Колокольный звон слышался и здесь, однако, вопреки ожиданиям, рокочущее «¡No pasarán!» снова набирало силу. Через широкое стекло витрины была видна баррикада: ветераны живым (или не совсем живым) щитом стояли на пути полиции, и даже стальные лошади не могли поколебать их ряды. Более того, непостижимым образом механокони выходили из строя, лишь приблизившись к баррикаде. Впрочем, почему непостижимым? Достаточно знать устройство механизма, чтобы повредить наиболее уязвимую его часть.
Однако Тони больше интересовала Кира, а не подвиги ветеранов, а ее он никак не находил. Не видно было и медведей-моро, с которыми она оставалась. Выйти за дверь, пожалуй, можно было только с поднятыми руками – никого из своих поблизости не осталось, только полицейские. А из-за угла наконец-то показались и чернорубашечники! Однако не поспешили на помощь бобби – слегка опешили, увидев впереди такое скопление людей. Легко быть храбрецами, наваливаясь гуртом на одного, – в положении явного меньшинства смелости у фашистов поубавилось.
А народ взревел при их появлении – может, и правильно правительство прикрыло чернорубашечников столь многочисленными силами полиции, иначе порвали бы молодчиков сэра Освальда на куски, в прямом смысле слова. И самые умные, и самые образованные, и самые гуманные представители человечества, оказавшиеся в толпе, заражаются от нее силой и ощущением правоты, и чем больше в сердце человека доброты, тем сильней желание придать мучительной смерти ту сволочь, которая призывает гнать, громить, убивать и жечь людей в Пекле.
Тут-то Тони и увидел Киру – двое полисменов за руки тащили ее к себе «в тыл», приближаясь к шляпной мастерской, а она отчаянно упиралась, пинала их тяжелыми ботинками и норовила укусить. Он рванулся к дверям одновременно с ирландцами – те сразу разглядели в ней свою. Бой был коротким и победоносным только из-за близости к двери – высунулись, быстренько врезали двум бобби и, подхватив Киру, снова нырнули за дверь. Тактика всем понравилась, даже трое джентльменов изъявили желание принять участие в следующей вылазке.
Правая рука после этой операции вышла из строя окончательно – Тони не смог хорошенько сжать кулак, и одного удара в крепкую челюсть полицейского хватило, чтобы вместо чужих зубов выбить собственные костяшки. Но Кира была счастлива, а не только спасена: прижималась к его боку, преданно заглядывала в глаза снизу вверх, терлась щекой о плечо, чтобы ни у кого из присутствующих не возникло сомнения, что она подружка этого отважного героя. Она даже молчала – от переполнявших ее чувств. А Тони хотелось куда-нибудь сесть, отдышаться и покурить – едва слезы из глаз не капали, как рука болела. Сам виноват, конечно, – такие штуки только с пацанами случаются.
– Ты это… Вот сюда вот сядь. – Кира кивнула на широкий подоконник, будто прочитала мысли Тони.
Он послушался, а когда сел, она погладила его по голове – он и не думал, что это может выйти у нее столь ласково. И сразу навалилась усталость, которая не ощущалась так остро, как боль, и слабость, и даже сонно закружилась голова. То ли оттого, что Тони приблизился к окну, то ли это случайно совпало, но он снова отчетливо услышал колокольный звон.
– Ну что, Стальная Крыса? Давай ты больше не будешь выходить на улицу сегодня, а? – Он поднял голову и посмотрел на Киру.
– Хорошо, – неожиданно согласилась она.
– Если хочешь, можешь пострелять из рогатки со второго этажа, – этот аргумент он придумал заранее, не рассчитывая на столь легкое согласие.
– Хорошо, – снова кивнула Кира.
– Ты не знаешь, где это звонят? – спросил он, оглядываясь.
– Неа. Далеко где-то.
Неожиданно в их разговор вступил один из джентльменов:
– Это колокола Сент-Мэри-ле-Боу. Между прочим, больше мили отсюда – а слышно так, будто звонят за углом.
– Колокола Сент-Мэри-ле-Боу слышны за пять миль, – включился другой джентльмен со знанием дела. – Во всяком случае, так принято считать.
***
«Я – Сардина, Океан-2. Вызывается Кузнечик. Вызывается Кузнечик. Кузнечик, сообщаю: при укладке образцов промысловых пород 9, 13, 14, полученных соответственно 1-го, 2-го и 4 октября этого года, просьба придерживаться стандартов 22, 547, 73, 454, 214, 428…»
Цифр было много, диктор читал их привычно сухо и четко, для него эти цифры были только цифрами – в отличие от того, кому они предназначались.
Максим Червяков со всей дури ударил зомби справочником Розенталя и захлопнул входную дверь.
Дитмар Эльяшевич вряд ли обидится на такое использование своих трудов — когда в квартиру ломится полусгнивший мертвяк, не до тонкостей пунктуации и орфографии. Главное — ударить чем-нибудь увесистым, солидным. А значит, великий лингвист может быть уверен, что не зря написал эту книгу.
«Некрономикон», конечно, подошёл бы для обороны ещё лучше, но — что схватила рука, то схватила.
— А вы говорите «электронные книги»… Посмотрел бы я, как вы планшетом отбивались!
Максим сел на пол спиной к двери и нервно засмеялся. Зомби скреблась по ту сторону двери.
— Зин, ну прекрати! Ты и при жизни была не сахар, так даже могила тебя не исправила!
Хотя Максим, конечно, надеялся, что исправит.
***
Шесть лет минуло с тех пор, как автомобильная авария унесла жизнь супруги. Постепенно Максим забыл все ссоры, дрязги, склоки. Остались только светлые воспоминания о прогулках и совместных чаепитиях — только радость и смех.
Он очень тосковал по Зине, бессонница мучила его чуть не каждую ночь. Чуть не начал рассказы писать с горя, сублимируя свои переживания. Но вовремя собрал волю в кулак и пошёл в церковь исповедаться. Ну не к психологу же идти? Максим же не псих. Нет, только старая добрая исповедь в церкви.
И надо же такому случиться, что буквально у церковной ограды он увидел увесистую книгу, валявшуюся в дорожной пыли.
— Ну дела… Библию, что ли, кто-то уронил?
Однако это оказалась не Библия. Ну или Библия, но не совсем та, которую он ожидал.
— «Некрономикон. Книга мёртвых»…
Максим тогда лишь усмехнулся, поднял книгу и ради праздного интереса открыл её посередине. Очнулся он у себя дома глубоко за полночь, штудирующим обряды и заклятия по воскрешению мёртвых.
Он не верил в эти байки. Он знал, что это невозможно. Он был честным православным христианином, в конце концов! И знал, что мёртвые восстанут строго в определённый час.
Но желание вернуть жену было сильнее. И он решил: отчего бы не попробовать? Ну всё равно же ничего не выйдет, кому от этого хуже станет?
И он попробовал…
Два месяца доставал нужные ингредиенты. Камни и кости животных найти было несложно. Даже кровь девственницы проблем не вызвала — в ближайшем донорском центре работала одноклассница, и за небольшое вознаграждение подобрала нужную пробирку.
Куда сложнее было вычислить положение планет на небе. Максим никогда не увлекался астрономией, а тут вот в срочном порядке пришлось восполнять знания. Купил телескоп, подписался на сайт НАСА — в общем, подготовился.
Наконец всё было готово. С невероятной дотошностью он начертил девятилучевую звезду — по числу планет Солнечной системы. Расставил свечи, косточки, самоцветы.
— Так… Рубин — на луч Марса, это понятно, красненький… На луч Юпитера — клюв воробья… И как им только в голову пришло такое сочетание? Так… Луч Плутона, самый длинный — сюда синюю свечу.
Максим слушал краем уха, что Плутон собираются лишить статуса планеты. Ну так и какое ему до этого дело? Это же игра, всё понарошку. Для личного успокоения. Всё равно ничего не получится, зато гештальт будет закрыт — сделал всё, что мог.
Окна занавешены, свет выключен, свечи зажжены. Самое время прочитать заклятие на латыни. Ну, с этим-то проблем точно не возникнет — хоть раз в жизни пригодится филологическое образование!
Когда Максим капнул кровью девственницы в пиалу посередине звезды, воздух задрожал, и филологу показалось, что меж лучей стали мелькать тёмные, едва заметные призраки. Он
зажмурился, борясь с желанием перекреститься. Ну уж нет, идти — так до конца! Пусть это всё и неправда, но он не запорет обряд из-за своих страхов.
Открыв глаза, он остолбенел. Над пиалой с кровью возвышалась полупрозрачная человеческая фигура с яркими огнями на месте глаз. Повеяло могильным холодом.
— Ты, червь! — прошипела фигура. — Как смел позвать меня?
Максим сглотнул.
— Вы мне тут не обзывайтесь! Не червь, а Червяков! И это… Я сделал всё по инструкции, так что не надо тут. Желание у меня есть! Хочу, чтобы жена моя, Зинаида, восстала из мёртвых.
Фигура взвыла.
— Опять одно и то же! Сами не знают, что загадывают! Ладно, червь, будет тебе жена. Но ты ещё пожалеешь об этом…
— Давайте я сам буду решать, о чём жалеть, а о чём — нет!
Призрак расхохотался, стремительно юркнул ко Максиму и хлопнул перед его глазами в нематериальные ладоши. Тот крикнул и упал без чувств.
Очнувшись, Максим с трудом встал. Голова гудела, словно он всю ночь соревновался в литрболе и явно лидировал. Кряхтя, он умылся, убрал следы вчерашней литургии и пошёл на кладбище проведать жену.
Страшная и ужасная тьма опять проиграла свету. Во всех смыслах.
И как это так получается, что тьма, такая сильная, такая всеобъемлющая, всепоглощающая и вроде бы обязанная быть непобедимой — всегда проигрывает? Сдается. Отступает. Распластывается у ног робкой тенью, прячется в щелях, растворяется без остатка в перламутровой бирюзе рассветного неба.
Как, например, сейчас…
Роне лежал, бессильно раскинувшись поперек своего роскошного ложа, которое язык не поворачивался назвать кроватью («императорское лежбище» — так обозвал его Дайм, а уж он-то в императорских лежбищах толк знает… наверное) среди сбитых подушек и скомканных простыней. И бездумно смотрел, как медленно розовеет и наливается золотом небо за высоким стрельчатым окном. Распахнутым настежь окном — ночью им с Даймом было жарко. Очень жарко.
Дайм…
Дайм ушел очень рано, когда было совсем темно. И сейчас, наверное, уже покинул Суард. До Сашмира ему добираться не менее десяти дней, это в лучшем случае, и половину из них морем. Если ветра окажутся не попутными, то и дольше. Сегодня он собирался ночевать в Кардалоне. Завтра к вечеру доберется до Найриссы. Возможно. Плохо быть светлым, не умеющим ходить тропами тени.
Вот и все.
Роне не стал его провожать. Целовать на прощание, желать счастливого пути и все такое — вот еще глупости, смешно и нелепо (да и не надо никому… Дюбрайну уж точно не надо). Притворился, что спит. А Дайм притворился, что поверил. Высокие отношения. Единственно возможные между светлым и темным, пытающимися удержаться на хрупком льду чего-то вроде противоестественного… ну скажем так, взаимовыгодного почти что сотрудничества, — я притворюсь для тебя, а ты притворись, что поверил.
Последний раз притворись.
Вот и все…
Сколько раз за последние двое суток Роне это себе повторял, будучи уверенным, что и на самом деле все. Стиснув зубы, отрывая по живому, улыбаясь и твердо зная: больше ничего не будет, все, конец. Пора и честь знать.
Сколько раз ему уже казалось, что конец, все, пора и честь… Сначала в “Полкабана”. Потом в доме шера Тавоссы. Потом в той безымянной таверне, навсегда пропахшей солнечными ромашками. В роще. Над ручьем. В том чулане для сломанных швабр, мать его, еще бы понять, как они там оказались…
И теперь вот в Башне Рассвета.
И каждый раз это было больно. Очень. И не хотелось верить. До дрожи, до судорог, до тошноты. И приходилось убеждать себя, что и так получил больше, чем мог рассчитывать, больше, чем вообще кто-либо из темных со времен восстания Ману, грех жаловаться, Роне, нельзя быть таким жадным, ну правда же, гневить богов… И еще более их гневить, разевая рот на большее. Получил? Распишись и успокойся. Можешь даже не благодарить Близнецов, они привычные, а ты темный. Все.
Все, слышишь?!
А потом каждый раз оказывалось, что это еще не конец. И каждый раз не было ни малейшей возможности устоять и отказаться от продолжения, предложенного с такой небрежностью и обыденностью, словно в нем ничего особенного и вовсе не было. Словно это так и надо. Восхитительное, выматывающее, потрясающее безумное продолжение, одно на двоих. Каждый раз. Снова и снова.
Двое безумных суток, до краев полных лихорадочного восторга, невероятной мощи, сплетения сил. Наслаждения такого острого, что оно легко превращается в боль, а боль возвращается удвоенным наслаждением.
А ведь светлый ублюдок тебя сделал, Рональд темный шер Бастерхази. Как ребенка несмышленого протанцевал в красивом па вокруг сашмирской колонны, поманив конфеткой в яркой обертке. Вкусной такой конфеткой, желанной, единственной и неповторимой. И самое подлое, что он даже не отобрал ее, конфетку эту. Честно отдал.
Честно.
Собственно, именно этим он тебя и сделал — своей честностью, светлой и наивной до оскомины. Ну и заботливостью, конечно, не менее светлой и еще более наивной. Страшное оружие, если разобраться, против которого ни у одного темного не найдется защиты. Вот и у тебя не нашлось…
Помнишь Файербаха, Роне? Конечно же ты его помнишь. Невозможно забыть того, кто тебя почти сломал, почти превратил в идеального слугу для себя и своих подручных-дружков, старших ученичков Паука, с молчаливого одобрения Его Темнейшества. Спасла тебя тогда разве что обостренная паранойя. Ну и еще то, что Файербах никогда ни о ком не заботился, кроме себя. И уж тем более никогда не старался быть осторожным и нежным, и… в общем, не старался.
Тебе приходилось все это додумывать самому. От безысходности и отчаяния, перемежая с мечтами о мести, чтобы окончательно не свихнуться. Но самому. И именно что вперемежку.
И, наверное, именно поэтому ты так отчаянно запаниковал, когда вдруг поймал себя на том, что эта мразь начинает казаться тебе не таким уж и плохим вариантом возможного хозяина… по-своему даже заботливым… по очень своему, конечно, но все же. Ну а что? Бывают и хуже. Сам знаешь, что бывают, за примером далеко и ходить не надо, вон он, пример, с тростью наперевес, маячит в своей паутине… А Файербах хотя бы ни разу не пробовал на тебе неистребимых проклятий. Кости ломал, было дело, размазывал и унижал, потрошил и высасывал до донышка, так, что не вдохнуть и восстанавливаться потом долго и нудно, тоже было. Но все-таки не до смерти же. И особо злостных проклятий не вешал. Добрый шер.
Тогда ты и понял, что Файербах не жилец.
Его придется убить. При первом же удобном случае. А если случаев долго не представится — самому создать. Потому что иного выхода нет.
(Ну а еще ты тогда в дикой панике наставил себе таких мощных и совершенно неправильных ментальных блоков, что Паук, присмотревшись, только крякнул с досады и трость опустил. Даже бить не стал, так расстроился).
А потом ты его убил. Файербаха. И не только его. И это оказалось намного проще, чем ты боялся. И главное, очень вовремя, он ведь тебя почти доломал тогда. Почти. Хотя “почти” — не считается. Ведь не смог же. И никто другой тоже не смог.
А Дайм смог.
Сначала починил, а потом подчинил. И сломал. И починил снова. И снова сломал. Потому что не притворялся. И против этого, непритворного, оказались бессильны самые мощные ментальные блоки.
Мальчишка. Зазнавшийся улыбчивый щенок. Шисов императорский ублюдок.
Дайм…
Использовал для собственного удовольствия и пользы, прокачивая силу, продуманный светлый ублюдок. Выжал по максимуму и свалил по своим магбезопасным делам. Ну а то, что тебе и самому было как бы тоже… и до сих пор есть… ну так это побочный бонус и дополнительные крючочки, чтобы уж точно никуда не сорвался в процессе, чтобы даже мысли такой не возникло.
Ну так и не возникло ее. В процессе. Отличные крючочки, чего уж…
А самое страшное, пожалуй, что тебя это совсем не пугает. И даже не огорчает… ну, почти. Использовали? Ладно. Пусть. И даже не жалко.
А единственное, чего жаль и что огорчает на самом деле — это то, что такого больше не повторится.
Никогда.
Вот и все. Теперь всерьез и на самом деле. Окончательно. Без дураков и надежды на продолжение.
И… Оно не пугает, нет. Просто слово. Просто…
Никогда.
Андрей Ангел, а это был именно он, в санитары сумасшедшего дома попал длинным и причудливым путем. Попав под удар сепаратистских «Градов», он самую малость повредился рассудком и в клинику попал как полноправный пациент. Здесь ему понравилось. А что – сыт, одет, обут, сравнивать пребывание в сумасшедшем доме со службой в добровольческом батальоне можно было, но сравнение это было не в пользу сообщества побратимов. Да и убить могли на войне, тут уж к бабке не ходи! Это понимаешь тогда, когда неподалеку снаряды «Градов» рвутся. И Ангел нашел свою тихую обитель. Здесь пули над головой не свистели. А что санитары порой лютовали не хуже добробатовских начальников, так это уж неизбежное зло! Кто первым белый халат надел, тот и панует. Если вести себя тихо и приветливо, с санитарами дружить, а с врачами в пояс раскланиваться, то при удаче и хорошем настроении клинического начальства, можно от аминазина задницу уберечь, про галоперидол забыть, и не бояться заснуть в хлорпромазиновом сладком сне.
Надо сказать, что сумасшедшее сообщество жило своей бурной и на первый взгляд непонятной жизнью. С началом событий на Майдане пациенты и клиническое начальство разделились на два лагеря – одни рвались в Европы всей душой и телом. Другие призывали к разумной осторожности – мол, сколько лет Россию сосали, так может не стоит коров на переправе менять, вдруг Европа не коровой окажется, а бычком из анекдота, который деда в войну от голода спасал. Им разумно возражали – бычком из анекдота может и Россия оказаться, черт бы Путина побрал! Газовый вентиль обещал ведь прикрутить. И Донбасс баламутить стал не по-детски. Ла-ла-ла ему в задницу!
Поскольку санитары разделились по убеждениям, то и смены у них были соответствующие.
В одну входили разумные консерваторы, которые призывали не рвать со старшим братом бесповоротно, а поглядеть, как оно будет в Европах, а исходя из этого, принимать окончательное решение. Во вторую смену входили отчаянные революционеры, которые полагали, что хуже уже не будет, и расставаться с прошлым надо смеясь, даже если смех этот будет сквозь слезы.
Страдали от этих лишь пациенты. Дежурят москальские выкормыши – украинские патриоты получают двойную дозу нейролептиков. Заступает на смену врачи и санитары, выбравшие европейский путь развития, — пожалуйте бриться, предатели Неньки и Батьковщины! Первые взяли себе название РОА, а истинные патриоты – УПА.
Санитаров в психбольнице постоянно не хватало, да еще в последний призыв троих санитаров забрили в Збройные Силы Украины, и отмазать их не удалось, надо ли удивляться, что вскоре Ангела выписали и предложили стать санитаром.
Поскольку Андрей Ангел был недавним участником АТО и силою оружия наводил порядок на оккупированной москалями территории, москалей он презирал и ненавидел, поэтому сомнений в его ориентации ни у кого не возникало.
Как всегда – ссорится начальство, а страдают пациенты.
На первых порах Андрей старался симпатий не высказывать, нейролептики старался раздать по справедливости, как он ее понимал. Понимал, что доверие надо заслужить. Вечерами он изучал анамнезы больных.
Некоторые больные вызывали сочувствие.
Сорокалетний мужчина по имени Олекса Подопригора был истинным украинцем, с начальным образованием. С гордостью именовал себя «природным человеком». По уверениям Подопригоры, Олекса выравнивал города с селами, очистил воду в Днепре с помощью «махатомов» и «терратомов», дает жизнь всему на Земле. Часами он раскачивался на койке, объясняя это борьбой за урожайность. Закончив борьбу, подсиживался к столу и быстро стучал по нему пальцами. При этом он вел себя приветливо и благодушно, утверждая, что является Землей и все окружающие им дышат. Столкнувшись с «москалем», Подопригора становился агрессивным. Он считал, что прилетающие их космоса «москали» его преследуют. «Москалей» он уничтожал, заземляясь к батарее парового отопления. По его мнению «москали» прилетают из космоса, чтобы не работать. У москалей плоский кишечник, сердце с одним клапаном и развитые хватательные конечности.
— Вони наждак крутять в підвалі, — жаловался он Андрею. — А у мене через це біль!
— А що болить-то? – спросил Ангел.
— Так все, — признался Подопригора. — Розумієш, зі мною пов’язане все — і Сонце і Місяць. Я повинен регулювати сонячне світло і фази Місяця. Розумієш, весняне виростання в природі — це все від мене! А москалі мені заважають!
Нас адже мало таких, хто народився з землі, — я, кум, Іванко Куйдименко, та ще чоловік тридцять!
Андрей Олексу жалел – и аминазин лишний вколет, и галоперидолом на ночь побалует. Хороший человек – с москалями борется! Совсем себя не бережет! Какой же он дурак? В Головной Раде посмотришь, и плеваться хочется, — совсем идиоты заседают! Напринимали законов, черт обе ноги сломает! И цены на газ опять подняли. Хорошо, что клиника не на газе, а на угле сидит. А с углем на Донбассе пока еще все в порядке, у сепаров свой уголек, а у нас – свой!
Еще Ангел жалел бывшего военного, он в психбольницу из зоны АТО попал, но все темнил, не говорил, что с ним случилось, и, заикаясь, говорил, что это военная тайна. Врачи поставили диагноз – сильное нервное потрясение. Звали военного Виктором Смирдиным, был он из Запорожья, русский по происхождению и украинец по месту рождения. Разговаривать с ним было сплошным мучением, но ночи дежурства длинные, а если больному аминазин не давать, то к утру он, как Шахерезада, вполне может закончить дозволенные речи.
—П-понимаешь.. ш-шли мы в ат-таку. И н-на м-минное п-поле зашли. Бл… П-печалька! Стоим, ш-шевельнуться или п-пернуть б-боимся. И т-тут к-какая-то бл… к-как заорет: — К-кто н-не ск-качет, тот м-москаль! Бл…! Л-лучше б я м-москалем б-был! В-вся рота погибла! К-как я уц-целел, п-понять не м-могу!
И что об-бидно, бл…, м-минное п-поле нашим соб-бственным б-было!
Такая вот военная тайна.
Были и пациенты, которые Ангелу не очень нравились.
Например, профессор, которому выделили отдельную палату, и даже неработающий телефон правительственной связи установили. Ангел крепко подозревал, что никакой профессор не псих, а просто отсиживается в наступившее тревожное время. Послушать его, так профессор этот разумные вещи говорит. Говорит, что древние укры свинью приручили. А кто ж кабанчика приручал? Конечно же, украинцы. Они и лошадь приручили, и, чтобы спасти свиное поголовье, динозавров уничтожили. И колесо изобрели, и огонь человечеству подарили!
И что характерно, профессора тоже «москали» мучали. Присвоили себе природные богатства, а следом — всю историю, которая с незапамятных времен принадлежала украинцам.
Правда, тут у профессора неувязочка. Зачем он утверждает, что истинное название украинцев – русские? А он спросил истинного украинца, хочет ли он называться русским? Для того ли мы Черное море копали, для того ли вырастили яблоню и вишню? Не-ет, профессор, ваша сказочка здесь не канает!
А еще этот профессор на полном серьезе утверждал, что Ленин жив, а дело его бессмертно, поскольку сидит живой мертвец в Мавзолее и управляет миром при помощи своих статуй и памятников, с которыми имеет бионическую кварко-лептонную связь. Андрей Ангел начал понимать, кто его на статую Ленина навел под Полтавой. Вот за это профессору предстояло серьезно поплатиться. Тут он одним уколом не отделается!
Десять! Не меньше! И каждый день!
Днем Андрей Ангел сидел за столом в белом халате и думал о серьезных вещах.
Каждый день главврач усаживал пациентов за написание наказов президенту и депутатам Рады. И ведь какие разумные предложения у психов — прислушались бы наверху, вся страна на дыбки встала бы! Возьмем, к примеру, предложение запретить «москалям» полеты в космос и освоение Марса. Чего плохого? Ангел сам бы запретил это. Ишь, разлетались, валюту тратят, лучше бы несчастным и сирым украинцам помогли! А откажутся — осушить Азовское море, повернуть Днепр вспять, чтобы затопить города и земли «москалей», переименовать Россию в Московию, Днепр в Днепропетровск, но уже в честь президента Петра Порошенко, а Одессу в Бандераград.
На этот раз больной написал правильные вещи. И грамотно, стервец, написал!
Он предложил организовать Посольство внеземных цивилизаций.
Министерство инопланетных дел сокращённо ПВЦ — планетарный орган исполнительной власти, осуществляющий планетарное управление в области отношений с инопланетными цивилизациями, государствами и международными организациями.
Будущее поколение украинцев бы могло сотрудничать с другими цивилизациями во вселенной. Знание о других цивилизации в космосе позволит нам разобраться об их культуре образе жизни, о технологиях и интеллектуальных и энергетических способностей
В общем, крестьяне и пролетарии всех стран, планет и звездных систем объединяйтесь!
Каждой планете свой личный майдан и Небесную Сотню!
Самое время нашел! И изложено все было не на родимой мове, а, значит, и в самом деле не ко времени.
Честно говоря, Ангел был против этих ежедневных мудрствований. Лучше, когда больные просто лежат и силой своей мысли пытаются уничтожить ненавистных «москалей». Напрягаются, вытягиваются в струнку на кровати, аж пена изо рта, член стоит, как часовой в карауле, пальцы грядушку кровати сжимают, видно, что стараются люди, а главное – молчат они в эти минуты, как рыба в воде. Только пузыри пускают.
Хорошо бы больным языки обрезать!
И совсем уже Андрей размечтался, как от входа позвали его зычно и неотвратимо:
— Санитар! Ко мне!
Главврач из правильных донецких позвал, а значит – поспешать надо было на полусогнутых ногах и вприпрыжку.
17-19 декабря 79 года до н.э.с. Исподний мир
Утром, едва рассвело, в дверь постучали. Зимич, сидевший на кухне с книгой, очень удивился: за то время, что он жил у Айды Очена, к тому еще никто не заглядывал.
Хлопнула дверь в сени, а потом с облаком морозного пара в дом вошел человек: невысокий, усатый, но без бороды и немного странно одетый для Леса – в добротный суконный плащ с каракулевым мехом.
– Ба! – хозяин вышел из библиотеки. – Какими судьбами!
– Здравствуй, Айда, – выдохнул незнакомец. – Насилу дошел. Холодина-то тут у вас какая!
– Раздевайся, садись к печке. Стёжка! Мечи на стол все, что есть! Гостя принимать будем!
– Да я не голоден. Но продрог до костей.
– Ничего, сейчас проголодаешься! Стойко, знакомься. Это мой друг, Драго Достославлен.
Хозяин был весел, он действительно радовался, а не притворялся. А Зимич, который три года не видел книг, мечтал только о том, чтобы ему не мешали читать.
– Мы сейчас устроим настоящую пирушку, как в былые времена! – Айда сам полез в погреб за вином, не доверив это Стёжке. – Стойко, я знаю, ты решил больше не пить, но один раз можно, а? Что это будет за пирушка, если ты будешь сидеть и смотреть на нас сычом?
И они пили – и даже наливали Стёжке, отчего та румянилась и глупо улыбалась.
Друг Айды был человеком шумным и говорливым, веселым и развязным, но панибратство его казалось натянутым, фальшивым. Он размахивал руками, мешал высокий слог с просторечием, называл себя литератором и пытался прочитать вирши собственного сочинения, но Айда Очен как-то мягко уводил его от этих попыток. В результате ни одного стихотворения Зимич так и не услышал.
Короткий солнечный день катился к закату, а вино не кончалось, и на столе появлялись то новые осетровые балыки, то копченая свинина, то домашняя колбаса –Стёжка сбивалась с ног. Хозяин и его друг, обнявшись, пели незнакомые Зимичу песни. И выходили на крыльцо, вдохнуть свежего воздуха. И возвращались за стол, и снова шли на крыльцо.
Над лесом разливался закат зловещего цвета, высокими сполохами вздымаясь над деревьями. Словно зарево пожара. Мороз немного отрезвлял, но совсем немного. Впрочем, Зимич не чувствовал одуряющего хмеля, происходящее казалось ему наваждением, но и только.
– Стойко, а ты чему учился в университете? – спросил Драго Достославлен.
– Философии, – проворчал Зимич.
– И как? Ты стал философом?
– Я никогда не хотел быть философом. Я хотел быть сказочником.
– Одно другому не мешает. Почему бы тебе не сочинять философские сказки? Как опытный литератор могу дать тебе много интересных советов.
– Я и сочиняю философские сказки, – Зимич пожал плечами.
– И как?
– Охотникам нравилось.
– О! Не сомневаюсь, охотники – тонкие ценители философии! – расхохотался Достославлен.
– Да. Они действительно гораздо более тонкие ценители, нежели бездельники, мнящие себя мудрецами. Мудрость охотников гармонична и цельна. И моим сказкам далеко до сказок, которые их бабки по ночам рассказывают своим внукам. В части совершенства их философии.
– Брось, – сморщился Достославлен. – Ты романтизируешь их. Охотники – неотесанное мужичье. С примитивным представлением о мире.
– Каждый в отдельности – может быть. Они не сознают своей мудрости и не кичатся ею. Мудрость – их естественное состояние, без нее они бы вымерли. А вот от закрытия философского факультета никто, мне кажется, не умрет.
– Ну, насчет философского факультета я как раз согласен, – примирительно сказал Достославлен. – Ты слышал, что в Хстове возводят храмы? Грядет новая эпоха: эпоха Добра. Добра, а не мудрости. Добро – вот что главное для выживания. Ты согласен?
– Добро? Я не знаю, что такое добро.
– Жаль. Именно умение отличать добро от зла делает человека человеком.
– По-моему, это глупость, – ответил Зимич. – Ветер – это добро или зло?
– Добро и зло – внутри человека. Научиться различать добро и зло в себе – вот что главное.
– И кто будет решать, что есть добро, а что зло в человеке? Мне кажется, главное именно это.
– Тебя этому научили охотники или философы? – усмехнулся Драго Достославлен.
– И те, и другие.
– Айда, а я говорил, что университет – это рассадник вольнодумства. Его надо закрывать, и как можно скорее.
– Ты пьян, Драго. Замолчи, – мрачно сказал хозяин. И в ответ ему из леса донесся близкий волчий вой.
– Что это? Волки? – Достославлен насторожился и повернул голову к лесу.
– Да, это волки, – ответил хозяин, чуть повеселев. – Ты боишься волков?
– Нет. Это во мне говорит память далеких предков. Волчий вой должен был внушать первобытному человеку ужас, и этот ужас нам передали по наследству.
– Это ужас перед природой. Ужас тех, кто забыл мудрость предков, – изрек Зимич и зевнул. – Дикие охотники не боятся волков, они выходят в лес, услышав волчий вой. На охоту.
– Здорово! – воскликнул вдруг хозяин. – Почему бы нам тоже не выйти на охоту? Прямо сейчас! У меня есть лук. Стойко, ты умеешь стрелять из лука?
– Я больше доверяю ножу.
– Пусть будет нож! Драго, сейчас ты преодолеешь страх, переданный тебе по наследству!
Поход в лес закончился через час-другой. Волки не пожелали выйти на «охотников», а «охотники» так и не сумели найти в темноте волчьи следы. Зимич продрог и протрезвел. И пить ему больше не хотелось. Ему не нравился Драго Достославлен.
– Ну выпей хотя бы меду! – убеждал его хозяин. – Последнюю кружку!
Отказываться было неловко, но даже от меда Зимича воротило с души, поэтому он лишь сделал вид, что пьет. А потом потихоньку вылил мед в помойное корыто под умывальником. Он хотел вернуться к книге.
Когда за ним наконец закрылась дверь в комнату, вдруг отчаянно захотелось домой, в Горький Мох. Где никто его не потревожит, где никто не станет мешать ему читать книги, где никто не будет заставлять его пить и веселиться, когда ему вовсе не до веселья. Он зажег лампу, поставил ее на подоконник и присел на постель так, чтобы чадящий свет падал на страницу. И где можно читать за столом, а не согнувшись в три погибели на краю постели!
Разговоры на кухне становились тише, но не от того, что хозяин и его друг все сильней пьянели, наоборот: судя по их голосам, они только и ждали минуты, когда останутся вдвоем. Зимич не прислушивался. А через час так устал сидеть на краю и вытягивать руки вперед, что, немного подумав, пристроил лампу в изголовье, разделся и лег. Главное – не уснуть и не опрокинуть лампу: страшно подумать, что будет, если масло разольется прямо на подушку.
Спать ему не хотелось.
Он и дальше не слушал бы разговоров на кухне, но вдруг его мысли сами собой зацепились за слова Айды Очена:
– Не беспокойся, он дрыхнет, как сурок.
– Ты уверен?
– Какая разница? Все равно он ничего не поймет.
– А девчонка?
– Она ничего не поймет тем более, – ответил хозяин.
Зимич подумал и прикрутил фитиль лампы. Сама по себе мысль, что он собирается подслушивать, заставляла его то краснеть, то холодеть: больше всего на свете он не любил прятаться и притворяться. Что заставило его молча лежать в темноте, сделав вид, что спит? Любопытство? Нет. Ради любопытства он бы никогда не пошел на обман. Тревога прошлой ночи… Смутная, непонятная тревога (гадюка в темноте), которая не оставляла его с тех пор, как он попал в дом Айды Очена.
– Как движутся дела в Славлене? – вполголоса спросил хозяин.
– Мы нашли подходящего человека, начинаем с ним работать.
Хозяин снова налил вина – Зимич слышал звук, с которым оно лилось в кружки.
– Что за человек?
– Полоумный Танграус Афранский. Когда-то занимался мистицизмом, безо всяких к нему способностей, правда. Видимо, перехватил, потому что ополоумел. Мрачуны его забирали, но выпустили, поскольку посчитали неопасным дурачком. После этого он юродствует в открытую, гуляет по свету и несет околесицу. В основном шлет проклятья мрачунам. Лучшего и придумать нельзя.
– Неплохо. Но Афран отсюда слишком далеко.
Зимич мало что понял. Нет такого города «Афран», он неплохо изучил географию. И кто такие мрачуны? Деревенские колдуны или знахари? Но те не могут никого забрать и выпустить. Или он чего-то не видал в этом мире?
– Мы загнали Танграуса на север, но он побоялся оставаться в Храсте – опасается мрачунов, хоть и делает вид, что его это не заботит. Пошел в Славлену и завяз там из-за холодов. В Славлене его тоже не жалуют: зачем нужен шум из-за какого-то бормочущего юродивого?
– Хочу в Славлену. Не могу больше здесь жить. Устал. Как там мой дом? Не продали еще?
– Нет. Мы как раз в нем поселили полоумного Танграуса, за хорошую плату, конечно. Так что если туда явится призрак хозяина, это будет еще более впечатляюще.
– Знаешь, меня не оставляет мысль, что я никогда туда не вернусь.
– Вернешься. Немного осталось, Айда. Ну хотя бы до лета погоди, а? А потом тебя кто-нибудь сменит. Закончим с пророчествами, закончим с чудовищами – и домой.
– Конечно. Не бросать же начатого на полдороге. Это я так… Некому пожаловаться. Не с кем поговорить.
– Читай книги. И чувствуй себя вершителем судеб мира – не каждому выпадает такая доля.
– Да. Я чувствую, – хозяин рассмеялся.
– А что наше пугало Исподнего мира?
– А ничего. Бабник. Шалопай. Пьяница. Драчун. Но далеко не дурак. Я думаю, трудностей не будет.
– Ты плохо знаешь людей, Айда.
– Зато я хорошо умею их убеждать. Как выяснилось, я дам сто очков вперед любому здешнему колдуну. Рассказывай об этом… Танграусе.
– А что рассказывать? Из Славлены слухи поползут быстро, а мы им поможем. Тексты у нужных людей уже есть. Даже если этот полоумный что-нибудь забудет, мы поможем ему вспомнить. Я приставил к нему двенадцать учеников-писарей, которые записывают каждое его слово. Здорово, а? – Достославлен рассмеялся и потер руки.
– Действительно здорово. Всегда поражался твоей способности шутить там, где шуткам не место. Почему было не выбрать какого-нибудь тихого философа с хорошей репутацией?
– Потому что тихий философ начал бы сомневаться и бунтовать. А полоумный Танграус только раздувается от гордости.
– Хорошо, хорошо. Вам оттуда видней, чем мне отсюда. С чего мы начнем? – спросил хозяин деловито.
– Я сам приготовил тексты. Для устойчивой репутации предсказателя нужно три-четыре верных пророчества на коротком промежутке времени и три-четыре долгосрочных. Начнем с предсказания смерти Ламиктандра. И она воспоследует… Как только слух о предсказании дойдет до Афрана. Или хотя бы до Храста. Вот, послушай:
Черной ночью беда
Прокрадется неслышною тенью.
Шорох шелка во тьме
Не разбудит уснувшую стражу.
Легких девичьих рук,
Раздвигающих полог над ложем,
Не услышат в тиши
Неусыпные князя нукеры,
И взметнется клинок
Над простертым под пологом телом,
И вопьется клинок
Прямо в сердце в груди Ламиктандра.
– Ну как? – самодовольно спросил гость.
– Для полоумного Танграуса, наверное, неплохо, – ответил хозяин.
Зимич нашел стихи довольно безвкусными.
Из дневников Драго Достославлена (конспект Инды Хладана, август 427 г. от н.э.с.)
Государственное устройство Млчаны не особенно отличается от устройства других государств Исподнего мира, с поправкой на малую значимость Храма. И хотя он несет на себе некоторые государственные функции, как регистрация рождений, смертей и браков, светская власть не привыкла считаться с мнением Храма, и его голос не играет роли ни во внутренних, ни во внешних делах государства.
Млчаной единолично правит царь (или, как здесь принято говорить, «Государь»). В настоящее время у власти стоит династия (здесь принято говорить «род») Белого Оленя. Из-за слабости культа (и культуры, которую несет этот культ) у молков сильны пережитки родового строя, а в лесах родовая община существует едва ли не в своем первобытном облике.
Династия Белого Оленя получила власть около двухсот лет назад, в результате преодоления феодальной раздробленности и победы в многолетнем противостоянии с родом Огненного Быка. В настоящее время род Огненного Быка иссяк, а все династии, названия коих выдают родство с ним (и быки всевозможных цветов, и различные огненные животные, как то огненные медведи или лоси, а также волки, лисы и проч.), пребывают в глубоком упадке. Несколько лучше обстоят дела родов Белого Быка и Огненного Оленя.
«Земную жизнь пройдя до четвертины, я очутился в сумрачном лесу…» Лес был нарисован на стене позади Кирилла. «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом…» Пульт диск-жокея помещался в избушке, построенной из подручных материалов местным плотником Матвеем со страшного похмелья. Потому избушка получилась несколько покосившейся, с наклоном в сторону барной стойки. Но так она смотрелась еще реалистичнее. «Ветхая избушка вся в снегу стоит, диск-жокей Кирюшка у окна сидит…»
Интерьер кафе «Аленушка» был выдержан в русских народных традициях, как их понимали художники-оформители, не более искусные, чем плотник Матвей. По стенам белели стилизованные березки, за которыми прятались фигуры в сарафанчиках, в углах висели рушники, лопаточки, туески. У дверей администратора стояла дважды на своем веку поломанная прялка – первый раз в далекой карельской деревне рухнувшей крышей, а второй раз упавшим от удара вышибалы буйным посетителем кафе. На барной стойке возвышался тульский самовар. Об этого медного красавца частенько бились головами подвыпившие посетители. Некоторые из них отворачивали краник, наклоняли головы и подставляли рты под ожидаемую струю. Кроме пыли оттуда ничего нельзя было высосать, а последнее время бармен Игорек стал сливать туда что попало. Но никто еще пока не умер от отравления, по крайней мере, на глазах Игорька.
Что касается до самой Аленушки, то вчера Марков видел за крайним столиком плачущую навзрыд девицу. Она пыталась несколько раз склонить голову на руку, но нетвердый локоть каждый раз соскальзывал со стола, голова летела вниз и поднималась от столешницы с трудом, будто тянул ее на дно тяжелый камень. А еще огромный вышибала Серега Красин, боксер-тяжеловес, который учился в ЛИВТе вместе с Кириллом, правда, на электромеханическом факультете, время от времени напевал утробным голосом: «Я тебя своей Аленушкой зову, как прекрасна эта баба наяву…»
Сегодня Красин был в строгом костюме и белой рубашке с галстуком. Такой был сегодня особенный случай. Кирилл даже не сразу его узнал, настолько элегантным и стройным он выглядел. При виде входящего в кафе Кирилла Красин принял шутливую боксерскую стойку и скорчил злобное лицо. Приблизился, покачиваясь из стороны в сторону, и огромными ручищами сгреб Маркова, словно снегоуборочная машина снежный комок.
– Кирюха, дай грудь потопчу, – басил Красин, тыча огромным кулаком в белоснежную рубашку Маркова. – Смотри, как он накачал грудные мышцы – кулаку больно!
– Ты мне галстук помнешь, Красин, – отпихивался от его дружеских объятий Кирилл, – и рубашку тоже.
– А ты тоже сегодня при параде! Прямо Ленконцерт! Не скажешь, что судомех зачуханный. Где мазутное пятно, Марков? Я тебя спрашиваю…
– Чем это электромеханики лучше?
– Электромеханики – народ аккуратный и интеллигентный. У нас даже декан по фамилии Раушенбах. А у вас этот… Ледорубов…
– Леготаев. Я тебя как раз за Раушенбаха и принял. Первый раз в таком виде вижу.
– Привыкай. Я теперь всегда так буду приходить на дежурство. Представь, начинается пьяное безобразие. Я интеллигентно, в костюме с черной бархатной бабочкой, подхожу к хулиганам. В изысканных выражениях прошу их успокоиться, а потом еще более интеллигентно провожу левый снизу и боковой справа… Чего ты смеешься? Кирюха, дай грудь потопчу!
С улицы в кафе заглянула парочка – юноша и девушка в очках с портфельчиками – но увидела, как здесь встречают клиентов, и, не сговариваясь, повернула назад и удалилась, стараясь не хлопнуть дверью.
– Серый, перестань! Ты уже посетителей отпугиваешь. И мешаешь мне входить в положительный образ… Переплет уже здесь?
Кличку Переплет Саня Акентьев получил уже после школы, где-то на рок-тусовках. Не за любовь к книгам, разумеется, а за авантюрный характер. У Кирилла Маркова была и еще одна интерпретация этого прозвища – слишком любил Акентьев поставить ближнего в трудную ситуацию, запутанное положение, то есть чаще всего в переплет он запихивал других.
– Притащился уже, – скривившись, ответил Красин. – Я когда-нибудь твоему Переплету испорчу обложку. Ты уж извини. Он твой друг, поэтому я его терплю с большим трудом. Какой-то он гнус и корчит из себя… Жаль, пока случая подходящего не подворачивается…
– Перестань, Серега, – Марков попробовал его урезонить. – Выгонят тебя. У Переплета здесь все схвачено. Администратор и бармен – его лучшие кореша…
– Наплевать. Пойду на ворота в «Снежинку». Здесь, правда, от института близко. И Людка официантка мне нравится…
– Вот видишь.
– Да ладно! Он же, гад, чувствует, как я к нему отношусь, и такой со мной всегда приветливый, что просто противно. Но все равно. Знаешь нашу боксерскую молитву? Да не минует морда кулака… Запомни – пригодится…
Кирилл позволил себе позлорадствовать в душе: над непотопляемым Акентьевым, оказывается, была занесена кувалда Красина. Время разбрасывать камни, время собирать камни, в том смысле, что приходится иногда ползать на четвереньках, получив хорошую затрещину. Да не минует его морда кулака…
Но тут же Марков одернул себя. Что он прицепился к Переплету? Разве не тот дал ему сейчас настоящее чувство свободы, которая, как сказал кто-то, «приходит нагая». Но только кому нужна свобода, как таковая, в своем натуральном, нагом виде? Вот Женя Невский такую свободу получил. Спросить бы его сейчас: каково тебе, Жека, свободно? Не ответит, потому что нет его. Диполь, как был при Жеке диполем, так теперь им и остался. Поэтому ничего вообще нет, кроме толстых диполей. А потому не свобода нужна человеку, а иллюзия свободы.
Дается эта иллюзия хорошей одеждой, едой, выпивкой, красивыми девчонками, одним словом, деньгами. Сейчас у Кирилла, включая обязательную десятку от бармена и случайно заплывавших «карасей» от клиентов, выходила повышенная студенческая стипендия, а то и все три. Только получал ее студент первого курса судомеханического факультета в кафе «Аленушка» не ежемесячно, а каждый рабочий день. Первые дни он дурел от таких денег, как лошадь на клеверном поле. Но к хорошему привыкаешь быстро, какой-то желудочек у человека, приспособленный под это дело, очень быстро растягивается. А вот назад, кажется, уже не втягивается. Друг Переплет напоил Кирилла из копытца золотого теленочка, сделав его вторым диск-жокеем в кафе «Аленушка», то есть сделал своим сменщиком. И началась совсем другая жизнь.
Сидя за пультом, перед самодельным микшером и двумя катушечными магнитофонами, он испытывал удивительное ощущение, будто все идет к нему само: деньги, девушки… А разве нет? Клиенты лезут, суют трешки, заказывая любимые песни или медленные танцы, девки сами вешаются на шею, запрыгивают на колени, поджидают после работы, везут к себе. Удивительно ощущать, что настоящая жизнь – веселая, яркая, соблазнительная – проходит через окошечко его избушки. «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом!» И поворачивается избушка, и жизнь поворачивается к Кириллу вместе с ней…
Еще Кириллу в его нынешней жизни нравилось, что, работая с Сашей Акентьевым в одной паре, виделись они теперь мельком, на ходу решая общие технические и финансовые вопросы. Только в этот вечер они впервые вели дискотеку совместно. Сегодня в «Аленушке» ждали комиссию из горкома комсомола, которая совершала ежегодный идеологический обход всех дискотек, попутно определяя победителя смотра и хорошо проводя время среди бесплатных закусок и развлечений. Вот по какому поводу и вышибала Красин, и бармен Игорек, и Кирилл Марков, и Переплет были в строгих костюмах и при галстуках.
Многочисленные посетители кафе не предполагали, какой сюрприз готовит им сегодняшняя дискотека. У знатоков «Аленушка» пользовалась известностью, разумеется, не кухней или обслуживанием, а двумя своими диск-жокеями, каждый из которых был интересен по-своему. Переплет обязательно угощал меломанов парочкой новинок такого тяжелого рока, что нарисованным Аленушкам казалось, что на землю спускается двенадцатиголовый Змей-Горыныч. А его шутки и комментарии были такими двусмысленными, что те же Аленушки краснели, прячась за бутафорскими березками.
Второй диск-жокей, Кирилл, отличался музыкальным вкусом, его программы были оригинальны, но не в ущерб основной задаче – развлекать и потакать подвыпившей публике. Но он старался незаметно подвести балдеющую толпу поближе к настоящему. Иногда он читал между композициями стихи, микшируя Beatles с Блоком, Yes с Лермонтовым, Boney M с Пушкиным. Публика понимала его эксперименты по-своему, даже аплодировала иногда, правда, не в тех местах, в которых хотелось бы Кириллу. Но на него специально ходили. Он даже считался модным, как, впрочем, и Переплет.
Но сегодня от них требовалось гораздо большее, чем удивить продвинутых посетителей и завести публику попроще. В рамках молодежной дискотеки надо было показать комиссии политически выдержанную, воспитательную программу. Можно сказать, что от Кирилла и Переплета требовалось так овладеть женщиной, чтобы она этого не заметила. Самый простой способ в достижении этой цели – напоить ее. Поэтому диск-жокеи в первую очередь надеялись на меню, и только во вторую – на свои комсомольские сердца. Сомнения столь явно проступали на лице Кирилла Маркова, что даже вечный везунчик Переплет на секунду усомнился в успехе мероприятия.
– Ты какую программу погонишь? – спросил он Маркова.
– Пугачеву. Что еще? Не Кобзона же. Людям все-таки надо танцевать.
– Перебились бы. Могли бы и под «Комсомольцы–добровольцы» потоптаться. Когда грохочут идеологические пушки, музы сидят в бомбоубежище.
– При чем тут бомбоубежище?
– При том, Марков, при том. Первую часть дискотеки проведу я. «Девятьсот блокадных дней». Комиссия будет рыдать, если, конечно, коньяк распробует…
Комиссия райкома комсомола уже имела не очень лестные отзывы об этой дискотеке, поэтому вошла в кафе с суровыми лицами. Второй секретарь горкома комсомола Дежнев, заведующая отделом культуры Штанько и инструкторы Матушкин и Красновский. Их усадили за лучший столик, и официантка Люда, с самой комсомольской внешностью, то есть с самыми красивыми ногами, подошла к ним с меню.
– Добрый вечер! Добро пожаловать в наше кафе! Надеюсь, что у нас вам очень понравится… – произнесла она все это скороговоркой, морща маленький лобик от напряжения, пока не дошла до сути: – Что будете заказывать?
«Комиссионеры» посмотрели на секретаря Дежнева, который уверенно взял в руки такую привычную для него красную папку, но неожиданно захлопнул ее на самом интересном месте и вернул официантке.
– Что-нибудь на ваш вкус, – сказал он Люде, которая старательно изображала задорную комсомольскую улыбку. – Скромнее надо быть, скромнее, – предостерег Дежнев членов комиссии, когда официантка отошла.
Но по тому, что она стала подавать на столик комиссии, стало понятно, что вкусы у скромной комсомолки Люды были изысканными. Она предпочитала самое лучшее, даже чего не было в меню, и, самое главное, кухня была к этому готова.
Когда комиссия приступила к холодным закускам, вдруг приглушился свет, застучал метроном, а подсветки дали два луча, которые перекрестились под потолком на манер прожекторных. Резко завыла сирена. Еще трезвые посетители вздрогнули.
– Воздушная тревога! Воздушная тревога! – прозвучал голос диктора.
– Ой, мамочки! – вскрикнула девушка за дальним столиком. – Что это?!
– Ленинградцы – дети мои! Ленинградцы – гордость моя… – раздался из колонок спокойный голос Переплета, читавшего знаменитые стихи Джамбула.
Все, наконец, поняли, в чем дело. Члены комиссии достали блокноты и стали что-то помечать, кивая друг другу головами. Но так как стихотворение Джамбула довольно длинное, инструктор Матушкин решил под шумок наполнить рюмки.
– Девятьсот дней, девятьсот ночей, – прочувствованно говорил в этот момент Переплет, запуская слайды с фотографиями блокадного города. – Девятьсот дней. Много это или мало?..
– Мне хватит, – сказала завотделом Штанько, трогая инструктора Матушкина за руку с бутылкой.
Под звуки Седьмой симфонии Шостаковича менялись слайды. На экране возникали люди, толпящиеся у репродуктора, бойцы Ижорского батальона, опустелые залы Эрмитажа, дымящиеся руины домов, колонна грузовиков на Дороге жизни, старушка с саночками… А в кафе уже отошли от первоначального шока, забегали официантки с подносами, застучали вилки, зазвенели рюмки, посетители разговорились.
– Всему миру известна ленинградская девочка Таня Савичева и ее блокадный дневник, – вещал голосом диктора Левитана Переплет. – Вот эти странички, исписанные крупным школьным почерком. Жека умер… Умерли все…
Жека? Переплет сказал: «Жека»? На слайде явно читалось: «Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 года». Акентьев просто оговорился. Или Кириллу это только послышалось?
– Двадцатого ноября сорок первого года, – продолжал Переплет, – было проведено пятое снижение норм выдачи хлеба, и была установлена самая низкая карточная норма: 250 граммов на рабочую карточку и 125 – на служащую, детскую и иждивенческую. Перед вами знаменитые 125 граммов блокадного хлеба…
Из кухни вышла официантка Катя с подносом, на котором лежал маленький кусочек хлеба. Даже среди официанток «Аленушки» она отличалась размерами бюста, сравнимым, пожалуй, только с легендарной грудью римлянки Перо, выкормившей молоком своего осужденного на голодную смерть отца. Профессионально держа поднос на пальцах, покачивая бедрами, Катя прошла между столиками. Время от времени она приближала пышную грудь и поднос к закусывающим посетителям, чтобы те могли сравнить меню кафе «Аленушка» и блокадную пайку.
– Ребята, комсомольцы! – неожиданно вскочила на ноги заведующая отделом Штанько, которая, несмотря на занимаемую должность, очень быстро пьянела. – Давайте все хором споем: «И мы никогда не забудем с тобой… Им было всего лишь семнадцать, но были они ленинградцы…» Кто знает слова? Ну что же вы, комсомольцы?..
Но два инструктора усадили ее на место, успокоили и решили в очередной раз наполнить рюмки. Как раз Акентьев уже вещал о прорыве блокады, о встрече воинов Ленинградского и Волховского фронтов. Под звуки салюта, подсвеченного цветомузыкой в кафе «Аленушка» зазвенели рюмки.
– Ура, товарищи! – закричала опять вскочившая завотделом Штанько, но теперь ее никто не усаживал и не успокаивал. Наоборот, ей ответило дружное, всеобщее «Ура!»
Переплет заканчивал. В заключение он разразился длинной тирадой без начала и конца, за которые его так когда-то любила историчка Нина Викторовна, глуповатая даже для преподавателя обществоведения.
– Все, кто поднимает сегодня свой голос против безумной гонки вооружений, в защиту мира, могут быть уверены, что на достижение именно этих целей направлена политика Советского Союза, других социалистических стран. СССР желает жить в мире со всеми странами, в том числе, и с США. Он не вынашивает агрессивных планов…
Кирилл Марков уже направился к пульту, чтобы сменить Переплета собой, а «Блокаду» Аллой Пугачевой, когда в последний раз взглянул на экран и оторопел. Там на первый взгляд был изображен Ленинград, самый центр города. Вполне узнавались силуэты Исаакиевского собора, здания Сената. Но дома смотрели с фотографии пустыми черными глазницами, а стены наоборот светились странным фосфорическим светом. Больше же всего поразил Кирилла силуэт Медного всадника. Петр был тот же самый, что и у Фальконе, но другие элементы памятника изменились, исчезли или наоборот разрослись. Они словно пожрали друг друга. Теперь Всадник восседал не на коне, а на гигантском змее, должно быть, том самом, который когда-то попирался конскими копытами, а сейчас сам проглотил коня. Царь Петр же не замечал подмены, он мчался вперед на змее, сжимая в руке факел…
Сами собой явились строки, которые много раз Кирилл повторял, не придавая им никакого особенного смысла. Просто поэтические фантазии Блока. Но теперь они звучали, как пророчества. Только пророчества чего? И что вообще значит этот странный слайд?
Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя…
Что же там у Блока было дальше? Нет, он сейчас не мог вспомнить. Потом… Потом…
– Марков, давай, запускай Пугачеву. Что ты встал?
– Что это было? Откуда у тебя этот слайд?
– Какой слайд? Последний?.. А! Так, картина одного западного сюрреалиста. Не помню, как его зовут… Давай, давай… По-моему, пока все идет хорошо. Смотри, какие у комсомола красные рожи!..
Марков что-то сказал в микрофон о творчестве советской певицы Аллы Пугачевой, а потом колонки грянули «Все могут короли». В едином порыве, как один, посетители кафе сорвались с мест и пошли танцевать. За столиками не осталось ни одного человека. Такого энтузиазма масс кафе «Аленушка» еще не видело. В центре плясала, высоко подпрыгивая, завотделом Штанько. Она пела, временами перекрикивая Пугачеву. Вокруг нее ходил концентрическими кругами усатый грузин. Инструкторов не было видно…
Тут Кирилл вспомнил еще одно четверостишие из этого блоковского стихотворения:
Бегите все на зов! На лов!
На перекрестки улиц лунных!
Весь город полон голосов,
Мужских – крикливых, женских – струнных…
А еще он подумал – что сказал бы на эту тему Евгений Невский?!
– Упс, – я подмигнула. – Опоздали, ваше лордство.
Он не удостоил меня ответом. Вылез из машины с такой высокомерной мордой, что будь у меня нервы послабее, пристрелила бы на фиг.
– Amore? – поторопил меня мистер Мафия.
Я уже говорила, что ненавижу шпильки? Так вот, особенно я их ненавижу, когда надо самой вылезать из авто, причем вылезать быстро, пока их снобское лордство ничего не отчебучило. Конечно, caro держит его на прицеле, но с этими психами никогда нельзя ничего предсказать!
Собственно, я оказалась права. Эти двое сверлили друг друга такими взглядами, что мне захотелось окатить холодной водой обоих.
– Странное местечко ты выбрал, caro mio, – сказала я, оглядев темный пустой гараж, пахнущий резиной и химией.
– Что делать, в «Хилтоне» и «Редиссоне» нас не ждали. Давай, вперед, снобская морда, – это уже их лордству, указывая направление пистолетом.
Вот не люблю я, когда кольтом машут, словно дирижерской палочкой. Особенно заряженным и со взведенным курком. Судя по слегка перекосившейся снобской морде, не я одна.
– Псих, – выплюнул лорд и тут же схлопотал по морде. Слегка, раскрытой ладонью.
– Сaro! Не надо портить фасад красавчику!
– Да ладно, – ухмыльнулся мистер Мафия, стянул с головы шоферскую фуражку и встряхнул черной вьющейся копной.
Правильно. В униформе вид у него еще более бандитский, чем обычно. Особенно когда он вот так шало и немножко безумно сверкает выразительными сицилийскими очами и раздувает ноздри крупного, когда-то сломанного носа. По сравнению с их лордством он мелкий – не столько ростом, сколько весом. Гибкий, жесткий и опасный, как любимый им стек.
– Не ладно. Он мне нравится. – Я прямо встретила пылающий яростью взгляд их лордства и нежно улыбнулась.– Вперед, красавчик, тебе вон в ту дверь, – и тоже повела пистолетом, причем больше для мистера Мафии.
– Вы уверены, уважаемые психи, что всю жизнь мечтали повесить себе на хвост мою службу безопасности? Справедливого суда не будет.
– Мне кажется, он специально нарывается, – протянул сaro.
– А ведь не казался дураком, – покачала головой я.
– Упс, – хмыкнул сaro, сунул пистолет за пояс (и кто тут рискует отстрелить себе самое ценное?) и достал из машины небольшую спортивную сумку, а оттуда – кляп. Милый такой черненький шарик родом из секс-шопа.
Глаза у лордства сначала округлились от возмущения, потом сузились…
– Не дергайся, – я тихо напомнила ему о себе и «беретте».
– Не дергаюсь… какого дьявола? Нужны бабки, назовите разумную сумму, и разойдемся.
– Ага, – довольно кивнул сaro, покачивая на пальце кляп. – Пятнадцать лимонов. В фунтах.
Морда у него при этом была настолько разбойничьей и наглой, что даже мне захотелось по ней врезать, что уж говорить о лорде? Но он сдержался. Заледенел, как на приеме у английской королевы, и царственно предложил назвать-таки разумную сумму.
– Мы не торгуемся, красавчик. И если ты еще не понял, у тебя простой выбор, – это была я, как глас разума. – Или ты переводишь деньги на нужный счет, или лишаешься чего-нибудь очень нужного. К примеру, жизни.
– Я не могу перевести вам столько без личного присутствия в банке. Вы что, с Луны свалились оба? Максимум полмиллиона, и то, придется…
Слова лорда оборвала еще одна пощечина.
– Сaro! Какого черта ты делаешь?..
Собственно, я прекрасно видела, какого черта он делает. Пощечина, подсечка, лорд на коленях, кляп уже во рту, а мистер Мафия застегивает на его затылке ремешок с таким видом, словно исполняет тяжкий долг. Ага, верю. Офигеть какой тяжкий.
– Так он мне нравится больше, amore mia, – он просиял в мой адрес лучезарнейшей улыбкой.
– Больной ублюдок, – констатировала я.
– Вставай и иди сам, снобская морда, – он слегка пнул лорда. – Если, конечно, не хочешь окочуриться прямо тут.
Сверкая глазами и сжав кулаки, лорд поднялся и пошел к двери из гаража. Вот я только не поняла, нельзя было сделать этого сразу? Его же предупреждали, что тут собрались психи. А не внял – сам дурак. Так-то.
Подъехав к вокзалу, мы увидели, что поезд уже стоит на перроне, и услышали гудок паровоза, означавший, что состав тронется буквально через минуту.
Так быстро я не бегал уже давно. Благодаря длинным ногам Холмс несся впереди афганской борзой, я поспешал за ним с целеустремленностью бигля, коротышка Фрейд, отдуваясь, мопсом семенил сзади.
Кондуктор, увидев нас, спустился из будки.
— Места? Есть ли места? — еще издали закричал Шерлок.
— В моем вагоне, сэр, второе купе.
Я подтолкнул Фрейда вперед, пропустил Холмса и взялся за ручку двери, уже когда поезд тронулся. Мы успели!
Купе было четырехместным, но, к счастью, попутчика у нас не оказалось. Мы могли обсуждать события совершенно свободно. Холмс развалился в кресле, выставив ноги так, что они занимали весь проход между дорожными креслами. Достал из внутреннего кармана старую глиняную трубку и коробку крепчайшего дешевого табака, который я особенно не любил. Потом обратился к нам обоим:
— Теперь, господа, надо решить, что делать дальше.
— Как — что? — воскликнул Фрейд. — Конечно, ловить преступника.
— Это естественно, — кивнул Холмс. — Вопрос — где?
Тут он достал изрядно помятый дневник Арчи и неторопливо нашел нужную страницу.
— Зачитываю. «Порошок рассыпан в пять контейнеров по количеству выбранных мною мест: Тауэрский мост, Трафальгарская площадь, Биг-Бен, Оксфорд-стрит и Ковент-Гарден». Но куда он отправится в первую очередь?
Мы с Фрейдом задумались. Мне не пришло в голову ни одной путной идеи, да и вообще я начал сомневаться в успехе нашего предприятия, но тут Фрейд заговорил:
— Я бы поставил на Биг-Бен, детектив.
— Почему? — Шерлок с интересом уставился на доктора, будто видел его в первый раз.
— Видите ли, согласно моим исследованиям, людьми движет бессознательное и сексуальное влечение. А башня является несомненным фаллическим символом. Кроме того, многие знаменательные события в жизни ассоциируются у человека с ментальными часами. А у Биг-Бена их целых четыре.
— Гм, интересная точка зрения, — кивнул Холмс головой. — Вы, Зигмунд, несомненно великий ум. Я с вами согласен. Но попробую внести и свои пять пенсов в решение вопроса. Правда, моя догадка основана скорее на том, что смотровая площадка закрывается в шесть, а в остальные четыре места можно попасть в любое время. Учитывая, что сейчас четыре пополудни, мне кажется довольно точно можно сказать, куда направит стопы наш дорогой Арчи.
— Вы тоже великий ум, — ответил польщенный Фрейд. — Надеюсь, вы еще окажетесь у меня на приеме, и я смогу узнать, когда в последний раз вам снилась ваша гувернантка.
— Посмотрим-посмотрим, — рассеянно проговорил Шерлок. — А сейчас, господа, соберитесь с мыслями. У нас впереди тяжелый вечер.
С этими словами Шерлок склонился над листом бумаги из блокнота и стал быстро что-то писать грифельным карандашом.
— А что же делать, если мы все же ошиблись? — спросил я тревожно.
— Боюсь, в Лондоне придется провести всеобщую кастрацию населения, — предложил Зигмунд. — Жители города сразу станут намного спокойнее, а споры интенсивно разрастаются только в растревоженном мозге.
— Прекрасно-прекрасно, — рассеянно отвечал Шерлок, убирая блокнот в карман.
По прибытии на вокзал Шерлок окликнул одного из мальчишек-посыльных, отдал ему записку, сообщил адрес и заплатил шиллинг.
Кэб высадил нас напротив башни Биг-Бена. Холмс купил три билета по восемь пенсов на смотровую площадку.
— Теперь мы разделимся, — объяснил он. — Ватсон, вы дождетесь нашего клиента. После того, как он купит билет, сосчитайте до тридцати и следуйте за ним до самого верха. Но на смотровую площадку не выходите, стойте в дверях. Если что-то пойдет не так и Арчи Куперу удастся от меня сбежать — задержите его. Если все пойдет хорошо, я дам вам знать. Мы с вами, Зигмунд, сейчас поднимемся наверх, встретим нашего ученого голубка. — С этими словами Холмс достал из кармана и натянул поглубже на лоб свою фирменную охотничью шляпу с двумя козырьками. Критически оглядел Фрейда и заявил: — Зигмунд, будет хорошо, если наверху вы прикроете шарфом свои пышные усы. Иначе они могут вас выдать. А теперь — вперед.
Я остался один у кассы. В этот предвечерний час желающих поглазеть на Лондон с высоты больше не нашлось. Прошло минут сорок, я стал не на шутку волноваться. Что если Шерлок и доктор Фрейд допустили ошибку в своих рассуждениях и препарат был рассыпан в другом месте?
Но тут в конце улицы появилась темная фигура в сером плаще. Я сразу узнал Арчи по румянцу на щеках и устремленному в никуда взгляду, присущему психически нездоровым людям. В руке Купер сжимал ручку видавшего виды докторского саквояжа. Я отступил в тень. Купер нервно огляделся по сторонам, облизал бледные губы, попросил в кассе один билет, закутался в шейный платок до самых глаз и незамедлительно скрылся в дверях башни. Я последовал указаниям Холмса, подождал полминуты и пошел за ним. Узкая винтовая лестница, освещенная газовыми светильниками, круто поднималась вверх. Я слышал лишь тяжелые шаги и прерывистое дыхание идущего впереди человека. Наконец шаги прекратились — Купер вышел на смотровую площадку. Я достал револьвер, взвел курок и приготовился к любым неожиданностям. Несколько минут ничего не происходило, потом до меня донеслись крики, громкая возня. Наконец голос Холмса возвестил:
— Все в порядке, Ватсон. Идите сюда!
Я в два прыжка взбежал на площадку. Взору моему предстала следующая картина. Купер лежал на каменном полу с вывернутыми за спину руками. Холмс застегивал на нем наручники. Доктор Фрейд стоял рядом и нервно дергал себя за усы.
— Откройте саквояж, Ватсон, — попросил Шерлок.
Я щелкнул застежкой. В саквояже стояло пять жестянок из-под чая. Крышки были надежно залиты парафином.
Мы облегченно вздохнули. Холмс оказался, как всегда, прав. Да и Фрейд не подкачал.
На лестнице послышался топот ног. На смотровой площадке появилось несколько констеблей под предводительством детектива Скотленд-Ярда Лейстрейда.
Холмс подтолкнул упирающегося Купера в сторону детектива.
— Вот преступник, о котором я писал, сэр. Он пытался столкнуть вниз одного из посетителей Биг-Бена. Я свидетель. Определенно парень не в себе.
— Вы пожалеете! Я еще спасу всех от скверны! — тонким голосом выкрикнул Купер.
Лейстрейд понимающе наклонил голову и кивнул констеблям в сторону Арчи.
Когда полицейские уволокли сопротивляющегося Купера, я вдруг осознал, что до сих пор крепко сжимаю в руках саквояж со смертельным содержимым.
— Надо отдать властям, — я было рванулся к выходу с площадки.
— Не надо, — остановил меня Холмс. — Чем меньше народа будет знать об этом ужасном препарате, тем лучше. Думаю, правильно будет сжечь содержимое саквояжа как можно скорей. А вы, господа, дадите слово джентльмена никогда не упоминать его ни при каких обстоятельствах.
— Ну что же, Зигмунд, было очень приятно с вами работать, — Шерлок прощался с Фрейдом на пороге нашей квартиры на Бейкер-стрит. — Бьюсь об заклад, вы достигните небывалых высот в области нервных болезней.
— Весьма польщен, — Фрейд взялся за ручку саквояжа. — Должен сказать — вы великий сыщик!
— Полностью согласен, — ответил Холмс. — Жаль только, — с неподдельной печалью в голосе добавил Шерлок, — я так никогда и не узнаю, когда в последний раз вы видели во сне мисс Хадсон.
— Э-э-э, — только и смог ответить австрийский доктор.
1 Хэрродс — самый известный универмаг Лондона.
2 Револьвер Адамс Мк III образца 1868 и модификации 1872 года.
3 Господа.
А вот любопытно, жилось ли когда-нибудь сладко русскому домовому? Ой, нет… Разве что до Крещения Руси, но о тех замшелых временах никто уже и не помнит — столько даже домовые не живут.
При царе попы зверствовали: нагрянет гривастый с кадилом, всю избу ладаном отравит, углы святой водой пометит — из вредности, а от неё шёрстка портится и сила пропадает… Спасибо советской власти: постреляли извергов, посажали, а те, что убереглись, тихие стали, безвредные.
Ну, думали, заживём… Куда там! При Луначарском-то оно вроде бы и ничего было, а вот как передали всю нечистую силу из Наркомпроса в НКВД — мать моя кикимора! Такое началось! До сих пор совестно: хозяев, бывало, сдавать приходилось.
Ничего, перетерпели, обвыклись. Опять же оттепель подкатила хрущёвская. Чем не жизнь? Главное: от календарика отрывного по красным дням держись подальше и под пионерский салют как-нибудь там случайно не влети… Ох, люди, люди! И надо же им было опять всё вверх дном перепрокинуть! Зла не хватает…
Анчутка заставил себя отвлечься от скорбных раздумий — и огляделся. Кругом сиял разлив. Вода и суша лежали, можно сказать, на одном уровне, так что оставалось лишь гадать, почему вон тот участок затоплен, а этот, к примеру, нет.
А ведь придётся возвращаться — явно забрёл не туда: вода с трёх сторон, брода не видать, мостка — тем более. Умей Анчутка плавать… Но плавать Анчутка не умел. Как и всякий порядочный домовой, об этой таинственной способности он и думать не мог без содрогания.
Тихонько вздохнул и заковылял обратно. Привыкши к плоским поверхностям людских жилищ, Анчутка горестно дивился почве, через каждые пять шагов обязательно подстраивающей какую-нибудь каверзу: то рытвину подложит, то хворостину…
Вообще дикая природа вела себя враждебно и насмешливо.
Вдобавок выяснилось, что вне человеческого жилья нехитрое Анчуткино колдовство полностью утрачивает силу: невидимкой — и то не пройдёшь. Он понял это ещё в черте города, когда, пробираясь через кустарники, услышал изумлённый мальчишеский возглас:
— Йех! Гля, какой котяра крутой!..
В другой бы раз Анчутка обиделся…
Теперь для полного счастья не хватало только нарваться на кого-нибудь из леших, с которыми домовые враждовали издавна. То-то было бы им радости обойти родственничка, чтобы вдоволь наплутался, фрайер городской, в трёх соснах… Да, но ведь он и так уже плутает.
Внезапно на округу лёг плотный натужный гул турбин. Над поймой, содрогая и морщиня гладь заливных лугов, хищно и лениво разворачивалось «крыло» американских самолетов. По-нашему, по-лыцки — «звено». Впереди шёл разведчик, беременный подвесными баками и контейнерами с аппаратурой. Его сопровождала группа прикрытия. Акульи морды, чёрно-жёлтые стабилизаторы. Реакционный и богопротивный блок НАТО, науськанный баклужинской демократией, настойчиво искал повода нанести удар по православному социалистическому Лыцку.
Анчутка вскинулся на задние лапки и встревоженно повёл личиком. В какой он хоть стороне, этот блок-пост? Вроде бы вон там…
Впереди на нежно-зелёном бугорочке маячило нечто родное и знакомое, а именно: две отвесно врытые трубы, к которым в незапамятные ещё времена приварен был жестяной щит, ныне вылинявший с лица и ржавый с изнанки. «ИЗОБИЛИЕ — ПУТЬ К ОРОШЕНИЮ!» — значилось на нём. Видимо, какое-то старое, утратившее силу заклинание.
Добравшись до исторического памятника, Анчутка присел на корточки и в изнеможении привалился круглой спинкой к тёплой рыжей трубе. Пусть не жилище, но всё-таки что-то, сделанное человеческими руками… Кстати, Анчутка уже отдыхал под этой древней конструкцией, причём совсем недавно.
«Если и впрямь водит, — уныло мыслил он, — ой, не выбраться… Нет, не люблю я леших… Дураки какие-то, даром что родня!»
А впрочем… Времена-то ведь меняются — и, как обычно, к худшему. Всей лыцкой нечисти нынче трудно. Так что может, и смилуется лесная братва: поводит-поводит, а там, глядишь, проникнется сочувствием, к блок-посту дорогу укажет…
Хотя Анчутка — тоже домовой с понятиями: он бы и сам не принял помощи от леших.
Вновь смежил веки и припомнил с тоской тот неладный день, после которого всё вокруг снова пошло кувырком. Было это вроде бы на излёте лета, а год Анчутка, как водится, запамятовал. Людское это дело — годы считать.
Началось с того, что на чердак к нему заявился рыжий, не внушающий доверия кот и пригласил в подвал, где должна была состояться какая-то там сходка. Анчутка, понятно, удивился. Обычно коты держатся независимо и посторонних лиц в дрязги свои не посвящают. Тем более домовых, представляющих, по их мнению, прямую угрозу кошачьей вольнице. Видимо, стряслось нечто неслыханное.
Количество котов в подвале — ошеломляло. Не иначе — со всех окрестных дворов набежали. Анчутке тут же вспомнилось, что три последних дня были какие-то беспокойные. Снаружи то и дело лязгало, громыхало, стены подрагивали, да и жильцы вели себя несколько странно: лаялись до матерного хрипа, а из-за чего — даже и не поймёшь.
Чёрный облезлый котяра бандитского вида бесшумно махнул на сочащуюся влагой трубу и победно оглядел собрание.
— Когда мы стенали под игом Янаева… — завёл он навзрыд.
Кто такой Янаев, Анчутка не знал, но ему стало настолько страшно, что часть воплей домовой пропустил. Услышанное чем-то неуловимо напомнило те жуткие надрывные речи, которых он вдоволь наслушался в годы репрессий.
А кот продолжал кликушески:
— …Девятнадцатого августа я дважды перебежал дорогу полку КГБ! Рискуя жизнью! Мурка — свидетель! Причём второй раз — в непосредственной близости от гусениц! На меня даже заорали: «Брысь, зараза чёрная!» А где, позвольте спросить, был в это время Маркиз из двадцать третьей квартиры? Почему он не возвысил своё «мяу» до гневной ноты протеста против неконституционного переворота?..
Да-да, именно так оно всё и начиналось…
Рядом с Анчуткой зашумели тяжёлые крылья, и он брезгливо приподнял левое веко. В двух шагах от него головастая серая ворона с подозрительно невинным видом выклёвывала что-то из травки, причём как бы невзначай подступала всё ближе и ближе к трубе, возле которой прикорнул сам Анчутка. Явно пыталась зайти с тыла. Надо полагать, тоже не разобралась и приняла домового за необычно крупного кота. А известно, что нет для вороны доблести выше, чем подкрасться к кошке и клюнуть её в хвост.
— Пшла!.. — прошипел Анчутка, оскорблённый до глубины души. Он вообще терпеть не мог ворон — за скандальный нрав и склонность к левому экстремизму.
Ворона подскочила от неожиданности и, забив крыльями, с хриплым заполошным карканьем отпрыгнула сразу шага на три. Людских, естественно…