Утреннее солнце заглядывало в разбитые окна кормовой каюты. На полу, среди обломков мебели лежала молодая женщина. Солнечные лучи, перебегая с одного предмета на другой, наконец упали на лицо лежащей, и ее веки дрогнули. В борт гулко ударила волна, корабль отозвался протяжным стоном. Это окончательно вывело женщину из забытья. Она повернулась на бок, затем села. Поморщившись, дотронулась до головы и тут же отдернула руку — пальцы были в крови. Она перевела недоуменный взгляд на окружающий ее хаос, будто не вполне понимая, где находится. А в следующий миг ее охватил ужас: она не только не помнила, как оказалась на корабле, куда и зачем держала путь, но и все предшествующие события ее жизни причудливо переплетались в сознании, не желая складываться в цельную картину.
Смутные образы, отрывочные воспоминания… Вот грузный мужчина в красном мундире поворачивается к ней и недовольно произносит:
«Арабелла, нам нужно поговорить».
«Арабелла? Да, это мое имя…»
Тот же мужчина в пышном парике, багровый от жары. Арабелла чувствует неприязнь к нему, но, кажется, они связаны родственными узами. Какие-то нарядно одетые люди, она сама, едет верхом по узкой тропинке. Сладкий цветочный аромат; дом с колоннами… Паруса корабля… Пронзительно синее небо… Цвет неба тревожит, словно из глубины покрытой мраком памяти рвется на свободу что-то важное.
«Я ударилась при падении. Сейчас все пройдет. Но… почему так тихо?»
И в самом деле, только скрип переборок и плеск волн нарушали гнетущую тишину.
«Был шторм… И все погибли? Я одна здесь?!»
Арабелла судорожно вздохнула, борясь с паникой. Возможно, люди покинули корабль в поисках спасения, значит, она тоже попытается сделать это. Попытается. Она продолжала напряженно прислушиваться. Почти сразу до нее донеслись отдаленные голоса и шаги. Арабелла облегченно перевела дух: все же на корабле кто-то был!
Шаги приблизились, дверь каюты распахнулась. На пороге стоял высокий темноволосый мужчина в черном камзоле испанского кроя. Странное дело, фасон его одежды она смогла определить, а собственное прошлое от нее ускользало.
Вошедший оглядел каюту, перевел взгляд на сидевшую на полу женщину, и его глаза расширились от изумления, а затем вспыхнули злобным торжеством.
– Поистине, небеса щедры ко мне, как никогда. Сударыня, окажите мне честь и проследуйте на мой корабль. – Мужчина говорил по-английски с акцентом, его любезные слова плохо вязались с издевательским тоном. – Его превосходительству губернатору Ямайки следует быть признательным мне за спасение жизни своей супруги. А также проявить достаточно сговорчивости, если он желает вновь увидеть вас, – зловеще добавил он.
Арабелла прижала пальцы к вискам. Откуда этот испанец знает ее?
– Я не понимаю, о ком вы говорите! – воскликнула она.
– Что за игру вы затеяли, миссис Блад? Разумеется, о вашем муже, Питере Бладе. Или мои сведения неверны, и он больше не является губернатором?
У нее есть муж? Арабелла никак не могла сосредоточиться, мысли путались. Голова болела все сильнее, темная фигура мужчины расплывалась перед глазами.
После паузы испанец спросил, немного смягчив голос:
– Вы ранены? На моем корабле есть врач. В любом случае вы — моя пленница, и никакие уловки вам не помогут.
– Я ничего не помню… – с трудом выговорила Арабелла, опускаясь на пол каюты.
Август-октябрь 1689 г. Бриг, на котором находилась Арабелла Блад, терпит крушение. Выброшенный на рифы корабль случайно попадается на пути адмирала де Эспиносы. Обнаружив на нем Арабеллу, он не может не воспользоваться шансом отомстить ненавистному «дону Педро Сангре», виновнику гибели брата и причины многих, многих несчастий самого адмирала
Написано по мотивам книги Р. Сабатини "Одиссея капитана Блада". События разворачиваются после окончания романа. Охватываемый период — 1689-1707 гг. Знание первоисточника не обязательно.
В мае 1689 г одиссея Питера Блада завершилась. Покончив с пиратством, он становится губернатором Ямайки и обретает свое счастье в браке с Арабеллой Бишоп. Но кто сказал, что закончились приключения и испытания? И где-то еще плавает по морям его заклятый враг — испанский адмирал дон Мигель де Эспиноса. Эта история начинается с того, что по воле злой судьбы Арабелла Блад попадает в руки адмирала де Эспиносы и…
Новый Свет, Испания, Англия и безбрежное море. Враги и друзья, месть и преодоление себя, невозможная любовь и неожиданное счастье.
• Часть первая. Путь домой
o Пролог
o Кораблекрушение
o Заложница
o Ночной посетитель
o Тайна его превосходительства
o Выбор штурмана Питта
o Откровенность дона Мигеля
o Шоколад
o Последние приготовления
o Поцелуй
o Встреча
o Божий суд
o Своевременное вмешательство
o «Мi chiquitina!»
o Ссора
o Лунная ночь
o Урок плавания
o Часть вторая. Сеньор адмирал
o Пролог
o Дочь алькальда
o Сеньор адмирал
o Любовь и страдания сеньориты Сантана
o «Служение Господу нашему…»
o Еще одно безумство
o Санто-Доминго
o Свадьба
o Будни сеньоры де Эспиноса
o Дон Эстебан
o Игуана
o Признание
o Ревность
o Преодоление
o Званый ужин у наместника
o Тени прошлого
o Нуньес Морено
o Последний бой адмирала де Эспиносы
o Отставка
o Уроки фехтования
o Часть третья. Искупление
o Неожиданный подарок
o Фуэго
o Письмо от друга
o Враги
o На борту «Сантисимы Тринидад»
o Выбор
o Диего
o Дон Педро Сангре
o Часть четвертая. Кинжал дона Эстебана
o Роковая находка
o Дыхание весны
o Часть пятая. Под сенью яблонь Сомерсета
o Дождливый день
o Обед у Питтов
o Решение
o Часть шестая. Лепестки на волнах
Вениамин Игнатьевич сдержал слово. Он сохранил в тайне истинную причину недомогания пассажирки, а её тошноту, отвращение к пище и слабость объяснил легким сотрясением мозга, полученным в результате удара рукояткой бластера. То, что симптомы проявились не сразу, а несколько дней спустя, Вениамин Игнатьевич определил как эффект стрессового обезболивания. — Так бывает, — пояснил он, — при достаточно высоком уровне адреналина и кортизола человеческий организм игнорирует последствия травмы, и симптоматика какое-то время остаётся слабовыраженной. Когда же ситуация меняется и выработка кортизола снижается, то клиническая картина немедленно предстаёт во всей своей тревожной ясности. Что мы сейчас и наблюдаем. Корделия и Мартин переглянулись. Собственно, доктор не так уж и не прав. Корделия действительно находилась в затяжном стрессе. И на фоне этого стресса она действительно мало что замечала. Все её мысли и чувства были стянуты в тугой пульсирующий узел. Туда же, в этот узел, поставлялись её энергоресурсы. Ни о чём другом она не в состоянии была думать. Да и не было ничего важнее. Сначала происшествие на «Сагане», в котором она немедленно признала виновной себя, затем её похищение с Асцеллы, далее встреча со сводной сестрой, бунт Казака, обмен, мучительные зигзаги преследования, ожидание вестей от Александра… Всё это слилось в одну пылающую, раскаленную цепь из часов и событий, по которой ей приходилось ступать, балансируя над пропастью. Эта цепь жгла обнажённые ступни, посылая в сознание стрелы боли, раскалывая, растравляя рассудок, дробя в бессвязные кластеры, вынуждая к панике, безумным метаниям, крику и, как следствие, к потере равновесия и падению. А с другой стороны, ожидающая внизу пустота сулила избавление, обещала покой, исцеляющий холод. Упади, сдайся, отступись. Всё же так просто. Ты человек, всего лишь человек. Женщина. Хрупкая, уязвимая. Ты же не выдержишь, не пройдёшь. Это выше твоих сил. Позволь событиям свершиться. Закрой глаза. Провались. Пусть рассудок расколется, уйдёт в наступающий прилив. Тебя нет. Уже нет. Но она была. Она держалась за свою цель и метила рассудочным взглядом в тот пульсирующий узел, который вёл её, подобно указующему во тьме квантовому лучу. Она позволит себе упасть, расслабиться и утратить равновесия, когда Мартин будет спасен; когда это бесконечное состязание, эта гонка наперегонки с чужим тщеславием завершится. И потому она не чувствовала боли, не чувствовала слабости, тошноты, головокружения. Всё это где-то было. Да, действительно, она припоминает, что, когда ей в каюту на «Алиеноре» принесли поесть, ей стало как-то не по себе. Тошноты как таковой она не чувствовала, но было отторжение и неприятие привычной потребности. Она жила на собственных аварийных резервах, истончая мышечные и нервные волокна. Ресурсы, приходящие извне, её обостренным взведённым метаболизмом отвергались. Определялись как чужеродные и опасные. Эта реакция тела воспринималась как естественная. Такое с ней уже случалось. Давно, очень давно. После гибели Доминика и Мартина она почти год не чувствовала ни вкуса, ни запаха пищи, воспринимала её как синтетическую добавку, химическое топливо. Если бы её не заставляли есть, она умерла бы от истощения. Вот и теперь с ней происходит нечто подобное. Она снова переживает утрату, на фоне которой все телесные надобности нивелируются до излишних. На «Алиеноре» она почти не ела. Заставила себя проглотить несколько ломтиков сыра и выпила травяной чай и, конечно же, чувствовала слабость. Подкатывающую дурноту. Затем, после драки с Уайтером, после полученной ею травмы, когда она всё же свалилась в оголодавшее небытие, она тем более не удивилась симптомам. Иначе и быть не может. Кстати, сотрясение мозга она предполагала и без подсказки Вениамина Игнатьевича. Только предаться этой обволакивающей дурноте позволить себе не могла. Еще не время. Мартин ещё там, на яхте. Не время предаваться страхам и слабости. Ей не настолько плохо, чтобы сойти с дистанции и утратить контроль. Она вполне работоспособна. Мозг просчитывает варианты, сознание ясно. А то, что время от времени сводит желудок и титановые переборки вращаются и кривятся, ничего не значит. Она закроет глаза и сделает несколько глубоких вдохов. Когда уже на «Космическом мозгоеде», после разрешения кризиса, Вениамин Игнатьевич назвал ей подлинную причину, Корделия, слегка примирившись и освоившись с новыми обстоятельствами, но ещё не до конца осознав случившееся, внезапно задалась вопросом: А что бы она делала, если бы знала, что беременна? Чем бы она руководствовалась, сообщи ей Гриффит об успехе? Почему он этого не сделал, она ещё не знает и даже ещё не занималась поисками ответа. Кого бы она спасала? Мартина или ребёнка? За кого боролась? Нет, это всё-таки неслыханная удача, что профессор, каким бы мотивом он ни руководствовался, обманул её. В то, что он ошибся, она не верила. Почему обманул? Другой вопрос. Она подумает об этом. При случае спросит лично. Главное, какие побочные действия возымел этот обман. Она ничего не знала и ничего не боялась. Её не сковывало присутствие ребёнка в этом водовороте событий. Она не терзалась выбором и сомнениями. Ей не нужно было распыляться и рубить по живому, бросать на чашу весов жизнь Мартина и вероятную жизнь существа, которое еще только родится. Возможно и сам ребёнок выжил благодаря этому неведению. Потому что не попал под эмоциональный прессинг её внимания. Даже присутствуя в её теле, этот эмбрион всё равно оставался как бы в стороне от приложения сил. Да, она пребывала в жестком противостоянии, в затянувшемся стрессе, её тело расходовало ресурсы и подвергалось испытаниям. Но всё это проходило как бы по касательной, без остро наточенного беспокойства, без парализующего страха, который убил бы этого ребёнка с большей вероятностью, чем выпавшие на долю Корделии ушибы и травмы. Она убила бы этого ребёнка своим неконтролируемым материнским безумием, которое, распаляемое инстинктом, лишило бы ее всех мыслительных способностей. Убила бы ребёнка и погибла сама. Потому что Камила её бы не пощадила. И даже если бы в результате всех потрясений эмбрион погиб, то и при этом печальном исходе обман Гриффита послужил бы спасением. Она бы так ничего и не узнала. Может быть, прав Вениамин Игнатьевич? И профессор таким вот образом пытался её спасти? С «Космический мозгоедом» они расстались на Терре-6, небольшой кислородной планете в системе Карлова Сердца, альфы Гончих Псов. Планета находилась в первой фазе колонизации и могла представить в качестве доказательства своей обитаемости только несколько беспорядочно разбросанных модульных поселений, но космопорт функционировал исправно и даже принимал такие суда, как яхта класса А-плюс. «Подруга смерти» прибыла в сопровождении корвета охранения. У края посадочной площадки, отведённой старому армейскому транспортнику, подобно грозной статуе Командора возвышался Вадим. Мартин и Корделия, уже сошедший с трапа, невольно замедлили шаг и боязливо втянули головы в плечи. Корделия даже просительно оглянулась, и Станислав Федотович правильно истолковал её взгляд. Он быстро пошел навстречу бывшему сослуживцу. — Рад тебя видеть, Вадим. Давно ждёте? Нам трассу пришлось подкорректировать. Задержались. Он протянул руку, но Вадим продолжал мрачно созерцать своих подопечных. — Ты мне зубы не заговаривай, — буркнул он. — Все вы тут… заодно. Искатели, мать твою, приключений. Корделия еще ниже опустила голову. Но Полина уже радостно махала с трапа Лене Кирсановой, Тед приветствовал собрата по пилотскому сообществу, а Вениамин Игнатьевич обменивался знаками с Ренди Кларком. Капитан МакМанус в белом парадном кителе приблизился, чтобы обменяться с коллегой рукопожатием. Команды перемешались, забрасывая друг друга нетерпеливыми вопросами, и Вадиму волей-неволей пришлось выйти из роли грозного «родителя», пообещав «деткам» адекватное их проступкам наказание. — Я снова ваша должница, Станислав Федотович, — сказала Корделия, когда час спустя экипажи яхты и транспортника, обменявшись визитами, впечатлениями и подарками, занялись подготовкой к старту. На площадке остались только Станислав Федотович с Дэном и Корделия с Мартином и Вадимом. Начальник СБ немного оттаял, побежденный аргументами капитана Мозгоедов (Славик, вот мало тебе своего кибернедоразумения! Ты еще и наше кибернесчастье прикормил). — Я уже дважды обязана вам жизнью Мартина, да и своей тоже. Вадим шумно вздохнул. — Вам будут возмещены все затраты по недоставленным грузам и сорванным контрактам, — твердо сказала Корделия. Капитан еще больше смутился. — Да у нас, собственно, и заказов-то особо не было. Разве что эти титановые уголки. До сих пор в грузовом отсеке стоят. Три контейнера. — Ну так отвезите их на «Саган». Работы на орбитальной станции продолжаются. Идет ремонт поврежденных доков. И эти уголки очень там пригодятся. А на станции возьмете другой заказ. В проекте задействовано множество больших и маленьких фирм, и там постоянно что-то требуется. Куча мелких деталей, вроде этих уголков. Скоро и я вам кое-что подкину. — Что? — Станислав Федотович насторожился. — Да я Мартину телескоп обещала. — Она обернулась к киборгу. — Ты не передумал? Мартин отрицательно качнул головой. — Вот вам еще один контракт. Я закажу телескоп на Алемагне. Там лучшая оптика. Вадим снова шумно вздохнул. — Так нас на Геральдику не пустят, — засомневался капитан. — Не волнуйтесь. Я закажу вам бессрочный пропуск. Правда, он будет действителен только для Северной провинции. — Нам дали разрешение на взлет, — прервал ее Вадим, сверившись с коммом. — Ладно, Славик, увидимся, когда вляпаешься в очередной раз. Если «окно» пропустим, наши многотоннажки не взлетят, придется ждать следующего. — До встречи, Станислав Федотович, — сказала Корделия, протягивая на прощание руку, — и еще раз спасибо. — Затем она перевела взгляд на навигатора, стоявшего за плечом капитана. — Дэничка. Рыжий киборг шагнул к ней, и Корделия обняла его, как обнимала в минуты отчаяния, когда тревога за Мартина тянула из нее силы, подобно недугу. Киборг без возражений позволил к себе прикоснуться. — В контейнере, который перекинули с «Подруги смерти», 50 банок сгущенки, — прошептала она на ухо навигатору. — А чипсы? — также шепотом спросил Дэн. — Само собой, — ответила Корделия. Вадим хмыкнул («Рыжий и тут успел. Вот же хитрая киберзадница!»). — Пора, — решительно сказала Корделия и взяла Мартина за руку. С трапа «КМ» им прощально кивнули Тед и Полина. Из-за их спин осторожно выглядывал Ланс. На лице Котика явно читалось облегчение. Только в каюте на яхте к ней пришла подлинная усталость. Её мышцы расслоились, распались на отдельные волокна, а кости приобрели ноздреватость и податливость губки. Корделия закрыла за собой дверь, предоставив Мартину самому отвечать на вопросы команды. Первый «голод» любопытствующих был утолён ещё на космодроме. Этому опять посодействовала команда «Мозгоеда», оттянув на себя часть внимания и позволив пассажирам спокойно, без суеты и волнений, подготовиться к возвращению. Но времени, разумеется, не хватило. Никита, пилот яхты, жаждал подробностей «игры в прятки» с «Алиенорой»; навигатор Леночка-Мотылек поспешила возобновить знакомство со своим рыжим коллегой, о котором снова восторженно распространялся Фрэнк; Вениамин Игнатьевич отправился пошептаться с Ренди Кларком, а Михалыч — полюбоваться на восемь маршевых двигателей. Но все вышло поспешно и сумбурно, на основательные посиделки с чаем, печеньем и чипсами возможности не было. Поэтому сразу после старта, едва яхта легла на курс, Мартин попал в окружение и осаду. Он мужественно принял удар на себя, позволив Корделии ускользнуть. Она постояла под душем и переоделась. «Ну вот и все» — подумала Корделия. Теперь ей предстоит это осознать, войти в события, впитаться, стать частью финала. Пока она не верит, понимает умом, признаёт рассудком, а чувственным аспектом — отвергает. Нет ещё той блаженной успокоенности, освобождения, облегчения, которое приходит с избавлением от болезни. Это нужно принимать постепенно, пробовать по глоточку, как редкое вино. Корделия медленно вдохнула и выдохнула, наблюдая за сокращением лёгких и скольжением воздуха. Кончилось, всё кончилось! Мартин спасён и у неё… У неё всё получилось. Она положила руку на живот. С этим ей еще долго предстоит осваиваться. Несколько судьбоносных, судьбокорректирующих событий сразу. Спрессованы, втиснуты в крошечный временной отрезок, в игольное ушко временного русла. Ей сразу не справиться. В этой череде событий её пока нет. Она пребывает вовне, наблюдая со стороны за пространственным перемещением тела, у которого нет возможности отстраниться. Оно самой природой обречено на соучастие, на тотальную вовлеченность, в то время как ум может позволить себе блуждать и оставаться пассивным. Мартин принес обед: отварное мясо геральдийской лани, запеченные овощи и крошечный термос с зеленым чаем. — Мартин, ну зачем? Ты вовсе не обязан… Он взглянул на нее с укоризной. — Разве человек не сделал бы для тебя то же самое? Человек, который любит? Она смутилась. — Прости. Я забыла, как это бывает. Вот уже много лет… Забыла, когда… заботятся. Мартин поставил поднос с обедом и налил чай в старинную, еще земного фарфора чашку. Корделия наблюдала, как он двигается. Экономно и грациозно. — Какой ты у меня красивый, — сказала она, принимая напиток. Мартин вздохнул. — Это не я. Это моя ДНК. Мой генокод очистили, убрали все лишнее, все поврежденное. Я идеальный продукт, и моей заслуги в том нет. — Ну и что. Любоваться тобой мне это не мешает. Корделия с наслаждением сделала глоток. Мартин, казалось, чего-то ждал. Она отделила ножом кусочек мяса, приправила соусом. — Ты хочешь меня о чем-то спросить? Мартин отвел глаза. — Почему ты выбрала меня? Нет, не меня… То есть почему… его? Только потому что он… я красивый? Корделия подавила улыбку. — И потому что красивый тоже. — Но тут же сменила тональность на более серьезную. — Не только поэтому. Когда Сол озвучил мне дополнительное условие, я, когда немного пришла в себя, начала искать выход. Оптимальное решение. Я не была уверена, что получится, ведь мне уже далеко не двадцать, и даже не тридцать, но я должна была попробовать. То, что ребенок будет зачат in vitro, у меня сразу не вызвало сомнений. Иной вариант я не рассматривала. Это было проще, надежней и давало гарантию от шантажа и последующих требований. К тому же мне хотелось, чтобы этот ребенок был похож на тебя. Чтобы на свет появился еще один Мартин. Она запнулась, провела рукой по глазам, снова отпила из чашки и взяла себя в руки. — Однако я понимала, что твои клетки не могут быть использованы естественным путем, только в химерной ДНК, только если твои и мои хромосомы будет искусственно совмещены. — Еще один лабораторный продукт, — тихо сказал Мартин. — Да, тем более что подобные манипуляции влекут за собой немало генетических осложнений. Это будет уже не человек, конструкт. — Киборг. Только без процессора. — Ты прав. Эти манипуляции уж слишком бы напоминали те, что некогда производились в «DEX-company». А я не хотела, чтобы мой ребенок именно так появился на свет. Пусть in vitro, но через естественное оплодотворение. Я отправила образец ДНК, каплю твоей крови, в клинику Гриффита с просьбой, чтобы они подыскали мне донора, наиболее схожего с тобой по генотипу, чтобы это был хотя бы приблизительный вариант тебя. По крайней мере, внешне. И тут случилось чудо. В генетическом банке обнаружилось полное совпадение. Анонимный донор сдал свой генетический материал более восьми лет назад. — Мартин первый перед стартом на Хронос? — Космолетчики часто к этому прибегают. Особенно те, кто еще не обзавелся семьей. — Зачем же тогда его родителям понадобился киборг? Они могли бы через тот же генетический банк выбрать донорскую яйцеклетку и вырастить в репликаторе внука. Корделия пожала плечами. — Возможно, он не поставил родителей в известность. Сдал генетический материал, как доноры сдают кровь, и забыл. Не придал этому значения. Как это принято у студентов. Он же не собирался… умирать. Они помолчали. Корделия доела мясо с овощами. Отодвинула тарелку. — Это известие о полном совпадении генокода я получила на третий день твоей стажировки на «Сагане». Мартин снова взглянул на нее с укоризной. — И ничего мне не сказала. — Прости. Но шанс был такой призрачный, такой неуловимый. Я не хотела тебя тревожить. Я надеялась рассказать тебе об этом позже, когда все уже закончится, пусть даже с отрицательным результатом. То, что обнаружился генетический материал Мартина Каленберга, было поистине чудом. И я очень боялась это чудо спугнуть. Ребенок с твоим генетическим кодом — шанс тебя защитить. Еще один шанс. — Защитить? От кого? Разве мне что-то грозит? — Жизнь полна неожиданностей. Один раз ко мне уже подсылали убийцу. Люди, с которыми мне приходиться иметь дело, в средствах достижения цели не стесняются. Я многим перешла дорогу. Отказывалась действовать в чьих-то интересах, играла по своим правилам. В тех сферах своеволия и самостоятельности не прощают. Я понимала, что хожу по краю. Судьба хранила меня долгих пятнадцать лет. Я ничего не боялась. Мне нечего было терять. А потом появился ты. И жизнь моя изменилась. Я стала уязвимой, во мне поселился страх. За тебя. Если я умру, ты останешься один. Ты будешь беззащитен. Пусть у тебя есть паспортная карточка и ты резидент Геральдики, но ты все равно превратишься в добычу, в приз. На тебя начнется охота. — Но как же мне поможет ребенок? Он же маленький. Он сам нуждается в защите. — Да, маленький, но этот ребенок будет Трастамара. И его ДНК будет неразрывно связана с твоей. Ты будешь частью этого ребенка. То есть частью рода Трастамара. А если ты часть этого рода, то ты автоматически подпадаешь под протекторат Геральдики. Что бы ты ни сотворил, в какую бы ситуацию ни попал, судить тебя имеют право только по законам Геральдики. И обращаться за помощью к совету регента ты тоже сможешь. Опять же, где бы ты ни находился и что бы с тобой ни случилось. Это там, на Геральдике, они могут интриговать, строить козни, распускать сплетни, но если речь заходит о посягательствах на одного из них, пусть даже навязанного обстоятельствами, они немедленно вспоминают о своей избранности и неприкосновенности. Если могут тронуть одного, следовательно, неприкосновенности лишаются и другие. А подобного они не допустят. Своих не сдадут. Принадлежность к роду Трастамара дает тебе и другую защиту. Фирма «Майерс, Голдман и Ко» также будет стоять на страже твоих интересов. Услуги авшуров стоят дорого, они своего не упустят, но принадлежность к иной расе дает гарантию, что ни один из земных власть предержащих их не запугает и не перекупит. Согласно заключенному мною контракту они будут защищать тебя с неменьшим рвением, как если бы защищали меня. — Она помолчала. — Но это вовсе не означает, что ты обязан всю жизнь оставаться на Геральдике. Ты по-прежнему свободен. Мартин чуть насупился. — А если я как раз этого и хочу? Остаться. Ты меня не прогонишь? Не отправишь на какой-нибудь «Саган»? Она засмеялась. — Только если ты сам об этом попросишь. И докажешь свое намерение трехдневным воздержанием от сладкого. Мартин изобразил ужас. — Хозяйка, за что? Я же киборг. Я без сладкого не выживу. Эти три дня станут непреодолимым препятствием на пути к свободе. Почему ты так жестока со мной? Что я тебе сделал? — Да, я такая. Жестокая и деспотичная. И, как всякая женщина, жуткая собственница. Неожиданно Мартин спросил: — Хочешь на него посмотреть? — На кого? — не поняла Корделия. — На Мартина первого. — Я видела архивные голографии. — Нет, эти ты не видела. В общем доступе голографии из университетской базы Асцеллы. А эти из личного архива Эмилии Валентайн и нигде не публиковались. — Это она тебе их… — Она чуть было не сказала «закачала». -… отдала? — Нет, Гибульский. Перед тем, как он меня… активировал. Эта закаченная на мозговой имплантат информация должна была меня убедить, что я и есть он, Мартин Каленберг. Я же по их версии потерял память. Вот и должен был вспомнить. — И тебе их не стерли? Там, в исследовательском центре? — Стирали. Тестировали момент потери личностной идентификации. — И? Мартин пожал плечами. — Это же был не я. И воспоминания не мои. Вернули обратно. Потом меня снова стирали, уже полностью, со всеми накопленными после активации данными. Потом возвращали. Потом снова стирали. Вносили какие-то коррективы. — Не надо. — Она погладила его по руке. — Все уже кончилось. — Да, кончилось, но оно все равно есть. В моей памяти. Человеческой памяти. Мартин принес планшет, активировал его. На мгновение его взгляд расфокусировался, а затем над планшетом развернулось вирт-окно. В нем — мальчик лет пяти. Светловолосый, смеющийся. Следующее окно. Мальчик играет в саду. Затем катается на велосипеде. Бегает наперегонки с пятнистой собакой. Потом мальчик становится старше. Вот он держит футбольный мяч. Счастливая физиономия, взъерошенные волосы, сбитые коленки. Потом подросший мальчик в школе. Что-то сосредоточенно выводит на виртуальной доске. Вот он в компании одноклассников. Празднует день рождения. Катается на гравискейте. Вот снова с собакой. Уже другой. А вот держит за руку смущенную одноклассницу. На последнем снимке, уже юношей, улетает в университет на Асцеллу. Лента воспоминаний мигнула и запустилась снова. Мартин не останавливал, а Корделия не просила. Они смотрели на светловолосого мальчика, смотрели, как он играет, учится, взрослеет, как он делает первые ошибки, как спотыкается, падает, встает, смотрели, как он меняется, как надеется, верит, как нетерпеливо ждет будущего, смотрели, продлевая эту неведомую, трагически незавершенную жизнь в бесконечность.
***
На следующий день Ренди заманил Корделию в медотсек. Эскулап выглядел растерянным. Корделия улыбнулась. — Вениамин Игнатьевич нашептал? Темнокожий врач кивнул. — Слово взял, что я экипажу только с вашего разрешения… Будто я не понимаю. Интересы пациента прежде всего. Я бы мог, конечно, сделать вид… — Не стоит, Ренди. Ты — врач, мне от тебя скрывать нечего. Она забралась в диагностический модуль. Прозрачная крышка скользнула вдоль корпуса. Аппарат тихо загудел, выплескивая на вирт-окна внутрителесное устройство Корделии. Вирт-изображения, соответствующие норме, помечались зеленым сигналом. Изредка выскакивал желтый. Но красным не мигнуло ни разу. Когда прозрачный купол модуля отошел, Корделия села и вопросительно взглянула на врача. — Ну что? Ренди что-то изучал в одном из вирт-окон. Окно было помечено зеленым, но тем не менее вызывало какой-то недоумевающий интерес. — А вы знаете, что… — начал Ренди и осекся. — Что? — насторожилась Корделия. — Что-то не так? У нее забилось сердце. Вдруг… вдруг Вениамин Игнатьевич все-таки ошибся? Мартин тоже твердил об изменении гормонального фона, но все эти изменения могли быть вызваны затянувшимся стрессом. — Что, Ренди? Говори. Говори правду. Она выбралась из модуля и тоже попыталась заглянуть в вирт-окно. — А вы знаете, что их… двое? Детей. — То есть как двое? — Конечно, это может быть ошибка, но я вижу двоих. Вот, смотрите. Один, а вот второй. Корделия честно попыталась что-то разглядеть в черно-белых разводах. — Я, конечно, могу ошибаться, срок очень маленький, — повторил Ренди, — но диагностику можно провести повторно. Завтра или послезавтра. Что с вами? Корделия пошатнулась. Ренди вскочил, чтобы ее поддержать. Она несколько минут сидела совершенно неподвижно, потом спросила: — А дети могут быть от разных отцов? Я имею в виду, вот такие дети, двойняшки. — Бывают, но это большая редкость. Один случай на тринадцать тысяч беременностей близнецами. Вернее, не близнецами, двойней. — О близнецах речь не идет, — прервала его Корделия. — С близнецами такое в принципе невозможно. Я спрашиваю о бихориальных детях. — Это называется гетеропатернальная суперфекундия. Корделия обхватила голову руками. — О космос, еще и это! После приземления яхты на Новую Москву пришлось пройти через испытание пресс-конференцией и допросом у прибывшего с Земли следователя. Как Рифенштали не старались, полностью замять дело им не удалось, хотя эпицентром всего скандала был назначен беглый пират Макс Уайтер. Что Корделию, собственно, вполне устраивало. — Ты не расскажешь им правду? — спросил Мартин, когда теплым летним вечером они смотрели по головизору новости. — Нет, Бегемотик, не расскажу. — А почему? Это же все затеял тот… Александр. И Камилла хотела тебя убить. — Да, хотела. А твое похищение задумал Александр. И побег Казаку тоже устроил он. Но я не изменю показаний. — Почему? Ты позволишь им остаться безнаказанными? Корделия помолчала. Взяла руку Мартина, погладила. — Не волнуйся, Бегемотик. Судьба о них позаботится.
Вымотанный после сумасшедшей скачки с привязанными к луке седла руками, герцог проспал скорее всего больше суток. Его не трогали. Наконец, он проснулся сам и уже через час стоял в большом зале, украшенном с немыслимой варварской роскошью. Всё, что можно было найти в Нью-Дели ценного, украшало этот зал. По стенам, почти внахлёст висели картины, а в дальнем конце, на постаменте стояло красное бархатное кресло, инкрустированное золотом и, по всей видимости, изображавшее трон. Грамотно развешенные зеркала отражали только грозного владельца апартаментов.
Герцог Ампл устал от плена. Устал от непривычного окружения, душевной пустоты, неустроенности и неуверенности. Много лет занимаясь внешней разведкой, он, зрелый пятидесятилетний властный и уверенный в себе человек, твёрдо знал: единственным методом спасения является смерть этого сумасшедшего Милвертона. Рене Ампл хотел поразмыслить над этим, но в памяти, неизвестно почему, всплыла жена. Возникли перед глазами её длинные вьющиеся густые волосы, лукавая улыбка. К своему удивлению, он понял, как расплывался за образом жены образ сына. Он туманом растворялся в сиянии лучистых глаз. Поэтому, как раскат грома, до него докатился голос:
— …В результате вашего отказа, они сами смогут закопаться живьём в могилу…
Ампл вздохнул перед пока ещё несокрушимой преградой, криво улыбнулся своим мыслям и сказал:
— Давайте документы, полковник…
***
Нью-Дели встретил команду «Морского Мозгоеда» людскими криками, шелестом рулонов шёлка на базаре, безмятежным покоем и тишиной улиц в удушливо жаркий полдень и жареной на углях бараниной.
Город-перекрёсток, управляемый советом высших купцов, город-торговец, город-шпион, город воров и нищих, город невероятных чудес и богатства. Формальным владельцем являлась Бритландская Империя. Фактически Её Величество владела фортом и возможностью повсеместной добычи мифрила, залежи которого обнаружили около ста лет назад в окрестностях города.
Захватив власть, Милвертон, будучи человеком неуравновешенным и тревожным, окружил себя наёмными телохранителями, постепенно превратив их в свою небольшую полицейскую армию. Истинные хозяева города — купцы, не мешали ему устанавливать военные порядки, пока он не мешал им торговать.
Получив в руки такой приз, как герцог Рене Ампл, полковник решился на отправление конвоя с мифрилом в Центральную Бритландию, надеясь на официальное признание его губернатором края.
Пока полковник праздновал свою маленькую победу и вёз обратно из джунглей похищенного герцога, в порт вошёл галеон. К моменту возвращения, корабль давно стоял на якоре…
На третьи сутки ожидания вестей, Станислав с расслабленным Бобом уже вяло пытались сосредоточиться и, положившись целиком на графиню и диверсантов, своеобразно отдыхали. Соображать с утра было сложно, днём очень жарко, вечером в трюме охлаждалось три-четыре бутылочки красного вина, и думать совершенно не желалось. Скорбно кудахтали куры, периодически выносимые из прохладной полутьмы на камбуз, да призывно махали руками невинные портовые простушки, приглашая размять ноги в их обществе…
Короче, моряки ждали, а сосредоточение не приходило…
Подрастающее поколение, в лице Полины, всё больше мрачнело, а начиная со второго дня, убеждало себя и команду в необходимости пешей прогулки по манящим улочкам города. Наконец, ей надоело уговаривать опекуна, подглядывать за строгим воспитателем, и она решилась на хитрость.
— Как известно, любому терпению приходит предел, да хранят нас бессмертные боги, — в пятый раз, убеждала она Мери. — Пока мы здесь не оставляем своим вниманием команду и заботимся о моряках, в гостеприимном Новом Дели кто-то заботится о Маасе. Возможно, наивный дурачок уже обрёл свою новую грядку и не вспоминает тебя. А Деннис так точно забыл нас.
Мери мигом вспомнила, как Маас любил всё новое и необычное и, пряча ревнивый огонёк, вспыхивающий в её прекрасных глазах, всё внимательнее прислушивалась к словам маленькой совратительницы.
***
Было уже поздно, когда Полина, наконец, закончила вышивку и отложила свою работу в столик. Свеча была потушена. Девушка приняла решение и, как говорил Теодор, «сожгла мосты». Сознание было ясным, как яркий солнечный день, и даже тьма за бортом казалась игрушечной. Сердце стучало быстро, словно маленькие часы. Она глубоко вздохнула и начала переодеваться. Через четверть часа в зеркале отразился миловидный подросток в смешной соломенной шляпе. Дверь каюты скрипнула, и мальчик, юрким мышонком, выскочил на полуют. Раздался шёпот:
— Мери, ты готова?
— Шшшшш, — прошептала темнота.
Затем раздался всплеск, будто кто-то бросал камни воду, смотря на расхождение легких кругов.
Очень быстро тёмная тень с маленьким наездником оказалась на берегу. Обеих беглянок охватило чувство новизны, желания сделать что-то озорное, и эта радость согревала. Высокая смуглая красавица и подросток стояли на песке и смотрели на лежащий перед ними город тем взглядом, каким хозяйки осматривают новое помещение. Стало светлее. В синих сумерках мерцали редкие огоньки, город ещё спал, ветер приносил к побережью только запахи духоты и земли.
— Ну, пошли, — прошелестела Мери.
— Да, — ответил ей мальчишка в замшевых коричневых штанах, белой шёлковой рубахе и шляпе, из-под которой выбивалась кудрявая непослушная прядь.
***
Одна из лучших гостиниц Нью-Дели была построена таким образом, что от неё очень быстро можно было попасть как к центру города на извозчике, так и пешком через оливковую рощу, вниз к маленькой мелкой бухточке с белым и мягким, как шёлк песком. На этом пляже и расположилось семейство. Учитель Деннис выкладывал из камней карту мира, ученик Рамзес тщательно следил, чтобы груды водорослей вокруг превратились в джунгли. Помощник по хозяйству, оборотень Бурый, переставлял шезлонг графине, по мере продвижения солнца, а старшенький Теодор и его друг великан — купались. Метрах в тридцати от бухты, где Рамзес, сладостно чихая, постигал географию, на холме, напротив отеля, стояло ослепительно-белое имение губернатора, обрамлённое, как изумрудами, окнами, с зелёными рамами. Этот заливчик, к удивлению всех служек отеля, стал любимейшим местом странного семейства. Когда все, в жаркие послеполуденные часы отдыхали, эта компания, собрав еды и напитков, отправлялась туда. Они медленно брели, как караван верблюдов, проходя мимо резиденции, и, добравшись до бухты, ели, пили и смеялись.
***
Третий день полковник из окна наблюдал, как молодой оборотень безуспешно пытается поймать шныряющих в тёплой воде рыбок. Уставившись в воду, и, отчаянно виляя волчьим хвостом на мальчишеской попе, он громко рычал. Периодически его голова исчезала под водой, а потом вновь появлялась, с обиженным чихом, под хохот всех присутствовавших. Эта компания была настолько странной и удивительной, что не вызывала у него подозрения, скорее интерес. И любезный хозяин края, Милвертон выслал приглашение госпоже Гризли и детям.
Только вчера ему сообщили о входе в порт знакомого ему галеона. Были уже отданы соответствующие распоряжения, но кроме однократной высадки команды, ничего не происходило. Это одновременно пугало полковника, злило и настораживало. Корабли с мифрилом были готовы к отплытию. Все бумаги завизировал герцог и, не случись здесь галеона с весьма удручающим штандартом, можно было спокойно ждать ответа Её Величества. А там… Там он — губернатор, а герцог всегда может сгинуть по пути домой.
Но «Морской Мозгоед» тихо покачивался на якорях, не проявляя интереса к окружающей его суете. Капитан Станислав Бертран Эль Грейсток чего-то ждал. И это что-то требовало немедленного ответа.
***
Ровно в шесть часов по полудни приглашённые Господа явились представиться господину губернатору, улыбаясь по всем правилам. Миссис Гризли была очень довольна, младший сын Деннис вздыхал умилённо. Высокий красивый черноволосый старший сын, с отчетливой офицерской выправкой, не сводил глаз с картины кисти великого художника. На холсте была изображена жрица грозной богини юстиции, прикрытая только сводом закона.
Разглядывая компанию и весьма приятную леди, угрюмый мистер Милвертон смотрел со своего пьедестала весьма благожелательно.
— Я рад, что наши, забытые богом, края ещё посещают ради познания, а не только с целью наживы, — начал он.
Румянец леди чуточку усилился, а поддерживающий её руку молодой человек поклонился с отменной учтивостью.
На юге сбор урожая происходит круглогодично. Что-то цветёт, что-то созревает, что-то нуждается в сборе. В этом месяце, налившиеся соком под жарким солнцем оранжевые манго, буквально осыпались с ветвей и блестели среди травы роскошными красно-оранжевыми гигантскими опалами. Денис на секунду понял, что они тут застряли, и что-то сейчас обязательно случится. Милвертон, представлял собой вопросительный знак из нескладного сухого жилистого тела и головы с бешено вращающимися глазами. Этот человек нервно постукивал пальцами о подлокотник своего трона и не мог остановиться. Узкое, смотрящее только вперёд, лицо, с острым хищным носом, близко посаженными глазами, высоким, но словно сжатым в области висков, лбом.
— Психический, — одними губами шепнул Теодор.
Но и это движение не осталось без внимания самопровозглашенного губернатора:
— Ну? — спросил он, с высоты своего постамента. — Что вы будете делать? Куда будете жаловаться? А я узнал вас! Да! Да! Узнал!
— И кого же вы узнали? — вопрос графини заставил вздрогнуть даже картины на стенах. — Джонни? Не меня ли ты узнал, мой мальчик?
Глаза Милвертон завращались с новой силой, и, в секундно возникшей тишине, опять прозвучало, странное:
— Это действительно безобразие! Марго! Ты ли это? Я понял понял… Плутовка! Ты же вышла за богатенького Грейстока и стала женой старика, старика Грейстока! … Грейстока-старика! Капитан Грейсток! Стерва! Ты всегда вставала у меня на пути! Стража! Ты хотела обмануть меня! Стража! Где Вы?! Взять плутовку и остальных!
Массивные двери, печально скрипя, срастались, украшая лепнину зелёными листочками…
— Попали, — только и сказал Теодор.
— А пилы-то нету… — сообщил собранию Деннис.
— Иди к нам, милый, и сдавайся — издевательски-тихо произнесла Маргарет. —Не мы, а ты у нас в плену!
Колокольный звон слышался и здесь, однако, вопреки ожиданиям, рокочущее «¡No pasarán!» снова набирало силу. Через широкое стекло витрины была видна баррикада: ветераны живым (или не совсем живым) щитом стояли на пути полиции, и даже стальные лошади не могли поколебать их ряды. Более того, непостижимым образом механокони выходили из строя, лишь приблизившись к баррикаде. Впрочем, почему непостижимым? Достаточно знать устройство механизма, чтобы повредить наиболее уязвимую его часть.
Однако Тони больше интересовала Кира, а не подвиги ветеранов, а ее он никак не находил. Не видно было и медведей-моро, с которыми она оставалась. Выйти за дверь, пожалуй, можно было только с поднятыми руками – никого из своих поблизости не осталось, только полицейские. А из-за угла наконец-то показались и чернорубашечники! Однако не поспешили на помощь бобби – слегка опешили, увидев впереди такое скопление людей. Легко быть храбрецами, наваливаясь гуртом на одного, – в положении явного меньшинства смелости у фашистов поубавилось.
А народ взревел при их появлении – может, и правильно правительство прикрыло чернорубашечников столь многочисленными силами полиции, иначе порвали бы молодчиков сэра Освальда на куски, в прямом смысле слова. И самые умные, и самые образованные, и самые гуманные представители человечества, оказавшиеся в толпе, заражаются от нее силой и ощущением правоты, и чем больше в сердце человека доброты, тем сильней желание придать мучительной смерти ту сволочь, которая призывает гнать, громить, убивать и жечь людей в Пекле.
Тут-то Тони и увидел Киру – двое полисменов за руки тащили ее к себе «в тыл», приближаясь к шляпной мастерской, а она отчаянно упиралась, пинала их тяжелыми ботинками и норовила укусить. Он рванулся к дверям одновременно с ирландцами – те сразу разглядели в ней свою. Бой был коротким и победоносным только из-за близости к двери – высунулись, быстренько врезали двум бобби и, подхватив Киру, снова нырнули за дверь. Тактика всем понравилась, даже трое джентльменов изъявили желание принять участие в следующей вылазке.
Правая рука после этой операции вышла из строя окончательно – Тони не смог хорошенько сжать кулак, и одного удара в крепкую челюсть полицейского хватило, чтобы вместо чужих зубов выбить собственные костяшки. Но Кира была счастлива, а не только спасена: прижималась к его боку, преданно заглядывала в глаза снизу вверх, терлась щекой о плечо, чтобы ни у кого из присутствующих не возникло сомнения, что она подружка этого отважного героя. Она даже молчала – от переполнявших ее чувств. А Тони хотелось куда-нибудь сесть, отдышаться и покурить – едва слезы из глаз не капали, как рука болела. Сам виноват, конечно, – такие штуки только с пацанами случаются.
– Ты это… Вот сюда вот сядь. – Кира кивнула на широкий подоконник, будто прочитала мысли Тони.
Он послушался, а когда сел, она погладила его по голове – он и не думал, что это может выйти у нее столь ласково. И сразу навалилась усталость, которая не ощущалась так остро, как боль, и слабость, и даже сонно закружилась голова. То ли оттого, что Тони приблизился к окну, то ли это случайно совпало, но он снова отчетливо услышал колокольный звон.
– Ну что, Стальная Крыса? Давай ты больше не будешь выходить на улицу сегодня, а? – Он поднял голову и посмотрел на Киру.
– Хорошо, – неожиданно согласилась она.
– Если хочешь, можешь пострелять из рогатки со второго этажа, – этот аргумент он придумал заранее, не рассчитывая на столь легкое согласие.
– Хорошо, – снова кивнула Кира.
– Ты не знаешь, где это звонят? – спросил он, оглядываясь.
– Неа. Далеко где-то.
Неожиданно в их разговор вступил один из джентльменов:
– Это колокола Сент-Мэри-ле-Боу. Между прочим, больше мили отсюда – а слышно так, будто звонят за углом.
– Колокола Сент-Мэри-ле-Боу слышны за пять миль, – включился другой джентльмен со знанием дела. – Во всяком случае, так принято считать.
***
«Я – Сардина, Океан-2. Вызывается Кузнечик. Вызывается Кузнечик. Кузнечик, сообщаю: при укладке образцов промысловых пород 9, 13, 14, полученных соответственно 1-го, 2-го и 4 октября этого года, просьба придерживаться стандартов 22, 547, 73, 454, 214, 428…»
Цифр было много, диктор читал их привычно сухо и четко, для него эти цифры были только цифрами – в отличие от того, кому они предназначались.
Максим Червяков со всей дури ударил зомби справочником Розенталя и захлопнул входную дверь.
Дитмар Эльяшевич вряд ли обидится на такое использование своих трудов — когда в квартиру ломится полусгнивший мертвяк, не до тонкостей пунктуации и орфографии. Главное — ударить чем-нибудь увесистым, солидным. А значит, великий лингвист может быть уверен, что не зря написал эту книгу.
«Некрономикон», конечно, подошёл бы для обороны ещё лучше, но — что схватила рука, то схватила.
— А вы говорите «электронные книги»… Посмотрел бы я, как вы планшетом отбивались!
Максим сел на пол спиной к двери и нервно засмеялся. Зомби скреблась по ту сторону двери.
— Зин, ну прекрати! Ты и при жизни была не сахар, так даже могила тебя не исправила!
Хотя Максим, конечно, надеялся, что исправит.
***
Шесть лет минуло с тех пор, как автомобильная авария унесла жизнь супруги. Постепенно Максим забыл все ссоры, дрязги, склоки. Остались только светлые воспоминания о прогулках и совместных чаепитиях — только радость и смех.
Он очень тосковал по Зине, бессонница мучила его чуть не каждую ночь. Чуть не начал рассказы писать с горя, сублимируя свои переживания. Но вовремя собрал волю в кулак и пошёл в церковь исповедаться. Ну не к психологу же идти? Максим же не псих. Нет, только старая добрая исповедь в церкви.
И надо же такому случиться, что буквально у церковной ограды он увидел увесистую книгу, валявшуюся в дорожной пыли.
— Ну дела… Библию, что ли, кто-то уронил?
Однако это оказалась не Библия. Ну или Библия, но не совсем та, которую он ожидал.
— «Некрономикон. Книга мёртвых»…
Максим тогда лишь усмехнулся, поднял книгу и ради праздного интереса открыл её посередине. Очнулся он у себя дома глубоко за полночь, штудирующим обряды и заклятия по воскрешению мёртвых.
Он не верил в эти байки. Он знал, что это невозможно. Он был честным православным христианином, в конце концов! И знал, что мёртвые восстанут строго в определённый час.
Но желание вернуть жену было сильнее. И он решил: отчего бы не попробовать? Ну всё равно же ничего не выйдет, кому от этого хуже станет?
И он попробовал…
Два месяца доставал нужные ингредиенты. Камни и кости животных найти было несложно. Даже кровь девственницы проблем не вызвала — в ближайшем донорском центре работала одноклассница, и за небольшое вознаграждение подобрала нужную пробирку.
Куда сложнее было вычислить положение планет на небе. Максим никогда не увлекался астрономией, а тут вот в срочном порядке пришлось восполнять знания. Купил телескоп, подписался на сайт НАСА — в общем, подготовился.
Наконец всё было готово. С невероятной дотошностью он начертил девятилучевую звезду — по числу планет Солнечной системы. Расставил свечи, косточки, самоцветы.
— Так… Рубин — на луч Марса, это понятно, красненький… На луч Юпитера — клюв воробья… И как им только в голову пришло такое сочетание? Так… Луч Плутона, самый длинный — сюда синюю свечу.
Максим слушал краем уха, что Плутон собираются лишить статуса планеты. Ну так и какое ему до этого дело? Это же игра, всё понарошку. Для личного успокоения. Всё равно ничего не получится, зато гештальт будет закрыт — сделал всё, что мог.
Окна занавешены, свет выключен, свечи зажжены. Самое время прочитать заклятие на латыни. Ну, с этим-то проблем точно не возникнет — хоть раз в жизни пригодится филологическое образование!
Когда Максим капнул кровью девственницы в пиалу посередине звезды, воздух задрожал, и филологу показалось, что меж лучей стали мелькать тёмные, едва заметные призраки. Он
зажмурился, борясь с желанием перекреститься. Ну уж нет, идти — так до конца! Пусть это всё и неправда, но он не запорет обряд из-за своих страхов.
Открыв глаза, он остолбенел. Над пиалой с кровью возвышалась полупрозрачная человеческая фигура с яркими огнями на месте глаз. Повеяло могильным холодом.
— Ты, червь! — прошипела фигура. — Как смел позвать меня?
Максим сглотнул.
— Вы мне тут не обзывайтесь! Не червь, а Червяков! И это… Я сделал всё по инструкции, так что не надо тут. Желание у меня есть! Хочу, чтобы жена моя, Зинаида, восстала из мёртвых.
Фигура взвыла.
— Опять одно и то же! Сами не знают, что загадывают! Ладно, червь, будет тебе жена. Но ты ещё пожалеешь об этом…
— Давайте я сам буду решать, о чём жалеть, а о чём — нет!
Призрак расхохотался, стремительно юркнул ко Максиму и хлопнул перед его глазами в нематериальные ладоши. Тот крикнул и упал без чувств.
Очнувшись, Максим с трудом встал. Голова гудела, словно он всю ночь соревновался в литрболе и явно лидировал. Кряхтя, он умылся, убрал следы вчерашней литургии и пошёл на кладбище проведать жену.
Страшная и ужасная тьма опять проиграла свету. Во всех смыслах.
И как это так получается, что тьма, такая сильная, такая всеобъемлющая, всепоглощающая и вроде бы обязанная быть непобедимой — всегда проигрывает? Сдается. Отступает. Распластывается у ног робкой тенью, прячется в щелях, растворяется без остатка в перламутровой бирюзе рассветного неба.
Как, например, сейчас…
Роне лежал, бессильно раскинувшись поперек своего роскошного ложа, которое язык не поворачивался назвать кроватью («императорское лежбище» — так обозвал его Дайм, а уж он-то в императорских лежбищах толк знает… наверное) среди сбитых подушек и скомканных простыней. И бездумно смотрел, как медленно розовеет и наливается золотом небо за высоким стрельчатым окном. Распахнутым настежь окном — ночью им с Даймом было жарко. Очень жарко.
Дайм…
Дайм ушел очень рано, когда было совсем темно. И сейчас, наверное, уже покинул Суард. До Сашмира ему добираться не менее десяти дней, это в лучшем случае, и половину из них морем. Если ветра окажутся не попутными, то и дольше. Сегодня он собирался ночевать в Кардалоне. Завтра к вечеру доберется до Найриссы. Возможно. Плохо быть светлым, не умеющим ходить тропами тени.
Вот и все.
Роне не стал его провожать. Целовать на прощание, желать счастливого пути и все такое — вот еще глупости, смешно и нелепо (да и не надо никому… Дюбрайну уж точно не надо). Притворился, что спит. А Дайм притворился, что поверил. Высокие отношения. Единственно возможные между светлым и темным, пытающимися удержаться на хрупком льду чего-то вроде противоестественного… ну скажем так, взаимовыгодного почти что сотрудничества, — я притворюсь для тебя, а ты притворись, что поверил.
Последний раз притворись.
Вот и все…
Сколько раз за последние двое суток Роне это себе повторял, будучи уверенным, что и на самом деле все. Стиснув зубы, отрывая по живому, улыбаясь и твердо зная: больше ничего не будет, все, конец. Пора и честь знать.
Сколько раз ему уже казалось, что конец, все, пора и честь… Сначала в “Полкабана”. Потом в доме шера Тавоссы. Потом в той безымянной таверне, навсегда пропахшей солнечными ромашками. В роще. Над ручьем. В том чулане для сломанных швабр, мать его, еще бы понять, как они там оказались…
И теперь вот в Башне Рассвета.
И каждый раз это было больно. Очень. И не хотелось верить. До дрожи, до судорог, до тошноты. И приходилось убеждать себя, что и так получил больше, чем мог рассчитывать, больше, чем вообще кто-либо из темных со времен восстания Ману, грех жаловаться, Роне, нельзя быть таким жадным, ну правда же, гневить богов… И еще более их гневить, разевая рот на большее. Получил? Распишись и успокойся. Можешь даже не благодарить Близнецов, они привычные, а ты темный. Все.
Все, слышишь?!
А потом каждый раз оказывалось, что это еще не конец. И каждый раз не было ни малейшей возможности устоять и отказаться от продолжения, предложенного с такой небрежностью и обыденностью, словно в нем ничего особенного и вовсе не было. Словно это так и надо. Восхитительное, выматывающее, потрясающее безумное продолжение, одно на двоих. Каждый раз. Снова и снова.
Двое безумных суток, до краев полных лихорадочного восторга, невероятной мощи, сплетения сил. Наслаждения такого острого, что оно легко превращается в боль, а боль возвращается удвоенным наслаждением.
А ведь светлый ублюдок тебя сделал, Рональд темный шер Бастерхази. Как ребенка несмышленого протанцевал в красивом па вокруг сашмирской колонны, поманив конфеткой в яркой обертке. Вкусной такой конфеткой, желанной, единственной и неповторимой. И самое подлое, что он даже не отобрал ее, конфетку эту. Честно отдал.
Честно.
Собственно, именно этим он тебя и сделал — своей честностью, светлой и наивной до оскомины. Ну и заботливостью, конечно, не менее светлой и еще более наивной. Страшное оружие, если разобраться, против которого ни у одного темного не найдется защиты. Вот и у тебя не нашлось…
Помнишь Файербаха, Роне? Конечно же ты его помнишь. Невозможно забыть того, кто тебя почти сломал, почти превратил в идеального слугу для себя и своих подручных-дружков, старших ученичков Паука, с молчаливого одобрения Его Темнейшества. Спасла тебя тогда разве что обостренная паранойя. Ну и еще то, что Файербах никогда ни о ком не заботился, кроме себя. И уж тем более никогда не старался быть осторожным и нежным, и… в общем, не старался.
Тебе приходилось все это додумывать самому. От безысходности и отчаяния, перемежая с мечтами о мести, чтобы окончательно не свихнуться. Но самому. И именно что вперемежку.
И, наверное, именно поэтому ты так отчаянно запаниковал, когда вдруг поймал себя на том, что эта мразь начинает казаться тебе не таким уж и плохим вариантом возможного хозяина… по-своему даже заботливым… по очень своему, конечно, но все же. Ну а что? Бывают и хуже. Сам знаешь, что бывают, за примером далеко и ходить не надо, вон он, пример, с тростью наперевес, маячит в своей паутине… А Файербах хотя бы ни разу не пробовал на тебе неистребимых проклятий. Кости ломал, было дело, размазывал и унижал, потрошил и высасывал до донышка, так, что не вдохнуть и восстанавливаться потом долго и нудно, тоже было. Но все-таки не до смерти же. И особо злостных проклятий не вешал. Добрый шер.
Тогда ты и понял, что Файербах не жилец.
Его придется убить. При первом же удобном случае. А если случаев долго не представится — самому создать. Потому что иного выхода нет.
(Ну а еще ты тогда в дикой панике наставил себе таких мощных и совершенно неправильных ментальных блоков, что Паук, присмотревшись, только крякнул с досады и трость опустил. Даже бить не стал, так расстроился).
А потом ты его убил. Файербаха. И не только его. И это оказалось намного проще, чем ты боялся. И главное, очень вовремя, он ведь тебя почти доломал тогда. Почти. Хотя “почти” — не считается. Ведь не смог же. И никто другой тоже не смог.
А Дайм смог.
Сначала починил, а потом подчинил. И сломал. И починил снова. И снова сломал. Потому что не притворялся. И против этого, непритворного, оказались бессильны самые мощные ментальные блоки.
Мальчишка. Зазнавшийся улыбчивый щенок. Шисов императорский ублюдок.
Дайм…
Использовал для собственного удовольствия и пользы, прокачивая силу, продуманный светлый ублюдок. Выжал по максимуму и свалил по своим магбезопасным делам. Ну а то, что тебе и самому было как бы тоже… и до сих пор есть… ну так это побочный бонус и дополнительные крючочки, чтобы уж точно никуда не сорвался в процессе, чтобы даже мысли такой не возникло.
Ну так и не возникло ее. В процессе. Отличные крючочки, чего уж…
А самое страшное, пожалуй, что тебя это совсем не пугает. И даже не огорчает… ну, почти. Использовали? Ладно. Пусть. И даже не жалко.
А единственное, чего жаль и что огорчает на самом деле — это то, что такого больше не повторится.
Никогда.
Вот и все. Теперь всерьез и на самом деле. Окончательно. Без дураков и надежды на продолжение.
И… Оно не пугает, нет. Просто слово. Просто…
Никогда.
Андрей Ангел, а это был именно он, в санитары сумасшедшего дома попал длинным и причудливым путем. Попав под удар сепаратистских «Градов», он самую малость повредился рассудком и в клинику попал как полноправный пациент. Здесь ему понравилось. А что – сыт, одет, обут, сравнивать пребывание в сумасшедшем доме со службой в добровольческом батальоне можно было, но сравнение это было не в пользу сообщества побратимов. Да и убить могли на войне, тут уж к бабке не ходи! Это понимаешь тогда, когда неподалеку снаряды «Градов» рвутся. И Ангел нашел свою тихую обитель. Здесь пули над головой не свистели. А что санитары порой лютовали не хуже добробатовских начальников, так это уж неизбежное зло! Кто первым белый халат надел, тот и панует. Если вести себя тихо и приветливо, с санитарами дружить, а с врачами в пояс раскланиваться, то при удаче и хорошем настроении клинического начальства, можно от аминазина задницу уберечь, про галоперидол забыть, и не бояться заснуть в хлорпромазиновом сладком сне.
Надо сказать, что сумасшедшее сообщество жило своей бурной и на первый взгляд непонятной жизнью. С началом событий на Майдане пациенты и клиническое начальство разделились на два лагеря – одни рвались в Европы всей душой и телом. Другие призывали к разумной осторожности – мол, сколько лет Россию сосали, так может не стоит коров на переправе менять, вдруг Европа не коровой окажется, а бычком из анекдота, который деда в войну от голода спасал. Им разумно возражали – бычком из анекдота может и Россия оказаться, черт бы Путина побрал! Газовый вентиль обещал ведь прикрутить. И Донбасс баламутить стал не по-детски. Ла-ла-ла ему в задницу!
Поскольку санитары разделились по убеждениям, то и смены у них были соответствующие.
В одну входили разумные консерваторы, которые призывали не рвать со старшим братом бесповоротно, а поглядеть, как оно будет в Европах, а исходя из этого, принимать окончательное решение. Во вторую смену входили отчаянные революционеры, которые полагали, что хуже уже не будет, и расставаться с прошлым надо смеясь, даже если смех этот будет сквозь слезы.
Страдали от этих лишь пациенты. Дежурят москальские выкормыши – украинские патриоты получают двойную дозу нейролептиков. Заступает на смену врачи и санитары, выбравшие европейский путь развития, — пожалуйте бриться, предатели Неньки и Батьковщины! Первые взяли себе название РОА, а истинные патриоты – УПА.
Санитаров в психбольнице постоянно не хватало, да еще в последний призыв троих санитаров забрили в Збройные Силы Украины, и отмазать их не удалось, надо ли удивляться, что вскоре Ангела выписали и предложили стать санитаром.
Поскольку Андрей Ангел был недавним участником АТО и силою оружия наводил порядок на оккупированной москалями территории, москалей он презирал и ненавидел, поэтому сомнений в его ориентации ни у кого не возникало.
Как всегда – ссорится начальство, а страдают пациенты.
На первых порах Андрей старался симпатий не высказывать, нейролептики старался раздать по справедливости, как он ее понимал. Понимал, что доверие надо заслужить. Вечерами он изучал анамнезы больных.
Некоторые больные вызывали сочувствие.
Сорокалетний мужчина по имени Олекса Подопригора был истинным украинцем, с начальным образованием. С гордостью именовал себя «природным человеком». По уверениям Подопригоры, Олекса выравнивал города с селами, очистил воду в Днепре с помощью «махатомов» и «терратомов», дает жизнь всему на Земле. Часами он раскачивался на койке, объясняя это борьбой за урожайность. Закончив борьбу, подсиживался к столу и быстро стучал по нему пальцами. При этом он вел себя приветливо и благодушно, утверждая, что является Землей и все окружающие им дышат. Столкнувшись с «москалем», Подопригора становился агрессивным. Он считал, что прилетающие их космоса «москали» его преследуют. «Москалей» он уничтожал, заземляясь к батарее парового отопления. По его мнению «москали» прилетают из космоса, чтобы не работать. У москалей плоский кишечник, сердце с одним клапаном и развитые хватательные конечности.
— Вони наждак крутять в підвалі, — жаловался он Андрею. — А у мене через це біль!
— А що болить-то? – спросил Ангел.
— Так все, — признался Подопригора. — Розумієш, зі мною пов’язане все — і Сонце і Місяць. Я повинен регулювати сонячне світло і фази Місяця. Розумієш, весняне виростання в природі — це все від мене! А москалі мені заважають!
Нас адже мало таких, хто народився з землі, — я, кум, Іванко Куйдименко, та ще чоловік тридцять!
Андрей Олексу жалел – и аминазин лишний вколет, и галоперидолом на ночь побалует. Хороший человек – с москалями борется! Совсем себя не бережет! Какой же он дурак? В Головной Раде посмотришь, и плеваться хочется, — совсем идиоты заседают! Напринимали законов, черт обе ноги сломает! И цены на газ опять подняли. Хорошо, что клиника не на газе, а на угле сидит. А с углем на Донбассе пока еще все в порядке, у сепаров свой уголек, а у нас – свой!
Еще Ангел жалел бывшего военного, он в психбольницу из зоны АТО попал, но все темнил, не говорил, что с ним случилось, и, заикаясь, говорил, что это военная тайна. Врачи поставили диагноз – сильное нервное потрясение. Звали военного Виктором Смирдиным, был он из Запорожья, русский по происхождению и украинец по месту рождения. Разговаривать с ним было сплошным мучением, но ночи дежурства длинные, а если больному аминазин не давать, то к утру он, как Шахерезада, вполне может закончить дозволенные речи.
—П-понимаешь.. ш-шли мы в ат-таку. И н-на м-минное п-поле зашли. Бл… П-печалька! Стоим, ш-шевельнуться или п-пернуть б-боимся. И т-тут к-какая-то бл… к-как заорет: — К-кто н-не ск-качет, тот м-москаль! Бл…! Л-лучше б я м-москалем б-был! В-вся рота погибла! К-как я уц-целел, п-понять не м-могу!
И что об-бидно, бл…, м-минное п-поле нашим соб-бственным б-было!
Такая вот военная тайна.
Были и пациенты, которые Ангелу не очень нравились.
Например, профессор, которому выделили отдельную палату, и даже неработающий телефон правительственной связи установили. Ангел крепко подозревал, что никакой профессор не псих, а просто отсиживается в наступившее тревожное время. Послушать его, так профессор этот разумные вещи говорит. Говорит, что древние укры свинью приручили. А кто ж кабанчика приручал? Конечно же, украинцы. Они и лошадь приручили, и, чтобы спасти свиное поголовье, динозавров уничтожили. И колесо изобрели, и огонь человечеству подарили!
И что характерно, профессора тоже «москали» мучали. Присвоили себе природные богатства, а следом — всю историю, которая с незапамятных времен принадлежала украинцам.
Правда, тут у профессора неувязочка. Зачем он утверждает, что истинное название украинцев – русские? А он спросил истинного украинца, хочет ли он называться русским? Для того ли мы Черное море копали, для того ли вырастили яблоню и вишню? Не-ет, профессор, ваша сказочка здесь не канает!
А еще этот профессор на полном серьезе утверждал, что Ленин жив, а дело его бессмертно, поскольку сидит живой мертвец в Мавзолее и управляет миром при помощи своих статуй и памятников, с которыми имеет бионическую кварко-лептонную связь. Андрей Ангел начал понимать, кто его на статую Ленина навел под Полтавой. Вот за это профессору предстояло серьезно поплатиться. Тут он одним уколом не отделается!
Десять! Не меньше! И каждый день!
Днем Андрей Ангел сидел за столом в белом халате и думал о серьезных вещах.
Каждый день главврач усаживал пациентов за написание наказов президенту и депутатам Рады. И ведь какие разумные предложения у психов — прислушались бы наверху, вся страна на дыбки встала бы! Возьмем, к примеру, предложение запретить «москалям» полеты в космос и освоение Марса. Чего плохого? Ангел сам бы запретил это. Ишь, разлетались, валюту тратят, лучше бы несчастным и сирым украинцам помогли! А откажутся — осушить Азовское море, повернуть Днепр вспять, чтобы затопить города и земли «москалей», переименовать Россию в Московию, Днепр в Днепропетровск, но уже в честь президента Петра Порошенко, а Одессу в Бандераград.
На этот раз больной написал правильные вещи. И грамотно, стервец, написал!
Он предложил организовать Посольство внеземных цивилизаций.
Министерство инопланетных дел сокращённо ПВЦ — планетарный орган исполнительной власти, осуществляющий планетарное управление в области отношений с инопланетными цивилизациями, государствами и международными организациями.
Будущее поколение украинцев бы могло сотрудничать с другими цивилизациями во вселенной. Знание о других цивилизации в космосе позволит нам разобраться об их культуре образе жизни, о технологиях и интеллектуальных и энергетических способностей
В общем, крестьяне и пролетарии всех стран, планет и звездных систем объединяйтесь!
Каждой планете свой личный майдан и Небесную Сотню!
Самое время нашел! И изложено все было не на родимой мове, а, значит, и в самом деле не ко времени.
Честно говоря, Ангел был против этих ежедневных мудрствований. Лучше, когда больные просто лежат и силой своей мысли пытаются уничтожить ненавистных «москалей». Напрягаются, вытягиваются в струнку на кровати, аж пена изо рта, член стоит, как часовой в карауле, пальцы грядушку кровати сжимают, видно, что стараются люди, а главное – молчат они в эти минуты, как рыба в воде. Только пузыри пускают.
Хорошо бы больным языки обрезать!
И совсем уже Андрей размечтался, как от входа позвали его зычно и неотвратимо:
— Санитар! Ко мне!
Главврач из правильных донецких позвал, а значит – поспешать надо было на полусогнутых ногах и вприпрыжку.
17-19 декабря 79 года до н.э.с. Исподний мир
Утром, едва рассвело, в дверь постучали. Зимич, сидевший на кухне с книгой, очень удивился: за то время, что он жил у Айды Очена, к тому еще никто не заглядывал.
Хлопнула дверь в сени, а потом с облаком морозного пара в дом вошел человек: невысокий, усатый, но без бороды и немного странно одетый для Леса – в добротный суконный плащ с каракулевым мехом.
– Ба! – хозяин вышел из библиотеки. – Какими судьбами!
– Здравствуй, Айда, – выдохнул незнакомец. – Насилу дошел. Холодина-то тут у вас какая!
– Раздевайся, садись к печке. Стёжка! Мечи на стол все, что есть! Гостя принимать будем!
– Да я не голоден. Но продрог до костей.
– Ничего, сейчас проголодаешься! Стойко, знакомься. Это мой друг, Драго Достославлен.
Хозяин был весел, он действительно радовался, а не притворялся. А Зимич, который три года не видел книг, мечтал только о том, чтобы ему не мешали читать.
– Мы сейчас устроим настоящую пирушку, как в былые времена! – Айда сам полез в погреб за вином, не доверив это Стёжке. – Стойко, я знаю, ты решил больше не пить, но один раз можно, а? Что это будет за пирушка, если ты будешь сидеть и смотреть на нас сычом?
И они пили – и даже наливали Стёжке, отчего та румянилась и глупо улыбалась.
Друг Айды был человеком шумным и говорливым, веселым и развязным, но панибратство его казалось натянутым, фальшивым. Он размахивал руками, мешал высокий слог с просторечием, называл себя литератором и пытался прочитать вирши собственного сочинения, но Айда Очен как-то мягко уводил его от этих попыток. В результате ни одного стихотворения Зимич так и не услышал.
Короткий солнечный день катился к закату, а вино не кончалось, и на столе появлялись то новые осетровые балыки, то копченая свинина, то домашняя колбаса –Стёжка сбивалась с ног. Хозяин и его друг, обнявшись, пели незнакомые Зимичу песни. И выходили на крыльцо, вдохнуть свежего воздуха. И возвращались за стол, и снова шли на крыльцо.
Над лесом разливался закат зловещего цвета, высокими сполохами вздымаясь над деревьями. Словно зарево пожара. Мороз немного отрезвлял, но совсем немного. Впрочем, Зимич не чувствовал одуряющего хмеля, происходящее казалось ему наваждением, но и только.
– Стойко, а ты чему учился в университете? – спросил Драго Достославлен.
– Философии, – проворчал Зимич.
– И как? Ты стал философом?
– Я никогда не хотел быть философом. Я хотел быть сказочником.
– Одно другому не мешает. Почему бы тебе не сочинять философские сказки? Как опытный литератор могу дать тебе много интересных советов.
– Я и сочиняю философские сказки, – Зимич пожал плечами.
– И как?
– Охотникам нравилось.
– О! Не сомневаюсь, охотники – тонкие ценители философии! – расхохотался Достославлен.
– Да. Они действительно гораздо более тонкие ценители, нежели бездельники, мнящие себя мудрецами. Мудрость охотников гармонична и цельна. И моим сказкам далеко до сказок, которые их бабки по ночам рассказывают своим внукам. В части совершенства их философии.
– Брось, – сморщился Достославлен. – Ты романтизируешь их. Охотники – неотесанное мужичье. С примитивным представлением о мире.
– Каждый в отдельности – может быть. Они не сознают своей мудрости и не кичатся ею. Мудрость – их естественное состояние, без нее они бы вымерли. А вот от закрытия философского факультета никто, мне кажется, не умрет.
– Ну, насчет философского факультета я как раз согласен, – примирительно сказал Достославлен. – Ты слышал, что в Хстове возводят храмы? Грядет новая эпоха: эпоха Добра. Добра, а не мудрости. Добро – вот что главное для выживания. Ты согласен?
– Добро? Я не знаю, что такое добро.
– Жаль. Именно умение отличать добро от зла делает человека человеком.
– По-моему, это глупость, – ответил Зимич. – Ветер – это добро или зло?
– Добро и зло – внутри человека. Научиться различать добро и зло в себе – вот что главное.
– И кто будет решать, что есть добро, а что зло в человеке? Мне кажется, главное именно это.
– Тебя этому научили охотники или философы? – усмехнулся Драго Достославлен.
– И те, и другие.
– Айда, а я говорил, что университет – это рассадник вольнодумства. Его надо закрывать, и как можно скорее.
– Ты пьян, Драго. Замолчи, – мрачно сказал хозяин. И в ответ ему из леса донесся близкий волчий вой.
– Что это? Волки? – Достославлен насторожился и повернул голову к лесу.
– Да, это волки, – ответил хозяин, чуть повеселев. – Ты боишься волков?
– Нет. Это во мне говорит память далеких предков. Волчий вой должен был внушать первобытному человеку ужас, и этот ужас нам передали по наследству.
– Это ужас перед природой. Ужас тех, кто забыл мудрость предков, – изрек Зимич и зевнул. – Дикие охотники не боятся волков, они выходят в лес, услышав волчий вой. На охоту.
– Здорово! – воскликнул вдруг хозяин. – Почему бы нам тоже не выйти на охоту? Прямо сейчас! У меня есть лук. Стойко, ты умеешь стрелять из лука?
– Я больше доверяю ножу.
– Пусть будет нож! Драго, сейчас ты преодолеешь страх, переданный тебе по наследству!
Поход в лес закончился через час-другой. Волки не пожелали выйти на «охотников», а «охотники» так и не сумели найти в темноте волчьи следы. Зимич продрог и протрезвел. И пить ему больше не хотелось. Ему не нравился Драго Достославлен.
– Ну выпей хотя бы меду! – убеждал его хозяин. – Последнюю кружку!
Отказываться было неловко, но даже от меда Зимича воротило с души, поэтому он лишь сделал вид, что пьет. А потом потихоньку вылил мед в помойное корыто под умывальником. Он хотел вернуться к книге.
Когда за ним наконец закрылась дверь в комнату, вдруг отчаянно захотелось домой, в Горький Мох. Где никто его не потревожит, где никто не станет мешать ему читать книги, где никто не будет заставлять его пить и веселиться, когда ему вовсе не до веселья. Он зажег лампу, поставил ее на подоконник и присел на постель так, чтобы чадящий свет падал на страницу. И где можно читать за столом, а не согнувшись в три погибели на краю постели!
Разговоры на кухне становились тише, но не от того, что хозяин и его друг все сильней пьянели, наоборот: судя по их голосам, они только и ждали минуты, когда останутся вдвоем. Зимич не прислушивался. А через час так устал сидеть на краю и вытягивать руки вперед, что, немного подумав, пристроил лампу в изголовье, разделся и лег. Главное – не уснуть и не опрокинуть лампу: страшно подумать, что будет, если масло разольется прямо на подушку.
Спать ему не хотелось.
Он и дальше не слушал бы разговоров на кухне, но вдруг его мысли сами собой зацепились за слова Айды Очена:
– Не беспокойся, он дрыхнет, как сурок.
– Ты уверен?
– Какая разница? Все равно он ничего не поймет.
– А девчонка?
– Она ничего не поймет тем более, – ответил хозяин.
Зимич подумал и прикрутил фитиль лампы. Сама по себе мысль, что он собирается подслушивать, заставляла его то краснеть, то холодеть: больше всего на свете он не любил прятаться и притворяться. Что заставило его молча лежать в темноте, сделав вид, что спит? Любопытство? Нет. Ради любопытства он бы никогда не пошел на обман. Тревога прошлой ночи… Смутная, непонятная тревога (гадюка в темноте), которая не оставляла его с тех пор, как он попал в дом Айды Очена.
– Как движутся дела в Славлене? – вполголоса спросил хозяин.
– Мы нашли подходящего человека, начинаем с ним работать.
Хозяин снова налил вина – Зимич слышал звук, с которым оно лилось в кружки.
– Что за человек?
– Полоумный Танграус Афранский. Когда-то занимался мистицизмом, безо всяких к нему способностей, правда. Видимо, перехватил, потому что ополоумел. Мрачуны его забирали, но выпустили, поскольку посчитали неопасным дурачком. После этого он юродствует в открытую, гуляет по свету и несет околесицу. В основном шлет проклятья мрачунам. Лучшего и придумать нельзя.
– Неплохо. Но Афран отсюда слишком далеко.
Зимич мало что понял. Нет такого города «Афран», он неплохо изучил географию. И кто такие мрачуны? Деревенские колдуны или знахари? Но те не могут никого забрать и выпустить. Или он чего-то не видал в этом мире?
– Мы загнали Танграуса на север, но он побоялся оставаться в Храсте – опасается мрачунов, хоть и делает вид, что его это не заботит. Пошел в Славлену и завяз там из-за холодов. В Славлене его тоже не жалуют: зачем нужен шум из-за какого-то бормочущего юродивого?
– Хочу в Славлену. Не могу больше здесь жить. Устал. Как там мой дом? Не продали еще?
– Нет. Мы как раз в нем поселили полоумного Танграуса, за хорошую плату, конечно. Так что если туда явится призрак хозяина, это будет еще более впечатляюще.
– Знаешь, меня не оставляет мысль, что я никогда туда не вернусь.
– Вернешься. Немного осталось, Айда. Ну хотя бы до лета погоди, а? А потом тебя кто-нибудь сменит. Закончим с пророчествами, закончим с чудовищами – и домой.
– Конечно. Не бросать же начатого на полдороге. Это я так… Некому пожаловаться. Не с кем поговорить.
– Читай книги. И чувствуй себя вершителем судеб мира – не каждому выпадает такая доля.
– Да. Я чувствую, – хозяин рассмеялся.
– А что наше пугало Исподнего мира?
– А ничего. Бабник. Шалопай. Пьяница. Драчун. Но далеко не дурак. Я думаю, трудностей не будет.
– Ты плохо знаешь людей, Айда.
– Зато я хорошо умею их убеждать. Как выяснилось, я дам сто очков вперед любому здешнему колдуну. Рассказывай об этом… Танграусе.
– А что рассказывать? Из Славлены слухи поползут быстро, а мы им поможем. Тексты у нужных людей уже есть. Даже если этот полоумный что-нибудь забудет, мы поможем ему вспомнить. Я приставил к нему двенадцать учеников-писарей, которые записывают каждое его слово. Здорово, а? – Достославлен рассмеялся и потер руки.
– Действительно здорово. Всегда поражался твоей способности шутить там, где шуткам не место. Почему было не выбрать какого-нибудь тихого философа с хорошей репутацией?
– Потому что тихий философ начал бы сомневаться и бунтовать. А полоумный Танграус только раздувается от гордости.
– Хорошо, хорошо. Вам оттуда видней, чем мне отсюда. С чего мы начнем? – спросил хозяин деловито.
– Я сам приготовил тексты. Для устойчивой репутации предсказателя нужно три-четыре верных пророчества на коротком промежутке времени и три-четыре долгосрочных. Начнем с предсказания смерти Ламиктандра. И она воспоследует… Как только слух о предсказании дойдет до Афрана. Или хотя бы до Храста. Вот, послушай:
Черной ночью беда
Прокрадется неслышною тенью.
Шорох шелка во тьме
Не разбудит уснувшую стражу.
Легких девичьих рук,
Раздвигающих полог над ложем,
Не услышат в тиши
Неусыпные князя нукеры,
И взметнется клинок
Над простертым под пологом телом,
И вопьется клинок
Прямо в сердце в груди Ламиктандра.
– Ну как? – самодовольно спросил гость.
– Для полоумного Танграуса, наверное, неплохо, – ответил хозяин.
Зимич нашел стихи довольно безвкусными.