Тихой поступью охотящегося тигра подступал вечер. Вот уже солнце склонило свою златую голову к краю небесной шири и готовилось к ночному сну, подпуская багровую, как еще теплая кровь, тень к ничего не замечающему, горящему факелом в свете последних лучей, белокаменному замку. Лучи соскальзывали по западным стенам вверх, словно напоследок взъерошив любимому ребенку светлые вихры. Гвинелан сидела с окаменевшим, как маска, лицом и смотрела на уплывающее солнце. В ее голове мысли и страхи переменялись со скоростью стрелы. Будущей королеве виделись лорды, с песьими, свиными головами, которые упрекали ее, рыдающую и захлебнувшуюся в немом крике в подмене и в распутстве. Знать тыкала Гвен страшными вопросами о Лизарде, а ей нечего было сказать. А под конец, сам, лично, Вульф Шеллерт преподнес ей серебряный поднос, под круглой зеркальной крышкой которого она, с воплем ужаса, увидела окровавленную голову храмовника!..
Сон на яву прервался. Гвен подскочила с оглушительным криком и, сцепив руки, с неистовой силой, бухнулась коленями на каменный пол и начала молиться.
Через пару минут ключ провернулся с железным скрипом, и сам хозяин белокаменного замка влетел в уединенное помещение.
– Что?! Что у тебя случилось? – сверкая потемневшим взглядом, спросил Вульф.
– Н-ничего… – заикаясь ответила девушка, взглянув снизу вверх и побледнев. – libĕra nos a malo… libĕra nos a malo… – кротко, не прерывая молитвы, осенила себя крестным знамением. В ее устах это звучало, как гипноз, как волшебная мелодия, как непоколебимая уверенность в правоте завтрашнего дня. Шеллерт чертыхнулся, не менее вдохновенно, и махнул слугам. Две сухие жилистые тетки, разменявшие по четыре десятка лет на каждую, внесли масляно блестящее розовое одеяние и завернутое в полотно желтоватое, в пятнах застиранного пота, платье исподнее.
Гвинелан, оторопев, отошла на пару шагов. Мужчина дернулся, огласив келью серией коротких чихов.
Принесенное платье пахло приторными благовониями и затхлыми шкафами. Гвинелан округленными глазами оглядела это безобразие и решительно отказалась сие надевать.
– Ты идешь в общество. Ты королева, а не простушка с сеновала и не монашка с книжкой! – утирая слезу, и, стараясь не чихать, настаивал Шеллерт. – Наденешь!
– Я королева, а не безглазое безвкусое чучело! Если я жила у дядьки пленницей, попрекаемая куском хлеба и ходила босиком, то это не значит, что я унижу себя до такого!
– Общество злое, Гвен. Оно не прощает ошибок и не дает отдышаться. Ты либо должна быть идеальна, либо быть настолько стальной, будто идеальна. Считай, что это доспех для высшего общества. Надо так.
– Если мне нужна броня, то верните мою походную сумку. Там есть платье, в котором я хотела быть… после свадьбы… – голос дрогнул, но девушка сдержала себя.
– На счет Лизарда. – Шеллерт прижал руку к подбородку, поглаживая ногтем сомкнутые губы. Касаться этой темы не хотелось. – Королевские свадьбы – это сделки, Гвен. Это государственно выгодные договоры, заключенные ради выгоды и политики. Не имеет значения, что… король Арвари не явился, понимаешь? Лорды не такая важная рыба, чтобы перед ними оправдываться, и, уж точно, им не стоит знать всех деталей и видеть эмоций…
– Я понимаю. – Сдвинув брови, маскируя злостью свою потерянность, проговорила девушка, глядя, как горничные, словно ничего особенного не слышат, продолжают расправлять платье и расшнуровывать корсет.
– Твое положение шаткое. Но есть и сильные стороны. Их несомненно больше. Не стоит раскрывать всех карт сейчас. Тогда, возможно, их не придется раскрывать совсем. Тогда мы сможем выиграть всю партию.
– Поняла! – решительно подняла подбородок Гвинелан, прежде, чем ее успел коснуться Шеллерт. – Принесите мою сумку. Надеюсь, я понятно высказалась.
Платье было скомкано в кучу и вручено в растопыренные руки ошарашенной служанке. Гвен указала теткам на дверь и отвернулась к окну, сложив руки на груди. Мужчина довольно ухмыльнулся, вытолкал прислугу и вышел, не запирая двери.
Через четверть часа в комнату внесли полотняную заплечную сумку. Вслед за стражником в дверной проем втиснулась девчонка лет тринадцати-четырнадцати, в брусничном, еще детском платьице, не прикрывающем щиколоток. Кроткое создание с фонтаном рыжих мелких кудрей и веснушчатым лицом внесло огромный полный таз и вернулось за парящим углями утюгом.
После морской прогулки, лесного перехода, визита в публичный дом, болотистого петляния и стремительных перелетов заплечная сумка представляла собой жалкое зрелище. Залитая зеленой грязью с одной стороны, и, обтертая от грязи черной – с другой… она, тем не менее, обрадовала хозяйку.
Гвен растянула шнуровку и стала вынимать свои вещи, а рыжая вернулась, неся щелок и, уже знакомый, плащ с меховой оторочкой по вороту… Вероятно, слуги посчитали, что это тоже ее вещь.
Наследница рода Трюдор, с минуту, не мигая, смотрела на плащ, потом закрыла глаза и уткнулась в него носом. Слез не было. Обида и ужас тоже отступили перед мыслью, что Алана больше нет.
Стоявший за приоткрытой дверью Шелерт отвернулся и, уже не скрываясь, стал спускаться, небрежно стукая каблуками о ступени. Провальный эксперимент.
Девушки поглядели друг на друга и, без слов, начали готовить наряд. В отдельном тугом свертке из пергамента и рогожки лежало голубое сарсенетовое, с шелковым гауном, платье. Бумага, вся зеленая от тины, тем не менее, сберегла наряд чистым. Ее скромное сокровище. Единственный сохраненный наряд, принадлежавший ее матери. От ткани шел легкий запах яблок, жасмина и гиацинта – так пахла ее мама.
– Хорошо, что стирать не придется, а то не успели бы к вечеру. – Подала голос новая служанка. – Меня Фрит зовут.
– Фритсвильд… – вслух произнесла Гвен, задумавшись. – Значит мирная и сильная… хорошо, Фрит, здесь есть другая сильно заляпанная одежда. Надо постирать, пока есть время. Я займусь, а ты погладишь.
– Хорошо, госпожа. – Кротко кивнула девчушка и сноровисто распластала платье на монашеской жесткой кровати. Тяжелый утюг в ее руках двигался так виртуозно, словно весил как пустой чайник. Гвен выдохнула, больше не переживая о своем сокровище и натерла щелоком второе.
***
Дворяне стали приезжать ко двору сразу по нескольку человек. Лакированные кареты, с обитыми черным металлом крышами и блестящими на дверцах, отнюдь не декоративными, гербовыми щитами, стройными рядами заполняли огромный двор. Гостей просили пройти в парк, где, по случаю жаркого погожего дня был накрыт длинный стол под белыми скатертями с черными алтабасовыми салфетками и полотенцами, по которым вились золотые и серебряные тканые диковинные растения, и плющ обвивал меч с прямой гардой, напоминавший крест. Таков был королевский герб Альбы.
Гости встречались, дружественно жали руки и хлопали друг друга по плечам, тем не менее, украдкой настороженно оглядывая стражу и высокие замковые стены.
– Ну, что, лорд Кастэл, дела ваши были не плохи, раз отрастили такое пузо. – Предводитель дворян, Лорд Дидал Малаган поднес старому другу кубок вина, кидая в рот сочную виноградину.
– Ключевое слово, что были. – Жуя кус вяленого мяса, отозвался Генри, самый богатый из присутствующих здесь. – Слышали, что свадьба была королевская, вперед похорон и панихиды, а вот кто с кем велено было не слышать.
– Говорят, Шеллерт-то сиротливую пташку в плен взял, да крылышки ей подрезать хотел вместо наших голов… – шепнул, нарочито громко, поглядывая на стоящего молча стражника, Дуэйн Лэрвиг, дворянин весьма влиятельный, а потому имеющий свое веское мнение по любому вопросу.
– Так не он женился-то, вот диковина. Кто жених-то ейный? Я не уразумел. – Это круглый, с утробным трубным голосом Фред Илгот.
– Герольды вещали, что Лизард муж. – Серьезно ответил лорд Генри Кастэл. – И, шутки отставим, я сей документ видел. Имя короля Арвари там было четко вписано золотыми буквами. Такой подделки изготовить до сих не могли.
– Так значит сумели! Мужа в глаза никто не видал, а несостоявшийся жених гостей созывает. – Снова Илгот.
– Ты, вероятно, на дыбу хочешь. – Отвесил подзатыльник Малаган, на правах главного. – Казнить как лорда здесь явно не станут, умрешь, как крестьянская крыса в собственных кишках.
– Дидал, так мы на свадьбу вызваны или на казнь? – Илгот рыгнул и громко заржал, как сытый мерин.
– Думаю, мирного исхода ради. И это неплохой повод выпить вина из погребов покойного сэра Герта, градоначальника Брасны, который так часто нас принимал раньше и был нашим другом… да перед той же участью поглядеть на прекрасную королеву.
– Коль молва не врет, и она действительно так прекрасна. – К лордам подошел седой сгорбленный старик, с серебряным посохом и, как ни в чем ни бывало, встал рядом, словно равный.
– Что-то тут псиной запахло! – Лорд Кастэл демонстративно плеснул из серебряного бокала под ноги Даркорну. Старик поглядел, как камни парковой широкой дорожки впитывают красные капли, похожие на кровь и поднял пристальный взгляд на зачинщика.
– Все мы едино невелики пред очами всеединого, а раз он что затеял, и даже слуги вашей церкви вмешались, то неизвестно, кто выйдет отсюда живым.
– Хранители твои поодаль встали, так подлететь не успеют, старик. – Лорд Генри сплюнул туда же, выказывая неуважение к нелюдю.
– Нас природа не так обделила, и ты заришься. А без ответа не уйдешь, знаешь. – Псевдо спокойно сказал желчный Даркорн, подбородок которого нервно дрожал, выдавая злость.
Высокие двери из светлого нерушимого дуба с золочеными ручками и вензелями распахнулись, и в свет вышел красивый мужчина со светлыми, как льняное поле в августе, волосами в серо-голубом шелковом камзоле, расшитом изумрудами и хрусталем.
– Позер… – жуя пустыми челюстями старость и свое никому ненужное мнение, буркнул Даркорн. – Повелся за королевской юбкой.
– Краси-и-ивая… – Илгот, по привычке, простодушно, выразил свое мнение всем собравшимся вслух.
Под руку с нынешним хозяином замка вышла юная миниатюрная девушка со светло-русыми волнистыми волосами, собранными в замысловатой высокой прическе с тонкими свободными локонами. Девушка была одета в небесно-голубое платье с тонким орнаментом. Квадратный вырез подчеркивал тонкую высокую шею, и крепкую юную грудь Золотой крестик на короткой цепочке, больше подобающий мелкой дворянке, смотрелся на ней изысканным украшением. Нижняя юбка гауна была чуть более темного голубого цвета и тянулась утонченным полупрозрачным шлейфом, словно свежее облако. На руках будущей королевы были надеты массивные створчатые браслеты из черненого серебра, изображавшие ворон с лентой на щите. Герб королей Арвари. А на безымянном пальце красовался перстень с сапфиром, выполнявшим роль глаза у повернувшего клюв в хитром выражении ворона. Вопросов у знати о состоявшейся свадьбе не осталось.
Лорды присели на одно колено, приветствуя королевскую особу, и, присягая ей. Девушка кивнула, принимая их верность, и благословила крестным знамением.
– Рада всех вас видеть в добром здравии. – Сказала она. – Можете подняться…
Внезапно позади толпы послышался крик. Люди стали вертеться, переговариваться. Неужто, измена? Шеллерт послал разобраться, и стражники за обе руки внесли к столу раненого герольда в окровавленном форменном джеркине.
– Нам объявлена война, моя королева! – упав от изнеможения под ноги толпы, прохрипел отпущенный герольд. Его рубашка из кремовой превратилась в багровую. Из плеча торчал обломок стрелы с желто-красным оперением.
– Кто? – Шеллерт первым подлетел к посланцу, махнув страже не вмешиваться.
– Андор-ра, сир. – Захлебываясь кровью, ответил посланник. – Пустынники сообщили о своем праве на престол, передали, что кор-ролевой не может быть ж-женщ-щина.
– Силический закон гласит, что женщина не имеет права правления и престолонаследия. Правда, им всегда пренебрегают. – Пояснил Дидал Малаган.
– Король Ангорры состоял в родстве с Трюдорами столетий пять назад. Коль церковь Попрания разрешила его притязания, значит, его хорошо поддержали и профинансировали.
– Так это война за бога? Так понимать?! – нахмурился Лэрвиг. – Дело серьезнее, чем я думал.
– Ну, так она вовремя вышла замуж, да? Так?.. – Втиснулся в разговор громкий и недалекий Илгот. Его борода была в вине, и с нее капало на бежевый сюртук.
Лорды с сомнением поглядели на будущую королеву. Красивая, утонченная, испуганная, и совсем девчонка…
– Госпожа Гвендолин, где ваш муж? – первым осмелился спросить Малаган.
– Не могу вам ответить. – Нахмурив брови, сообщила девушка.
– Но, мы можем рассчитывать, что он есть? – осторожно и очень обобщенно уточнил лорд Кастэл.
– Он есть. – Сжав кисти в замок, сообщила королевская особа.
– Но рассчитывать мы не могем? – Снова Фред Илгот, со своим кубком.
– Раз есть, значит можем. – Отрезал Малаган.
Шеллерт, отправивший раненого со стражниками в лазарет, повернулся и, подгибая запачканные рукава, с широкой улыбкой, сообщил обратившим на него взор собравшимся.
– Силический закон на моей стороне, господа. Ведь я являюсь вторым кузеном миледи Гвендолин. А Даркорн, бессменный вождь племени подтвердит Вам, здесь присутствующим, раз мой отец предпочел спрыгнуть со своей башни на скалы, нежели признать это сам. Теперь, когда мои сводные братья скончались. Младший на охоте, старший от руки ее мужа, я являюсь единственным наследником мужского пола.
– Каким образом вы можете быть сыном Харальда Трюдора? Он убивал всех своих внебрачных отпрысков. – Упер руки в бока камзола Кастэл и даже оглянулся на Даркона.
– Вождь племени волков… – перебивая поднявшийся гул знати, повысил голос Шеллерт. – Подослал лучшую дочь племени, дабы обольстить Трюдора после смерти его жены. От их соития, спустя положенное время, родился я. Невинная до того Арослая, моя мать, не выходила больше замуж, она умерла, родив меня. Я наследник старого короля, Даркорн подтвердит. Вот документы из разрушенного Кастел-де-Мария.
– Но вы сами его разрушили! – вступился Малаган.
– Нет. Это дело рук дикарей. Мы хотели сочетаться браком с моей кузиной, для законного наследия престола, но святоши решили иначе и обвенчали Гвендолин с Лизардом.
Гул снова поднялся, лорды негодовали, что им рассказывают какие-то неуместные небылицы, под предлогом созыва на свадьбу. Шеллерт продолжил, перекрикивая толпу.
– Я не против этого брака. Также, я не стремился настаивать на моем праве престолонаследия, но, в сложившихся условиях, я, и именно я являюсь вашим выходом из сложившейся ситуации.
– Я не подтверждаю! – Тряся седой головой, и, яростно стуча своим серебряным посохом, крикнул Даркорн. Все замолкли. – Я не подтверждаю. Арослая была всем известной гулящей волчицей. С кем и как она нагуляла этого нелюдя – сие неизвестно мне, только разве что богу! Таково мое слово.
– Ах, ты, старый, выживший из ума хрыч! Побойся гнева небесного! Поносишь всеми неправдами память своей собственной дочери! Не было такого и не могло быть! Ты просто за шкуру свою боишься! Всем будет известно, что я твой внук!
– Да, это правда. Ты мой внук. И это омрачает мои седины. Мне стыдно за тебя, нелюдь, что рвется править людьми! Никакой гордости – доказывать этим, что хуже собак, что ты внебрачный отпрыск. И стыд рода. Я не посылал своей дочери. Она сама сбежала во дворец. А теперь ты бежишь за этой юбкой! Я исключаю тебя из племени.
– Но я его сын. Твои глаза не соврут! И я новый вожак. – С тем Вульф подошел к старику и вцепился в его лицо руками. Охрана в шкурах не шелохнулась, признавая закон крови и силы. Вождь только охнул, дальше Гвен не стала смотреть, закрывшись ладонями. Рыжая девка, что, не привлекая внимания, тихой тенью шла за ней, увела ее к столу и накрыла плащом. Бокал холодной воды помог прийти в чувство. Гвинелан трясло.
Тем временем знать утихла. Шеллерт, вероятно, освидетельствовавший свое кровавое «доказательство», с абсолютно багровыми руками подошел к ней и присел перед ее стулом. Его пальцы пахли кровью. Такой странный запах, чем-то похожий на запах сырого яйца, только совсем другой, с металлическим привкусом смерти. Этими пальцами он заправил ее выбившийся локон ей за ухо и проговорил:
– Видишь, моя милая, теперь все будет хорошо. Теперь ты под моей защитой. Нет больше вождя волков. Есть только я. Я, признанный сын твоего дяди. Не будет войны.
С его рук капало на изумрудно-зеленую подстриженную траву, мир был слишком ярким и совсем дрожащим. Голова ее закружилась, и все померкло.
– В опочивальню ее. Соли нюхать не давайте. Лучше сонных трав. – Скомандовал подлетевшей прислуге Вульф и, подобрав плащ, кинул поверх бессознательной. – С этим тоже разберемся.
Он еще с полчаса общался с дворянами и обсуждал кому какие земли отойдут, с кого какие сборы, утвердил набор солдат – по одному с каждого двора. Лорды, скрипя зубами, стали расходиться, в поисках своих карет. Слишком много стоило обдумать. Слишком много вопросов. Король-полукровка, еще и незаконный – войне точно быть! Только вслух высказывать мнение не решился никто, даже Илгот.
Шеллерт помахал им издали, поворачиваясь полубоком к лестнице, даже улыбка не успела сойти.
– Помнишь Ильму? – и острое железное укололо сердце, мешая ему сократиться целиком.
– Что это? – Шеллерт посмотрел на свою грудь, пробитую коротким, но зазубренным ножом. Стражник, усы которого так запомнились Вульфу после собора, стражник отстоявший жизнь Гвинелан, буравил его злыми глазами и проворачивал нож.
– Это за мою невесту. За Ильму. – Другие стражники оттащили Линдси, и кто-то подхватил сзади падающего Шеллерта. Камни потолка слились в одно серое пятно, которое стало темнеть и заслонило собой весь мир.
18-19 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Зимич снял у хозяина трактира комнату – даже не стал смотреть, прежде чем заплатить за неделю вперед. И не ошибся: хоть и маленькая была комнатка, а с той, что он снимал над пивной, не сравнить. Вот где стоило сочинять сказки и стихи, вот где непреходящее вдохновение подпитывал бы треск дров не в очаге – в изразцовой печурке! И снег за окном, выходившим в уютный дворик с единственным фонарем, и высокая кровать с перинами и пуховыми подушками, и жаровня для горячих камней под дубовым столом (чтобы греть ноги), и подсвечники, изображавшие зверей и птиц, и плед из тонкого сукна, и кувшин теплого вина над свечкой, плававшей в лодочке, – Драго Достославлен ничего не понимает в роскоши!
С Ловче они проговорили всю ночь, едва ли не до рассвета. Он жил небедно, но уединенно, закончил университет в Лицце, потому что только там была кафедра натурфилософии (закрытая во время Большого раскола Храма), и продолжал изучать мир как единый организм, как целостную систему взаимодействия материи и сознания. Он знал многих колдунов, как деревенских, так и лесных, и переписывался со многими профессорами из хстовского университета. Поэтому дяде Дивны Оченки так легко удалось выдать себя за него: никто не усомнился в том, что появившийся в Хстове человек и есть Ловче-сын-Воич.
Хвала Предвечному и его чудотворам, у Ловче не было племянниц…
Утром – верней, ближе к полудню – Зимич отправился во дворец Правосудия, а Ловче – к колдуну из гвардии Храма: если бы парень знал, что он колдун, и умел проходить в мир духов, он бы давно излечился от яда желтых лучей. Но уже не сам яд, а падучая болезнь разрушала его, и Ловче не обольщался.
Государственный обвинитель, хоть и заставил Зимича подождать, встретил его в отличном расположении духа.
– Государь растрогался и прослезился, читая твой опус. И загорелся идеей показать крылатую колесницу на Медведки, то есть, я хотел сказать, на первый Благовест Предвечного…
Зимич, конечно, был тронут, но предпочел бы услышать о каких-нибудь других выводах Государя из его опуса.
– В общем, мы еще потягаемся с Надзирающими, – обвинитель потер руки, – троих арестованных уже перевели из Службы дознания к нам, у нас они быстро призна́ются, что никакого покушения не было. Не уезжай никуда, вдруг понадобишься.
Зимич вышел на Дворцовую площадь, не зная, радоваться ему или плакать. Вряд ли можно было сделать больше, чем заставить Государя прослезиться, вряд ли можно было найти поддержку сильней и влиятельней, чем Государственный обвинитель. Кроме чудотворов, конечно. Именно это и не давало покоя.
Вокруг звучно цокали копыта, поскрипывали колеса карет, возницы покрикивали друг на друга, на лошадей и многочисленных прохожих. Ветреный, пасмурный день собирался вот-вот просы́паться на мостовую густым снегопадом. Февраль – месяц метелей, зима пугает мир напоследок. На Медведки всем и так будет ясно, что весна победила; куда важней увидеть ее сейчас, когда впереди еще столько холодов.
– Стойко!
Звонкий девичий голос вспорхнул над шумной площадью, и сердце вздрогнуло, затрепыхалось в ответ, и дыхание остановилось – словно от радости.
Ее зовут Дивна Оченка, это не Бисерка, Бисерки нет и никогда не было. Но как же он, оказывается, скучал по ней – по Бисерке, а не по этой чужой ему девушке. Нельзя любить собственные грезы, это ни к чему не ведет.
– Стойко, – она подбежала к нему, но обнять не посмела – остановилась, опустив руки. В пушистой куньей шапочке, в легкой шубке из ласки – совсем как Бисерка. Может быть, раз уж он все равно ее встретил, зайти за вещами?
– Да, это я. – Голос дрогнул, выдал. Зачем же она так на нее похожа?
– Я хочу все объяснить, я ни в чем не виновата перед тобой, что бы ты…
– Ты ни в чем не виновата передо мной, ты просто не та девушка, которую я любил. Я любил Бисерку, внучку колдуна.
– Выслушай меня. Пожалуйста! Какая разница, как меня зовут?
– Разница не в имени. Мне нужно взять свои вещи, и, пока я их собираю, могу выслушать тебя. Только в этом очень мало смысла. Разве что поподробней узнать о дальнейших планах чудотворов.
– Ты хочешь знать о дальнейших планах чудотворов? Я расскажу тебе! – На глаза ей навернулись слезы, но Зимичу не впервой было видеть плачущих девушек.
Он вытаскивал бумаги из многочисленных ящиков письменного стола и не оглядывался.
– Значит, ты меня не любил, если для тебя важно, кто я и как меня зовут…
– Я тебя не любил. Я любил другую девушку. Которая хотела со мной дружить. – Зимич усмехнулся самому себе.
– Глупый! Никто и никогда не будет любить тебя так, как я! Никто не согласится на то, на что согласна я. Я не знаю, назвать это дружбой или чем-то гораздо большим. Я хочу стать тобой, я хочу разделить твои мысли, я хочу соединиться с тобой в одно целое! Я люблю тебя самого, а не твое тело. Кто-нибудь еще способен на это?
Он замер и опустил уже сложенные бумаги на стол.
– Ты сама понимаешь, о чем говоришь? Ты представляешь себе всю чудовищность того, на что ты согласна?
– Да! Это ты не понимаешь, что любить – это не обязательно обнимать и целовать. Ты привык к девчонкам-пустышкам, для которых любовь не идет дальше постели и свадьбы, для которых любовь – это внешнее, а не внутреннее. Ты и представить не можешь, что любить можно иначе, любить изнутри, сливаться воедино. Что есть нечто более высокое, чем просто спать в одной постели и каждый день беседовать за ужином ни о чем.
– Ни о чем? Знаешь, я бы за ужином читал ей сказки, а по утрам – стихи, которые сочинил за ночь. Я бы говорил ей о том, что чувствую, о чем думаю, и она бы иногда не соглашалась со мной. Она бы сажала цветы в нашем саду и ругала меня за то, что у нас нет денег, но на самом деле гордилась бы мной и моими сказками. И я бы гордился ею – такой умной, каких нет ни у кого. А еще у нас родились бы дети, много детей, потому что я любил бы ее каждую ночь.
– Твоя судьба выше, Стойко… – помолчав и всхлипнув, ответила она.
– Выше? Пугать людей и диктовать чудотворам откровения? Жить в пещере и вылезать из нее по команде твоего отца, изображая воплощенное Зло?
– Не в пещере, Стойко. В замке. В сказочном замке на высокой горе. Парить над землей в полуночной мгле и раньше птиц видеть рассвет. Ты будешь богом, а я – самой счастливой и могущественной богиней в двух мирах. Зачем мне крылатая колесница, если у меня есть крылатый ты?
Мама, мамочка, это же невозможно больно… Это, конечно, не предательство, но как-то очень на него похоже… Вместо Весны на крылатой колеснице, увитой цветами, – могущественная богиня на спине чудовища…
– Могущественная богиня? – выговорил Зимич еле слышно.
– У нас будет одна судьба на двоих. Помнишь, я говорила тебе про линию любви? У нас будет не только одна на двоих линия любви – у нас будет одна на двоих линия жизни.
Зимич потянулся к ножу на поясе. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея.
– Ты хочешь убить меня? – Она улыбнулась бесстрашно, но грустно.
Он покачал головой и изо всей силы вспорол тугой лубок на левом запястье.
– Ты… ты хочешь убить себя?.. – Она задохнулась, готовая кинуться на него, чтобы помешать.
– Нет.
Он давно не точил нож как следует и в последнее время использовал его, только чтобы чинить перья. Тем хуже – стоило позаботиться об этом заранее. Рубцы на ладони загрубели и сгладились – действительно, пока ни одной линии… Зимич сглотнул, воткнул нож между большим и указательным пальцем и медленно провел черту к синему, отечному запястью.
– Вот моя новая линия жизни. – Он показал ей ладонь, которую уже заливала кровь. – И я клянусь своей кровью, что никогда не явлюсь людям этого мира в облике чудовища. Никогда могущественная богиня не будет парить в полуночной мгле на спине многоглавого змея. И никогда я не буду жить в замке на высокой горе.
Она замерла, подняв руки к губам, – и в этот миг была особенно похожа на Бисерку, хотя еще секунду назад Зимич не сомневался, что перед ним Дивна Оченка. Бисерка не хотела быть могущественной богиней.
– Лучше бы ты нарисовал на своей ладони линию ума… – раздался от двери голос Айды Очена. Он был одет в шубу и сапоги, а шапку мял в руке. – Дивна, я еду в Лес – мне надо встретить гостей из Славлены. Зашел попрощаться. Стойко-сын-Зимич, не желаешь прокатиться со мной? Стёжка по тебе соскучилась.
Зимич покачал головой.
На выходе из особняка он еле отделался от трех подоспевших лекарей, оттолкнул в сторону дюжего лакея, пытавшегося помочь нести узел с вещами, выскочил на мороз – и тут же увидел деревенские сани Айды Очена. Тот сам сидел на облучке и улыбался.
Тяжелый, неудобный узел бил по ногам. Сначала Зимич не чувствовал боли – не столько в ране, сколько в потревоженном суставе, – но вдруг терпеть ее стало почти невозможно. И кровь уже насквозь пропитала косынку, грозя перепачкать полушубок. Он огляделся в поисках какой-нибудь телеги, шедшей в сторону Мельничного ручья, – вдруг кто-нибудь из возчиков не откажется подвезти? – но как назло в ту сторону никто не ехал.
Пришлось пока двигаться пешком, и вскоре Айда Очен нагнал его и приостановил сани.
– А ты ведь ее до сих пор любишь, Стойко-сын-Зимич. – Улыбка его была теперь немного романтичной, но при этом оставалась однозначно довольной.
Зимич покачал головой:
– Не ее.
– Давай подвезу. Куда тебе?
– Не надо. Я доберусь сам.
– Как знаешь. – Айда тронул вожжи, понукая лошадь, и та пошла вперед рысью.
Хозяин трактира «Пескарь и Ерш» суетился, сокрушался, послал мальчишку из соседней лавки за лекарем. Лекарь же не велел обедать, велел выпить полную кружку хлебного вина и сказал, что из-за тех пятерых шарлатанов, которые лечили запястье Зимича, тот мог бы совсем остаться без руки. От полной кружки вырвало сразу, но лекарь велел выпить еще – и так до тех пор, пока Зимич не напился до потери памяти.
И он действительно ничего не помнил, просыпался несколько раз среди ночи, пил огуречный рассол, поставленный возле кровати, и воду из кувшина, засыпал снова и окончательно пришел в себя только на рассвете: дрожавшим с похмелья, с шумом в голове и тошнотой в желудке. Рука болела так, будто ее до сих пор зажимали в тисках.
Но в изразцовой печке уже трещали дрова, и вскоре появился хозяин, принес завтрак: кринку молока, горячих оладий со сметаной, а потом (по просьбе Зимича) – жареного рябчика, кислой капусты, огурцов, соленых рыжиков с луком и пахучим маслом. Зимич ел все подряд не меньше часа – похмелье потихоньку проходило, в голове прояснялось. И когда в дверь постучал Ловче, уже мог говорить и сидеть (в подушках, заботливо уложенных хозяином).
– Здорово, парень, – Ловче сел в кресло возле кровати. – Как себя чувствуешь?
– Спасибо, пока неважно.
– Пройдет. Помнишь что-нибудь?
– Неа. Ничего.
– Ну и слава добрым духам… Лекарь – умница, может, и вправду рука теперь будет двигаться. Где порезался-то так?
Зимич поморщился: то, что накануне казалось важным, значимым, теперь виделось смешным и слишком высокопарным.
– Да по глупости…
– Забавно вышло: порез на линию жизни похож, – улыбнулся Ловче. – Словно взамен стертой. Я начинаю верить, что ты и в самом деле не превратишься в змея.
– Я и рисовал линию жизни… И поклялся, что не превращусь в змея. Так что – никакого волшебства.
– Я верю в судьбу, в предчувствия, в предсказания. Но гораздо больше я верю в то, что человек создает свою судьбу сам: ежедневно и ежечасно выбирает, в какую сторону шагнуть.
– Лучше расскажи, как ты сходил к этому гвардейцу. – С похмелья не хотелось вспоминать о вчерашнем.
– Да. Я, собственно, для этого и пришел. Не такой он и сумасшедший, этот парень, как тебе показалось. Мозги ему, конечно, прополоскали здорово, и я уже догадываюсь, что это за напиток храбрости… Но дело не в этом. Дело в том, что он говорил правду о реке любви… Он ведь колдун, он видит эманации, которые не дано видеть другим. Я нарочно зашел в храм, чтобы убедиться. Долго пришлось искать такой, где не горит солнечный камень.
– И… что?
– Любовь людей, обращенная к ликам чудотворов, в самом деле течет через границу миров, – если ты понимаешь, о чем я говорю. Тот чудотвор, что выдавал себя за меня, верно назвал межмирьем ту область, попадая в которую колдуны видят мир духов. Я бы предположил, что мир духов в чем-то подобен нашему, хотя это смелое предположение. И если чудотворы в самом деле похожи на колдунов, то истекающая отсюда эманация подобна силе, которую мы, колдуны, получаем от наших добрых духов.
И тут Зимич вспомнил: Борча говорил то же самое! Но тогда его перебил логик, выдвигая версию проще – о власти над умами. И всем она понравилась, потому что Борча говорил умно и путано, а логик – просто и понятно.
Тем временем колдун-ученый продолжал:
– Я бы пошел дальше: расширил эту аналогию. Дело в том, что эманация, исходящая от Надзирающих, много сильней, чем та, что исходит от простого человека. Возможно, для мира чудотворов Надзирающие подобны нашим добрым духам, а обычные люди – глупым духам, которые имеют мало силы, но способны ее отдавать. Мы редко стремимся взять силу у слабых и глупых духов, это делают лишь те колдуны, которых не научили находить сильных духов: деревенские знахари или гадатели, например. Но обычных людей в сотни раз больше, чем Надзирающих, и твой колдун-гвардеец был совершенно прав: истекающая эманация сливается в реки, широкие реки, вместо ручейков.
– Но… зачем им столько?
– Пока не знаю. И для нас это не главное. Главное в том, что нечто уходит из нашего мира в мир духов, а мир – это целостная система, и если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает. Я не знаю, к каким последствиям это приведет, но вряд ли это останется без последствий.
– А я ведь писал об этом… – вспомнил вдруг Зимич, холодея. – Я не мог объяснить, но я чувствовал… Посмотри, я притащил узел с вещами, там мои бумаги…
– Твой узел хозяин разобрал еще вчера. Бумаги – в столе.
– Посмотри. Я написал: медленная смерть мира.
– Возможно и такое. Если это будет продолжаться долго.
– Но тогда это точно нужно прекратить! Надо рассказать об этом… – Зимич приподнялся.
– Кому? Людям? Они не поймут и не поверят.
– Хотя бы Государю. Неужели он желает Млчане медленной смерти? Я не верю даже в то, что этого хотят Надзирающие.
– Да этого, наверное, никто не хочет. Но, я думаю, Государю, как и Надзирающим, нет до этого дела. Им это дает власть и деньги, а остальное их не интересует. Так устроены люди…
– Неправда, люди устроены не так!
Ловче грустно улыбнулся, но спорить не стал.
Они говорили до обеда, и за обедом (под воркотню хозяина о сочных шпигованных индюшачьих ножках, о неостывающей жирной бараньей похлебке с чесноком и печенных в меду полупрозрачных яблоках с блестящими боками), и еще немного после обеда. И пришли к выводу, что чудотворы, появившиеся в Млчане, – это что-то вроде колдунов-ученых, только их не единицы, а десятки, если не сотни. И к тому, что уничтожение колдунов многократно ухудшит положение, потому что некому будет обеспечить обратный приток силы из мира духов.
И, конечно, Зимич написал Государю еще одно письмо – на этот раз убедительное, – но, поразмыслив, понял: никто не захочет в это поверить, тем более Государь. А подтвердить правоту Зимича будет некому: ученых спрашивать не станут, не в чести́ теперь ученые.
И, конечно, он сочинил еще одну сказку, но она получилась слишком сложной для того, чтобы ее повторяли на каждом углу.
Похмелье прошло, боль утихла, а ощущение безысходности не кончалось, лишь делалось все тягостней и тягостней. Осознание бессилия нисколько не похоже на ненависть, от него опускаются руки. И хочется кричать во весь голос, но многого ли этим добьешься? Лишь прослывешь полоумным.
Полоумным? Как некий Танграус, которому диктуют безвкусные стихи Драго Достославлена с предсказанием чьих-то смертей… И смерти эти воспоследуют?
Так для чего же чудотворам нужна широкая река любви – неизвестной эманации, уходящей через границу миров? Что делается в том неизвестном мире, мире духов, куда ходят колдуны? Конечно, Ловче прав, это не имеет значения. Но… «Может быть, ты захочешь стать змаем не от злости, а от любопытства. Только чтобы одним глазком взглянуть на тот мир»…
Что толку глядеть на тот мир, если после этого не будет возможности никому о нем рассказать? Разве что могущественной богине…
18 мая 427 года от н.э.с. Раннее утро
Существо, отдаленно напоминавшее человека, готово было уступить Йоке свое ложе в небольшой пещерке – гнездо из травы, шерсти и перьев птиц. Гнездо воняло так, что у Йоки начали слезиться глаза. К тому же он не хотел спать: выспался в ящике под вагоном. Существо действительно не понимало человеческого языка, и Йоке показалось, что оно вообще не слышит. Зато обладает развитым боковым зрением – замечает движения чуть ли не за своей спиной. И даже в темноте. Йока специально провел несколько опытов.
– Лучше бы ты проводил меня к железной дороге, – проворчал он, разглядывая вонючую пещерку.
Существо заскулило, кивая на свое гнездышко, и отодвинулось от него в сторону, словно уговаривая его занять.
– Нет. Не надо мне такого счастья, – поморщился Йока, – иди сюда!
Он махнул рукой и направился к валунам. Не так-то легко оказалось в густых сумерках разыскать камень, где был нарисован вагон.
– Вот, гляди, – Йока ткнул в него пальцем, – мне надо туда.
Был ли в этой уродливой голове какой-то проблеск разума? Наверное, был. Потому что существо показало тощей грязной рукой на тропинку и, в ответ на кивок, направилось вперед. Но вдруг передумало, вернулось назад и подбежало к «надгробному памятнику», пытаясь ухватить Йоку за руку. Скулило и кивало то на могилу росомахи, то на Йоку.
– Что, я должен на прощание поклониться твоей мамочке-росомахе? – усмехнулся Йока, хотя смешно ему почему-то не было, напротив – слезы едва не навернулись на глаза, так трогательно-жалок был этот ритуал. – Изволь.
Он порылся в кармане и вытащил носовой платок, оторванную пуговицу, засохшую вишневую косточку, стеклянный шарик, два пера для ручки и три сломанные спички. Конечно, вишневая косточка была бы тут уместней, но Йока не хотел смеяться над несчастным существом, которое не поймет, что над ним смеются. И положил в изножье могилы стеклянный шарик.
Он шел по шпалам до рассвета, хромая и перекладывая рюкзак с одного плеча на другое. И добрался до станции в каком-то небольшом поселении, дрожа от усталости. На платформе, рассчитанной не более чем на два вагона, стояла скамейка, будка кассы и табличка: Речина. Речина! Такой удачи Йока ожидать не мог! Да это всего пять остановок от Светлой Рощи! Не больше трех лиг! Не надо ехать до Славлены, поезд за двадцать минут доставит его почти до дома! Йока сбросил рюкзак на скамейку и подошел к будке – касса была еще закрыта, но рядом с ней висело расписание поездов: первый отправлялся на Славлену в семь тридцать утра. Судя по солнцу, ждать оставалось не больше полутора часов.
Он развалился на скамейке и вытянул измученные ноги. Главное – не проспать открытие кассы. Йока так устал, что не мог думать больше ни о чем, как будто и мыслям в голове было тяжело шевелиться. Напряжение, толкавшее его вперед от выхода с метеостанции до последних шагов по платформе, вдруг иссякло. Внутренняя дрожь, клокотавшая в груди, стала ознобом, и он не столько задремал, сколько впал в оцепенение, бездумно глядя в чистое небо.
Его привели в себя голоса неподалеку от платформы, и Йока сел, подтягивая к себе рюкзак. Короткий отдых лишь вызвал ломоту и скованность во всем теле. Даже подумать было страшно о том, чтобы встать на ноги и взвалить рюкзак на плечо. Проколотая пятка пульсировала болью, и кружилась голова.
Йока огляделся: пятеро мастеровых парней, наверняка отправлявшихся на работу в Славлену, торопились, хотя до поезда, похоже, оставалось много времени. И Йока понял, куда они спешат: с другой стороны по платформе застучали каблучки – язык бы не повернулся назвать эту милую девушку грубым словом «кассирша», однако в руке она сжимала ключ и направлялась к будке с кассой. И тоже торопилась – исчезнуть.
– Эй, Сладка! Ну постой, Сладка! – крикнул кто-то из парней, и в голосе его не было никакого уважения к даме.
Его слова заставили девушку пробежать последние несколько шагов, она ловко сунула приготовленный ключ в висячий замок на дверях будки и скользнула внутрь. Йока услышал, как стукнул засов.
– А я говорил, надо раньше выходить! – в сердцах сплюнул парень, ступая на платформу.
– Да ладно! Подумаешь! Она сейчас окошко откроет.
Йоку они заметили только тогда, когда едва не споткнулись о его ноги.
– Кто это тут без спросу пялится на наших девок? – один из них остановился и уставился на Йоку сверху вниз.
Двое из них прошли мимо – к окошку кассы, а остальные встали возле скамейки. Наверное, напугать подростка, да еще и чужого здесь, показалось им не менее забавным, чем осаждать запертую девушку. Мастеровым было лет по семнадцать-восемнадцать, и в другой раз Йоке бы польстило, что к нему всерьез цепляются взрослые ребята.
– Я не понял, а почему занята моя скамейка? – с вызовом спросил второй.
– Присаживайтесь, – Йока сделал широкий жест рукой, указывая на свободное место. Он устал и не хотел разборок, но гордость требовала быть наглым и бесстрашным.
– Ты слышал, Щука? Нет, ты видел когда-нибудь такое нахальство? Чтобы меня в собственной Речине какая-то пузатая мелочь приглашала присесть?
– Вздуть его, что ли? Или он прощения попросит?
– Детка, я не знаю, из какой канавы ты выбрался, но у нас принято уважать старших.
– А я помешал тебе уважать старших? – Йока поднял брови.
Он отличался хорошей реакцией, а противнику было неудобно бить сверху вниз: Йока нырнул под кулак, и тот врезался в спинку скамейки. Ритуальная часть поединка закончилась слишком быстро, Йока не ожидал, обычно вокруг да около ходили немного дольше. Впрочем, Речина могла иметь свои законы и традиции.
Бой не казался безнадежным до тех пор, пока в него не включились остальные. Пятеро на одного – это было слишком. И Йока думал о том, что с легкостью может напугать их так, что они хором будут плакать и звать маму… Да, это не только незаконно, но и нечестно. А впятером на одного – честно? И выбирать-то особо не приходилось: или быть избитым, или бежать. Йока пропустил два серьезных удара – в ухо и в подбородок, а они пытались схватить его за руки, и наверняка бы схватили, и тогда… Йока уже решил, что тогда мало им не покажется!
– Кто это тут обижает маленьких? – раздался голос в двух шагах.
Реченские на секунду опешили, и Йока воспользовался этой секундой – отскочил в сторону. Змай! Вот уж кого он никак не ожидал тут увидеть! Вот это подмога! Вдвоем пропадать не так страшно и одиноко!
Противники опомнились быстро, увидев перед собой чужака.
– Дядя, иди своей дорогой, а то… – Парень не договорил: Змай обошелся без ритуала. У него на руке уже не было лубка, и под поднявшимся рукавом мелькнул страшный сизый шрам в форме трехлучевой звезды.
Это была веселая драка: Змай и драться умел весело. И бесшабашно. Йока не отставал от него, но явно уступал если не в ловкости, то в силе. К тому же он привык относиться к дракам серьезно, сосредотачивался и следил за каждым движением противника. Змай же не стремился парировать удары, только уклонялся, не растрачивая много времени на оборону, поэтому с легкостью наступал. Дважды его роняли на каменную плитку платформы, но он вскакивал так быстро, что никто из противников не успевал воспользоваться преимуществом. Йока тоже однажды упал на скамейку, но Змай прикрыл его, позволив подняться.
Драку разнимали подошедшие к поезду рабочие – солидные и серьезные. Один из них оказался отцом мастерового, который первым начал цепляться к Йоке. К тому времени Змай успел вывести из строя только одного реченского, и Йока с удивлением увидел, как хорошенькая кассирша, присев на корточки, вытирает его разбитое лицо белым платочком.
– Ну и зачем с молокососами-то связываться? – укоризненно сказал один из рабочих Змаю.
Змай, все еще тяжело дыша, обхватил Йоку за плечо и прижал к себе:
– Вот и я тоже думаю: зачем? Йока Йелен, зачем они с тобой связались, а?
Под носом у Змая застыла тонкая струйка крови, и на скуле наливался синяк. Всего один. Ну, еще немного была разбита губа. Йока ощупал лицо: вроде ничего… Челюсть немного свернули, больно было под самым ухом.
– А ты бы лучше смотрел и учился, балбес! – Отец мастерового парня ткнул того кулаком в затылок. – Вам настоящий кулачный бой показали, так только дед мой дрался.
– Сладка! Ты билеты будешь продавать, или мы «зайцами» поедем? Бросай своего ненаглядного, ничего ему не сделалось!
А потом, под шуточки рабочих, выстроившихся в очередь за билетами, на Йоку вдруг накатило. Змай все еще обнимал его за плечо, и Йоке на секунду показалось, что произошедшее с ним на прошлой неделе было странным сном. Не было ни метеостанции, ни профессора Мечена, ни свода, ни рудника, ни Стриженого Песочника. Ни чудища в лесу. Такой замечательной вдруг показалась ему жизнь! В которой есть такие вот веселые драки, шуточки Змая, пассажирские поезда, солидные рабочие… И все в этой жизни было хорошо, просто и понятно.
– Ты чего, Йока Йелен? – Змай повернулся и глянул ему в лицо.
– Змай… Если бы ты знал, Змай… – Йока стиснул в руке его рубаху.
– Пошли, купим билеты.
– А ты как тут оказался?
– Да было одно дело. – Змай загадочно пожал плечами. – Переночевал и собирался обратно в Светлую Рощу.
Его пиджак и жилетка висели на табличке с надписью «Речена».
Только они взяли билеты во второй класс, все остальные поехали третьим. Перед тем как из-за леса показался поезд – с другой ветки, не той, по которой шел Йока, – Змай подхватил со скамейки его рюкзак.
– Да я сам, – вяло сказал Йока.
– Таким усталым мальчикам не стоит таскать на плечах книжки.
– С чего ты взял, что я устал?
– Лучше спроси, как я догадался, что там книжки, – серьезно ответил Змай.
– Ты опять шутишь? Их же видно…
– Все остальное тоже видно.
Вагон второго класса был пуст, только кондуктор стоял в тамбуре. Змай сел у окошка, закинув рюкзак на багажную полку.
– Ну давай рассказывай, из какой канавы ты выбрался. Пока нет никого.
– Я… вчера чуть не утонул в болоте. Представляешь? – Йока подумал секунду, а потом закрыл лицо руками. Этой жизни больше не будет. Можно, конечно, понадеяться на отца, но что может сделать отец? И даже то, что Йока нашел Врага, ничего не меняет. Конечно, это поможет отцу, но самого Йоку не спасет.
– Да ну? А по твоему загадочному лицу не скажешь. Я думал, что ты как минимум нашел в лесу Врага, – сказал Змай. Мысли он, что ли, читал?
– Нашел, – Йока оторвал ладони от лица, – а как ты догадался?
– По глазам. Рассказывай. – Змай посмотрел на свои ободранные костяшки пальцев и покачал головой.
И Йоке не пришло в голову что-нибудь от Змая скрывать. Он и сам не знал почему. Почему он так к нему привязался и всецело ему доверял?
– Понимаешь, в прошлое воскресенье выяснилось, что я мрачун… – Йока глубоко вздохнул.
– Только в прошлое воскресенье? Спросил бы меня, я бы тебе сказал раньше, – усмехнулся Змай.
– Ты опять шутишь?
– Почему? Нисколько. Только мрачуны скачут под дождем как очумелые, а потом шатаются по лесу на пару с росомахой. Не все, правда, думают, что это такие сны.
– Змай… И ты мне не сказал? Почему?
– Ну ты же не спрашивал.
– Если бы ты сказал… Я бы… Я бы тогда… И Стриженый Песочник… – Йока от досады стукнул кулаком по коленке.
Поезд начал тормозить, подъезжая к следующей станции.
– А что Стриженый Песочник? Я слышал, его арестовали и отправили на каторгу.
– Вот именно! А ведь это я, это я! – Йока вскочил и едва не упал, потому что поезд дернулся и остановился.
– Не кричи. Что «ты»?
– Я ударил того парня! И это я выдал Песочника! Я, как дурак… Я… шел к тебе, а встретил Инду…
– Да ладно, не переживай так.
В вагон зашел плотный дяденька в котелке и с тростью, подозрительно посмотрев на Йоку и Змая.
– Легко сказать! А я должен все исправить! Я должен…
– Хочешь в Брезенскую колонию? – шепотом спросил Змай.
– Не хочу, Змай! Не хочу, но у меня же нет другого выхода!
– Стриженый Песочник может подождать. Скоро сбудется Откровение Танграуса и Враг прорвет границу миров.
– Ничего он не прорвет! Я его видел! Это… Какая граница миров? Он слабей меня раз в десять!
– Да не ори так, – рассмеялся Змай.
— А как же ты сам? — наконец спросила сына потрясённая Нина, — я думала, что ты останешься здесь…
— Мне надо улетать. Сергей один три месяца управляется и с делами ОЗК, и с волонтёрами, и с пенсионерами… а у него и своей работы достаточно. Как только найду себе замену, так сразу и вернусь… но Змею нужен свой дом уже к июлю следующего года, насколько я понимаю. Пусть строится… тот островок вполне реально увеличить ещё вдвое, будет просторнее. Деревья мы не вырубили… то есть, не все вырубили… на дамбу перенесли.
— Благодарю тебя, — ответил Платон, — это щедрый подарок. Но… ты сразу решил увеличить островок для себя, или это было для кого-то, кто отказался от заказа?
— Сразу ли? Не совсем… и да, начал для себя, думал ребят своих сюда вывезти… но Змею свой дом нужнее. Мама, — обратился Ведим к Нине, — ты столько киборгов усыновила, что они все не поместятся в твоём доме с жёнами… если, конечно, надумают жениться. А на островках дома ставить самое то! И в стороне от родительского дома, и рядом. Змей, как тебе?
Змей молча переводил взгляд с матери на новообретённого брата и обратно. Потрясение было слишком велико — целый остров с фундаментом дома не каждый день дарят киборгу — и он только на пару секунд обнял Ведима и только тогда ответил:
— Благодарю… но что тебе за это нужно? Это… очень дорогой подарок… отдарок нужен не меньший.
— Будь рядом с матерью, охраняй её, обеспечь всем необходимым… о сёстрах заботься и не оставляй без охраны. Она только жить начала… никогда раньше такой её не видел… такой радостной. Она не была счастлива с отцом. А так как ты первым приведен к матери и первым усыновлён, то значит, что по статусу ты старший после меня… а значит, охрана островов теперь и на тебе тоже. Кстати, тебя это тоже касается, — Ведим перевёл взгляд на Платона, — вот уж никак не предполагал, что моим отчимом станет Irien… но что есть, то есть. Береги её… и сделай всё, что она захочет.
— Согласен, — ответил Платон, — я люблю её и всё сделаю, чтобы она была счастлива.
А Змей тут же спросил:
— А разве ты не останешься?
— Я улетаю послезавтра… но на твою свадьбу, Змей Горынович, прилечу обязательно.
— То есть, совсем сюда перебираться не хочешь? — удивилась Нина, — я была уверена, что ты решишь остаться.
— Я городской житель, а не деревенский… что я здесь буду делать? Да и дом там у меня… и работа… но я подумаю, мне предлагали жить в Звёздном, когда его построят. Я заеду перед отлётом.
— А посмотреть можно? — тихо спросил Хельги, — этот остров, где будет дом.
— Можно и даже нужно, — ответила Нина, — приведи, пожалуйста, сюда флайер, слетаем и посмотрим. Змей, ты на флайере? — дождавшись его кивка, попросила:
— Возьми Ведима и Кору, так быстрее будет, чем пешком.
Минут через десять Нина с Платоном и Хельги выходили из флайера, на котором прилетели на островок. Змей, Ведим и Кора уже были на островке.
Фундамент огромного дома — размер восемь на двенадцать метров — был расположен не по центру островка, а чуть ближе к восточному берегу и дамбе на Козий остров, рядом стоял фундамент для гаража и мастерских размером четыре на шесть метров, а немного правее, метрах в пяти от фундамента оказалось маленькое озерко, соединённое с озером протокой шириной около полутора метров. По периметру островка с одной стороны были высажены деревья, на берегу с двух сторон были построены пристани — одна внутрь кольца из островов и дамб, а вторая наружу, в озеро. С севера были видны три малых островка, на которых круглогодично жили в модулях охранники-DEX’ы, и дамбы к которым запланировано построить в следующем году, а на западе был виден Утренний остров, узкий и длинный настолько, что на нём возможно было наблюдать и рассвет, и закат.
Змей смотрел на эту роскошь — и не верил своим глазам. Ведимир отдал ему то, что строил для себя! Но… он же только что сказал, что не привык жить в деревне, что он городской… а это значит… это значит, что этот остров он действительно отсыпал для него, и этот фундамент тоже для него поставил. Получается, что так.
Как-то совсем непонятно… с чего бы это? Друзьями они так и не стали, но Ведим хотя бы принял за свершившуюся действительность, что у него теперь есть братья — киборги. И первый их них — а значит, старший по статусу — именно он, Змей.
— Ведим, а на какие деньги ты всё это сделал? — спросила потрясённая Нина, — всё это очень… очень дорого.
— На что? Так я же проработал всё лето в условиях Крайнего Севера… ладно, я и мои парни… да, мы тоже собирали янтарь. И потому хотел назвать островок Янтарным… на так называется планетарная столица, и потому я назвал его Мирным. Кора, позови ребят, пожалуйста.
Кора на миг застыла и тут же сообщила, что ребята уже идут. И действительно, через пару минут подошли три DEX’а, составляющих всю бригаду Ведима, и один из них подал Ведиму полупрозрачный пластиковый контейнер размером примерно сорок на сорок на пятьдесят сантиметров.
— А это мой подарок маме, — и Ведим достал из контейнера пару запаянных пакетиков, — мама, не смотри так. Это мои ребята в свободное от работы время насобирали. Необработанный янтарь… здесь десятая часть от того, что они нашли. На деньги от проданного янтаря освоен остров и будет построен дом на нём… вроде среди братьев-киборгов есть ювелир?
— Да, это Ворон. Но он работает с жемчугом… и с серебром.
— Пусть он из этого сделает тебе… что сама захочешь, — и Ведим подал матери контейнер с солнечными камнями, предварительно вынув из него ещё два небольших пакета. Вынутые пакетики с янтарём он подал Змею:
— Это для твоей девушки… я уже знаю, что она есть. И знаю, кто она. И знаю, что она хочет янтарные бусы. Пусть наш брат Ворон сделает их для неё… я видел её куклу. Ту, что она шила для выхвалки… как я понял, именно такой наряд она хочет. Платон, закажи парчу, сафьян и бархат, какой она хочет, ты лучше меня разбираешься в тканях, этого янтаря хватит и на это. Змей, подаришь ей это от меня и Коры.
— Благодарю, сынок, — прослезилась Нина, — это самый лучший подарок на день рождения, о котором я так давно мечтала… ты принял Змея братом. Мы продадим часть янтаря, а когда со Змеем пойдём сватать Миру, он вручит ей и этот твой подарок!
Она передала контейнер Платону и обняла парней, ставших братьями по обряду, и сразу после этого Ведим с Корой и DEX’ами улетели в Звёздный на флайере Змея, пообещав прислать его обратно на автопилоте.
Змей остался на ночь на островке, сказав, что ему нужно подумать, что делать с неожиданным подарком — всё-таки это очень и очень дорого. И потому нужен достойный отдарок… которого у него нет. Пока — нет.
А совершенно счастливая Нина хотела продолжить праздник в своей гостиной с Платоном, Хельги и Алей — но уснула за столом, и Платон очень осторожно перенёс её в спальню.
***
Двадцать шестого августа, в четверг, в Сельскохозяйственной Академии в Янтарном были вступительные экзамены для киборгов — так как все они поступали на заочное отделение, то экзамены у них проводили позже всех и отдельно от всех.
Как и в прошлом году была оборудована аудитория с закрытыми окнами и глушилкой И-нета. И точно так же за длинным столом сидели все деканы факультетов, а желающих учиться киборгов вызывали по одному и спрашивали сразу по всем предметам, но с условием: не более трёх вопросов по каждому сдаваемому предмету, чтобы процесс приёма экзаменов не затянулся на несколько дней.
И как в прошлый раз, была подготовлена комната для наблюдателей с мониторами, чтобы все могли видеть отвечающих киборгов.
Первой в аудиторию с приёмной комиссией вошла Аглая, так как стояла первой в списке. Нина с Платоном в наблюдательной комнате смотрели, как девушка подошла к столу комиссии и представилась, старательно не глядя в сторону бывшего хозяина, как вытянула первый билет с вопросами, как уверенно отвечала на вопросы по ботанике и геологии, как декан зоофака громким шепотом сказал председателю комиссии: «Спросите про особенности кормления нетелей перед отелем, она этого точно не знает!», и как декан экономфака таким же шепотом его остановил: «Она агроном, а не зоотехник, и должна только произвести корма, а не расходовать их».
Через сорок минут экзамен для Аглаи был закончен — но не на «отлично», а на «хорошо», так как она тоже слышала разговор двух деканов, когда отвечала на вопрос по истории терраформирования планеты, и зависла настолько, что ошиблась в ответе.
Следующим в аудиторию вошёл Влад. Киборг был настроен настолько решительно, что деканы чуть не испугались и сидящий в углу программист ОЗК чуть не схватился за жетон — настолько комиссия за столом напомнила ему подготовку к тестированию в лабораториях фирмы-производителя. Но Влад вовремя вспомнил, что его война давно закончена и это только начало следующего этапа его жизни. Многие люди приходят на это тестирование — проходят его не все, но все остаются живы после него. И потому Влад постарался успокоиться, представился и взял первый билет. На вопросы, ответы на которые он хорошо знал по жизни в заповеднике, отвечал быстро и развёрнуто, а о том, что знал только в теории, — так, как успел выучить. Вопросы по ботанике вначале показались слишком сложными, так как декан агрофака называл растения на латыни, но когда декан экономического факультета показал ему эти же растения на картинках, Влад успокоился и начал рассказывать о них всё, что знал.
— Молодец, принят… экзамен сдан на «отлично», — остановил его декан агрофака, но Влад растерянно ответил:
— Но… я ещё не рассказал о медоносах…
— Ты рассказывал вполне достаточно для оценки «отлично», — рассмеялся декан агрофака, — ты принят. Даже не верится! К меня на факультете будут учиться два боевых киборга! Причём одна из них — моя бывшая охранница!
— Повезло! Но я круче, — усмехнулся декан экономического факультета, — хоть у меня учится пока только один киборг, но этот один толковее твоих двух…
Потом экзамен сдавал Клим — и отвечал на вопросы по темам от вышей математики, знать которую бухгалтеру будто бы жизненно необходимо, и до вопросов по расчету необходимого количества медикаментов для ветеринарного пункта, так как счета на оплату должен проверять бухгалтер.
Один за другим киборги входили в аудиторию с приёмной комиссией — и выходили с «пятёрками» или «четверками».
Комиссия закончила работу почти в пять часов вечера с удивительным результатом: из четырнадцати поступавших киборгов экзамены сдали все и все были приняты на обучение, но при условии заочного обучения.
Деканы и ректор поздравили Нину, как опекуншу киборгов, и Платона как одного из управляющих колхоза, с предстоящим началом учебного года — и все полетели домой, где уже был приготовлен праздничный ужин.
По пути к флайеробусу, на котором все прилетели в Янтарный, Платон остановился у кондитерской и купил всем по рожку мороженого и самый большой торт, чтобы дома отпраздновать это событие. А когда взлетели, Платон позвонил в ОЗК, на племпредприятие и на станцию по защите растений и сообщил, что теперь в колхозе будут свои специалисты на основных должностях. Сотрудники племпредприятия и станции поздравили его, как одного из управляющих, с этим знаменательным событием и пообещали прилететь в гости на острова.
Странное это было ощущение. Они чувствовали качку, чувствовали, как яхта набирает ход, делает повороты, взлетает и падает с волны на волну и наверняка с каждым метром приближает их к ужасному концу. Но сейчас они сидели, обнявшись на кровати, и разговаривали. Никогда ещё Матвей и Лика так долго не говорили. Даже во время прогулок по парку, когда Матвей жил рядом.
«Как хорошо, что ты приехал на соревнования, и мы встретились. И как же это ужасно, что ты приехал», – думала Лика, но вслух говорила совсем другое. Во-первых, она рассказала о том, что произошло на скотобойне. Про Романа. Во-вторых, про Стропалецкого и подозрительного полковника. В-третьих, высказала предположение, что Гривцова, скорей всего, используют в своих интересах серые, причём применяя к нему методы гипноза.
– Бедный Грива, – усмехнулся Матвей, – все его, бедного, гипнотизируют. Стропалецкий ведь тоже хвастался, что внушал ему то, что нужно.
– Бедный Грей, – возразила Лика. – Жив ли, бедняга?
– Этот монстр чуть не откусил мне… хм… ногу, – возмутился Матвей. – Собаки не должны набрасываться на людей.
– Если бы Грей не бросился на серых, мы бы давно уже были у них в лапах, и я бы не узнала так много об аргах. Так что бедного пса надо пожалеть. Ему не повезло с хозяином, и только. Я всегда мечтала иметь собаку. Но как-то всё не получалось. Родители не то чтобы против, но каждый раз убеждали, что собаке в нашем доме будет не очень хорошо. Ну да, мы же и домой все приходим только вечером. Гулять с ней некому совсем.
Матвей кивнул.
– Да то же самое. Даже кошку не завели, потому что дома практически никого не бывает. Мать на работе с утра до ночи. Я или в школе, или на тренировке.
– Можно спросить? – Лика посмотрела на него снизу вверх. Матвей моргнул, показывая «да». – Почему твои развелись? Это не любопытство… прости.
– Да ничего. Ну, а что? Все разводятся. По статистике каждый второй брак кончается разводом.
– Ну, её, эту статистику. Ты мне скажи – почему? Как ты сам думаешь?
– Не знаю, – Матвей помолчал, потом вздохнул: – Мне было двенадцать. В один прекрасный день я пришёл из школы, а вещей отца нет. Даже модель парусника забрал – мы его год клеили, всё никак доделать не могли. Потом оказалось, что у него помимо меня ещё сын есть. Вот он ему парусник и отнёс, – Матвей хохотнул. Но Лика заметила горькую складку возле губ.
– Как ты это пережил? – Она положила голову ему на плечо. – Я, когда узнала, что отец… как бы собирается от нас свалить, столько всего наворотила…
– Пережил. Сначала решил, что вырасту, стану чемпионом по джиу-джитсу и убью его. Да, не ужасайся. Реально хотел. Я в секцию-то поначалу ходил так… без особого энтузиазма. Отец меня туда записал – хотел, чтобы я настоящим мужиком вырос. Ну, я и вырос да, надеюсь, не хлюпиком. При случае мог бы ему накостылять. А потом, знаешь, решил, что так даже лучше. Вот не бросил бы он нас, не стал бы я чемпионом. Мама не нашла бы приличную работу. Она же домохозяйка была, не работала. Но после развода пришлось. Она теперь уже начальник отдела продаж в этой своей сантехнической фирме. И она смогла мне оплачивать всех этих репетиторов по языку и прочее. Так что я не в накладе. Мать только жалко. Она долго ещё по ночам плакала. Я слышал за стенкой. Как она тихонечко в подушку… А потом как-то успокоилась. И я успокоился. Даже виделся тут с ним как-то. Никаких эмоций, знаешь. Даже странно. Да ведь?
Лика не успела ответить. Дверь распахнулась. В каюту зашёл мрачный Пит, за ним Вернон.
– О, голубки, – сказал Пит, – ну, милуйтесь, пока время есть. Пойдём с нами, – он показал Лике на выход.
– Никуда она не пойдёт без меня! – Матвей попытался приподняться, но Пит тут же направил на него своё оружие в виде трубки.
Лика вскочила.
– Не надо! Я пойду. Матвей, ничего они мне не сделают.
Пит закатил глаза. Голубоватые белки на фоне серого, почти пепельного оттенка лица, смотрелись совершенно дико.
– Да уж, не рыпайся, – Пит взял что-то из рук Вернона и бросил Матвею. – Переоденься. Скоро будем проходить границу. Ты матрос, понял? Надеюсь, ума хватит, чтобы понять, что не стоит ничего затевать? Первой убью девчонку, потом всех остальных. Ясно?
Матвей держал в руках синий комплект одежды с белой окантовкой и с презрением смотрел на Пита.
– Ясно, куда уж яснее, – буркнул он.
Пит подтолкнул Лику на выход. Она вышла в коридор и вскоре оказалась наверху, в кают-компании. Там сидел Гривцов в синем морском костюме и белой капитанской фуражке. Вид у него был молодцеватый. На Лику он посмотрел с любопытством, но не более. Лика решила, что он снова под гипнозом.
– Слушай внимательно. Скоро будем проходить границу и таможню. Вот твои документы. Ты дочь владельца яхты и капитана. Твой дружок – матрос. В паспорте, конечно, другая фотография, но ты же сделаешь так, чтобы этого никто не заметил?
– Почему бы вам самим этого не сделать? – мрачно предложили Лика.
Пит и Вернон переглянулись. Лика поняла, что ляпнула что-то не то.
– Если пограничник что-то заподозрит или не пропустит нас – первым умрёт твой дружок. Потом все остальные. Пограничники же не виноваты, что ты такая тупенькая. А ведь у них есть семьи. Поняла?
Лика вздохнула. Она начинала понимать, почему разведчики, как правило, не заводили семьи и не влюблялись. Чувства делают нас слабыми. Каждый человек, заставляющий сильнее биться твоё сердце, это огромная брешь в твоей обороне. Обороне против зла и насилия. Но придётся подчиниться. Хорошо. Она попробует.
– Я попробую. Но не могу обещать. Я же ничего практически не умею. Если провалюсь, кто будет виноват? Вы.
Гривцов встал. Капитанская форма смотрелась неплохо на его чуть грузном теле: синие брюки и ветровка с эмблемой – две буквы «Ag» на серебряном диске – и фуражка, лихо заломленная набок.
– Господа, мы приближаемся к форту Константин. Прошу всех занять свои места. – Он поднялся в рубку.
Пит привёл Матвея. Ему синяя форма шла ещё больше, чем Гривцову. Правда, самого Матвея это, похоже, не радовало.
– Не забудь, – Вернон ткнул пальцем в её паспорт, который она держала в руках. Лика сначала не поняла, потом вздохнула и открыла первую страницу. В эту девушку она уже превращалась. Любительница баров и дорогих машин. Что ж, придётся.
Матвей в это время смотрел на неё, и она почувствовала его взгляд и увидела мелькнувшее в его глазах… потрясение? Ужас? Отвращение?
– Прекрасно, – Вернон, оказывается, тоже не сводил с неё глаз и даже засекал время на часах. – Двадцать секунд. Поразительно!
Лика зыркнула на него с ненавистью. Хорошо, что дочь Гривцова была не слишком толста и высока. Иначе Лика выглядела бы смешно в ставшей короткой и тесной одежде. Она поправила волосы, повела плечами, покрутила шеей. Та явно болела. Лика вдруг увидела больничную палату, монитор и трубки. Дочь Гривцова в больнице?
Матвей всё ещё смотрел на Лику, а она на него. Вернон вдруг усмехнулся, сел на диван на противоположной от них стороне, закинул ногу на ногу и положил руки на спинку дивана.
– Считай до десяти.
– Что? – Лика уставилась на него как на сумасшедшего. Хотя, скорей всего, именно им он и был. – Зачем?
– Считай. Фокус покажу.
Лика скрипнула зубами, но подчинилась.
– Хорошо. Раз…
Она даже не успела закончить, как Вернон молниеносно оказался у Матвея за спиной, оттянул его голову за волосы вверх и прижал острое лезвие к горлу. Лика застыла.
– Ты даже не успеешь моргнуть, – Вернон заглянул в лицо Матвею, – как я перережу твоему красавчику горло. Поняла? – Лика кивнула. – Так что заканчивайте эти игры в гляделки. Не думай, что сможешь каким-то образом предупредить пограничника. Ну, я тебе уже всё сказал, что может быть. А сейчас просто показал, как это будет.
– Я всё поняла, – Лика выставила ладони вперёд, – не надо ничего такого делать. Отпустите его. Пожалуйста.
– Какая вежливая девушка, – хмыкнул Вернон и оттолкнул от себя Матвея. Потом неторопливо вернулся на диван.
Матвей несколько секунд приходил в себя. Да, он понимал, что его боевые навыки и неоднократные победы в соревнованиях не дают никакой гарантии неуязвимости. Но всё же считал себя неплохим бойцом. Сейчас он чувствовал себя раздавленным и униженным. Прямо на глазах у Лики этот странный человек чуть не убил его. Где хвалёная тренером реакция, где автоматизм постановки блоков и прочая наука, которую он оттачивал в спортзале часами? Но какой же он быстрый, этот… человек. Да может ли человек быть таким стремительным? Матвей мысленно прикинул расстояние от дивана до дивана. Когда он схлестнулся с ними в метро, то тоже проиграл, но там его вырубили какой-то штукой. У него просто выключилось сознание. Но с такой скоростью этим серым и оружия не надо. Он вздохнул.
– Подходим! – раздалось из рубки. – Приготовиться к швартовке!
Вернон сделал знак Матвею.
– Иди, матрос. Матрось.
– Швартовка правым бортом! Приготовиться на баке.
Матвей вышел на корму. Сзади встал Вернон, за ним Лика. Она боялась оставлять их вдвоём. Пит на баке уже держал в руках конец толстого каната.
Причал приближался. Мотор за кормой пенил серую балтийскую воду. Лика втянула носом воздух. Она любила ездить на залив. Любила сосны на берегу, светлый песок, запах водорослей, шумных чаек. Мелкий, по колено, Финский залив, где бредёшь полкилометра, прежде чем сможешь окунуться и поплыть, нравился ей больше, чем любые экзотические моря и океаны. За фортом от берега до берега тянулась длинная полоса дамбы и кольцевой автодороги.
– Приготовить кранцы! – последовала ещё одна команда.
– Эй! Боец! – окликнул Матвея Пит. – Кранцы за борт!
Матвей вроде сообразил и принялся помогать навесить на борт что-то вроде специальной прокладки между яхтой и стенкой причала. Пит резво бегал по баку, подсказывая Матвею и переводя язык морских терминов на обычный. Наконец, яхта пришвартовалась. Её плотно привязали за тросы к специальным столбикам. Из рубки вышел довольный Гривцов.
– Молодец! – похвалил он Пита. – Ходил в море?
Пит посмотрел ему прямо в глаза и тут же отвёл взгляд.
– Было дело. Давно.
– Ну что, приготовьтесь к пограничному контролю, – бодро скомандовал Гривцов, в его руке уже торчали какие-то документы.
Лика не могла не осматриваться вокруг. Справа виднелся Кронштадт. Пирс, у которого покачивалась яхта, упирался в вытянутое плавучее здание: дебаркадер. Слева высились старые стены береговых укреплений, некогда служившие защитой городу.
– Куда следуете? – сурово спросил пограничник с погонами старшего лейтенанта.
– В Хельсинки. С остановкой в Котке или Хамине. Как с погодой получится.
Старший лейтенант быстро, но внимательно смотрел документы. Потом потребовал паспорта.
Лика нервничала. Она никак не могла настроиться на этого сурового пограничника. Даже если он и смотрел на кого-то, то как-то искоса, словно, действительно, боялся встретиться с кем-нибудь взглядом. По спине уже давно бежала струйка пота. Мокрая рука стиснула в кармане паспорт и чуть было не смяла его. Тут она почувствовала, что её кто-то толкнул в бок.
– Юля! Твоя очередь, – она вздрогнула. Гривцов ласково смотрел на неё. – Простите, её укачало. Морская болезнь, знаете ли.
Лика протянула паспорт. Пограничник открыл первую страницу и поднял глаза на владелицу паспорта, сравнивая фото с оригиналом. Лика, внутренне ликуя, вцепилась в этот взгляд, как в спасительный якорь. «Ты же не знаешь, что и тебя я тоже спасаю», – мысленно извинилась она.
– Гривцова Юлия Леонидовна… – задумчиво произнёс вслух пограничник.
Лика кивнула, держа его разум под контролем. «Тут всё хорошо. С документами всё в порядке. Сейчас ты пойдёшь пить чай. Надо только быстрее отпустить эту яхту».
Матвей протянул паспорт. Пограничник открыл его и мельком глянул, даже не посмотрев на Матвея. Послышался стук – на странице появился прямоугольный штампик.
– Можем идти? – весело спросил Гривцов. – Мы не будем задерживаться. Нам надо успеть дойти до Котки. Всего вам хорошего. Удачной службы…
Он бы долго ещё балагурил, если бы Вернон не потянул его за руку.
– Не расслабляемся. Нам ещё таможню пройти.
С таможней всё прошло ещё легче, но Лика вымоталась, держа под контролем столько людей одновременно. Ей казалось, что мозг её сейчас оплавится и потечёт через нос.
– Молодец, – сказал Вернон. – Думал, не справишься.
– И что? Вы бы тут всех убили? Вы псих?
– Абсолютно верно. Это по обоим вопросам. Убил. И да, я псих. Если точнее, психопат. Так, во всяком случае, сказали моей матери, когда меня забрали в клинику первый раз.
– Вы как будто гордитесь этим, – Лика почувствовала, как поверхность под ногами качается, словно они попали в шторм. Она провела по лбу и удивлённо посмотрела на мокрые пальцы.
– Какие часы! – Вернон схватил её запястье. Неуловимое движение пальцев и часы оказались у него.
Лика бессильно смотрела, как он вертит серебристый корпус перед глазами.
– Память от дедушки? – оскалился Вернон.
– От бабушки. Отдайте.
– Да, пожалуйста, – Вернон сделал широкий жест рукой. Послышалось негромкое «плюх». – Прости. Не удержал.
Лика бросилась к лееру, только чтобы увидеть поднимающиеся к поверхности пузырьки. Резко развернувшись, она в ярости бросилась к ухмыляющемуся Вернону, и тут что-то щёлкнуло в её голове.
– Лика! Лика! – послышался голос Матвея, а потом свет вокруг выключили, и всё погрузилось в темноту.
В половине третьего вот уже третий час безуспешно пытавшийся уснуть Роне решил, что врать самому себе глупо почти так же, как и пересчитывать прыгающих через забор синих гоблинов (и что до последнего он уж точно не опустится!) и открыл глаза. Повалявшись еще несколько минут и бездумно потаращившись в потолок, он убедился: так и есть, сегодня не заснет. Не сейчас. Ну разве что если намагичить какое снадобье, но до такого Рональд темный шер Бастерхази из рода Огненных Ястребов не опустится еще более точно, чем до пересчета прыгающих через заборы синих гоблинов.
Что ж, тогда самым правильным будет с толком потратить предоставленное внезапной бессонницей время, спуститься в лабораторию и довести до конца вчерашнее расследование. Разобраться с шисовым ритуальным кубком Суардисов и дыссовым планом Ристаны по его отнюдь не ритуальному использованию. Это ведь именно из-за мыслей о новой Ристановой пакости Роне уже больше трех часов не может заснуть! Конечно же именно из-за кубка, из-за чего же еще-то? Все думает, думает, таращится в потолок… Из-за того, что никак не может понять способ предотвращенного покушения, а все непонятное опасно. Так что нечего тянуть шиса за хвосты, лаборатория ждет!
Но сначала…
Щелкнув пальцами, он призвал журнал наблюдений за номером семь, тот самый, куда заносил анализ собственных ощущений и состояний — регулярно, скрупулезно, дотошно, без эмоций, как и полагается настоящему ученому. Покрутив в пальцах вечное перо, открыл первую чистую страницу (он всегда начинал новый день наблюдений с новой страницы. Считал, что так получается более жесткая структура, да и искать нужную дату потом проще безо всякой магии), написал: “631 год, 25 день пыльника, 02 часа 41 минута, 10 сутки после инициации”. На секунду споткнулся на цифрах — да, все правильно. Сегодня уже десятый день, девятый кончился почти три часа назад. Десять дней назад Роне, шалея, смотрел, как шисов полковник Дюбрайн танцует под дождем на Южном тракте к западу от Кардалоны и в двух минутах езды от таверны «Полкабана», танцует, пьет губами грозу и смеется, запрокидывая лицо к низкому серому небу…
Роне мотнул головой, отгоняя ненужное. Записал:
“Вторые сутки без внешней подпитки и обмена энергий с с.ш. Состояние стихий по результатам самоанализа: ментал прим миди 24/50, воздух прим мини 47/50, огонь дуо макси 42/50. Состояние стабильное, пики ярко выраженные, контуры четкие, сплошные, тенденции к снижению не проявляет. Анализ на наличие в крови остаточных проявлений светлого дара признано целесообразным не сдвигать по времени и провести штатно в 11 часов утра.
Общее состояние физического тела удовлетворительное ближе к хорошему, по десятибалльной в районе 9, если не считать легкой ломоты во всех мышцах, сходной по этимологии с ощущением перенапряжения после интенсивной физической нагрузки. По десятибалльной системе средний уровень ощущений в районе 1,5, на пиках до 2. Работе не мешает. Необходимость во внешней коррекции отсутствует”.
Роне вздохнул, погрыз перо. Продолжил:
“Состояние ЦНС удовлетворительное, ближе к хорошему, ярко выраженное смещение в сторону психической активности, сопровождаемое (или же провоцируемое) всплесками активности ментальной. Наблюдается определенная нестабильность фазовых волн и неравномерность пиков возбуждения-торможения. Присутствует гиперактивность (7 из 10). Работе не мешает. В коррекции не нуждается. Предполагается высокая вероятность снижения активности при снижении концентрации светлого дара в крови. В связи с этим запланировано: провести подконтрольную трату светлого дара после ежеутреннего измерения его уровня, после чего измерения повторить”.
Вообще-то, если судить по тому, как упорно не желали закрываться глаза (хотя каких-то три часа назад казалось, что он заснет, не донеся голову до подушки), тут перевозбуждения все десять из десяти, а не жалкие семь. Но стоит быть честным хотя бы с самим собой: как минимум половина этого перевозбуждения вызвана тем, что вряд ли удастся повторить с другими шерами. Слишком лично и слишком глупо, это должен понимать каждый ученый, как и уметь отделять важное от неважного. Вот и Роне понимает и умеет. Поэтому семь — это компромисс.
Роне вложил перо между страницами и закрыл дневник наблюдений — он больше не понадобится до 11 утра. Не удержавшись, тронул пальцем правой руки две темные полоски на запястье левой — они шли поперек и чуть наискось. Поморщился. Не потому, что они ныли (на пиках не больше тех же самых полутора, подумаешь, боль!), просто он очень хорошо помнил, что это за синяки и откуда они взялись.
Он заметил их вчера утром. И сначала подумал, что умудрился где-то испачкаться. Потом, обнаружив легкую припухлость и такую же легкую болезненность, а также просто рассмотрев внимательнее, решил, что обо что-то случайно ударился. Возможно, о какую-то решетку или два прута толщиной в палец каждый. И даже подумывал: не потратить ли подаренный светлым шером Дюбрайном дар на исцеление? А то неприлично даже как-то: полномочный представитель Конвента, придворный темный маг — и щеголяет с синяками, словно мальчишка, подравшийся с кем-то из сверстников.
А потом он вспомнил.
Все началось с того, что девчонка со способностями путешественника обнаружилась во вселенной ужаса. Надо сказать, что туда ходить я как-то не планировала и не собиралась, да и двух лет, проведенных в этом поистине замечательном месте мне хватило с головой.
Вселенная ужаса — это такое место, в котором может случиться абсолютно все, что может испугать как живого, так и духа, мертвеца и вообще кого угодно. Там водится множество монстров, и не только клыкасто-зубастые твари, которых всегда полным-полно, а еще и подражатели, имитаторы кого и чего угодно. С тобой может разговаривать любящая мамочка, а после захавать в один укус. Можно видеть различные картины как из собственной жизни, так и показывающие прошлое и будущее. Можно потеряться в собственных кошмарах и больше никогда оттуда не выбраться. Там может произойти все, что угодно. И вот в таком удивительном месте обнаружился почти человеческий ребенок. Почти — потому что путешественник все же отличается от рядового человека наличием кое-каких магических способностей.
Возле девочки не было никого из монстров и вообще ничего живого. Она сидела, сжавшись в комок в некоем пустом пространстве, лишь чуть посветлее, чем в черной пустоте. Сидела в аккурат с небольшой кучкой пепла, которая раньше все же была кем-то живым. И поскольку я не любитель этой вселенной от слова совсем, то сначала я забрала девчонку и этот пепел, а потом уже стала разбираться с происходящим. Сначала отнесла ее в клинику в инфекционку на всякий случай — мало ли, какую дрянь она могла подхватить за время пребывания в столь гостеприимном месте — а после и пепел в одну из наших лабораторий. Из сбивчивых рассказов девочки удалось узнать, что пепел — это все, что осталось от ее друга, который защитил ее от тварей ценой собственной жизни.
А вот причина, по которой дети оказались в столь негостеприимном месте, была весьма интересной. Как оказалось, в одном из дальних миров располагалась некая гильдия путешественников, которая вызывала детей с этим довольно распространенным даром из разных миров и заставляла работать на себя. Вот и этого мальчишку отправили за сердцем какого-то монстра, а девчонка увязалась за ним, поскольку больше никто бы не пошел.
Естественно, что отправлять тощих заморенных детей на вид от силы десяти-одиннадцати лет за сердцем монстра, которого еще поди убей, могли только совсем уж больные на голову. Даже я, существо плазменное и тварь еще та с трудом выживала в этой вселенной. Да, приходилось и монстров жрать, и распутывать загадки собственного подсознания, старательно отличать реальность от насланных видений и галлюцинаций от яда, но все же… Это не место для маленьких детей, пусть им по документам было тринадцать лет, а на вид так все одиннадцать.
В общем, в клинике взялись лечить это несчастье, ученые в лаборатории пообещали посмотреть, что можно сделать с тем пеплом и не найдется ли там хоть пара живых клеток для клонирования. Ну, а я прихватила под ручку «доброго» Шеврина и повела смотреть эту гильдию. Любопытно было поглядеть на тех, кто с легкой душой и без нормального оружия отправлял детишек на верную смерть.
Здание гильдии меня не впечатлило. Четырехэтажный деревянный теремок живо напомнил о сказке про золотую рыбку — помнится, там старуха себе такой же терем вытребовала… Ну да дело не в том. Помещения, в которых жили дети, оказались темными, грязными и настолько похожими на сараи наших аборигенов на Шаале, что я едва не словила ностальгию. Даже запах сырости, затхлости и плесени был один в один.
В первой же комнатушке, больше похожей на клетку, мы обнаружили рыжую девчонку, остриженную едва ли не налысо. На предложение свалить с этой дыры в место, где есть нормальная еда и посильная работа, девчонка ответила согласием и вцепилась в меня так, что пришлось ее нести под рукой, поскольку отлипать она решительно не собиралась.
Темнота в коридоре меня здорово напрягала. И не потому, что я в ней ничего не видела, а потому, что она была какой-то… будто искусственной. Словно бы я видела не сколько тьму, сколько некую дымку запустения и разрухи. Пройдя вперед по длинному коридору, я натолкнулась на какую-то миску и случайно перекинула ее. Как оказалось, это была миска с водой не для собаки или кошки, как я могла бы предположить, а как раз для этих детей. Провинившихся заставляли пить подобным образом. Думаю, ели они так же…
Шеврин открыл дверь напротив, где обнаружились еще битые и покалеченные дети. Часть их них была настолько тощей и уморенной, что понять, где мальчики, а где девочки можно было лишь проведя сканирование. Все были коротко пострижены, одеты в какие-то тряпки непонятного кроя, часть имела свежие синяки, раны или переломы. Видя, что дракона смерти уже начинает потряхивать, я побоялась за целостность этого гныдника и отправила его с малышней через экран в клинику. Иначе, боюсь, этот приют дракон снес бы в приступе бешенства. Так обращаться с детьми могли только абсолютные твари.
Следующими оказались детишки, подвергнувшиеся наказаниям посильнее, чем прочие. Их пришлось аккуратно переправлять через экран прямиком на подготовленные операционные столы или на каталки, поскольку я побоялась что-то в них сместить или повредить еще больше. Самой битой была девчонка постарше — лет четырнадцати — ее долго и смачно лупили в живот. Я ее переправила с максимальной осторожностью, поскольку боялась, что там может быть внутреннее кровотечение. Да и разрывы органов, само собой. Выглядела она настолько плохонько, что медики за нее взялись в первую очередь. Остальным повезло чуть больше — переломы, синяки и гематомы, у одного парнишки была рана на боку, но то скорее от монстра на каком-то задании, не похоже на рукоприкладство. Хотя черт его знает… я уже ничему не удивлялась.
На замену Шеврину я прихватила себе пепельного Твэла, чуть более спокойного да и не настолько сильного. Демон получил себе задание снимать с разных ракурсов этот гныдник, я тоже заснимала все экраном, собираясь передать запись в Совет сверхов. Сверхи же курируют всех путешественников, сомневаюсь, что они не знали о такой гильдии. С другой же стороны, сверхи вряд ли сюда приходили лично, скорее посылали каких-то ревизоров. И если ревизоры оказывались теми еще сволочами, то тут все решалось полюбовно за деньги или за кристаллы, а советники получали информацию о максимально счастливых путешественниках, работающих днями и ночами за похвалу. Да уж…
Работенки привалило, когда мы добрались до самых маленьких, фактически новичков. Детишки маленько прифигели от предложения сменить место жительства, после разревелись, пришлось это все срочно успокаивать, пока не сбежались местные наставники, и очень быстро переправлять в клинику. Пусть их там посмотрят, пролечат, привьют от всяких гадостей. Мало ли, что они могли подхватить при такой антисанитарии и валандаясь в разных мирах.
А уж после того, как мы выгребли местный бордель, стало совсем дурственно на душе. В бордель отправляли тех, кто не был способен сражаться или выполнять задания. Мол, ничего не умеешь, так работай тут. И услугами этих детей пользовалось множество моральных уродов… Под конец этой эпопеи Твэл уже был похож на Шеврина — чуть пар из ушей не шел. Да уж, это ему не милая канувшая в небытие параллелька, тут он увидит множество гныдников и дерьма. Тут придется грести всю человеческую и не только мерзость огромными лопатами. А что поделать…
Я решила собрать все данные и только потом идти в Совет сверхов, чтобы мне потом не рассказывали, что я похищаю граждан не своего мира и вообще злая тетка вредит богатым дядям. Сложности заключались в том, что необходимо было не только сфотографировать эту малышню «до и после», но и определить, у кого какие способности и наклонности, как путешественников или магов. А как тут их определишь, если они все едва живы, все силы их тел идут на ускоренную регенерацию, а медики в этом всем не шарят, да и техника пока что не способна считывать магические составляющие. Перетаскивать же большинство больных с Приюта на Шаалу было бессмысленно и порой опасно для их жизни. Тем более тех, кому сделали сложные операции. Так что я отнесла в Совет только то, что удалось собрать в первые полтора дня, данные о повреждениях, болезнях, отравлениях ядами и всем том, что смогли обнаружить сразу. А потом прихватила Гитвана, чтобы он сам разбирался, кто есть кто. Все-таки он сильнее да и возможностей у него побольше.
Естественно, Совет бурлил, рвал и метал. Уж не знаю, чьи там головы летели, меня в это не посвящали. Зато знаю точно, что Гитван устроил им там закрытую от посторонних головомойку. Гильдию прикрыли в экстренные сроки, оставшихся подростков и почти молодых путешественников раздали новым кураторам. В общем, славно повеселились, называется.
Оставшуюся малышню в клиниках мы предложили сначала вылечить и привести в форму, а после уже раздавать кураторам. А то не успеют поесть нормально, как их обратно погонят на задания. Чувствую, мне привалит еще куча мелочи в качестве подопечных. Ну да ничего, справимся. Не впервой. По крайней мере, у нас они будут сыты, здоровы и экипированы всем необходимым. Да и старшие путешественники смогут им кое-что рассказать о жизни и приключениях в других мирах. Опыт не пропьешь. Так что будет чем заниматься в ближайшее время.
Старуха умирала мучительно долго. Колдовская сила, исправно помогавшая ей всю жизнь, теперь мешала отойти в мир предков. Эх, если бы рядом был кто из родных, кому она могла бы передать способности! Или односельчане приподняли бы крышу, освободив путь мятежной душе. Но нет. Все соседи кому она помогала, попрятались, как крысы в норах.
За окном гудела злая, жалящая метель. Вороватый ветер стучал в окна и выл в трубах. Половицы скрипели, словно по ним скакала в дикой пляске бесы.
Старуха с трудом поднялась с постели. Села на краю койки и, цепляясь крючковатыми пальцами в хромированную перилку, попыталась встать.
В груди захлюпало, заскрипело. Перед глазами повис багряный туман. Но бабка не сдавалась. Как была босой, в одной заношенной нижней рубахе, шаркая по засаленному полу, она двинулась к дверям, еще пару шагов – и сенцы, а там и до улицы рукой подать. И свобода.
Алый лепесток свечи, освещавшей комнату, вдруг потух, слизанный языком тьмы.
Что-то загромыхало в сенях, дверь со скрипом отворилась, и на фоне звездного неба возник черный силуэт.
— АААААА! – вопила Леся, отползая к стене.
— ИИИИ! – вторила ей рассказчица Поля.
Щелкнул выключатель, комнату залил теплый электрический свет.
Дед Мирон хмуро взирал на внучку и ее подружку:
— Чего разорались, окаянные? – сердито спросил он. — На кой свет потушили, мне что, на ощупь в дом пробираться?!
— Деда, это ты? – Поля бросилась обнимать старика. – Дед, прости, я тут Леську пугала.
— Леську пугала, — передразнил Мирон, — а что тогда сама визжала?
— За компанию, — Поля потупила взор.
— Ага, как же! — возмутилась Леська. — Тоже перепугалась, ну скажи, испугалась, да?
— Прям, — Поля убрала за ухо каштановую прядку. — Я эту историю тысячу раз слышала.
— Опять про мать мою на ночь глядя вспомнила? – дед нахмурился. – Сколько тебе говорить, неча мертвых беспокоить.
– Что ты у меня такой суеверный? — возмутилась Поля.
Дед коротко глянул на внучку и, молча подойдя к столу, налил себе в глиняную кружку со щербинкой ароматного травяного чаю.
— Поль, а чем все закончилось-то? – прошептала Леся, зябко поведя плечами.
— Пропала прабабушка, — так же шепотом ответила подруга, и Леська, ойкнув, прикрыла рот ладошкой.
— Так, хватит! — дед со стуком поставил кружку на стол, вытер усы и со вздохом сказал: – Не дури, Поля, мать моя не пропала. Точнее, пропала, конечно, по осени, да только по весне все ж отыскалась. Ушла из дому, зачем – не спрашивайте, не знаю, видно, в забытье была. А в тот год зима ранняя наступила. Так она до кромки леса добралась в одном исподнем-то, а там села на пень и замерзла. – Мирон провел ладонью по лицу, словно отгоняя былое.
— Это вы ее нашли? – робко спросила Леся.
— Не я – соседи. Я в городе жил тогда. — Дед махнул рукой. — Схоронили чин по чину, на местном кладбище. Вот и весь сказ.
— Дед, а про то, что она ведьмой была, — тоже бабкина сказка?
— Не ведьмой, а повитухой, — огрызнулся дед. — Роды принимала, в травах знала. Умела кой-чего, значит. А ведьмой злые языки прозвали. Все, а теперь шасть в койку, и чтоб до утра шепотков не слышал!
Кровать скрипела, стоило лишь повернуться на другой бок. Леся старалась не вертеться, но мысли, заползшие в голову после рассказа, мешали спать.
— Что ты крутишься? – сонно проворчала Поля, толкая подругу острым локтем.
— В туалет хочу, — ляпнула Леся.
— Ну так иди, он слева от дома, синенький такой, – девушка сладко зевнула. — Только куртку накинь, холодно.
Леся осторожно встала с кровати и, стараясь не шуметь, вышла из комнаты. Подсвечивая мобильным, она сунула ноги в Полькины резиновые сапоги, белые в красный горох, накинула куртку и выскользнула из дома.
Луна в небе прилипла, точно начищенный пятак. Круглая, блестящая, окруженная радужными кольцами.
— К дождю или к морозу? – постаралась вспомнить Леся, но не смогла, вместо этого вспомнились оборотни да прочая нечисть, вылезающая в полнолуние.
Запахнув куртку, она поспешила добраться до будки, уважительно нареченной туалетом. Зашла в темную клетушку, прикрыла дверь. Устроила на полочке мобильный вверх фонарем. Вроде спокойнее стало.
Присев на холодный пластиковый круг, Леся поежилась. Вот уж деревенская романтика.
По дорожке к туалету послышались шаги. Кто-то шаркал за дверью, приближаясь.
Леся замерла: неужели Полинке приспичило или деду?
Между тем невидимка остановился у самой двери в ожидании.
— Сейчас выйду! — крикнула Леся, и тут дверь заходила ходуном. Тот, кто стоял снаружи, требовательно дергал за ручку.
— Выхожу! — снова крикнула Леся, но дверь продолжала трястись.
Поправив куртку и схватив телефон, Леся звякнула щеколдой.
За порогом никого не было. Только липкий туман клубился у самой земли, да круглощекая луна равнодушно взирала с небес.
— Это просто ветер, — прошептала Леся, освещая темноту фонариком, — налетел и тряс старую дверь. А я как маленькая испугалась. – Она нервно сглотнула и, ухватившись пальцами за шершавый косяк, шагнула вперед.
Ничего не случилось. Так же дышала холодом осенняя ночь, в воздухе витал аромат яблок, да тоскливо выл вдали пес.
Глубоко вдохнув, Леся опрометью бросилась к дому, и тут ее окликнули.
— Эй, девонька, а девонька, ты чья будешь? – голос дребезжал, как треснувший стакан в пригородном поезде
Леся медленно повернулась и встретилась взглядом со старухой.
Бабка в ночной рубахе сидела на скамье подле избы и, подслеповато щурясь, разглядывала девушку.
— Эт-то в-вы мне? – заикаясь переспросила Леся, не в силах повернуться к старухе спиной.
Бабка закивала. – Я в гости приехала, – ответила она, словно оправдываясь.
— К Мирону? – строго уточнила бабка. Налетевший ветерок растрепал ее седые космы, скрыв сморщенное, как печеное яблоко, лицо.
— К внучке его, – промямлила Леся, шаря за спиной по двери в поисках злополучной ручки.
— К внучке, — протянула бабка, словно провыла. — К внучке, — повторила она, Лесю зазнобило
— Каррр! – распорол ночную тишь птичий крик. Ручку наконец-то удалось нащупать, и Леся живо влетела в дом.
Сердце колотилось о ребра перепуганной птахой, зубы стучали и все никак не получалось вдохнуть полной грудью.
Наконец в ушах перестало бухать. Скинув куртку и сапоги, Леся поспешила нырнуть под бок к подруге и, прижавшись к ней, забылась тревожным сном.
Провести спокойно первую ночь на Венере астронавтам не удалось. Их разбудили толчки.
Корабль раскачивался. Казалось, его подхватывают и опускают какие-то огромные волны. Перегородки отсеков потрескивали. Пол каюты вздрагивал. Посуда дребезжала.
— Землетрясение! — закричал Сергей, забыв спросонок, где находится.
— Венеротрясение, — поправил его Олег.
— Подпочвенные толчки в пять-шесть баллов, — уточнил Озеров и спокойно, тоном бывалого человека, которого ничем не удивишь, добавил: — Вероятно, мы находимся в неустойчивом поясе Венеры, где еще не прекратились бурные горообразовательные процессы. Вы еще не забыли, на какие группы делятся землетрясения, в зависимости от причин их вызывающих?
Но ни у Сергея, ни у Олега не было желания освежать сейчас свои геологические познания и пополнять их сведениями, которые охотно сообщил бы им Борис Федорович. Оба настороженно прислушивались к звукам, доносящимся извне.
Эпицентр подпочвенных толчков, очевидно, находился далеко от корабля. Поверхность планеты вздрогнула. По ней пробежали одиночные волны, качнули корабль и, растратив по пути свою энергию, затухли где-то в отдалении.
Минут десять, показавшихся мучительно длинными, ничто не нарушало ночной тишины. Все вокруг как будто замерло. Но вот послышался грозный, нарастающий гул, подобный шуму сильной грозы, когда продолжительные раскаты грома чередуются с короткими, отрывистыми ударами.
Толчки повторились. Теперь они были слабее. Корабль уже не раскачивался и не приподнимался, потрескивание переборок не возобновилось. Только чуть-чуть звенели стаканы, словно кто-то осторожно касался их чайной ложечкой.
Чувствуя, что им больше уже не уснуть, астронавты вышли из корабля. Изумительной красоты зрелище открылось их взорам.
Антенна, флагшток, узкие крылья корабля, сопла реактивных двигателей, рули — все было объято голубоватым сиянием. Среди папоротников топазами, изумрудами, сердоликами, рубинами вспыхивали и переливались огоньки. Побеги вьющихся растений, причудливыми фестонами свисающие с ветвей и утесов, напоминали гирлянды и ожерелья из самоцветов чистейшей воды. Светились гнилушки среди мхов, излучали холодный синеватый свет грибы, слабо флуоресцировали минералы, выброшенные толчками из своих гнезд.
А за лесом, в самом центре горного хребта, замыкавшего горизонт, двугорбая конусообразная гора извергала багровое пламя, резко контрастирующее с мягким голубоватым сиянием электрических разрядов и мерцающим свечением минералов, гнилушек, светлячков.
Столб огня, вырывавшегося из кратера, вздрагивал, менял свои очертания и оттенки, окрашивал в кумачевые и пунцовые тона хребет, лес, тучи.
Вулкан пробудился ото сна и тяжело дышал, извергая струи раскаленных газов, выплевывая, как песчинки, огромные каменные глыбы, вычихивая пепел.
Над горой клубился плотный дым, озаряемый вспышками молний, сотрясаемый раскатами грома. Огромная серая туча ползла от хребта к долине.
Пламя потускнело, померкло, сузилось, потом разгорелось с новой силой, будто в огонь плеснули горючую, легко воспламеняющуюся жидкость. Над вулканом высоко в небо взвилась огненная шапка, похожая на алую розу. Некоторое время спустя воздух содрогнулся от мощного громоподобного гула, напоминающего рев смертельно раненого чудовища. Шуршание, скрежет, звонкие удары, стоны, рокот, треск, — все слилось воедино и миллионноустым воплем пронеслось над тропическими зарослями.
И тогда небо разверзлось, — из туч хлынула вода, смешанная с пеплом.
Утром астронавты не узнали местности, которой любовались накануне.
Всюду виднелись следы чудовищных катаклизмов. Вздыбленные пласты песчаников. извилистые трещины, уходящие в неведомую глубину, воронкообразные углубления, полегшие, вырванные с корнем деревья. Равнина была взрыта, точно по ней прошли гигантские плуги; одни пласты как бы вспучились, другие — осели. Заросли в результате сбросов оказались разбитыми на отдельные, неправильной формы участки. От этого местность приобрела террасообразный характер, многочисленные горизонтальные и наклонные ступени придавали ей причудливый вид. Скаты и макушки некоторых холмов обнажились, с них какими-то чудовищными силами был целиком сдернут растительный покров. Их как бы оскальпировали за ночь.
Изменился и рельеф гор. Некоторые пики исчезли, очертания других — стали иными. Всюду взоры натыкались на следы сбросов, осыпей, оползней, обвалов. Вместо живописных склонов, густо одетых пышной тропической растительностью; поднимались голые, почти отвесные стены. Края одних ущелий почти сомкнулись, другие расщелины сделались шире. Миллионнотонные пласты осадочных и магматических пород перекосились, потрескались, сдвинулись со своих мест.
Астронавты с тревогой смотрели на двугорбую конусовидную гору. Над левым краем ее курчавилось плотное сизое облако, напоминающее гриб с чудовищными наростами. Подошву его озаряли темно-малиновые отсветы. По-видимому, в кратере вулкана клокотала вскипающая лава.
До хребта было далеко, километров пятьдесят. Потоки лавы вряд ли достигнут корабля. По извержение могло повлечь за собой лесной пожар, расплавленные горные породы, стекая в долину, могли преградить путь какой-нибудь реке, а воды последней ринуться в низину и затопить ее.
Обсудив создавшееся положение, астронавты решили отправиться в дальнюю разведку и установить, что же представляет собою суша, ставшая их временным убежищем: является ли она большим островом или только частью обширного материка, занимающего, быть может, все северное полушарие Венеры.
Несмотря на довольно долгое пребывание в больнице после исчезновения сына, Флоре Алексеевне удалось сохранить хорошее физическое здоровье, а вот со здоровьем душевным все было сложнее. Правда, дело никогда не доходило до естественных при стрессовых ситуациях истерик. Обошлось и без развития устойчивых фобий, но присутствовал постоянный душевный дискомфорт. Она ежедневно подолгу думала о своем пропавшем сыне.
Конечно, и в этом она убедилась практически сразу, рисовать картины уголовного характера или жуткого несчастного случая – вещь не столько изнуряющая и лишающая человека равновесия, сколько совершенно неприемлемая для матери, отдавшей много душевных сил воспитанию желанного (все-таки!) ребенка.
Сначала она взбадривала себя соображениями о недопустимости подобного рода мыслей для современной образованной женщины, к тому же еще и ленинградки. Потом, это как раз совпало по времени с периодом, когда весь «интеллигентский» состав города на Неве с головой окунулся в самиздатовскую эзотерику, она действительно пыталась подобрать какой-нибудь «жизнеутверждающий» сценарий из Блаватской или Бертрана де Го. Через некоторое время произошло отторжение и этого метода.
Так или иначе, в результате всех этих душевных поисков как-то сама собой выработалась своя, особенная, может быть, не очень оригинальная, но наполненная удивительной теплотой система мыслительных координат. Во многом эта система повторяла логику «рассуждений о хорошем», памятную и привычную с детства. Так же из детского периода жизни было взято и ее оформление – что-то среднее между пересказом прочитанной сказки и самостоятельными попытками посоревноваться с Андерсеном и Перро.
Примерно через год после известных событий, когда пришло понимание и осознание ее полного одиночества в этой жизни, Флора Алексеевна открыла в себе способность мысленно наблюдать за продолжающейся где-то жизнью сына.
В ее воображении Женька путешествовал в космосе, пространстве, времени. Для кого-нибудь постороннего подобные вещи могли бы показаться наивными, может, даже глупыми. Оттого Флора Алексеевна, которую жизнь и прежде не баловала близкими душевными контактами, стала еще замкнутее.
Флора Алексеевна стала больше читать. Больше, но медленнее. Она по нескольку раз перечитывала места, которые считала наиболее важными, подолгу обдумывала их над раскрытой книгой, как бы примеряя полученную информацию к сюжетам сыновних скитаний.
Однажды, когда Флора Алексеевна по рассеянности второй раз подряд свернула с моста Ломоносова на Фонтанную, она решила не возвращаться, а, на время отступив от заведенного порядка, лишь перейти с гранитных плит набережной на асфальтовый тротуар вдоль четного ряда домов.
Сегодня, по странному выбору ее воображения, впечатленного толстенным томом «Хроники норманнского завоевания Британии», Евгений присутствовал в Англии периода раннего Средневековья. Сын держался молодцом, несмотря на изнуряющие скачки, коварство врагов и равнодушие йоменов. Лились потоки норвежской, датской, английской и аквитанской крови, чахла изумрудная зелень британских пейзажей, пылали замки, в безумном крике надрывались вдовы. Отряд могущественного графа Ддейла, водимый его приемным сыном, всегда появлялся в нужную минуту, отстаивая интересы короны и справедливости, спасая невинных от неминуемой смерти.
Увлеченная развитием эпизода, в котором Женька со своими людьми едва успел прекратить кровавую резню в поместье норвежских переселенцев – баронов Тиитерсов, Флора Алексеевна не заметила внешней преграды и натолкнулась на молодого человека.
Сознание сразу переключилось на восприятие реального мира. Зная за собой «слабость к созерцательности» и будучи человеком воспитанным, она сразу же извинилась и подняла глаза. Акентьева Флора Алексеевна узнала мгновенно. Ей стало очень неловко и неприятно, появилось ощущение, что этот посторонний, но все же, чего греха таить, близкий человек, стал невольным свидетелем и зрителем ее приключенческой саги о сыне.
Еще раз извинившись, женщина поспешила удалиться.
* * *
– Вот вам мелодии, – увесистая пачка машинописных листов глухо ударилась об стол. – А вот и ритмы, – еще одна кипа бухнулась рядом, – зарубежной, так сказать, эстрады!
– Моща, Григорьев! С тобой приятно иметь дело, – Переплет принялся жадно перебирать листы.
– Иметь дело, Шурик, значит, определить интересы каждого из его участников. До этого мы с тобой еще не дошли. Материалец, – комсомольский вожак похлопал рукой по пачкам, – я приволок тебе для демонстрации возможностей, как это принято у серьезных людей. Теперь хотелось бы выслушать твои предложения.
Акеньтьев поморщился. Этот зеленый номенклатурщик всегда был ему неприятен своим биндюжьим нахрапом на грани откровенного хамства и незакомплексованностью в поведении. Вот и сейчас эта «комса» залетная пытается перехватить инициативу. «Хрена, баба Вера!»
– Дрюня, как ты думаешь, сколько нужно переплавить металлического лома, – он сделал ударение на двойном «л», – чтобы получить тонну приличной стали?
– Это не ко мне, а во Всесоюзную пионерскую организацию имени В. И. Ульянова-Ленина.
Но по тону собеседника стало ясно, что акентьевская контратака заставила противника смешаться.
– Так и эти листы, уважаемый, не более чем металлолом, – он вновь сделал ударение на двойном «л». – И мне предстоит много, очень много напряженной работы, прежде чем, как ты говоришь, «серьезные люди» решат заплатить за нее деньги. Заметь, Дрюня, что и ход к серьезным людям, и их благожелательное отношение зависит от меня. А значит, и деньги, которые ты можешь получить за этот хлам, зависят также от меня. Усек? – Внутренне Переплет гордился собой.
– Усекать тут нечего, твой расклад справедлив и понятен.
– Расклад? Слова-то какие! Видно, ты не зря в идеологах бродишь, держишь руку на пульсе большой жизни! – Единожды показавшего зубы нужно дожимать до конца. Это было железное правило Переплета.
– Ладно трепаться, Саня, давай-ка лучше дернем, коли в этом буржуйском доме что-то найдется.
– «Дергает» пролетариат в подворотне, а мы с тобой, Дрюня, в честь славного начала совместной работы продегустируем за-а-мечательную штуковину! – Акентьев подошел к роялю, приподнял крышку и извлек штофную бутылку в золотых разводах. – «Чивас Ригал» двадцатилетней выдержки! Цени! Для компаньона мне ничего не жалко!
Дегустация изрядно затянулась. После первой же пробы Григорьев стал хохмить и живописать сцены из развлечений командирского состава передового отряда советской молодежи. Его повествование, где скабрезности и уничижительные характеристики комсомольских вожаков перемежались с по-деревенски обстоятельными, хвастливыми гастрономическими описаниями, было занимательным и в бесконечности своей чем-то напоминало Переплету сказки Шахерезады.
По мере иссякания напитка извлекалась следующая, не менее изысканная бутылка с алкоголем. Дегустация окончательно утратила характер джентльменского мальчишника. На родной манер стаканы брались высокие, наливались по полной, а последнее, что отложилось в акентьевской памяти – Дрюнина версия «Декамерона» из жизни Выборгского райкома. Заплетающимся языком Григорьев травил про какую-то сауну, но Переплету хотелось лишь одного – вырубиться, что и произошло.
Следующими отчетливыми и подконтрольными сознанию ощущениями были затрудненное дыхание и ощущение гнета на груди. Первое, что увидел перед собой Акентьев, открыв глаза, были абсолютно круглые, фосфоресцирующие в сумерках летней ночи глаза с кошачьими вертикальными зрачками.
Принадлежали они некоему небольшому, но, судя по ощущению, очень тяжелому существу, покрытому короткой густой шерсткой серого цвета, с четко выделяющимися на голове крохотными небольшими рожками.
– Подем, подем! – мягкая, но удивительно сильная ладонь, тянула Переплета за руку, приглашая куда-то. Состояние ужаса быстро сменилось полной апатией. Александру стало чуть легче дышать, и он скорее просипел, чем сказал: «Пойдем!»