А еще профессор Майнер не объяснял, что делать в том случае, если цели и манипулятора, и манипулируемого одновременно и противоположны, и совпадают настолько, что даже немного страшно. И если вообще непонятно в каждый конкретный момент — кто и кем манипулирует?
Интересно, были ли в обширной практике профессора подобные случаи — или это только полковнику Магбезопасности так повезло? Уникально и катастрофически. И не спросишь ведь, и даже не потому, что далеко, да и неудобно беспокоить занятого человека. Просто слишком многое пришлось бы объяснять из того, чего объяснять не хотелось. Вообще не хотелось. Не только профессору Майнеру — никому.
Самая страшная и безотказная манипуляция — когда ты отлично понимаешь, что тобою манипулируют. Видишь когда. Видишь, как и какими приемами. И даже следующий шаг манипулятора можешь предвидеть. А сделать не можешь ровным счетом ничего.
Потому что есть еще очень большой вопрос: не можешь или не хочешь?
Впрочем, нет там никакого вопроса, в том-то и ужас. Ни вопроса, ни понимания того, кто из вас кем манипулирует-то: этот шисов сын Бастерхази, взявший тебя за горло своей открытостью и беззащитностью (ястреб? да какой там ястреб! И не ворона, даже не ощипанная… уточка!) — или ты сам, когда слишком громко подумал о… хм… совместном написании отчетов.
Так громко подумал и так откровенно и горячо, что Бестерхази не мог не услышать. И думать ни о чем другом потом весь день тоже не мог. Хотя так и не поверил до конца. Да что там думать! Он даже завтрак свой доесть не смог, так и вылетел из-за стола, словно ему в штаны скипидара плеснули. Чем, в свою очередь, снова взял за горло уже тебя.
Все менталисты по сути своей манипуляторы, и не особо важно тут, темные они или светлые, хотят они этого или не хотят. Чаще хотят. Но даже если и нет, это ничего не меняет: за десятки лет обучения жесткому ментальному самоконтролю постоянное манипулирование собой и другими настолько въедается в плоть и суть, что становится таким же естественным, как дыхание. Никто же не прикладывает сознательных усилий, чтобы сделать следующий вдох? Так и с манипуляциями.
Бастерхази ведь так и не поверил тогда, в таверне. И потом не верил. Просто смотрел — отчаянно, жадно, голодно… и не верил. Просто смотрел. И было ясно, что сам он никогда не сделает первого шага навстречу. Да что там шага, он и шевеления первого не сделает такого, которое можно было бы воспринять чем-то вроде подобного шага… только взгляд — в упор, полный раскаленного неверия и такой же черно-алой надежды (как есть уточка! одноногая).
Ну и как можно было обмануть такой взгляд? Никак это не можно было.
Он ведь и потом, на поляне уже, вжимаясь в тебя всем обнаженным жарким телом, все равно не верил. Вдавливался горячо, стараясь насадиться поглубже и помогая себе ногами, сцепленными у тебя на пояснице. Рвался навстречу горячей ласковой тьмой, оплетая черно-алыми лентами выплесков силы, словно живым кружевом. Жмурился, дышал рвано, дрожал, давя рвущийся наружу крик, тянулся открытым ртом, чтобы поймать твои губы и проораться уже в них… Почему-то он всегда предпочитал именно так — кричать или в поцелуй, позволяя тебе пить этот крик, словно сладкое вино, или же вцепившись зубами в свои пальцы или твое плечо. Но никогда — просто так, чтобы наружу. То ли стеснялся, то ли… Да шис его знает, этого Бастерхази!
Не Бастерхази — Роне…
Роне… ох… какой же он… шис бы его… ох.
Поза была не слишком удобной, ты это не сразу понял. Если без рук — а он именно так и старался, без рук, выгибаясь всем телом, тянулся к тебе изо всех сил, и это было сложно, и казалось, чего бы проще — вцепиться обеими руками, обнять, притянуть, прижать, удержать… Но он тянулся лишь телом и стихиями, неловко упираясь раскинутыми руками в землю и комкая судорожно стиснутыми пальцами цветы и траву. Он словно боялся лишних объятий и прикосновений (и это при том, что вколачивал тебя в себя жадно и яростно, но вот обнять…), впрочем — почему словно? Он именно что боялся. То ли действительно самих объятий, то ли ограничить твою свободу уйти… ведь если он вцепится тебе в плечи или хотя бы обнимет — уйти станет намного сложнее, правда?
Можно было обнять самому, хотя бы одной рукой — не то чтобы это было удобнее, чем воздушная подушка, но… Но вдруг он боялся именно этого — что ты обнимешь в ответ? И что потом будет трудно и больно, когда придется эти объятия разрывать, он же вчера почти застонал там, в таверне, когда как раз пришлось разлепиться. И больше руками не лез, только телом, только сутью, только ласковой тьмой, только губами…
И ты тоже не стал лезть руками. Только чуть усилил воздушную подушку под его затылком, чтобы было удобнее и не приходилось так далеко тянуться.
И наклонился сам, ловя губами вздрагивающие губы, горячие и искусанные — надо же, опять искусанные, и когда он только успел?