День искрился ярким невероятным солнцем. Лучи светила пробивались сквозь зеленые ветви, сквозь волнуемые ветрами белые полотняные шторы, дробились и отражались в каждом сверкающем окне, шлемах стражи и черепичных, вымытых дочиста дождем, крышах замка. Свет заливал все, слепя Шеллерта, щурившегося в окне своего кабинета, как ленивый объевшийся кот. В руках у Вульфа блестела своим натертым боком отнятая давеча трубка, приглашая к дурманящему сознание сизому дыму. Мужчина, не обращая внимания на злое покашливание сзади, чиркнул, извлекая огонь, и плотнее умял табак в глубине колдовской люльки.
Это была победа. Его маленькая победа, как бы ни судачили остальные! Он удержал в своих лапах пленницу – и это неоспоримый плюс. А обстоятельства… их нужно использовать наилучшим образом… затяжка вышла особо глубокой, и дым заполнил белым спокойствием всю напряженную грудь.
Птицы пели так громко и радостно, словно вкладывали всю свою крохотную душу в последнюю песню. Их пение заглушало лязг железных противней с кухни, огороженной, для сохранности, еще одним, особо высоким и колючим забором. Со второго этажа Шеллерту было видно, как в нерешительности щиплет бородку упитанный повар, не получив команды готовиться к вечернему празднику, и, озабоченно глядящий на маринующееся в огромных чанах сочащееся жиром мясо. Из небольшого кухонного окошка доносились ароматы обеда: молодой поросенок в яблоках и черной сливе, утиное жаркое и свежевыпеченный хлеб с томленой в казане нежной картошкой… Вуфльф приправил эти запахи новой затяжкой из трубки и, расслабленно махнул повару, готовиться к празднику.
Во дворе под его окном стояли, глядя на всех с презрением, восемь новеньких воинов клана, в серых шкурах и легком доспехе из выдубленной кожи. Стража косилась с опаской, отодвинувшись к самым воротам, усиленно охраняя сама себя. Шеллерт расслабленно усмехнулся и окликнул начальника гарнизона.
– Что там с раненным и его братцем? – начальник тяжелым шагом вышел на середину залитого солнцем, как пыльная пустыня, двора и отчитался, слезящимися глазами пытаясь разглядеть хозяина в блестящем окне.
– Борется. Плечо зашили, но потерял много крови. К вечеру отойдет в лучший мир.
– Ну, это еще вопрос, где лучше! – откликнулся Шеллерт, затягиваясь из трубки, и, не теряя хорошего расположения. – Наградите его бочонком моей личной сладкой настойки. Не смогут влить, так искупайте – пусть причастится!
– Но, сир… – о настойке берсерков ходили самые разные домыслы, и начальник не верил, что столь ценный напиток так бесславно пропадет.
– Я проверю, как исполнили. – Пригрозил хозяин. – И вечером лично приду допросить его брата.
– Слушаюсь… – утирая обожженный светом слезящийся глаз проговорил начальник гарнизона, удаляясь. Он кивнул в ответ на понятный лишь им двоим условный знак и провел по запотевшей шее, проходя мимо стражи, утирая мокрый подбородок. Так, неспешно и легко куривший хозяин решил судьбу восьми охранников самого вождя клана.
Тем временем, в кабинете снова продолжился разговор, больше напоминая кипящий, иногда выплескивающийся на огонь полный чайник.
– Она бесполезна нам! Срочно избавьтесь! – кряхтя, и, натужно покашливая от едкого табака, снова твердил сутулый старик. Его седые, как клоки утреннего альбийского тумана, густые брови дергались в нервном тике. Седыми серебряными волнами спускавшаяся с макушки грива, приводившая в ужас не одно поколение волков, сейчас была тусклой и грязной, показывая беспощадный возраст и болезнь.
– Не согласен, Даркорн, она наш козырь. А козырь нужно удачно разыграть. – В который раз возразил его советник и правая рука клана Седагэн. Этот хмырь всегда не нравился Шеллерту: своими каштановыми коротко остриженными волосами, толстыми боками, лоснящимся от жира круглым носом… советник был как породистая подпалая собака среди членов волчьего клана. Его хитрые карие глаза улыбались Вульфу, а жирная рука подпирала гордый широкий бок, ожидая ответа.
Оба гостя находились на его, Шеллерта, территории, а потому старались мягко и непринужденно общаться, не замечая явного неуважения в свой адрес. Хозяин замка уже с полчаса стоял к ним спиной, разглядывая двор, и, общаясь со своими людьми, игнорируя важный разговор и старших клана. Даркорн стоял, нервно постукивая посохом, и уже не раз напоминал, что ему не предложили даже стула. В зале не было стола с угощениями и никаких почестей, положенных вождю. Такое пренебрежение к его персоне можно было расценивать, как объявление вражды. Но старик старался сдерживать свой взрывной характер, понимая, что сейчас это ему не выгодно. Старый хрыч славился хитростью, мстительностью и отсутствием жалости, что всегда ценилось в данных кругах. И младшему наглецу, непременно, зачтется его поведение и наглость. В нужное время и в подходящем месте!
– Избавьтесь! Она как горячая картошка: и съесть не съешь и лапы обожжешь. – Делая паузу для шумного свистящего вдоха, продолжил старик. – Вы как зарвавшиеся щенки! Не понимаете…
– Но, коли Лизард сам явился в собор!..
– Да черт его знает, Лизарда! – Глава снова в сердцах стукнул своим серым посохом об пол. – Девка знать не знает о нем. Кто там был и был ли – никто не подтвердит.
– Но акт подписан, и второе имя вполне конкретное. Священник указал личность. – Не унимался Седагэн.
– У нас есть почти королева Альбы и похищенный повстанцами король Арвари. Стражники видели, как дикари уносили покалеченное тело в лес. Объявим его мертвым. Гвендолин станет королевой обоих королевств.
– Да ты хоть представляешь, о чем говоришь?! Переворот на земле другого клана без своих в тылу и на основании столь скользкого повода? На границе уже собираются партизанские отряды. Я отсюда чую их костры.
– Полагать, что смерть сама нашла врага – удел трусов. Сомнительно, что живучий гад так просто разбился! – подал голос Седагэн. – Да и само присутствие его в соборе под вопросом.
– Он явится за ней. – Невозмутимо ответил Вульф.
– Да хоть бы и так! – Даркорн ссутулился пуще обычного, словно готовый к броску. – Тем более, ее надо убить. Не за кем будет являться. И некого резать. Вас берегу, идиотов!
– Объявить ее королевой Альбы и Арвари мы сами не можем, а не выдать законному мужу, тем паче. Максимум, получить откуп и смерть. – Снова советник.
– Мы всегда можем оспорить свадьбу! Она была одурманена и не владела собой. – Шеллерт поморщился, не очень ему хотелось вслух высказывать свои планы.
– У святош здесь явно свои интересы. – Осадил вожак. – Церемонию не прервали и провели по закону.
– Закон крови превыше соборного. – Ухмыльнулся Шеллерт.
– Альбийская знать, после учиненного представления утром, не примет обозначенного нелюдя, при наличии законного короля и мужа.
– У них не будет другого выхода. – Шеллерт высказался безапелляционно и демонстративно вышел, не желая слушать дальнейшее. Его ждала добыча, и охотничий инстинкт захлестывал разум.
По дороге Вульф зашел в караулку и увидел оживленно ругающихся стражников. Один толкнул другого, потом стукнул стену так, что пара камней зашуршало, сдвинувшись в кладке.
– И вы живы! – обрадовался хозяин, уже оправившись после утренних передряг. – Рассказывайте, что знаете, и вам отсыплют по десять золотых в награду за хорошую работу.
– По дороге отбились от повстанцев, ушли из окружения. – Начал бородач. Шеллерт покрутил указательными пальцами, поторапливая.
– Сдали на руки стражнику в черном шлеме. – Зло ответствовал усатый. – Думали, друг наш, знакомый. А падлой оказался. Отослал мальца и заперся с девицей.
– Значит, форма и шлем? Ни лица, ни отличительных признаков? – уточнил хозяин.
– Никак нет. – Зло отвел взгляд усатый. Бородач тоже уткнулся носом в землю. Шеллерт снял с пальца перстень и вложил в ладонь стражника.
– Пойдите к казначею, и вам воздадут за ваши усилия и риск. Да на кухню сходите, пусть нальют по жбану вина.
– Слушаюсь. – Даже слишком радостно выдохнул бородатый и прижал кулак к солнечному сплетению. Оба остались стоять. А Вульф легкой походкой отправился наверх. Пробежавшись по дворцовой стене, вошел в квадратный портик местной часовни, закрыл за собой скрипучую калитку, прошел мимо иконы и чадящей лампады. Заливисто чихнул. Поднялся в круглую, увенчанную острым крестом башню бывшего женского монастыря, что перестал быть таковым при взятии города, и отпер окованную железом дубовую дверь. Принцесса была там. Она сидела на коленях и рыдала, обратившись к иконе божией матери. Сейчас будущая королева меньше всего была похожа на счастливую новобрачную.
Шеллерт подошел и резким движением скинул большую икону на узкую жесткую койку монастырской кельи. Сейчас ни одна святыня не должна быть свидететелем того, что будет происходить. Девушка поднялась на ноги, зло глядя на своего пленителя. Но ненавидела она его явно меньше.
– Ваше высочество. – Начал Вульф. – С вами произошло страшное. Вижу, вы не желали этого брака. Ведь так? – Гвен недоверчиво опустила голову, что Вульф расценил, как согласие. – Я могу избавить вас от этого бремени. Мы вместе опротестуем ваш брачный союз, заключенный явно в обход всех законов! Они воспользовались вашим одурманенным состоянием! Вы были под ментальным воздействием всю церемонию, вы сами мне говорили. Мы даже не знаем, был ли там Лизард. Все видели только человека в черном глухом шлеме! Священник не имел ни права ни влияния, писать имя Лизард на золотой гербовой бумаге. Правда будет на нашей стороне.
– Вы думаете, это возможно? – утирая слезы, красными глазами поглядела ему в лицо Гвен.
– Да. Только сейчас вам нужно будет совершить одну маленькую формальность. Чтобы я мог отстаивать ваши права. Только лишь. – Мужчина поставил на монастырскую тумбочку кулек и развязал золотой кушак, которым он был завязан. На расшитой парче оказался серебряный литой бокал, украшенный главами волков с голубыми танзанитами в глазницах и искривленный серебряный нож, больше похожий на серп. Длина лезвия была около четырех пальцев, кончик блеснул острой гранью, загнутый внутрь. Девушка вздрогнула.
– Я больше не буду пить кровь! – зажавшись в самый угол комнатки-кельи прокричал испуганный человеческий комок. Вульф с трудом поборол желание приобнять испуганную девчонку в попытке успокоить. Не ее вина, что глупая оказалась в такой сложной ситуации и всем мешает. Шеллерт сделал шаг, второй… как до него дошел смысл выкрикнутого… мужчина подбежал и схватил девчонку за плечо, сильно тряхнув.
– Что значит «больше»?! Ты уже пила кровь? В соборе?! … Вот зараза! – Хозяин замка отпустил рыдающую, ничего не осознавшую девку на пол и уселся на кровать, сломав, в замешательстве, рамку иконы. Значит, Лизард там был и, кроме соборного брака, заключил кровный… убить девку стоило. И срочно.
Поглядев на вздрагивающее существо, лежащее на полу и всхлипывающее всей грудной клеткой, Вульф смягчился. Совсем ребенок. Чистый. Жалкий. Лапа не поднимется. Столько было вложено в эту дурочку… треть стражи полегла у собора. Рука саднила – ранение от повстанцев. Лично отбил у дикаря, получив кинжалом под рукоятью… просто так прервать маленькую, но столь важную жизнь – невозможно. Вульф сел рядом на пол, приобнял Гвен и просто гладил по спине какое-то время. Слова пришли сами собой.
– Собирайтесь, Ваше высочество. Нужно подготовиться к приему.
– Здесь соберется вся знать? – с удивлением, подняла глаза принцесса.
– Да, нужно принять клятвы верности и заверить сохранение титулов. Также мы договоримся о сроках и количестве взимаемых выплат в казну и военной обязанности.
– Нужно держать лицо? – шмыгнула носом девчонка.
– Точно. – Подтвердил Вульф. Вечер предстоял сложный.
***
Все было не то и не так. Опухшие глаза не хотели открываться. Голова раскалывалась, заполняемая густой мутной тьмой. Невообразимо хотелось спать. Не было никаких сил, чтобы скинуть с себя это состояние. Грязные мокрые волосы липли к горячему лицу. Какой-то суматошный пустой сон пьяной надоедливой мошкарой крутился вокруг, мешая провалиться в полное забытье.
– Мой король, простите меня!.. – слышалась далекая и нереальная мольба, словно доносящаяся через черное бушующее море. Сильно мутило. Рвало. Затем снова мутило. Уставшие бессильные руки сражались с тяжелым и горячим покрывалом, но снова проигрывали и лежали без движения. Стук дерева и запах костра. Привкус крови на губах. Своей крови и чужой крови.
Потом тьма покрылась перьями, словно черная вода реки мертвых была устлана миллионами перьев, переливающихся черной вороной радугой… и он шел по этим перьям, стараясь не упасть, шел, почти не проваливаясь, шел, как черный бог, избежавший смерти.
Глаза прорезал внезапный свет. Голову раскалывало на два неравных куска, словно секирой. Росланг снова закрыл глаза, но провалиться во тьму не удавалось.
– Мой господин, Вам надо вставать… – слышался хриплый не известный голос совсем рядом.
– Руригва? – память принесла воспоминание о старушке-знахарке с корабля. – Но я не хочу. Я так устал. Во тьме… там… так спокойно и тепло…
– Значит, ты сдашься просто так? Значит, столько сил напрасно? – проговорил голос.
– Просто, я так устал… мне бы немного отдохнуть… – его слова почти не были слышны. И, казалось, вечности мало, так манило пустое и темное безвременье…
– Я так виновна перед вами, мессир… – горячее и жгучее коснулось лица.
– Оставь, Руригва. Ты спасла ее. Этого достаточно… – выдохнул, вспоминая настолько давнее, произошедшее, словно в прошлой жизни.
– Я не смогла… нет… я не знала, что она важна вам… я же не знала…
Тьма огромной волной пронеслась внутри, всколыхнув все сущее. Сердце обожгло, заставляя биться с нормальной силой, словно рождая заново каждую часть тела, пробирая жжением каждую клетку. Мужчина закричал, корчась от непосильной боли и открыл глаза. На кроваво-красном фоне появились слегка мутные от перенесенной муки, но вполне осознанные черные зрачки.
– Ч-что это значит?! – воскресший привыкал к шатровой тьме и пытался осознать происходящее вокруг. Черные липкие руки были перепачканы в чем-то густом и пахнущем ржавчиной. Все раздетое тело было вымазано этим противным снадобьем. Из плотно запахнутой шкуры, служившей дверью в шатер, сквозило, его било судорогами от нестерпимого холода. Утерев лицо, он дернулся, осознав, в чем был перепачкан. Рядом с пропитанными, сочащимися кровью шкурами лежало бледное расцарапанное вдоль рук и ног девичье тело, лишь слегка прикрытое золотой чешуей. Черные перепутанные волосы закрывали белое почти неживое лицо. Он убрал волосы и увидел, как стекленеет взгляд.
– Я… смогла быть полезной… это моя награда… – пухлые обескровленные губы открылись, в жажде поцелуя, но мужчина лишь выругался, отстранив умирающее высшее создание.
«Кровь за кровь» – гласил древний закон. Диана пожертвовала своей глупой жизнью, спасая его. Он плюнул в сердцах: «Столько проблем из-за дуры! Надо выяснить, что с Гвен!».
Схватив одну из более-менее сухих шкур, и, обернув вокруг пояса, Алан вышел из шатра. Музыка, до сих пор игнорируемая его слабым рассудком, прервалась. Глаза ослепили огни костров. Странные коричневые люди в черных одеждах, расшитых цветными бусинами, каменьями и костьми остановились, прервав свой дикий танец, рассматривая его. Алан остался стоять, никак не реагируя.
Две девушки, в большом количестве бус поверх свободного платья, принесли его чистую и постиранную одежду. Их уши были гораздо выше и гораздо длиннее ушей человеческих.
«Пришлая раса! – осознал Росланг. – Дикие!».
Вождь, имевший пышный головной убор, в форме раззявленной драконьей морды, подошел к нему и сел на колено.
– А-ай-яй-ол! – закричали остальные, повторяя его позу.
– Они приветствуют тебя, воскресший бог. – Перевела подошедшая девушка. Что-то знакомое было в ее чертах.
– Кто ты? – без всякого уважения спросил Алан.
– Я есть сестра Дианы. Мое имя Арайат. Я живу с ними.
– Мне нужно в Брасну. Срочно. Доставь меня.
– Это невозможно, господин. Вам нужно три дня, чтобы ваше тело снова приняло вашу душу. Три дня поста и уединения. А потом вы докажете вашу божественную суть в поединке. Тогда племя примет вас и встанет под вашу ладонь.
– У меня нет времени! – начал злиться храмовник.
– Это не вам решать. – Девушка прислонила ладонь к его лбу, и тьма снова захлестнула разум.
Деннис, конечно, пытался учить, и, с его точки зрения, у меня появились прогресс и определённые успехи, но вот чему он учил, я так и не понял. Любые попытки выяснить что-нибудь из везде начертанных в Бхенине закорючек, заканчивались головной болью. К тому же я никогда не видел такого количества снующих мимо меня людей. Мужчины и женщины в одинаковых острых шапках и штанах мелькали мимо встречным курсом, каким-то образом ухитряясь не сбивать друг друга с ног. Они не улыбались, не обнимали друг друга за плечи и не протягивали конечности, а просто бежали и гортанно квакали. Я решил, что всё дело в перенаселённости этого города. Столпотворение изменяет чувства, недаром же Бог разрушил Вавилонскую башню и смешал языки!
Каждый день я совершал набег в этот человеческий муравейник, а вечерами возвращался к скалам и ждал. По моим расчётам, стая могла подобрать меня только через месяц, максимум — три. О том, что они могут забыть, я старался не думать, поэтому не строил далеко идущие планы.
***
Уже через неделю маленькие узкоглазые люди стали узнавать большую чёрную собаку и, вооружившись палками и камнями, отгонять её. Теперь Рамзес был вынужден убегать далеко от порта. Он почти одичал. Иногда ему перепадали какие-то сворованные куски, иногда крыса с помойки, но каждый раз он возвращался на скалы и ждал.
Как-то, углубившись в мысли о мелких и коварных людях, он забежал довольно далеко от порта и попал в невероятно чистый район, заросший розовыми кустами и акациями, и тут его нос уловил многообещающий запах еды и что-то едва знакомое. Как выяснилось, насыщенный запах съедобного исходил из большого деревянного ящика, который стоял под раскидистым тутовым деревом. Подойдя поближе, Рамзес понял, что проблема обеда решена, и, нырнув в аппетитно пахнущее нутро, занялся разбором деликатесов, попутно составляя меню.
Часа через два, готовясь приступить к десерту и размышляя о необходимости брести в порт через весь город, он услышал старческий кашель, отдалённо напоминающий рычание. Высунув часть морды, оборотень рассмотрел оскаленную пасть, с клыками наружу, и шерсть торчком у пожилого дворового пса. Пришедший поужинать, тот защищал свою территорию. Приглядевшись к симпатичным сырным обрезкам, Рамзес повесил их гирляндой на шею и, легко перепрыгнув через стенку ящика, уступил место воинственному псу. И тут появились маленькие человечки. Они шли в ряд, держа в руках некое подобие сети, и издавали неведомые щёлкающие звуки, переговариваясь. Перепрыгнуть через живой забор не составило бы труда, но каждый держал в руках пику, и такой полёт мог закончиться только в раю…
Оборотень начал отступать, пятясь к ящику и преображаясь в человека. Ловцы защёлкали громче, гортаннее и, выставив пики наперевес, начали интенсивно наступать. И тут через толпу в круг влетело тело!
— Бурый! — вскрикнул Рамзес.
— Беги! — последовал ответ…
Огромная чёрная собака сделала прыжок прямо с места, пытаясь избежать ловчей сети, а вторая, рыжая, как огонь, совершила такой же, но навстречу, перемешав ряды ловцов. Сеть свернулась и перепеленала солнечного зверя. Второй, ночной, скрылся!
***
Больше он не уходил так далеко и питался в основном крысами и пойманной им самим рыбой. Все попытки прокормиться на рынке заканчивались криками и шумом. Возможно, мелкий народ решил, что Рамзесу необходимо было фамильное столовое серебро, а не кусок мяса… Бурый так и не объявился.
Дни медленно перетекали в недели, прошло полтора месяца…
***
Ещё будучи недавно обернувшимся щенком, возможно, в силу ненасытного детского любопытства, Бурый попал на представление в цирк и столкнулся там с такой страшной жестокостью, что навсегда понял: удовольствие одних от созерцания издевательств над другими — это только прерогатива людей. Он никогда не был сентиментальным, но пройдя суровую школу жизни, знал, что лучше быстро умереть, чем ходить в ошейнике. Оборотень много видел: гибель клана и любимой, трюм корабля, трущобы и новый человеческий клан, приятно его поразивший. Он знал наверняка, попав в руки и одев ошейник, ты — бесправный раб!
Алмаз заворожил его лживым блеском и увёл от стаи, к которой Бурый мог примкнуть и обрести если не цель своей жизни, то хотя бы покой. Он же вытолкнул его в неизведанный мир. Только проведя двое суток в порту, ловя известные слова из смеси непонятных языков, Бурый понял, что он в Бхенине. Надо было убираться отсюда. По слухам, Бхенин был страной дракона-оборотня, и оставаться здесь означало только рабство и смерть.
Про драконов ходили жуткие слухи. Одни считали, что драконы наблюдают за соблюдением высших законов в этом мире, другие говорили, что это просто тьма. Старый учитель клана не советовал молодым встречаться с оборотнями, в теле которых течёт холодная кровь и нет матери, которая кормит своего щенка молоком.
В ожидании подходящего судна Бурый остановился в дешёвом отеле, закрытом от остального мира в северном районе, для иностранцев. Уже собираясь уезжать, оборотень случайно почувствовал знакомый запах и поспешил на зов.
Подставив себя, Бурый дал свободу мальчишке. Сделано это было просто так, случайно, бездумно и не взвесив всех обстоятельств. Он жалел? Нет! Поэтому молчал, когда тугую верёвку завязали вокруг шеи. В глубине души он надеялся на то, что Рамзес, каким-то невероятным образом оказавшийся перед ним на свалке, успеет рассказать о его пленении, и стая, возможно, даже выкупит его. Но время шло. И спустя неделю его вытащили из какого-то подвала под звуки труб и глухие удары гонга, которые возвестили о том, что наступило время торгов. На рынке свернули лотки с едой и поставили большой шатер. Водоносы обрызгали землю водой, прибивая пыль, и толпа расступилась, жадно рассматривая товар, который вели в закрытое пространство шатра. Завесу раздвинули, и перед пёстрой толпой выстроили в ряд людей, гномов, метисов и отдельно Бурого. Оборотней выставляли на продажу редко. За ними всегда стоял клан, который клялся мстить, пока не уйдёт в Серые поля последний его представитель. Бурый не имел клана. Он стал рабом.
Затем на него надели широкий металлический ошейник и, продев верёвку в кольцо на стене, посадили у входа в павильон. И он вспомнил цирк и глаза дрессируемых собак. Но даже лёжа в низком межпалубном пространстве баржи, уходящей от моря по Великой Жёлтой реке, посаженный на цепь, он с минуты на минуту ждал, что вот сейчас распахнется дверь и он увидит капитана Станислава — Бурый не терял эту смутную надежду, которая владела его погибающим от отчаянья сознанием.
Он пытался сесть в этом ограниченном пространстве, но не мог, однако худшее было ещё впереди. К моральным страданиям постепенно, как бы нарастая в своей безысходной интенсивности, присоединялись физические. От соли и недостатка воды у него кровоточили губы и растрескался язык, лапы затекли, и попытка оборотня преобразоваться привела только к вывиху одной из лап, судорожные движения приводили к дальнейшему обезвоживанию и рвоте.
С баржи выволокли полуживое существо, лишь отдалённо напоминавшее красивого молодого оборотня. Ему предстоял путь в Пхаталлу.
***
Как-то увлёкшись рыбной ловлей, Рамзес припозднился у дальнего мола и лёг на камушки, чтобы подсохнуть под лучами заходящего солнца. В этот момент он увидел галеон, который нехотя выходил из бухты.
Его тоже заметили. По палубе, крича, металась Полина, тыкал пальцем в берег Джейкоб, и дико орал Хьюго, топая от возбуждения ногами. Тогда Рамзес с разбегу прыгнул в воду и, повернувшись носом к кораблю, поплыл. Море штормило, но в замкнутой портовой бухте только невысокие круглые валы отмечали плохую погоду. Чёрный оборотень то поднимался на них вверх, то падал вниз и не видел корабля, но каждый новый гребень волны прокладывал ему курс домой. Он не успевал. Понимая, что у него не хватит сил доплыть, Рамзес упрямо двигался вперёд, туда, где его ждали и любили, где была его семья. Буревестник пролетел над ним, удивлённо раскрыв клюв. Чайки метались и гортанно советовали вернуться. Шерсть у него намокла и тянула вниз. Он никогда не плавал так долго. Наконец, очередная волна подняла его, и Рамзес понял, что галеон гораздо дальше, чем был, когда он прыгал в воду. Он обернулся в сторону берега, вздохнул, чуть не хлебнув воды, и понял, что будет плыть, пока хватит сил, пока не остановится сердце и пока вода не хлынет внутрь, разрывая лёгкие.
Люди спускали лодку с такой быстротой, что почти выкинули её за борт, и теперь Боб, стоя на её носу, кричал: «Навались, парни! Скорее! И раз! Ииии, раз!».
В какой-то момент пираты потеряли среди тёмных валов большую чёрную голову, но на миг Хьюго рассмотрел, как в глубине, в полуметре от поверхности, большая собака, с широко раскрытыми глазами, перебирая лапами, плывёт к ним. Рамзес уже не мог всплыть…
За ним нырнули сразу двое. Лодка круто развернулась и, черпнув воды, встала, принимая обмякшее тело. Боб и Ден схватили его за ноги и начали трясти, а Хьюго дрожащими руками обнял безвольно повисшую голову и начал выдыхать воздух ему в пасть.
— Мальчик, — причитал он, удяряя в грудь оборотню,. — Ну давай, давай…
Наконец, Рамзес начал кашлять, его вырвало, потом ещё раз, и он затих, глубоко дыша.
Соперниками Лыцк и Баклужино чувствовали себя с незапамятных времён. Хаживали бесперечь стенка на стенку, а то и учиняли прелютые дрекольные бои, доходящие во дни гражданских распрей до сабельных. Однако, уже за годы первых пятилеток грамотность населения заметно возросла, кулачных и прочих физических расправ стало поменьше, сведение счетов приняло форму доносительства в письменном виде, а там и вовсе переродилось в социалистическое соревнование. Теперь же, после распада Сусловской области, противостояние двух бывших районов, а ныне — держав, обрело чётко выраженный идеологический характер. Если в Лыцке к власти пришли православные коммунисты, то на выборах в Баклужино победу одержало общественно-политическое движение «Колдуны за демократию».
И это вполне естественно. Не зря ведь при царском режиме всех лыцких обывателей дразнили богомольцами, а баклужинцев — знахарями да шептунами.
Перебирая архивные документы, постоянно ловишь себя на мысли, что Лыцк и Баклужино больше всего на свете опасались как-нибудь случайно оказаться по одну сторону баррикады. В исторических памятниках первое упоминание об их вражде совпадает по времени с воцарением дома Романовых, когда Лыцк единодушно признал законным государем Михаила Фёдоровича, а Баклужино столь же решительно поддержало какого-то там по счёту Лжедимитрия… Погожим летним днём ватаги воровских казаков Заруцкого и еретицы Маришки перешли Чумахлинку и осадили бревенчато-земляные стены Лыцка. По одним данным, вёл их атаман Неупокой-Карга, по другим (менее достоверным) атаман Баловень. Однако все без исключения источники утверждают, что мятежников на Лыцк навели именно баклужинцы.
Пощады ждать не приходилось. Обычай атамана Баловня (да и прочих атаманов) забивать пленникам порох в интимные места, а затем его поджигать, был в ту пору общеизвестен. Отразить приступ также не представлялось возможным в связи с общей ветхостью городских стен и подавляющим преимуществом противника. Кроме того, кто-то из баклужинских знахарей, приставших к воровским казакам, применил разрыв-траву и с её помощью сбил засовы с крепостных ворот.
И тогда, совершенно справедливо рассудив, что заботиться пора уже не столько о бренных телах, сколько о бессмертных душах, жители причастились, исповедовались и вышли навстречу гибели с чудотворным образом Лыцкой Божьей Матери.
Дальнейшее известно. Как только шествие с пением и плачем показалось на гребне покатого земляного вала, кто-то из разбойников (тоже, как говорят, баклужинец) выпалил в икону из пищали и, что самое страшное, попал. Осаждающими тут же овладело безумие, с оружием в руках кинулись они друг на друга и, понеся крупные потери, расточились сами собой.
Впрочем, известный русский историк Костомаров сомневался в достоверности этой легенды, указывая, что нечто подобное ранее имело место при осаде Новгорода суздальцами. Упрекать его за это не стоит. При всей своей проницательности ученый просто не мог предвидеть, что в 1919 году чудо повторится. А оно повторилось. Только на сей раз чудотворная рассеяла уже не воровских казаков еретицы Маришки, а — боязно молвить! — красногвардейский полк имени товарища Марабу (возможно, Мирабо). К сожалению, опираться здесь приходится лишь на устные предания, поскольку документов, подтверждающих это ошеломительное событие, в архиве обнаружить не удалось. Скорее всего, бумаги чуть позже были изъяты и уничтожены по личному распоряжению Лаврентия Павловича Берии.
Непонятно, правда, почему малое время спустя чудотворная не обратила в бегство трёх баклужинских чекистов, пришедших изымать её из храма. Видимо, батюшка просто побоялся вынести икону им навстречу.
В годы социалистического строительства борьба двух райцентров свелась, в основном, к тому, что Лыцк и Баклужино всячески помогали советской власти ущемлять друг друга. И советская власть, как правило, шла навстречу: то с религией борьбу начнёт, то с вредными суевериями.
Единственное, что объединяло подчас давних соперников, — это глубокая неприязнь к областному центру. Собственно, всё началось с того, что Павел Первый со свойственной ему внезапностью разжаловал Баклужино с Лыцком в селения и отдал первенство — кому? Даже вспомнить неловко, что это был за городишко и как он в ту пору назывался!
Впрочем, в данном случае всё ограничилось неприязнью — до ненависти не дошло. Город Суслов был всегда настолько зауряден, что отнестись к нему всерьёз соперники не могли при всём желании. Достаточно сказать, что, когда ликующие россияне, развалив социалистическую державу, кинулись на радостях возвращать градам и весям их исконные имена, Суслов даже переиначить не удалось. До 1982 года он, оказывается, звался Бонч-Бруевичи, а предыдущее имечко, наречённое ему в сердцах Петром Первым, звучало просто непристойно. Тогда привлекли краеведов. Те подняли документы — и обнаружили, что городок известен ещё с XV века и что именовался он в ту пору опять-таки Сусловым, но только уже не в честь видного идеолога и члена Политбюро ЦК КПСС, а в честь самого обыкновенного сусла.
Два столетия подряд Лыцк и Баклужино, скрепя сердце, признавали первенство этого убогого населённого пункта — и ждали своего часа. И вот час настал. Теперь уже ни Москва, ни областной центр, ни Павел Первый не могли помешать двум суверенным государствам расквитаться друг с другом за прошлые обиды.
И первейшей из обид являлось пребывание в баклужинском краеведческом музее чудотворной иконы Божьей Матери Лыцкой, изъятой в своё время тремя антихристами в кожанках.
Православные коммунисты вот уже несколько раз требовали немедленного возврата святыни, на что Лига Колдунов отвечала неизменным отказом, мотивируя своё решение тем, что в момент распада области данное произведение искусства находилось на территории Баклужино и, стало быть, является достоянием Республики.
Танковое сражение возле хутора Упырники (ныне — колхоз «Светлый путч»), где, по слухам, с одной стороны участвовало девять машин, с другой — семь, ничего в судьбе иконы не изменило. Как, кстати, и артобстрел Чумахлы.
Хотя вот тут, честно говоря, как-то всё сомнительно. Ну, обстрел — это ладно, поверим, но откуда, скажите, в бывших райцентрах взяться танкам? В Суслове — да, стоит там до сих пор на окраине какая-то танковая часть, однако все машины — на месте. Американцы тоже, говорят, не продавали… Никто не продавал! Откуда же бронетехника?
Может, не было никакого сражения? А с другой стороны — как это не было? Висит же вон в Лыцком Эрмитаже батальное полотно художника Леонтия Досюды «Подвиг протопарторга», где пламенный лидер правых радикалов Лыцка Африкан в развевающейся рясе на фоне полуобрушенной водонапорной башни мечет бутылку со святой водой в заговорённую гусеницу вражеской машины! Танк, правда, изображен нечётко, в облаке пыли, и вообще чувствуется, что художник с военной техникой не в ладах. Судя по очертаниям башни и ствола, на Африкана, скорее всего, наезжает самоходное орудие «фердинанд», что, конечно же, маловероятно…
Короче, было оно или не было, но только танковое сражение возле хутора Упырники вызвало сильнейший международный переполох, и вскоре в аэропорту бывшего областного центра приземлился лайнер со специальной комиссией ООН на борту.
Православные коммунисты её, однако, в Лыцк не пустили, утверждая, что комиссия прислана с целью промышленного шпионажа, а упомянутый выше протопарторг Африкан, заслышав о предстоящем визите, призвал уничтожить богопротивных империалистов ещё в воздухе, причём не поленился съездить и освятить все шесть ракет заброшенного комплекса ПВО…
И это в то время, когда очередной Президент Соединённых Штатов, вдряпавшись в очередную амурную историю, ползал с лупой по карте полушарий, не зная, кого бы ещё разбомбить!
Над бывшей Сусловской областью нависла реальная угроза стать новой горячей точкой планеты, тем более что после вступления Астрахани в НАТО и введения шестого флота США в Каспий американская палубная авиация легко могла дотянуться до любых интересующих её целей. Вскоре с борта десантного вертолетоносца «Тарава», полным ходом идущего к Лыцку по Воложке Куропатке, поднялся и произвёл посадку на столичном баклужинском аэродроме «летающий вагон». Местные дамы испятнали американцев помадой с ног до головы и забросали их цветами. А на следующий день у совершавшего разведывательный полёт «ночного призрака» чёрт знает с чего вышли из строя восемь бортовых компьютерных систем — и машина рухнула в Чумахлинку…
Теперь уже возликовали в Лыцке. Прослышав о случившемся, народ, смеясь и плача от радости, хлынул на украсившиеся флагами проспекты. Совершенно незнакомые люди обнимались и поздравляли друг друга. Единственное, что омрачало всеобщее торжество: пилот «ночного призрака» остался в живых и был, как это принято у американцев, подобран с вертолета.
В беседе с иностранным журналистом протопарторг Африкан заявил, будто разведчик уничтожен силами противовоздушной обороны Лыцка. Когда же корреспондент осведомился не без ехидства, какими именно, лидер правых радикалов надменно изрёк, что была бы вера, а сбить можно из чего угодно.
Средства массовой информации США, равно как и суверенной республики Баклужино, хранили смущённое молчание. Результаты расследования, проведённого совместно капелланами шестого флота и баклужинской Лигой Колдунов, по некоторым причинам не были предъявлены прессе.
Контакты нечистой силы вообще штука опасная — особенно когда оба вида долгое время развивались изолированно. Если наши домовые — это, согласно преданию, обрусевшие черти, то американские гремлины, судя по наколкам на предплечьях, перебрались в авиацию с флота, причём сделали это относительно недавно — в самом начале XX века. Сперва они специализировались на двигателях, а затем занялись и бортовыми приборами.
Однако в данном случае поразительно другое: ведь всего два часа стоял «летающий вагон» на бывшем выпасе (ныне — военном аэродроме Баклужино)! И этих-то двух часов гремлинам шестого флота вполне хватило, чтобы разжиться у местных домовых контрабандным ладаном! А к ладану, между прочим, тоже нужна привычка. Дозу опять же знать надо. Так что пилот «ночного призрака», можно сказать, спасся чудом.
Естественно, что разведка будущих целей была временно приостановлена, любые посадки на баклужинской территории (за исключением вынужденных) категорически запрещены, а протопарторг Африкан под горячую руку объявлен международным политическим террористом…
Господи, как же жутко они воняют! И дело не в силе или резкости запаха. Большинство из них люди чистоплотные, моются регулярно, но даже слабый, едва различимый их запах забивает носовые пазухи, сбивает дыхание, выворачивает наизнанку. Ничего не могу с собой поделать. Никакие фильтры не помогают.
Сколько себя помню, я всегда был чрезвычайно восприимчив к окружающим запахам. Говорят, с самого раннего детства, сидя на горшке, я затыкал нос и морщил брезгливую рожицу. Не могу подтвердить. Не помню. Но когда младшая сестренка делала свое нехитрое большое дело, чувствовал из соседней комнаты. Факт. Она еще подумать о свершившемся не успеет, а я уже кричу родителям через весь дом: «Смените же, наконец, памперс ребенку, садисты».
Выйти на улицу погулять было пыткой. Тогда еще разрешали курить в общественных местах. Чад стоял невыносимый. Особенно от этих, как их, «ароматизированных» сигарет. Индийские сигареты «Галант». Сколько лет прошло, а до сих пор вспоминаю с содроганием. Выхлопные газы и гниющие отбросы — цветочки по сравнению с ними. Да, мать приспособилась вставлять в нос фильтры от тех же сигарет, просила дышать ртом, надевала респиратор, но все равно каждая прогулка напоминала пытку.
Потом, конечно, приспособился. Открыл для себя свойства влажной ваты и угольной фильтрации, старался избегать особенно ароматных мест. Началась борьба с курением и загрязнением окружающей среды. Стало полегче. Из вуза я выпустился, широко расправив плечи, со стойким желанием превратить свое проклятие в достоинство. Какая разница, из какого, если зарабатывать я решил не по специальности, а носом?
Сначала, наивный, решил попробовать свои силы в парфюмерной промышленности. Два раза ходил на собеседование. Там по всей территории стоит такое стойкое парфюмерное амбре, что уже через пять минут стояния в очереди у меня начиналась жуткая мигрень, и я уходил домой, даже не поздоровавшись. Мыло и сыроварни отпали по тем же причинам.
Помыкавшись и поколесив, прибился в Италии к грибникам. Трюфеля искал. Свинкам, конечно, оно сподручнее. Не то чтобы у них нюх тоньше моего был. У них просто пятачок ближе к земле расположен. Я тоже, конечно, так могу, но тогда скорость передвижения страдает. Медленно я бегаю на четвереньках. С самого детства не практиковался. Да и ладоням о камешки больно. Однако у нашей команды было одно неоспоримое преимущество: никто не знал, что мы идем по грибы. Идем типа на пикник, одни люди. Поди разберись, что корзинки пустые. Срабатывало. По крайней мере, поначалу. Там же народ поголовно друг за другом следит. С ума сходит. Уж больно дорогой гриб этот трюфель. Как только видят местные поросенка ученого или собаку натасканную, да еще с поводырем — мигом разум теряют и в хвост им пристраиваются. Поживиться надеются.
Помню, как-то раз одна группа грибников затемно вышла и, говорят, следы свои табаком посыпала, чтобы преследователей со следа сбить. Очень хитрые грибники были, да сами себя перехитрили — в темноте в ущелье свалились, только свинка выжила, да и та все ноги переломала.
Потом, конечно, раскусили меня. Нельзя вечно хранить шило в мешке. Особенно если это шило постоянно с грибами из леса возвращается. Сбежал я от греха. Убьют еще, чего доброго, или в рабство возьмут. Будут на цепи по грибы водить, как собаку какую. У них, в Европах, это мигом. Это снаружи они цивилизованные и лощеные, а копнешь вглубь — сплошь готы с саксами.
В конце концов на завод устроился. На проходную, вахтером. У нас, конечно. Незаменимый человек был. Я их, похмельных и только что опохмелившихся, не вставая с места чуял. Не успеют до станка дойти — уже мастер с дрыном бежит. Сначала, конечно, побить хотели. После работы подкараулили. Почти всем заводом. Но я им, недотымкам, разъяснил, что убить-то они меня не убьют, а я, например, могу начальству рассказывать не только кто каким приходит, но и кто как уходит. Факт. Взгрустнули, родимые. Открылся у них третий глаз на всё мое великодушие. С тех пор как сыр в масле катался. Мужики даже, чтобы меня не утруждать, сами расстрельные списки составляли. Чтобы меня, значит, премии не лишать и себе совсем плохо не сделать. Ну, подношения всякие, разумеется, проставы. Не жисть, а сорочинская ярмарка, как сказал классик.
А потом появились они. Сначала их немного было, в основном в центре, в дорогих магазинах и театрах, а потом все больше и больше. По городу пройти невозможно стало. На каждом шагу на них натыкаешься. Ходят, воняют, наизнанку выворачивают. Наш завод, считай, последним бастионом был. Но когда главный инженер знакомо запах, я понял: надо бежать. Собрал вещички и перебрался сюда.
Что значит, откуда взялись? От врачей. Нет, никто не говорил. Я сам догадался. Сходится. У них и раньше метод лечения такой был. Убьют антибиотиками или излучением всю внутреннюю микрофлору и радуются. Мол, победили болезнь. А чтобы пациент не окочурился без микробов полезных, начинают его микстурами разными восстанавливающими поить. Одно спасало: микстуры ненадежные были. Потому осторожничали врачи. Особенно с излучением. А потом профессор Мотов взял да изобрел чудесную жидкость. Коктейль Мотова. Все иммунитеты с одного стакана восстанавливает. Вот тогда врачи будто обезумели. Чуть что — под излучатель, на стерилизацию, стакан коктейля и гуляй. Свободен. Здоров. Здоров-то здоров, но воняет непереносимо. Тут, я думаю, вот какое дело. У каждого человека был свой набор микробов и свой запах. А когда микрофлора стала стандартной, из коктейля — и запах стандартным, тошнотворным. Получается, никто не виноват, а дышать невозможно.
Почему другие не чувствуют? Чувствуют. Сколько раз замечал. Идет ококтейленный, а вокруг него все расступаются. Противно. Может, не осознаю́т, а отходят. Особенно смешно в метро в час пик смотрелось. Да, а потом, когда их больше стало, в вагонах кучками стояли. Вонючие и нормальные раздельно. Сами вонючие? Не знаю, наверное, принюхались. Или у них обоняние отказало. Напрочь. Не могу сказать. Я с ними не общался.
Много чего по этому поводу говорят, конечно. Писали, что коктейль — это инопланетный симбионт. Его Мотов не выдумал, а вступил в контакт. Решил все за нас и договорился, что они нам вечное здоровье, а мы им — среда обитания и средство передвижения. Кто-то еще пугал, что не симбионт, а паразит. Прибыл на землю с целью захвата и втерся в доверие к несчастному профессору. Выпьет человек стакан коктейля — и уже не человек, а зомби бессловесный. Я в это не верю. Сказки всё это, страшилки досужие. Их люди придумывают, чтобы нервы друг другу пощекотать. Скучно в городах без страшилок. Тем более никто из так говоривших ни на радио, ни в газетах больше не появлялся. Разочаровались в своих идеях, наверное, или скучно стало народ дурить. И ты не верь. Мало ли.
Почему сам не выпью? Боюсь. Вдруг нюх не отобьет, и будет меня от самого себя выворачивать. Тогда уж всё, сразу в петлю. Лучше я здесь, в тайге, на заимке поживу. Воздух чистый, свежий, душистый. Одно удовольствие дышать. Природа девственная, нетронутая. Да и удовольствий разных всяко побольше, чем у зомби бессловесного будет.
Для начала – ремень в брюках лорда. Вручив caro нож, я неспеша расстегнула ремень, сложила его пополам и огладила лорда по груди. Честно говоря, я ожидала очередной «бешеной суки», но дождалась лишь на миг прикрытых глаз и едва слышного шипения сквозь сжатые губы. Вот так фиг разберешься, от злости или от чего другого. Может, лорду так нравится, как caro вырисовывает холодные узоры на его спине? Вряд ли узоры кровью, все же caro слишком эстет и не любит портить роскошный материал…
Еще раз проведя сложенным ремнем по груди и животу лорда, послушав его неровное дыхание и полюбовавшись яростными взглядами, я повесила ремень ему же на плечо и напомнила caro:
– Сначала он мой.
Сaro глянул на меня туманным взглядом, но отдал нож и, прежде чем вернуться в партер, потерся щекой о плечо лорда и ущипнул его за сосок. Сильно, так что лорд опять зашипел, а сосок покраснел.
Лорду явно хотелось высказаться на тему больных ублюдков, но он почему-то сдержался. Неужели стойкий оловянный солдатик решил объявить нам бойкот? Ой, зря! Потому что мне нравится, как он ругается. И как стонет. Даже не знаю, что больше.
Я повторила за сaro, только сначала зубами, а потом – языком, нежно. Лорд дрогнул, но не издал ни звука, зараза этакая. Ну и ладно, мы только начали!
Следующий узор на его теле рисовала уже я – лезвием плашмя, спиралями вокруг сосков, змейкой по груди и по животу, остановив лезвие строго над поясом его брюк. Лорд замер, почти не дыша и глядя куда-то поверх моей головы. Если бы брюки не топорщились, я бы, может, и поверила, что ему все равно. Но… плохо у мужчин с конспирацией, очень плохо.
– Ну что, красавчик, продолжим мерлезонский балет, или ты созрел позаботиться о синих китах? Гринпис ждет, – напомнила я о цели нашего милого развлечения, аккуратно срезая золотистые волоски ниже его пупка.
– И вы меня отпустите? – вот даже не знаю, чего в его голосе было больше, сарказма или тщательно скрытого разочарования.
– Ну… – я надрезала пояс его брюк, совсем легко царапнув при этом кожу.
Лорд замер, не дыша, и лишь когда я отодвинула лезвие, вдохнул.
– Миллион баксов, и ты прямо сейчас перестанешь баловаться с острыми предметами.
– Ну… не годится, – подняв взгляд от выпуклости, которую так и хотелось погладить ножиком, я улыбнулась ему в лицо. – Миллиона китам не хватит. К тому же, я не наигралась. Ты мне нравишься, красавчик. У тебя изумительно гладкая кожа. Сделаем тату? – место для тату, в подвзошье, я обозначила невесомым уколом лезвия.
– Плохая идея, – по его груди сползла капелька пота, но вот голос не дрогнул.
– Ты забыл о манерах, красавчик. Я недовольна, – продолжая смотреть ему в глаза, я чуть сильнее надавила лезвием и нежно-нежно улыбнулась.
– Мадонна, – выдавил лорд, раздувая ноздри, но не решаясь даже толком вздохнуть.
– Ай-ай, совсем невежливо, а еще лорд! – я провела лезвием вниз, не касаясь кожи, лишь делая надрез на ткани.
– Прошу прощения, мадонна, – смесь страха и ярости в его тоне была сладкой, как лучшая травка. И такой же улетной.
– Итак, возвращаясь к нашим китам. Пятнадцать миллионов, и ты сохранишь самое ценое.
– Ты не посмеешь, – опять рычание.
– Ну что ты за упрямый идиот, а? – я покачала головой и сделала еще один надрез на его брюках. – Разве не знаешь, что с психами спорить опасно? Тем более, когда у психов в руках острые ножики. Я же не выпущу тебя, пока не получу всего, что хочу.
– Бешеная сучка… – выдохнул он, но тут же исправился, едва почувствовал лезвие на внутренней стороне бедра, прямо у яичек: – Мадонна… убери нож, пожалуйста.
– Хм… мне нравится, как ты просишь. Еще разок?
– Пожалуйста, мадонна, – повторил лорд. – Убери нож, и поговорим, как разумные люди.
– Не вижу тут ни одного разумного человека, – я нежно провела ножом снизу вверх, распоров, наконец, пояс его брюк. – Упс. Что-то упало, – я проводила взглядом некогда дорогущие штаны от Бриони, сейчас жалкой кучкой валяющиеся вокруг стоп лорда.
– Твою мать! Прекрати сейчас же! – я бы поверила, что он всерьез, если бы не дрожь в голосе и стояк в трусах. Пока еще не упавших, но это ненадолго.
– Нехороший красавчик, – покачала головой я. – Никакого смирения. Ты же добрый католик… или злой протестант? Короче, не по-христиански ты себя ведешь. Придется тебя наказать.
– Два миллиона… мадонна, – добавил он, встретив мой ласковый взгляд.
– Иудей, – с сожалением вздохнула я. – Простите, милорд, я не хотела оскорблять ваших религиозных чувств.
– Черт, – он прикрыл глаза, когда я оттянула лезвием резинку его боксеров. – Если ты меня убьешь, то не получишь ни гроша.
– Какая досада. Синие киты этого не переживут. Или переживут? – я задумчиво повела ножом вниз, разрезая плотный трикотаж.
– Маньячка психованая. Тебе лечиться надо.
– Надо, ага, – я довела лезвие до конца, по правому бедру. Крупный, ровный и великолепно торчащий строго вверх член вырвался на свободу, а боксеры упали. – Ты неправильный иудей, надо сделать тебе обрезание.
– Тебе светит электрический стул, детка.
– Он не светит, он греет. У тебя плохо с физикой, красавчик, – я наконец приласкала его член, разумеется, лезвием плашмя.
Лорд задохнулся и замер, прикрыв глаза.
– Пожалуйста, – на этот раз тон куда больше подходил для просьбы. Хрипловатый такой, проникновенный. – Убери нож, прошу тебя, мадонна.
– Не-а, – я повторила ласку, любуясь напряженным прессом. Вот они, кубики! Все восемь штук, как на подбор. И остальные мышцы очень красиво проступают, хоть рисуй его. – Ты очень красивый, ты же знаешь, самонадеянный ублюдок?
– Да, мадонна.
Я тихонько и, подозреваю, немного безумно рассмеялась. Безумно – потому что до меня наконец дошло: отступать уже некуда, придется довести дело до конца. Даже если я сейчас отпущу сукина сына с извинениями, не простит. Слишком он сейчас обнажен. Не телом, нет. Он показал мне свой страх, и не только страх. А такого сукины лорды не прощают.
Аллочка Зорина была родом из Ленинграда, там прошли ее детство и юность. На третьем курсе института физкультуры имени Лесгафта Аллочка поссорилась со своим возлюбленным, убежала на танцы с подружками–гимнастками и весь вечер танцевала с каким-то задумчивым курсантом. А уже на четвертом курсант Зорин сделал ей предложение. Командование училища связи одобрило их брак, так как у женатых курсантов значительно укрепляется дисциплина, повышаются результаты в боевой и политической подготовке.
– Ну, куда нас посылают? – спросила Аллочка, теперь дипломированный тренер по гимнастике, встречая свежеиспеченного лейтенанта Зорина.
– Южнее Сочи едем, – пошутил он по-армейски. – Тебе понравится…
После зимних каникул на урок физкультуры в школу, где училась десятилетняя Наташа Забуга, пришла очень красивая молодая женщина. Вообще, интересные женщины для поселка Привольное были обычным явлением. У офицеров, а особенно почему-то у прапорщиков, жены были молоды и красивы. Но у этой девушки была такая потрясающая осанка и походка, что и девчонки, и мальчишки замерли в тех позах, в которых их застало это явление. Только баскетбольный мячик продолжил свой полет и больно стукнул в лоб, конечно же, Наташу. Но она даже не заплакала, потому что почувствовала, что сейчас свершится чудо, потому что фея явилась по ее мерцающую внутри сосуда пламенную душу.
– Меня зовут Алла Владимировна Зорина, – сказала фея перед построившимися без команды учителя ребятами. – Я буду вести секцию художественной гимнастики в Доме офицеров. Знаете, где находится Дом офицеров?.. Вот-вот. Мальчики могут быть свободны, потому что художественная гимнастика – чисто женский вид спорта и мужчин не терпит.
Давно мальчишки из их класса не были так расстроены, будто их не взяли в секцию боевого самбо или дзюдо. Зато девочкам было оказано достойное внимание. Каждую из них Алла Владимировна осмотрела, со всеми переговорила и всех, без исключения, пригласила на занятия, но лишь Наташе тихо сказала особенные слова:
– Девочки будут только заниматься гимнастикой, а настоящей гимнасткой будешь ты.
Теперь началась совсем другая жизнь. В этой жизни ничего не было, кроме художественной гимнастики и Аллы Владимировны. Наташа даже разругалась со своей лучшей подругой Верой Ляльченко, хотя та тоже посещала секцию. Но ведь Наташа Забуга не посещала, а жила этим, а потом она ни с кем не хотела делить Аллу Владимировну и страшно ревновала ее ко всем, даже к ее мужу – лейтенанту Зорину.
Трудно сказать, насколько нравилась военизированная уссурийская тайга Алле Владимировне. Наташе, по крайней мере, она никогда не жаловалась. А ведь с Наташей она проводила больше времени, чем со своим мужем, который постоянно заступал на дежурства, выезжал на работы и учения.
Наташа после тренировки шла к Зориной в гости, пила чай и слушала своего тренера, открыв рот. Алла Владимировна говорила ей о Ленинграде, описывала, как могла, его набережные, мосты, белые ночи, парки, музеи. Она пересказывала девочке любимые книги, фильмы, спектакли. Часто Зорина читала ей вслух.
Девочка завороженно слушала, но сама так и не приучилась к чтению. Когда она начинала читать книгу, автор словно брал ее за руку и тащил за собой. Наташе это не нравилось, она выдергивала руку и захлопывала книгу. Когда же она слушала рассказы Аллы Владимировны, то чувствовала себя свободной, никто ее никуда не вел. Слушая, она на ходу переделывала сюжет под себя, и уже не граф, а графиня Монте-Кристо мстила своим недругам, красивая индианка Большая Змея охотилась вместе с Соколиным Глазом, причем, была в него тайно влюблена…. Побочные женские персонажи ее не устраивали. Ей хотелось мужской славы, но женской красоты.
– У нее задатки лидера и совершенно мужской характер, – говорила Алла Владимировна Наташиным родителям. – Из нее должна получиться чемпионка.
Постепенно изменялась Наташина внешность. Если раньше ее ноги мальчишки называли спицами, потом – спичками, еще позднее – карандашами, то в восьмом классе, в первый день после летних каникул, случилась сенсация.
– Ты видел – какие ноги? – говорили они друг другу, встречаясь в коридорах, и бежали смотреть еще и еще раз.
Странно, что изменение произошло вот так вдруг, словно по мановению волшебной палочки. Стопа осталась такой же, как в пятом классе, а ноги теперь решили расти только в длину, по пути приобретая точеную форму. Конечно, все случилось не за один день, просто мальчишки не особенно обращали на нее внимание, а летом вообще ее не видели. Тут еще Алла Владимировна так ушила и подшила Наташину школьную форму, что на нее засматривались даже девчонки.
Алла Владимировна была совершенно права насчет Наташи. К моменту окончания школы она выиграла все, что могла, в своем возрасте и регионе. Только досадная болезнь помешала ей поехать на всесоюзные юношеские соревнования. Зорина ездила туда одна и считала, что в тройку Забуга вполне могла войти.
После окончания школы выбора у Наташи никакого не было. Все было давно решено – Ленинград и художественная гимнастика. Тем более, что Алла Владимировна, несмотря на шестой месяц беременности, поехала вместе с ней, готовила к поступлению, поселила на время экзаменов у своих родителей, не отпускала от себя ни на шаг.
Потом у Наташи Забуги была радость узнавания своей фамилии в списках студентов первого курса и горечь отъезда самого дорогого человека на земле – Аллы Владимировны. Но в аэропорту Пулково, когда Зорина давала ей последние советы, Наташа неожиданно почувствовала, что находится уже некоторое время в нетерпеливом ожидании, когда объявят посадку и она останется один на один с этим городом, со своей красивой свободой.
Первые дни после отъезда Зориной она еще выполняла программу Аллы Владимировны по осмотру памятников и музеев. Но после церемонии зачисления она решила, наконец, прогуляться без цели. В этом районе Петербург не был таким парадным и блестящим, как в центре, то и дело попадались нетрезвые, небритые лица, которые вполне могли встретиться в поселке Привольное. Мимо проехал длинный «Икарус», обдав ее теплой и сладковатой отравой. Наташа успела прочитать, что конечной остановкой у него был порт.
«Поеду смотреть на корабли,» – решила она, дошла до остановки, потопталась в ожидании минут пятнадцать и, наконец, села в двадцать второй автобус. За все время, пока Наташа жила в Приморье, она ни разу не видела моря. Была несколько раз в Уссурийске, Артеме, Спасске, Бикине, но не видела Тихого океана, хотя бы его кусочка в виде моря или залива. Теперь ей вдруг захотелось посмотреть на белые лайнеры, которые везут счастливых людей в иностранные порты. Она была уверена, что с мостика ей махнет рукой человек в белом кителе с мужественным, загорелым лицом.
«Девушка, хотите осмотреть наш корабль?»
«Но, капитан, женщина на борту – это плохая примета», – ответит она.
«Эта примета не действует, если корабль назвать именем одной девушки», – ответит морской волк, глядя ей прямо в глаза.
«Как я заметила, ваш теплоход называется «Михаил Шолохов»».
«Но только мы с вами теперь знаем, что на самом деле он называется…»
«Наташа…»
– Девушка, выходите. Вы что, уснули? Это конечная остановка.
Серый дом с колоннами, похожий на Дом офицеров в Привольном. Очень высокие тополя. Деревья такой высоты не растут у них в уссурийской тайге. Вот еще одно здание желтого цвета, опять с колоннами и ступенями. «Институт инженеров водного транспорта». Ворота. «Морской порт». Наконец, она добралась.
– Ты куда? – из будки послышался удивленный голос.
– В порт, – ответила Наташа и улыбнулась приветливо.
– Куда? В порт? Во шлюхи обнаглели! Уже на территорию лезут! А ну пошла отсюда, сопля зеленая! В порт? В п…
Охранник добавил, куда ей следует идти. Человека в белом кителе с мужественным, загорелым лицом нигде не было видно. В этот момент в ворота порта въехало такси, из которого доносился громкий женский смех.
Наташа, может, впервые потеряв свою гимнастическую осанку и походку, поплелась назад мимо тополей и колонн, чувствуя себя, как солдат пробитый пулей, но совершающий еще несколько шагов, прежде чем упасть. Она тоже разрыдается не сразу, а вот там, у театральной афиши.
– Девушка! Погодите минуточку! – услышала она справа мужской голос.
Человек в белом кителе с мужественным, загорелым лицом? На юноше были серые вельветовые джинсы и розовая рубашка на заклепках. Нос с горбинкой, веселые глаза.
– Вы так расстроены, но так прекрасно скроены, – сказал он и рассмеялся. – Почти стихи получаются. Вы кого-нибудь провожали?
– Нет, – Наташа остановилась, плакать ей уже не хотелось. – А вам какое дело?
– Я всегда мечтал, чтобы меня провожала такая вот девушка, как вы. Правда, в моих мечтах девушка была не такая красивая … Хотел пойти в Макаровку, но не выношу казарменного положения. Поэтому учусь на судомеханическом. Буду плавать на судах «река–море», заходить в иностранные порты. Гамбург, Любек, Копенгаген…
– А эти суда «река-море» красивые? – спросила Наташа, не придумав другого вопроса.
– Если вы будете стоять на причале, даже теплоход «Александр Пушкин» рядом с вами покажется разбитым корытом….
Так Наташа познакомилась с Алексеем Симаковым. Ему очень понравилось, что она с Дальнего Востока, к тому же художественная гимнастка.
– А у меня никогда… – начал Леша, но осекся и поправился, – в смысле, я никогда не был на соревнованиях по художественной гимнастике.
Симаков ухаживал красиво, с цветами и юмором. Сводил в ресторан «Тройка» и прокатил на речном трамвайчике. Через месяц Наташа выиграла первенство Ленинграда среди взрослых. Симаков был на трибуне, он успел сколотить вокруг себя команду болельщиков, и те устраивали почти футбольную овацию, когда Наташа Забуга выходила на ковер в своем простеньком купальничке. Но потом она как бы принимала от него эстафету и заставляла переживать за нее весь зал. Один раз она уронила булаву, но подняла ее, прогнувшись в вертикальном шпагате, словно протыкая носком ноги купол Дворца спорта.
В этот вечер Наташа пришла к Симакову домой. Первый раз она пила шампанское, в нос ударяли пузырьки, в рот лезла медаль, которую Алексей зачем-то опустил в ее бокал. Симаков был в ударе. Наташа хохотала, не переставая, даже когда он повалил ее на кровать, щекотно целовал в шею и раздевал. Еще больше ее смешила теперь серьезность Симакова. Ей не было больно, как обычно рассказывают, но смеяться она перестала. Про это тоже рассказывала ей Алла Владимировна, как это происходит, как гимнастка должна с этим жить. Все это она знала…
Все это она себе именно так и представляла. Ленинградец с трехкомнатной квартирой на Московском проспекте, в будущем моряк. Все случилось по задуманному. Теперь Наташу интересовало, когда он сделает ей предложение и познакомит с родителями. Но Алексей приводил ее домой, когда родителей не было, а разговоров об их совместном будущем избегал, шутил же теперь лениво и не смешно.
С трудом Наташа добилась, чтобы Симаков взял ее в одну из своих компаний. Там, наблюдая за ним среди знакомых ему девушек и парней, Наташа сделала для себя определенные выводы. Она поняла, что, обладая несомненными внешними преимуществами, она уступала всем этим девчонкам во всем остальном. Она не умела быть разговорчивой, остроумной. Наташа понимала, что говорят они не бог весть о каких сложных вещах, а чаще всего несут околесицу, но и этого она не умела. Симаков был здесь таким, как в первые дни знакомства с ней, веселым, развязным. И еще неопытным женским чувством она умудрилась разглядеть какие-то намеки, по которым сделала вывод, что почти со всеми симпатичными девицами Симаков находился в самых тесных отношениях.
Наташа не стала устраивать диких сцен. Она решила учиться. Первые ее попытки шутить, казаться оригинальной, непростой девчонкой были неуклюжи и вызывали с его стороны насмешки и остроты. Но Наташа сделала одну простую вещь, о которой ей все время говорила Зорина, но которой она не придавала значения. Теперь она стала читать. Читала она медленно, с постоянной прикидкой на использование прочитанного в общении.
На следующей вечеринке Наташа всего-то два раза процитировала Гашека и Цветаеву, случайно и совсем не к месту, но почувствовала, как невидимый центр компании смещается в ее сторону. Чтобы закрепить успех, она станцевала, используя гимнастические элементы и кое-что, подсмотренное ею в прошлый раз у танцующих девиц. Успех был ошеломляющим. А ей предстояло еще научиться одеваться, использовать косметику… Сколько у нее еще было нетронутых резервов!
Симаков становился с ней все серьезнее и серьезнее. Наташа чувствовала на себе уже не похотливый, а изучающий взгляд. Наташа чувствовала, что он не понимает ее и начинает ее бояться. К тому же она стремительно прогрессировала в постели и временами ловила ощущение власти над этим мужчиной, а, может, над мужчинами вообще.
Однажды на переходе через Лермонтовский проспект перед Наташей затормозили «Жигули». «Наверное, опять неправильно перехожу улицу», – подумала девушка и приготовилась выслушать внушение от водителя. Но из машины высунулось широко улыбающееся, круглое, но с маленьким остреньким подбородком, лицо пожилого человека.
– Наташенька! – он жестом пригласил ее садиться в машину. – Что же вы стоите? Не узнаете? Как не стыдно! Лавры победителя закрыли вам глаза. А ведь мне посчастливилось даже целовать вас. Когда? А кто вам вручал медаль за первое место два месяца назад?
– Простите меня, пожалуйста, но я была в таком состоянии…
– Понимаю и не сержусь. Вам куда? Еще не решили? Завидую вашему юному беззаботному возрасту. Давайте просто прокатимся по городу. Хорошо?
– Хорошо, – Наташа так обрадовалась, что в большом и чужом ей городе есть, оказывается, пожилой мужчина, которому ничего от нее не нужно. И ей от него – тем более. Ей сразу стало спокойно и уютно в его машине.
– Я уж и не надеюсь, что вы помните мое имя.
– Вы из спорткомитета…
– Из спорткомитета. Зампред. Егор Афанасьевич Курбатов. Заместитель председателя. А знаете, как меня кличут в нашей конторе?.. Серый кардинал. Знаете, кто это такой?
– Ришелье? – назвала Наташа единственного известного ей кардинала.
– Пусть будет Ришелье, только от спорта, – засмеялся Курбатов. – Ришелье, потому что решаю вопросы, а они нет. От меня многое зависит, а от них нет… Я ведь номенклатура. Страшно?
– Ну что вы, Егор Афанасьевич, все хотите казаться страшным? По-моему, вы добрый и веселый, – ответила Наташа, и ее внутренне передернуло от той интонации, с какой это сказала.
– Правильно, Наташенька. Кому я – тигр, а кому – домашний сибирский кот. Можно погладить…
Прошел еще месяц. Симаков и не подозревал, что Наташка Забуга, провинциалка из Уссурийского края, почти таежный житель, уже несколько раз была на даче большого спортивного функционера, что недавно она стала кандидаткой в сборную Союза, а это значило, что после чемпионата страны она едет в Англию на европейское первенство. Он чувствовал, что все происходит как-то помимо его воли, и это его настораживало, даже пугало.
Вот в этот период их отношений Симаков и сказал Наташе, что хочет познакомить ее с одним хорошим парнем. У парня этого нет девушки, а ему обязательно нужно прийти на день рождения лучшего друга вдвоем, так принято. Наташа согласилась, хотя понимала, что Симаков передает ее другому, как эстафетную палочку. Симаков, благословляя ее, говорил, что Иволгин – мягкий, домашний, очень добрый и трогательный. Девушка с крепким характером могла бы вить из него веревки. Но ей, Наташе, зная ее, как тоже доброе и трогательное существо, он мог бы доверить такого друга, как Дима, на один вечер. Впрочем, если они подружатся, то он возражать не будет, хотя и очень огорчится…
Она согласилась, испытывая совершенно незнакомое ей чувство легкого любопытства на фоне быстро прогрессирующих скуки и равнодушия. У нее был молодой любовник и пожилой покровитель. Ни тот, ни другой не подходили на роль мужа с квартирой. Она решила посмотреть на домашнего мужчину. Вяжет, шьет, печет пироги…
Предложение мистера Си было как нельзя кстати – Тони даже думал незаметно улизнуть с Рита-роуд, благо запрограммированная им фискальная машина позволяла это сделать. Кейт выписывали из госпиталя, и очень нужно было ее встретить. Не только потому, что больше некому… Накануне Кира купила все, что необходимо малышке (советы миссис О’Нейл стали для Тони откровением), включая коляску и кроватку, и вечером они отвезли подарки к Кейт на квартиру.
В такси он просмотрел Ужас-Какие-Секретные-Записи, зашифрованные Очень-Сложным-Шифром, который теоретически он должен был прочитать. Во всяком случае, на это рассчитывали и директор Бейнс, и ребята из Комнаты 40, и мистер Си. Конечно, шифр был непрост – игра в поддавки не должна быть слишком откровенна. Но знать, что текст может быть расшифрован, – уже очень много.
Тони любил математику, в самом деле любил, и имел к ней способности (собственно, и приведшие его в Лондон), но в последнее время все реже и реже «разминал мозги» – не до того было.
Его первый учитель арифметики, толстый и глупый монах из приюта, не смог отбить (в прямом смысле) эту любовь, хотя приложил к тому немало усилий. А второй была учительница, уже гораздо позже. Она не казалась молодой (пятнадцатилетнему мальчишке), сильно доброй (хотя несомненно таковою была), но Тони любил ее всей душой, не вполне эту любовь осознавая. И сначала, памятуя о приютском прошлом, он побаивался обнаружить свои способности – нет, не наказания, конечно, опасаясь, а того, что ей это не понравится, как не нравилось глупому монаху. Да и ребят немного стеснялся, не хотел вылезать вперед… Но шила в мешке не утаишь – она сама заметила, и очень быстро, как легко Тони дается математика, она занималась с ним отдельно, а когда исчерпала собственные знания, покупала ему учебники…
Тот, чей путь в дорогую школу, а потом в колледж и университет определен самим рождением, никогда не сможет в полной мере оценить право на образование, понять ощущение той неуверенности и того трепета, которые испытывает сын неграмотных родителей, переступая порог высшего учебного заведения. И как бы Тони ни прикидывался балбесом, как бы ни бравировал перед друзьями напускным равнодушием, а на своем первом экзамене перетрусил до полного ступора и, наверное, утопился бы от отчаяния, если бы его не сдал.
На листах с непрерывными машинописными строчками букв и цифр, казалось, невозможно найти закономерности, – верней, удерживать такое их множество в голове. И конечно, существовали аналитические подходы к расшифровке… И автоматон бы пригодился. А Чудо-малыш так и вовсе мог подарить готовый ключ. Но почему-то хотелось справиться самостоятельно – будто ребята из Комнаты 40 предложили ему пари.
Разумеется, за те полчаса, что парокэб тащился в Ист-Энд, Тони ничего не расшифровал, однако наметил пути дальнейшего продвижения.
Он не только не опоздал, но и прибыл раньше времени. Купил цветы на лотке у ворот госпиталя. Заметил двоих ребят из МИ5, куривших за углом родильного отделения. Решил пошутить, подошел к ним и попросил спички – ему любезно (с легкими ухмылками) протянули зажигалку. Игра с Секьюрити Сервис в одни ворота была легкой, приятной и в чем-то забавной…
Тони вызвал такси с госпитального телеграфа и успел выкурить три папиросы, прежде чем Кейт в сопровождении акушерки вышла на крыльцо корпуса – акушерка держала на руках ребенка и озиралась по сторонам, Кейт была бледна и смотрела в землю. Тони бросил окурок и поспешил им навстречу – акушерка искала, кому бы вручить младенца, наверное по привычке, ведь должны же были ее предупредить о том, что Кейт только что овдовела…
Она слабо улыбнулась, получив из рук Тони букет, покивала молча.
– Папаша, дочь-то возьмете? – недовольно проворчала акушерка.
Тони растерялся немного – не хотелось объяснять, что он не папаша вовсе, – неловко принял сверток с ребенком на руки.
– Не так, не так, папочка… – улыбнулась она и поправила левую руку Тони. – Локоток под голову, чуть повыше. Вот… Учитесь!
– Можно идти? – спросил Тони, глядя в маленькое красное личико ребенка. Просто невозможно маленькое! Как у куклы!
– Куда? Погодите, сейчас дагеррограф свой аппарат поставит как следует…
Тони оглянулся: он и не заметил, что у него за спиной устанавливают штатив дагеррографического аппарата…
– А… это всем положено – дагеры делать? – спросил он неуверенно.
– Ну, знаете, папаша, – хмыкнула акушерка, – если вы за отдельную палату заплатили, то уж дагерротип-то точно можете на память оставить. Не каждый день, небось, такое случается. Некоторые и лимузины заказывают, с ленточками, а один тут был – за авиетку заплатил, всю в цветах и надписях, круг под кровлей сделал, мол, жену с ребеночком домой везу!
– Хочешь авиетку? – спросил Тони у молчавшей Кейт.
Она вымученно улыбнулась и покачала головой. И в эту минуту за стеклянной дверью показался доктор W. в белом халате.
– Погоди-ка. – Тони подмигнул Кейт, сунул ребенка в руки акушерке и бросился к двери.
Доктор W. шел через вестибюль к лестнице скорыми шагами, но Тони его догнал.
– Доктор, погодите. Вы ведь принимали роды у миссис Кинг, не так ли?
Тот остановился и вздохнул обреченно – наверное, не хотел быть замеченным. И с еще одним тяжким вздохом произнес:
– Здравствуйте, мистер Аллен. Я лишь оказывал некоторую помощь врачу, и только.
– А теперь окажите нам честь, сдагеррографируйтесь с миссис Кинг и ее дочерью – девочке будет приятно знать, что к ее появлению на свет приложил руку столь знаменитый человек.
– Право, вы преувеличиваете мою известность… – Доктор смешался, опустил взгляд. – И заслуга моя вовсе не велика – я лишь наблюдатель, а слава по праву должна принадлежать моему гениальному другу…
– К рождению ребенка приложился не ваш друг, гениальность которого я не ставлю под сомнение. Но и ваш талант заслуживает уважения: вы, а вовсе не ваш гениальный друг, привили мне любовь к чтению, – расшаркался Тони, а доктор, смутившись еще сильней, неуверенно направился к выходу.
Они сдагеррографировались вчетвером: Тони с девочкой на руках, Кейт и доктор W. в центре. Дагер им пообещали прислать с курьером дня через три.
По дороге к воротам, где их уже ожидало такси, Кейт пробормотала:
– Боже мой, какой страшный человек… Зачем ты его позвал?
– Это доктор W. Ты его не узнала?
– Как?.. – Кейт приостановилась. – Тот самый? Автор «Записок»?
– Ну да, – усмехнулся Тони. Ему было страшно нести ребенка, он боялся сделать что-нибудь не то, оступиться или споткнуться, и как назло при этом не мог как следует смотреть под ноги…
– Кто бы мог подумать! А я-то считала его… – Кейт замолчала.
– Кем?
– Не смейся надо мной, после родов у женщин бывают странные фантазии… Я думала, что это Джон Паяльная Лампа… Будто он пришел, чтобы убить нас с Урсулой.
– Ты назвала дочь Урсулой? – Тони удивился.
– Да. – Кейт слабо улыбнулась.
– Ты знаешь, что означает это имя?
– Конечно. Медведица. Разве плохо? Мы с Эрни давно так решили. Это сильное имя.
Тони кашлянул.
– Почему ты решила, что доктор – Джон Паяльная Лампа?
– Не знаю. Я же говорю, странные послеродовые фантазии. И механистическая рука… Так и кажется, что под черной перчаткой спрятана паяльная лампа…
– Там зажигалка, всего лишь зажигалка. Под перчаткой.
– Он назвал меня телеграфисткой. И… мне кажется, он не просто так появился рядом со мной…
– Он не любит немцев, это неудивительно для ветерана. И он, конечно, не просто так появился рядом с тобой, и он, конечно, имеет отношение к произошедшему на Уайтчепел-роуд. Так что ты не сильно ошиблась, а может, и вовсе не ошиблась. Как ты себя чувствуешь, малыш?
– О, со мной все в порядке. – Кейт говорила тихо и быстро, будто старалась сообщить необходимую информацию и поскорей замолчать. – И Урсула совершенно здорова, у нее прекрасный аппетит. Мне повезло, она очень спокойная девочка.
– Я волновался.
– Все прошло хорошо. – Она снова улыбнулась. – И спасибо тебе за передачи. И за цветы…
– Не за что. Они включились в игру. В такси наверняка будет фонограф, подыграй мне.
– Да-да, конечно. Если хочешь, я сама понесу Урсулу. Я чувствую себя хорошо.
– Мне не тяжело, только страшновато как-то…
– Когда-нибудь и у тебя будут дети. – Кейт повернулась к нему и улыбнулась. – Та девочка, с которой ты приезжал, у тебя с ней серьезно?
– Нет. Это блажь. Я имею право блажить?
– Хорошая девочка, чистая. Женись на ней, жена-англичанка – хорошее прикрытие.
– Она дочь коммуниста. Жена-англичанка – хорошо, а жена-коммунистка – сомнительная связь, жирная красная галочка в моем досье и снижение уровня доступа к секретной информации. К тому же прикрытие мне уже не нужно, а в рейх я ее не повезу. А так… мало ли с кем я сплю и с кем гуляю?
– А ты не думал о чувствах девочки, когда начинал блажить? – Кейт вовсе не упрекала Тони, скорей иронизировала. – Мне показалось, она очень искренне к тебе привязана.
– Я тоже привязан к ней очень искренне… – проворчал он. – Я… ничего не могу с этим сделать. Эрни советовал с ней переспать и успокоиться.
– Знаешь, становиться негодяем не стоит даже ради самой высокой цели.
– Я подумаю над этими твоими словами.
Кэбмен терпеливо ждал, оглядывая окрестности с высоты своего сиденья и включив счетчик. У дверей Тони снова растерялся: как подняться в парокэб с ребенком на руках? Он пропустил Кейт вперед и помялся, примериваясь…
– Ох, какой же ты медведь! – улыбнулась она и протянула руки. – Давай ребенка мне, а потом садись.
На руках у матери девочка смотрелась органичней.
– Знаешь, если бы меня встречал Эрни, я бы обязательно спросила его: «Не правда ли, она красавица?» – Кейт с умилением склонилась над маленьким личиком.
– Что тебе мешает спросить об этом меня?
– Не знаю. Эрни смотрел бы на нее совсем другими глазами, не объективно, понимаешь?
– Она в самом деле красавица, – соврал Тони. – Объективно.
– Правда? – Кейт расплылась в счастливой материнской улыбке. – Я не могу судить об этом, мне она кажется самой красивой девочкой на свете. И она похожа на Эрни, ты заметил?
– Да. И на тебя тоже. На тебя даже больше.
– Его ямочка на подбородке… – выговорила Кейт и зажмурилась на секунду.
Тони поглядел наверх – вряд ли водитель со своего места расслышит их разговор…
– У тебя в квартире наверняка стоят фонографы, поэтому поговорить мы можем только здесь.
– Ja, ja, ich verstehe, Tonchen… – улыбнулась Кейт.
– Нет, это слишком. Мне пришлось воспользоваться запасным каналом связи. Но даже если сообщение и попало к ним в руки, мой шифр прочесть нельзя.
– А ты не переоцениваешь себя?
– Мой шифр нельзя прочесть принципиально. Возьми, отправь завтра Максу. – Тони незаметно сунул ей в руки записку. – Ответа пока не было, но я думаю, тут не о чем говорить: англичане хотят передать нам нечто важное, и отказываться от их подарка глупо. Я пока не понял, что именно они хотят нам передать, но это как-то связано с Потрошителем. Они называют его Зверенышем. Мне довелось увидеть… хм… на что он способен.
– Зачем они убили Эрни? Если теперь сами… хотят что-то передать?
– Ты слышала о битве на Кейбл-стрит? Нас здесь не очень-то любят. Не только обыватели. Ветераны предпочли объединиться с красными против наци. И похоже, Уинстон тоже считает, что союз с Советской Россией лучше союза с рейхом.
– Он так любит славян?
– Вряд ли. И коммунистов он, я думаю, не любит тоже. Но он считает нас врагами более опасными, нежели большевики.
– Что ж… Приятно слышать, – задумчиво сказала Кейт с полуулыбкой.
– Ничего приятного. Люди Уинстона могут нам сильно помешать, их цель – сорвать наши переговоры с англичанами. И это страшные люди, как ты сама заметила.
– И… что же делать?
– Просто быть осторожней.
Вблизи айсберг производит куда более сильное впечатление, чем с орбиты. Особенно по сравнению с их куцым «роем»: группой из трех десантных скутеров, представляющих из себя гибрид ложемента, маломощного маневрового двигателя и антиграва. Слабая гравитация Энцелада все же позволяет его использовать на малых скоростях, так что стажеры, зависшие подле махины старинного корабля, казались мухами, кружащими у праздничного торта.
По общепринятому времени Энцелада было глубоко за полночь. Но у айсберга начинался рассвет. Большой дымчатый серп Сатурна, перечеркнутый тенями кольца, дополнял композицию удивительными разноцветными отблесками.
Если из исследовательского центра на поверхности Энцелада или из иллюминатора станции зрелище казалось удивительным, то здесь оно просто завораживало. И снег искрился белый, словно на Земле, под Рождество или Новый год, где-нибудь в Хельсинки или Москве. И шлейф пара у горизонта клубился в рассветных лучах – непрочная атмосфера спутника.
Когда-то древний корабль разломился на части, и случилось это еще до столкновения. Артур без колебаний направил свою команду к верхнему колючему гребню «скал» – замерзшим и покрытым кристаллами льда и пыли фермам разрушенных конструкций.
Леся, пролетая мимо борта, различила какие-то иероглифы, фрагмент надписи на английском «…опус» и цифры. Надписи проглядывали сквозь иней, но ничего ей не говорили. Полвека назад в этой части пространства велось грандиозное строительство основного узла разгонной станции, тут было много кораблей, жилых модулей, автоматических транспортников. Это можно было бы сравнить с космическим мегаполисом, только подвижным, ни на минуту не останавливающим движение.
Некоторые из тех кораблей разбились или пропали. Какие-то потом даже нашли. Но и сейчас пространство возле планет-гигантов периодически прочесывают искатели древних сокровищ, «старьевщики», и кое-что находят, иногда даже ценное.
Когда Лесе было двенадцать, она мечтала отправиться в такую экспедицию.
И вот, почти оно. Правда, все не так.
И компания не совсем та, и ситуация… и вообще. До вчерашнего вечера она с Артуром Скеблиным пересекалась лишь несколько раз во время учебных занятий. Он учился на пилота, она – на оператора навигационных систем. За это время она лишь успела по достоинству оценить его не слишком объемное чувство юмора и весьма значимое чувство собственной неотразимости, но запомнила еще почему-то, что баллы у него выше среднего.
Хотя, не почему-то.
Это-то и бесило: был бы Артур просто пустышкой-зазнайкой, она бы быстрей определилась, как с ним разговаривать и что отвечать.
И может, сейчас сидела бы в каюте, даже не догадываясь о вылазке…
…Мухи все-таки уселись на торт: рой добрался до «торцевой» торчащей к звездам поверхности старого корабля. Все три мухи. Одна из них – Артур, другая – Леся, третья – Дзен.
Здесь чернели разрушенные стыковочные узлы и провалы переходных шлюзов. По знаку Артура они зашвартовали скутеры к одному из обломков и дальше отправились уже пешком, наслаждаясь возможностями почти незаметной гравитации. Леся увидела на одной из перекошенных панелей косую надпись по инею – «Таманский-67». Наверное, ребята из прошлогодней группы. На Энцеладе практику проходят только те, кому в этой зоне чаще летать: будущие сотрудники транспортных компаний или пилоты буксиров из внешних систем. У планетарников – свои учебные центры на Луне и на Фобосе. У них свои сложности и совсем другие задачи…
Дальше надписей стало больше, некоторые почти стерлись, заросли инеем. А потом компания перешла в тень, пришлось включить нашлемники.
Артур жестом хозяина показал, куда лететь, но это исключительно для Леси, Дзен и так все знал.
Леся вывела на стекло шлема интерфейс дополненной реальности: может, парни тут уже бывали, но дополнительная информация лишней не будет. Правда, в основном пока это была ненужная информация – о температуре снежного покрова, процентном содержании водяного пара у поверхности, радиационном поле и т.п. Данные об объекте в заданных координатах – «Объект №2312 искусственного происхождения «Октопус»… Понимай, как хочешь.
Услышала в шлеме голос Артура:
– Все помним, да? Тишина в эфире, только экстренные переговоры. Держаться вместе, на посторонние шумы не реагировать. В случае чего – встречаемся здесь через три часа.
– Как драматично… – прокомментировал Дзен. – Бывали сто раз уже…
– Я для новичков.
То есть, лично для Леси. Все это он вообще-то рассказал ей перед вылетом, только не счел необходимым объяснить, почему надо молчать.
– А-а… – в голосе Дзена многозначительность смешалась со смешком. – Тогда понятно. Идем стандарт? Или скучно?
– Стандарт, – нехотя пояснил Артур, – это маршрут по стрелкам, для чайников. Но это как бы не очень интересно. Служебные помещения, там народ толпами ходит. Никаких приборов, никаких артефактов. Мы обычно стандарт проходим с лету, там дальше будет интереснее. Правда, это немного опасней… и связь там хуже.
– И как часто вы тут бываете?
За три месяца на Энцеладе Леся оказалась у айсберга впервые. И думать не думала, что он настолько изучен.
– Н-ну… – задумался Дзен, – я восьмой раз, Арчи – раз двенадцать был.
Да уж…
И зачем Артур ее позвал? Похвастаться молодецкой лихостью?
Так у него вроде и так есть перед кем… и более благодарная аудитория есть. Или в своей группе он успел завоевать сердца всего женского коллектива и теперь подступается к инженерам? И начал с нее?
Леся в лицах представила всех девчонок пилотажной секции, живописно расположившихся у ног Артура с бокалами вина, и умильно заглядывающих ему в глаза снизу вверх – и едва сдержала смех.
Ну, зато приключение. Сидеть на станции не больно-то весело.
Особенно если твой старший инструктор Карл Изгорнов…
– Па-а-ашли!
И все-таки…
Гоп-гоп-гоп! Все будет хорошо!
Все будет хорошо – я это знаю…
А, это ты, Верка Сердючка? Что ж, я с тобой согласен.
Уходят и растворяются в прошлом президенты, меняются элиты, не вечны на этой земле олигархи, да и интеллектуалы быстро умнеют – ничто так не подстегивает разум, как взгляд на содержимое кошелька. Все наносное однажды уносит река Лета.
Остается народ.
Он будет жить вечно, подобно беспощадной и неистребимой степной траве. Останется Украина – поумневшая, узнавшая много горя и не кидающаяся сломя голову за иностранными ништяками. Украина, забывшая майданы, как страшный сон, осознавшая, что даже миллион сожженных покрышек не принесет достаток в дом и не дадут сытости человеку. Останется народ, погруженный в созидательный труд – ведь столько надо еще наверстать после pizdarii, после окаянных дней, погрузивших страну во тьму!
Верю, встанет она с колен!
А Россия? Что Россия? В конце концов, даже худой мир куда лучше доброй ссоры. Братья – словно коты, погрызутся и помирятся.
Я в это верю.
Танцуй, Верка! Пой!
Все будет хорошо, я это знаю.
— Ману…
Полупрозрачный крохотный вихрик силы скользнул из-за уха по щеке легким перышком, пощекотал уголок губ, заставив их растянуться в невольной улыбке. Роне попытался его слизнуть, но не успел: вихрик уже впитался, оставив лишь ощущение теплого покалывания и приятных мурашек. Сила пела под кожей, звенела в каждой жилочке, срывалась с пальцев острыми черно-алыми протуберанцами, шевелила волосы на затылке. Это было приятно (очень, очень приятно), но в общем-то совершенно нормально для сильного шера второй категории (пусть минимальной и подтвержденной перед самым отъездом в Валанту) после качественного и почти сексуального энергообмена. Вот разве что производить такой обмен через зеркало связи… нет, не то чтобы запрещалось: зачем запрещать то, что считается невозможным?
Да и тот вихрик, что так щекотно скользнул по щеке перед тем, как впитаться, был не черно-алым, а перламутрово-бирюзовым.
И от этого почему-то становилось трудно дышать.
— Ману… — повторил Роне задумчиво и еще раз глубоко вздохнул, пытаясь уловить запах моря и сосен. Кажется, ими все еще немножко пахло в Рассветной башне, но поручиться уже было сложновато. Может быть, Роне просто очень хотелось, чтобы ими все еще пахло.
На пюпитре у высокого окна зашелестели страницы — ворчливо и настороженно:
— И что — Ману?
Роне усмехнулся, не оборачиваясь. Он давно уже заметил, что на любые упоминания имени одноглазого бунтовщика Ссеубех реагирует как-то избыточно нервно. Так, словно для него это не просто имя, покрытое пылью веков… Впрочем, дважды дохлый некромант ведь и сам из тех веков, покрытых пылью. Может быть, для него имя Ману Одноглазого и на самом деле не просто имя? Может быть, он с ним даже встречался. И не просто встречался, а как-нибудь… ну, эмоционально, что ли. Между ними вполне могло что-то быть. Например, вражда, причем настолько сильная, что ее не истребили ни пять прошедших столетий, ни две смерти… три, если считать и самого Ману. Или, пусть для темных это звучит несколько странно, но они вполне могли быть и друзьями. В те далекие времена вроде бы случалось и такое.
— А то, что Ману был абсолютно прав, Ссеубех. — Роне развернулся вместе с креслом, не пряча улыбку. Кресло было огромное и невероятно тяжелое, выточенное целиком из каменного дерева и к таким фокусам изначально совершенно не приспособленное, но… Но сила пела в крови и искала выхода. Любого. Хотя бы вот такого, совершенно невинного. — Единение Тьмы и Света — определенно новый шаг в магии. Если даже простой энергообмен способен перевести шера-дуо-минимум… ладно, будем честными — шера дуо-миди… в уверенные шеры-прим, если не даже в прим-максимум… Знаешь, одного этого уже достаточно, чтобы признать величайшую ценность подобных опытов. И, выражаясь твоими словами, не сбрасывать их с корабля истории. Я правильно запомнил?
— Правильно, Ястреб. Правильно ты все запомнил. Вот что еще и понял правильно — в этом я сильно сомневаюсь, а память у тебя всегда была хорошая.
Злиться на дважды дохлого некроманта не хотелось совершенно. Роне откинулся в кресле, заложил руки за голову, уставился в потолок. Продолжил:
— Главное, заметь, что усиленный потенциал сохраняется как минимум в течение суток после… хм… инициации, почти не теряя уровня. Стабильность просто потрясающая, не то что с передачей через кровь, это уже и на первых сутках понятно. Может быть, он и дальше почти не снижается… ну или снижается крайне медленно. Но я бы… хм… не хотел этого проверять.
— Не хотел бы он! Верю, верю. — Последовавший за этим шелест страниц слишком напоминал издевательский смех. Роне предпочел его проигнорировать. Протянул мечтательно:
— Пожалуй, я никому не дам это проверять. Предпочту оставить светлого шера Дюбрайна для собственного пользования. Потом, когда он вернется…
Темные — жадные твари, Дамиен шер Дюбрайн… мой светлый шер… Ты раньше не знал? Что ж, теперь будешь знать. Им всегда мало. Всегда и всего. И они ни с кем не любят делиться.
Ну разве что только когда им это очень выгодно.
— Ты это о чем?
Голос у Ссеубеха, пожалуй, был сейчас еще более напряженным и настороженным, чем тогда, когда Роне упомянул Ману. И страницами он больше не шелестел.
Роне поторопился объяснить, подозревая, что его неверно поняли:
— Да нет, конечно, я не собираюсь делать что-то насильственное, использовать искажающие ментальные заклятья или подчиняющие артефакты. Я что, похож на идиота? Применять такое против целого полковника Магбезопасности! Ну и вообще… это же… Короче, я не стану. Просто… ну, просто дам ему все, что ему нужно. Раздобуду вот это самое все и дам. И это все будет только у меня, он нигде больше не сможет его получить, только от меня! И я ему все это отдам, по первому слову. Звучит прекрасно, правда?
— Для тех, кто знает тебя так, как знаю я, звучит скорее пугающе. И ничуть не более понятно.
— Да чего ж тут непонятного? — Роне продолжал улыбаться светло и радостно: — Я заберу все, что ему дорого, важно, ценно… Все, что ему нужно. Как когда-то забрал Ристану… Но не совсем так, тогда я был молод и глуп, хотел мстить, вот же глупость… теперь я буду действовать умнее. Он меня хочет? Прекрасно. Осталось сделать так, чтобы он хотел только меня.
— А если он… не захочет блюсти такую странную верность?
— Захочет, куда он денется! Я все для этого сделаю. Стану таким, как он хочет. Соберу у себя все, чего он хочет.
— Ястреб… Я тебе уже говорил, что иногда ты меня пугаешь?
— Говорил. Много раз. И что?
— И то, что я тогда не то чтобы шутил. И сейчас как раз такой случай.
— Да перестань! Все будет отлично! Просто замечательно. Я все продумал.
— Вот это-то меня и пугает больше всего.
— Ему нужна Шуалейда? Прекрасно! Она будет моей. Она и так бы стала моей, но раз она нужна Дайму… Двойная причина с этим не тянуть, понимаешь? Значит, она будет моей, и очень скоро. Задолго до его возвращения. И только от меня он сможет ее получить, понимаешь? О, ты не думай, я не собираюсь жадничать или злоупотреблять, я, разумеется, сразу же с ним поделюсь… стоит ему лишь попросить. Меня попросить, понимаешь? И больше никто не сможет дать ему то, что смогу дать я, понимаешь? Только я. Если потом ему понравится что-то другое… или кто-то другой — они тоже станут моими, и ими я тоже с ним поделюсь. Стоит лишь ему попросить…
— Ты… ты хочешь забрать у него весь мир? И потом выдавать по кусочку? Только если тебя попросят? — спросил Ссеубех очень тихо после довольно долгой паузы.
Роне чуть шевельнул плечами, что можно было счесть пожатием.
— Ну… по сути, да. Хотя, когда ты так говоришь, звучит ужасно. А на деле все будет не так. Я хочу стать его источником силы, понимаешь? Точно так же, как он стал источником для меня. Обоюдная искусственная линза, чем плохо? Этакая облегченная версия предложенного Ману Одноглазым единения.
На этот раз пауза была дольше.
— Ты думаешь, после того, как ты заберешь у него весь мир… Вернее, попытаешься забрать, потому что я далеко не уверен, что у тебя получится… Так вот, ты думаешь, что после такого он тебя полюбит?
Роне моргнул. Подумал, что, наверное, стоило бы рассмеяться над нелепостью подобного предположения: надо же, кто бы мог подумать, что старый некромант такой романтик!
Засмеяться не получилось. Наверное, слишком много думал.
— А кто тебе сказал, что мне нужна его… л-любовь? Не нужна. Я вообще в нее не верю! Я хочу стать ему нужным, это куда важнее. И надежнее. Нужным. Единственным. Необходимым. Все, ему жизненно важное, он сможет получить только от меня. Я сам стану ему жизненно важным. И я знаю, как это сделать. И я сделаю это. Ты меня слышишь?
Ссеубех ничего не ответил. Он всегда так поступал, когда ему нечего было возразить, шисов некромант. Ну и дысс с ним.
Роне послышалось от окна что-то вроде хлопка, словно ладонью о лоб или тяжелой обложкой при резком захлопывании фолианта. Как будто Ссеубех таким образом решил поставить в споре точку, оставив за собой если не последнее слово, то хотя бы звук. Впрочем, это вполне мог сделать и ветер.
Рассветная башня всегда отличалась сквозняками.