскаяние в поспешности своих действий, когда сидел у постели простуженной Корделии. Даже ругал себя. Не было доказательств, только догадки. Отклонившийся сигнал будто уходящий на сторонний приемник. Отклонение не дольше пяти секунд. Странное волновое эхо. Он мог бы им пренебречь. Мог бы отнести к техническому сбою. Корделию нашли бы спасатели. Ей не пришлось бы в 30-градусный мороз пересекать снежную пустыню. Она бы не заболела. Это он виноват. Придумал какую-то опасность. Правда, очень скоро доказательства нашлись. Присутствие вируса в бортовом компьютере. Нет, он не параноик, он понял все правильно, распознал опасность. Это диверсия. Кто-то все это устроил. Задумал. Расставил капканы. Кто-то на них охотился.
<tab>Потом и охотник объявился. И Мартину вновь пришлось выбирать — действовать или затаиться. Он выбрал действовать.
<tab>— Слушай, а как вы с этим хакером сговорились? — спросил Тед, когда вся команда «Космического мозгоеда» после того, как транспортник покинул станцию, собралась в пультогостиную.
<tab>Мартин взглянул на Корделию. Она сидела с ним рядом на розовом диванчике, укутавшись в плед. Ее по-прежнему познабливало и Мартину это не нравилось. Он снова пристально в нее вгляделся, как тогда, после крушения. Снова прогнал все собранные данные по логическим схемам, задействовав программу диагностики по максимуму. Ничего пугающе непоправимого программа не находила. Да и Вениамин Игнатьевич не выказывал тревоги. Доктор выглядел скорее заинтересованным. А из лекарств предлагал только витамины.
<tab>— Давайте, голубушка, я сделаю вам еще один укольчик, — услышал Мартин, когда Корделия в очередной раз вошла в медотсек.
<tab>И все же он беспокоился. За то время, пока он стажировался на «Сагане», а затем скрывался на «Мозгоеде», с ней что-то случилось, что-то значительное, изменившее ее на фундаментальном уровне, и об этом случившемся она до сих пор ничего не сказала. Она даже не призналась в том, зачем летала на Асцеллу. Неужели она ему больше не доверяет? Чего она боится? Впрочем, у нее и возможности не было. События громоздились, сталкивались, катились будто сброшенные на зеленый стол бильярдные шары (Мартин видел эту игру в старых земных фильмах) и упорядочить их, согнав в узнаваемую фигуру, ни у одного из игроков времени так и не нашлось. Все происходило очень стремительно. Вот он с третьей попытки пристыковал катер, вот сдал Уайтера Станиславу Федотовичу, вот оказался в каюте…
<tab>Корделия, напряженная, одеревеневшая до мышечной боли, сидела на койке и ждала. Она будто добровольно оптимизировалась до этой единственной функции. Все прочее в ней угасло, истощив ресурсы.
<tab>Мартин вдруг очень ясно представил этот нарастающий процесс угасания, отмирания, схождения всех жизненно-проводящих нитей в единую пылающую точку. Так живой организм в минуты смертельной опасности, запуская программу выживания, жертвует второстепенным во имя главного, отсекая кровоснабжение с той же рациональной беспощадностью, с каким бортовой искин блокирует поврежденные отсеки. Мартин увидел светящееся кружево ее нервов, узелки, переходы, развязки нейронов. Как они загораются, тлеют под невыносимой нагрузкой, чернеют, обугливаются, сбрасывая крохи жизненной силы тем собратьям, кому еще суждено жить, проводить нервные импульсы, сокращать и расслаблять мышцы. Этот мучительный процесс происходил в стоическом безмолвии, потому что Корделия за много лет отвыкла допускать зрителей к метаморфозе эмоций. Она переживала это внутреннее горение одна. И к тому моменту, когда Мартин коснулся сенсора каюты, видимый тепловой сектор катастрофически уменьшился. Пылающую сердцевину окружали полутона отчаяния. Казалось, что и зрительные нервы атрофировались, отказывая в существовании внешнему миру, так как Корделия с минуту смотрела на вошедшего Мартина с воинственным недоверием. Она не принимала положительного исхода — слишком затяжным, многоярусным было испытание, слишком извилистой дорога.
<tab>Потом она его узнала. Черты лица, схваченные изнутри цементом страдания, стали смягчаться. Отмершие нейроны засветились снова, нервные узлы обрели проводимость.
— Глупый, глупый Бегемотик…
— Ты меня накажешь?
— Конечно! В угол поставлю.
<tab>Тех коротких фраз было достаточно.
<tab>Они молчали, в безмолвии обретая симбиотическое единство. Киборг и его женщина. Союз двух разумных существ, таких разных, но совершенно единых в поисках любви и целостности. Обстоятельства, детали — все уже несущественно, нематериально. Какая разница, как они пришли к этому долгожданному равновесию, если они слышат мысли друг друга на частоте, неуловимой для самых чувствительных приборов. Все уже кончилось. Прошлое — как хрустящие под ногами иглы геральдийских кедров.
<tab>Мартин на мгновение все забыл. Мгновенная архивация данных. Он остался в настоящем, в осязаемом, плотном и захватывающем. Ощутил себя в потоке, причастным, действующим. Ему хотелось и вернуться в этот поток и оставаться рядом с Корделией, в симбиотической гармонии.
<tab>— «Как много тех, с кем можно говорить. Как мало тех, с кем трепетно молчание…» Иди, — сказала она, взяв в ладони его в лицо. — Потом все расскажешь.
<tab>— И ты тоже.
<tab>— И я расскажу.
<tab>— Обещаешь?
<tab>— Обещаю.
<tab>«Мозгоед» покинул станцию сразу, как от нее отстыковался «Сигурэ» с беглым пиратом на борту. Полицейский корвет направился к Титану-10, галактической тюрьме, откуда Уайтеру удалось совершить такой головокружительный побег. Транспортник — в противоположную сторону. За полчала до «Сигурэ» от станции ушла «Алиенора». Остался только «Асмодей». Тед печально взирал на бесхозный кораблик. Катер притулился к станции, будто брошенная хозяевами собака.
<tab>— Эх, такая посудина пропадает, — вздохнул пилот.
<tab>— Это не надолго, — утешил его Дэн. — Владелец пришлет за ним экипаж. «Асмодей» приписан к Новой Женеве. У Рифеншталей там штаб-квартира, а свое имущество они без присмотра не бросают.
<tab>Тед снова вздохнул. Потом обернулся к Мартину.
<tab>— Ну ты расскажи, как там было-то. А то Казака изловил, «Асмодей» едва не угробил, и молчит…
<tab>— Расскажу, — согласился Мартин.
<tab>Он взял со стола кружку с чаем, который приготовила Полина, и осторожно вручил Корделии, как когда-то это сделала она в дождливую ночь на Геральдике, чтобы согреть и успокоить своего пугливого и недоверчивого гостя.
<tab>— Да, рассказывай, — присоединилась она к просьбе Теда, — я тоже еще ничего не знаю.
<tab>Вся команда «Космического мозгоеда» собралась за чаем в пультогостиной. На столе мерцали фантиками несколько сортов конфет. Это капитан «Алиеноры» уговорил коллегу принять небольшую благодарность. Станислав Федотович пытался отказаться, затем, уловив заблестевший взгляд Полины, заинтересованный — Дэна, вспомнил, что сам экипаж яхты ни в чем не виноват, что капитан не владелец, а всего лишь наемный работник, исполняющий приказы, скорее пострадавший, чем преступник и… передумал. А тут еще и Вениамин Игнатьевич помощь раненым оказал. В конце концов, все спасены, а привлекать кого-то к суду или не привлекать, решать будет Корделия.
<tab>Мартин так же взял свою кружку и начал со стихийного заговора с хакером по прозвищу Креветка. О том, как они договорились, что Мартин прикинется послушным киборгом, что признает Уайтера своим хозяином, чтобы находится с ним рядом и пресекать попытки убийства. Креветка очень боялся, что взбешенный неудачей Казак отыграется на безоружном экипаже, и в первую очередь на Камилле, которая уже пострадала. Уайтер ясно дал понять, на что способен. Загнанный в угол, он мог довершить начатое. Терять-то было нечего. Но иллюзия власти над уникальным киборгом и перспектива заработать деньги в некоторой степени нивелировали опасность. Чувствуя себя победителем, Казак уже не стремился к слепой мести.
<tab>— Но ван дер Велле он все-таки ранил, — хмуро напомнил Станислав Федотович. — Не то, чтобы я так уж жалел этого кукловода…
<tab>— Я сам этого не ожидал, — ответил Мартин. — Я рассчитывал обезвредить Уайтера только на борту «Асмодея». Чтобы поблизости никого не было. И с ван дер Велле все должно было окончиться благополучно. Все условия были выполнены. Почему Казак выстрелил, я не знаю.
<tab>— Потому что пират, — проворчал Тед.
<tab>— Потому что не терпит, когда ему отдают приказы, — пояснил Дэн.
<tab>— Похоже на то, — согласился Вениамин Игнатьевич. — Люди такого склада признают только собственные полномочия. Они руководствуются инстинктом хищника, и подчинить их может только сильный вожак.
<tab>— Я, конечно, мог его остановить, — виновато произнес Мартин и снова покосился на Корделию, — я бы успел…
<tab>— Так ему и надо! — резюмировал Тед. — Этот богатенький ван дер Велле сам кашу заварил. Вот пусть и расхлебывает. Как говорится, не рой яму другому.
<tab> — Ты не совсем прав, Тед, — продолжал Вениамин Игнатьевич, — Александр ван дер Велле как раз и пытался эту самую кашу расхлебать и Мартин должен был его защитить. Потому что Александр прежде всего человек, а защищать людей…
<tab>— Это смотря каких людей! — не сдавался Тед.
<tab>— Да, смотря каких! — поддержала его Полина, убегая к холодильнику.
<tab>— Вениамин Игнатьевич прав, — строго добавил капитан, — Мартин, ты должен был его остановить. Тем более, что Александр пытался тебя спасти.
<tab>Мартин снова взглянул на Корделию. Неужели и она скажет, что он поступил неправильно? Он мог толкнуть Казака и тогда выстрел ушел бы вверх. Станции грозила бы разгерметизация. Да и вероятность успешного вмешательства была невелика, всего 37%. Мартин стоял слишком далеко, а Казак действовал спонтанно, под влиянием момента. Вот только секунду назад ни зрачки, ни пульс никак не выдавали его намерения, и вдруг он схватился за бластер. Корделия приподнялась, поставила кружку у ножки диванчика и обняла Мартина.
<tab>— А я поступлю нелогично и непедагогично, — сказала она. — Вы правы, Станислав Федотович, и вы, Вениамин Игнатьевич, людей надо защищать. И наказывать строго по закону. Никакого самосуда, никакой мести. У людей должен быть шанс. — Она помолчала и добавила: — На искупление. Александр свой шанс получил.
<tab>— Псть рдтся чтжвстлс, — проворчал Михалыч.
<tab>Тут Полина вернулась от холодильника с колбасной нарезкой. Так же из запасов «Алиеноры».
<tab>— Правильно, одним чаем сыт не будешь, — одобрил Тед, извлекая из-под пульта банку с безалкогольным пивом.
<tab>На запах из-за диванчика появилась Котька, прежде дремавшая на коленях Ланса. Второй киборг как обычно не выказывал гастрономических восторгов и оставался в наибольшем удалении от стола. Котька составляла ему компанию до тех пор, пока к малопривлекательным для нее сладостям не прибавилось блюдо более основательное — восхитительный натюрморт из нескольких сортов колбасы. Полина торжественно водрузила это произведение искусства на стол и обернулась к пассажирам, намереваясь их так же пригласить принять участие, как вдруг Корделия вскочила с дивана и бросилась вон из пультогостиной. Все замерли в неловком молчании.
<tab>— А… что случилось? — растерянно спросила девушка.
<tab>Вениамин Игнатьевич, единственный не утративший самообладания, подцепил вилкой красиво свернутый колбасный кружок и сказал:
<tab>— Ничего особенного. Вполне естественная реакция.
<center>***</center>
<tab>— Да не может этого быть! — в десятый раз громко и отчетливо повторила Корделия. — Вениамин Игнатьевич, проверьте еще раз!
<tab>— Голубушка, я, конечно, не специалист, — посмеиваясь, ответил доктор, — и репродуктология не моя область, но установить наличие в крови хорионического гонадотропина моей квалификации хватит. И даже определить уровень его концентрации.
<tab>— Но профессор Гриффит уверил меня, что шансов нет, что все эмбрионы погибли.
<tab>— Я не знаю, в чем вас уверил профессор и каковы были его мотивы. Я вижу результаты на мониторе. А эти результаты показывают, что уровень гонадотропина соответствует трехнедельной беременности, а это говорит о том, что по крайней мере один эмбрион выжил.
<tab>Корделия закрыла лицо руками и снова жалобно повторила:
<tab>— Этого не может быть…
<tab>— Я могу проверить вашу кровь еще раз. Хотите?
<tab>Корделия сначала кивнула, затем, спохватившись, отрицательно качнула головой. Вениамин Игнатьевич, уступая ее недоверчивой настойчивости, выкачал из вены три пробирки и четыре раза прогнал кровь через биоанализатор. Каждый следующий выведенный результат неумолимо подтверждал предыдущий.
<tab>— Но почему же он мне так сказал? — Корделия почти умоляюще взглянул на доктора.
<tab>— Возможно, у него на тот момент были веские причины.
<tab>— Какие?
<tab>— Не исключено, что таким образом он пытался вас защитить.
<tab>Корделия собралась было возразить, уже набрала в грудь воздуха для ответа… Но слова замерли. Что-то в этом есть. Что-то глубоко иррациональное. Вряд ли такой специалист, как профессор Гриффит, мог совершить такую ошибку. Это скорее напоминает хорошо оплаченную фальсификацию, должностное преступление или… операцию прикрытия? К тому времени Камилла уже прибыла на Асцеллу. Она могла ему угрожать… Или это не она? Камилла ничего не знала о завещании. Зачем ей шантажировать профессора? Или она рассчитывала получить доступ к врачебной тайне? Вдруг выяснится, что сводная сестра смертельно больна, что у нее выявили болезнь, обусловленную генетически, и потому неизлечимую? Если бы Камилла знала о той оговорке, которую добавил их отец, чтобы избежать ухода владений к дальним родственникам и дробления этих владений на крошечные наделы, то сразу бы заподозрила, по какой причине Корделия отправилась в клинику. Ей нужен был ребенок, наследник. С определенным набором хромосом. Профессор Гриффит уверил ее в неудаче. Почему? Чтобы она сама никому не выдала свою тайну? Все это еще предстоит выяснить.
<tab>— Вениамин Игнатьевич, пожалуйста, вы пока не говорите, что со мной происходит, а то мне… неловко.
<tab>Доктор кивнул.
<tab>— Я и сам хотел вам это предложить. Стасику я скажу, что это последствия стресса. А вот как быть с Мартином…
<tab>Мартин стоял за дверью медотсека. Подслушивал ли он? Лицо непроницаемое, суровое. Похоже, что подслушивал. И делал выводы. Какие? Сердце будто прихватило первым ноябрьским ледком.
<tab>Она его обманула, не доверилась, умолчала. Даже сплела интригу. Однажды она уже совершила нечто подобное — скрыла от Мартина угрозы баронета обратиться в «DEX-company». Надеялась разрешить ситуацию сама, без участия киборга. Сама. Все сама. Боялась напугать Бегемотика. Но Мартин услышал ее разговор с Элис, офицером таможенной службы. И едва не разразилась катастрофа.
<tab>И вот она снова сыграла в молчанку. Придумала для него стажировку. Мартин ничего не знал о завещании и мог истолковать эту скрытность как угодно. Уже истолковал.
Молча приблизился, сел рядом, отвернулся. Корделия поежилась.
<tab>— Не было необходимости скрывать, — тихо произнес он, — я бы понял.
<tab>— Мартин, подожди. Я еще сама мало что понимаю.
<tab>Он молчал. Смотрел прямо перед собой.
<tab>«Он почувствовал себя лишним, — подумала Корделия. — Лишним и ненужным».
<tab>— Помнишь, я летала на переговоры со своим адвокатом Соломоном Майерсом?
<tab>— Помню. На обратном пути у флайера отказал двигатель.
<tab>— Они хотели похитить тебя… Я тогда очень за тебя испугалась. Придумала эту стажировку. Мне снова стало казаться, что тебе грозит опасность именно рядом со мной, что если ты будешь от меня как можно дальше…
<tab>— Я понял.
<tab>— И ничего тебе не сказала.
<tab>— О чем?
<tab>— О завещании. О дополнительном условии, которое оставил мой отец.
<tab>— Что за условие?
<tab>— Сол сообщил мне, что я могу лишиться статуса законного владельца земель Трастамара.
<tab>— Почему?
<tab>— Потому что у меня нет детей. Если до 45 лет я не обзаведусь ребенком — носителем ДНК рода, то право на имя и владения переходит детям Карлоса-Фредерика от княгини Мышковской, то есть Камилле.
<tab>— И ты…
<tab>— И я попыталась этим наследником обзавестись. Не то, чтобы я так уж дорожила этим именем и владениями… Даже если бы мне пришлось отказаться от наследства в пользу Камиллы, у меня все равно остался бы дом в Перигоре и отель на побережье моря Гамильтона. Ну и холдинг, разумеется. Будь я одна, я бы не заморачивалась. Пусть бы Камилла стала наследницей. Но есть еще наш дом. Тот самый дом, где мы с тобой слушали дождь. И куда мы возвращались. Помнишь, когда мы с тобой были на Аркадии или на Шии-Раа, ты всегда говорил, что хочешь домой. Что на этих планетах тебе нравится, и там много всего интересного, но в нашем доме на Геральдике тебе лучше и только там ты чувствуешь себя в безопасности. И каждый раз, когда мы возвращались, даже из Перигора, ты всегда сначала бежал в свою комнату под крышей, в свое первое убежище, прятался там, и только потом спускался. Ты как будто должен был прочувствовать этот дом заново, привыкнуть к нему, убедиться в его надежности, услышать его голос, восстановить ощущение безопасности, вспомнить то, что ты впервые там обрел. Я не могла тебя этого лишить. Я должна была попробовать.
<tab>Она погладила русые волосы. Мартин потерся щекой о ее ладонь.
<tab>— Но ты должна была мне сказать, — произнес он с легким упреком.
<tab>— Ну извини. Это все потому, что я привыкла принимать решения, ни с кем не советуясь. Мой выбор — моя ответственность. Да и не верила я в успех. Не хотела ни пугать, ни обнадеживать. Не хотела, чтобы оставшиеся дни, если ничего не получится, ты провел бы в тревоге и страхе, чтобы просыпался и думал, что очень скоро все кончится и твоего дома, твоего убежища, у тебя больше не будет. У тебя были такие счастливые глаза, когда ты прибегал утром на кухню. Ты как будто каждый день праздновал Рождество. Я не могла у тебя это отнять. Пусть бы у меня ничего не получилось, но я могла подарить тебе еще целых два года.
<tab>Мартин осторожно погладил ее коротко остриженные волосы. Без ежедневной укладки и хлопот модного стилиста они походили на растревоженный пыльный куст.
<tab>— Мой дом там, где ты, — сказал Мартин, — даже если ты задумаешь переселиться на Джек-Пот.
<tab>Они несколько минут молчали. Потом Мартин спросил:
<tab>— Это… клон?
<tab>— Нет. Папочка предусмотрел и это. Ребенок не может быть клоном, он должен нести в себе генокод обоих родителей. И второе уточнение — никаких репликаторов. Ребенок должен появиться на свет по истечении девяти месяцев древним, испытанным способом. Как все Трастамара, начиная с Энрике Второго. Спасибо, что замуж не погнал. И не назначил конкретного отца. А мог бы…
<tab>— А кто отец, ты знаешь? Или донор анонимный?
<tab>— Конечно, знаю.
<tab>— Кто?
<tab>Корделия помолчала, затягивая интригу.
<tab>— Ты.
<tab>Фиолетовые зрачки расширились, но Мартин тут же стянул их имплантатами.
<tab>— Но… я же стерилен… на генетическом уровне.
<tab>— Ты — да, а вот твой исходник — нет.
В Африке профессор Иванов слышал немало историй о похищении женщин человекообразными обезьянами и появлении потомства. Но это были непроверенные слухи. Зато случаи изнасилования туземок обезьянами встречались в самом деле, хоть и редко. В досье имеются заверенные переводы протоколов допросов изнасилованных женщин, сделанных французскими дознавателями. Читать их тягостно и, как это обычно бывает, любопытно. Генерал-губернатор Западной Африки господин Карде рассказывал Илье Ивановичу по горилл-насильников. Жертвы насилия обычно погибали в могучих объятиях самца, при вскрытии у них, как правило, оказывалась раздавленная грудная клетка. Самцы шимпанзе в этом замечены не были. Женщины, ставшие объектом обезьяньего вожделения, считались оскверненными. Детей от этих союзов никто не видел. Хотя случаи беременности, якобы имели место.
Иванов принялся за отлов обезьян. Особой проблемой была поимка обезьян и доставка их на станцию. Охота велась варварским способом. Вооруженные дубинами, ружьями и луками, негры выслеживали семью, криками загоняли ее на дерево. Затем вокруг разводили костер. Задыхающиеся в дыму обезьяны себя бросались вниз, попадая в огонь или под удары дубинок. Часть гибла, некоторым удавалось уйти, а другие несчастные доставались охотникам. Обычно в плен попадали подростки, родителей предварительно убивали или давали им уйти, так как разъяренные самцы и самки очень опасны. С таким методом ловли профессор Иванов не мог, конечно, мириться. Он выписал из Парижа специальные сети. За поимку обезьяны гуманным способом охотникам была обещана премия 1000 франков. Профессор организовал даже показательные облавы, чтобы научить туземцев обращаться с сетями. Но черные охотники, уступив требованию не бить и не калечить человекообразных, предпочитали ловить их руками, набрасываясь скопом. Результаты были плачевными теперь уже для преследователей. При попытке захватить взрослого самца один охотник был убит, а двое изуродованы. От гуманного способа африканцы отказались – сразу и наотрез.
Оплодотворение обезьян проводилось под видом лечения. Отобранную самку усыпляли хлорэтилом. Через две-три минуты она уже была неподвижна. Затем ее вытаскивали из клетки и делали искусственное дыхание. Эти манипуляции неизменно приводили сильнейшее впечатление на аборигенов-негров. Они считали обезьяну мертвой и поражались, наблюдая за ее возвращением к жизни. Через эластичный катетер самке вспрыскивали примерно полтора кубических сантиметра спермы. Сама операция производилась достаточно виртуозно. Половина туловища обезьяны оставалась в клетке, а нижняя часть была снаружи. Приходилось спешить, так как самка могла проснуться, да и характер опытов надо было скрывать. Профессор Иванов бесстрастно фиксирует в своем дневнике: «Каждой обезьяне впрыснуто около 1 кубического сантиметра спермы. Впрыскивание делалось под видом лечения и происходило при очень неудобных условиях. Обезьяна, стянутая сеткой, вытягивалась наполовину из дверцы клетки. Впрыскивание в шейку матки при этих условиях было невозможно…» К отъезду из Африки три самки были подвергнуты искусственному осеменению, одну самку сын Иванова оплодотворил лично обычным путем. С тремя обезьянами предполагалось работать в Сухуми, имелись еще две обезьянки, не достигшие половой зрелости, а также самцы. Вообще страницы дневника, который ежедневно вел И. Иванов, можно читать одновременно и как роман ужасов и как порнографическое чтиво. Особенно когда он указывает особенности совокупления пигмеек с самцами-шимпанзе или оплодотворении самок-шимпанзе мужчинами.
Во Французскую Гвинею, где базировалась станция Пастеровского института, профессор Иванов отбыл летом 1926 года. В президиум Академии наук 23 июня 1927 года комиссией в составе профессоров Бялыницкого-Бирули, Руденко и академика Сушкина была представлена докладная записка: «По вопросу о скрещиваниях. Комиссия решительно высказывается против планов профессора Иванова проводить искусственное осеменение туземок помимо их согласия, притом пользуясь женщинами, приходящими за врачебною помощью. Даже оставляя в стороне то чувство, которое вызовет в отдельной женщине неожиданная беременность от шимпанзе, оставляя в стороне вероятное тяжелое положение жертвы среди окружающих ее, комиссия считает своей обязанностью обратить внимание на крайнюю опасность экспериментов, поставленных таким образом, то есть путем, близким к обману — в смысле культуры, культурных воздействий на примитивные народности и отношения последних к исследователям. Обращение примитивного населения к «белому» врачу, а не к своему знахарю является, конечно, важнейшим актом доверия. Если результатом такого доверия явится подобный эксперимент, то, несомненно, и результатом явится усиление авторитета знахарей. Комиссия с сожалением отмечает, что эти опасности не учтены ни профессором, ни врачом больницы, с которым у него состоялось соглашение на такую постановку опытов. Комиссия вместе с тем не считает гарантированной безопасность осеменения женщин семенами обезьян ввиду несостоятельности, которая нередко получается между размерами плода и размерами таза матери. Особенно внушают опасение предлагаемые опыты осеменения пигмеев благодаря малому росту последних. Здесь нельзя опираться и на согласие, ввиду глубокого невежества, отсутствия представления о возможной опасности, соблазна платы; при таких условиях согласие почти равносильно обману».
Ввиду того, что женщины-туземки по несознательности отказывались оплодотворяться от самцов-шимпанзе, выписывали из Габона пигмеек, которые, охотно шли на сношение и брали небольшую плату за это. Опыты, правда, полной удачей не завершились. У «туземок» не родилось ничего, а забеременевшие самки-шимпанзе, чувствовали себя плохо.
«Чертова дюжина» шимпанзе готовилась к длинному путешествию в Сухумский питомник. После двухнедельной морской качки их ждал отдых во Франции. В Марсель благополучно прибыли лишь одиннадцать обезьян, две погибли в дороге. Одной из них была сделана попытка оплодотворения, но зародилась ли новая жизнь, неизвестно. В то время потери обезьян при доставке из Африки во Францию исчислялись 50 процентами, а порой и выше. Бывали случаи, когда гибла вся партия. Бедные пленники страдали не столько от качки, сколько от болезней. Пассажиры, среди которых традиционно было много больных туберкулезом, пневмонией, дизентерией, так и норовили покормить обезьян. Вместе с едой передавалась, как правило, и инфекция.
В Марселе профессора Иванова ждало распоряжение Наркомздрава: в Париж обезьян не везти. Устроили их в Зоологическом саду, но условия оставляли желать лучшего, мартышки заболевали одна за другой. Выживали сильнейшие. В полном соответствии с теорией Дарвина. К осени 1927 года место базирования обезьяньего питомника уже определено. Ускорение решению вопроса придает заинтересованность в нем химического отдела Реввоенсовета, который, планировал и позднее на деле использовал обезьян при испытании химического оружия. Доставленные этой экспедицией в СССР шимпанзе и павианы стали первыми обитателями Сухумского обезьяньего питомника. Иванов создал большую школу зоотехников и ветеринарных врачей, которые продолжили начатые им исследования и усовершенствовали метод искусственного осеменения.
А ведь проект улучшения человеческой природы был знаковым для периода становления Советского Союза. В 1926 году И.В. Сталин изрёк: «Нужно оседлать природу!». Его соратник Георгий Пятаков поддержал вождя: «Беспредельным расширением возможного, превращением того, что считается невозможным, в возможное — этим характеризуется большевистская коммунистическая партия. В этом есть настоящий дух большевизма». Всемирно известный Николай Вавилов решился в те годы на такое утверждение: «Генетик должен действовать, как инженер. Он не только обязан изучать строительный материал, но он должен и может строить новые виды живых организмов». Изданная в 1926-м году Большая Советская Энциклопедия содержала новый, неизвестный доселе термин «антропотехника», который расшифровывался, как «прикладная отрасль биологии, ставящая своей задачей улучшение физических и духовных качеств человека путем тех же методов, которые использует зоотехника при улучшении или выведении новых пород домашних животных».
Поспорили мальчишки, кто в кого влюбится и на ком женится. А Зиночкин им и говорит:
— Не буду я с Вами спорить, потому что не встретил я ещё свою принцессу.
— Принцессу? Что её встречать-то! Она у нас в классе одна. Жаба Жанна. Подруга Звонарёвой.
Все сразу: «ха-ха-ха» и «хи-хи-хи». Жаба-принцесса…
— А с чего вы взяли, что Жанка – принцесса? – серьезно спросил Зиночкин. Ему не до «хи-хи» было.
— Ну ты темнота! – ему отвечают, — сказок не читал? Как только принц Жабу поцелует, она сразу в Принцессу превращается.
— А если правда? — подумала Зиночкин, — Тогда надо спешить. Принцев много, а принцессы сейчас редкость. Вдруг кто раньше поцелует.
Встретил Зиночкин Жабу после уроков, поцеловал невзначай. А она как будто и не замечает ничего – не превращается. Взял Зиночкин Жабин портфель и пошёл до музыкальной школы провожать, потому что Жаба на блок-флейте играла. Жаба всю дорогу до музыкальной школы анекдоты рассказывала, Зиночкин никогда ещё так не смеялся. У входа в музыкалку портфель отдал и ещё разок чмокнул. А Жаба всё своё – не превращается. Не Жаба, а тормоз какой-то.
На самом деле Жаба всё сразу поняла. С самого первого поцелуя. У неё бабочки в животе закружились, кузнечики и два комара, как обычно у жаб после обеда бывает. Она Зиночкину и говорит:
— Зиночкин, помощь твоя нужна. Синтезатор надо из библиотеки принести в музыкалку. Поможешь?
— Помогу, отчего ж не помочь…
Зиночкин поплелся в библиотеку с мыслью о том, что Жаба сама бы уже давно притащила этот синтезатор. У неё сил побольше. Или скорей бы уже в принцессу превращалась. А то таскай синтезаторы ради лягушки… Пацаны засмеют.
В библиотеке было пусто. Синтезатор стоял в читальном зале, накрытый бархатным черным чехлом. Зиночкин подошёл, попробовал его поднять. От этих попыток только чехол съехал.
— Тяжелый, — заключил Зиночкин. – Надо бы чтоб помог кто-то.
— А кого сейчас тут найдёшь? С утра надо было, — сказала библиотекарша в очках. – Вон только Рухшон есть. Он в абонементе плинтус перекладывает.
Зиночкин пошёл к Рухшону.
— Здравствуйте! Помогите мне синтезатор донести.
— Здравствуй, — сказал Рухшон, и как был прямо с молотком в руках поплёлся за Зиночкиным.
Зиночкин шёл впереди и думал, что этот Рухшон какой-то странный. Вот сейчас как шарахнет сзади молотком. И никто ведь его Зиночкина не найдёт. Так и будет лежать среди этих стеллажей с книжками вечность вечную. А Рухшон дальше пойдёт свой плинтус перекладывать…
Дошли до синтезатора. Рухшон засунул молоток в нагрудный карман на комбинезоне.
— Командуй, начальник.
Зиночкин ухватился за синтезатор, Рухшон взялся с другой стороны.
— Сколько стоит?
— Чего?
— Пианина?
Вот теперь Зиночкину всё стало абсолютно ясно. Рухшону просто так по голове его бить молотком незачем. Рухшону пианина нужна. Сейчас вытащат они эту самую пианину во двор, вот там-то Рухшон Зиночкина и грохнет. А сам схватит пианину со своими дружками и на рынок – прибыль зарабатывать.
— Это дешёвая пианина, она старая. – выкрутился Зиночкин, — А я сам каратист, как Джеки Чан. Ты вообще про пальцевый захват что-нибудь слышал?
— Старая это даже лучше, значит она с душой.
Зиночкин решил, что сморозил совсем не то. Ведь он знал, что есть целые антикварные магазины, где всё старое стоит очень дорого, и кто-то же покупает. Значит, за душевное, то есть старое, пианино можно ещё больше выручить.
— Я вообще-то каратист, у меня по крушитцу черный пояс, я ещё круче Джеки Чана. Выйду во двор – все врассыпную.
Рухшон молчит, тащит синтезатор. И тащить ещё далеко. Кажется, что сверху сидит Жаба Жанна и вес утраивает. Вот бы она с ними пошла, сейчас бы не так страшно было с этим Рухшоном. У Жабы не забалуешь. Два раза поцеловал, уже заставила синтезатор тащить, а сама так и не превратилась.
— А ещё у меня дядя в полиции работает, он самый главный полицейский. У него даже пистолет есть.
Рухшон молчит.
— Дядя по вечерам любит в библиотеку ходить и по району прогуливаться вместе с пистолетом и служебной овчаркой. Овчарка очень умная, если увидит, что человек хороший – не трогает, а если унюхает, что человек границу незаконно перешёл, то кусает без промедления.
— А этат дядя твой намордник надевает? – уточнил Рухшон.
— Зачем дяде намордник? Намордник кусаться мешает. А дядя любит так укусить, чтоб больше не повадно было.
— Какой опасный человэк.
— Да, лучше не связываться.
Тут на горизонте замаячила Жанка.
— Эй, Зиночкин! Что так долго? У нас концерт начинается, а синтезатора до сих пор нет.
Она схватила синтезатор по середине и понесла, как будто это не синтезатор, а перьевая подушка. Потом был концерт. Зиночкин с Рухшоном сидели, открыв рот. Жанка стояла на сцене в ярко-фиолетовой юбке в горох и играла джаз. Зал взрывался аплодисментами.
— Вырастет — будет моей четвертой женой, — размечтался Рухшон. У него как раз регистрация заканчивалась.
— Ещё чего, — возразил Зиночкин. – Еле синтезатор от тебя спас, а ты уже на мою принцессу засматриваешься. Она знаешь как анекдоты умеет рассказывать, с ней никогда скучно не будет. Самому такая нужна. Вот иди к себе в библиотеку, а то там плинтус перекладывать некому.
А Жанка и вправду принцессой оказалась. С тонкой душевной организацией и абсолютным музыкальным слухом. Просто она превращаться не умела. Но это же такая ерунда, просто Зиночкин это не сразу понял. А когда они с Зиночкиным поженились, то на свадьбу даже дядя самый главный полицейский приходил. С овчаркой. Без намордников. Ну какие намордники на свадьбе???
Полковник Рейс не заметил, как стемнело за окном, продолжая машинально вертеть в руках дагерротип, на котором мальчик лет десяти обнимал огромного пса, сидевшего с ним рядом. Дагеррографы МИ5 хорошо поработали над любительским изображением, верней – над его левым верхним углом, и прочли табличку с названием улицы, случайно попавшую в кадр, хотя это было и нелегко: «…пеникштрассе». Конечно, допускались некоторые варианты прочтения, но и ребенку было ясно, что это нехарактерное для Англии название улицы. Полковник ждал ответа из посольства в Берлине.
Наконец один из многочисленных телеграфных аппаратов оживился, дернул кареткой и застрекотал, толчками выплевывая из себя ленточку. Рейс лишь повернул голову в его сторону – он отлично ловил на слух телеграфные сообщения. Но когда включилась тяжеловесная факсимильная машина, пришлось подняться с места: из посольства отправили изображение, полностью подтвердившее сообщение, посланное телеграфом: дагерротип сделан на Кёпеникштрассе в Берлине, по всей видимости во время войны. Мальчик на фотографии – Эрвин Кинн, сын владельца фирмы, производившей бытовые фонографы.
Телеграф стрекотал и стрекотал, и Рейс вызвал секретаря, чтобы тот распечатал полученный из Берлина текст. Но полковник и на слух успел уловить некоторые детали биографии Эрвина Кинна. Закончил Боннский университет по курсу права, вступил в НСДАП будучи студентом; по непроверенным сведениям, еще в университете сотрудничал с тайной полицией кайзеровского рейха, владел четырьмя языками. Женат на Кэтрин Кинн, урожденной Бок, приехавшей в Берлин из Кенигсберга. По данным берлинской полиции, супруги Кинн погибли при крушении дирижабля LZ121 «Дитрих» семь лет назад.
Факсимильная машина выбросила дагер супругов Кинн, и сомнений не осталось. Конечно, Рейс назначил экспертизу, но и без нее сходство с Эрнстом и Кейтлин Кинг было неоспоримо.
Вот так – потяни за одну тоненькую ниточку… А ведь казалось, что название улицы прочитать невозможно. Одна крохотная ошибка в работе германской разведки… Или это вовсе не ошибка?
Еще днем полковник выяснил, что Кинг для предстоящих родов оплатил жене отдельную палату в родильном отделении Лондонского госпиталя, в то время как семье Кинг такая роскошь была не по средствам – Кейтлин уже несколько месяцев не работала, а заработок ее мужа едва позволял сводить концы с концами. Зачем им потребовалась отдельная палата? Все очень просто: потому что во время родов можно определить национальность любой женщины. Роженицы кричат на родном языке, на диалекте той местности, где родились.
И хотя подтверждений, что супруги Кинг немцы, вполне хватало и без того, Рейс все равно распорядился, чтобы из Лондонского госпиталя сообщили о поступлении миссис Кинг, когда подойдет срок. Ну и дал указания агентам прибыть туда к началу родов. Отдельная палата играла ему на руку.
Это еще не твердое доказательство причастности Аллена к работе на немцев, но твердых доказательств от Рейса никто и не требовал. Бейнс задумал хитрую игру: если Аллен чист, это Бейнсу ничем не грозит; если он немецкий шпион, через него в Берлин пойдет та информация, которую Великобритания сочтет нужным туда передать. И этой информации кайзер поверит скорей, чем полученной официальным путем. Однако что-то подсказывало полковнику, что игра уже идет, а его включили в нее для перестраховки, – всем известна его репутация педанта, подозревающего всех и вся…
Рейс оторвал секретаря от распечатки телетайпограммы и велел посмотреть, включена ли аналитическая машина Темз-хаус, – кодеры МИ5 не отличались немецкой педантичностью. Надо сказать, Аллену неплохо удавалось походить на типичного английского кодера. И хотя светлые волосы теперь ценились в рейхе выше, чем светлые головы, внешне он скорее напоминал англичанина, чем арийца. Впрочем, Аллен мог и не быть немцем, его могли завербовать и здесь, в Лондоне, и в Кембридже, где он учился, и в Калькутте, где он родился и вырос (и это, разумеется, тоже подлежит тщательной проверке, но – утром).
***
«22 сентября сего года на углу Лоундс-стрит и Белгрейв-плейс утерян бумажник с документами на имя А. Штайна. Нашедшего просим вернуть за денежное вознаграждение». «Отдам в хорошие руки детеныша морской свинки. Ручной ехидный зверек, очень нежный».
Объявления на последней полосе газетенки «С пылу с жару», поданные агентом Второго бюро через подставных лиц, не заинтересовало МИ5, но во французском посольстве прочли их по-своему: «С 22 сентября переговоры Лондон–Берлин в тупике, кайзер хочет предметного подтверждения намерений англичан, и Британия в ближайшее время их предоставит. Операция носит название „Резон“».
Лика снова легла на диван и закрыла глаза. У неё есть планы. Она не должна от них отступать. Или должна? Почему-то светлое будущее, давно и любовно нарисованное воображением, вдруг стало скучным и пресным, как вчерашний лаваш. Она могла бы делать что-то невообразимое, прекрасное или даже опасное. Ей вспомнился необычайный восторг, когда она изображала Настю. Чувство всемогущества и эйфории. Конечно, это навлекло на неё неприятности и ссору с лучшей подругой, которая оказалась вовсе и не подругой. Так ведь, значит, она всё сделала правильно? Ведь без этого она так и не узнала бы истинного лица Насти. Неужели её догадка, что, перевоплощаясь в человека, она как бы считывает его мысли, истинна? Может, конечно, не мысли, но эмоции, чувства, точно. Надо бы провести эксперимент. И тут Лика всё же уснула, сжимая в руках часы Дэна.
Разбудил её звонок в дверь. Лика потянулась и перевернулась на другой бок. Она проспала всего два часа и не отказалась бы поваляться ещё. В дверь стукнули.
– Тут к тебе Настя пришла, – дверь скрипнула, пропуская гостью.
Лика махом села на кровати. Настя стояла на пороге, неуверенно улыбаясь. Потом, прислушавшись к удаляющимся шагам, дёрнула дверь на себя – закрыла.
– Ты на звонки не отвечаешь и на эсэмэски тоже. В сеть не выходишь уже сутки. Родители твои вчера звонили, искали тебя. С тобой всё в порядке? – Настя прошла и села в кресло, закинув ногу на ногу.
Лика помотала головой, силясь стряхнуть сонливость.
– Не всё со мной в порядке, – буркнула она. – Ты чего пришла? Или это тебя мама прислала, чтобы хорошая девочка Лика тебе с учёбой помогала и дальше?
– Лик, ну прости… – Настя умильно вытянула губы. – Ну, ты же знаешь, что я иногда бываю несдержанна. Я просто сильно испугалась и поэтому…
– Да не оправдывайся, Насть, мне по барабану. Ну, дружили, теперь раздружились. Это жизнь. Одежду свою забери, а то скажешь, что я тебе платье зажала.
– Ой, Лик, ты, когда злишься, такая нудная. Да мы с тобой миллион раз уже ссорились и мирились потом. Я, вообще-то, пришла спасибо сказать. За ЕГЭ. Мама бы такой хай подняла, если б узнала про кастинг.
– Не за что, – Лика по-прежнему не была намерена прощать Насте те слова. – И как кастинг? Скоро твоё лицо появится на билбордах города?
– Ой, ты не поверишь, – Настя засияла глазами, не заметив сарказма в её голосе. – У меня завтра первый день съёмок. Круто?
– Что, и учить не будут ничему, сразу сниматься?
– Сказали, что у меня данные и что всему научат в процессе. Прикинь, а?
– Поздравляю, – Лика посмотрела на часы – стрелка ползла к половине первого. Она планировала сегодня ещё кое-что сделать. – Вон платье и туфли, забирай. И паспорт не забудь.
– Лика, ну прости ты меня! – Настя пересела к ней на диван. – Ну, давай уже мириться? Ну как я без тебя? Мы же с тобой столько лет вместе. Неужели из-за какой-то ерунды забудем все наши годы?
– То есть то, что ты меня еле-еле терпела все эти годы и дружила только потому, что мама тебе велела, это ерунда? Хорошая ерунда. Если бы я о тебе такое сказала?
– Ну, я же так не думаю, на самом деле. Я от злости ляпнула.
– А мне показалось, что ты впервые сказала правду.
Настя горестно вздохнула и покачала головой.
– Лика, я тебе клянусь, что так не думаю. Честно. Чтоб мне всю жизнь в одном и том же ходить! – Настя надула щёки и стукнула по ним ладошками. Раздался громкий пукающий звук.
Лика невольно улыбнулась. Этот их ещё с детского сада условный знак внезапно умилил её. Может, Настя действительно сказала всё в сердцах?
– Ты такую клятву не сдержишь. Тебе не по силам.
Настя широко улыбнулась, поняв, что почти прощена.
– Может, пойдём погуляем? В кафе посидим, расскажешь, как всё прошло. И где пропадала вчера весь день…
– Нет, сегодня не могу. У меня дел много. Давай завтра или потом как-нибудь.
– Но ведь это только на часик или чуть больше… – Настя обиженно надула губы.
– Нет, не получится, – Лика встала и демонстративно открыла дверь. – Мне правда некогда. Иди, давай.
Настя поднялась с таким видом, словно у Лики внезапно выросли рога и хвост.
– Ну, может, всё-таки?..
– Настя! Мне некогда! – Лика повысила голос. – Завтра поговорим.
Настя выкатила глаза и вышла, не забыв прихватить платье и туфли. Лика сама не поняла, что на неё нашло. Она никогда не обращалась так с людьми. Тем более с Настей. Это Настя иногда могла разговаривать с Ликой, повышая голос, а чаще всего чуть снисходительно. Лика же всегда была спокойна и рассудительна. Но сейчас Лика вдруг поняла, что может вот так прикрикнуть на подругу и что ей это нравится. Нравится не притворяться, что вся такая милая и вежливая. И это было волнующее открытие. И сон как рукой сняло. Взгляд её упал на часы, которые лежали рядом с подушкой. Если честно она толком и не разглядывала их ещё. По краю циферблата шёл широкий ободок, на самом циферблате имелось несколько стрелок. Одни традиционные: минутная и секундная и чуть ниже ещё одна. Она надела их на левую руку. «Я разгадаю эту загадку, Дэн».
Взгляд вошедшего был прикован к листику бумаги в руках журналистки. Та постаралась изобразить растерянное лицо.
– Простите, здесь было открыто… – эту фразу Ника произнесла виноватым голосом.
Вслед за Графченко-младшим на кафедру вбежала перепуганная женщина – та самая, которая до этого выбежала, чем и привлекла внимание журналистов к открытой двери кафедры. Сейчас она представляла совсем жалкое зрелище. Худющая, в красной вязанной кофте, длинной бесформенной юбке и круглых старомодных очках, с тоненькой чёрной косичкой, завязанной тугой резинкой. Её из без того бледное лицо было сейчас белее бумаги, а тоненькие губы дрожали.
– Денис Владленович, п… простите, я… я буквально на минутку… только документы Караваеву отнести… – запинаясь бормотала она, клипая глазами. – Что же это творится?.. Как же?..
Тот сердито зыркнул на работницу.
– Клара Витальевна, с вами мы разберёмся позже, без посторонних. Не понимаю, как можно было бросить кафедру незакрытой и без защиты. А сейчас зовите профессора.
Вжав голову в плечи, Клара кивнула и вылетела из кафедры. После этого старший научный сотрудник стал у входной двери, перегораживая журналистам выход.
– А теперь объясните, зачем вы проникли на кафедру и что вы здесь искали? – его голос стал ещё резче.
– Ничего! – в один голос затараторили журналисты.
– И портфель профессора вы тоже не трогали… – разоблачительным тоном протянул Денис Графченко.
– Он сам упал, – спокойно ответил Дорогин, поднимая с пола чёрный портфель. И пока журналистка и старший научный сотрудник держали немую паузу, находчивый фотокор собрал все упавшие листы, забрал тот, что был в Никиных руках и вложил вовнутрь портфеля, после чего поставил аксессуар на то же самое место на глазах у изумлённого Дениса. – И на кафедру мы проникнуть не стремились. У нас стояла задача поговорить со студентами, находящимися в аудитории. А вот о том, чтобы мы покинули аудиторию и подошли сюда, настаивали как раз вы.
Графченко-младший бросил преисполненный недоверия взгляд на Дорогина, оглядывая его с головы до ног.
– Хитрые журналисты, всё перекрутите. Всегда удивлялся вашей способности переставлять всё с ног на голову.
Тут дверь открылась – и на пороге показался тучный Альберт Графченко, занявший весь дверной проём. Похоже, в молодости он обладал внушительной комплекцией, крепким телосложением. Однако сейчас, несмотря на внушительную комплекцию, сутулость, возраст и сопутствующие болезни внесли свои коррективы. Его белые виски и борода поблёскивали серебром, а хмурое выражение лица было ещё более подчёркнуто глубоко залегшими морщинами, однако в глазах ещё читался азарт. Вслед за ним семенила Клара, которая, несмотря на то, что была вдвое младше профессора, рядом с ним походила на живую мумию.
– Что Ивану от меня нужно? – с порога начал он. – И не надо мне лапшу вешать! Я прекрасно разглядел вас рядом с ним во время протеста под мэрией. Когда его схватили работяги, вы первые подбежали. Я сразу понял, что вы – его люди.
Ника и Артур переглянулись. Они ожидали услышать что угодно, но то, что Альберт Графченко свяжет их со своим бывшим студентом, а ныне чиновником из мэрии Иваном Стешкиным, ребята никак не были готовы.
– Так зачем он вас ко мне подослал? – перефразировал свой вопрос профессор.
– Он очень переживает из-за этого бойкота, – сориентировалась Калинкова. – Я понимаю Агату – пострадали её люди. Но я не могу понять вас. И почему вы не оказали ему поддержку и не переубедили её и Архиповых? Ведь вы бы точно так же поехали в командировку, если бы вас туда послало ваше руководство. А то, что человека вместо себя не оставил, так ищет, не может найти.
Выпалив это, девушка перевела дух и взглянула на профессора. Он стоял, немного опешив. Потом набрал воздуха в грудь и зло произнёс:
– У него была возможность. Я давал ему Дениса. Но он предпочёл тянуть одеяло на себя, – угрюмо произнёс Альберт. – Боится, что с трона свалим. Смысл в общении с человеком, который тебе не доверяет?
Дорогин молчал, переводя взгляд то на профессора, то на подругу. Тем временем Графченко продолжал:
– Вот даже сейчас, вместо того, чтобы подойти лично и поговорить, он подсылает вас. А чего же сам мне это всё в глаза не скажет? Не хватает духа?.. Молчишь?.. Вот пока он не подойдёт ко мне сам, и я не увижу, что он всё осознал и переосмыслил, бойкот будет продолжаться, как бы тяжело мне от этого ни было. Так ему и передайте.
– Альберт Эдуардович…
– А теперь прошу покинуть территорию нашей кафедры.
Профессор повернулся к ним спиной и шаркающей походкой направился к выходу.
– Их надо обыскать, – неожиданно выпалил Графченко-младший. – Когда я зашёл, она ковырялась в вашем портфеле и что-то фотографировала.
Графченко-старший стоял, немного опешив. Потом набрал воздуха в грудь и практически сквозь зубы, еле сдерживая эмоции, произнёс:
– Клара, немедленно закройте дверь.
Услужливая работница тут же вынула из нагрудного кармана своей кофты ключ, вставила его в замок и провернула два раза, после чего спрятала в тот же карман.
– Что вы фотографировали? Для кого? – губы профессора задрожали. – Дайте мне сюда ваши телефоны!
Артур снова попытался спасти положение, достав из кармана журналистское удостоверение.
– Мы пришли в университет по приглашению вашей коллеги, чтобы сделать репортаж про нападение скинхедов на африканских студентов на набережной. Мы сделали несколько снимков в холле и в аудитории. Это что, запрещено?
В этот момент у фотокора зазвонил мобильный и Артур полез за ним в карман. С небывалой прытью Графченко-младший подлетел к Дорогину, вцепившись в руку с телефоном, заломал её и выхватил аппарат. На экране высветилось женское личико с копной рыжих волос.
– «Алютина», – прочитал Графченко надпись под фото и отбил звонок. После чего начал копаться в фотографиях на мобилке.
Тем временем профессор подошёл к Калинковой.
– А теперь ты спокойно и без глупостей передашь мне свой мобильный телефон. Или все, если их у тебя несколько. Добровольно. А заодно покажешь содержимое своего рюкзака.
– А больше вам ничего не показать, профессор? – с вызовом бросила Калинкова, зверем глядя на профессора.
– Кларочка, помогите мне, – профессор обернулся на свою подчинённую.
Клара подошла к столу и, выдвинув маленький ящик из-под столешницы, достала оттуда пару тонких резиновых перчаток, которые тут же надела на руки.
– Начать с личного досмотра, Альберт Эдуардович? Они обычно мобилки в бюстгальтере прячут, – она преданно посмотрела на своего шефа.
Когда-то Клара тоже была студенткой этого вуза и отличалась от остальных педантичностью и исполнительностью. Поэтому Альберт Графченко именно ей предложил место на кафедре после окончания учёбы. Поговаривали, что в семье она получила настолько строгое воспитание, что ей запрещалось даже думать о мальчиках, так же, как и носить одежду, подчёркивающую женственность, и распускать волосы. С детства у девочки убивались все попытки заняться творчеством или хотя бы исследовательской деятельностью, внушая, как по алгоритму, что она должна с хорошими оценками закончить школу, потом получить высшее образование и после него найти достойную работу. Так и вышло, что сороколетняя Клара до сих пор жила в соответствии с поставленной родителями в детстве программе, в которой не было места ни романтике, ни творчеству, ни приключениям.
И вот сейчас эта сорокалетняя женщина с явным презрением и брезгливостью рассматривала юную и дерзкую Калинкову, которая посмела не только зайти на кафедру без спроса, но и бросить вызов профессору. В отличие от нерадивых студенток, которых женщина регулярно досматривала на наличие мобильных устройств и шпаргалок во время экзаменов, стоящая перед ней девушка абсолютно не выражала робости, а в её взгляде даже читалась насмешка. Отсутствие страха – вот что бесило работницу кафедры намного больше, чем внешний вид журналистки, цвет её волос и манера держаться.
Не дожидаясь, пока исполнительная Клара подойдёт её обыскивать, и понимая, что другого выхода у неё нет, Ника буквально нырнула под тот же стол, на который они с Артуром ставили упавшие учебники. Это было так быстро и неожиданно для профессора и всех присутствующих в помещении кафедры, что первую секунду они даже не знали, как себя вести.
Профессор и подбежавший к нему Денис Графченко начали тянуть залезшую под стол журналистку за ноги и прочие торчащие из-под стола конечности. Дорогин в это время пытался оттащить их от стола, но справиться с ними двумя ему было трудно.
Телефон Калинковой при этом оставался у неё в руках. Она понимала, что если сейчас его отберут, то фотографию удалят и доказательств того, что профессор АКУ украл изобретения у сербского учёного, о котором ей рассказывал Стешкин, у неё не останется. И пока одни её тащили за ноги, а кто-то другой — по-видимому, Клара — пытался разжать ей левую руку, которой Калинкова держалась за ножку стола, всё, что она успела сделать свободной правой рукой — это открыть на телефоне фотографию, сделанную пять минут назад на кафедре, и отправить её на «стену» своего аккаунта в социальной сети.
Несмотря на большое количество полочек в нижней части стола, загруженных разными папками с документами, стол не выдержал такой всесторонней атаки, столь непривычной для спокойной кафедры вуза, и опрокинулся на бок. Раздался протяжный грохот, состоящий из массы других глухих звуков — и ударяющегося об пол стола, и открывающихся во время падения полок, и сотен высыпающихся из полок папок. В этой суматохе Графченко-младший отскочил в сторону, дабы стол не плюхнулся ему на ногу, а старший продолжил тянуть Калинкову за ноги, пытаясь отобрать телефон.
В этот момент Ника увидела какую-то странную приборную панель на стене, которая из-за упавшего стола оказалась открыта её взору. Падая, стол выдернул какие-то проводки, и на маленьком экранчике на стене над приборной панелью поползли какие-то цифры.
Помочь ей в этот момент было уже некому, так как Графченко-младший вцепился в Дорогина, пытаясь скрутить, но тот давал достойный отпор. Пытаясь защититься от профессора и уже налетевшей от него Клары, Нике хватило сил совершить последнее, но оказавшееся решающим перед тем, как её схватили, действие — она просто нажала на кнопку, находившуюся на открывшейся перед ней панельке, и провернула рычажок, похожий на те, которые видела в кабинете у Стешкина.
Через секунду весь корпус университета огласил громкий вой сирены, на фоне которого звучал роботизированный женский голос: «Кафедра дистанционной электроники. Несанкционированное проникновение».
Юлия Алютина и её оператор как раз заканчивали запись интервью с Эллой Магниевой, когда по всему фойе раздался оглушительный вой сирены. На большом экране, который висел в фойе и на котором до этого демонстрировались ролики о достижениях университета, картинка сменилась и началась трансляция того, что творилось на кафедре, откуда поступил тревожный сигнал, и на красном фоне внизу экрана загорелось название кафедры, на которой это произошло. На мониторе было видно, как Дорогин дерется с Графченко, и потасовка уже практически переросла в рукопашную. Посреди кабинета – опрокинувшийся стол, на полу валяются папки, сотни различных бумаг. На полу лежит сопротивляющаяся Калинкова, профессор пытается выхватить из её рук мобильный телефон, а какая-то женщина пытается нажимать на панельке кнопки – очевидно, чтобы выключить сигнализацию.
В первые же секунды этой трансляции опытный оператор «Фарватера» резко схватил треногу и повернул камеру на монитор, успев запечатлеть момент всего, что творилось на кафедре и что показывал большой телевизор, висящий на стене в холле вуза.
В этот момент сирена отключилась и голос Графченко из динамика произнёс: «Отбой! Ложная тревога! Проверка систем!». После чего по монитору снова поползли всё те же красочные ролики о вузе.
– Кафедра дистанционной электроники. Это где? – прокричала Алютина.
– Второй этаж, – ответила Элла. – Бежим туда!
Когда телевизионщики добежали до кафедры, о которой им возвестил голос сирены, дверь оказалась запертой изнутри. Примчавшаяся вслед за ними Элла Магниева завозилась с кодовым замком. Однако когда тот издал характерный щелчок, раздался голос автоматики из динамика: «Команда не выполнена. Дверь заблокирована».
– Ничего не понимаю, – развела руками Элла. – Этими замками у нас лет пять уже не пользуются. Но его, похоже, кто-то запер ключом изнутри. Зачем?
– Я бы сказал, зачем! – буркнул оператор, со всей силы дёргая ручку.
– О нет! Не надо так! Сработает защита! – закричала Магниева.
В этот момент снова сработали магнитные затворы. А изнутри доносились возгласы их коллеги с сайта «Баррикады».
– Отпустите меня! – кричала девушка.
– Зачем ты полезла на кафедру? Зачем ты это сфотографировала? – перекрикивал её грубый мужской голос.
– Вы не имеете права! Я журналист!
Аккуратно придерживая камеру на треноге одной рукой, миниатюрная Юлия Алютина со всей силы заколотила в дверь другой.
– Отпустите её! А то мы сейчас вызовем полицию! – завопила она своим тоненьким, но пронзительным голоском.
И тут по узкой металлической лестнице, находящейся в дальнем углу коридора, и ведущей в мастерские, спустился одетый во всё чёрное азиат, который совсем недавно вертелся возле кафедры, и быстрой поступью направился прямо к Магниевой.
– Нарит? – удивилась женщина.
Парень взял её руку в свою и что-то быстро вложил ей в ладонь, зажав её в кулак. Когда Магниева раскрыла руку – там лежал металлический ключ.
– Откуда у тебя ключ? – вздёрнула брови Элла.
– Луч дал, – с хитрой улыбкой ответил азиат. – А ещё он сказал, что профессор его за болвана держит – и это ему с рук не сойдёт.
– Давай позже поговорим, мне сейчас неудобно, – Магниева кивнула в сторону журналистов и с ключом бросилась к двери.
Тем временем внутри кафедры разгорались нешуточные страсти. Несмотря на внешнюю тщедушность, Клара цепко обхватила сзади невысокую Нику, не давая ей увернуться. Это дало возможность Графченко-старшему выхватить у неё мобильный телефон.
Профессор просматривал фотографии в галерее.
– Ещё раз тебя спрашиваю: зачем ты сфотографировал этот лист? – он схватил её за волосы и ткнул экраном мобильного телефона прямо перед её носом.
Девушка молчала.
– Университет они, значит, приходили снимать. Что ж у тебя на мобилке ни одной фотографии из университета, а только этот листок? Сучка!
Профессор удалил снимок с телефона и пытался извлечь карту памяти.
Однако в этот момент послышался щелчок замка. Кто-то проворачивал ключ с наружной стороны. Дверь открылась – и на пороге появились телевизионщики с НТК «Фарватер» — Юлия Алютина и Михаил Потапов. За ними Ника разглядела изящный силуэт Эллы Магнивой.
– Э, мужик, ты чё творишь? – держа камеру на плече и, по-видимому, не прекращая съёмку, оператор тут же подскочил к опешившему профессору.
– Как вы сюда попали? Вы не имеете право здесь находиться! Я запрещаю вам здесь снимать! – буром попёр на него Графченко, закрывая рукой объектив.
Второй рукой он сунул телефон журналистки себе в карман.
Лёгкое замешательство дало возможность Нике сделать резкий маневр и освободиться от захвата оцепеневшей Клары. Девушка подбежала к профессору, который пытался вытолкать в дверь Потапова, и залезла к нему в карман, наощупь вытаскивая свой телефон.
Тем временем Дорогин и Графченко-младший вели битву за фотоаппарат, при этом фотокор, подобно опытному игроку в регби, прижимал к себе редакционный зеркальник с дорогими кадрами. Внезапное появление на кафедре Потапова с включённой камерой позволило ему также осуществить манёвр и оттолкнуть Графченко-младшего так, что тот не удержал равновесие и въехал в стеллаж, находящийся около стены.
Хватая подругу за руку, он оттолкнул стоящую в дверях Клару и выбежал из кафедры. Работница ринулась за ними и натолкнулась на Алютину, которая с микрофоном в руке пыталась пройти внутрь.
– Что здесь произошло? Почему вы заперли их на кафедре и пытались отобрать у них телефоны и аппаратуру? – тоненьким, но уверенным голоском начала она.
Потерпевший фиаско профессор, не в силах сдержать свой гнев, набросился на миниатюрную телевизионщицу, хватая её за грудки.
– Никакой съёмки! Никаких комментариев! Покиньте кафедру! Вон отсюда! – орал Графченко.
Потапов с довольной рожей снимал эту сцену на камеру. По возмущённому, но тем не менее не теряющему хладнокровности лицу Алютиной было видно, что такие скандалы им явно не в новинку. И, судя по всему, девушка не первый раз оказывалась в подобной ситуации.
– Что за листок она сфотографировала? Что такого было на нём, что заставило вас двоих отбирать у неё телефон и удалять снимки? – продолжала Алютина, слегка повысив голос, чтобы её было слышно среди всеобщего гама.
– Заткнись! – прервал Графченко, губы которого снова дрожали от злости и страха одновременно. – Клара, вызовите охрану!
Сотрудница кафедры снова нажала на красную кнопку.
Магниева невозмутимо наблюдала за сценой, поглядывая в дверной проём из университетского коридора. Вырвавшиеся с кафедры Дорогин и Калинкова устремились к главной лестнице. За ними никто не гнался, однако ребята шли быстро. Мельком взглянув на телефон, Ника вдруг с ужасом поняла, что держит в руках не свой смартфон, а непонятный прибор с небольшим экраном и панелью с кнопками, рычагами и индикаторами. Покрутив в руках неизвестный прибор, Ника разглядела на нём те самые семь кнопок и модуляторов, которые она видела в кабинете у Стешкина.
– Как же это я? – раздосадованно воскликнула девушка, оглядывая странную находку. – Не в тот карман, что ли, залезла?
Журналистка на ходу сняла ранец и закинула агрегат внутрь, прикрыв вещами. После чего впихнула рюкзак в руки фотокора.
– Артур, я возвращаюсь за телефоном! Жди меня внизу!
– Ника, туда нельзя! Мы и так еле убежали! – пытался удержать её за руку Дорогин.
– Мы-то убежали, а наши сейчас там, – тут же нашла объяснение Ника.
– Но они нас сейчас схватят! – пытался вразумить её коллега.
– С ними, я думаю, побоятся. А ты беги в редакцию, меня не жди. И ничего из моего рюкзака никому не давай, – бросила на бегу Калинкова, поднимаясь обратно на второй этаж и скрывшись в главном коридоре.
И тут, чуть не сбив Артура с ног, по лестнице вверх взбежали двое молодых охранников. Пробежав мимо него, они ринулись вслед за девушкой.
В нескольких метрах от кафедры стоял всё тот же азиат, который, завидев приближение Ники, схватил её за руку и потащил вперёд в узкий вспомогательный коридор, заканчивающийся тупиком и навесной металлической лестницей, ведущей вверх.
– Эй, кто вы? – опешила девушка.
– Тот, кому поручено тебя увести, – дал неожиданный и непонятный для Ники ответ её сопровождающий.
Они добежали до лестницы.
– Залазь! – скомандовал он.
– Там мой телефон остался! – попыталась возразить Ника, показывая рукой в сторону кафедры.
– Твой телефон не там! – послышался ответ. Только сейчас Ника разобрала, что парень говорил с восточным акцентом.
Азиат помогал журналистке подняться, аккуратно придерживая. Сам он шёл сзади. Этажом выше в стене располагалась металлическая дверь с кодовым замком. Практически придавив Калинкову к металлической двери, не давая ей увернуться, он ввёл нужную комбинацию и как только дверь открылась – втолкнул Нику внутрь настолько быстро, что та даже пискнуть не успела. Раздался щелчок магнитного замка. Калинкова толкнула дверь, однако та не поддалась. Девушка поняла, что она заблокирована внутри. Вокруг была темнота, подсвеченная только индикаторами. Был слышен гул приборов и генераторов.
Вдруг на её плечо легла рука.
– Кто ты? Зачем пришла сюда? – раздался над ухом уже другой, более жёсткий голос. Тоже с акцентом, но немного другим.
Женька жил теперь странной жизнью. То он стоял, как корабль на мели, а теперь его как будто подхватило мощное течение, и морской ветер надувал паруса. Ему хотелось свернуть горы. Таких сильных эмоций он не переживал еще никогда. И теперь, вспоминая свои чувства, которые рождались в нем при чтении героических книг, он сравнивал их с ворочающимися на мелководье китами. Настолько сильнее было то, что происходило с ним сейчас наяву. Иногда, склонный к рефлексии, он сам себя спрашивал: «Да что такого стряслось? Может быть, я что-то себе придумал?» Но потом понимал, что просто появился в его жизни друг. И это было очень ценное приобретение.
Ему не хотелось с ней расставаться. И он научился внедряться в ее планы. Спрашивать то, чего никогда не умел.
– Что ты сегодня делаешь?
– К семи на тренировку. А что?
– Хочешь, я с тобой съезжу? Мне все равно никуда не надо.
– Поехали. Только тебе там час на улице торчать придется.
– Ничего. Поторчу.
Она соглашалась абсолютно естественно. Немного равнодушно. Но так, как будто ничего в этом такого не было. И ничего это особенного не значило. И он тут же проникался этим безопасным чувством, впитывал его, как губка. И ровно в шесть стоял на остановке, чтобы просто поговорить обо всем на свете в трамвае, который тянется на Кировские острова почти час туда, и столько же обратно. Входили они всегда в последнюю дверь и становились у заднего окна. Стояли рядом, смотрели на уходящие назад рельсы и болтали.
– А чего ты собираешься делать после школы? Поступать куда-нибудь будешь?
– Нет. Не хочу.
– Ты же так много знаешь. И что – просто так, что ли?
– Почему – не просто так. Мне теперь надо другим заняться. Я в армию пойду. Только мне надо подготовиться.
– Ты? В армию? Может, ты еще генералом стать хочешь? Не смеши меня. Ты на турнике-то подтянуться можешь?
– Человек может все.
– Какой человек?
– Любой.
– И любой может стать генералом?
– Да я генералом не хочу просто. Мне генералом не надо. Я не люблю командовать людьми.
– А что ты еще не любишь?
– Не люблю, чтобы заранее все было просчитано. Школа, институт, работа, семья. Почему мне кто-то заранее должен писать план на пятилетку вперед?
– Ну ты даешь. Так же лучше – видишь впереди цель и к ней идешь. Как же можно идти к тому, чего даже не видно?
– А у тебя уже план разработан на пятилетку вперед?
– Ну, в общем, да. Я в медицинский поступаю. Учиться буду.
– А я хочу все попробовать. Грузчиком пойду работать. А потом матросом. Моря, разные страны.
– Время только потратишь… Куда тебя потом с бородой до колена возьмут? Все пропустишь.
– Да что я пропущу? Я свою жизнь зато не пропущу.
– Не знаю… Это женщина может вот так – то сюда, то сюда. Всегда есть шанс выйти замуж и подняться высоко. А мужчине… Надо понимать, к чему ты стремишься. Мне, например, нравится, когда человек идет к своей цели и добивается ее. А грузчик с матросом, солдатик… Мелко.
– Ну, это для начала. Чтобы жизнь узнать.
– Жизнь узнаешь, когда проживешь.
В одиннадцать часов того же утра Азирафаэль сел в постели,чувствуя себя шеститысячелетним.
Он вздохнул, потер затуманенные глаза, спустил ноги на пол и, одеваясь, сонно уставился в окно. Расстегнул пижаму. Натянул подвязки, носки и белье. Лениво подтянул брюки и застегнул рубашку. Завязал клетчатый галстук-бабочку, не глядя в зеркало, сел на матрас и со стоном наклонился, чтобы зашнуровать ботинки.
Закончив, он пригладил волосы гребнем из слоновой кости с крылышками и поплелся вниз, в тихую темную лавку. Записка Кроули все еще лежала на столике у двери — тихое и неприятное напоминание о прошлой ночи.
Азирафаэль прошаркал в заднюю комнату, достал кружку с ручкой-крылышком и вялым движением пальца наполнил ее горячим какао. Он поставил ее на стол, вернулся к экземпляру «Потерянного рая» и, открыв его, обнаружил под обложкой вложенную пачку пожелтевшей бумаги.
“<i>Слышал, ты их собирал. Не спрашивай, что я сделал, чтобы получить это. К</i>”.
Под словами был нарисован маленький детский рисунок змеи.
Азирафаэль улыбнулся, приподнял брови, поднес руку ко рту и издал тихий, болезненный смешок, глядя на сердитые брови змейки и ее раздвоенный язык. Он отложил книгу, закрыл ее и ласково погладил по обложке…
Но когда он убрал руку, что-то зашуршало у него за спиной.
Азирафаэль замер. Потом заколебался. Потом обернулся через плечо. Латинская рукопись на столе напротив него была раскрыта. Он подошел и осмотрел ее, но как только закрыл, Библия на полке у окна открылась сама.
Азирафаэль пересек комнату, закрыл и эту книгу, уставился на первую рукопись и нахмурился, словно говоря: «не делай этого».
Но та снова открылась.
Азирафаэль еще сильнее сдвинул брови и сжал руками стопку, так что лежащая рядом с ней энциклопедия заскрипела корешком и открылась. Затем распахнулась “Исповедь Св. Августина”. Потом “Памела”. Потом “Портрет Дориана Грея”. Потом экземпляр «Великолепных пророчеств Агнессы Псих», стоявший у него на столе рядом с какао. Словно какой-то волшебный сквозняк дул из-под двери и шевелил книжные страницы, заставляя пергамент танцевать на заколдованном ветру.
Азирафаэль ахнул и заметался взглядом по комнате, когда ветер взъерошил его волосы и подергал штанины брюк. Безумие охватило лежащие стопкой словари. Романы. Музыкальные афиши. Азирафаэль перестал пытаться закрыть их, попятился и лишь смотрел в благоговейном страхе. Не успел он опомниться, как хлопающие страницы заполнили весь магазин — у кресел, вешалки, лестницы, граммофона — и даже поднялись на второй этаж, где все, что не стояло на полках, шуршало и выплевывало закладки, чеки, квитанции и конверты.
А потом, когда Азирафаэль отступил на ковер, из его гигантских «Основ Богословия» вылетел клочок бумаги.
Азирафаэль прикрыл лицо ладонями, и книги перестали трепетать, их обложки закрылись. Он сурово посмотрел на них и ссутулил плечи, а когда все остались на месте, поднял записку на клочке бумаги и поднес ее к слабому свету из окна.
«Олд-Берлингтон-стрит, 3-9», — гласила она аккуратным женским почерком. 01:00 часов”.
<center>***</center>
Посреди ночи Азирафаэль надел пальто, запер дверь книжного магазина и пошел по темному тротуару.
Он шел большими, решительными шагами, засунув руки в карманы пальто, как это делал Кроули, и избегал встречаться взглядом с пьяницами, которые попадались ему на улице. Добравшись до нужного адреса — офисного здания с высоким изогнутым фасадом, — он постучал ногами по ящикам, не зная, где лучше подождать.
Но тут же и без того взъерошенные волосы у него на затылке встали дыбом, и он почувствовал неземной зуд от соседней парковки.
Азирафаэль проскользнул через вход, обогнул заграждение и рискнул спуститься по извилистому пандусу, пока не достиг самого нижнего уровня. Чем глубже он спускался, тем громче становилось эхо его шагов, а сердце билось так быстро, что он слышал, как кровь стучит в ушах.
— Хэлло? — крикнул Азирафаэль.
Ему никто не ответил.
Азирафаэль выпятил грудь и сжал кулаки.
— Эй?
Где-то по асфальту стукнула вторая пара подошв, потом звуки шагов затихли, и от бетонных стен отразился щелчок автомобильного замка. Азирафаэль делал медленные, осторожные вдохи, чтобы успокоиться — вдох через нос, затем выдох через рот — пока его глаза рыскали взад и вперед.
Повинуясь нервному импульсу, он взглянул на карманные часы. 12:59…
И как только минутная стрелка двинулась, загудел лифт.
Сабраэль поспешила выйти в двери, когда они открылись.
— Слава Богу.
— Я так и знал. — Азирафаэль захлопнул часы и уронил их.
— Я боялась, что не справилась.
— Ты сделала это громко и убедительно.
— За тобой следили?
— Не смеши меня. — Азирафаэль скривил губы.
— Я могу объяснить…
— Я уже достаточно наслушался. — Азирафаэль отступил на шаг.
— Азирафаэль, подожди.
— Зачем? Чтобы ты позвала Сандальфона и он сразил меня? Или сбросил в Ад? Как того в метро?
— Я этого не делала…
Азирафаэль резко остановился.
— Не ври. Это тебе не к лицу.
Сабраэль закрыла глаза, чувствуя, как больно укололи ее ее же собственные слова.
— Как его звали? — Азирафаэль остыл так же быстро, как и вскипел. — У него вообще было имя?
— Манакиэль. Он был рецидивистом. Я ничего не могла поделать.
— Ты ничего не <i>хотела</i> делать.
— Азирафаэль, пожалуйста… — Сабраэль нервными движениями теребила мех на воротнике. — Я даже не знала, что их послали сюда, пока он не… Пал.
Азирафаэль усмехнулся.
— Похоже, ты очень много знаешь о том, что происходит, пока тебе не становится удобнее этого не знать.
— Думаешь, я веду свою игру?
— Я не знаю. Почему бы тебе не сказать мне?
— Я так и сделала! Я же говорила тебе в парке!
— Что именно?
— Что это все Гавриил! — выпалила Сабраэль.
— Но почему?
— Потому что он боится тебя.
Азирафаэль побледнел как полотно и в шоке уставился на нее.
— Шпионы? Казнь? Это все он. — Сабраэль проглотила комок в горле. — Я могу объяснить, но ты должен позволить мне. У меня мало времени.
Азирафаэль запрокинул голову и вздохнул,
— Боится меня? Почему?
— Никто из нашего вида никогда раньше не выживал после адского огня. Ты заставил мир Гавриила пошатнуться. Он… он не знает, кто ты.
Азирафаэль оценивающе посмотрел на себя. Пожал плечами:
— Я такой же, каким был всегда.
— Это и делает его еще большим параноиком. — Сабраэль осторожно подошла ближе. — То, что произошло во время твоей казни, вызвало у него кризис веры. Он беспокоится, что ты можешь быть важнее для Невыразимого Плана, чем он.
Азирафаэль прищурился.
— Это просто смешно. Он — левая рука Бога.
— Не имеет значения. Семя посеяно. Все, что оно может, — это расти. — Сабраэль отпустила пальто и подняла брови. — Мы оба знаем, что нет ничего опаснее сомнений.
Лицо Азирафаэля помрачнело.
— Да, конечно. Я знаю.
— Он провел последние два месяца, изучая все правила, которые у нас есть. Свитки. Каноны. Все, что он может использовать, чтобы подчинить тебя. — Сабраэль стиснула руки, тусклый свет отразился на ее лице. — Ему нужен способ унизить тебя. Ему нужно, чтобы ты вернулся в строй. Таким образом он сможет восстановить иерархию в том виде, в каком она была раньше.
Азирафаэль помолчал. Нахмурился.
— Что-то вроде наказания за легкомысленные чудеса.
— Вот именно, — ответила Сабраэль. — Он использует меня, чтобы добраться до тебя.
Азирафаэль позволил этой новости зависнуть в воздухе между ними.
— Вот почему я хотела, чтобы ты прекратил. Чем больше чудес ты совершаешь, тем больше ты даешь козырей ему в руки.
Азирафаэль нахмурился и сложил руки перед собой — и в затянувшейся тишине ему кое-что пришло в голову.
— Ты тоже не согласилась. Не так ли?
Сабраэль колебалась.
— С чем?
— Ты была одной из архангелов, которые подвергли сомнению Великий План.
Сабраэль запнулась.
— Я…
— Гавриил знал. Не так ли? — Азирафаэль переплел пальцы. — И он использовал это против тебя.
— Никто никогда не выиграет битву между добром и злом. Одно невозможно без другого. Вот чего они не понимают. — Подбородок Сабраэль все глубже и глубже погружался в ее меховой воротник. — Земля не просила, чтобы ее разрывали между нами. Мы даже не можем удержать их от самоубийства.
Азирафаэль смягчился.
— В это место легко влюбиться, не так ли?
Сабраэль виновато посмотрела на него, но ничего не ответила.
— Слушай. Тебе не нужно следовать приказу Гавриила. Ты и я, мы можем положить всему этому конец. — На этот раз Азирафаэль шагнул к ней сам. — Если ты сомневаешься в Великом Плане, то точно знаешь, что у тебя есть собственный разум. Я не смог достучаться до Всевышней, но, возможно, все же смогу достучаться до тебя.
— Разве ты ничему не научился во время Армагеддона?
— Большему, чем ты можешь себе представить.
— И какой у меня выбор?
— Выбор делать добро! Делать то, для чего ты была создана.
Сабраэль молчала.
— Подумай об этом. Шаг от Небес, но на шаг ближе к лику Бога.
Сабраэль отпрянула от него и отвернулась.
— Мне очень жаль.
Азирафаэль зарычал и пробормотал себе под нос:
— Ты можешь.
— Я уже все сказала. Я могу тебя предупредить. Но больше я ничего не могу.
— Это неправда.
— Я Страж Первого Свода Небес. Я Хранитель чудес. Мне приходится придерживаться определенных принципов и убеждений, которые сложно постичь.
Азирафаэль стиснул зубы.
— Я прекрасно знаю, чего требует от нас Небо. Дело не в том, чтобы направлять, утешать или защищать. Главное — победить.
— Я не могу.…
— Ради Бога, ты же Архангел!
Сабраэль поморщилась.
Азирафаэль снова понизил голос.
— Если не ты, то кто же?
— Если я помогу тебе, то поставлю под угрозу все, ради чего трудились Небеса.
— И если ты продолжишь придерживаться прежней доктрины, мы будем не лучше Ада.
Глаза Сабраэль расширились.
— Хочешь знать, что я понял во время Армагеддона? Вот это самое. — Азирафаэль сглотнул. — Можешь назвать это богохульством, но вы знаете, что я прав.
— Я наблюдаю и записываю уже шесть тысяч лет. Если я перестану жить по этим правилам, я не буду знать, кто я.
— Ты — сила! — Азирафаэль почти умолял ее. — Сила любви и света. Как и все мы. Даже Гавриил. Если она все еще где-то в нем.
— Тогда, наверное, я трус.
— Ты действуешь за спиной Гавриила, — Азирафаэль оглядел ее. — Ты много чего умеешь и много чем являешься, но трус — не одно из твоих имен точно.
Сабраэль вгляделась в глубину голубых глаз Азирафаэля, страх на ее лице сменился беспокойством, усталостью и растерянным горем. Она плотнее завернулась в пальто, как в плащ, и тени скользнули по ее волосам и воротнику, когда она отвернулась.
— Я… — Сабраэль шагнула к лифту. — Я должна идти.
— По крайней мере, обещай, что попытаешься! — крикнул ей вслед Азирафаэль.
Сабраэль оглянулась через плечо.
— Может, Гавриил и прав.
— Что?..
Сабраэль закусила губу.
— Может быть, ты действительно важнее для Непостижимого Плана. И на самом деле нет других ангелов, подобных тебе.
…Самоубийство Таианы потрясло общину. Девушку любили все в поселении, от мала до велика. Она сохранила здоровье, была отзывчивой, доброй, милой и могла бы взять себе любого мужа. Но предпочла прыгнуть вниз со скалы Камаку и разбиться об острые камни. Осматривая тело, Марианна поняла причину — страшную, глупую ошибку застенчивой девушки. Витилиго — безобидное и загадочное заболевание, при котором по телу идут белые пятна. Даже в Библии упоминается схожий симптом. Но Таиана едва умела читать и вряд ли смогла бы сопоставить цитату из скучнейшей книги Царств и собственную болезнь. И предпочла умереть до того, как «проказа» заберет свежесть и красоту.
Хоронить самоубийцу на кладбище по закону не полагалось. Отец Дэниел, конечно, отыскал бы выход, но он трое суток лежал в горячке. И жители проводили девушку, как островную принцессу — усыпанное цветами каноэ с пробитым дном ушло в лагуну на радость акулам и демону Тангароа. Как водится на похоронах, юноши и девушки плясали и пели, потрясая гирляндами, сплетенными из душистых лахуа, люди постарше играли на барабанах и дудках, без устали отстукивали такт ладонями. Многие плакали, но тут же переставали — чем горче рыдать по покойнику, тем тяжелее ему спускаться в мир мертвых. Марианна обратила внимание на Аиту — юноша прыгал выше всех и пел громче других, его лицо застыло керамической маской идола.
Слезы пролились потом, на пляже, у корней старого дерева ти. Опасаясь за юношу, монахиня проследовала за ним, крадучись, как заправский охотник. И услышала то, что обычно слышат на исповеди. Аиту и Таиана давно любили друг друга. Они собирались пожениться, ждали лишь выздоровления отца Дэниела, чтобы объявить о помолвке и через месяц перебраться жить в одну хижину. Но Аиту все испортил. Во время ловли тунца крючок намертво зацепился за губу глупой рыбы, и товарищи стали подтрунивать — дурная примета, у твоей вахине появился возлюбленный. Вернувшись в гавань, Аиту нашел Таиану в кокосовой роще и увидел, что та в слезах. Ослепленный ревностью, он задал вопрос. И девушка, захлебываясь рыданиями, подтвердила — да, появился повод, я разрываю помолвку и ухожу от тебя. Безумец, он поверил и от обиды пошел искать утешения у первой девчонки, носившей цветок за ухом. А Таиана солгала, она всего лишь хотела уберечь возлюбленного… Где справедливость, почему бог так жесток?
Ослепленный горем Аиту рыдал как младенец. И Марианна была ему матерью, она сидела с ним рядом, взяв на колени голову, гладя потные волосы — все пройдет, все однажды закончится. Мальчик, бедный мальчик, дитя моё… Чуткие пальцы монахини нащупали выпуклое пятно на лбу между бровей. Маленькое и плотное, размером с даймовую монетку — можно даже не брать анализ. Где справедливость?!
— Ты уезжаешь, Аиту. Сегодня. Сейчас. Я договорюсь насчет лодки, дам письмо и деньги. Ты здоров и выглядишь здоровым, никто не узнает, откуда в Гонолулу взялся ещё один парень. Джон Колетт поможет подготовиться к колледжу и откроет подписку, чтобы оплатить обучение первого хирурга Гавайских островов. Не знаю, сможешь ли ты, но постарайся — твоим сородичам очень нужны врачи. И никаких возражений, никаких слез! Вставай, чадо.
Ошеломленный Аиту покорно поднялся.
— Я не хочу уезжать. Кто поможет тебе в госпитале, кто подаст руку, если ты упадешь? Кто станет кормить больных и менять им повязки? Разве я плохо работал, ленился, воровал, прикидывался больным? Это несправедливо! Зачем ты отсылаешь меня?
— Затем, что справедливость на свете все ещё существует, — Марианна сняла с груди серебряный крест и надела на шею юноше. – Поклянись никогда не снимать, а на смертном одре передать сыну. И помни, что спас тебя Христос, а не акулий бог.
— Это слишком щедрый подарок. На него можно купить много еды и лекарств.
— Клянись или останешься гнить на проклятых островах, — рявкнула Марианна.
— Клянусь, — сказал Аиту. – Клянусь, матушка.