2 марта 78 года до н.э.с. Исподний мир
Зимич сидел на коленях, кашлял, выплевывая кровь, и подвывал, прижимая к животу левое запястье (вкус смерти полз над берегом, не ослабевал, напротив – чувствовался все сильнее). Ненависть еще не ушла – дала передышку. Клокотала потихоньку где-то под подбородком, дрожала, зажатая в правом кулаке. И стоило бы осмыслить произошедшее, понять, как все это получилось, но страшно было думать, страшно.
– Деда! Деда! – крик пролетел надо льдом, оттолкнулся от противоположного берега и эхом вернулся назад. – Деда, ну миленький, ну нет же, нет! Ну не надо!
Крик заметался меж берегов – звонкий, как прикосновение серебра к хрусталю. Стёжка тормошила мертвое тело и ревела, размазывая слезы отворотами рукавов.
Айда Очен хотел вернуться в Славлену. Скучал. А впрочем… Нет, мысль о том, что он сам виноват в своей смерти, нисколько не помогла. Потому что теперь невозможно, никогда невозможно будет забыть, как жизнь выплескивается из тела и непоправимо меняет пространство вокруг.
Зимич поднялся на ноги и медленно поплелся наверх, стараясь не поскользнуться. Что-то осталось недоделанным, незавершенным. Нечто важное, то, ради чего все это затевалось.
– Это ты? Ты убил деду? – Стёжка вскочила, услышав его шаги, лишь когда он подошел вплотную.
В сумерках узкое лицо Айды Очена казалось еще бледней, чем было. Холодное, восковое лицо. Вкус смерти вблизи стал невыносим.
– Это не твой дед, – Зимич закашлялся. – Это злой дух, спустившийся в наш мир, чтобы его погубить. Мне так сказал колдун из Бровиц.
– Ну и пусть! Пусть злой дух! Как я теперь буду жить? – она заплакала с новой силой.
– Ты будешь жить со мной. На самом деле я твой брат. Я давно искал тебя по всему Лесу. Злой дух украл тебя, когда ты была совсем маленькой, и отнес к охотникам. А я, как только стал взрослым, сразу пошел тебя искать. И вот нашел. Но чтобы забрать тебя, мне пришлось убить злого духа.
Она раскрыла рот и на секунду перестала плакать. Дитя, совсем дитя. Но Зимич убил человека, который кормил ее и заботился о ней, – значит, должен его заменить.
– Пойдем, – он взял ее за локоть. – Не плачь. Так было надо.
Для чего? Для чего же это было надо? Чего-то не хватало… Самого главного.
И она пошла, но плакала опять, конечно. В Лесу легко относятся к смерти. Не потому, что не ценят жизнь, – наоборот: потому что мертвым мертвое, а живым живое. И поначалу кажется, что это должно рождать жестокость, но охотники не убивают друг друга. Им в голову не приходит убивать друг друга. Наверное, это тоже рациональность, целесообразность, но совсем другая, не та, что у чудотворов. Да, они бы убили Зимича (если бы догнали), они бы убили Айду Очена (если бы узнали, что он злой дух), но никогда бы не опустились до казней в назидание или во устрашение. Живи, если твоя жизнь никому не мешает. Умри, если твоя жизнь угрожает другим. Не жестоко, но жестко.
В лесу было совсем темно, и в окне горела одинокая свеча – ее огонек издалека мелькнул меж еловых ветвей (вкус дыма и вкус хвои наконец перебили вкус смерти, но тот еще тлел, еле слышный).
Раз Зимич убил человека, он должен его заменить. Поправить непоправимое? Или, напротив, то, что должно быть исправлено? (Безумный старик в постели приподнял подушку и насторожился.) Взгляд скользнул по сложенным дровам – для костра, который так и не зажег Айда Очен. Ненависть тут же вскинула голову, зашипела шутихой, стукнула промеж лопаток, чтобы Зимич развернул плечи. И не хотелось больше ненавидеть, и страшно было вспоминать ощущения змеиного тела, столь непохожие на человеческие: осязание времени и пространства, недоступное для восприятия умом. Еще страшнее было воспоминание о собственной – змеиной! – смерти.
Зимич думал, что если начнет вспоминать, то его мысли превратятся в кашу, сплетутся в колтуны, которые потом будет не распутать, сольются в гул голосов и вытянутся в цветные полосы бегущих мимо миров… И хотелось объяснить собственной ненависти, что человек не в силах пережить столько за один час – и не сойти с ума. Что человек устал, у него болит рука, ему холодно без полушубка… Что он лишь человек – жалкий, слабый, придавленный чувством вины и ужасом произошедшего.
Зимич споткнулся о свой брошенный на снег полушубок: тот промерз и, накинутый на плечи, не прибавил тепла. Ненависть снова ударила в спину: не человек. Не только человек. Не всем выпадает столь завидный жребий: стать змеем, а потом вернуть себе человеческий облик. Не для того змей корчился на льду реки, чтобы Зимич мог жить дальше так же, как жил, делая вид, что ничего не случилось. Случилось. И если прислушаться телом, то можно услышать, как корни деревьев тщатся глотнуть сока земли…
Будет цвести освещенный желтыми лучами мир чудотворов и чахнуть мир Надзирающих и колдунов. Вот что самое главное. Не чувство вины, не ужас змеиной смерти, не холод и не боль рождают эту пустоту внутри – безнадежность. Что толку вести войну, если знаешь ее исход? Что толку ненавидеть, если это ничего не изменит? До тех пор пока… Сотни лет, все как задумал Драго Достославлен, доморощенный пророк. И смерть Айды Очена ничего не изменит, ведь неважно, сообщит ли полоумный Танграус миру (тому миру) об этом будущем или не сообщит, – будущее не изменится.
Нет, не ненависть. Что-то другое шелохнулось внутри (и внутри ли?). Что-то другое, чему нет названия. Чего не было у Зимича до того, как он в одиночку убил змея. Шелохнулось, поднялось вдруг во весь рост и крикнуло что было силы: изменится! Чудотворы руками лепят будущее для своего мира; может быть, грязными руками, но будущее ложится под них, а не они под него.
Изменится! Если его изменять…
– Ты иди в дом, я сейчас, – сказал Зимич плачущей Стёжке.
Она послушалась, кивнула сквозь слезы. А он не стал дожидаться, пока она поднимется на крыльцо, – шагнул к неразведенному костру, разворачивая плечи. Полушубок снова упал в снег. Чудотворы видят межмирье и даже способны в него проникать. Так же как колдуны. Змею не нужны окольные пути – змей видит другой мир напрямую, сквозь вязкую, чуть мутноватую перепонку. Змей легко обращается с пространством, он осязает узкие проходы и короткие пути из мира в мир. И безумный старик, со стоном повернувшийся лицом к стене и повыше натянувший одеяло, не только услышит голос змея – он запомнит каждое слово. И – рано или поздно – эти слова изменят будущее.
Пусть будет костер. Он не нужен змею, но человека вдохновляет огонь. Что помешает сказочнику сочинить сказку? Чудотворы выдумывают будущее – почему бы не заглянуть туда чуть дальше, чем они? Не для этого ли им нужен был змей – диктовать откровения?
Сухие дрова вспыхнули бездымно, занялись в минуту, затрещали. И словно в ответ с реки дунул ветер – пронзительный, зимний. Огонь завыл, захлопал горячими языками, то ложась под порывы ветра, то выпрямляясь в полный рост. И ненависть всколыхнулась, поднялась, захлестывая дыхание, но не холодила кровь, напротив, жгла – словно вместо сердца в груди лежал раскаленный уголь.
Безумный старик с коротким «ах» отбросил подушку и сел рывком, опустив на пол худые ступни, испещренные выпуклыми синими венами. Глаза его расширились от испуга, он подался назад, к изголовью, прикрылся рукой, потянул к себе одеяло. И мелко трясся возле уха кончик его ночного колпака.
Ветер шумел мохнатыми кронами сосен, гнул высокие ели, взвывал, шныряя по лесу, свистел под оконными рамами – и гудел вместе с ним высокий огонь, рвался вслед за ветром, плевался искрами. Ненависть толкала: ну же! Все, что требуется, – это найти слова!
Зимич глотнул ветра (страшно, страшно снова смотреть туда, куда заглядывал змей: не глазами – телом заглядывал!), опустил веки, вспоминая мозаику – кожу Времен. И слова нашлись, на удивление быстро. Злые, отчаянные слова, продиктованные ненавистью. Они жгли глотку, и Зимич выплеснул их в лицо безумному старику:
Вывернется.
Наизнанку вывернется
Ваша земля…
Да, так и будет. Мир чудотворов рано или поздно ответит за все. И ужасен будет его конец.
Петля
И ужасом выбеленная висельница –
Будущее для
Мира цветущего и освещенного,
Мира ученого,
Мира, грядущего
В пропасть,
Чтобы пропасть.
В пасть
Выблядка
Из росомашьего брюха.
Врага –
Или могущественного духа…
Безумный старик дрожал всем телом и кивал. Он не забудет ни единого слова. И слова эти тоже назовут откровением, они тоже будут выбиты в камне, чтобы мир чудотворов не забывал о том, что за все надо платить. И он будет дрожать в ожидании восьмиглавого чудовища, которое рано или поздно явится к ним. Явится, чтобы защитить крохотную беззащитную жизнь того, кто уничтожит их мир.
Крылья нетопыря
Взрежут непрочный щит.
Вздыбится, затрещит
Твердь.
Смерть
Смерчами в мир помчит.
Вызмеится
Пепельная пурга
И землю утопит в прахе.
Хлынет огонь в леса –
В страхе
Дрогнут творящие чудеса…
Слезы потекли по щекам, их сдувал ветер и сушил огонь. И Зимич думал, что сейчас задохнется. Безумный старик тоже беззвучно плакал, продолжая быстро кивать.
Выгнется
Огненная дуга
Меж когтей росомахи,
Махом
Длани распорет грань
Отродье лесного зверя!
В двери
Вырвется
То, что рвется, –
Полутысячелетняя дань
Вернется.
Ветер не стихал, начиналась метель, а огонь вдруг опал сам по себе. Зимич стоял, опустив голову, а у его ног на угольях весело и покорно играли синеватые язычки пламени.
Стёжка незаметно подошла сзади и накинула ему на плечи длинный тулуп, согретый на печке. Зимич растерянно кивнул ей – он только-только снова начал чувствовать холод.
– Пойдем в дом, – всхлипнув, сказала она. – Холодно. Страшно.
Да. Теперь можно идти в дом: думать, как после этого жить.