Слетевший было с губ крик утонул в густой вязкой тьме, будто поглощающей все вокруг без остатка. У дрожащей маленькой воспитанницы ноги от страха стали какими-то ватными, лишая опоры и без того слабое тело, готовое провалиться в обморочное состояние. Беспросветный мрак, словно обретший плоть, мягко придержал испуганную девочку, не давая ей упасть.
Келли, казалось, забыв даже, как дышать, устремила свой взгляд в окружающую ее плотную тьму. Силуэт, проступающий из глубин клубящегося мрака, до невозможности знакомый и узнаваемый, отозвался радостным биением внутри и вздохом облегчения, что легким шелестом сорвался с детских губ.
Шесть черных провалов глазниц на гладкой костяной маске смотрели на нее из темноты. Тишина царила вокруг, ни шороха, ни дыхания, словно само время внезапно застыло. Застыла, не веря своим глазам, и Келли, все еще сомневающаяся в реальности происходящих с ней событий.
Он вернулся?! Тот, кто незримой тенью следовал за девочкой, казалось, с самого ее рождения, помогая, утешая и наставляя в трудную минуту, исчезнувший бесследно, будто вечность назад, вернулся?! Заберет ли он ее из этого серого кошмара туда, где веселый маленький народец принимал малышку такой, какая есть, вовлекая в свой безудержный танец, сопровождаемый смехом и пением тысячи переливчатых голосов?
Все так же мягко придерживая девочку за тоненькие плечи, темный силуэт вел воспитанницу вглубь непроглядного мрака. Келли не задавала вопросов, подчиняясь движению, шла вслепую, пока глаза не стали различать в этой абсолютной черноте знакомые силуэты, испуганный маленькие лица, застывшие, словно букашки в янтаре, сотканном из плотной тени.
Рука сама потянулась к жуткому видению, но наткнулась на холодную стену, ставшую тюрьмой для некогда веселых игривых существ, что являлись к крошке Келли в минуты одиночества, дабы окрасить их радужными красками, дружескими забавами и ощущением праздника.
— Что это? – вопрос тихим шелестом слетел с губ растерянной девочки, пораженной увиденным. – Почему? Как это произошло? Зачем? Кто?…
Ответа не последовало, лишь безмолвная тишина и движение в неизвестность среди застывших в испуге взглядов тысячи глаз, обращенных в пустоту. Наверно, это все же невероятный, пугающий сон, навеянный темной холодной ночью, свистящей своими вьюгами и ударяющей вихрем по оконным стеклам. И, возможно, поэтому с каждым шагом нарастал какой-то леденящий душу гул, словно сильный порывистый ветер заунывно тянул свою печальную песнь, скорбя вместе с Келли по ее волшебным друзьям.
Звук нарастал, медленно набирая силу, и вскоре к надрывным завываниям присоединилось тихое жужжание, казалось, кто-то вспугнул рой насекомых, что теперь выражали свое гудящее недовольство. Воздух, казалось, наполнился искрами, вспыхивающими то тут, то там, проходящими по всему телу, покалывая пальцы рук.
Где-то вдалеке забрезжил свет, слабый и тусклый, ориентир, к которому продолжали свое движение две молчаливые фигуры. Келли больше не задавала вопросов, что-то шептало ей в глубине души, что вскоре произойдет что-то невероятное, что даст ей нужные ответы. Это ощущение росло вместе с все сильнее нарастающим гулом и постепенно рассеивающейся тьмой.
Свет шел снизу из странного отверстия в полу, что при ближайшем рассмотрении оказавшегося огромной дырой с рваными краями, открывающей вид на просторное круглое помещение внизу, сплошь облепленное горящими свечами в вычурных настенных канделябрах.
В бледно желтом мареве, разливающемся от обилия маленьких огненных всполохов, было сложно поначалу что-то разглядеть. Но силуэты, постепенно обретающие форму, ужаснули Келли настолько, что, покачнувшись от , она чуть не свалилась в эту дыру. Лишь крепкая рука, сотканная словно из тени, удержала малышку от опасного полета.
Звуки: тихий плач сотни голосов и странное нечеловеческое бормотание, заставляющее кровь стынуть в жилах, — все звучало внизу и наполняло увиденное ужасом. Центр этого жуткого круглого зала занимал каменный, в темных пятнах, алтарь, по четырем сторонам которого, воздев руки кверху и монотонным рокотом произнося что-то невнятное, стояли две старые страшные гарпии и их не менее жуткие дочери, бледные, словно бесплотные призраки. Вокруг этого чудовищного действа прямо на полу сидели воспитанники этого мрачного пансиона. Вялые, сонные, будто в забытьи, они тихо плакали, всхлипывая и вздыхая.
А дальше… Дальше был кошмар… Сотни, тысячи детских душ от мала до велика, неподвижно стояли, казалось, вплотную друг к другу, заполняя все оставшееся пространство. Их белесые, словно невидящие глаза были обращены к алтарю, полупрозрачные лица искажены страданием и болью. Крик ужаса застыл на их перекошенных устах вечной маской.
Мелкая дрожь охватила хрупкое тельце маленькой наблюдательницы, что сверху взирала на происходящее с все более леденящим душу беспокойством. Кошмар затягивался, и девочка с силой ущипнула себя за руку, желая поскорее вырваться из этого пугающего видения. Боль от щипка была реальна и осязаема, но сон и не думал заканчиваться. Безумный театр продолжал свое дикое представление.
Одна из чудовищных гарпий, хрипло, по-вороньи прокаркав что-то, указала когтистым крючковатым пальцем на одного из безропотных сирот, и отвратительные товарки старой карги забормотали с новой силой свои дьявольские заклятия своими хриплыми голосами, сливаясь в жужжащий гул.
Высокая худая девочка, старшая из всех воспитанников пансиона, медленно встала и , покачиваясь и через силу, будто нехотя, еле волоча ноги, двинулась к алтарю. С опущенным на грудь подбородком, и каким-то ватным, обмякшим телом, пошатывающимся из стороны в сторону, она казалась марионеткой в руках невидимого кукольника.
Покорная и беспрекословная сирота добрела до каменного возвышения и, с трудом взобравшись, легла на алтарь, вытянувшись тугой струной. Ее глаза, невидящие, уставившиеся в никуда, казалось, молили о помощи. Старая сгорбленная ведьма, достав невесть откуда необычный, поблескивающий алым, резной длинный нож, занесла руку для удара прямо над грудью ни в чем не повинной жертвы.
В этот момент Келли закричала, истошно и душераздирающе, во всю мощь своих легких, заставляя вздрогнуть и очнуться от жуткого действа не только злобных зверских ведьм, но и детей, что, будто, проснувшись от долгого сна, с ужасом озирались по сторонам. И неподвижные, словно статуи, призраки детей, поняв вверх свои прозрачные лица, устремили свой взор на визжащую девочку.
С Матвеем, действительно, было всё в порядке, если не считать того, что он был слегка зол и взвинчен.
– Я не могу так! – рычал он, мечась по каюте. – Что я за мужчина, если не могу защитить тебя? Лика, я бесполезен. Они даже не дерутся, просто вырубают меня этой штукой. Какой из меня защитник?
– Ты самый лучший защитник в мире, Матвей, – сказала она. – Просто они не совсем люди. Ты же не будешь удивляться, если тебя поборет медведь? У него зубы, когти, он сильнее. Прими это как данность – эти серые, гризы, сильнее тебя, сильнее любого человека. Не знаю почему. Когда-то они вроде как были обычными людьми, пока не захотели стать бессмертными.
– Бессмертными? – Матвей фыркнул и плюхнулся на койку. – Глупость какая!
– А разве ты не хотел бы стать бессмертным?
– Не знаю, – Матвей нахмурился. – Так-то было бы неплохо. Если бы все люди жили вечно, было бы прикольно.
– Нет, только ты. Ты один такой… бессмертный.
– Да ну! Все мои умрут, а я один останусь, что ли? Ну, вот жена, дети… И что я буду делать?
– Наверное, найдёшь себе новую семью. Новую жену.
Матвей хмыкнул, а потом и вовсе засмеялся.
– Ну, Лика, ты как скажешь что-нибудь, так хоть стой, хоть падай!
Она через силу улыбнулась.
– Ты ложись, – Матвей вдруг озабоченно посмотрел на неё. – На тебе лица нет. Поспи. Ты есть хочешь? Там в холодильнике есть сэндвичи и ещё кое-какая еда.
– Просто воды. – Лика легла на кровать и поняла, что очень хочет спать. Тем более что качка действовала на неё странным образом. Ей казалось, что её кружит в воронке смерча, стенки которого, то сужаются, то расширяются. Тошноты не было, но перед глазами всё плыло, и она с облегчением их закрыла.
Спала Лика долго, так долго, что ей приснилось, что она опаздывает на экзамен. Она резко вскочила и уставилась на стены вокруг. Матвея в каюте не было. Она встала, посетила санузел, плеснула себе воды в лицо, отметив, что Матвей прав: выглядит она ужасно. Веки опухли, уголки губ скорбно опустились. На щеках красные пятна. В глазах отчаяние загнанного зверя. Она помотала головой. Ещё три дня назад она выглядела вполне здоровой и уверенной в себе. Не красавицей, но абсолютно нормальной девушкой с хорошим аппетитом и чувством юмора. Она положила обе ладони на лицо, постояла две минуты или менее и снова посмотрелась в зеркало. Да. Так лучше. Она не доставит гризам радости видеть её страх.
В кают-компании было пусто, а на палубе суетились Пит и Матвей, помогая Гриве швартоваться. Они уже прибыли? Сколько же она проспала? Она привычно вздёрнула руку к глазам и вспомнила, что часы пошли на дно. Проклятый Вернон!
Проход границы в этот раз занял ещё меньше времени и оказался намного легче. Ей, правда, снова пришлось стать Юлей Гривцовой, и убедить пограничника, что Матвей один в один парень с фото на паспорте.
– Где мы? – спросила она, когда они сошли на берег.
– Страна Суоми, – Вернон вдохнул воздух. – Ах, Север-Север… Люблю.
– Порт Хамина, – шепнул Матвей. – Мы за границей. Отсюда так просто не выберешься.
– Ничего, когда-нибудь они отвлекутся, – мрачно сказала Лика. – Они тоже не всесильные.
Машина, в которую они все загрузились, везла их недолго. Лика увидела красно-белый вертолёт и мысленно чертыхнулась. Во-первых, она боялась летать. Во-вторых, на нём их увезут в неизвестном направлении, как потом выбираться? Но делать было нечего. Вертолёт взмыл в воздух, и она непроизвольно схватила за руку Матвея. Вернон, сидевший напротив, гаденько ухмыльнулся.
Внизу проплывали дома, улицы, автобаны. Потом пошли поля и неровные голубые пятна озёр, мелькали блестящие ленты рек между зелёными кляксами лесов. Красиво. Только это не отменяет того, что её везут на смерть.
Примерно часа через два вертолёт стал снижаться. Лика посмотрела вниз: везде простиралась водная гладь.
– Море, – удивлённо толкнула она Матвея в бок. Тот тоже посмотрел в иллюминатор и кивнул. Они оба подумали об одном и том же: сбежать будет трудно.
Тёмный кружок в море стремительно приближался, на глазах обрастая зеленью и постройками. Если смотреть сверху, не слишком-то и большой остров, но видно, что хорошо укреплённый. Лика заметила несколько вышек с прожекторами и людей с автоматами на плечах. Вертолёт, нервно подпрыгнув, коснулся земли. Вернон мотнул головой на выход. Матвей соскочил на землю и протянул ей руки. На миг она оказалась в его объятиях и тут же резко отодвинулась, не желая давать Вернону повод для насмешек. Ему, казалось, доставляло удовольствие дразнить её ожиданием скорых мучений или смерти.
Возле берега виднелся пирс и несколько лодок. Два небольших беленьких домика. Но их повели в центр острова. Там стояло трёхэтажное здание, похожее на гостиницу. Везде таблички с предупреждающей надписью по-фински и по-английски: «Частная территория. Высадка на берег запрещена». Хорошо же устроились – купили себе островок и творят, что хотят.
Холл отеля поражал роскошью: разноцветный паркет, отполированный до блеска, зеркала, мрамор. Кругом экзотические растения с тонким ароматом, негромкая расслабляющая музыка. Правда, ни одна улыбчивая девушка не выбежала им навстречу с предложением тут же заселить в номера.
Лику и Матвея разделили. Его повели куда-то по левому коридору, а Лику к лифту, который поднял её на третий этаж. Видимо, тут и были апартаменты хозяина острова. Она поняла, что сейчас увидит того самого таинственного Бореуса. Интересно, он тоже в мантиях ходит? Какого цвета? Просто Хоггвардс какой-то…
– Тебе нравится мой остров?
Лика поняла, что пропустила момент появления Бореуса, если это он, конечно.
– Я вижу, ты улыбаешься. Это хорошо. Люблю позитивных людей. Думаю, мы поладим.
Бореус сидел за столом и жестом предложил ей сесть напротив. Обычный человек. Ничего примечательного. Теперь-то Лика могла сказать: «Типичный арг». Только вот руки – с длинными тонкими пальцами. Такими на пианино играть или… скальпель держать. Лика почувствовала, как улыбка стекает с её лица. Действительно, чего разулыбалась, дурочка.
– Это вы тут самый главный? – ей стоило больших усилий сказать это как можно небрежнее. – Вы похитили граждан другой страны и незаконно вывезли за границу. Я уж не говорю об убийствах и прочем…
– Да, я ужасный преступник. Знаю. С точки зрения общепринятой морали, всё, что я делаю, и буду делать – не подлежит оправданию. Человеческой моралью, конечно.
– А есть ещё какая-то?
– Конечно. И ты это знаешь. Ты достаточно узнала о жизни аргов, чтобы не понимать этого.
– Но арги не нарушают закон, – выпалила Лика.
– Да неужели? – Бореус усмехнулся. – Сплошь и рядом, сплошь и рядом. Только делают это тихо, исподтишка.
– По крайней мере, они не убивают никого.
– О! – Бореус прикрыл глаза. – И мы никого не убиваем. Ты же не считаешь забой коров убийством?
– Это я уже где-то слышала. Про кормовую базу. Но гризы… они, может, и правда убивают аргов, чтобы жить дольше, но зачем вам это? Вы же не такой как они? Вы ведь… арг? – робко высказала предположение Лика.
Бореус прикрыл глаза, и какое-то время сидел не двигаясь. Лика даже подумала, не пытается ли он как-то воздействовать на неё, но никаких изменений в себе не почувствовала. А может, это и не должно никак ощущаться?
– Что они тебе рассказывали? Что когда-то арги рассорились из-за того, как лучше управлять людьми?
Лика кивнула. Что уж тут скрывать. Так и было.
– Конечно, так и думал, что всей правды они не выдадут. А если я тебе скажу, что почти все войны в мире спровоцированы аргами? Что на их совести миллионы и миллионы жертв?
– Я вам не поверю. Этим теориям о всемирном заговоре уже сотни лет. И никаких доказательств так и нет.
– Какая славная умная девочка, – Бореус усмехнулся. – Да, никто не верит, что арги правят миром. Даже сами арги. С одной оговоркой – правили. Я и мои предшественники приложили немало усилий, чтобы положить конец их господству.
– Зачем вы меня привезли сюда? Хотите убить? Вам нужна моя кровь? Почки, сердце? Что?
– Для убийств я держу таких, как Вернон и Пит. Они вполне справляются с поставкой органов для моей клиники. Видишь ли, всё это, – Бореус повёл руками вокруг, – требует огромных вложений. Мир стал сложным. С этой их банковской, налоговой и фискальной системой мне нужны легальные деньги. Клиника по пересадке органов даёт вполне приличный доход, чтобы осуществлять свои замыслы. Видишь ли, любой орган арга гарантировано приживётся в любом организме. Пациенту не потребуется годами принимать специальные препараты, чтобы не произошло отторжение тканей. К тому же пациент получит дополнительный эффект – омоложение и оздоровление. И есть люди, готовые платить за это любые деньги.
– О какой легальности вы говорите? Да вы же похищаете и полосуете несчастных аргов?
– Иногда приходится чем-то жертвовать. Ради мечты.
– О! И какая же это мечта? Мировое господство? – Лика непроизвольно издала смешок.
– Не думаю, что это повод для шуток, – вдруг разозлился Бореус. – Пит! Отведи нашу… гостью в её апартаменты, – он язвительно улыбнулся. – Тем более что уже почти ночь. Детям пора спать.
Пит дёрнул её за рукав. Лика пожала плечами и пошла. Прощаться с Бореусом она не стала.
– Не стоило бы тебе злить его, – сказал Пит, когда лифт спускался.
– Не стоило бы тебе привозить нас сюда, – зло ответила Лика. – Не знаю, читал ли ты в детстве сказки? Там зло всегда проигрывает. А ты зло в самом натуральном виде. Ты проиграешь.
– Я перестал верить в победу добра, когда на моих глазах убили родителей.
– Извини, – Лика почесала затылок. – Всё равно непонятно, зачем ты служишь Бореусу?
– Долг чести, – ответил Пит и вытолкнул её из лифта.
А вот тут пахло больницей. Белые стены. Длинный коридор со стеклянными широкими окнами. За каждым окном палата. Бокс. В каждом койка, стол, тумбочка и человек. Кто-то сидит на койке, неподвижно уставившись в пол. Кто-то ходит взад-вперёд от стены до стены. Все в белых пижамах. Пациенты? Лика чуть притормозила возле одного бокса. Мальчик лет двенадцати сидел на полу и что-то рисовал на листе бумаги. Он поднял голову, и Лика увидела его глаза. Абсолютно спокойные, очень-очень светлые, дымчатые глаза. Арг? Эти боксы полны пленных аргов!
– Сюда.
Пит провёл магнитным ключом по двери и втолкнул Лику внутрь.
– А где Матвей? – Она дёрнула ручку, но Пит уже уходил по коридору.
Лика посмотрела вокруг. Вот и она пополнила ряды пленников. И, кажется, сейчас она влипла серьёзно. Они с Матвеем влипли. Где-то раздался щелчок и свет в боксе и в коридоре погас. Лика поморгала, привыкая к темноте. Ощущение полного бессилия сжимало горло. Нет, плакать не хотелось. Хотелось что-нибудь сломать, разбить. Убить. Лика глубоко вздохнула. Она становится такой, как Бореус? Для неё человеческая жизнь становится всего лишь инструментом для достижения цели? Узнав, что убитый на скотобойне – это Роман, не испытала ли она в глубине души мстительное удовлетворение? Что-то такое мелькнуло. Мелькнуло и тут же ушло, испугавшись одной только этой мысли. Но всё же…
«Я не стану как они. Не стану», – прошептала она и легла на кровать, не раздеваясь. Где-то тут также в темноте сидит Матвей. Возможно, он тоже сейчас думает о ней. Ей бы хотелось, чтобы думал. Он хороший. Очень. Но не арг. Лика вдруг задрожала, хотя в боксе было тепло. Сможет ли он смириться с этим? А она? Лика нащупала рукой покрывало и завернулась в него. Когда не знаешь, как поступить, ложись спать. И она уснула, во всяком случае, постаралась.
— Знаешь, Ссеубех, мне теперь кажется, что и ревность тут не особо при чем. — Рональд с отвращением покосился на злополучный фамильный кубок Суардисов, нагло занявший на столике центральную и явно господствующую позицию, и снова переключил свое внимание на стеклянный чайничек, вода в котором как раз подбиралась к состоянию “кипящего жемчуга”. Сегодня Рональд был в неподходящем настроении для расслабленного и вдумчивого шамьетопития, сегодня ему требовались бодрость и решительность, а значит: никакой элиссы и фейских крылышек, только тимьян, и лучше бордовый, чем розовый. Три-четыре недозрелых драконьих слезки для терпкости и тонуса и, пожалуй, пару веточек урыльника тоже не помешает… вот как раз сейчас, именно в тот момент, когда первые перламутровые пузыри доберутся до поверхности и лопнут, но до того, как вспененная ими вода приобретет насыщенный оранжевый оттенок уже варящейся в ней шамсы. Искусство правильного заваривания шамьета одинаково не терпит ни торопливости, ни промедлений. — Мне кажется, все дело в том, что Ристана искренне не понимает, чем бездарные отличаются от истинных шеров и считает себя такой же полноправной шерой, как и… ну, для примера, та же Зефрида.
— Для примера?
— Конечно. Исключительно для примера. — Роне успокоенно выдохнул сквозь зубы. На секунду он было подумал, что переборщил, делая слишком равнодушный вид. Ссеубех все-таки не тупица и легко может раскусить его тройную игру: «я сделаю вид, что мне все равно, но так, чтобы ты заметил, что я только делаю вид… чтобы скрыть, что мне действительно все равно», но тот ответил достаточно ехидно. Купился. Вот и хорошо. — Ристана с таким упрямством и так долго убеждала себя, что ничуть не хуже истинных шеров, точно такая же, один в один… В итоге нарвалась на последствия, организовав себе слепую зону в половину горизонта. Пытаться отравить Шу, пусть даже и при помощи магии… Это же значит совсем не понимать законов, по которым все работает. Ристана, похоже, как раз и не понимает. Отравить шера. Смешно!
— Ну да, ну да. То-то лекари в отделении для истинных просто ухахатываются.
— Согласись, именно отравленных там нечасто можно встретить. И я помню и про «черный омут», и про вырвиглазку, и про «изумрудную слизь». Есть яды, которые действуют и на шеров, я помню. Но их крайне мало.
— Или яд мантикоры, — протянул Ссеубех со странной интонацией. Роне досадливо передернул плечами, стараясь не морщиться.
— Да, я помню, — ответил он нейтрально и равнодушно. — Дюбрайн рассказывал. Он себе руку отрезал, когда такая тварь однажды его цапнула. Я, правда, не уточнил, насколько близко к плечу… Но особой разницы нет: развитие гангрены там стремительное, отрезать надежнее, чем пытаться лечить.
Роне накрыл пламя под чайничком ладонью, сжал пальцы, втягивая огонь. Зачем пропадать добру? И понял, что пытается вычислить, какую руку Дайму пришлось наращивать: правую или левую? Обе смотрелись совершенно естественно… насколько, конечно, он помнил. Впрочем, так и должно было быть: чтобы светлый целитель почти второго уровня напортачил при восстановлении собственного органа? Смешно.
— Вообще-то, Ястреб, заговаривая про яд мантикоры, я имел в виду другой случай, куда более показательный… для примера. — Тон Ссеубеха был по-прежнему странным.
Роне призвал свою любимую кружку и осторожно наполнил ее по верхнюю рисочку — он не собирался добавлять ни меда, ни сливок. Выпятил подбородок, сдвинул брови и лишь после этого ответил, игнорируя тот факт, что ушам почему-то вдруг стало жарко:
— Вообще-то по моему ответу ты мог бы и понять, что я не желаю вспоминать некоторые… случаи. Так вот. Возвращаясь к Ристане… — И нет, это вовсе не выглядит неловкой попыткой сменить тему. Совершенно не выглядит! — Ристана могла попытаться отравить Каетано, хотя это тоже вряд ли у нее получилось бы. Он, конечно, всего лишь шер-терц, он не смог бы нейтрализовать большую часть сильных ядов, не особо важно, магические они или не очень. Если бы эти яды оказались у него внутри. Однако их легко нейтрализовала бы Шу. Вылечить брата ей ненамного сложнее, чем исцелить себя саму. То есть даже получи Каетано каким-то образом отраву — умереть ему бы никто не дал. Да и Ристана была уверена, что убивает она именно Шу, для которой все эти яды полная дыссня… но я повторяюсь. Я долго ломал голову над тем, что же такое она задумала. И все-таки понял.
Роне отхлебнул шамьета, посмаковал на языке терпкую горечь. Покосился на кубок. Улыбнулся с самодовольной гордостью.
— Мне уже начинать хлопать страницами, изображая овацию? — поинтересовался дважды дохлый и трижды ехидный некромант, каждый раз так и норовивший испортить все удовольствие.
Роне решил быть выше этого и продолжил:
— Сначала я подумал про веру. Это как с магомодифицированными растениями, которые растут только в руках одаренных… Вера важна не только для примитивной бытовой магии, в истинной на ней тоже много чего держится. Если бы, например, Шу твердо знала, что получила смертельную дозу яда, от которого нет противоядия, и что она вот прямо сейчас немедленно умрет, то…
— То, вполне возможно, рано или поздно она испытала бы легкое недомогание. Шучу, Ястреб. Не смотри с таким пафосным возмущением. Да, это могло бы обернуться плохо. Как хорошо, что в этой их Сойке ее образованием никто не озаботился в должной мере. Потрясающе удачливая девчонка, правда? Ее спасает даже ее собственная безграмотность!
Остров Тортуга лежал к северо-западу от Эспаньолы, на широте 20.30′. Его громадная туша поднималась из волн высоко и округло, словно спина огромной черепахи, в честь которой он был назван, а вечная зелень кипарисов и фарфоровых деревьев казалась мхом на громадине окаменевшего панциря. Лазурные воды Карибского моря накатывались на белые коралловые пески, окаймлявшие его берега, а за ними, вырастая из зеленой необъятности джунглей, возвышалась величественная крепость Ла-Тур, которую Бертран д’Ожерон построил от имени Французской Вест-Индской компании взамен форта дю Роше, построенного Лавассером и сожженного испанцами немногим более десяти лет назад. Несколько крытых соломой хижин стояли между берегом и высокими утесами, а кое-где виднелись и ослепительно белые стены домов более зажиточных. Окруженный высокими отвесными утесами черных скал, словно руками окаменевшего мифического великана, раскинулся залив под названием Кайона.
Мартин Чандос стоял на квартердеке «Потаскушки», шустро продвигавшейся по мелкому каналу за красными громадами захваченных «Консепсьона» и «Кларо де Луна». Голубые воды залива были усеяны маленькими барками и кечами, патачами и бригантинами. Это были корабли буканьеров, отдыхавших от своих неправедных трудов на берегу, в тавернах и трактирах, расположенных за огромной громадой Мола, вдоль улицы дю Кей. Мартин Чандос окинул взглядом встречные корабли, оценивая их мореходные качества. Редскар Хадсон неуклюже встал рядом с ним. Его зубы оскалились в усмешке.
— Это не те корабли, которые тебе нужны, Чандос. Ты хочешь больших, как те два красных красавца, которых мы забрали у донов. Четыре или пять галеонов, заполненных членами братства, и мы можем дойти до самой Картахены.
— Именно об этом я и думал,— признался ирландец. — С достаточным количеством этих кораблей мы могли бы бросить вызов испанским собакам.
При этой мысли рослый голландец облизнул губы, и они разошлись по своим делам: Редскар Хадсон наблюдал за разгрузкой морских сундуков, Мартин Чандос мерил шагами палубу «Потаскушки» от нактоуза до перил. Он говорил себе, что он честный моряк, и он не хочет участвовать в этом грязном ремесле. Он хочет только, чтобы ему вернули украденный груз и команду. Но, вдыхая горячий соленый воздух и глядя на громаду огромного, обнесенного стеной форта высоко на склоне горы Тортуги, он признавался себе, что в нем уже что-то дрогнуло, зародилось и теперь потихоньку разрастается, попав на благодатную почву. Он представлял себе империю.
С флотом из сорока пушечных галеонов, подумал он, и командой, равно умелой в мореходстве и сражениях, я мог бы захватить Испанию от одного конца Карибского моря до другого, я бы разорвал ее железный занавес. Да, и я мог бы привезти мужчин и женщин из Дублина, из Лондона и Парижа, чтобы построить новую жизнь на этой новой земле!
Скрип шпангоутов, когда якорь «Потаскушки» перелетел через борт в трех морских саженях ниже плюхнулся в синюю воду, вернул его к действительности. Его губы скривились в мрачной улыбке. До сих пор видение было только идеей в голове.
— Мне еще многое предстоит сделать, чтобы оно стало реальностью, — признался он сам себе. И решил, что ему необходимо встретить этого Бертрана д’Ожерона, губернатора Тортуги, с некоторой осторожностью, хотя ирландская кровь шептала ему, что он должен быть таким же смелым перед ним, каким был гордый Шейн в Арме.
В таком настроении и застала его Лиззи Холлистер склонившегося над перилами и задумчиво разглядывающего белые стены крытых пальмовыми листьями домов,, которые дугой тянулись от развалин форта дю Роше до ла-Тура.
На Лиззи была чистая рубашка и свежевыстиранные бриджи поверх красных морских сапог. Отсутствие у нее пистолетов и сабель было уступкой тому факту, что ее корабль стоял на якоре в родных водах. Медные серьги и ожерелья были начищены до блеска, и Мартин Чандос уловил аромат духов, исходящий от густых черных волос, собранных бантом на затылке.
— Сойдешь со мной на берег?» — спросила она. — Я отведу тебя к губернатору. Ты найдешь его учтивым человеком, Мартин, но не серди его насмешками над пиратами. Они предлагают Франции деньги и защиту в этих водах.
Мартин Чандос пожал плечами.
— Я буду держать язык за зубами, если ты это имеешь в виду.
Они перебрались через борт в шлюпку с полудюжиной пиратов, чьи мощные мускулы вскоре заставили нос шлюпки удариться о сваи пристани. Набережная была узкой, всего несколько шагов отделяло ее от мола, а вот до особняка, в котором жил Бертран д’Ожерон, было довольно далеко. Между тавернами и маленькими магазинчиками, которые тянулись вдоль посыпанной коралловым песком улицы, сверкающей белизной под тропическим солнцем.
Жара окутывала остров, словно удушающая пелена. В тени навесов развалились, высунув языки, собаки, в этот полуденный зной даже в тавернах было тихо. Две женщины в легких развевающихся платьях, с головами, закутанными в высокие разноцветные тюрбаны, характерные для Индии, прошли мимо в облаке аромата дешевых духов. Вдалеке виднелись пальмы, окаймлявшие белую стену губернаторского особняка.
Господин Бертран д’Ожерон служил во Французской Вест-Индской компании. Это был сдержанный человек среднего роста, и даже в удушливой духоте здешних мест он старательно придерживался европейских манер и правил приличия, в том числе и касательн6о одежды. Его парик был куаферским шедевром из вьющихся черных волос, доходивших до плеч, а богатый длинный сюртук, отделанный желтыми лентами, служил фоном для модного плечевого пояса из толстой парчи, который ниспадал на его свободные бриджи, украшенные ярдами толстых кружев.
Мартин Чандос и Лиззи Холлистер, войдя в темноту библиотеки, застали его перед шкафом розового дерева. Жалюзи в комнате были задернуты от солнца. На мгновение, пока их глаза привыкали к этой темноте после яркого солнечного света, они не увидели человека, сидевшего на краю стула, мрачно хмурясь. В следующий миг Лиззи узнала его и шагнула вперед.
— Рауль, я думала, ты у берегов Кубы!
— Дьявол! Именно там я и был, пока меня не разыскал черный испанец и не разнес в щепки. Он был высок, худощав и смеялся, как дьявол. Срань господня, его корабль был слишком быстр! Быстрый и большой, с шестьюдесятью пушками и большим золотым крестом на носу!
Мартин Чандос ударил кулаком по столу из черного ореха.
— То же самое! Тот самый проклятый пират, который украл мой корабль и команду и разорвал меня в клочья!
Рауль Сан-Эспуар отвернулся от Лиззи Холлистер. Его карие глаза казались светлыми на сильно загорелом лице, а тонкие холодные губы презрительно кривились. Он резко спросил:
— А ты еще кто такой?
Рауль Сан-Эспуар был уроженцем Лангедока и прибыл на запад через Атлантику в качестве юнги на «Шевалье де Фонтене», чей флот вырвал Тортугу у убийц Лавассера и вернул ее французской короне. Ему нравился этот остров, и, увидев в пути морских бродяг шанс выиграть состояние, он решил остаться. Его первые успехи и победы над безоружными кораблями с сокровищами придали ему уверенности, сравнимой только с его высокомерием. Он считал себя галлицизированным Генри Морганом.
Лиззи Холлистер что-то ему объясняла, и Мартин Чандос заметил, что она не упомянула о тех играх, в которые они играли с ней в кормовой каюте. Сан-Эспуар нетерпеливо прервал ее рассказ, хотя Бертран д’Ожерон слушал его с восторженным вниманием, когда она подошла к описанию сражения с двадцатью пушками «Потаскушки» против восьмидесяти испанцев.
Француз надменно нахмурился.
— Он назвал человека, который застрелил Сорсье у меняна глазах, «проклятым пиратом». Я сам «проклятый пират». Человек, который меня потопил, — нет. Так что я лжец и проклятый пират одновременно. Это требует удовлетворения!
— Рауль! — воскликнула Лиззи. Сан-Эспуар оттолкнул ее рукой и направился к Мартину Чандосу. Его тонкие губы жестоко улыбнулись. Он был худощав и высок, с гибкой грацией, которая противоречила силе его мускулов. В этот момент стыд и ярость закипели в его жилах от потери корабля, стыд и ярость, взлелеянные сорока тремя лигами гребли, которые он и его люди проделали в качающихся баркасах до Тортуги.
Рауль Сан-Эспуар поднял руку и попытался провести ладонью по лицу стоящего перед ним человека, обозначая пощечину. Вместо этого его запястье было схвачено и зажато, словно дубовыми тисками.
Мартин Чандос улыбнулся.
— Ах, нет, мсье! На моей спине уже была отметина испанца. Мне бы не понравилось такое же обращение с моей щекой от француза.
— Отпусти меня, ирландская свинья! Разожми пальцы, или я всажу тебе заряд между ребер!
Он уже потянулся к изогнутому прикладу пистолета, ноБертран д’Ожерон схватил его за руку, а Лиззи Холлистер потянула за парчовый сюртук, который он носил, подражая одеянию губернатора.
— Прошу вас, мсье! — рявкнул д’Ожерон. — Он мой гость. Вы не должны нарушать законы Тортуги. В моих стенах не будет убийств. Другое дело, что вы решите делать в городе внизу.
Француз отстранился, его губы изогнулись в натянутой улыбке. Он чопорно поклонился губернатору.
— Прошу прощения, мсье, — тихо сказал он д’Ожерону. — Мои последние невзгоды вконец испортили мои манеры и характер. Больше такого не повторится. Пойдем, Лиззи. Твою руку!
Лиззи Холлистер оглянулась через левое плечо, направляясь к двери вместе с французским пиратом. Ее темные глаза горели торжеством. Мартин Чандос поймал себя на мысли, в какую ярость повергнет Рауля Сан-Эспуара ее описание его более интимных занятий на борту «Потаскушки», когда она ему об этом расскажет.
Его размышления были прерваны губернатором Тортуги, который посмотрел на него сверху вниз.
— Ну, сэр? Из слов Лиззи я понял, что вы капитан торгового судна из Плимута. Похоже, вы находитесь в заблуждении относительно личности нападавшего.
— Я не ошибаюсь! — взорвался Мартин Чандос. — Он был испанцем и к тому же проклятым пиратом!
Он продолжал описывать худощавого человека, который стоял и смеялся, когда девятихвостый кот вырезал красные ленты из его спины.
Губернатор достал серебряную табакерку и припорошил ноздри двумя щепотками табака. Потом он улыбнулся, широко и щедро, и взмахнул запястьем, увитым брюггскими кружевами.
— Садитесь, сэр. Позвольте мне продолжить объяснения, которые дали вам Лиззи Холлистер и Редскар Хадсон. Испанию удерживают от владения этими богатыми землями только люди, живущие в городе Кайона, через который вы прошли, когда поднимались к моему дому. Эти люди были мирными поселенцами — охотниками на диких быков и кабанов, которые бродят по холмам Эспаньолы — еще совсем недавно. Со своими мушкетами и товарищами они вели дикую, свободную жизнь, никого не беспокоя. Испания организовала экспедицию, чтобы уничтожить их.
Бертран д’Ожерон остановился перед огромным кирпичным камином и протянул гостю серебряное блюдо, доверху наполненное яблоками. Поставив блюдо на место, он продолжил: — Как обычно бывает, когда мы вмешиваемся в то, что нас не касается, Испания разворошила осиное гнездо. Отвернувшись от своих мирных занятий, эти охотники-торговцы повернулись к морю. На маленьких кораблях они нанесли ответный удар по Испании, как только им открыл глаза француз из Дьеппа по имени Пьер Ле Гранде. Он показал дорогу. Остальные последовали за ним. Сегодня, мсье Чандос, ваши пираты-буканьеры, лишенные Испанией своих исконных занятий,заняты другой охотой. Охотой на Испанию. И как пираты, они поддерживают здесь равновесие сил между Англией, которая слишком бедна, чтобы предоставить флот для защиты, Францией, которая не желает этого делать, и Испанией, у которой есть деньги, корабли и жадность, чтобы выбросить всех, кроме себя, из этих Вест-Индских вод.
Мартин Чандос мрачно улыбнулся.
— Кое-что из этого я уже понял. Я жалуюсь только на методы ваших людей. Они подкрадываются к кораблю, берут его на абордаж и ведут себя не лучше морских разбойников.
Д’Ожерон поднял брови и развел белыми, тщательно ухоженными руками.
— Они рассматривают свою деятельность как торговое предприятие, сэр. Они рискуют своей жизнью, выступая против испанцев.
— Имея достаточно кораблей, они могли бы вымести Испанию из этих вод. Они могли бы открыть Вест-Индию для Англии и Франции, для людей, которые могли бы приехать из переполненного Старого Света в прекрасные новые дома в Свете Новом.
Губернатор тихо рассмеялся.
— Вы просите их быть альтруистами, рисковать жизнью ради мужчин и женщин, которых они не знают?
Мартин Чандос подошел к окну с жалюзи, из которого через пальмовые сады, окаймлявшие внутренний дворик с западной стороны особняка, открывался вид на раскинувшийся внизу белый город.
— Я хорошо заплачу им за этот риск. Дайте мне корабли и достаточно людей, и я возьму Панаму и Картахену. Я подниму черный флаг над этими городами. Я вырву их из рук испанцев и отдам в руки людей, которые будут не англичанами, не французами, не голландцами и не испанцами, а новой породой. Порода людей, рожденных в Америке. Смешанная порода всех народов. Прекрасная, новая раса людей, не связанных со старым миром ничем, кроме чувств.
Бертран д’Ожерон рассмеялся.
— Даже Гарри Морган не смеет так много мечтать. Все, что он ищет, — это золото. Вы ищете землю и новый образ жизни.
— Клянусь кровью Килларни в жилах моей матери, когда-нибудь эта мечта станет реальностью.
— Возможно, возможно. А пока давайте обсудим, как распорядиться вашим состоянием. У меня вошло в привычку, когда я имел дело с капитанами пиратов Тортуги, находить рынок для их товаров в Бассет-Терре. Для некоторых я размещаю аккредитивы во Франции. Другим я даю наличные, которые они вскоре тратят на попойки в тавернах внизу.
Мартин Чандос покачал головой.
— Мне нужны корабли. Корабли и люди. Достань мне «Кларо де Луна». Редскар Хадсон найдет мне людей. Я разыщу Дона Карлоса на море, которое он считает испанским, и сорву железный занавес, который он так хвастливо строит. И делая это, я помогу найти новую землю для той новой породы людей, которую я себе представлял.
Бертран д’Ожерон склонил голову набок и внимательно посмотрел на этого крупного ирландца, говорившего как сумасшедший пророк.
— Вы будете самым необычным пиратом, Мартин Чандос. Мне очень хочется узнать, как вы будете вести ваш крестовый поход и чем он закончится.
Мартин Чандос положил руку на плотную парчовую драпировку и сжал пальцы, пока рука не превратилась в кулак.
— И еще одно. Команда, которую Дон Карлос снял с моего корабля, — что он с ними сделает?
— Заставит работать до смерти в Шахтах Кастильо-дель-Оро.
— Я так и думал. Сейчас я дам клятву освободить их от рабства! Прежде чем я закончу, я своими руками сниму с их запястий наручники!
Губернатор Тортуги взял еще одну щепотку табаку.
— Весьма похвальная клятва, мсье. Я надеюсь, что вы доживете до этого. Но вы извините меня за мои сомнения. Даже Гарри Морган признает, что Панама слишком хорошо защищена, чтобы на нее можно было напасть.
— Когда-нибудь я должен встретиться с этим Гарри Морганом. Но до тех пор позаботьтесь о моих деньгах и договоритесь, чтобы я купил один из красных галеонов, которые мы с Лиззи Холлистер привезли в бухту Кайона.
Он уже повернулся, и тут в холле послышались шаги. Женщина подошла к двери и остановилась там, женщина с желтыми волосами, такими светлыми, что они казались почти белыми, и кожей, которая была гладкой и кремовой над корсажем из алого атласа, украшенным крошечными белыми бантиками. На щеке и в уголке ярко-красного рта у нее были черные мушки красоты. Ее темно-синие глаза, бесстыдно взиравшие на него, были дерзкими и надменными.
Она походила на женщин из экстравагантного двора Людовика XIV, в этом тяжелом алом платье с серебряной шнуровкой, с манжетами до локтей, поддерживавшими длинную волну мехлиновых кружев. На мгновение она остановилась, чтобы рассмотреть его, а затем ее ярко-алый рот кокетливо изогнулся.
— Ma foi! Новое лицо! Chéri, иди посмотри!
Именно тогда Мартин Чандос обнаружил высокого стройного юношу за спиной женщины. Это был задумчивый, серьезный человек с черными глазами в глубоко посаженных глазницах и широким, выпуклым лбом под блестящим черным париком. Его короткий пиджак из красного атласа открывал вид на нижнюю рубашку с пышным кружевом, а узкие бриджи были украшены пеной изысканных кружев. Завершали его наряд записного щеголя туфли на высоких красных каблуках и чулки, доходившие до бриджей и отделанные золотой нитью. Его угрюмое лицо, смуглое и мрачное, противоречило этому богато украшенному одеянию, которое, как позже узнал Мартин Чандос, было попыткой скрыть бедность его семьи.
— Тебе это понравится, Селеста, — медленно произнес молодой человек. — Новое лицо всегда привлекает твой взгляд.
Черные глаза почти сердито уставились на Мартина Чандоса, и ирландцу показалось, что в их глубинах он читает ревность. Бертран д’Ожерон сделал шаг вперед в наступившей небольшой паузе.
— Видит Бог, в наши дни на Тортуге мало лиц, достойных внимания девушки. Селеста, это Мартин Чандос, новоприбывший из Ирландии. Мсье Чандос, моя дочь Селеста. Джентльмен рядом с ней-Пьер Леланд, Виконт де Пирси.
Ирландец улыбнулся и поклонился. Он всматривался в лица стоявших перед ним людей, видя бунт и горечь на суровых чертах виконта, гнев и негодование на щеках губернатора. Только женщина выглядела абсолютно непринужденно, и Мартин Чандос понял, что ее непринужденность была лишь маской, которую она носила, прикрывая страх в своем сердце.
Восхищаясь ее духом, он присмотрелся к ней внимательнее. Она была дыханием старого мира здесь, в новом мире. Ее встревоженные голубые глаза на мгновение задержались на нем, страх в них медленно сменился вызовом.
Виконт де Пирси пробормотал:
— Мы собирались пойти на прогулку.
Бертран д’Ожерон резко сказал:
— Слишком долго вы узурпировали мою дочь. Позвольте ей немного побыть с моим гостем. Селеста, покажи мсье Чандосу сад.
Селеста рассмеялась и развела белыми руками. Теперь, когда она повернулась к нему лицом, насмешливо вздернув белый подбородок, вызов сталочевиднее.
— Вам известно, мсье, что дочери не имеют воли там, где приказывают их отцы.
Она положила руку ему на предплечье и снова посмотрела на свирепого виконта.
— Увидимся завтра, Пьер. Au revoir.
— Мне не нравится роль похитителя, мадемуазель, — сказал ей ирландец, когда она повела его к большим стеклянным дверям, выходившим во внутренний дворик, вымощенный каменными плитами.
— Если вы предпочитаете оставаться за дверью…
Она улыбнулась ему.
— Мсье виконту будет полезно немного поразмыслить обо мне. В последнее время он слишком уверен в постоянстве моей компании.
— Черта, к которой я бы отнесся с завистью, — сказал он ей.
Его слова заставили ее взгляд задержаться на нем дольше мгновения. Ирландцу показалось, что она впервые смотрит на него как на мужчину, и это ощущение не было неприятным.
Сады особняка располагались к западу от дома, вне поля зрения города и извилистого пляжа. Здесь Бертран д’Ожерон установил каменные плиты и мраморные скамьи, окаймленные рядами цветущих красных и желтых канн, с хрупкими пурпурными цветами пышных орхидей, цветущих под высокими величественными королевскими пальмами. И Мартин Чандос вдруг подумал, что его золотая спутница — самый прекрасный цветок во всем саду.
Она остановилась у забора из фарфорового дерева, улыбаясь легко и странно.
— Я видел, как вы наблюдали за нами в библиотеке. Вы наблюдательный человек, мсье. Вы, должно быть, заметили, что виконт и папа — не самые близкие друзья.
Он пожал плечами.
— Я видел, как со временем сходили на нет и куда более напряженные отношения.
При этих словах Селеста д’Ожерон резко обернулась, и теперь ее подвижные губы смеялись, а в голубых глазах появился новый блеск.
— Неужели правда? Ах, это было бы прекрасно!
Как будто напряжение и дурное настроение упало с нее, словно плащ, который она расстегнула. Она стала веселой, разговорчивой. Ее белые руки указывали на джунгли за домом и на пляж внизу. Она рассказала ему немного об истории этого черепашьего острова и о повороте событий, который привел ее отца к преемнику Лавассера.
Со своей стороны, Мартин Чандос обнаружил, что с этой девушкой легко смеяться под тропическим солнцем. Аромат ее бледно-желтых локонов и вид сильных белых плеч и широкого красного рта были подобны крепкому вину, а ее учтивая речь и мягкий смех стали мелодией в его ушах. Он склонился над ней, когда она сидела на мраморной скамье под алой бугенвиллеей, и рассказал ей что-то о своей ранней юности и о семье, которая отправила его в море. Под ободряющим взглядом ее голубых глаз Мартин Чандос стал болтлив. В этой бледной красоте он находил отголосок своей юности. Он видел в ней благородных ирландских аристократок, которые прогуливались по паркам Белфаста и Дублина или уехали за океан вместе с графом Тайроном во время его изгнания.
Для него это было мгновением отдыха от кошмара пиратства, в котором он оказался; и в этом расслаблении его глаза открылись перед гордой красотой этой французской девушки и эталоном благородства, который она представляла.
Со своей стороны, Селеста д’Ожерон нашла в этом крупном ирландском авантюристе долгожданное облегчение от мрачного собственничества виконта де Пирси. Было весело снова флиртовать и смеяться, и чувствовать заинтересованный мужской взгляд, блуждающий по ее плечам.
Мартин Чандос с удивлением обнаружил, что солнце стоит низко на западе. Он выпрямился и воскликнул:
— Я и понятия не имел, что похитил вас столь надолго. Поверьте, похититель наслаждался происходящим, даже если сама похищенная этого не делала.
Она рассмеялась и постучала кончиками пальцев по его подбородку.
— Вы напрашиваетесь на комплименты, мсье. Мне это действительно нравилось. Каждое мгновение. Вы словно глоток весеннего воздуха здесь, в моем тесном маленьком доме.
Когда он поднял ее белую руку, чтобы поцеловать, ее пальцы тепло сжали его. Подняв голову, он увидел, что ее голубые глаза флиртуют с ним. Он почувствовал поддержку от этого взгляда и от давления ее пальцев.
С этим ободряющим ощущением он двинулся из сада к раскинувшемуся внизу городу.
***
Дым, как болотный туман, плыл по общей комнате таверны «Олений рог». Лужи пролитого алкоголя отражали красный свет медных масляных ламп, тлеющих в железных скобах. Женщина танцевала, ступая грязными босыми ногами по винным лужам, усеивавшим поверхность стола, а десятки глоток одобрительно ревели. Дюжина моряков сидела за круглым столом в углу комнаты, играя в карты. За ними, за столами из гваякового дерева, сидели другие члены братства, попивая пальмовое вино или наполняя свои кружки маслянистым ромом. То тут, то там на грязном полу лежал человек, пьяно похрапывая, и никто не обращал на него внимания, пока на него не натыкался тот, кем выпито было меньше.
За узким столом, поставленным рядом с решеткой из китайского корня, спиной к стене сидели двое мужчин. Редскар Хадсон сказал с усмешкой:
— Девяносто тысяч штук! Все твое, Мартин Чандос. Парни проголосовали за тебя в равных долях с Лиззи.
— Это ваша работа, шакальи дети! — запротестовал Мартин Чандос, но парусный мастер в ответ на эти слова тихо рассмеялся и провел ладонью по шраму на щеке.
— Не стану отрицать, что мои слова имели некоторый вес. Ребята хотят, чтобы ты стал капитаном, и я им сказал: что может быть лучше для этого, чем отдать тебе капитанскую долю?
Рыжебородый гигант остановился, чтобы поднять свою кружку и опорожнить ее одним глотком. Он провел рукавом по губам и подмигнул.
— Ты хочешь «Кларо де Луна» прямо сейчас, не так ли? Хороший корабль. Лучше, чем ее сестра, «Консепсьон». Ее корма покрыта смолой и рубленым конским волосом.
Мартин Чандос улыбнулся и повел оловянной кружкой по столу.
— Такое не в испанских традициях. Смола и конский волос — это английский трюк. Возможно, «Кларо де Луна» — захваченный галеон. Судя по силуэту ее корпуса, я бы предположил, что она могла сойти с верфи Питера Петта.
Редскар Хадсон стукнул кружкой по доскам стола. Он взревел:
— Да чтоб мне сдохнуть! Ты дьявол, Мартин Чандос! Парни показали мне украденные бумаги из судового журнала буквально только что. Я не знал, что они и тебе сказали.
— Они этого не сделали. Я использовал только свои глаза. У испанских судов обычно слишком высоко задраны бак и корма. Это плавучие замки, большинство из них, и это делает их неуклюжими на воде. Но «Кларо де Луна» имеет более тонкие линии и более округлую корму. Она будет нести около шестидесяти пушек без ущерба для скорости и маневренности.
Редскар кивнул и успокаивающе положил руку на плечо капитана. Он проворчал:
— Смотри, кто идет сюда, как волк, охотящийся на свою добычу.
Рауль Сан-Эспуар медленно шагал между столами, надменный и хмурый, не сводя глаз со стола, за которым сидели Мартин Чандос и Редскар. Он опирался на трость черного дерева, гармонировавшую с черным атласом его парчового пальто, а на груди у него был распушен галстук из белых испанских кружев. Из-под фетровой шляпы с перьями, широкими полями и низкой тульей спускались длинные каштановые кудри его парика.
Остановившись перед ними, он сказал:
— Мне сообщили, что вас можно поздравить, Мартин Чандос. Вы сражались на моей «Потаскушке» и отлично себя проявили. Вы взяли два приза. Люди отдали вам капитанскую долю товара. Поскольку у вас нет ни малейшей склонности к жизни проклятого пирата, я избавлю вас от этой обузы. Вы отдадите мне девяносто тысяч.
Мартин Чандос вытянул ноги по одну сторону стола и запрокинул голову, чтобы получше рассмотреть французского пирата. После чего ответил с самым приветливым и благожелательным выражением лица:,
— Не стоит себя утруждать. Лиззи арендовала ваш корабль и заплатила за него золотом. Только ваша ревность и жадность дает вам право претендовать на наши призовые.
Француз пошарил в рукаве. Его глаза были жесткими, а губы кривились, обнажая мелкие кривые зубы.
— Значит, я должен понимать так, что вы отказываетесь отдать мне мои деньги?
Его черные глаза скользнули в сторону Редскара Хадсона, и гигант почувствовал, как страх пробежал по его спине ледяными мурашками.
— Деньги мои. Команда законно проголосовала за меня. Я их оставлю. И один из галеонов, которые я захватил. Лиззи может взять другой.
Рауль Сан-Эспуар выругался и вынул руку из рукава.
В его пальцах был зажат маленький пистолет. Редскар Хадсон, которому показалось, что тот нащупывал табакерку, резко вскрикнул. Сан-Эспуар вскинул пистолет, прицеливаясь. Мартин Чандос не стал дожидаться, пока указательный палец нажмет на спусковой крючок. Он вскинул вытянутые ноги, обвив одной лодыжку Рауля Сан-Эспуара, а другой уперевшись ему в колено. Потеряв равновесие, француз отлетел назад, его пистолет непроизвольно выстрелил, пуля угодила в деревянную балку, а сам он рухнул на спину посреди помоев и грязи на полу таверны.
Кошачьим движением Мартин Чандос опустился на одно колено, и его большие руки сомкнулись на кружевной рубашке и парчовом пальто. Его мускулы напряглись, и француз оторвался от пола, чтобы быть отброшенным назад через стол, за которым Мартин Чандос ранее пил вместе с Редскаром.
— Ну, а теперь, капитан, — мягко сказал ирландец, — что мне с вами делать? Задушить вас здесь, в «Оленьем Роге»? Или оставить в живых, чтобы иметь возможность убить тебя в другой раз?
Рауль Сан-Эспуар был жестоким человеком, и, как многие жестокие люди, трусом. Он пробормотал:
— Мсье, простите меня! Это была шутка, шутка, чтобы испытать вас на жизнь пирата.
— Он у тебя в руках, — прорычал Редскар. —Сдави пальцами его горло и покончи с ним.
Мартин Чандос встал и повлек за собой француза. Большими руками он поднял его, держа высоко над головой. Затем, напряжением мощных мышц, он швырнул его через комнату на стол. Стол рассыпался и покатился, разбрасывая карты и кружки из-под напитков под горячую ругань дюжины голосов.
Капитан буканьеров лежал ошеломленный. Он перевел взгляд на человека, который швырнул его, как мешок с маниоковой мукой. Редскар Хадсон вкатился во внезапно наступившую тишину, ткнув большим пальцем через плечо.
— Это о нем я вам, ребята, рассказывал. Тот, что спас «Потаскушку» от восьмидесяти пушек. Его зовут Мартин Чандос, ребята. Имя, которое вы отныне будете слышать. Мы взяли почти полмиллиона с «Кларо де Луна». С жемчугом и прочими драгоценностями!
Тишина взорвалась гулом голосов. Редскар подмигнул Мартину Чандосу и крепко схватил его за руку.
— Пойдем, капитан. Оставь ребят обсуждать случившееся между собой. Мы дали им пищу для размышлений.
О том, что Мартин Чандос нажил себе врага в Рауле Сан-Эспуаре, он знал и без слов, и на следующий день, прогуливаясь по узким коралловым улочкам Кайоны, находил доказательства этого в непринужденной фамильярности ухмыляющихся английских и голландских буканьеров, в суровых взглядах некоторых французов. Но Тортуга была скорее плавильным котлом, чем нацией. Даже те французы, которые смотрели на него не слишком одобрительно, соглашались, что он был хорошим дополнением к братству, особенно если он сможет повторить с некоторыми другими кораблями то, что сделал с «Потаскушкой». Не было более убедительных аргументов для братьев побережья, чем цвет золота и перспектива большего барыша.
Итак, Мартин Чандос строил свои планы. В прохладном полумраке губернаторской библиотеки он закончил переговоры с Лиззи Холлистер о покупке «Кларо де Луна». По условиям соглашения его доля в захваченных кораблях была почти равна ее собственной, и царапанье гусиного пера по пергаменту сделало Мартина Чандоса капитаном «Кларо де Луна».
Лиззи Холлистер ушла, как только написала свое имя на пергаменте, отказываясь от своих прав на галеон, а Мартин Чандос остался тянуть канарское вино из серебряной чашки и слушать, как Бертран д’Ожерон красноречиво благословляет его над блюдом с засахаренными фруктами.
— Сейчас у вас один корабль, Мартин. Может быть, через год или два их станет три. Потом пять. Лет через десять — пара десятков. Грозный флот.
— Я возьму Картахену и Пуэрто-Белло задолго до этого, — сказал ирландец. — Вы сделаете из меня старика, прежде чем я выйду в море!
Губернатор наклонился вперед, слегка улыбаясь. Его глаза были острыми и блестящими.
— Если вам кажется, что я делаю это, я лишь указываю на трудности на вашем пути. Вы играете в строительство империи, Мартин Чандос. Уж лучше бы вам оставаться пиратом.
Мартин Чандос встал и очень осторожно поставил серебряную чашку на стол из розового дерева.
— Возможно, вы и правы. Я не знаю. Есть только один способ учиться, и я намерен им воспользоваться. И ничьи слова меня не остановят.
Бертран д’Ожерон вежливо извинился. Он не хотел, чтобы его неправильно поняли. Он всегда заботился о благополучии своих пиратов. Правда, таковое благополучие оседало деньгами в его кармане, но это было несущественно. Прежде всего он должен быть хорошим слугой Французской Вест-индской компании.
***
Мартин Чандос вышел из порта. Когда он проходил мимо зарослей перца, его негромко окликнул чей-то голос. Он резко обернулся. И понял, что теперь знает, зачем рылся в сундуках на захваченных галеонах прошлой ночью, выбирая бархатный камзол сливового цвета, в тон с бриджами, и рубчатые чулки из лавандового шелка. Большие банты-бабочки украшали его модную обувь. Теперь он был готов, одетый как испанский вельможа, встретить эту прелестную женщину, которая, казалось, вышла прямо из свиты Короля-Солнца, в желтом атласе и черных кружевах.
Селеста д’Ожерон крутила на плече зонтик, стоя на вымощенном плитами патио и наблюдая за его приближением. Ее глаза загорелись при виде его новой элегантности.
— Сегодня утром вы совсем не похожи на капитана пиратов, мсье Чандос. Я нахожу вас настоящим джентльменом.
— Вы ошеломляете меня, мадемуазель. Могу только объяснить, что когда-то я был капитаном фрегата на службе протектората. За это время я научился некоторым манерам.
Они шли между пылающими гибискусами и высокими ивовыми деревьями. Мартин Чандос заметил во взгляде и словах прелестной женщине в желтом атласном платье нотку тоски по дому. Она рассказывала о холмах Лангедока и нежной долине Луары, о своем детстве в поместьях Ожеронов.
— Что касается меня, — ответил он, — то я нахожу зеленые холмы этого нового мира чище и свежее, чем старые. Однажды мы бросили якорь в Нью-Амстердаме, и я сошел на берег. На улицах были индейцы, раскрашенные красные дикари, такие же яркие, как…
— Лиззи Холлистер? — тихо спросила Селеста, скосив на него глаза.
Мартин Чандос покраснел. Француженка мягко продолжала:
— Насколько я понимаю, вы отшлепали ее на глазах у всей команды.
Ему показалось, что он читает смех в ее темно-синих глазах, но он убедил себя, что ошибся. Он пробормотал извинения, но ее рука тепло коснулась его руки, и она покачала головой.
— Не нужно извинений, мсье. Даже после такой порки я завидую Маленькой Мисс Спитфайр.
Под его удивленным взглядом она кивнула, и теперь смех в ней исчез.
— Oui, зависть! Вы находите это таким странным? Она свободна. Она может приходить и уходить, встречаться с кем хочет, смеяться, когда хочет, и плакать, когда и где хочет.
— Я не думал, что вы пленница, — пробормотал он, глядя на ее белый подбородок с маленькой черной звездочкой-родинкой, расположенной рядом с полными красными губами.
— Значит, вам не хватает наблюдательности, мсье Чандос. Я такая же пленница своего отца и правил, которые управляют жизнью благородных дам, как если бы я была в темнице Панамы. То, что папа говорит мне делать, я делаю. Что папа велит мне носить, то я и ношу. Когда он говорит «смейся», я смеюсь. Вы видите перед собою марионетку, месье.
Ирландец знал систему, которая давала отцу и мужу власть и право распоряжаться чуть ли не жизнью и смертью внутри своей семьи. Сыновья и дочери женились и выходили замуж на тех и за тех, кого для них выбрали. Все, что у них было, даже одежда, , было собственностью их родителей. Редкий и очень смелый сын мог разорвать семейные узы. Мартин Чандос как раз был одним из них. Как ни странно, эта мысль принесла с собой тяжелый, болезненный приступ тоски по дому, и даже вид этой молодой женщины в ее старомодном наряде не приносил облегчения.
Чтобы вызвать улыбку на ее губах, он пошутил:
— Если бы я обладал силой древних героев, то сам вызвал бы твоего отца на дуэль, чтобы освободить тебя от этих уз.
Ее голубые глаза задумчиво смотрели на него. Ему показалось, что в их глубине он прочел горечь.
— Вы говорите в шутку, мсье. И все же так часто шутливый язык оказывается правдивым.
Он знал, что она говорит аллегорически и что то, что она имела в виду, не было дуэлью. Чем дальше он углублялся в свои мысли, тем больше задумывался. Существовал способ освободить Селесту д’Ожерон из заточения, которое ее раздражало. Брак с таким человеком, как он, освободит ее.
Сказав себе, что эта мысль может потребовать некоторого обдумывания, он продолжил прогулку и с чувством вины понял, что, оставаясь здесь, на Тортуге, отдаст себя жизни пирата. Чувство вины заставляло его цепляться за надежду, что брак с этой женщиной мог бы помочь ему оставить пиратство позади. И все же ее отец был связан с этими самыми пиратами. Сама одежда на ней была куплена за золото, которое принадлежало Бертрану д’Ожерону как часть приза с разграбленных испанских кораблей.
В данный момент он прекрасно понимал, что ему нечего предложить такой женщине в качестве мужа. Его поместье в Голуэе пришло в упадок и нуждалось в ремонте. Чтобы привести его в порядок, ему понадобится золото. И чтобы заполучить это золото, судьба навязывала ему жизнь пирата. И если бы кого-то это интересовало, он мог бы сказать, что находит подобную ситуацию по меньшей мере ироничной.
Он ничего не сказал Селесте д’Ожерон о своих мыслях, пока стоял там, но его глаза видели красное и золотое сияние «Кларо де Луна», стоявшего на якоре в бухте под ними. На этом галеоне он мог бы отомстить идальго, но он мог сделать больше. На этом корабле он мог бы сколотить целое состояние. А Мартин Чандос был достаточно светским человеком, чтобы знать, что золото иногда обладает более красноречивой силой убеждения, чем самое красивое лицо или самый одаренный язык.
У мола его ждал Редскар Хадсон. Подойдя к голландцу, Мартин Чандос вытащил мешок с тяжелыми золотыми дублонами и встряхнул их так, что монеты зазвенели и покатились по щебенке коралловой мостовой. Монеты заставили пиратов броситься в драку, и только голос Мартина Чандоса удержал их от того, чтобы вцепиться друг другу в глотки в борьбе за рассыпанное золото.
— Это еще не вся прибыль, что может принести дать вам хороший результат в стрельбе из мушкета, — сказал он им, потому что Мартин Чандос знал, какой урон может нанести высокая меткость в морском бою. — Десять в качестве первого приза и по пять за следующие двадцать мест! Я проведу состязание на песчаном участке за карьерным холмом, через час после того, как колокол на башне Богоматери Победы пробьет полдень.
Ревущий смех Редскара эхом отозвался в толпе.
— Вы найдете намного больше двадцати парней, которые с пятидесяти шагов могут всадить пулю в глаза нападающему кабану, капитан! Эти люди были охотниками еще до того, как идальго выгнали их с Эспаньолы. Они жили мушкетом и знают, как им пользоваться!
Насколько хорошо Редскар Хадсон знал своих товарищей, было доказано на следующий день за песчаным карьером. Мартин Чандос увидел такую меткую стрельбу, что удвоил предложенный приз и в итоге взял тридцать пять вместо двух десятков, на которые рассчитывал.
Он оставил свою команду Редскару с двумя требованиями.
— Мне нужны люди, которые будут выполнять приказы. Никаких глупых приказов и мелочной тирании, которые вы найдете на королевском корабле, но приказы в плавании и приказы в содержании корабля в чистоте не обсуждаются. Я не потерплю грязи, ибо грязь порождает болезни, а болезни могут искалечить лучшую команду, когда-либо поднимавшую парус. Мне нужны артиллеристы. Лучшие люди с линстоком и спичками, каких только можно найти.
Не прошло и двух дней, как на палубе «Кларо де Луна» собралась целая команда, которая протирала доски палубы и начищала до блеска медную обшивку ветровых лопастей и нактоуза. Такелаж и новые паруса, купленные им в лавках на Рю-дю-Ке, хранились внизу, а повреждения, нанесенные пушкой «Потаскушки», были устранены корабельным плотником, которого рекомендовал сам Бертран д’Ожерон. Когда Мартин Чандос закончил, «Кларо де Луна» стала сверкающей черной красавицей с позолотой на носу и кормовом замке, ее фальшборт блестел, как черное дерево, ее медные пушки были похожи на золотые игрушки, сияя гирляндами крышек орудийных портов. Ее дубовые мачты были увешаны новыми парусами, и свежий шнур пел в такелаже, ловя ветер. Имя корабля он изменил на «Лунный Свет».
Через три недели после того, как «Потаскушка» бросила якорь в бухте Кайона, «Лунный Свет» поднял паруса и с освежающим утренним бризом вышел в пролив между Тортугой и Эспаньолой.
Из внутреннего дворика губернаторского особняка Селеста д’Ожерон смотрела ему вслед, и ее голубые глаза затуманились, а пальцы погладили руку, которую он поцеловал. Рослый ирландец приходил к ней несколько раз, один раз на обед, два раза на пирог и вино в ленивую жару позднего вечера.
Она чувствовала, что его пылкий взгляд надолго останавливался на ней. Как женщине, ей было приятно подобное восхищение. Однако ее беспокоило то, с каким дружелюбием отец встречал визиты Мартина Чандоса.
Это беспокоило и виконта де Пирси. Ревниво придерживая Селесту за локоть и наблюдая, как «Лунный Свет», покачиваясь, уходит в пролив, он тихо прорычал:
— Скатертью дорожка!
Галеон Эстебана выдвинулся вперед и разворачивался к ним бортом. Как только «Феникс» оказался в досягаемости его пушек, последовал залп, впрочем, не причинивший особого вреда шлюпу: расстояние было еще достаточно велико для прицельной стрельбы, к тому же галеон вынужден был огибать горящий флагман де Эспиносы, да и дым мешал канонирам.
– Торопится мальчишка, – удовлетворенно прокомментировал Хейтон, взбираясь вслед за Питером по шторм-трапу.
Оказавшись на палубе, Блад отыскал взглядом жену. Растерянно оглядываясь, Арабелла стояла среди возбужденно переговаривающихся, весьма живописно одетых людей Волверстона. Блад шагнул к ней, и пираты расступились, пропуская его.
– Дорогая, – прошептал он, одной рукой обнимая Арабеллу и зарываясь лицом в ее волосы, – Я так боялся за тебя…
В этот миг прогремел еще один залп. Однако, благодаря искусству стоящего у штурвала Джереми Питта и опытности экипажа, «Феникс» уклонился — ядра, просвистев над их головами, лишь продырявили паруса.
Взглянув на штурмана, Блад усмехнулся:
– Джереми Питт! Ты мог и предупредить меня, по крайней мере, сегодня.
Штурман залился краской и отвел глаза:
– Не хотел нарушать твою сосредоточенность…
Новый залп напомнил Бладу, что еще ничего не кончено. Эспиноса-младший был настроен серьезно. Хотя сорокапушечный галеон был медлительнее юркого шлюпа, он представлял для «Феникса» огромную угрозу. Блад прекрасно понимал, что в абордаже им не выстоять – если до того пушки испанца не сметут все с палубы. Оставалось уповать на маневрирование и «Морскую Звезду».
– Постарайся теперь увести нас отсюда, штурман Питт. Курс зюйд. Облегчим задачу Дайку. И … спасибо.
– Неймется змеенышу, – зло проговорил подошедший Волверстон, – Весь в папашу.
– Нед, вот уж не ожидал. Мне казалось, ты был сердит на меня?
– Так оно и есть, но разве я могу упустить случай навалять испанцам? А вот ты вроде как помиловал дона… В очередной раз.
Блад неопределенно пожал плечами, бросив внимательный взгляд на Арабеллу. Она напряглась, услышав слова Неда, а в ее глазах появилось странное выражение. Во всем этом было нечто, пока ускользающее от его понимания. Что же, не все загадки сразу. Надо еще уйти от погони, да и рану на руке не мешало чем-нибудь перетянуть… Он оглянулся на испанский корабль, идущий за ними в паре кабельтовых.
– Арабелла, спустись вниз, здесь опасно.
– Но твоя рана! – воскликнула Арабелла.
– Мне не привыкать лечить самого себя, – улыбнулся Блад.
– Да… я помню. Помню, – повторила она и с тревогой в голосе добавила: – Питер, прошу тебя, будь осторожен.
– Насколько это возможно, душа моя.
Арабелла ушла, а Блад задумчиво свел брови, глядя ей вслед.
– Что-то не так, Питер? – проявил неожиданную проницательность Волверстон.
– Все так. Проклятый испанец. Надеюсь, он уже в аду.
– А что тебе помешало наверняка его туда отправить? – с досадой пробормотал старый волк. – Ладно, у нас есть еще возможность проделать это с его племянником. Ну или самим пойти на дно.
Дон Эстебан в этот момент снова заявил о себе: носовые пушки галеона выплюнули огонь, ина этот раз одно из ядер угодило в гакаборт. «Феникс» огрызнулся залпом с кормы.
– Стреляйте по мачтам! – крикнул Блад.
Как только корабли вышли из бухты, послышался крик матроса:
– Корабль справа по носу!
Блад взял подзорную трубу и облегченно выдохнул:
– Ну вот и Дайк. Наверно, увидел дым, – затем он спросил у Волверстона: – А где «Атропос»? Ведь ты все еще ей командуешь?
– Вернулась на Тортугу. Не мог же я допустить, чтобы испанцы что-то заподозрили. Она придет сюда через пару дней. Заберет того индейского парня, который устроил пожар, если он жив.
– Да, с пожаром вы здорово придумали. Жаль, если ваш индеец погиб.
Пушки испанцев снова выстрелили, но «Феникс» немного оторвался от галеона, и ядра упали за его кормой.
– Ты же не собираешься доставить меня и моих ребят в Порт-Ройял? – вдруг озабоченно поинтересовался Волверстон.
– Не собираюсь, волк.
– Питер… – слова давались Волверстону с трудом: – А может, ты…
– Нет.
Появился Бен с куском чистого полотна и кувшином воды, и Блад смог наконец заняться своей раной. При помощи стюарда перевязав руку, он сказал:
– Бен, взгляни, что там с остальными ранеными. Позже я займусь ими.
«Морская звезда» была уже близко.
– Джереми, поворот фордевинд! – скомандовал Блад. – Открыть огонь!
Шлюп выполнил поворот изящно и очень быстро, и тут же раздался залп его бортовых орудий.
Для испанцев маневр «Феникса» был неожиданностью. Вообще, этот день уготовил им много неожиданностей, причем все неприятные, начиная с дерзкого нападения невесть откуда взявшихся в бухте пиратов, и заканчивая появлением второго корабля противника. В очередной раз растерявший дон Эстебан промедлил отдать приказ, а приблизившая «Морская звезда» своим огнем усилила хаос на его корабле. Бушприт «Санто Ниньо» был разбит в щепки, в корпусе появились многочисленные пробоины. От окончательного разгрома Эстебана спасло только то, что Блад не хотел ввязываться в ближний бой, опасаясь за Арабеллу, ему было достаточно, что галеон не мог больше преследовать их.
Исла-де-Мона оставалась позади, бухта уже скрылась за скалистым мысом, лишь медленно рассеивающийся в воздухе дым выдавал ее местоположение.
***
Спустившись в капитанскую каюту, Арабелла неторопливо прошлась по ней. Она помнила! И этот корабль, и предметы, находящиеся здесь. Она дотронулась до полированного стола, спинки стоящего возле него кресла… Вместе с упоением свободой и радостью встречи с мужем и возвращения памяти на нее вдруг навалилась необоримая усталость.
Бой продолжался. С палубы доносились громкие голоса и топот ног, то ближе, то дальше грохотали пушки. В большие окна каюты можно было видеть «Санто Ниньо», преследующий их. Но волноваться по этому поводу сил уже не осталось.
«Слишком много всего случилось…»
Арабелла обессилено опустилась на застеленный одеялом широкий рундук. Звуки боя отдалились, и глубокий сон ласковой волной подхватил ее.
Так ее и застал Блад, который спустился в каюту, после того как опасность миновала, и он закончил оказывать помощь раненым корсарам Волверстона.
– Арабелла, – негромко позвал он, но она не проснулась.
Она лежала на боку, подложив обе руки под щеку, ее губы были слегка полуоткрыты. Питер почти не верил в свое счастье, в то, что она жива, и любовался ею, слушая ее ровное дыхание. При мысли, что он мог навсегда потерять жену, на него вновь нахлынул леденящий ужас… Он присел рядом с женой и осторожно потянул шнуровку ее платья, желая дать ей возможность дышать свободнее. Она почувствовала его прикосновения, и ее веки дрогнули. В первый момент Бладу почудилось, что она не узнает его, потому что Арабелла недоуменно, даже испуганно взглянула на него. Но тут же она сонно улыбнулась и прошептала:
– Питер… это ты… бой…закончился?
– Мы оставили дона Эстебана латать пробоины. Не тревожься.
– Хорошо… я так хочу спать…
– Спи, душа моя. Я побуду здесь. Только давай освободим тебя от этого ужасного корсета.
Арабелла заснула сразу. Блад еще долго вглядывался в ее лицо, а затем тоже задремал, сидя в кресле. Когда он проснулся, огромная луна заливала каюту серебряным светом. Арабелла все еще спала, и в лунных лучах ее кожа казалась прозрачной. За время плена она очень похудела. Она сказала ему, что была больна, подтвердив тем самым возникшие после прочтения ее письма догадки. Гнев вновь всколыхнулся в нем. Сейчас он сожалел том, что послушался ее и не прикончил де Эспиносу. И подумав об испанце, он понял, что подспудно не давало ему покоя.
«Мi chiquitina! Черт тебя дери, дон Мигель! Мi chiquitina!»
Скатиться по лестнице с чердака; приоткрыть дверь, чихнуть от лучика солнца, упавшего на веснушчатую физиономию. Немного сыро, ветер несёт запах сена, машинного масла, опилок. Стальные, инородные небоскрёбы Надзирателей за лесом бросят блики на хутор, но до них далеко, как и до ближайшего налёта. Можно жить. И хочется жить.
Из сарая доносится хор наседок, они уже давно проснулись и ждут, когда им принесут корма, разольют по поилкам, возьмут на руки, потискают. Мама вот-вот крикнет из кухни:
— Ром, где шляешься, иди, собирай!
И побежишь на склад, нальёшь, потащишь бидоны густого стеллерового, которое молоковоз с берега привозит раз в неделю. Откроешь ногой дверь сарая, и семнадцать пар глаз уставится на тебя.
Наседки вопят, но больше не от голода, просто рады видеть. Трутся, щекотят усами, лезут на руки: погладь, почеши за ухом! И, конечно, поставишь бидоны, обязательно погладишь, почешешь. Обижать кормилиц нельзя. Рыжий Тишка полезет под крышку, норовя опрокинуть, но не успеет – тут же разольёшь. Наседки разделятся в четыре неровные линии по обеим сторонам кормушек. Лакают, мурчат. Кинешь корма Тишке – осеменителю положено отдельно.
Наконец, придёт пора собирать яйца в сумку: обычно бывает не меньше шести-семи за утро. Больших, разных – белых, чёрных, серо-голубых. Потом принесёшь домой, мама пересчитает, часть припасёт для Надзирателей, для себя, а из пары приготовит вкуснейший омлет. Ты пока соберёшь ценную шерсть, уберёшь лотки, проверишь воду…
* * *
Но нет, всё будет не совсем так. Пока мать не позвала, плеснёшь в бутыль молока и побежишь за ограду.
Исполинские яблони давно отошли, лишь иногда нога давит поздние плоды. Тебе нужны не они. Там, в овраге под старой корягой древовидной клубники живёт дикая – из крепких, пятнистых, пугливых, тех, что несутся лишь раз в полгода. Ты долго приручал её, она уже почти не боится тебя.
Приходишь: наседка на охоте, и ты осторожно приоткрываешь листья.
Не ошибся. В гнезде, свитом изо мха, притаилось два яйца – чёрно-белое и трёхцветное, пёстрое. Мальчик и девочка. Ты решаешь: девочку оставим лесу, а мальчика, как подрастёт, заберём себе. Построим свою яйцеферму, выведем новую породу на зависть соседям, обрадуем маму, и, возможно…
— Кыс! Кыс-кыс, Мурка! – зовёшь ты. – Я молочка принёс!
Но ответа долго нет, лишь шумит кронами пустой лес. Тебя пугает коптер, прожужжавший над тропой, ты бежишь назад.
Бросила? Звери? Подстрелил дрон-охотник?
* * *
Ты возвращаешься снова и снова, пока не слышишь, наконец, в ответ заветное:
— Мяу!
И ты счастлив.
Андрей Скоробогатов: https://litmarket.ru/andrey-skorobogatov-1-p366
Тони проснулся в ознобе, с головной болью и отвратительным вкусом во рту. Зачем же он так нажрался? Да еще и в закрытом клубе – поставил пригласившего его Бернала в неловкое положение…
По всей комнате рассыпались отпечатанные автоматоном листки с Ужас-Какими-Секретными-Записями, на которых остались следы ботинок, – вечером Тони протопал по ним к дивану, не заметив. Раздеться и разложить диван он тоже не сумел…
Зачем он подрался с Блэром? Впрочем, трезвая мысль о том, что делать этого не следовало, не могла соперничать с чувством глубокого удовлетворения от содеянного.
Горячей воды не было – в октябре явление редкое. Отопление, как выяснилось, тоже отключили – озноб, оказывается, вовсе не был следствием похмелья, а имел самые что ни на есть объективные причины: холодину в квартире.
Будильник показывал десять утра, следить за Блэром было поздно…
От ледяного душа голова заболела только сильней, от горячего кофе затошнило еще больше… Тони собрал с пола Ужас-Какие-Секретные-Записи, сел в кресло, закутавшись в одеяло, и попытался разложить листы по порядку, но и тут его ждала неприятность: он забыл сообщить автоматону, что страницы следует пронумеровать.
Конечно, распечатанная на три сотни страниц инструкция была необычайно полезна – но только после того, как Звереныш окажется хотя бы в поле зрения… Объемный опус не содержал самого необходимого: как выглядит эта смертельно опасная тварь.
Волки сказали, что Потрошитель – мертвяк, инструкция этому противоречила. Нет, там ни слова не говорилось о происхождении Звереныша, но десяток страниц посвящался его пищевому рациону – тварь нуждалась в еде, преимущественно в животном белке, включая не только мясо, но и молоко (рецепт молочной смеси прилагался). Это означало, что он все-таки охотится, а не рвет свои жертвы на куски в приступах неудержимой злобы.
У взрослого мужчины был шанс справиться со Зверенышем, но Тони предпочел бы сначала его обездвижить, потому что тварь кусалась, – несколько страниц осветили первичную обработку ран, ею нанесенных, и последующее их лечение. Ядовитым змеем Звереныш не был, но бактерии, содержавшиеся в его слюне, могли вызвать тяжелую лихорадку и много других смертельно опасных последствий.
Наверное, полчище таких вот розовых кроликов (лысых шавок) представляло бы опасность для армии потенциального противника, но Великобритания предлагала немцам не полчище, а единственный экземпляр и раскрывать секреты создания Звереныша не собиралась.
Тони сложил в голове сказанное принцессой и переданное мистером Си: по всему выходило, что «настоящий арийский мальчик» должен сам разыскать и изловить Звереныша, пока люди Уинстона его не уничтожили. Нет, инструкция – это прекрасно и полезно, но, например, короткое слово «обездвижить» оказалось емким донельзя и включало в себя непрерывную цепочку врачебных манипуляций, а не единственный выстрел шприцем, как думал Тони изначально. Выстрел лишь расслаблял Звереныша, после этого требовалось подойти и сделать укол, желательно внутривенный. И повторять, повторять инъекции чуть ли не каждые десять минут. А в случае угнетения дыхания колоть под язык еще один препарат с трудно произносимым названием. Впрочем, в инструкции говорилось, что новейшие немецкие технологии в производстве синтетических волокон позволяют выбрать веревку, способную удержать Звереныша связанным (указывалась прочность веревки на разрыв).
И если веревку можно поискать, то где взять средство «расслабить» монстрика? Вряд ли оно продается в аптеке без рецепта. Не говоря о том, что в поисках Звереныша ветераны имеют большие преимущества. Опять же, убить всегда проще, чем взять живьем.
Тони набрался наглости и полез в аналитическую машину МИ5 через автоматон среди бела дня, когда его присутствие там могло быть легко обнаружено. Его автоматон не оставлял номера в телеграфной сети – этой деталью Тони гордился, он когда-то потратил не один день на кодирование столь полезной способности своей вычислительной машинки, но в момент контакта кодер МИ5 мог засечь номер… Впрочем, кодер МИ5 наверняка сидел в кресле, повернувшись к аналитической машине спиной, и плевал в потолок.
Сведения об «Анимал Фарм» были хорошо прикрыты от посторонних – между прочим, статистически надежным ключом. Однако аналитическая машина знала ключ, оставалось только правильно попросить ее этим ключом воспользоваться, а это гораздо проще, нежели разгадывать Очень-Сложные-Шифры.
Ну, что до простоты, то просьбу аналитическая малышка выполнила не сразу, а выполнив, изрядно Тони разочаровала: информация хранилась на автоматоне «Анимал Фарм» и ни одна ссылка не отвечала – телеграфный аппарат автоматона был выключен. Единственное, что удалось узнать у малышки МИ5, так это почтовый адрес Фермы (а значит, следить за Блэром никакой необходимости не было).
Дэвид Лейбер упоминался в базах данных МИ5 только в связи с преступлением на Уайтчепел-роуд. На Ферме он не работал, а работал он в лондонском офисе крупной американской юридической фирмы, которая имела полноценную аналитическую машину Беббиджа, снабженную тремя десятками телеграфных аппаратов. Конечно, в открытом доступе Тони обнаружил только настойчивые призывы пользоваться услугами именно этой компании, но закрытые для просмотра данные были закрыты весьма условно – паролем из шести символов, которыми оказались шесть единиц. Впрочем, балансы, налоговые платежи, списки акционеров и сотрудников, доходы по акциям – все это не представляло никакого секрета и подлежало публикации в периодической печати.
Дэвид Лейбер был принят на работу в лондонский офис примерно год назад, в начале октября прошлого года. Имел диплом Лондонского университета, полученный в Саутгемптоне, в институте Хартли, что само по себе затрудняло его проверку (Тони записал номер диплома), а рекомендацию получил – надо же, какое совпадение! – из английского военного министерства… Имея такую рекомендацию, можно вообще не иметь диплома. Но диплом Тони все-таки проверил: да, он действительно был выдан на имя Дэвида Лейбера четыре года назад, о чем в реестре была сделана соответствующая запись, но студента с таким именем в институте Хартли не значилось.
Взлом аналитической машины налогового управления потребовал времени: до октября прошлого года Дэвид Лейбер не платил налогов. Вообще. Ни на наследство, ни на недвижимость, ни на имущество, ни даже жалких платежей в фонды социального страхования… Зато приобрел собственный дом на Уайтчепел-роуд в конце сентября прошлого года. И что, налоговое управление не заинтересовалось, откуда он взял деньги?
Свидетельство о рождении Лейбер получил в Саутгемптоне, и ехать туда, чтобы проверить записи в метрических книгах, Тони не очень хотел. Он почему-то не сомневался, что записи в метрических книгах не будет. Свидетельство о браке (с Алисой Лейбер, урожденной Оуэнс) было выдано там же, около трех лет назад. А может, и будут записи. Поди докажи без экспертизы, когда появилась запись и не поверх ли другой она сделана.
Алиса Оуэнс тоже не платила налогов до сентября прошлого года, а в сентябре получила наследство и полностью уплатила с него налог.
Взламывать аналитическую машину банка, откуда поступали платежи на счета налогового управления, Тони не стал – себе дороже, – но обратил внимание, что налоги с доходов Дэвида Лейбера переводились со счета его жены.
В Англии нет законодательно закрепленной программы защиты свидетелей, но когда защита требуется, ее обеспечат и без программы. И конечно, внезапное появление Дэвида Лейбера на Уайтчепел-роуд в конце сентября прошлого года более всего ее (защиту свидетеля) и напоминало.
И чему же свидетелем он стал?
Время катилось к пятичасовому чаепитию, головная боль прошла, и зверски захотелось есть. На кухне завалялись бутылка кефира и батон, но кефир прыснул во все стороны, стоило только тронуть крышку, при этом сразу стало ясно, что жидкость с таким запахом пить не следует. Батоном можно было забивать гвозди.
Тони подумал и решил поискать веревку нужной прочности (сделанной по новейшей немецкой технологии) и указанный в инструкции мышечный релаксант, а заодно где-нибудь поесть.
С наружной стороны двери висела записка, сообщавшая, что Тони на три дня просрочил квартплату, а потому, если он не пошевелится, с завтрашнего дня ему отключат отопление и горячую воду. Видимо, сегодняшний день и был завтрашним…
***
Очень, очень надо белой еды. Не просто хочется – очень надо. Где холодно и маленькие теплые нелю́ди, нигде не пахнет белой едой вообще. Где тепло и может стать светло сразу, тоже не пахнет белой едой. Везде много красной еды, но маленькие теплые нелюди не убегают громко, а убегают тихо и быстро. Но их много. Очень надо, чтобы были добрые. Просто надо. Есть только злые, а добрых нет никого. Раньше было не надо так сильно, теперь надо сильно. Очень сильно злые пахнут неедой, они были, где холодно и маленькие теплые нелюди, и были опять. Мокро в глазах часто, потому что очень надо белой еды и чтобы были добрые. Надо слова́ и чтобы трогали. Не хочется спать внимательно, хочется спать просто. Где тепло и мягко сразу. Очень хочется громко, чтобы слова́ и трогали, но добрых нет никого.
Он даже сушки ест ножом и вилкой!
(О.Арефьева)
Анна
Догоняя Янку, я столкнулась с Клавдией Никитишной, явно только что зашедшей в дом с огорода. В руках она держала литровую банку с малиной и пучок зелени.
– Доброго утра, – поздоровалась я с нашей хозяйкой, пряча за вежливой улыбкой удивление.
Я-то была уверена, что гремит посудой на кухне она! А тут…
– И тебе доброго, Нюся, – кивнула Клавдия Никитишна и сунула мне банку с ягодой, – держи-ка.
Машинально взяв банку, я все же пошла, куда шла – и наткнулась на Янку, застывшую на пороге кухни, словно столб электрический, высоковольтный. По крайней мере, спутанные со сна кудряшки вполне бы сошли за последствия встречи с розеткой.
Впрочем, я даже ей ничего сказать не успела. Сама чуть не споткнулась, узрев очевидное-невероятное: арабского лося в новеньких джинсах и футболке, отлично на него севших и облегающих весьма… мда… весьма фактуристо облегающих. Повязку с головы он снял, волосы промыл от крови с пылью и причесал. И повязал фартук – сзади на талии красовался кокетливый бантик.
Но не бантик произвел на меня самое убийственное впечатление. И даже не божественный запах кофе. А нечто скворчащее на плите, источающее вкуснейшие запахи, и что Хоттабыч вдохновенно посыпал чем-то, подозрительно похожим на тертый сыр. Из блюдечка. Так, словно он не просто умеет готовить, но и наслаждается процессом.
С ума сойти.
Кажется, я сказала это вслух, потому что Янка вздрогнула, а Хоттабыч обернулся. С сияющей улыбкой во все тридцать два идеальных зуба. И эту его улыбку не портила ни двухдневная гематома на скуле и подглазье, ни такая же двухдневная небритость. Хотя с моей точки зрения, щетина – это ужас кошмарный. Особенно на ощупь.
– Утра, милая! – выдал Хоттабыч и шагнул навстречу мне… то есть Янке.
Которая так и стояла столбиком. Аки тушканчик ввиду тиранозавра.
– Кхм… – послышалось позади. Довольно-таки недоверчивое «кхм».
Упс. Клавдия Никитишна. Еще не хватало, чтобы она спалила нашу легенду.
– Великолепно пахнет! – с искренним восторгом сказала я и подтолкнула Янку.
Та едва не упала. Ну, чуть перестаралась я, с кем не бывает! Зато Хоттабыч ее очень естественно подхватил. Почти как котенка. Что с их разницей в росте неудивительно. Вот правда дальнейшее оказалось для меня полной неожиданность. То есть я рассчитывала, что он как-нибудь поддержит легенду, но что он полезет к Янке целоваться?! Не оборзел ли?! А эта… сестра моя… кхм…
Хотя ладно. Если ей нравится целоваться с подобранным в лесу лосем, кто я такая, чтобы возражать? В конце концов, голливудских эльфов на всех не хватит, а лось вполне себе чистый и даже, похоже, одомашненный. И фартучек с котятами ему очень идет.
– Кхм… – все же напомнила о не самом подходящем месте для эротических сцен я.
Через пару минут. И должна сказать, что за эту пару минут я даже успела слегка позавидовать сестре и усомниться в том, что она первый раз этого лося видит. Как-то слишком естественно она смотрелась в его объятиях, а лосиные лапищи как-то чересчур уверенно лежали на нижних девяносто моей сестренки. И ей это, томограф даю, нравилось настолько… короче, свое «кхм» я издала, когда лось арабский подсадил ее на стол, чтоб было сподручнее целовать.
На мое вежливое покашливание ни Янка, ни лось не отреагировали, всецело увлеченные друг другом. Мне даже захотелось заснять это безобразие на телефон, чтобы когда Янка в следующий раз заявит, что крышу рвет от страсти только тем, у кого этой крыши отродясь нет – предъявить. Если бы не Клавдия Никитишна, я б так и сделала. Но как-то неприлично получается…
– Янка, атас! – шепотом заорала я.
Систер тут же вздрогнула, отскочила от Хоттабыча с виноватым визгом «это не я!» и попыталась за него спрятаться, и все это – панически оглядываясь в поисках бабули. Ну а что? Еще академик Павлов все рассказал об условных рефлексах. Личный Янкин (и мой, чего уж греха таить) условный рефлекс прост: слово «атас», произнесенное соответствующим тоном, пробуждает острую потребность спрятать содеянное, спрятаться самой и немедленно отбрехаться ото всего. Ибо бабуля наша, Анита Яновна, до сих пор очень, очень строга. Я бы сказала, небезызвестный профессор зельеварения ей котлы чистить недостоин.
Реакция Хоттабыча меня тоже порадовала, хоть и отчасти удивила. Во-первых, он сразу как-то так переместился по кухне, что прятаться за ним Янке стало очень удобно. Можно сказать, широкой грудью закрыл. А во-вторых, в его руке как-то сам собой очутился разделочный нож, а мгновенная растерянность подозрительно быстро сменилась острым и очень опасным взглядом. Я даже невольно поежилась, это я-то, хирург-травматолог!
Правда, колюще-режущее выражение быстро сменилось обратно, на растерянно-милое, чуть виноватое, вот прямо плюшевый мишка, а ножик убрался на кухонный стол.
– Ну вы даете, кролики, – буркнула я и обернулась к Клавдии Никитишне. – Извините. Эти сумасшедшие каждый раз так.
Но вместо того чтобы неодобрительно поджать губы, как делают кумушки на лавочке при виде «ужасных нравов современной молодежи», наша домохозяйка умиленно улыбалась.
– Да ладно, дело молодо-ое… – с нескрываемой ностальгией протянула она, вздохнула и велела: – Что стоишь, милок? Давайте-ка, девки, накрывайте на стол, раз уж вокруг вас такие кренделя выписывают. Ишь!
Янка убедительно покраснела и украдкой показала мне язык, когда Хоттабыч отказался от помощи и усадил «прекрасных дам» за стол. Уже в общем-то накрытый, разве что осталось налить всем кофе и разложить по тарелкам воздушный, с румяной сырной корочкой омлет, одним своим видом и запахом вызывающий обильное выделение слюны и желудочного сока. А этот поганец, словно мало было мне шока, похлопал длиннющими ресницами (вылитый теленок!) и достал из холодильника… торт.
Торт, Карл!
Свеженький! Сделанный из шоколадного печенья, прослоенный нежным творожным кремом и покрытый им же сверху! И прямо на крем Хоттабыч высыпал весь литр малины…
Уверена, то требовательно бурчание, которое издал мой живот при виде этой роскоши, взяло бы первый приз на соревновании «лучший медвежий рык».
Не дожидаясь, пока Хоттабыч разрежет чудо кулинарии, я сцапала несколько ягод, скатившихся с торта на блюдо, и сунула в рот. Малина в творожном креме! Райское блаженство!
Жаль только, райское блаженство под названием «скромный деревенский завтрак» продолжалось не долго. Всему виной профдеформация: я привыкла есть быстро, практически на бегу. Аккуратно, всеми положенными приборами, но – очень быстро.
Кстати, Хоттабыч и тут удивил. Из скромного и разнокалиберного набора столовых приборов он сотворил почти ресторанную сервировку. Талант, однако.
Откуда взялся этот талант, Хоттабыч мило и непринужденно рассказал Клавдии Никитишне за завтраком. То есть за завтраком и после завтрака, неспешно попивая изумительный кофе. Лично в меня под тортик вошло четыре чашки, а в Янку – все пять.
Кстати, с Янкой эти двое спелись просто на диво. Не знала бы, что впервые друг друга видят – ни за что бы не поверила, так складно оба врали и подпевали друг другу. А уж как нежно Хоттабыч целовал ей ручки и подливал свежего кофейку!
Так вот, о кулинарных талантах. Оказывается, его папа-араб держал ресторанчик в родном Ливане, и Фарит практически вырос на кухне. А вот тягу к журналистике унаследовал от мамы-хохлушки, выпускницы университета имени Патриса Лумумбы. Именно там его родители – ливанец и харьковчанка – познакомились и поженились.
– …уехали из Сайды в Киев, когда в Ливане стало опасно, – рассказывал Хоттабыч на вполне приличном русском, только «Сайда» и «Ливан» произносил по-арабски, едва понятно для русского уха. – Мои родители сделали ресторан в Киеве. Мои младшие братья работают с ними. А я… – он покачал головой и чуть виновато улыбнулся, – как у вас говорят, белый ворон. Не могу жить в одном месте. Делаю блог, сам снимаю фото, видео. Пишу статьи в разные журналы.
– А учился-то где? – продолжила допрос, замаскированный под застольную беседу, Клавдия Никитишна.
– Патриса Лумумбы, на переводчика, – белозубо усмехнулся Хоттабыч. – Семейная традиция: учиться в «Дружбы народов» и там же находить свое счастье.
В этом месте Янка так выразительно сделала глазками и прижалась плечиком к мощному лосиному плечу, что я чуть не процитировала Станиславского. Ну слишком уж, слишком сладко! Не верю! Но то я. А вот судя по умиленно-просветленному выражению лица Клавдии Никитишны, она этим двум актерам погорелого театра верила на все сто. А может даже и двести. Сказка же.
– Но что мы все о нас с Яной? – очаровательно улыбнулся Прохиндей ибн Хоттаб. – Расскажите о себе, мадам. Вы всегда жили здесь?
– Да что я-то, – вздохнула Клавдия Никитишна, – дальше Ленинграда и не бывала… Жизнь у нас простая, неинтересная.
– Интересная! – поддержала Янка своего милого друга. – Вы ж обещали рассказать.
– Я про вас статью напишу! – закивал Хоттабыч.
– Да что про меня писать. Ты ж эти, летающие тарелки изучаешь, а у меня тарелки по местам стоят. Не летают.
– Уфология, мадам, интересна не сама по себе, а применительно к реальным людям. Вот я знаю, что здесь, в Энске, видели НЛО еще во времена Второй Мировой. Был целый отряд Аненербе, искал тут…
Честно говоря, мы с Янкой слушали Хоттабыча, раскрыв рты. Не то чтобы умных мужиков в нашем окружении не хватало, но чтобы и умный, и красивый, и язык отлично подвешен – это уже редкость. К тому же… Да просто интересно же! И про НЛО, и про Аненербе, и то что Клавдия Никитишна рассказывала – тоже. Она застала войну совсем девчонкой, отряд Аненербе видела своими глазами, и не только видела, сама по ним стреляла из трофейного «шмайсера».
В общем, узнали мы очень много интересного, хоть и в целом бесполезного. Потому что о кладе графини Преображенской не было сказано ни слова. Впрочем, мы с Янкой конкретно о кладе и не спрашивали. Еще не хватало, чтобы в следующее посещение «Бляхина клуба» ушлые аборигены предлагали мне купить по сходной цене настоящую карту сокровищ!
Разобравшись с домовладельцем, Кормильчик велел Анчутке пройти за ним в кабинет и там продолжить разговор по душам. Проникнув сквозь стену в замурованную кладовку, они застали внутри старшого по масти, того самого, что давеча накинулся на курильщиков в ванной.
— Лахудрик приходил… — отрапортовал он Кормильчику. — Этот… гороховый…
— И чего он?.. — вяло спросил главарь.
— Заказ предлагал… Проспект Ефрема Нехорошева двадцать один… Ну, угол Нехорошева и Нострадамуса…
Кормильчик медленно повернулся к домовому. Тот прыснул.
— Спрашиваю его: «Квартира десять, что ли?» — прикрывая ротик ладошкой, продолжал старшой. — А он говорит: «Ага…» Ну и послал я его… к Порфирию… А то мы тут про Нику ни разу не слышали! Сами пусть, короче, разбираются…
Кормильчик расслабился.
— Это ладно, ладно… А кроме заказа?..
Домовой взглянул на Анчутку, моргнул — и вдруг замер, как бы о чём-то с испугом припомнив. Опасливо косясь на беженца, он увлёк Кормильчика в угол, где принялся что-то ему нашёптывать на ухо. Главарь слушал и хмурился. Потом поднял на Анчутку исполненные внезапного интереса глазёнки.
— Братан, братан… — с недоумением молвил он. — А ну-ка скажи ещё раз… Когда ты переправлялся?..
— Вчера вечером… — отступая, пролепетал Анчутка.
— Это когда заставу в ружьё подняли?
Анчутка пошевелил непослушными губёшками, но горлышко его смогло издать лишь слабенькое мелодичное сипенье…
— Бра-та-ан… — Кормильчик был искренне огорчён. — Ну ты так всё складно говорил… Я тебе почти поверил…
И Анчутка почуял нутром, что пора убегать.
Признанный авторитет лыцкой диаспоры в Баклужино, больше известный под кличкой Кормильчик, был крупным домовым нежно-дымчатой масти, личико имел упитанное, угрюмое, а нрав, судя по всему, вредный да въедливый.
— Ладно, верю… — буркнул он, выспросив у Анчутки все подробности из жизни лыцкой нечисти. — Обитал, обитал ты на Коловратке… Если Марашку знаешь, значит обитал…
Разговор происходил в одной из квартир четвёртого этажа, где вот-вот должна была случиться плановая разборка с некой злостной неплательщицей. Кроме развалившегося по-хозяйски в мягком кресле Кормильчика и потупившегося беженца, в комнате ещё присутствовали два смешливых бойца, с которыми Анчутка недавно подкуривал ладан. Один из них держал за шкирку то и дело пытающегося вырваться буйного рукастого барабашку.
— Нет, ну это ладно, это ладно, братан… — задумчиво продолжал Кормильчик, снова удостаивая Анчутку благосклонным взглядом. — Ну а границу-то, границу ты как переходил?..
И успокоившийся было Анчутка осознал с тоской, что тут-то его и начнут припирать к стенке.
— Контрабандист переправил… — грустно соврал он, вильнув глазёнками. — Или браконьер…
— Кликуху, кликуху назови…
— Да я не спросил…
— Ну а какой он из себя, какой?..
— Здоровый такой… — начал неуверенно плести Анчутка. — С кулаками…
— Знаю… — сказал Кормильчик, на мгновение перед этим призадумавшись. — Якорь у него кликуха, Якорь… Туда — с приворотным зельем, обратно — с ладаном…
Тем временем отворилась входная дверь — вернулась квартиросъёмщица. Слышно было, как она сбрасывет в прихожей туфли и, отдуваясь, тащит на кухню что-то увесистое и неудобное. Затем последовало несколько секунд звонкой тишины — это хозяйка услышала голоса. Далее грохнуло, зазвенело — и в комнату со скалкой в руках ворвалась кряжистая особа женского пола. Окажись на месте домовых грабители, аминь бы настал всей банде. Даже огнестрельное оружие не помогло бы, поскольку по габаритам гражданочка в аккурат соответствовала дверному проёму и уложить её можно было разве что разрывной противослоновьей пулей.
Грабителей в помещении она, естественно, не обнаружила. Комната была пуста, а вот голоса продолжали звучать как ни в чём не бывало… Квартиросъёмщица охнула, выронила скалку и опрометью кинулась к дверям — рисовать на притолоке кресты и звёзды. Потом запустила ручищу в лифчик восьмого размера и выхватила ампулу со святой водой, надо полагать, лыцкого производства.
— Займись… — недовольно молвил Кормильчик.
Один из бойцов (тот, у кого руки не были заняты прозрачным загривком рвущегося в бой барабашки) вразвалочку приблизился к хозяйке и, поднявшись на цыпочки, выдернул ампулу из толстых пальцев.
— Во дура! — подивился он, брезгливо разглядывая трофей. — Водичка-то левая, из-под крана… А ампула, гля, настоящая! «Выведем нечисть на чистую воду!» В Чумахле, небось, разливали…
Уставив безумные глаза на плавающую в воздухе ампулу, хозяйка, тихо подвывая от ужаса, отступала к дверям. Затем налетела спиной на косяк и взвыла в полный голос.
— Спускай Барбоса… — буркнул Кормильчик.
Второй боец направил исступлённого барабашку в нужную сторону и закатил напутственный пинок. Тварь подпрыгнула, метнулась к серванту и упоённо принялась бедокурить. Со всхлипом распахнулись стеклянные створки, заныл, задребезжал хрусталь, забрякало серебро и всякий там прочий мельхиор. Из выскочившего нижнего ящика вспухло и заклубилось мучное облако. Квартиросъёмщица, припадочно закатив глаза, оползала широкой спиной по косяку.
— Ладно… — сказал Кормильчик, вставая. — Дальше — по плану, по плану… Только ты… это… намекни потом, чтоб заплатила… А с домовладельцем — я уж сам…
Оправил нежно-дымчатую шёрстку и двинулся к выходу. Анчутка семенил следом. Вдвоём они прошли сквозь стену мимо железной двери и спустились по лестнице на третий этаж. Квартира хозяина дома, располагавшаяся в двух уровнях, заодно являлась и резиденцией самого Кормильчика. Прекрасно отделанная и наглухо замурованная от людей кладовка служила главарю баклужинской мафии апартаментами. Однако сейчас он направлялся не к себе, а прямиком в кабинет хозяина.
Домовладелец оказался молодым кадыкастым человеком с восковыми хрящеватыми ушами. Кормильчик неспешно расселся в кресле для посетителей и, строго взглянув на спутника, явил себя людскому взору. Что касается Анчутки, то он прекрасно понял намёк и остался незрим.
Увидев внезапно возникшего в кресле Кормильчика, хозяин вздрогнул, но тут же расплылся в неискренней выжидательной улыбке.
— Ну, с этой… из восемнадцатой… разбираемся… — небрежно обронил нежно-дымчатый главарь. — Завтра заплатит.
Домовладелец просиял, но тут Кормильчик поднял на него выпуклые задумчивые глазёнки — и улыбка увяла.
— Когда евроремонт делать будем? — тихо осведомился Кормильчик.
Хозяин обмяк, расстроился.
— Может, афро? — жалко скривясь, с надеждой спросил он. — Доллар подпрыгнул…
Всё так же неторопливо и обстоятельно Кормильчик опёрся на один из подлокотников и встал на сиденье во весь ростик.
— Не понял… — проникновенно вымолвил он, сопроводив слова распальцовочкой. — Какой доллар? Братве нужен комфорт… Уют, чистота, покой и миска сливок по утрам… Рыночных, понял? А не магазинных!..
Домовладелец судорожно двигал кадыком и с тоской смотрел на раскинутые веером нежные замшевые пальчики.
— Н-ну… хорошо… Только бы вот… квартплату бы ещё приподнять… чуть-чуть…
— Без проблем, — надменно изронил глава мафии. — Ну, а конвертик, конвертик?.. Приготовил?..
— Завтра будет… — вконец охрипнув, выдавил бедолага домовладелец.
— Последний срок, — назидательно напомнил Кормильчик. — Дальше Батяня счётчик включает…
Батяней лыцкие домовые уважительно именовали меж собой подполковника контрразведки Николая Выверзнева, взимавшего умеренную, но постоянную дань с диаспоры и потому глядевшего сквозь пальцы на многие проделки дымчатых.