Неужели этот вопль рвется из моих легких? – мгновенно промелькнула мысль и сразу погасла среди сотен других. Что происходит? Неужто все взаправду? Как это возможно? Сны и реальность – все смешалось здесь и утопало леденящем вое множества детских душ, устремивших свои взоры ввысь. Там, наверху, окутанная тьмой Келли, судорожно вцепившись в край неровной дыры в полу, кричала, застыв от ужаса, словно каменная статуя.
Черными тенями в свете желтых огней носились жуткие фурии, расталкивая медленно приходящих в себя, словно после глубокого забытья, детей. А после ведьмы-гарпии растворились в воющей призрачной массе, будто исчезли вмиг, не оставив и следа. Дыхание сбилось, и сердце, беспокойной птицей бьющееся в реберной клетке, казалось, вот-вот вырвется из груди. Келли судорожно глотала воздух, сил кричать уже не было, голос будто пропал, лишь изредка, вместе с выходящим из легких выдохом, вырывались тихие хрипы.
Время, до сей поры тянувшееся со скоростью улитки, порой и вовсе замирая, вмиг сжалось до размеров игольного ушка. Все происходило настолько стремительно, что девочка не успевала осмысливать происходящее. Крепкие руки, будто сотканные из обретшей плоть тени, придерживающие маленькую воспитанницу, крепко обхватили ее, приподняв вверх. Келли даже не успела испугаться, как, ухнув вниз вместе со своим загадочным другом, очутилась на том самом чудовищном каменном алтаре, где чуть не свершилось мерзкое действо.
Все взгляды, растерянные, испуганные, обескураженные, были обращены к ней, стоявшей будто на трибуне в сопровождении молчаливой черной фигуры.
— Где… мы? – наконец прозвучал вопрос, что застыл в глазах каждого воспитанника. Голос озирающейся по сторонам, испуганной жертвы прерванного обрядазвучал глухо и с надломом. – Как… как мы здесь… очутились?
Тихое потрескивание освещающих зал огоньков и вой ветра где-то над головой нарушил лишь тихий шелест сотен голосов, знающих ответ, но кроме Келли никто не расслышал этого могильного шепота застывших детских душ.
— Это темница! – загробным шуршанием звучал мертвенный плач.
— Вечный холод! Нескончаемая боль! Бесконечное страдание!
— Заперты здесь! Выпустите нас!
— Пожалуйста! Мы хотим уйти. Хотим покоя!
Пробирающий до мозга костей ледяной шепот доносился, казалось, отовсюду. Призраки стояли неподвижно, широко раскрывая свои прозрачные рты, а горстка живых воспитанников сбилась в кучку, дрожа и прижимаясь друг к другу. Келли хотела было поинтересоваться у полчища душ, знают ли они, как найти выход из этого странного, устрашающего, пропахшего кровью и отчаяньем места, как снова, подхватив ее, словно пушинку, темная фигура в костяной маске поставила девочку рядом с мерзким алтарем, исчерченным кроваво-красными символами.
Багровые знаки, что были так схожи с теми, которые заставляла вырисовывать суровая миссис Макмарен, были вырезаны… о, боже… на костях… То, что издалекавиделось куском камня, на деле оказалось бессчётным количеством костей, плотно слепленных друг с другом и тщательно отполированных. Кто-то придал этой груде форму, какой-то безумный мастер старательно шлифовал поверхности, теперь уже изрядноистершиеся от времени.
Мрачный спутник ошеломленной происходящим девочки, мягко взяв ее за плечи, подвел к изголовью алтаря, где с единственной стороны, не исчерченной символами, костяным узором было выложено древо с широкой раскидистой кроной и расходящимися в стороны корнями. В массивном стволе было высечено круглое отверстие, небольшое, с половинку ноготка.
Темная рука таинственного безмолвного существа взметнулась, схватив Келли за правое запястье и развернув ладонью к себе. Его пальцы… всегда ли были увенчаны когтями, острыми, словно бритва? Не успев осмыслить и даже испугаться, девочка почувствовала как один из этих клиновидных, будто заточенных как лезвие, ногтей впивается в ее плоть. Но боли не возникло, ощущения будто притупились. Может это действительно затянувшееся безумное сновидение?
Келли во все глаза смотрела, как на ее ладони кроваво красным отчетливо проступает вырезанный ровный круг с крестом внутри. Зачем? Что это? Почему он это сделал? Множество вопросов крутилось в маленькой детской голове, но ни один из них не успел выпорхнуть наружу. Сотканный из тьмы человек прислонил только что нарисованный им символ к отверстию в стволе костяного древа, крепко сжав детскую кисть.
Поначалу ничего не происходило. Все звуки будто увязли во внезапно воцарившейся звенящей тишине, время снова замерло, обездвижив все вокруг. Дажеигривые пламенные искорки свечей, казалось, утратили свою яркость. Сколько длилосьэто застывшие безмолвие? Вечность? Миг?
Келли почувствовала под рукой слабую вибрацию, исходящую от рельефной костяной поверхности. Алтарь словно оживал, неуловимо подрагивая, и эта дрожь нарастала, перекинувшись на пол и стены. Черная когтистая рука все также крепко удерживала маленькую бледную ладошку. Пожелтевшая от времени, но казавшаяся цельной и нерушимой, костяная глыба покрывалась еле заметными тонкими трещинами, будто начерченными тонким пером. Дрожь нарастала.
Призрачные дети запели песню, нежную и протяжную, настолько прекрасную, что слеза непроизвольно покатилась по бледной щеке, и голос девочки присоединился к хору, слова и мелодия, доселе неизвестные, всплывали в голове. Целиком и полностью отдавшись этой чарующей, завораживающей музыке, Келли не заметила, как словно из ниоткуда появились четыре безобразные ведьмы с всклокоченными седыми волосами и глазами, полными страха и ненависти. Их темно-серые одеяния развивались, как при стильном ветре, костлявые руки с узловатыми пальцами тянулись вперед. Каждый шаг, казалось, давался жутким гарпиям все тяжелей.
— Что ты натворила? – шипели и каркали четыре скрежещущих голоса. – Она все испортила? Нужно сразу было принести ее в жертву!!! Сотни лет! Все пошло прахом! Надо схватить! Надо убить! Жертва должна быть принесена!
Души пели все громче, заглушая воронье карканье старых мегер, воспитанникипансиона так и сидели на полу прижимаясь друг к другу все сильней, странная, исходящая ото всюду вибрация все усиливалась. Алтарь треснул окончательно, изливая лучи абсолютно белого света, чей источник, освобожденный из костяной тюрьмы, поглощал своим сиянием все в округе.
Мерзкие гарпии, не успев скрыться от безудержного сияния, стали таять на глазах, рассыпаясь в прах. В последние свои мгновенья злобные старухи сыпали проклятиями, обвиняя всех и вся, но их жалкие потуги уже не могли никого задеть или испугать. Призрачные дети с счастливыми улыбками на полупрозрачных лицах, потянувшись к свечению, словно сливались с ним, шепча слова благодарности на прощание. Волшебная песнь продолжала звучать.
И лишь тогда, когда последняя неприкаянная душа завершила свой долгий путь,безмолвная рослая тень в костяной маске разжала тиски, выпустив на волю маленькую детскую ручку. От алтаря не осталось и следа, только бесформенная груда старых костей служила напоминанием о рукотворном святилище безумства. Сияние, все еще исходящее из под обломков, уже не ослепляло, лишь заполняя помещение теплым мягким светом.
Мрачный спутник маленькой воспитанницы, бесшумно, без лишней суеты, опустил свою руку в груду костей и извлек оттуда аккуратно, словно хрупкое сокровище, источник этого магического свечения. Небольшой, размером с кулак полупрозрачный, сотканный из света шар, воспарил над черной рукой, и с молниеносной скоростью устремился к растерянной Келли, войдя в ее плоть чуть выше взволнованно трепещущего сердца. Вновь наступила темнота.
Лето – осень 99 года до н.э.с.. Продолжение
Славлена изменилась тоже – раздалась вширь, поднялась выше, стала будто светлей, чище… Через Сажицу к посаду лег широкий каменный мост, прибавилось мощеных улиц – не только внутри крепости, но и в посаде. Причалы растянулись на всю длину крепостной стены, выходящей на Лудону, и захватили устье Сажицы; вдоль них теперь бежала широкая ровная дорога. Разрослись торговые ряды и гостиные дворы, появились богатые каменные дома, кабаки и трактиры всех мастей. Крепостную стену надстроили и вверх, и вширь, покрыли тесом башни и боевой ход, а жерла пушек в бойницах, направленных вниз по течению Лудоны, Войта заметил еще с лодьи.
Сойдя на причал, он растерялся было: куда пойти? Домой, где уже два года никто не живет? Где сыро, пыльно и холодно? К отцу, который обвинит его в предательстве? В школу, где никто не обрадуется его возвращению? Войта почувствовал себя чужим в чужой, изменившейся, новой для него Славлене.
Было позднее уже утро, ночью лодья стояла у берега – спали у костров.
– Пойдем? – спросил Очен, оглянувшись на Войту.
Тот кивнул, положившись на выбор Очена – пойдет ли тот в школу, домой ли (Очен все так же жил в отцовском доме, по соседству с родителями Войты).
Достославлен бурно руководил наемниками (собирался вести их к градоначальнику), выяснял, где ночевала часть отряда, ехавшая по летнику с лошадьми, где лошади и пленные мрачуны. Предложил Очену и Войте ужин в трактире возле школы – подробно рассказать товарищам о произошедшем в Храсте и похвастаться Войтой и его успехами на научном поприще.
Очен направился домой и по дороге увлеченно рассказывал о чудовищах Исподнего мира, гадах и росомахах. Войта его не слушал.
Деревенская улица, на которой он родился и вырос, крепкий отцовский дом не изменились совсем – даже сердце защемило. Каменные заборы с арками ворот поднимали здесь во времена строительства крепостных стен, тем же камнем обкладывали фундаменты. Вроде и за пределами крепости улица – а все равно часть крепости. Потом арки над воротами увил девичий виноград, теперь сильно разросшийся и расцвеченный яркими осенними красками. Войта всегда гордился, что его дом огорожен камнем с двух сторон, а дом Очена, например, только с одной. Зато у Очена было две арки – для ворот и калитки, – а забор, украшенный поясками и крытый тесом, поднимался выше всех на улице.
У уличного колодца, стоявшего напротив отцовского дома, как всегда судачили женщины, поставив на землю ведра – у кого-то полные, у кого-то еще пустые. Мимо с криками пронеслась ватага ребятишек, женщины грозили пальцами им вслед и кричали знакомое «вот я тебе». Войта не сразу разглядел мать, направлявшуюся к колодцу, и Очен его опередил.
– Тетушка Плавна! Поглядите-ка, кого я вам привез!
Мать медленно повернула голову, будто боялась увидеть что-нибудь не то, а потом уронила на землю оба ведра разом. Шагнула в сторону Войты, остановилась, пошатнувшись, шагнула снова… Он поспешил ей навстречу, испугавшись, что она споткнется и упадет.
А к колодцу с воем уже бежала мать Очена, за ней едва поспевала его жена – до Славлены дошел слух об убийстве чудотворов в Храсте.
Пожалуй, именно в объятиях матери Войта окончательно уверился, что рад возвращению в Славлену. А она, полив слезами его безрукавку, повернулась к дому и крикнула в раскрытую калитку:
– Дед! Дед, да оглянись же, наконец!
Отец, хоть и был стар, не одряхлел вовсе, не согнулся – и во дворе не на солнышке грелся, а тесал колья топором. И, увидев у калитки Войту, топора не выронил, а воткнул в колоду, приставил кол к стене, отряхнул зачем-то руки. Покусал губы, поглядел в небо… И выговорил, почему-то шепотом:
– Я знал. Я говорил им всем: кто угодно, только не Войта… Мой старший сын предателем стать не может…
Вспоминая отца, Войта почему-то забывал, что давно стал выше его ростом.
– Доктор Воен! – покрякивал отец за столом. – А? Старая? Доктор Воен! Как звучит-то! Я говорил, что мой сын всем ученым мрачунам утрет нос! И Очены теперь пусть перед нами не гордятся, их Айда, небось, только магистр.
Слушая отца, Войта постепенно отбрасывал сомнения и даже сожаления о недоделанной магнитофорной махине.
– Вот как все было-то! – разъяснял отец, видимо, матери. – Богатый мрачун даже землю Войте пожаловал за научные труды! А они чего нам наплели, а? Гордиться надо, что славленский парень, чудотвор, в большие ученые вышел, прославил и Славлену, и школу чудотворов на всю Северскую землю, что даже мрачуны за ним заслуги признали!
И с решением вернуться отец тоже был согласен. Слух об убийстве чудотворов в Храсте взбудоражил Славлену, поговаривали даже о войне, но тут отец, вояка опытный, только махнул рукой:
– Какая война? Разговоры одни. Чтобы идти на Храст, надо армию иметь, а не гарнизон. Вот сорок лет назад натанцы Храст осаждали, и что? Семидесятитысячное войско, пять тыщ конницы, две тыщи чудотворов – и все коту под хвост! Как зима пришла, зады им приморозила, так и покатились в свою Натанию. По дороге больше людей потеряли, чем при осаде.
Мать же интересовалась здоровьем внуков и особенно расспрашивала о Румяне – любимой младшей внучке. Войта о дочери ничего толком сказать не мог, кроме того, что Глаголен приставил к ней воспитательницу из Годдендропа, обучавшую ее хорошим манерам, домоводству, вышиванию и музыке. Мать всплескивала руками и восхищалась:
– Ах, моя заюшка! Как знатная госпожа будет! Как царевна!
– Не будет, – разочаровал ее Войта. – Ладна и дети вернутся в Славлену.
– Послушай, – заволновался вдруг отец, – а этот твой богатый мрачун не причинит Ладне и детям вреда? Ну, тебе в отместку? За то, что ты ушел? Не станет тебе через них угрожать?
– Нет, не станет.
В этом Войта был совершенно уверен.
А вскоре после обеда явился нарочный из городской управы и сообщил, что Войту просят к градоначальнику – рассказать о подлом убийстве чудотворов в зале совета, ведь он оказался единственным, кто видел это своими глазами. Очена, Достославлена и чудотворов из «Ржаной пампушки», бежавших в Славлену, позвали тоже.
У градоначальника собралась не только вся городская верхушка, но и ректорат школы экстатических практик – всего человек двадцать, не меньше.
Достославлен произнес пылкую речь о подлости мрачунов.
Войту не расспрашивали о его судьбе и не намекали на подозрения в предательстве, будто его возвращение в Славлену само собой разумелось. Ученые из школы задали несколько вопросов о магнитодинамике, но не напирали на ее герметичность, хотя по вопросам было ясно, насколько труды Войты ценны для чудотворов, – не только Глаголен понимал, что магнитодинамика – это ключи для овладения миром.
Начальник городской стражи после рассказа Войты сразу насторожился и даже переспросил:
– И никто из мрачунов не ударил по стрелка́м?
– Ни один, – кивнул Войта.
– Это странно.
– Что же в этом странного? – удивился градоначальник.
– Представьте, если сейчас в этом зале неожиданно начнется стрельба из лука, что сделаете вы сами, прежде чем лечь на пол?
Войта оглядел полутемную комнату, поименованную «залом», – пятнадцать на двадцать локтей, стрелок бы и лука поднять не успел…
– Ну да, – улыбнулся градоначальник. – Я, конечно, сначала ударю в стрелка.
– Только для самозащиты, – закончил за него начальник стражи. – Может, кто-нибудь из присутствующих и растеряется, но, мне кажется, половина из нас сначала нанесет удар и только потом задумается. Мрачуны ничем от нас не отличаются, а в зале совета было множество мрачунов. И никто из них по стрелкам не ударил.
– Потому что мрачуны знали об убийстве заранее! – торжественно заключил Достославлен. – У них не было причин опасаться за свои жизни!
А Войта подумал, что мрачунов в зале было слишком много, чтобы все они состояли в заговоре.
Видно, за сутки Достославлен успел хорошенько поразмыслить о том, как он нашел виноватых мрачунов, потому что рассказ его был по меньшей мере связным.
– Мой осведомитель из дома ректора Северского университета передал мне разговор, который состоялся в этом доме после завершения пресловутого приема, поздней ночью. Господа мрачуны праздновали победу и радовались, как ловко сумели расправиться с выскочками из Славлены; говорили, что теперь представители школы экстатических практик не осмелятся выдвигать свои труды на соискание ученых степеней. У меня есть список мрачунов, присутствовавших при разговоре, их всего трое. Еще я записал имена упомянутых ими участников заговора. Разумеется, ни времени, ни сил на то, чтобы покарать всех негодяев, у меня не было. Но двоих мне удалось вытащить из теплых постелей и привезти сюда. Не без помощи отряда наемников-чудотворов, перешедших на нашу сторону после случившегося.
– А имена непосредственных исполнителей, стрелков, тебе неизвестны? – спросил начальник стражи.
– Нет, господа ученые мрачуны считали стрелков слишком мелкими сошками, чтобы помнить их имена. Но, очевидно, это тоже были мрачуны, так как только они неуязвимы для чудотворов. Я думаю, если мы допросим пленных мрачунов, они смогут припомнить имена непосредственных исполнителей. Тем более что один из пленных, по моим сведениям, как раз и занимался наймом стрелков.
Градоначальник кашлянул.
– Я слышал, оба мрачуна – довольно состоятельные люди, один из них – владелец замка и обширных земель. Возможно, с нашей стороны было бы правильней получить с них выкуп, Славлене нужны и деньги, и земли.
– Не лучше ли повернуть совершенное мрачунами нам на пользу? – вступил в разговор доктор Йерген, ректор школы экстатических практик. – Громкое судебное разбирательство принесет больше выгоды, нежели выкуп. Один отряд наемников уже перешел на нашу сторону, а сколько еще чудотворов не захочет служить мрачунам, когда узнает об их подлости? Огласка – вот наша главная цель.
Никто не потребовал никаких доказательств вины этих двоих мрачунов – всех вполне устроило голословное обвинение, как для получения выкупа, так и для судебного разбирательства. И понятно было, что обоим мрачунам лучше побыстрей сознаться в содеянном, чтобы избавиться от лишних мучений.
Ни Очен, ни Войта, ни, тем более, бежавшие из Храста чудотворы не входили в городской совет, однако никто не попросил их выйти, чтобы принять важное стратегическое решение за закрытыми дверьми. И решение было принято: следующим утром показать пленных мрачунов толпе (лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать) и начать громкое разбирательство, разумеется с признанием мрачунов, заочными приговорами убийцам, оставшимся в Храсте, и требованиями выдать их Славлене (которые, очевидно, не будут выполнены).
Из городской управы сразу отправились в трактир, где в этот вечер собралось множество чудотворов из школы, включая их с Оченом однокашников. Конечно, всех интересовало убийство в Храсте, за которым померкло возвращение Войты в Славлену. Кто-то из молодых и пьяных попытался обвинить Войту в предательстве, но за него немедленно вступился Достославлен, что было особенно противно. Войта напился совершенно пьяным и плохо помнил воинственные и пылкие речи, предрекавшие скорый конец власти мрачунов. Много говорили и о движении объединения, но в чем оно состоит, Войта так и не понял. Достославлен снова читал свои бездарные стихи, над которыми ученые беззлобно подсмеивались.
Когда пришло время идти домой (а было это далеко за полночь), Войта плохо стоял на ногах, Очен тоже был не в меру пьян, и Достославлен вызвался проводить их до дома. Они, как в бытность школярами, распевали песни и несли околесицу, над которой хохотали до слез. Свежий ветер с Лудоны немного проветрил Войте голову, и, когда Очен был передан жене с рук на руки, Войта слегка протрезвел. Достославлен остановил его перед воротами и взял за плечо.
– У нас не было времени поговорить наедине. Я должен сказать тебе. Ты чудотвор, Войта, ты нужен Славлене, ты великий ученый, и твои труды послужат укреплению нашей власти. Но если бы ты знал, чего мне стоило заткнуть рты тем, кто считал тебя предателем, заслуживающим если не смерти, то презрения!
– Я не просил тебя затыкать им рты, – поморщился Войта.
– За тебя поручились не только мы с Оченом, но и ректор Йерген. Смотри, оправдай его доверие! Докажи, что ты предан Славлене!
– Пошел ты… – фыркнул Войта, оттолкнул Достославлена и направился домой.
Наутро Войта хотел пойти в свой дом, посмотреть, насколько он запущен, можно ли в доме жить, а в лаборатории работать. Лаборатория волновала его больше всего остального, подготовка же к работе вместо работы выводила Войту из себя.
Оба родителя собирались поглазеть на пленных мрачунов, которых на телеге повезут вокруг крепости, для чего заранее запасались гнилыми овощами и мочеными яблоками. Гнилых овощей нашлось не много, зато яблок в тот год было хоть отбавляй. Понятно, славленцы закидали бы мрачунов камнями с гораздо большей радостью, но камни бросать запретили несколько раз оглашенным предписанием. Это же предписание рекомендовало нечудотворам не приближаться к мрачунам, способным поразить нечудотвора энергетическим ударом. Всем уже было известно, что именно эти мрачуны готовили убийство славленских ученых, – родители, например, поверили в это безоговорочно.
На предложение отца пойти вместе с ними Войта ответил, что за последние пять лет вдоволь насмотрелся на мрачунов, а моченые яблоки – немного не то оружие, которое ему пристало использовать. Он не стал говорить отцу, что пленные мрачуны лишь козлы отпущения, в любом случае они были мрачунами и ненавидели их здесь независимо от степени их личной вины, а только за принадлежность к клану. Так же как в Храсте презирали чудотворов.
Дом Войты стоял неподалеку от отцовского, нужно было лишь перейти мост через Сажицу, но именно через этот мост ему навстречу и двигалась шумная процессия, чтобы, перебравшись через ров, вернуться в крепость. Толпа выла злобно и радостно, мрачунов не только спрятали в крепкую клетку, но и окружили вооруженной стражей, не подпускавшей людей близко к телеге (иначе бы и клетка мрачунов не спасла). Широкие поручни моста облепили ребятишки, заранее заняв место повыше, перед мостом процессию ждали те, кто не успел присоединиться к ней раньше, и сужение пути давало им возможность увидеть мрачунов в непосредственной близости.
Войта не ощущал такого желания и с тоской думал, что простоит на этом месте не меньше четверти часа, пока все желающие сопроводить мрачунов до крепости просочатся через мост. Стражники расчищали себе дорогу криками и угрожающими выпадами пик, конный глашатай, уже слегка охрипший, кричал о подлом убийстве чудотворов, возница пощелкивал кнутом не только по спине лошади, но и по сторонам, осаживая тех, кто пробился к телеге сквозь заслон стражи.
Одним из мрачунов в клетке был Глаголен. В дорогом тонком исподнем (сплошь перепачканном гнилыми овощами, мочеными яблоками и кровью) и босиком. Ошейник с короткой цепью не позволял ему сесть или хотя бы отвернуться. На груди у него вместо дорогого медальона на золотой цепочке висела тряпичная ладанка на кожаном шнурке. Видимо, не все овощи были достаточно гнилыми, а не все яблоки – мочеными, потому что лицо Глаголена заплывало синяками, а из рассеченной брови, из носа и распухших губ текла кровь. Впрочем, взгляд его оставался гордым, спокойным и даже равнодушным, как и положено взгляду человека знатного происхождения. Вторым мрачуном был подхалим хищного ректора, выглядевший не лучше Глаголена, но гордого взгляда сохранить не сумевший.
Сначала Войта остолбенел и раскрыл рот, ощущая слабость в коленях. Потом задохнулся и хватал воздух ртом, сжимая и разжимая кулаки. В этот миг на него и обратился гордый взгляд Глаголена – шевельнулись удивленно брови, и разбитые губы тронула невеселая усмешка.
Войта, не подумав, для чего это делает, рванулся к телеге через заслон стражи, но в первый раз его подвинули назад довольно мягко, а на второй – толкнули древком пики в грудь, едва не уронив под ноги толпе. Не только бесполезно – бессмысленно было предпринимать третью попытку, но упорства Войте хватало с лихвой, потому он крепко получил по зубам и таки растянулся на дороге. Только по счастливой случайности никто на него не наступил. Глаголен следил за ним чуть прищуренными глазами, будто напоминая: упрямство – мудрость осла.
Телега проехала вперед, мимо Войты, за нею с улюлюканьем торопилась толпа, наверстывая потерянное на мосту время. Войта сел и обхватил колени руками, глядя вслед процессии, – наверное, следовало подумать, прежде чем что-то предпринимать.
– Доктор Глаголен – величайший ум Обитаемого мира, – убеждал Войта ректора школы экстатических практик. – Мои работы по магнитодинамике опираются на его научные труды.
– И что? – ректор Йерген наклонил голову набок, будто говорил с наивным ребенком.
– Вы же ученый, а не политик. Неужели вы не понимаете, насколько недальновидно уничтожить ученого ради политических амбиций?
– Ты считаешь, что справедливое возмездие за смерть твоих соратников, тоже, между прочим, подающих надежды ученых, – это удовлетворение политических амбиций?
– Вы сами верите в то, что говорите? Очевидно, привезенные Достославленом мрачуны не имеют никакого отношения к убийству чудотворов.
– Доктор Глаголен еще вчера дал признательные показания о своем участии в заговоре. – Ректор удовлетворенно осклабился.
Войта растерялся на секунду, но потом сообразил, что мудростью осла Глаголен никогда не отличался, а получение от него признания было лишь вопросом времени.
– Чего стоят признания под угрозой пыток? Я могу засвидетельствовать, что ни в каком заговоре Глаголен не участвовал. Ему это не требовалось.
– Войта, я ценю тебя и понимаю, насколько ты нужен Славлене. Но есть принципы, которые стоят выше практической пользы…
– Принципы? Пока я видел только беспринципность. Глаголен может сделать магнитодинамику всеобщей наукой, несмотря на запреты мрачунов. Ему хватит на это сил и средств. Он может обесценить способности чудотворов, выдвинув альтернативой природный магнетизм. Вот поэтому Достославлен привез его сюда, а вовсе не ради справедливого возмездия и ваших сучьих принципов!
Только выпалив все это единым духом, Войта понял, как сильно только что Глаголену навредил.
– А ты не думал, что Достославлен прав? – ректор Йерген прищурился и смерил Войту взглядом.
– Значит, речь все же идет о практической пользе, а не о принципах вовсе?
– Какая разница? Я ведь пекусь не о собственном богатстве, не о пользе лично для себя. Разве ты не готов был положить жизнь за Славлену?
– Положить жизнь и совершить подлость – не одно и то же, – проворчал Войта.
– А разве мрачуны не подлость совершили, расстреляв чудотворов, прибывших к ним поделиться знаниями? Войта, я понимаю твое желание помочь своему благодетелю. Это нормальное желание честного человека с развитым чувством долга. Но разве долг перед Славленой, перед чудотворами не превыше этого? Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов. Против обмана можно действовать только обманом, против подлости – подлостью…
Благодетелю? Войта с трудом сдержал желание затолкать это слово ректору в глотку и вышел вон, не дослушав его тирады об овладении искусством обмана.
Благодетелю! Войта прокатил желваки по скулам. Никогда он не считал Глаголена благодетелем. И вовсе не «развитое чувство долга» им двигало. Дело даже не в совместной работе, не в уважении к научным трудам – Глаголен стал ему другом и вел себя как друг, наставник, а не благодетель или покровитель.
Разговор с начальником стражи вышел еще хуже – тот сначала спросил, почему в зале совета убили всех чудотворов, кроме Войты, а потом пригрозил, что Войта запросто составит компанию пленным мрачунам, если и дальше будет «мутить воду». И добавил, что Войта на свободе милостью ректора школы чудотворов и только из-за важности своих научных изысканий для Славлены.
Войта искренне считал, что перешагнул через себя, опустившись до унизительных уговоров, – после зрелых размышлений он решил, что ради спасения жизни Глаголена готов засунуть свой гонор куда-подальше. Не помогло…
На беду, выходя из сторожевой башни, Войта лицом к лицу столкнулся со Достославленом. И, конечно, не удержался: ухватил того за воротник, приложил затылком к дверному косяку и хотел врезать раз-другой по морде, но Достославлен, как и в прошлый раз, не погнушался – ответил ударом, в упор, в горло. Не сильно ударил, иначе бы убил, но Войта отлетел на мостовую и, еще падая, ощутил щелчок в шейном позвонке, похожий на электрический разряд, – и ослепительную боль. Голова от удара о брусчатку должна была расколоться, как тыква, вдохнуть Войта не мог – сильно мешал кадык.
Подбежал один из стражников, стоявших у ворот. Удивленно посмотрел на обоих и спросил:
– Вы чего, ребята? Пьяные, что ли?
Будто электрический разряд… Войта еще ни разу толком не вдохнул, еще задыхался и кашлял, держась за горло, но в больной голове уже щелкали злые и упрямые мысли: электрический элемент, не выключенный Глаголеном, который Войта имел неосторожность замкнуть собственным телом… Сравнил электрический удар с ударом чудотвора… Магнитофорная махина, совсем немного недоработанная…
– Убью… – выговорил Войта сквозь зубы.
– Чего? – переспросил стражник.
– Убью эту тварь!
– Да ладно тебе… Ну, повздорили, ну, подрались… С кем не бывает? Чего сразу убивать-то?
– Я его убью не сразу. Я его сперва помучаю… – оскалился Войта.
Лето – осень 99 года до н.э.с.. Продолжение
Чужая броня пахла чужим потом, была великовата и, зашнурованная потуже, набивала подмышки. Войта давно не надевал доспехов, отвык. К тому же оплечья торчали из-под суконной безрукавки, а рубаха их скрыть не могла. Но в зале совета никто не обратил на это внимания.
Войта выдохнул с облегчением, когда вернулся в зал, освещенный тысячью свечей. И удивился, наткнувшись на Глаголена у самого входа.
– Ты едва не опоздал, – проворчал тот, скорым шагом направляясь вглубь зала.
– Но ведь не опоздал же…
– Мне казалось, что я знаю тебя как облупленного… – хмыкнул Глаголен.
– А, то есть я должен был опоздать?
– Что там за волоски я вешаю на выдвижные ящики, когда уезжаю? – Глаголен даже не посмотрел в сторону Войты. – Ты ведь должен понимать, что оборванный волосок не может привести в движение систему, способную поставить на уши весь замок!
– Отчего же? Система рычагов…
– Если сумеешь нарисовать чертеж такой системы, я буду тебе весьма признателен.
– Я говорю о принципиальной возможности, а не о чертеже.
Глаголен качнул головой.
– Но ведь можешь! Можешь, когда хочешь! Не вставать в позы, не драть подбородок, не лезть в бутылку… Можешь! Умеешь быть хитрым!
Чудотворы так и стояли особняком в тени черной колонны, будто прокаженные, к которым опасно приближаться. Едва поспевая за Глаголеном, Войта поймал взгляд Литипы-стерка – долгий и печальный, не осуждающий, а сожалеющий… Войта выдержал этот взгляд, не отводя глаз, и именно в тот миг, когда собирался отвернуться, сквозь монотонный гомон присутствующих услышал вдруг шорох стрелы, рассекавшей воздух. Время приостановилось, замедлилось, стало вязким, как патока…
Стрела вошла Литипе в основание шеи, толкнула назад – стерк пошатнулся, и лицо его из сожалеющего стало удивленным, руки потянулись к горлу, из приоткрытого рта толчком выплеснулась кровь, а Войта слышал шорох других стрел, которые били по стоявшим особняком чудотворам – и попадали точно в цель. Войта оглянулся – шея поворачивалась еле-еле в вязкой патоке времени. Если бы он не лишился способности к удару, то сейчас размазал бы по стене четверых стрелков на узком балконе над входом в зал. Впрочем, они могли быть мрачунами, которым не страшен удар чудотвора. Но тогда почему никто из мрачунов их не остановил? Например, Глаголен?
Соискатели ученых степеней и их наставники, пятеро ученых из Славлены один за другим падали на блестящий черный пол, и кровь выливалась на полированный базальт, образуя странные выпуклые лужицы, похожие на ртутные, – и Войта медленно думал о силах, натягивающих поверхность жидкости, что не позволяют ей растечься по полу тончайшей пленкой. Пока не покачнулся, едва не опрокинувшись навзничь, – он видел много крови на неровном сером камне крепостных стен, там она выглядела совсем иначе, в ней не отражались тысячи свечей.
Глаголен ухватил его за выпиравшее из-под безрукавки оплечье брони и удержал от падения, ученые мужи отпрянули в стороны, кто-то кричал, кто-то упал на пол, совет поднялся из-за стола, вытягивая шеи, – колонна закрывала произошедшее от столпов научного сообщества.
– Вот уж не думал, что ты, как девица, соберешься упасть в обморок при виде крови… – прошипел Глаголен Войте в лицо.
Сквозь вязкое время понеслись быстрые мысли – толкаясь и обгоняя друг друга. Глаголен слышал разговор на галерее. Никто теперь не увезет Войту силой – и Трехпалый с галереи тоже теперь не уйдет. Глаголен не остановил стрелков, хотя мог сделать это без труда.
А потом время метнулось вперед, как перепуганная птица, словно наверстывая упущенное. Прогрохотали сапоги городской стражи – будто ждавшей у боковых выходов, когда пора будет вломиться в зал. Стража сновала по балкону в поисках растворившихся в темноте стрелков, металась по лестницам, со всех сторон раздавались короткие приказы десятников, скрипели и хлопали двери.
Тела убитых чудотворов исчезли за одной из боковых дверей и оставили за собой кровавые дорожки – сетку из мелких круглых капелек, по свечке в каждой, и мутные сухие разводы, не отражавшие ничего.
Глаголен слышал разговор на галерее.
По залу туда-сюда катался ропот, пахло нюхательной солью, никто из членов совета так и не вышел из-за стола. Подхалим, сопровождавший хищного ректора, поднялся и провозгласил спокойствие. Сразу пятеро лакеев с ведрами и тряпками смывали с пола опавшие, скукожившиеся капли крови, размазывали лужицы, похожие на ртутные, стирали оставшиеся от лужиц бурые ободки…
Глаголен не остановил стрелков.
На том месте, где только что лежали убитые чудотворы, снова блестел полированный базальт, но никто не осмеливался на него наступить. Будто прокаженные оставили после себя заразу. Подхалим ректора снова призвал к спокойствию, объявил произошедшее неприятным казусом, с которым скоро разберутся, и сообщил, что случившееся не остановит хода сессии и не отменит многолетних университетских традиций.
Теперь никто не увезет Войту силой. Теперь не требуется искусство обмана – потому что не с кем воевать. Некого обманывать.
Хищный ректор зычным голосом начал приветственную речь – и ропот в зале перешел в тихий шорох, разбавленный чьим-то покашливанием. Будто несколько минут назад в зале обнаружили дохлую кошку, а не убили пять человек.
Даже если бы Войта не потерял способности к удару, он бы все равно не смог остановить ректора, потому что тот был мрачуном. Глаголен не смотрел в сторону совета, продолжая держать Войту за оплечье брони. Молча. Войта рывком освободился от его рук, развернулся и пошел к выходу, расталкивая плечами тех, кто не догадался уйти с дороги.
– Доктор Воен… – услышал он за спиной негромкий голос Глаголена, ненавязчивый, даже растерянный, пожалуй. – Войта…
На галерее было совсем темно, особенно после яркого света в зале. Темно было и на площади вокруг фонтана – Войта, услышав шорох воды, подумал, что идет дождь. Где-то перекрикивалась стража, но далеко. Он не замедлил шаг, двигаясь к лестнице, едва не скатился вниз, не заметив в темноте первые ступеньки, а спустившись на площадь, тут же поскользнулся на брусчатке – не то чтобы упал, скорей оперся рукой о землю, тут же выпрямившись.
– Едрена мышь… – прошипел он сквозь зубы и понял, что скользкое и липкое на пальцах – это опять кровь. И не нужно было иметь степень доктора, чтобы догадаться: кровь Трехпалого и второго чудотвора, бывшего с ним на галерее, которого Войта не разглядел. И… Очена?
Позади раздался не то вздох, не то всхлип, Войта замер и прислушался – шорох фонтана заглушил чужое дыхание, но Войта чувствовал чье-то присутствие совсем близко, а потому свернул под лестницу, вглядываясь в темноту и ожидая оттуда удара. Лучшая защита – нападение.
Но вместо удара из-под лестницы раздался тихий, с придыханием, шепот:
– Войта?
И вопрос этот был полон надежды.
– Очен, ты, что ли? – коротко и тихо спросил Войта.
– Да, – еле слышно отозвался однокашник. – Они убили Сорвана и Трехпалого. Надо бежать! Надо предупредить остальных!
– Так чего ж ты расселся?
Пришлось вытаскивать Очена из-под лестницы за руку и дальше тоже вести за руку, как ребенка. Войта не слишком хорошо запомнил дорогу к «Ржаной пампушке» по узким улочкам и дворикам университета, но глаза привыкли к темноте, и он сумел повторить путь, которым несколько дней назад прошел дважды. Кое-где на землю падал тусклый свет из слюдяных окон, а возле богатых домов брезжил свет поярче – наверное, от фонарей над дверьми. И впереди, в стороне северных ворот, тоже поднимался столб света – должно быть, привратная стража жгла факелы.
– Сорван и Трехпалый хотели задержать стрелков, – бормотал запыхавшийся Очен, – но их было слишком много. Меня они не заметили, я спрятался в тени…
– Как всегда, отсиделся в безопасном месте?
– Это были мрачуны, я бы все равно ничем не помог, – безо всякого раскаянья выдохнул Очен.
– Удобно: ничего не уметь, чтобы в случае чего не высовываться.
Нет, не факелы привратной стражи горели у северных ворот – Войта понял это за несколько кварталов оттуда, по стойкому запаху гари, тянувшемуся по улочкам. Догорал трактир «Ржаная пампушка», и водой его поливали только для того, чтобы огонь не перекинулся на соседний постоялый двор. Впрочем, огня уже не было – лишь полыхавшие жаром угли и тяжелые головни балок. Обломки черепицы появились под ногами шагов за пятьдесят до пожарища – сильно, видать, горело… К запаху гари примешивался стойкий запах горелого мяса.
На подходе к трактиру, освещенный мерцающим светом догоравших углей, раскинув руки лежал Весноватый с тремя стрелами в груди. Ближе к порогу, головой вперед, валялось еще одно обгорелое тело – будто человек споткнулся и упал, выскочив за дверь. Войта посмотрел по сторонам – стреляли, должно быть, с надвратной башни. А может, и от ворот, не таясь.
Ведра с водой по цепочке передавали от колодца на постоялом дворе, но уже без особенного рвения; вокруг, размахивая руками, туда-сюда сновал круглобокий человечек и призывал не бросать начатого, потому что «опять полыхнет». Наверное, это был хозяин постоялого двора.
Хозяин трактира и трое гостивших у него чудотворов остались в живых – обожженные, закутанные в тряпье, они сидели на земле, в дальнем углу постоялого двора. Снаружи обе двери трактира кто-то подпер клиньями, и когда полыхнуло – а вспыхнул деревянный трактир как факел – слишком долго выламывали тяжелые рамы окон. А когда выломали, наткнулись на стрелы из темноты. Спаслись те, кто уходил через заднюю дверь, до дворика стрелы не доставали, но и выбраться оттуда было непросто. И живых, не успевших выбраться, и убитых накрыла рухнувшая вскоре крыша.
Чудотворов в Храсте не жаловали, а потому снять комнату для погорельцев оказалось непросто. Деньги были только у Войты, но их вполне хватило бы и на съем постоялого двора целиком, однако хозяин заартачился, опасаясь, что и его подожгут, и после долгих мытарств и уговоров удалось снять единственную комнатушку на всех – одну из десятка над грязным кабаком, в какие продажные девки обычно водят своих возлюбленных. Комнатка кишела клопами, воняла мочой и портянками, и половину ее занимал широкий дощатый топчан, кой-как прикрытый засаленным тюфяком.
С рассветом, едва откроются ворота, собирались уехать, Войта договорился с перевозчиком – Очен даже на такую малость был неспособен. Впрочем, он кое-что понимал в мазях, а потому остался перевязывать обожженных товарищей.
Часа через полтора их убежище нашел Драго Достославлен, разодетый в пух и прах, сияя пуговицами на рубашке, а потому выглядевший в грязной комнатенке странно и фальшиво. И так же фальшиво потрясавший кулаками.
– Мы отомстим! Подлость будет наказана! Мы не оставим здесь камня на камне!
– Здесь одних только студентов больше, чем жителей в Славлене, – заметил Войта. – Включая женщин и детей.
– Зато все они чудотворы! – воскликнул Достославлен.
– У мрачунов армия, деньги, пушки. И наемники – тоже чудотворы.
– Ничего! Теперь никто не усомнится в необходимости движения объединения, теперь чудотворы всего Обитаемого мира будут на нашей стороне! И армия Славлены скоро станет самой сильной армией не только в Северских землях!
Если бы слова эти не были так ненатурально выспренни, Войта мог бы с ними согласиться – в части того, что совершенное мрачунами толкнет чудотворов Обитаемого мира на сторону Славлены.
– И я знаю по меньшей мере одного чудотвора, которого эта подлость отвратила от службы мрачунам, – высокопарно продолжал Достославлен. – Но этот чудотвор сто́ит сотни других чудотворов! Войта Воен, я искренне рад, что ты теперь с нами.
Искренности в его голосе не ощущалось, и Войту перекосило. Хвала Предвечному, Достославлен вскоре ушел, оставив товарищам еды и вина, – видно, побрезговал ночевать в клоповнике.
Войта сидел на полу, под маленьким окошком, больше напоминавшим отдушину, и думал о той силе, что поднимает масло по фитилю и позволяет гореть язычку пламени, не касаясь поверхности масла в лампаде. Спать Войта не хотел – привык ложиться поздно, соответственно привычкам мрачуна Глаголена. Масло воняло, лампада чадила – над огоньком поднималась струйка черного дыма и расплывалась в темноте. Почему, вопреки закону всемирного тяготения, масло поднимается по фитилю вверх?
Глаголен прав, жизнь конечна – и коротка. Ее не хватит, чтобы найти ответы на все вопросы. Глаголен прав – глупо самому искать ответы на все вопросы.
От тоски Войта по-собачьи свернулся в клубок на полу и попытался уснуть. Закрыл глаза, чтобы не видеть огонек на кончике фитиля. Спать от этого не захотелось. Это по мягкой постели тоска, по теплому флигелю, по обедам с переменой блюд и чистой купальне. Ерунда, в Славлене у него дом, пусть и без купальни. Вполне теплый и просторный. И перемены блюд за обедом Войта, как правило, не замечал – и ее отсутствия не заметит тоже.
И как клопы пролезают между полом и телом, прижатым к полу? На руке вспыхнула первая дорожка из волдырей, вскоре появилась вторая. Говорят, если не чесаться, то укусов и не заметишь, – врут.
Даже если Глаголен подслушал разговор на галерее, он бы все равно не успел так быстро организовать убийство и поджог. Глаголен, в отличие от Достославлена, не дурак, он всегда знал, чем Войта ответит на любое его слово. Так неужели он не догадался, что́ Войта сделает после убийства чудотворов в зале совета? Тогда почему не ударил в стрелков? Удар мрачуна отличается от удара чудотвора, но выведет из строя любого человека или другого мрачуна еще верней. Почему никто в зале не ударил в стрелков? Будто знали, что опасность никому, кроме чудотворов, не грозит. И Глаголен будто знал…
– Очен, а чего это ты вздумал изучать чудовищ Исподнего мира? – спросил Войта и сел, до крови царапая искусанные руки.
– Литипа привез из Вид дневники одного отшельника… – ответил Очен, почесываясь, – который прожил много лет рядом с логовом многоглавого змея. И… В общем, многоглавый змей обладает высшей мудростью. Он свободно проникает сквозь границу миров, видит прошлое, настоящее и будущее во всей полноте.
– Змей сам поведал об этом отшельнику? – усмехнулся Войта.
– Можно сказать и так. – Очен пожал плечами.
– А вдруг змей прихвастнул? Цену себе набивал…
– Ты не понимаешь. Концепция созерцания идей позволяет проникать мыслью в сознание змея…
– По-моему, это полная чушь. Метафизика. Ты хоть раз в жизни видел многоглавого змея?
– Да. И не один. В семи лигах от Славлены, в непроходимых болотах, есть место, где многоглавые змеи пересекают границу миров.
– Даже не знаю, сколько хлебного вина нужно выпить, чтобы увидеть многоглавого змея… – зевнул Войта. – И как? Тебе удалось проникнуть мыслью в его сознание?
– Разумеется, нет. Чтобы это стало возможным, нужны годы.
Войта покивал.
Храст покинули с рассветом, едва открылись городские ворота, в добротной крытой повозке. Войта ожидал погони, но ее не последовало.
Глаголен не может отпустить его просто так – как минимум попробует оправдаться, доказать свою непричастность к убийству чудотворов. Но даже если Глаголен ни в чем не виноват, Войта все равно не может вернуться в замок. В замок мрачуна. Жизнь в замке мрачуна стала бы настоящим предательством чудотворов. И, по-честному, стоило объяснить это Глаголену, но… Войта не хотел бы признаваться самому себе в том, что боится аргументов Глаголена. Боится, что старый мрачун убедит его вернуться в замок, пояснит всю несостоятельность его позиции.
Потому что Глаголену не понять чудотворов! Не понять, насколько обидно слышать высокомерные высказывания мрачунов о школе экстатических практик, насколько оскорбительно звучат их смешки за спиной. И как чудовищно было продолжать прием после убийства чудотворов! Глаголену не понять, что место Войты – в Славлене.
И то, что Глаголен так и не послал своих людей найти Войту (а найти его не составило бы особенного труда), то, что не ждал его у северных ворот, не попытался задержать, уговорить, – это удивляло и даже в чем-то уязвляло.
В четверти лиги от города к повозке присоединилась карета Достославлена в сопровождении конного отряда из пятидесяти наемников-чудотворов, да еще и с двумя плененными мрачунами – достаточно богатыми, чтобы заплатить за себя неплохой выкуп. Достославлен раздувался от гордости – отряд он собрал за одну ночь, наемники бросили своих нанимателей и решили служить Славлене, и это благодаря красноречию Достославлена. Мрачуны не высовывались из кареты и попыток бежать не предпринимали. Войта едва сдерживал желание придушить «красноречивого» мерзавца. За то, что использует смерть товарищей как риторический прием, средство убеждения – и не более.
– Драго Достославлен Северский по прозвищу Хитрозадый… – пробормотал Войта сквозь зубы, когда карета обогнала повозку.
– Ты напрасно его ненавидишь, – сказал Очен, сидевший рядом.
– Ненавижу? С чего ты взял? Я его презираю – ненависти он пока не заслужил.
– Ты просто его не знаешь, – улыбнулся Очен. – Драго – он совершенно беззащитный парень, наивный, смешной. Никто не относится всерьез к его пафосным речам и бездарным виршам, но потешаться над ними – это как смеяться над убогим. Его тщеславие – оно слишком бесхитростно, а потому трогательно. Он… очень хочет всем понравиться, быть полезным, быть своим, понимаешь?
– Нет, не понимаю.
– Он тайно мечтает о славе – только эта тайна написана у него на лбу. И он в самом деле ради Славлены готов отдать все, что имеет.
– Я пока вижу, что ты трясешься в повозке, а Достославлен едет в карете. Видимо, он только готов отдать все, но пока не отдал, – хмыкнул Войта.
– Достославлен богат, да. И это его смущает. Ты видел пуговицы на его рубашке? Он мог бы украсить их драгоценными камнями, тем более что работа ювелира стоила не меньше, чем мелкие диаманты, но он выбрал солнечные камни, желая подчеркнуть свою принадлежность к клану.
– По-моему, он подчеркнул только собственную кичливость и безвкусицу…
Очен продолжал, будто не услышал замечания Войты:
– Однако он вкладывает деньги не только в строительство и армию Славлены, но и в школу экстатических практик, в мои опыты в частности.
– Опыты по чтению мыслей чудовищ Исподнего мира, что ли?
– Не только. Я за последние годы сильно развил концепцию созерцания идей и… Мне удалось от мысленного проникновения через границу миров перейти к телесному проникновению. Это состояние экстаза в экстазе, сжатие сознания до уровня рептилии – для обретения способности гада к пересечению границы миров… Когда телом более управляют импульсы позвоночного столба…
– Это потрясающе, Очен, – оборвал его Войта. – Я не силен в метафизике, но, сдается мне, сжатие сознания до уровня рептилии Достославлену дается легче, чем другим.
– Ты неправ, он не так глуп, как кажется, – у него есть поразительное внутреннее чутье. Он, я думаю, чем-то похож на многоглавого змея – способностью предвидеть будущее на много лет вперед.
– Ну да, я это и имею в виду – Достославлен думает позвоночником, а скорей всего – нижней его частью, – Войта поморщился. – Ты знаешь, что он вхож в самые высокие круги Северского научного сообщества?
– Богатство открывает множество дверей. Он женат на дочери одного из самых знатных мрачунов в Северских землях, ныне покойного.
– Его жена – мрачунья?!
– Она на нашей стороне.
– Знаешь, похоже, Достославлен и вправду обладает волшебным даром влезть без масла в любое отверстие… И пока я не вижу в нем ничего беззащитного и трогательного.
– Каким бы он ни был – он чудотвор, преданный Славлене целиком и полностью, – сказал Очен, пожимая плечами, и Войта усмотрел в этих словах камешек в свой огород.
С тех пор как Войта попал в замок Глаголена, путь в Славлену сильно изменился. Рыбацкая деревушка на берегу Лудоны, до которой из Храста можно было добраться проезжей дорогой, превратилась в значительный перевалочный пункт, забогатела на речных перевозках. И не лодчонки уже, а широкие лодьи на двадцать-тридцать гребцов везли товары в Славлену; разрослись постоялые дворы, процветали коноводчики, колесники, извозчики, кузнецы. Торговали здесь по-крупному, возами, а то и обозами, – товарами не только с Северских земель, но и из Натана, Годдендропа, Вид и даже Афрана.
Через лес в Славлену теперь вел летник – весной и осенью непроезжий, а зимой ненужный: передвигались по льду Лудоны. По летнику и направилась часть наемников, забрав с собой всех лошадей отряда и двух плененных мрачунов. Карета Достославлена осталась на одном из постоялых дворов, а повозку продали в три раза дешевле, чем купили в Храсте. Достославлен угостил всех, включая три десятка наемников, обедом в неплохом трактире и заплатил за путешествие на лодье, доверху груженной натанским льном.
Погода стояла хмурая, но сухая и безветренная, свинцово-серая вода Лудоны дышала не прохладой, а осенним холодом, тяжелая лодья шла против течения неспешно: скрипели весла и стучала колотушка, задавая ритм гребцам; по обоим берегам тянулся лес, лес и лес – Войту клонило в сон.
Наемники травили байки, две трети из которых Войта слышал еще от отца – менялись только города и имена. Достославлен прочел длиннющую оду собственного сочинения, в которой на все лады расхваливал славных парней – чудотворов. Войту едва не стошнило, а наемникам понравилось.
Он вспомнил – уже сквозь сон, – как его, пленного, везли из Славлены в Храст, на дне лодки, лицом вниз. Как всю дорогу, без устали и отчаянья, он пытался ослабить веревки на руках, как выходил в межмирье (лежа, да еще и уткнувшись лицом в днище, дело почти невозможное) и из последних сил собрал энергию, чтобы тут же выбросить ее одним ударом – бестолковым и бесполезным. Вспомнил, как на заднем дворе замка Глаголена грезил по ночам этим путем вверх по Лудоне, тупо и плотски, воображая себя то в утлой долбленке, то на шестивесельной славленской лодке, на которых отрядами ходили вниз по течению за товаром, то на корме такой вот большой лодьи – или даже на веслах… Этот путь всегда представлялся сладким, как бы труден ни был.
Ничего сладкого (кроме речей Достославлена) в этой сбывшейся грезе не ощущалось. Войта не боялся (или считал, что не боится) встречи с чудотворами Славлены. Думал об отце: обрадуется или наоборот, как Юкша, встретит его подозрением в предательстве? О матери думал, но не сомневался, что она обрадуется.
Почему Глаголен не ждал его у северных ворот? Почему никого не послал, чтобы отыскать Войту до утра? Почему не ударил по стрелка́м в зале совета?
Войта убеждал себя в том, что все складывается как должно: не придется терзаться муками совести, его научные труды нужны Славлене, и это придает жизни высший смысл. А труды Глаголена? Войта и так получил от него слишком много (в математике и механике, разумеется, а вовсе не материальными благами), надо поблагодарить за это Предвечного и не желать больше, чем отпущено судьбой. Юкша выведет семью из замка, они снова будут жить все вместе. А земельный надел можно продать – чтобы не иметь нужды в деньгах на оборудование лаборатории не хуже, чем в замке Глаголена.
Жаль было недоделанной, недодуманной до конца магнитофорной махины. В Славлене доделывать ее нет смысла.
Наверное, все вокруг думали, что Войта спит, – впрочем, иногда он в самом деле дремал. Наемники бросили байки и перешли к обсуждению размеров выкупа за пленных мрачунов, но Достославлен объявил вдруг, что именно эти мрачуны организовали убийство чудотворов в зале совета и должны предстать перед Славленским судом. Видимо, он это только что придумал – за десять часов трудно найти конкретных организаторов убийства. Наемники, искренне любящие деньги, подивились такому повороту событий, но не возразили. И выразили сожаление, что не убили негодяев сразу.
Кинуть двух мрачунов толпе на расправу? Если не считать откровенной нечистоплотности решения – обвинить невиновных, – много ли в этом смысла? Ничего дальновидного в решении Достославлена Войта не нашел – ненависть к мрачунам вообще использовать гораздо выгодней, чем обратить ее на двух конкретных мрачунов, которых толпа порвет на куски и будет считать убийство отмщенным.
Пятого сентября после полудня прилетели Данка, Любице и Деян, чтобы Любице продолжила обучение в пединституте в Воронове — раз уж жених живёт на этой планете, то и ей пора осваиваться здесь.
Поскольку Данке было некогда лететь в деревню даже на день, так как надо было возвращаться на работу, то Нине сразу пришлось лететь в город, чтобы помочь ей и Драгану устроить девушку в своём доме. Кроме неё и Драгана, прилетели Доброхот с Некрасом. Братья привезли Зиму для охраны сестры — но причину объяснили только после размещения Любице в комнате в мансарде.
Как оказалось, Лютый теперь не может жить в этом доме, так как до свадьбы он не может жить со своей девушкой под одной крышей. И поэтому братья решили заменить её на привезенную Зиму.
— Но ведь это не дом Лютого, — возразила Нина, — к тому же здесь уже живёт бабушка, которая присмотрит за молодёжью… я не вижу здесь ничего страшного.
— Зато мы видим, — ответил Некрас, — бабушка одна, а молодёжи много. К тому же скоро Змей вернётся к тебе… после сватовства. И потому мы решили перевести Лютого до свадьбы на бригаду Змея. Пусть зарабатывает.
Нина чуть не сказала, что Деян и Зима давно дружат и теперь будут жить именно под одной крышей, но сдержалась, так как не знала точно, насколько далеко зашла их дружба и будет ли Деян свататься к Зиме.
Лютый с братьями полетел в деревню, но пообещал время от времени прилетать, так как Раджу для работы нужна была глина. Мира чуть не расплакалась, но Алёна заявила, что в субботу короткий день, а в воскресенье занятий нет и можно на эти полтора дня летать домой в деревню. Слёзы Миры мгновенно высохли и она отпустила брата-киборга с братьями-людьми.
Но на этом проблемы не закончились — оказалось, что и Дробот с Алёной не могут жить под одной крышей — и встал вопрос: кто из них улетит? Алёне улетать было некуда, несмотря на то, что её могли без проблем принять и в деревне, и на островах, и в ОЗК.
— Так ведь Дробот к Алёне ещё не сватался, — попыталась вмешаться Нина, — они сами ещё толком ничего не решили. К тому же у парня есть родители… и их решения я тоже не слышала.
— Мы ему тоже не чужие… его мать двоюродная сестра нашему отцу. Так что… Дробот, собирайся. В этом году никуда не поступил, от армии на время избавлен… чем дома займёшься?
— Он может сочинять сказки? — и Нина стала объяснять удивлённым мужикам:
— У нас начала работать студия видео- и мультфильмов. Пока из оборудования только энтузиазм и четыре киборга, которые займутся этим в свободное от основной работы время. Пока нет денег покупать даже новые компьютер и программы… но есть желание творить. Дробот, ты мог бы помочь ребятам? Надо по сказкам писать сценарии для будущих мультфильмов.
— Вы это серьёзно? Снимать мультфильмы… их же только дети смотрят! — воскликнул парень.
— Психологический возраст большинства киборгов как раз от двух до пяти лет. Самый лучший возраст для смотрения мультфильмов. К тому же в мультфильмах легче показать народные традиции, объяснить смысл обрядов, рассказать о богах, о заповедях… начнём с самых простых сказок. Про Колобка, например.
— Писать сказки… это я не пробовал, — уже серьёзно ответил парень, — но… какие мультфильмы вы хотите снимать? Рисованные, кукольные или компьютерная анимация? Мы с сёстрами можем делать кукол для этого. Пока из глины, а там видно будет.
— Отлично! Значит, сейчас ты летишь домой, организуешь кружок лепки из глины… пока в своей деревне, но, если будет возможность, то и в сельской школе. Уроки сценической речи с Зариной Баженовной сможешь продолжать по сети, занятия со Светланой Кирилловной… тут сложнее, но решаемо. Как вариант — тоже по сети, она будет показывать тебе движения, а ты будешь выполнять.
— Согласен. Можно вопрос? Беляна взялась лепить свистульки…
— Я в курсе. И совершенно не против. Пусть лепит… а деньги с продажи свистулек пойдут на её свадьбу с Раджем. Если она, конечно, будет согласна через три года.
— Отлично! Тогда я полетел… до встречи по сети!
— Только после ужина! — остановила его Нина, — уже поздно обедать, но ранний ужин вполне может быть. Фред, собирай на стол… на всех.
После ужина Драган и Данка попрощались со всеми, и Драган повёз сестру в космопорт на лайнер, улетавший в полночь. Братья Орловы взяли Дробота и его киборга в свой флайер, но только до своей деревни — от Орлова до Кротова Дробота с Даром потом отвезёт Лютый. После их отбытия Нина ещё раз прошлась по дому, неожиданно превратившуюся в гостиницу для своих, выдала указания Раджу и Фреду, оформила для Раджа банковскую карточку и позвонила в лавку ОЗК, чтобы выручка от реализации свистулек шла на эту карточку.
Всё это заняло ещё около часа, и домой Нина с Хельги полетели почти в восемь вечера. Когда она вошла в дом, Платон радостно показал ей не меньше двух сотен файлов со сценариями и идеями для мультфильмов.
— Мы будем снимать не только сказки, — сказал он, — но и нашу историю. Каждая по десять минут. Это будет сериал! И начнётся он с дарения тебе Змея!
— Но он же затянется серий на двести, если показывать всё! — рассмеялась Нина.
— А разве мы куда-то спешим? Снимем и двести, и триста… Златко уже рисует! Только он никогда не был в крестьянском доме и не знает, как выглядят Дед и Баба для мультфильма про Колобка и Курочку-Рябу.
— Это поправимо. В Кузине есть музей крестьянского быта и живут там Пети и Лида. Надо договориться с ними и свозить туда Златко хоть на день. Например, завтра… или послезавтра.
— Отлично! Так и сделаем.
Он ужина Нина отказалась, сославшись на усталость, и после душа пошла спать.
***
Ворон на переезд в большой дом Нины согласился — так действительно безопаснее для работы с ювелирными изделиями — и прилетел утром следующего дня вместе с вещами, инструментами и накопленным и ещё не сданным жемчугом.
Жемчуг в изделиях продавался действительно дороже, чем на развес или поштучно, а Ворон работал не столько по программе, сколько самостоятельно — и потому Irien отложил в сторону до зимы занятия керамикой и летом работал только с жемчугом. Вместе с вещами он привёз и полтора десятка небольших горшков с мандариновыми и лимонными деревцами. Растения были не более полуметра в высоту и цвести явно не собирались, чем Ворон был очень расстроен.
Но Нина при встрече ему сказала, что горшки можно и нужно перенести в зимний сад и там Вальтер поможет им зацвести:
— …он лучше нас в этом разбирается. Или удобрений добавит, или почву заменит… или горшки подберёт побольше размером… у него получится, поверь мне.
Ворон успокоился, помог подошедшему Вальтеру отнести горшки в зимний сад и после этого пошёл в отведённую ему комнату на втором этаже дома. После заселения ему было предложено отдохнуть день и осмотреть острова, но он решил сначала осмотреть подаренный Ведимом янтарь. Платон принёс ему контейнер, до этого времени хранившийся в сейфе кабинета — и Ворон уже после полудня приступил к работе.
***
Любице пришла на занятия шестого сентября, но в связи с переводом и переездом никто наказывать за опоздание её не стал, лишь предупредили, что пропущенные лекции и два семинара надо будет отработать.
Декан был удивлён таким переводом — но девушка объяснила ему, что на этой планете живёт её жених и в июне следующего года у них свадьба, и потому она хочет учиться именно здесь, чтобы получше узнать местные обычаи и традиции. Декан её желание одобрил — и Любице Звездич стала студенткой второго курса Вороновского пединститута на факультете «Дошкольное воспитание».
***
В субботу, девятого сентября, Мира после полудня засобиралась домой на выходные и пригласила в Орлово Любице с Деяном и бабушку с её кибер-внучками. Её родители в сеансе видеосвязи приглашение подтвердили — и в час дня компания из людей и киборгов (Мира с Зимой, Алёна и Сэм, Любице и Деян, бабушка и Анна с Ярой) на двух арендованных флайерах вылетела в Орлово.
Зарину Баженовну с её киборгами разместили в родительском доме, а остальных — в доме Доброхота. В первый день Мира показала бабушке свою деревню, потом полетели на острова, чтобы Лютый познакомил её с Владом и Витой.
Влад принял гостей мрачно: с одной стороны — он знал, что эта женщина теперь приёмная бабушка Змея, а значит — и его бабушка тоже. А с другой стороны — он не умел общаться с женщинами в таком возрасте и просто по возможности старался держаться от них подальше, чтобы даже случайно не повредить.
После того, как улетел Ворон, Влад остался в доме на островах только с Витой. Но она в основном занималась птицами — куры у дома и лебеди на берегу — и охраной дома.
Птенцы уже стали размером почти со взрослых птиц и понемногу начинали учиться летать — и шестнадцать крупных птиц куда-то надо было размещать на зиму. На Старой Земле лебеди на зиму улетали куда-то на юг, где тепло и вроде бы и эти должны хотеть улететь… но они родились в зоопарке, и родители их родились в зоопарке… знают ли вообще эти птицы о перелётах?
А если не улетят? Нужно отдельное здание с подогревом, ведь в курятник они не поместятся… а как дела с птицами на Славном острове? Туда Платон купил три пары и у них тоже по десятку птенцов подросли… их куда на зиму? Там выделен отдельный киборг для ухода за птицами… и не просто выделен, а куплен специально для этого.
Но этот самый Бизон не только птиц охраняет, но и пруд чистит и парк прибирает. Надо бы узнать, как он справляется с таким количеством птиц… и познакомить с ним Виту не только по сети. Слетать надо — но обоим сразу оставлять острова нельзя… и оставить вместо себя некого…
— Влад, тебе плохо?
— Система к работе готова, — на автомате ответил DEX и тут же по изумлённому лицу бабушки понял, что сказал не то.
То, что Змей называет эту женщину бабушкой, ещё не значит, что Влад так считает — ведь она мать приёмного отца Змея, которого Влад видел только на записях Змея… а его, Влада, она никаким образом не касается.
— А полное имя твоё как? Владислав? Знавала я одного Владислава… — медленно проговорила Зарина Баженовна, — учился у меня когда-то… хороший был парень…
— Почему — был? — Влад еле удержался, чтобы не перейти в боевой режим. Неужели она действительно знала человека, который когда-то помог ему и не дал добить? Разве так бывает?
Ему и в голову не приходило, что может быть ещё один человек с таким именем. И даже не один, а несколько. И только мгновенно заслонившая бабушку Яра немного успокоила парня — драться с ней при Мире не хотелось. К тому же рядом с Алёной стоял Сэм — с ним драться не хотелось ещё больше.
— Значит, ты в честь его взял это имя? Он хороший… а почему был? Так он учился у меня, потом выпустился… и больше я о нём ничего не слышала. Я сказала «был» потому, что с момента его выпуска прошло… сколько же лет? Шесть или семь… и я не знаю, где он сейчас…
Влад успокоился — объяснение было простым и понятным. Но что делать дальше, он не знал. Приёмом гостей обычно занимался Ворон. А что он делал, когда появлялся кто-то из деревни? Выносил на доске каравай хлеба или тарелку с оладьями. Значит, так и надо сделать. Но как же уйти, когда столько киборгов прилетело и стоят рядом с гостями?
— Влад, ты не бойся, мы только поздороваться прилетели, — Мира, сказав это DEX’у, обратилась к бабушке:
— Ведь это он придумал соединить эти острова дамбами, и теперь можно посуху ходить за ягодами! А ещё он учится на агронома и скоро полетит на первые занятия! Заочников начинают учить позже, чем очников… так ведь?
— Так, — рассмеялась Зарина Баженовна, — Влад, я очень рада, что у меня такой умный внук появился… брат моего внука — мой внук. Теперь тебе осталось только до деревни дамбу построить и совсем хорошо будет. Может быть, ты всё-таки пригласишь нас в дом? Нас, конечно, много… но мы ненадолго, только поздороваться.
Влад пригласил гостей в дом и уже там подал тарелку оладий, которые очень быстро испекла Вита, так, как это делал Ворон — сначала бабушке, как старшей, потом Мире и Любице, а потом киборгам. Вита молча наблюдала за ритуалом.
— Вита, добрый день! — Мира словно не замечала, как напряглась кибер-девушка, и быстро заговорила:
— Влад, мы собираемся завтра лететь в Кузино проведать Лиду и Петю, и познакомить с ними бабушку. Хочешь с нами? Вита, а ты с нами полетишь?
Влад на долгую минуту завис — он знал, что Мира невеста Змея… то есть, вероятная невеста, ведь сватовства ещё не было… и потому она имеет право что-то просить и иногда даже приказывать… но он совершенно не ожидал, что она предложит ему слетать куда-то не в качестве её охранника. Вита застыла, боясь пошевелиться и при постороннем для неё человеке сделать что-то не так — и Влад ответил отказом. А Мира весело рассмеялась:
— Это потому, что здесь некому будет остаться? Я Варда попрошу, он подежурит. А дамбу до деревни… действительно можно построить? Вот было бы здорово ходить по ней за ягодами! Вы сами решите, кто из вас с нами полетит? Вита, у меня есть для тебя новое платье… зайди вечером, ладно? Ну, мы пошли… до встречи!
Гости улетели так же неожиданно, как и появились — и если бы не Лютый, объяснивший Владу по внутренней связи, что им лететь в Кузино не обязательно и это приглашение не является приказом, а только даёт возможность побывать в селе и познакомиться с другими людьми и киборгами.
/И будет лучше, если полетишь ты. Вита недостаточно знает местных людей и может сорваться. Вард прилетит в семь. Вылет в село в половине восьмого. Постараюсь тоже быть.
/Хорошо, к семи буду. До завтра.
Лика двинулась по коридору в ту сторону, куда её вела Айла в прошлый раз. Бокс, в котором рисовал мальчик, пустовал. Она быстро побежала дальше.
– Матвей! – Она стукнула в стекло и распахнула дверь.
– Лика!
Горячие руки обхватили её и подняли в воздух.
– Мотя, перестань! Надо торопиться. Они, наверное, уже бегут сюда. Здесь же камеры!
– Ты знаешь, где выход?
– Выход там, – она махнула рукой. – То есть, там лифт. Но нам надо найти Тойво!
Матвей явно ничего не понимал, он вдруг замер.
– Там собака где-то лает. Слышишь?
Лика прислушалась и побежала к боксу Грея. Не успела она подойти, как Грей показался в окне. Он стоял на задних лапах и яростно лаял, царапая стекло когтями. Она чиркнула по замку карточкой. Матвей ахнул и прижался к стене, загородив собой Лику.
Пёс вырвался на свободу и помчался по коридору. Лика дёрнула Матвея и повлекла в ту же сторону. Грей домчался до конца и упёрся лапами в дверь. Лика, недолго думая, открыла ему. Это помещение походило на лабораторию. За стеклянными перегородками сидели люди, облачённые в белые балахоны, с масками на лице и что-то кропотливо мудрили над пробирками и микроскопами. Они удивлённо проводили взглядом промчавшуюся мимо собаку.
Над двустворчатой дверью в следующее помещение горела синяя лампочка. Лика на ходу стала притормаживать, но Грей и не думал останавливаться, кинулся всей грудью на створки, распахнул их и, заливисто лая, ворвался внутрь.
Свет заливал операционную. Два стола стояли параллельно друг другу. На одном лежал прикрытый простынёй мужчина. На втором, вытянувшись в струнку, бледный мальчик с плотно закрытыми глазами. Медсестра в голубом костюме уже готовилась приложить к его лицу маску для наркоза. Увидев пса, она удивлённо вскрикнула.
Трое мужчин, в таких же костюмах и шапочках, обернулись. Грей метнулся к одному, второму, издал некое подобие визга, присел на задние лапы и заскакал возле одного из тех, чьи лица были закрыты хирургическими масками.
Человек задрал вверх руки в перчатках, отворачивась от языка пса, которым он пытался лизнуть его.
– Грей, фу! Грей, сидеть! Кто пустил сюда пса? – недовольно закричал он.
– Я.
Человек обернулся, увидел Лику и стянул маску вниз.
– Можно обмануть лицом всех, кроме собаки, Бореус. Ах, нет, вы же просили называть вас Гривой.
– Ах, какая всё же умная девочка. Давно ты догадалась?
– Не очень. Возможно, просто предчувствие. Вы же сами говорили, что у аргов оно хорошо развито. Хотя… с такой раной, как получил Грива, он просто не смог бы держать штурвал. И ещё название яхты. Ну, и кличка собаки, конечно. У вас извращённое чувство юмора, Грива.
В операционную ворвались несколько охранников. Бореус глянул на них поверх головы Лики и кивнул:
– Заберите её отсюда.
– Грей! – позвала Лика. – Ко мне!
Питбуль подбежал к ней, мотая хвостом. Обрезанные уши стали торчком, верхняя губа приподнялась, обнажая белые клыки. Охранники попятились.
– Грей, ты предатель, – усмехнулся Бореус. – Вообще, по моим подсчётам ты должен был околеть. Что с тобой случилось?
– Я его вылечила, – Лика погладила пса. Он лизнул ей руку. – Вы столько лет пытались создать универсальное средство. Но получилось не у вас.
– А что происходит? – Мужчина на столе вдруг поднялся. – Вы будете делать операцию или нет? – Он недовольно оглядел всех. Его обрюзгшее лицо с мешками под глазами и двойным подбородком свисало со сморщенной шеи на покрытую волосами дряблую грудь.
Бореус посмотрел на него и тот вдруг замер с открытым ртом.
– Вы же помните, что я говорила на яхте? Я могу вылечить вашу дочь. Могу дать вам этот препарат. Грей просто подтверждение моих слов. Видите, лекарство работает даже на собаках. Это власть, Бореус. Та самая, к которой вы стремитесь.
– И что же ты хочешь?
– Отпустите мальчика и его сестру.
– С какой стати?
– Вам нужен препарат.
– Ты отдашь мне его и так.
Лика помотала головой.
– Не выйдет. Это была единственная доза. Даже если вы будете пытать меня сто лет, я не смогу выдать то, чего не знаю. Я же не химик и не фармацевт и ничего не понимаю в формулах. Но я скажу, как и где её взять.
– Пытать тебя! – фыркнул Бореус. – Вот ещё. Я просто отдам твоего дружка Вернону с Питом, и ты очень быстро всё расскажешь и покажешь.
– А если нет? Вы сами говорили, что арг может умереть по собственной воле. Раз так, то я не доставлю вам удовольствия ни пытать меня, ни смотреть на пытки других людей.
– О! – Бореус усмехнулся с лёгким презрением. – Ты не сможешь. Ты, юная цветущая девушка, добровольно откажешься от вечной жизни и молодости?
Лика не ответила, смотрела на него со спокойной уверенностью человека, готового ко всему. Бореус нахмурился, перевёл взгляд на мужчину-пациента, всё ещё сидевшего на столе с нелепо открытым ртом, и, видимо, принял решение.
– Приведите девчонку, – велел он.
***
Вернон притащил Айлу. Она сразу бросилась к брату и растормошила его. Помогла слезть со стола, завернула в простыню.
– Тебя отпускают, – тихо сказала Лика. – Не знаю, как ты доберёшься до материка. Я бы не доверяла им.
– Я знаю. На берегу стоят моторные лодки. Пусть дадут мне одну. Я умею. Я справлюсь.
Лика передала её слова аргу, тот пожал плечами.
– Отведите их на берег, дайте лодку. Пусть катятся. Это уже ничего не изменит.
– Я хочу убедиться, что их, действительно, отпустили.
– Иди. Твой дружок побудет пока со мной.
Все вместе они вышли наружу. Лика зажмурилась. Солнце светило над островком, щедро поливая лучами траву и аккуратные лужайки.
– Идём скорее, пока он не передумал, – Лика побежала к берегу. Айла и Тойво за ней. Пит следовал сзади.
– Пусть берёт эту, – сказал Пит, показав на одну из моторок у небольшого причала. – У неё устойчивость лучше. Вот, ей-ей, потонут.
– Ничего. Справятся, – сухо ответила Лика и подошла к Айле.
– Ты не Оадзь, ты Никийя – лунная дева. Прыгай в лодку со мной. Убежим вместе.
– Нет, тогда они погонятся за нами. К тому же там мой друг, я не брошу его. Ты уверена, что справишься с лодкой?
Айла кивнула.
– Я не смогу тебя спасти, – шепнула она. – Я не пойду в полицию. Нет. Иначе они вернут нас обратно сюда.
– Я понимаю. Спаси брата. Уезжайте далеко и спрячьтесь.
– Север не выдаст. Люди спрячут. Я попрошу нашего нойда помочь тебе. Он сильный шаман, – Айла улыбнулась и отвязала лодку.
Пит с ухмылкой смотрел, как Айла помогает Тойво забраться в неё.
– Точно потонут, – сказал он задумчиво. Подошёл и скомандовал Айле: – Садись. Я подтолкну.
Саамка зло глянула на него, но прыгнула в лодку. Пит упёрся руками в корму и оттолкнул моторку от пирса. Та закачалась на волне. Айла уже схватила весло и отгребала подальше.
– А может, и не потонут – так же задумчиво сказал Пит. – Саамы с морем дружат. Ладно, идём. Бореус велел не задерживаться.
Лика повернулась. За спиной затарахтел мотор. Она обернулась махнуть рукой, но Айле уже было не до неё. Катерок, набирая скорость, уносился прочь от острова смерти.
Так обстояли дела к тому дню, когда Ромашов впервые встретился с Мухортовым.
— Шах, — лениво произнес Ромашов, передвинув ладью на черное поле. И добавил, потянувшись до хруста в костях: — Удивляюсь, чего вы упираетесь? Ботвинник в подобных ситуациях сдавался.
Мухортов смешал фигуры.
— Вы правы. Шахматы придумал умник. Мыслитель с железной логикой. Изобретатель игры был, вероятно, худым и длинным, как коромысло. Вот только очков не носил. Очки были выдуманы позднее.
— Намек? — прищурился Ромашов.
Мухортов усмехнулся:
— Что вы. Просто приятно побеседовать с интеллигентным молодым человеком. Вы уж извините… Не часто в наш Сосенск приезжают выдающиеся шахматисты.
— Лесть? — засмеялся Ромашов и погрозил пальцем.
— Меня тянет к новым людям, — признался Мухортов. — Я, наверное, засиделся в Сосенске. Столько лет в провинции. Аптека — это ошибка молодости. Раувольфия серпентина уже не вызывает у меня прежнего священного трепета. Белые таблетки резерпина продаются без рецепта. Все механизировано, все доступно. Люди прочно забыли, что гран когда-то отмерялся на кончике ножа, а водка была лекарством. Они идут в аптеку, как в магазин. Разве не так? Фармакопея перестала быть искусством, фармацевт его жрецом. Ныне нас даже ремесленниками не назовешь. Что? Не спорьте со мной…
Ромашов снял очки и покрутил их за дужку. Он и не собирался спорить с этим смешным стариком. В Сосенск Ромашов приехал несколько дней назад. Тихий дачный городишко на вновь назначенного уполномоченного КГБ особого впечатления не произвел. Работы было немного. Будущее, вероятно, тоже не сулило никаких чрезвычайных дел. Можно было спокойно оглядеться.
Мухортов постучался к нему в первый же вечер.
— На правах соседа по квартире, — сказал он, остановившись в дверях. — Может, вы заболели в дороге? Я могу помочь.
Ромашов вытащил из чемодана бутылку коньяку и приветственно помахал ею. Аптекарь понимающе подмигнул и принес две хрустальные рюмки, похожие на головастиков. Под мышкой он держал шахматную доску.
— За приятное знакомство, — сказал он, выпив рюмку, и пощипал бородку.
И зачастил к Ромашову. Он приносил с собой шахматы, и Ромашов не без удовольствия обыгрывал старика. Аптекарь не обижался. Проигрыши его не раздражали. Ему просто нужно было общество. Молодой уполномоченный, не успевший еще завести прочных знакомств в Сосенске, вполне подходил для этой цели. Конечно, Ромашову было бы приятнее провести вечер в обществе интересной заведующей местной библиотекой, которую он заприметил на читательской конференции, куда забрел однажды. Но никто не догадался познакомить его с девушкой, а сделать это самостоятельно Ромашов не решался. Он был стеснительным человеком и расплачивался сейчас томительными вечерами за шахматной доской и разговорами о раувольфии змеиной. Сегодня аптекарь тоже не собирался менять тему.
— Думаете, чем я озабочен сейчас? — говорил он. — Как бы не провалить план. Да, у аптеки тоже есть план. В рублях, конечно. Но это пока… Если довести дело До логического конца, то с меня надо спрашивать план в ассортименте. А сколько там недопродано норсульфазола в сентябре? Почему вы, товарищ Мухортов, не обеспечили план по норсульфазолу? Смешно? А меня раздражает. Это так же глупо, как планировать штрафы на железной дороге.
— Не стоит усложнять, — откликнулся Ромашов.
Он плохо слушал старика. Лениво переставляя фигуры, гадал: пройдет сегодня библиотекарша мимо окна или не пройдет? Если пройдет, то он познакомится с ней. Правда, Ромашов знал, что она не могла не пройти; девушка ежедневно возвращалась с работы одной и той же дорогой. Но ему нравилось загадывать.
— Не стоит усложнять, — повторил он.
И подумал, что сам он тоже любит чрезмерно усложнять. Зашел бы в библиотеку и познакомился. Что его останавливает? Чего он ждет?
Красное пальто промелькнуло за окном. «Дурак», — подумал Ромашов и отвернулся. Мухортов, собирая фигуры, бормотал:
— Амбруаз Паре в свое время написал «Трактат о ядах». Очень, скажу я вам, полезная книга была. Короли и герцоги читали ее запоем. А что может аптекарь сочинить сейчас? Выдумать универсальную приманку для рыбы? Почему вы не избрали шахматное поприще? У вас отличная форма. Вы могли бы блестяще выступать в турнирах. Что вас привлекло в этой… этой вашей работе? Человек должен быть заметным. У вас нет честолюбия?
— У меня есть интерес, — сказал Ромашов. — А шахматы? Шахматы — это хобби. И потом: если все станут выделяться, то кто их будет замечать?
Мухортов вздохнул.
— Ну а вы? — спросил Ромашов. — Вы изобрели универсальную приманку? Или вас уже не волнуют лавры Амбруаза Паре?
— Увы, — сказал аптекарь. — Борьба за план по норсульфазолу отнимает уйму времени. Я не успеваю даже читать газеты. А там сейчас так много интересного. Обезьяны эти хотя бы… Кстати, как вы относитесь к обезьянам?
Ромашов не знал, как он относится к обезьянам. Сосенск располагался очень далеко от Москвы. И еще дальше от берегов Амазонки, где развернулись какие-то непонятные события. Эхо обезьяньего бума долетало до Сосенска в сильно ослабленном виде. Мухортову он сказал:
— Вероятно, так же, как и вы…
Аптекарь задумчиво пощипал бородку.
— Это очень сложно, — пробормотал он. — Но мне кажется, я знаю человека, который располагает более обширными сведениями…
— Вот как? — удивился Ромашов.
У него мелькнула мысль, что старик просто тихий шизофреник. И глаза неестественно блестят. И эта болтовня о составителе трактата о ядах…
— Вот как? — повторил он, изучающе разглядывая старика.
Аптекарь махнул рукой и усмехнулся.
— Я знаю, что вы сейчас подумали, — сказал он. — Конечно, странно. Что может знать провинциальный аптекарь об амазонских обезьянах? Я и не знаю ничего. Почти ничего… Но здесь, в Сосенске, живет человек, который, я уверен… Потому что… Словом, я немного психолог… И я некоторым образом дружен с Беклемишевым. Да, его фамилия Беклемишев. А почему я говорю с вами? Вы случайно оказались моим соседом… Мне кажется, это представляет интерес для вас… Государственная безопасность, так сказать… Я не сообщил вам сразу потому, что… Ну, в общем, вы меня понимаете?
— Смутно, — сказал Ромашов. — Нельзя ли поконкретнее?
Аптекарь пощипал бородку и заговорил вновь. Начал он издалека.
Беклемишев увидел ее на балу у губернского предводителя дворянства. И понял: да, это она, женщина его грез. Его не смущал холодный огонь, горевший в ее глазах. Таким огнем, наверное, пылали глаза Клеопатры. А ее длинная шея была шеей Нефертити. Молодость всегда ищет идеал. Беклемишев создавал идеал по частям. И вдруг увидел его. И он влюбился, если молчаливое поклонение кумиру можно считать любовью…
Ромашов искоса взглянул на Мухортова. Старик покачиваясь на стуле, размеренно повествовал о другом старике. Говорил он серьезно, даже с оттенком некоторой трагедийности в голосе. Но в представлении Ромашова рассказ аптекаря упрямо окрашивался в иронические тона. Слишком далеко от него был старик Беклемишев с его незадавшейся любовью, слишком давно все это происходило, чтобы можно было принять всерьез. Нет, Мухортов не был сумасшедшим, как это показалось сначала Ромашову. Он был просто старомодным чудаком…
— За ней ухаживали многие. Земский врач Столбухин, астматический хлыщ лет сорока, каждый день напоминал о себе букетами георгинов. Франтоватый штабс-капитан Ермаков, кутила и игрок, увивался возле нее на балах и концертах.
А Беклемишев? Его ночи были по-прежнему душными и бессонными. Он приказал не топить камин в спальне. Но это не помогло. Он все время думал о ней, думал чуть ли не до галлюцинаций. По ночам он видел ее в мерцающей глубине каминного зеркала.
Можно было разбить зеркало. Но Беклемишев не сделал этого. Божество жило неподалеку, на Карасунской, в высоком трехэтажном доме со львами у входа. Лакей проводил Беклемишева наверх. Она встретила его улыбкой. Это была улыбка Клеопатры и Нефертити одновременно. Она указала Беклемишеву на колченогую козетку и села рядом…
Так была поставлена точка над i. Провинциальная богиня не поняла уездного Дон-Кихота. Богиня не умела мыслить отвлеченными категориями. Штабс-капитан из местного гарнизона был ей понятнее. Она знала, чего хочет штабс-капитан, и не понимала Беклемишева. Она недвусмысленно намекнула печальному рыцарю на свое земное происхождение.
Беклемишев хотел застрелиться. Но, не сделав этого сразу, он уже не возвращался к мысли покончить со своей любовью столь тривиальным способом. Ему показалось, что есть лучший выход.
Почему он отправился в Южную Америку? Может, потому, что еще в детстве, изучая английский, прочел записки Уолтера Рэли, королевского пирата и царедворца. Может, сказочная страна Эльдорадо привлекла его. А может, Амазонка показалась ему достаточно широкой и глубокой, чтобы утопить в ней свою неразделенную любовь…
Ручеек слов перестал течь… Ромашов приоткрыл глаза. Мухортов, пощипывая бородку, смотрел в сторону.
— Так, — подбодрил его Ромашов. И подумал, что предисловие несколько затянулось. Если Мухортов решил его усыпить, то он может быть доволен. Цель почти достигнута.
— Он написал отчет о путешествии, — медленно произнес Мухортов. — Потом… Понимаете? И послал его в столицу…
— Допустим, — сказал Ромашов. Аптекарь снова пощипал бородку.
— Это было еще до революции. Он так и не получил ответа. Отчет затерялся. Я предлагал Сергею Сергеевичу помощь. Но он сказал, что не имеет смысла… Сердился, как только я затрагивал эту тему… Щепетильный человек… Гордый… Отвергнутый… Теперь вы понимаете, для чего я рассказал историю его любви. Непризнание — это вторая травма…
— Подождите, — перебил его Ромашов. — А откуда у вас такая, м-мм… уверенность, что ли, в научной ценности его работы?
— Честно говоря, — сказал, подумав, аптекарь, — У меня не было уверенности… До последнего времени… Я… Не знаю, как выразиться поточнее… Словом, я сидел у Беклемишева, когда почтальон принес газету с первым сообщением об обезьянах… Сергей Сергеевич, надо сказать, очень сдержанный человек. Не бесстрастный, а именно сдержанный. На его лице вообще нельзя ничего прочитать. Только очень близкие люди понимают, когда он волнуется или сердится… И я… я заметил, что обезьяны его взволновали. И имел неосторожность спросить… И он сказал мне’ «Вам этого не понять, Мухортов. А я уже видел их однажды. И при очень странных обстоятельствах И знаете что, дорогой мой Мухортов, мне казалось что я присутствую при конце света». Потом он замолчал, замкнулся. Что бы вы подумали на моем месте?
— Не знаю, — покачал головой Ромашов. — На основании таких незначительных фактов гипотезы строить трудно. Это все, что вам известно?
— Да. Нам не довелось больше поговорить. К Сергею Сергеевичу приехали родственники. Тужилины. В доме ежедневно гости, шум, суета. Сейчас Тужилины собираются на рыбалку. Меня приглашают принять участие…
Ромашов зевнул. Провинциальные оракулы его не занимали. Сосенск и Амазонка не укладывались на одной плоскости. Воображение отказывалось искать глубокую связь между нынешними событиями и теми, давними. «Конец света». Это уже пахло мистикой. Кроме того, если отчеты Беклемишева и существуют, ценности они наверняка не представляют. Иначе ими давно бы заинтересовались.
— Вы не знаете Беклемишева, — сказал аптекарь, будто угадав его мысли. — А я живу с ним рядом несколько десятков лет. Вы могли бы найти отчеты. Не обязательно лично вы… Но вы понимаете?..
— Понимаю, — улыбнулся Ромашов. — Только не все. Ведь отчеты кто-то читал. И этот кто-то, возможно, не был профаном…
Аптекарь задумался.
— Тогда и сейчас, — сказал он медленно. — Тогда было одно. Сейчас — другое. Вспомните, как относилась официальная наука к изобретениям Попова, Столетова, Кибальчича, наконец.
В словах Мухортова не было резона. И Ромашов не торопился обещать ему что-либо. Одно дело — Попов. И совсем иное — Беклемишев. Попов был изобретателем, а Беклемишев — оракулом. Сравнению эти фигуры не подлежали.
Мухортов потоптался в прихожей, уныло пощипал бородку, церемонно раскланялся и закрыл за собой дверь. Ромашов не стал его останавливать. Присел к столу, отхлебнул из стакана остывший чай и засмеялся. Потом подошел к окну. На Сосенск уже опустился вечер. По стеклу струились редкие капли налетевшего дождика. Ветер легонько раскачивал ветви деревьев. Сыпались листья. На улице было темно и пустынно. Ромашов зажег свет и убрал со стола посуду. День кончился, можно было ложиться спать.
Уже натягивая одеяло на подбородок, Ромашов подумал, что надо попросить Мухортова познакомить его с Беклемишевым. Завтра это едва ли возможно. Завтра Мухортов с дачниками отправляется на рыбалку. Ну что ж. Дело терпит. А какое тут, собственно, дело? В Сосенске живет человек, который больше полувека назад предупреждал мир о появлении фиолетовых обезьян. А мир не прислушался к его словам, презрел их, и вот теперь обезьяны вылезли из джунглей, а отвергнутый предсказатель уединился в Сосенске и хранит гордое молчание. Да, с одной стороны, все это, грубо говоря, выглядит смешно. А с другой?
О том, как все это выглядело с другой стороны, Ромашов узнал через день.
Прописные истины всегда раздражали Ромашова своей категоричной определенностью. Прописная истина утверждала, например, что если Земля — шар, то ничем иным она быть не может. Когда он учился в школе, учитель географии уверенно доказывал, что так оно и есть. И Ромашов ему верил. Позднее он узнал, что Земля вовсе не шар, что она скорее похожа на грушу. Этому верилось с трудом. Так же как и тому, что параллельные пересекаются; так же как и тому, что время относительно и в разных системах отсчета протекает по-разному.
Бронзовая Диана смотрела бронзовыми глазами на Ромашова, копавшегося в письменном столе Беклемишева. Сам Сергей Сергеевич лежал на другом столе в соседней комнате. Врач сказал, что это произошло ночью, где-то между двенадцатью и часом. И многоопытный капитан милиции Семушкин, первым вошедший в кабинет старика, тут же понял, каким способом Беклемишев покончил счеты с жизнью. Пистолет «вальтер» валялся около кресла. Свесившаяся рука старика почти касалась пола. Капитан провел баллистическую экспертизу. Пуля, пробившая череп Беклемишева, находилась именно в том месте стены, где ей, казалось Семушкину, и надлежало быть.
Поэтому приговор капитана выразился в одном слове: «Самоубийство». Подумав, он извлек из своего рта еще три слова: «Без видимых причин».
Допрашивал родственников старика — супругов Тужилиных, гостивших у него, — капитан Семушкин лениво. Он знал, что в эту ночь их не было дома. Тужилины вместе с заезжим писателем Ридашевым и аптекарем Мухортовым ездили на рыбалку, домой вернулись только утром.
Анна Павловна Тужилина непрерывно ахала, прижимая платочек к глазам. Ее супруг Василий Алексеевич, работник одного из московских НИИ, угрюмо морщился, пожимая плечами на все хитроумные вопросы капитана Семушкина относительно того, откуда взялся у Беклемишева пистолет «вальтер». Уяснив наконец, что от бестолковых родственников он ничего не добьется, капитан перешел к допросу аптекаря. Тот показал, что он, хотя и знает Беклемишева больше сорока лет, про пистолет никогда не слышал.
К середине дня капитан, оставив вопрос о пистолете открытым, закончил формальности. Анна Павловна и Василий Алексеевич поставили свои подписи под протоколом. Тело Беклемишева еще раньше увезли на вскрытие. А Ромашов все никак не хотел покидать место происшествия. Что его удерживало В комнате самоубийцы? Версия капитана Семушкина выглядела убедительно, как прописная истина, снабженная рядом доказательств. Земля — шар, говорил учитель географии. И тогда у школьника Ромашова не находилось причин для сомнений. Почему же сейчас он сомневается в аргументах, которые привел капитан Семушкин?
Бронзовая Диана натягивала лук. Ромашов щелкнул ее ногтем по звонкому носу и задвинул последний ящик на место. Все бумаги старика были просмотрены. Бумаги не представляли для следствия никакой ценности. Да и нужно ли следствие? Капитан Семушкин был недоволен вмешательством Ромашова в ясное, как апельсин, дело и не скрывал этого. Бывают самоубийства и без видимых причин. Капитан это отлично знал. Не знал он, правда, того, что было известно Ромашову со слов аптекаря. Но было ли это причиной?
Из соседней комнаты доносились голоса. Супруги Тужилины и аптекарь Мухортов обсуждали происшествие.
— Ужасно, — выпевала Анна Павловна. — Кто бы мог подумать?
— Успокойся, Анюнчик, — рокотал тужилинский басок.
Но Анну Павловну не так-то легко было успокоить.
— Нет, — говорила она. — Мы немедленно уедем в Москву. Так отравить все… Это он нарочно сделал, чтобы мне… Он никогда не любил меня…
— Аня! — строго сказал Тужилин.
— Она очень расстроена, — фальцетом произнес аптекарь. — Я понимаю Анну Павловну. Сергей Сергеевич напрасно так поступил…
«Сейчас он начнет про обезьян», — подумал Ромашов.
Но аптекарь не стал говорить про обезьян. Он принялся развивать теорию о страхе одиночества, совершил небольшой экскурс в прошлое Беклемишева, Вспомнил о его неразделенной любви, потом снова Вернулся к одинокой старости, к мыслям, которые посещают стариков по ночам. Объяснение аптекаря представлялось таким же убедительным, как и версия капитана Семушкина. Ромашов подумал, что они отлично дополняют друг друга — объяснение и версия. Хотя объяснение и было заведомо ложным. В нем отсутствовали некоторые детали прошлого Беклемишева, в частности путешествие на Амазонку. Ничего не сказал аптекарь и об отношении Беклемишева к нынешним событиям в тех местах. Почему он не хотел посвятить родственников старика в то, что накануне вечером рассказал Ромашову? Впрочем, он же знает, что Ромашов сидит здесь. Ведь аптекарь все, что он сообщил, считает государственной тайной. И говорит он сейчас не столько для Тужилиных, сколько для Ромашова.
Ромашов с шумом отодвинул кресло от стола и распахнул дверь. Анна Павловна испуганно вскинула ресницы. Она успела забыть, что он еще не ушел из этого дома. Тужилин поправил очки. Аптекарь протянул руку к бородке и привычным жестом пощипал ее. В его взгляде Ромашову почудился вопрос.
Тужилин встал и, одернув рубашку, официальным голосом спросил:
— Я хотел бы знать… Мы можем покинуть Сосенск?
Ромашов пожал плечами. Разве капитан Семушкин говорил супругам, что они должны задержаться с отъездом? Нет? Он, Ромашов, тоже не видит причин, которые помешали бы Василию Алексеевичу и Анне Павловне выполнить свое намерение. Они вольны в своих поступках. Необходимые разъяснения капитан Семушкин получил. Правда, они не проливают света на печальный случай. Но тут, видимо, ничего не поделаешь. Вот только формальности по вводу Анны Павловны, как ближайшей и единственной родственницы, в права наследования имуществом покойного придется несколько отложить. Есть некоторые вопросы, которые…
— И вы думаете, — вдруг взвизгнула Анна Павловна, — вы думаете, что мне нужно все это? Да я!..
Плечи Анны Павловны затряслись. Тужилин сверкнул очками в сторону Ромашова и подскочил к жене.
— Не надо, Анюнчик, — забормотал он. — Успокойся, мы завтра же уедем…
Аптекарь щипал бородку и укоризненно смотрел на Ромашова. Мухортову было неловко. Ромашову тоже, хотя Анне Павловне он не симпатизировал. Что-то в ней было такое, что Ромашову не нравилось. И бескорыстие женщины ему казалось наигранным. И мокрый платочек в ее пухлых ладонях выглядел фальшиво.
Он вышел на улицу вместе с Мухортовым. Некоторое время аптекарь молчал. Потом неуверенно произнес:
— Не могу поверить, чтобы Сергей Сергеевич — и так… Вчера он шутил… Нелепо…
— А страх одиночества? — напомнил Ромашов.
— Это я для них, — махнул рукой Мухортов. Маленький, тщедушный, он семенил рядом с долговязым, широко шагающим Ромашовым и говорил: — Весьма прискорбно. Да? И вам, я вижу, ничего не удалось установить. Может быть, его отчеты позволят… Мне кажется, что в них должна содержаться истина… Сергей Сергеевич был очень обстоятельным человеком.
— Послушайте, — вдруг грубо перебил его Ромашов, — что вы юлите вокруг меня? Уж не брякнули ли вы, часом, Беклемишеву о том, что посвятили меня в его дела?
— Что вы? — оскорбился аптекарь. — Как можно? Я же понимаю. — И обиженно зажевал губами.
Остаток пути до дома они проделали молча. Аптекарь погремел ключами и, так и не сказав ни слова, скрылся за дверью. А Ромашову вдруг расхотелось заходить в квартиру. Его взволновала эта неожиданная смерть. В ней была какая-то загадка. И Ромашов подумал, что хорошо сделает, если еще раз поговорит с капитаном Семушкиным относительно некоторых прописных истин. «Нелепо» — так, кажется, выразился аптекарь. «И глупо, — мелькнула мысль. — До невозможности глупо. До невозможности. А может, в этом и фокус».
На палубу шлепнулся уклей, замолотил хвостом по свежевыскобленным доскам, изогнулся, запрыгал, пытаясь вернуться в родную стихию, из которой его только что так безжалостно вышвырнули.
— Да чтоб тебя! Держи, ускочет!
Замешкавшийся было юнга отреагировал на боцманский окрик своеобразно: вместо того чтобы треснуть приготовленной загодя деревянной колотушкой по рыбьей башке и тащить за хвост обездвиженную тушку в сторону камбуза, он зачем-то рухнул на рыбину сам, придавив ее к доскам всем своим мальчишеским телом. Вернее, попытавшись придавить — весу в том юнге было на шисов чих, а уклей на этот раз оказался даже поболее первого и танцевал под мальчишкой, словно и не замечая ни усилий того по удержанию, ни добавочного веса. Более того, во время одного из прыжков он каким-то образом умудрился оказаться сверху и теперь уже сам вколачивал несчастного юнгу в палубный настил.
— Да чтоб тебя! Держись, утопчет!
Юнга задергался, пытаясь увернуться от мощных ударов хвоста, но не разжал ни рук, ни ног, вцепившись в рыбину всеми конечностями, словно клещ. То ли силы оказались неравны, то ли из уклея вышел куда более умелый наездник, но эта слившаяся в односторонних объятиях парочка все более заметно смещалась к борту. Дайм уже собирался вмешаться и наложить на упрямую рыбину обездвиживающие чары, но тут подскочивший матрос влепил огромным деревянным молотом прямо промеж выпученных рыбьих глаз.
Уклей дернулся последний раз и затих. Юнга вывернулся из-под обмякшей тушки, не обращая внимания на одобрительные матерки и похохатывания матросов, облепивших полубак и наслаждавшихся бесплатным зрелищем, отряхнулся и деловито попер добычу в сторону… ну да, в сторону камбуза, куда же еще, холодильная камера тоже ведь там расположена. Грамотно так попер: не за хвост, как поначалу казалось логичнее Дайму, а под челюсть уцепив. И если бы Дайм дал себе труд подумать, то и сам сообразил бы, что так логичнее, поскольку при таком перетаскивании чешуя будет обеспечивать дополнительное скольжение, а если тащить за хвост — только тормозить, словно якорь. Да и уцепи его еще, хвост этот. Скользкий же, как… как рыбий хвост!
На палубу с громким шлепком шмякнулась третья рыбина, причем точно в центр заляпанного чешуей участка. Матросы разразились восторженными воплями, боцман одобрительно крякнул. Из-за борта ответным эхом раскатилось довольное ржание (Дайм бы назвал его скорее самодовольным и даже ехидным), а затем и громкий всплеск: Шутник нырнул за новой добычей.
Он уже наелся и теперь развлекался по полной программе.
Дайм, переживавший за бедного измученного штормом ири, с раннего утра отпустил его попастись на подводных лугах. Понятное дело, что попастись в своей манере, ибо рыбку Шутник любил куда больше роз из королевского сада. Да и людям на завтрак тоже свеженького не помешало бы, а белый единорог никогда не был ни жадиной, ни эгоистом. Однако же он не был бы и Шутником, если бы не устроил из рыбалки показательного выступления — к вящему восторгу всех свободных от вахты членов экипажа.
На этот раз добытая им рыбина была незнакомой Дайму и какой-то странной, словно бы ей когда-то вскрыли брюхо, развернули, словно книжку, да в таком виде и отправили плавать обоими боками вверх. Но матрос с колотушкой ловко вмочил и ей в тот слегка выступающий бугорок на распластанном теле, который можно было условно определить как лоб, а вернувшийся юнга поволок на камбуз новый трофей под одобрительное хмыканье боцмана. И Дайм рассудил, что им виднее. Раз они до сих пор живы — значит, как-то разбираются, что тут можно есть, а что не так чтобы очень.
Хорошие они люди, эти матросы, ну и боцман тоже, конечно… хотя и контрабандисты. Но все равно приятные. Не такие зашоренные, как большинство сухопутных граждан империи. Например, всеядность Шутника их совершенно не пугала, да и к другим его особенностям они отнеслись скорее одобрительно. Наверняка много чего странного и разного видели в своих переходах, да и с морским народом тоже торгуют, к гадателям не ходить, несмотря на все запреты. Вот и привыкли. Вот и не видят особой разницы между детьми что Синего Дракона, что Зеленого. Вот и смотрят без ужаса на жеребца, который может пастись под водой и водорослям при этом предпочитает рыбу. Скорее, с восхищением и завистью смотрят.
Боцман, правда, поначалу встревожился, когда Дайм, сияя улыбкой и похлопывая Шутника по такой же сияющей (скорее — нагло лыбящейся) морде, заговорил о вкусной рыбке. Но ничего не сказал, нахмурился только. Еще больше он нахмурился, когда Дайм повесил на шею Шутнику цепочку с крупным энергокристаллом, заряженным под завязку — ерунда для самого Дайма после вчерашней подпитки родными стихиями (он и зарядил-то его шутя, за считанные минуты, просто потому что энергия так и рвалась наружу), но целое состояние по меркам простого матроса и довольно неслабое искушение даже с точки зрения боцмана контрабандистов. Впрочем, Дайм подозревал, что тревожится боцман по иной причине.
Боцман перестал хмуриться, когда Шутник вынырнул с первым крупным уклеем в ехидно оскаленных зубах — и без цепочки на гордо выгнутой шее. После второго уклея боцман успокоился настолько, что начал покрикивать на юнгу, а Дайм окончательно утвердился в своих подозрениях. Хорошие люди…
Дайм вздохнул.
Опередив Бориса Федоровича, Олег первым достиг края каменного выступа, нависшего над пропастью. Придерживаясь правой рукой за базальтовую глыбу, очертаниями своими напоминающую тумбу, он заглянул вниз. Свет фонарика, скользнув по угловатым камням, уперся в горловину бокового прохода.
В этот момент под ногами что-то зашуршало, послышался треск… Олег почувствовал, что площадка вместе с каменной тумбой наклоняется,
— Берегитесь! — крикнул он и, взмахнув руками, полетел в черную бездну.
…Он падал с нарастающей скоростью. Потом из ранца выскользнул и автоматически раскрылся парашют. Купол его, наполнившись воздухом, принял форму полусферы, Теперь Олег опускался медленно, слегка покачиваясь на длинных стропах.
Уходили вверх щербатые выступы, вырываемые из тьмы лучами фонарика. Они напоминали чудовищные ступени, вырубленные в каменной стене какими-то гигантами. В поле зрения возникали клыкастые утесы и извилистые трещины. Что-то переливалось и свергало в глубине пещер.
Овладев собой, Олег невольно залюбовался игрой света и тени.
Причудливы и странны были известковые натеки и кристаллические включения. Одни были подобны нежнейшим цветам, другие походили на хрустальные вазы, третьи можно было сравнить с кружевами.
Спуск продолжался минуты три. Ушли вверх десятки горловин, кольцевых карнизов, зубчатых выступов, пилообразных скал, арок, пилястров, — результатов вековой деятельности воды, размывающей и выщелачивающей горные породы.
Наконец ноги Олега коснулись нагромождения каменных обломков. Он достиг дна пропасти.
Сложив парашют и спрятав его в ранец, Олег осмотрелся.
Он находился почти в центре круглого колодца поперечником в сорок-пятьдесят метров. В стенках его из волнистых слоев какой-то темной горной породы на уровне человеческого роста были в трех местах прорезаны узкие, симметрично расположенные проходы.
Перед тем, как приступить к их исследованию, Олег счел необходимым связаться по радио с Озеровым.
— Борис Федорович, вы меня слышите? — спросил он.
— Целы?! — донеслось глухо в ответ. — Где вы?
— На дне шахты. Буду осматривать ее. Вы пока никуда не уходите.
— Жду-у! Желаю успеха. Не забудьте про образцы.
Олег вошел в ближайший туннель.
Он был прямой, с гладкими, будто отполированными стенами. Пройдя с полкилометра, Олег хотел уже повернуть назад, когда впереди послышалось журчание воды. Где-то поблизости текла река.
Олег ускорил шаг.
Постепенно туннель расширялся и вскоре превратился в огромную пещеру с высоким выпуклым сводом.
Олег пересек ее. Теперь журчание воды слышалось совсем близко. Еще несколько шагов — и Олег очутился перед каменным парапетом. За ним текла река. Противоположный берег ее терялся в темноте.
Олег пошел вверх по течению.
Минут через пять он увидел узкий мост. К нему вели широкие ступени.
Едва перешагнув последнюю из них, Олег ступил на настил, как ферма, вздрагивая и громыхая, покатилась по рельсам, укрепленным вдоль парапета с той его стороны, которая была обращена к воде.
Очевидно, Олег надавил на какую-то пружину, приводящую в действие транспортный механизм. Ферма с Олегом двигалась над рекой так же, как движется над цехом платформа мостового крана.
Олег обеими руками схватился за вздрагивающие от толчков перила. Над его головой мелькали толстые кабели, бурые цепи, силуэты паукообразных машин.
Так продолжалось минут пять. Потом Олег ощутил толчок. Противоположный конец фермы на что-то наткнулся, послышался скрежет металла и свист откуда-то выходящего воздуха.
Движение замедлилось, мелькание предметов над головой прекратилось. Какая-то цепь, задев за перекладину фермы, застряла между стержнями и рванула мост назад.
Воспользовавшись этим, Олег соскочил на берег.
К парапету примыкали три платформы. Центральная была значительно шире двух других и примерно ка четверть метра возвышалась над ними.
Олег пошел по средней и через несколько шагов задел ногой трос, протянутый поперек пластинчатой платформы, похожей на конвейер.
Под платформой что-то щелкнуло, послышалось, как откуда-то выходит воздух. Средняя платформа вздрогнула и, поскрипывая, покатилась в сторону, противоположную реке.
Одновременно с этим пришли в движение и боковые платформы, но скользили они в обратном направлении.
«Что за чертовщина? — удивился Олег. — Тут движется и убегает из-под ног все, на что ты ступишь. И всюду шипит сжатый воздух. Очевидно, это какая-то пневматическая дорога».
По обе стороны от платформы, уносившей Олега все дальше и дальше от реки, мелькали какие-то черные цилиндрические сосуды, похожие на баки для хранения горючего. * * *
Оставшись один, Борис Федорович, попытался было систематизировать собранные по дороге образцы, но мысли об Олеге мешали сосредоточиться на работе. Разноцветные осколки были снова уложены в сумку.
Прошло минут десять, Олег не подавал сигналов.
Тогда Борис Федорович несколько раз окликнул его. Олег не ответил. Борис Федорович услышал только слабое потрескивание, похожее на отдаленный шелест сухой листвы.
Озеров развел руками и опустился на глыбу серого камня. Глаза его равнодушно скользили по мерцающим стенам пещеры.
Ждать, ничего не делая, было мучительно. Время словно остановилось.
Беспокойство за судьбу Олега росло. Озеров был почти уверен в том, что с другом что-то случилось. Иначе Олег давно дал бы о себе знать.
Когда ожидание стало невыносимым, Борис Федорович подошел к обрыву и прыгнул.
Спускался он быстро. Вниз тянул мешок с образцами, да и ранец был увесистый.
Оказавшись на дне шахты и сложив парашют, Озеров прежде всего внимательно осмотрел горловины туннелей — искал следы Олега.
Их не было.
«Не сообразил, что надо делать отметки, — рассердился Борис Федорович. — Как я его теперь найду?»
Он вытащил из кармана светящийся мелок и, нарисовав на стене стрелку, зашагал по туннелю, шедшему на юго-восток.
Он и не подозревал, что Олег углубился в другой проход. Делая на стенах отметки, Борис Федорович вскоре достиг берега Черной реки в том месте, где она поворачивала вправо. Перегнувшись через парапет, Озеров глянул вниз. Река текла почти беззвучно. Однородность темной поверхности создавала иллюзию неподвижности. Только пристально всматриваясь в воду, можно было заметить пузырьки и какие-то продолговатые зернышки, появляющиеся на мгновение в световом пятне от фонарика и снова исчезавшие.
«В какую сторону пошел Олег? — спрашивал себя Борис Федорович, наводя фонарь то на воду, то на рельсы и поддерживающие их кронштейны. — Где его искать? Если он достиг берега этой реки, то вниз по ее течению не пошел. Идя вниз, он углублялся бы в недра Венеры, а наша цель — выбраться поскорее на ее поверхность. Очевидно, Олег пошел вверх по течению. Следовательно, и мне лучше всего идти вверх… А вообще получилось нехорошо. Не следовало разлучаться. В одиночку мы заблудимся и погибнем. Будем тыкаться из стороны в сторону, пока не выбьемся из сил. Рассчитывали вернуться часа через три-четыре, а вышло…»
Озеров вздохнул и двинулся вдоль парапета. Перед ним на каменных плитах прыгало и как бы вело его вперед пятно света.
* * *
По мере удаления от реки туннель становился ниже и шире. Вскоре Олег смог дотянуться рукой до потолка, шероховатого, рассеченного продольными и поперечными трещинами. Через некоторые из них просачивалась вода. Большие прозрачные капли то и дело шлепались на платформу.
«Похоже на штольню, — думал Олег, поглядывая на изогнутые горные пласты, искрящиеся в лучах фонаря. — Очевидно, эта платформа выполняла когда-то роль ленточного транспортера. На нее нагружали куски руды, а она уносила их к речному причалу, где руду принимали суда».
Догадка эта подтвердилась.
Туннель заканчивалась тупиком. Впереди возникла черная отвесная стена. Платформа-конвейер, огибая барабан, ушла куда-то вниз.
Соскочив с нее, Олег тщательно осмотрел тупик, но прохода нигде не обнаружил. Боковые стены туннеля были истыканы неглубокими шестиугольными отверстиями и напоминали соты. По-видимому, здесь когда-то работали машины, рыхлившие пласты горных пород. Шестиугольные углубления были их следами.
Вспомнив просьбу Бориса Федоровича, Олег отколол от стены несколько разноцветных кусков, потом, вскочив на боковую ленту, двинулся в обратный путь.
У берега реки он сразу заметил светящуюся стрелку и догадался, что ее начертил Озеров.
Стрелка указывала вверх по течению.
— Разминулись, — с досадой прошептал Олег. Потом он быстро пошел вдоль парапета. Ему хотелось поскорее нагнать Бориса Федоровича, который, вероятно, опередил его минут на десять-пятнадцать.
Олег не опасался, что собьется с дороги.
Озеров чертил стрелки через каждые сто пятьдесят-двести метров. Если попадались боковые проходы или висячие мосты, интервалы между стрелками сокращались, путеводные знаки встречались чаще.
Несколько раз Олег подносил ко рту микрофон, но радиосвязь не возобновлялась. Тогда од стал звать Бориса Федоровича, сложив ладони рупором. Звуки разносились далеко. Эхо множило и искажало их. Казалось, что одновременно кричат пять-шесть человек и каждый растягивает гласные.
— Бо-о-о-р-и-и-с Фе-е-д-о-о-р-о-о-в-и-и-ч! — неслось над Черной рекой. — Гд-е-е в-ы-ы?
Наконец Олег услышал голос Озерова, а пройдя еще с полкилометра, увидел геолога, спешащего ему навстречу. Наконец-то снова вместе!
— Какого вы мнения обо всем этом? — спросил Олег, когда они рассказали друг другу о том, что видели. — Я, признаться, недоумеваю. Голова кругом идет.
— Какого? — Борис Федорович помолчал. — Трудно на основании разрозненных фактов делать выводы. Пока мне ясно только, что горная техника у венерян развита сравнительно высоко. Нелегко было расширить пещеры, пробить туннели, выпрямить извилистые проходы, проделанные подпочвенными водами. На это ушли века. Трудились тысячи, напряженно, не покладая рук.
— Но где они? Где? — воскликнул Олег. — Куда делись все эти строители? Почему мы до сих пор ни на кого не наткнулись? Мост разрушен, город оставлен жителями, во дворцах хозяйничают обезьяны, выработки заброшены, пневматические устройства для транспортировки руды, минералов, каменного угля остановились. Что случилось с теми, кто жил в кубах со срезанными вершинами, поднимался по винтовым лестницам на сторожевые площадки, управлял машинами, водил суда по реке?
— Что с ними случилось?
— Да, что?… — Олег повторил свой вопрос таким тоном, будто Озеров в состоянии был дать на него ответ.
— Я склонен считать, — сказал Борис Федорович, подумав, — что на Венере произошла война…
— И обе сражающиеся стороны уничтожили друг друга? Не могу поверить в это. Кто-то должен был уцелеть…
— Не утверждаю, что война привела к поголовному истреблению венерян. Вы не так меня поняли. Погибли не все…
— Но куда же делись уцелевшие?
— Минуточку терпения. Дайте мне высказать свою мысль… Была война. Кровопролитная, затяжная. Борьба велась с переменным успехом, но в конце концов сопротивление одной стороны было сломлено. После этого началась кровавая оргия победителей. Они вешали, топили, душили воинов противника, уцелевших после сражений. Вспомните, как расправлялись с побежденными римляне и гунны, какие груды костей оставляли позади себя орды Чингисхана, сколько ацтеков и инков истребили соратники Кортеса и Писарро… Вспомните, как вырезали армян турки и привязывали сипаев к дулам пушек англичане… Вспомните зверства гитлеровцев, которыми только в Майданеке и Освенциме было истреблено свыше пяти миллионов человек… Почему не допустить, что нечто подобное произошло и здесь?
— Из-за чего они дрались? Что не поделили?
— Возможно, что вскоре нам удастся ответить на эти вопросы. А если мы не проникнем в тайну Венеры, ее разгадают члены следующих экспедиций…
— Хорошо, — сказал Олег, — допустим, что на Венере происходила война и победители вырезали побежденных. Но куда же делись они сами?
— Покинули поле битвы, переселились куда-нибудь. Очевидно, после войны вспыхнула эпидемия и начался голод. Победители были вынуждены покинуть разоренную ими страну. То, что поценнее, забрали с собой, а машины оставили. Возможно также, что война имела характер гражданской… Все это, естественно, догадки. Я не настолько зазнался, чтобы считать себя непогрешимым… Новые факты, возможно, заставят меня изменить свою концепцию…
— Чудовищная эта концепция, Борис Федорович, — проговорил Олег. — Я надеялся, что на Венере нам не придется натолкнуться на следы разрушительных войн… А тут, кажется, тоже процветали колониальный разбой и расовая дискриминация… Разрушенные города, взорванные мосты… Да неужели природа наделила высших приматов разумом только для того, чтобы они изощрялись в способах уничтожения себе подобных?
В ответ на этот риторический вопрос Озеров только плечами пожал.
Некоторое время шли молча.
Потом Борис Федорович, наведя фонарик на горловину бокового туннеля, остановился.
— Нам чертовски везет, — сказал он, присматриваясь. — Очевидно, Олег Николаевич, мы с вами родились под счастливой звездой. Если зрение меня не подводит, мы наткнулись на венерянский пандус, винтовую лестницу без ступенек. Видите?
Олег тоже повернулся к стене. Узкий проход, на который указывал Борис Федорович, действительно как бы ввинчивался в пласты какой-то темной горной породы, поблескивавшей в свете фонариков.
По- видимому, венеряне, просверлившие туннель вдоль подземной реки и оградившие ее берега каменным парапетом, некогда пользовались этим проходом для подъема в верхние этажи своих циклопических сооружений.
По всей вероятности, пандус вел к другому туннелю, пронизывающему толщи горных пород значительно ближе к поверхности Венеры.
Астронавты воспрянули духом.
Идти вверх по течению реки пришлось бы долго. Быть может, их отделяют от ее истока десятки километров. Много часов, следуя ее прихотливым изгибам, шли бы они через гулкие пустоты, вспугивая неведомых обитателей вечной темноты, оставляя следы на пыльных наслоениях, прикрывших наготу каменных плит. Наклонная штольня скорее выведет их на поверхность.
— Будем подниматься? — спросил Олег.
— Нелепо было бы не использовать представившуюся нам возможность, — сказал Озеров, рассматривая клиновидные значки на стене. — Если, паче чаяния, наткнемся на обвал, вернемся к реке.
«Лунный Свет» летел, как чайка, подгоняемая ветром. Он шел на запад от Тортуги через наветренный проход, поворачивая на юг и юго-запад мимо Ямайки в голубые пустыни Карибского моря, которые испанцы называли Мар-дель-Норте.
Удача сопутствовала им, заставляя простых матросов перешептываться о том, что Мартину Чандосу и на самом деле служат фейри. Кто-то услышал его шутку о маленьком народце, что нашептывает ему правильные решения, и рассказал остальным. И не все сочли это шуткой. Особенно после того, как на четвертые сутки после выхода из бухты Кайона они взяли свой первый большой галеон и испанцы прозвали Мартина Чандоса Мартином Эль-Афортунадо, Мартином-Счастливчиком.
Корабль с трудом двигался, обремененный подпружиненной грот-мачтой, протечками в корпусе и поврежденным бушпритом — последствия того, что он оказался на пути свирепого урагана, который хлынул из Атлантики и с титанической яростью пронесся через Антильские острова и на север к Багамам.
Мартин Чандос повел «Лунный свет» добычу южным галсом, оказавшись прямо за кормой галеона. Разглядывая с квартер-палубы корпус галеона в подзорную трубу, он различил название: «Кахамарка». Лучший артиллерист Кайона, выбранный в команду Мартина Чандоса лично Редскаром Хадсоном, из установленной на баке пушки разбил руль несчастной «Кахамарки» с трех выстрелов.
Подойдя с наветренной стороны, «Лунный свет» дал залп высоко в мачты и такелаж. Когда же он собирался сделать то же самое пушками правого борта, «Кахамарка», потрепанная как природой, так и человеком, выкинула белый флаг.
Абордажная команда обнаружила под палубой небольшое состояние в жемчуге. Оказалось, что галеон вез в своем трюме годовой запас жемчужных плантаций Рио-де-ла-Ача и в одиночку пересекла Мар-дель-Норте.
Освободив «Кахамарку» от драгоценностей, Мартин Чандос великодушно позволил ее капитану и команде остаться на борту их собственного судна, вместо того чтобы посадить их в шлюпки и отправить на борт призовую команду.Он посчитал преждевременным брать обременяющие призы в самом начале своего пути. Кроме того, он уже получил кое-какой приз. Каковой посчитал гораздо более ценным, чем испанский галеон.
Обыскивая каюту «Кахамарки», он наткнулся на несколько книг. В одной из них, отпечатанной и переплетенной в Севилье для удовольствия чтения Дона Хуана Переса Гусмана, бывшего тогда президентом панамской миссии, он наткнулся на сложенный лист пергамента. Это был подписанный тем же самым Доном Хуаном Пересом Гусманом прямой приказ дону Диего де Фонсеке, капитану «Кахамарки», со всей поспешностью отправиться в Картахену, чтобы там присоединиться к формирующемуся флоту с эскортом военных кораблей, которые благополучно доставят их всех в Кадис.
Для Мартина Чандоса важнее было то, что дон Хуан Перес Гусман дал дону Диего де Фонсеке некоторые личные сведения о местонахождении его брата, Дона Эрнандо, капитана галеона Его Величества «Тринидад».
— Этот Дон Эрнандо де Фонсека привозит золото из Панамы, — сказал Мартин Чандос, расстилая перед собой пергамент на черном дубовом столе своей каюты, расположенной на корме. — Золото на двух кораблях, без сопровождения. Плывет на юго-восток, в Картахену, через день или два.
Он совещался в позолоченной надстройке на корме, освещенной лунным светом, со своим квартирмейстером Редскаром Хадсоном, английским канониром Джоном Нортоном, боцманом Полем Ласкалем и парусным мастером Дирком Вирхоу, суровым лысеющим голландцем, который больше походил на амстердамского купца, чем на пирата.
Возражения высказал трезвый Джон Нортон.
— Два корабля, капитан, — проворчал он. — Как бы то ни было, они будут нести вдвое больше свинца, чем мы. Это будет тяжелая борьба, если мы хотим получить их обоих. Кроме того, они всего в нескольких лигах от Картахены, а мы далеко в море.
Мартин Чандос повернулся к карте, свернутой в рулон и стоявшей рядом с его креслом. Он поднял ее и расправил.
— Это прекрасная карта, составленная самим Виллемом Янзоном Блау. Мы в семидесяти лигах от Панамы, но меньше чем в тридцати от Картахены. Если корабли испанцев отплывут завтра, мы сможем быть в Картахене раньше них, а затем, взяв курс на запад, перехватим их по пути где-нибудь у побережья Кастильо дель Оро.
В ответ на эти слова радостно ухмыльнулся один лишь Редскар Хадсон. Риск оказаться в пределах видимости Картахены с ее собранным флотом был перспективой, способной заставить задуматься или даже остановиться любого пирата. Но так велика была вера краснобородого голландца в этого человека, сотворившего чудо с «Потаскушкой» и сумевшего победить «Кларо де Луна» и «Консепсьона», что он просто выжидал и наблюдал за остальными.
Вирхоу ворчал, подрагивая толстыми щеками:
— Nein, nein! Мне не нравится… Слишком рискованно.
Пылкий Ласкаль высказался более горячо:
— Черт меня побери! Рискованно? Да проще сразу перерезать себе глотки, чем приближаться к Картахене! Адмирал снарядит для войны все галеоны и гардиакосты. Он потопит нас прежде, чем мы увидим остров.
Мартин Чандос вздохнул. Его голубые глаза затуманились от удовольствия, он переводил их с одного мрачного лица на другое, не менее мрачное.
— И все же… золото, которое эти корабли будут перевозить… год работы целой армии пленных рабов на золотых полях. Должно быть, это целое состояние.
— Получается около пятисот тысяч, — предположил Редскар, сражавшийся с Мансвельтом на Кюрасао.
Вирхоу широко раскрыл голубые глаза и надул толстые щеки.
— Пятьсот т’усов и биексов! — повторил он и замолчал, чтобы немелодично присвистнуть толстыми губами.
Остальные уставились на Мартина Чандоса. Он пожал плечами и посмотрел на них.
— Разве такой приз не стоит небольшого риска?.
Ответа он не дождался.
Он прошел мимо них и поднялся по трапу на палубу, оставив их болтать между собой, осмысливая сумму и риски. Он приказал поставить больше парусов и приказал рулевому повернуть «Лунный свет» на южный курс.
Они плыли на юг, ветер, северо-восточный пассат, дул ровно и бил по главной палубе, и «Лунный Свет», влекомый туго натянутыми парусами, на ровной скорости устремился вниз, к Картахене.
Примерно в двадцати милях от берега Мартин Чандос повернул черный галеон на подветренную сторону и пустил его по ветру. Он выставил дозорных на грот-мачтах и проводил часы бодрствования перед позолоченными перилами кормы, направив подзорную трубу прямо вперед.
— Единственное, что меня беспокоит, — признался он Редскару Хадсону, — это то, что нам надо пройти мимо них ночью.
И вот, когда темнота окутала Карибское море, «Лунный Свет» лениво плыл с обнаженными верхушками мачт, и только морское течение поддерживало его медленное движение. Три дня он плыл, три ночи дрейфовал и за все это время его капитан не видел ни паруса, ни какого-либо движущегося предмета, кроме двух десятков фрегатов, которые пролетали мимо них на закате второго дня.
В середине утра четвертого дня, когда солнце нагло висело в оранжевом небе, а тропическая жара окутывала людей тонкой пленкой пота, вахтенный крикнул, указывая:
— Прямо по курсу от левого борта!
И именно в этот момент Мартин Чандос, выпрямившись у поручня, поймал в подзорную трубу золотое сияние могучего желтого галеона. Передвинув подзорную трубу к наветренной стороне, он обнаружил синий корабль-консорт, низко сидящий в воде и напрягающий все паруса, чтобы на максимальной скорости протащить свою позолоченную громаду сквозь лазурные воды.
Испанцы насторожились. О том, что они увидели черный «Лунный Свет», как только он увидел их, свидетельствовала скорость, с которой они изменили курс, начав описывать широкий круг.
— Они бегут обратно в Пуэрто-Белло, — прорычал Редскар, вглядываясь сквозь стекло. — Они всего на день или два ушли. Они думают, что могут обогнать нас, или что гардиакоста придет, чтобы защитить их корму.
— Мы поймаем их задолго до того, как произойдет одно из этих событий, — спокойно сказал ему Мартин Чандос. — Поднимите флаг Испании, который мы нашли в капитанской каюте на этом «Кларо де Луна». Если они следят за нами так пристально, то могут принять нас за эскортный корабль, пришедший проводить их в Картахену.
На мгновение Редскар разинул рот, а потом разразился громким смехом и, спрыгнув по трапу на ют, бросился на шканцы: поторопить матросов и распорядиться, чтобы Золотого льва Кастилии подняли на грот-трап.
Три часа «Лунный Свет» шел на запад, а ветер дул ему в корму. За эти три часа корабль заметно приблизился к желтому и синему галеонам. Вес золота в трюме «Тринидада» сдерживал его, и, возможно, наполовину по этой причине, наполовину из-за флага, который развевался над грот-мачтой «Лунного Света», желтый «Сан-Антонио» развернулся и встал бортом навстречу приближающемуся «Лунному Свету».
Мартин Чандос хмыкнул.
— Он осторожный человек, этот капитан. Встаньте с наветренной стороны от него!
В его н6амерения не входило сражаться с «Сан-Антонио», его целью был медлительный «Тринидад», борющийся с волнами с подветренной стороны. Он обогнул «Сан-Антонио», оказавшись вне досягаемости пушек, и пошел на неуклюжий «Тринидад». К тому времени, как капитан «Сан-Антонио» догадался о его цели, он был уже в миле за его кормой и удалялся быстрее, чем «Сан-Антонио» мог идти. «Тринидад» пытался по мере сил увернуться, но «Лунный Свет» неотвратимо его преследовал ее.
Мартин Чандос на более легком корабле мог нарезать круги вокруг галеона с золотым балластом, поэтому он пристроился и развернулся, чтобы сбить такелаж при помощи лангреля. Довольно быстро он превратил верхний такелаж в расколотые мачты и порванные паруса. Погребальным саваном лежали скрученные паруса на досках палубы или тонули в Карибском море далеко за кормой.
Затем Мартин Чандос обратил внимание на желтый «Сан-Антонио», который несся прямо на него.
— А теперь, — сказал он Редскару, — посмотрим, насколько хорошо наши мушкетеры умеют стрелять по живым мишеням.
Редскар отправил охотников-буканьеров наверх, чтобы они, закрепившись ногами в крысоловках или свесившись с ярдов и мачт, послали свои пули в выбранные цели на «Сан-Антонио». Рулевой испанского корабля упал, как и человек, который побежал, чтобы заменить его. Три пули попали в капитана, блистающего в серебряном нагруднике и морионе на шканцах. Артиллеристы, пытавшиеся дотянуться до своих палубных орудий, падали и больше не поднимались.
Пока мушкетеры обстреливали палубу, Мартин Чандос двумя залпами разбил «Сан-Антонио». Он обращался с черным «Лунным Светом» с умением, которому научился у Кристофера Мингса. Он ударил противника по правому борту, затем развернулся и подошел к с левого борта. Его пушки ревели до тех пор, пока палубы желтого «Сан-Антонио» не превратились в руины.
«Лунный Свет» скользнул за корму, и взмывшие абордажные крючья сверкнули на солнце серебряными дугами и закачались, словно виноградные лозы. Они глубоко вгрызлись в дерево, а затем Редскар провел абордажную команду по доскам бака, в то время как Мартин Чандос с другой командой спустился с главной палубы.
Схватка была короткой и жестокой. В ближнем бою пираты оказались особенно хороши. Ревели их пистолеты, сверкали в полуденном свете изогнутые сабли, алея от испанской крови. Каждый сражался по-своему, и дисциплинированные испанские солдаты, обученные не думать, а только повиноваться приказам, падали перед их натиском, как десять кеглей на лужайке для боулинга.
Мартин Чандос был в первых рядах своих налетчиков. В его большой руке сверкала стальная сабля, и удача ирландцев Голуэя лежала на его плечах. Он гнал солдат перед собой, от правого борта назад к корме.
Когда испанский капитан закричал, требуя пощады, и отдал свой меч, Мартин Чандос передал дело Редскару Хадсону и нырнул к трапу. Он знал, что кормовые каюты этих огромных галеонов содержали свои собственные сокровища в письмах и другой информации.
Он остановился в кают-компании кормового замка, где деревянные подоконники едва касались его широкого плеча. Перед ним стояла женщина, ее темные, испуганные глаза пристально смотрели на него. На ней было лиловое платье с коротким лифом и широким воротником в стиле Медичи из кружевной тафты, корсаж которого был так низок, что почти не сдерживал пышную грудь. Ее маленькая рука, сверкавшая бриллиантовыми кольцами под фонарями кормовой каюты, держала нацеленный на него длинноствольный пистолет. Она уперлась запястьем в изгиб бедра, видневшийся из-под свободной юбки.
— Не приближайтесь! — выдохнула она. Он был весь перепачкан порохом, и кровь пятнала его разорванную рубашку в том месте, где на груди у него был меч. В своих морских сапогах и черных бриджах, с растрепанными каштановыми волосами, рассыпавшимися по плечам, он казался испанской аристократке злобным дикарем-людоедом.
— Фаш, давайте! — сказал он легко. — Уберите свою игрушку, пока она не взорвалась у вас в руках. Или не причинила куда более непоправимого вреда.
Ее широкий рот скривился в иронично-презрительной усмешке, однако его алая сочность и легкая влажность навели Мартина Чандоса на приятные мысли.
— Я похоронила двух мужей. Чем мне может навредить то, что я убью вас?
Он рассмеялся и махнул рукой.
— Валяйте! Слышите шум на палубе? Это мои ребята. Убейте их капитана, и как вы думаете: что после этого мои парни сделают свами? Полагаю, вы слышали о маленьких жестокостях Л’Оллонуа?
Покосившись на кормовое окно и немного подумав, она задула пламя свечи.
Мартин Чандос оценивающе ее разглядывал, понимая, что она приехала в индийские тропики, чтобы поправить свое состояние благоразумным браком. Ее собственный рот сказал ему, что она дважды вдова, а его глаза, блуждающие по линиям ее тела, сказали ему, что она без труда исправит это упущение. В новом мире не хватало женщин, а тем более женщин столь же чувственных, как донья Изабелла, и столь же умных.
Словно прочитав его мысли, она гортанно рассмеялась.
— Я могу принести на брачное ложе не только тело, дон Мартин. У меня есть драгоценности и другие безделушки. Подарки двух моих умерших мужей. Прежде чем отплыть из Мадрида, я превратила землю в драгоценные камни.
— Фаш, ни во что другое я бы и не поверил. Иначе зачем вам настолько мощная пушка?
— Этой пушки достаточно, чтобы превратить меня в такого же пирата, как вы, сеньор капитан. Только моя добыча — мужчины.
— Богатые мужчины. — Он понимающе улыбнулся. Она была одинокой и беспомощной женщиной, эта донья Изабелла де Соролья. Единственной преградой между ее драгоценностями, в которые она вложила все свое состояние, и загребущими руками алчных пиратов ее един6ственной защитой от кражи и нищеты было тело, которым капитан пиратов так откровенно восхищался. И поэтому она сразу перешла в атаку.
Она шагнула к столу, ее белые пальцы, увешанные бриллиантовыми кольцами, с небрежным видом перебирали бумаги, разложенные на вощеной крышке.
— С золотом, которое вы заберете на «Тринидаде», вы и сами становитесь тем богатым человеком, какого я хотела бы встретить.
Ее карие глаза изучали его грудь и плечи, мускулистое тело, почти не скрываемое простой белой рубашкой и заправленными в сапоги темными бриджами, которые он носил на борту корабля.
Ее слова поразили его.
— Но вы же не имеете в виду брак с пиратом? — недоверчиво спросил он.
— Многие пираты вернулись в Европу с богатствами, которые они нажили здесь, в Карибском море. Пьер Легран,Эль Драко. Только глупцы остаются в порту Тортуги, чтобы пропить и проиграть свою добычу в какой-нибудь грязной пиратской таверне.
Мартин Чандос поймал себя на том, что разрывается между весельем и изумлением. Он отошел от темных окон и сел на край стола.
— Вам пришлось бы вернуться в Голуэй вместе со мной. Жить на ферме, как жена моего отца, а до нее — его отца.
— Что ж, я буду не первой испанкой, осевшей в Ирландии.
— Вы в этом уверены? Благородные джентльмены из Армады, потерпев кораблекрушение, вполне обоснованно сочли мирную жизнь более привлекательной, чем водяная могила. Но вы же сейчас не серьезно?
Вместо ответа она прижалась к ноге, которой он попирал ковер в каюте. Ее близость пьянила видом молочной плоти и насыщенным ароматом, ее темные глаза многообещающе мерцали.
— Разве я была бы женой, которой можно было бы стыдиться, Мартин?
— Я не могу представить вас на ферме на склоне холма в Голуэе. Фаш, я зря трачу время, слушая эти бредни.
Ее губы улыбнулись ему, и она слегка покачнулась, прижавшись к его ноге плотнее.
— Подумайте об этом, сеньор капитан. Нам нет нужды возвращаться в Голуэй. Перед нами целый новый мир. С золотом «Тринидада» и моими драгоценностями мы могли бы далеко пойти, вы и я. В Новой Англии, или в Новом Амстердаме, или даже в колонии, которую основывает милорд Балтимор. Почему бы и нет?
С этими словами она оставила его, прошуршав шелками длинного платья к двери своей каюты. Нащупав замок, она одним движением вытащила ключ и бросила его к ногам Мартина Чандоса.
— Больше никаких запертых дверей между нами, мой кабальеро!
Дверь закрылась, и Мартин Чандос долго сидел на краю стола, уставившись на железный ключ, который поблескивална ковре у его ног, словно бы издевательски подмигивая.
***
С наветренной стороны от побережья Новой Испании «Лунный свет держал курс на восток, за кормой виднелась Панама, а впереди простирались нескончаемые синие воды Мар-дель-Норте. Мартин Чандос стоял на шканцах с подзорной трубой в жаркие тропические дни, с каждым днем солнце припекало все сильнее, и голубое небо над головой становилось медным. Он покидал свой пост лишь на краткие мгновения, чтобы перехватить ламантина и запеченный батат.
Он вечно оглядывал горизонт в поисках черного корпуса, белого паруса и корабля, который испанцы называли «Мститель». Верный своей удаче, признававшейся всеми от бака до кормы и сделавшей его в глазах пиратов чем-то вроде живой легенды, он наткнулся еще на двух испанцев, доверху нагруженных шкурами и какао на сумму свыше пятидесяти тысяч луидоров. У Лебединых Островов он столкнулся с желтым фрегатом, который нес золотые слитки, направляясь в Пуэрто-Белло.
С четырьмя кораблями в кильватере Мартин Чандос повел «Лунный Свет» к наветренному проходу, прокладывая курс так, чтобы оказаться на полпути между Ямайкой и длинной зеленой громадой Кубы. Недоумение охватило полуголых головорезов на главной палубе. Дюжина из них стояла у левого борта, отслеживая галеоны. Глаза пиратов остекленели от алчности, не привыкшие работать мозги плавились от натуги, трудясь над подсчетом богатства, которое направлялось в бухту Кайона.
Редскар Хадсон, тряхнув лысеющей головой, отчего заплясали серебряные обручи в его мочках, прорычал:
— Я оцениваю долю каждого из нас в шестьдесят тысяч штук. Чума возьми меня, если там будет медным фартингом меньше!
В благоговейном страхе пираты качали головами, перегибались через перила и что-то бормотали себе в бороды.
Они уже уходили от мыса Санта-Крус, когда вахтенный в грот-траке крикнул:
— Два корабля впереди по левому борту!
Поднесенная к глазу подзорная труба подсказала Мартину Чандосу, кто они. Он с улыбкой опустил трубу и повернулся к Редскару Хадсону.
— Я верил в чудо, и вот оно, пожалуйста! Я думал, что они испанцы, по очертаниям. Но тот, что побольше, — «Консепсьон», который взяла себе Лиззи Холлистер. Другой — «Потаскушка».
На лице Редскара отразилось сомнение.
— Они могут быть и хуже испанцев, капитан. Если я знаю этого сатанинского француза Сан-Эспуара, — а я его знаю! — один из них возглавляет он лично, А второй — Лиззи.
В голубых глазах Мартина Чандоса, смотревшего на своего квартирмейстера, мелькнуло удивление.
— Ты же не хочешь сказать, что я должен их опасаться?
— Сан-Эспуар считает, что вы обманули его на девяносто тысяч монет. Что он сделает, когда увидит, что вы возвращаетесь от Кайона, связанные, с этими четырьмя красавицами? Не обязательно даже иметь глаза моряка, чтобы видеть, как тяжело они нагружены, и не морскими раковинами.
Мартин Чандос оскалил зубы. Редскар продолжал:
— Не забывай, что для Сан-Эспуара не имеет ни малейшего значения, что ты теперь тоже член братства
— И почему же это? — мягко спросил Мартин Чандос. Он знал, что его киль покрыт ракушками и водорослями после трех долгих месяцев в море. «Лунный Свет» не был таким быстрым и маневренным, как тогда, когда он поднял якорь перед Ла-Туром. И эти два корабля, скользящие с подветренной стороны, изменили курс и неслись на него с мрачной стремительностью, не предвещавшей ничего доброго.
— Мы могли бы заключить с ними сделку, — пробормотал Редскар. — За долю товара они, возможно, захотят проводить нас в гавань в целости и сохранности. Что-то вроде эскорта.
— Будь прокляты ваши сопливые сделки! Мне не нужны корабли сопровождения, чтобы доставить мои призы!
Мартин Чандос повернулся, подставив лицо ветру. Ветер крепчал и своим напором благоприятствовал приближающимся кораблям. Мартин Чандос перегнулся через поручень и крикнул рулевому:
— Мы будем лавировать с наветренной стороны от них.
— Вы хотите сказать, что попытаетесь сбежать?
— Я хочу, чтобы так думал Сан-Эспуар.
Голландский пират с минуту изучал своего капитана сверкающими глазами.
— У вас на уме какой-то трюк, а, Мартин?
— Не столько трюк, сколько знание того, как работает человеческий разум. Этот француз считает себя моряком. А еще он жадный. Будем считать, что гордость и жадность — наши союзники.
Он отправил Редскара Хадсона за борт в маленьком тендере, с тремя людьми на веслах и письменными инструкциями в кармане. Он наблюдал, как тендер тянется к синему «Тринидаду», прежде чем снова переключить внимание на приближающиеся корабли.
С носа «Консепсьона» заговорила полупушка. Мартин Чандос понял, что это приказостановиться и лечь в дрейф, но он заорал на людей в такелаже:
— Поднимай грот!
«Лунный Свет» повернул с запада на юг и увлек за собой «Консепсьон» и «Потаскушку». Тем временем «Тринидад» и другие галеоны, захваченные «Лунным светом» между Панамой и Кайманами, держали курс на восток. Теперь «Консепсьон» был в пределах досягаемости «Лунного Света», подойдя слишком близко в стремлении начать перестрелку.
«Потаскушка» была еще ближе, чем «Консепсьон», и дала залп. Но «Лунный Свет» ускользал, и железная дробь впустую упала в море.
Тем временем «Тринидад» и три его корабля-побратима находились прямо с наветренной стороны от «Потаскушки». Со своего поста у поручней Мартин Чандос наблюдал, как голубой галеон поворачивает к правому борту буканьерского судна. Редскар Хадсон не стал дожидаться, пока «Потаскушка» перезарядит орудия, прежде чем выстрелить. Полтонны металла ударились о корму со взрывной яростью торнадо. Она содрогнулась под тяжестью металла, дерево разлетелось вдребезги, а железо искривилось. По ту сторону водяной пропасти Мартин Чандос слышал крики людей, попавших в ловушку и умирающих.
«Консепсьон», которому, как подсказала ему подзорная труба, Рауль Сан-Эспуар дал имя «Виктория», теперь маячил у левого борта «Лунного света» и шел на всех парусах. Его полупушки заговорили, и Сан-Эспуар бушевал на корме.
— Ты несколько переборщил, французская свинья, — прошептал Мартин Чандос сквозь зубы. — К твоей ревнивой ярости, которая заставляет охотиться на себе подобных, и к жадности, которая удерживает пушки подальше от «Тринидада» и других кораблей, которые ты надеешься сделать своими, я добавлю нетерпение. Это будет последней соломинкой, обеспечившей твое падение.
Он играл со временем. Он позволил «Виктории» дважды опустошить свою пушку, оставив только разбитые каналы и расколотую бизань-мачту. Он прикинул, сколько времени потребуется ее палубным артиллеристам, чтобы перезарядить пушки. Когда экипаж «Лунного Света» приступил к расчистке разбитых рангоутов и такелажа, Мартин Чандос выкрикнул приказ.
— Левая пушка огонь!
«Лунный Свет» содрогнулся от силы собственного бортового залпа. Двадцать его левых пушек, к которым Мартин Чандос добавил все съемные носовые и кормовые, швырнули «Викторию» под вал разбивающейся волны. В фальшбортах свободного борта и чуть выше ватерлинии виднелись зияющие дыры. Охотники слаженным залпом словно кровавой метлой прошлись по главной палубе большого галеона.
Мушкетеры открыли огонь. На таком расстоянии охотники на диких кабанов едва ли могли промахнуться. Они расстреляли рулевого и артиллеристов, а те, кто не нашел ни одной цели, направили огонь на скопление буканьеров, скользивших мимо «Виктории».
Буканьеры «Лунного Света» радостно закричали. Они цеплялись за шпигаты и ванты, потрясая кулаками и издевательски хохоча над командой бывшего «Консепсьона».
— Это послужит уроком вам, проклятые ренегаты!
— Мы научим вас не стрелять по кораблю береговых братьев!
— Да! Наш капитан сделал ракушки из ваших лодок! Хa! И разбил их своим точным ударом!
«Виктория» отбивалась с яростью загнанной в угол крысы. Теперь, когда Рауль Сан-Эспуар почувствовал надвигающееся поражение, он стал безрассудным. Он бросил в бой все орудия на отремонтированном испанском галеоне. Он встал у крышки орудийного порта, и его голос срывался на пронзительный крик при каждом удачном выстреле. Он почти вырвал победу из поражения в том первом сокрушительном залпе. Но Мартин Чандос был слишком опытен в игре с огнем, чтобы расстраиваться из-за последних конвульсий противника. Вместо того чтобы бегать кругами и тратить лишние силы, он предпочитал спокойно стоять в стороне и наносить с расстояния длинные точные удары.
На «Лунный Свет» обрушился металлический дождь, и доски палубы превратились в искореженные руины. Но матросы бежали на крик Редскара, и Джон Нортон спокойно расставил пушки, а Мартин Чандос, стоя на шканцах, прищурившись, наблюдал за схваткой.
Когда в следующий раз черный «Лунный Свет» вступил в бой, его пушки правого борта послали свои ядра в разбитые и заполняющие правый борт каюты «Виктории». В дымке пушечной гари он следовал южным галсом, который заканчивался у позолоченной кормы француза. Его пушки снова рыгнули.
Изрешеченная громадина «Виктории» быстро шла ко дну, «Лунный Свет» скользнул мимо нее с наветренной стороны. Люди падали со строп и цепей или прыгали с разбитых палуб. Несколько человек забрались в тендер и маневрировали, пытаясь подобрать уцелевших.
С кормовой палубы Мартин Чандос обратил внимание на «Потаскушку». Барк находился в десяти тысячах ярдов и двигался к тонущей «Виктории». Мартин повернулся, чтобы приказать рулевому встать на якорь и направиться за «Тринидадом» и тремя его братскими кораблями, но тут впередсмотрящий снова взревел:
— Черный корабль с правого борта!
Мартин Чандос поднял подзорную трубу и на долгое мгновение замер.
— В чем дело, mi caballero?
Он обернулся и увидел Донью Изабеллу де Соролью, идущую ему навстречу. Он улыбнулся ей.
— Черный пират, за которым я охочусь уже три месяца. Инадо же было ему появиться именно тогда, когда мой корабль наполовину разбит в морском сражении! Этот корабль — «Мститель», донья Изабелла, из Пуэрто-Белло, под командованием дона Карлоса Эскивеля Алькантары — человека, который смеялся, когда один из его громил хлестал меня по спине до кровавой пены!
— Чтобы я ни делала, оно уже никуда не годится, — огорченно проговорила Арабелла.
Она сидела в тени пальмы и, сдвинув тонкие брови, разглядывала свое платье — единственный до сих пор остающийся в ее распоряжении наряд. Разморенный жарой и счастливым блаженством Блад лежал на циновке, брошенной на песок рядом с Арабеллой. При этих словах он приоткрыл один глаз и посмотрел на жену, одетую в его рубашку, доходящую ей до колен.
— Дорогая, не расстраивайся из-за пустяка. Как только мы бросим якорь на рейде, в твоем распоряжении будут любые платья…
— Хорошенький пустяк! — возмущенно воскликнула она, — А что мне прикажешь носить еще несколько дней? Это?!
На сугубо мужской взгляд Блада, платье, пусть и потрепанное, еще можно было надеть, но у жены было другое мнение.
— Два дня, дорогая, — заметил он, — всего два дня — не считая времени, проведенного в этом райском местечке.
— Нет, совершенно невозможно… — продолжала переживать Арабелла. — После того, как я так неудачно прогулялась по палубе «Морской звезды»…
В самом деле, на подоле красовались два огромных черных пятна: свежая и абсолютно неудаляемая смола, результат недавнего ремонта на корабле Дайка.
— Я буду похожа на девиц из таверн вашей Тортуги.
Блад хмыкнул, изо всех сил сдерживая веселье, и на всякий случай уверил жену:
— Что ты! Как можно сравнивать их с тобой!
— Мнение знатока? — с толикой язвительности осведомилась Арабелла.
— Э-э-э, — он решил не развивать щекотливую тему: — Оставайся в моей рубашке, она тебе очень к лицу!
— Как ты себе это представляешь?!
Он открыл второй глаз и окинул Арабеллу пристальным взглядом, который заставил ее дрогнуть:
— Это я себе представляю… по-разному…
— Питер! — она натянула рубашку на колени, начиная уже сердиться. — Довольно того, что я забыла о приличиях и расхаживаю в таком виде. Ты полагаешь, что я появлюсь в одной рубашке перед твоими… пиратами?!
— Ну нет, ты только моя, и я никому не позволю глазеть на тебя! — во взгляде Питера мелькнуло нечто хищное.
— Ты говоришь, будто я твоя добыча!
Однако ее гнев был все-таки несколько более притворным, чем подобало бы, потому что от того, как муж смотрел на нее, внутри уже пульсировал горячий комок.
В синих глазах Блада заплясали чертенята:
— Да, дорогая. Ты связала свою жизнь с пиратом, и горе тому, кто посягнет на его добычу! Не беспокойся, — уже серьезно добавил он: — Мы подберем тебе какие-нибудь штаны.
— Ну и что подумают твои люди? — фыркнула Арабелла.
— Хм… — Блад запнулся, прикидывая, как бы помягче объяснить ей, что его люди видели женщин в самом неприглядном обличии, но кажется, она и сама уже об этом догадалась, и поэтому он всего лишь самым любезным голосом проговорил: — Они подумают, что из тебя вышел бы… прелестный пират.
Она рассмеялась:
— Право, ты совершенно невозможен!
Гнев, который Арабелла пыталась пробудить в себе, неожиданно угас, и она внимательно посмотрела на мужа:
— Почему ты решил сделать эту остановку? И эта хижина — нужно было всего лишь настелить заново крышу… Ты ведь бывал здесь и раньше?
— Я решил, что тебе необходимо прийти в себя. Нам необходимо. В Порт-Ройяле меня ждет уйма дел, и я не смогу уделять тебе достаточно внимания. Но несколько дней ничего не изменят, — Блад встал и потянулся, а затем стащил свою рубаху через голову. — Ну и жара, даже странно — для этого времени года, — он повернулся к жене. — Ты угадала. Однажды мы занимались здесь ремонтом кораблей.
— Латали пробоины, — совершенно невинным тоном уточнила она.
— О! — восхитился Питер, — Что-то я не припомню, чтобы моя леди прежде изволила изъясняться подобным образом!
— Положение супруги грозы Карибского моря обязывает, — парировала Арабелла.
— Ну да, обязывает… — Блад усмехнулся и вдруг спросил: — А не искупаться ли нам?
— Искупаться? Нам? — изумленно переспросила она.
— А что такое? Разве ты не присоединишься ко мне?
— Но…
— Неужели ты хочешь сказать, что проведя столько времени на тропических островах, никогда не купалась в море? — в свою очередь удивился Блад.
— Плавание не вполне уместное занятие для благовоспитанной девушки…
Должно быть, это тоже говорила мисс Дойл, но Арабелла не была абсолютно в этом уверена.
Блад снова хмыкнул:
— Тебя ли я слышу? Кто тебе сказал эту чепуху? Насколько я знаю, миссис Стид и некоторые другие леди Бриджтауна не пренебрегали купанием… — жена рассеянно кивнула, и он, внимательно вглядевшись в ее лицо, продолжил уже серьезно: — Впрочем, начать никогда не поздно.
— Но меня могут увидеть!
— Надеюсь, меня ты не стесняешься? А в остальном положись на Хейтона, он никого сюда не пропустит. Во всяком случае, без предупреждения.
Арабелла колебалась, и Блад приподнял бровь, испытующе глядя на нее:
— Решайтесь, миссис Блад, — он улыбнулся. — Уж не боитесь ли вы? Вот увидите, вам понравится. Я знаю эту бухту, она безопасна, и море спокойное.
В карих глазах Арабеллы появился вызов:
— Будь по-вашему, господин губернатор! И я ничуть не боюсь, с чего вы себе это вообразили?!
— Рубашку можешь оставить, — великодушно разрешил Блад и протянул ей руку.
— Ах, вы так добры, ваше превосходительство!
Рука об руку они подошли к кромке прибоя. Ленивые волны нехотя накатывались на мелкий белый песок. Арабелла ойкнула, когда одна из волн, более любопытная, чем ее сестры, лизнула ей босые ноги. Вода оказалась холоднее, чем думала молодая женщина.
— Что, неужто холодная? — Питер, как был, в коротких полотняных штанах, зашел по колено в воду: – Я, если честно, предпочел бы похолоднее. Смелее, миссис Блад! Это совсем не трудно!
— И вечно ты смеешься надо мной! — возмущенно ответила Арабелла.
— У меня и мыслях не было ничего такого, душа моя, — отозвался Питер, любуясь женой.
Арабелла с сосредоточенным видом медленно приближалась к нему. Вода не казалась больше холодной и приятно освежала разгоряченное тело. Подол рубашки намок, и молодая женщина в замешательстве остановилась.
— И что же дальше?
— Дальше мы будем учиться плавать. Вернее, ты будешь. Только надо зайти поглубже. Умение плавать уж точно не будет лишним, дорогая. Тем более в наших условиях, — неожиданно серьезно сказал Блад.
Увидев, что вода доходит Арабелле до груди, он сказал:
— Достаточно. Теперь вдохни поглубже, оттолкнись ногами от дна и ложись на воду лицом вниз. Постарайся дотянутся до меня вытянутыми руками. Задержи дыхание и не бойся.
В ее глазах мелькнуло сомнение, но она, храбро сделав глубокий вдох, плашмя кинулась в волны и… с головой ушла под воду. Сильные руки мужа тут же выдернули ошеломленную Арабеллу отфыркивающуюся, словно кошка, на поверхность.
— Не так… Ты слишком напряжена, — сказал он, пряча улыбку, — Прислушайся к морю, доверься ему… Позволь ему держать тебя на своих ладонях. Вот так…
Руки Питера поддерживали Арабеллу снизу и ее вдруг охватил азарт. Снова и снова бросалась она в прозрачные волны, вздымая сверкающие под солнцем брызги и каждый раз встречая надежные руки мужа. И только что-то — как ей казалось — начало получаться, как Питер со смехом сказал:
— Хватит, хватит, душа моя! Завтра, перед отплытием, попробуем еще.
— Уже? — разочаровано протянула она, сама не зная, сожалеет ли о прерванном занятии, которое неожиданно начало приносить ей наслаждение, или о том, что их короткая передышка перед возвращением на Ямайку подходит к концу.
— Да, моя дорогая. На первый раз достаточно. Мы обязательно продолжим твое обучение на Ямайке.
— Если у тебя найдется для этого минутка, — погрустнела Арабелла.
— Обещаю. Я рад, что тебе понравилось. Ведь до сих пор ты видела в море безликую стихию, равнодушную или враждебную. Ты поняла, что оно может стать твоим другом? И союзником? — Блад мечтательно смотрел вдаль.
— Да, Питер. Ты таким видишь его?
— Таким. Но в любом случае, нельзя обольщаться и пренебрегать его мощью или забывать об его переменчивом нраве, — сразу же добавил он. — А теперь ложись на спину и расслабься…
Арабелла доверчиво легла на его вытянутые руки и прикрыла глаза. Море плавно покачивало ее, словно в колыбели.
— Хорошо… очень хорошо, — тихо прозвучал над ней бархатистый голос мужа, и она вдруг поняла что Питер больше не держит ее!
Набежавшая волна плеснула ей в лицо, и Арабелла, закашлявшись, вскочила на ноги.
— Не надо пугаться, дорогая. Я здесь.
Она вновь была в его объятиях, и он не спешил разжимать их, напротив — властно привлек ее к себе. Почувствовав его руки на своих бедрах, Арабелла спохватилась, что кроме рубашки на ней ничего нет.
— Питер! — воскликнула она со смесью испуга и восторга. — Что ты делаешь?!
— А ты как думаешь, душа моя? — промурлыкал Блад ей на ухо.
— О-о-ох, — у нее вырвался полувздох-полустон, потому что в следующий миг намерения мужа стали более чем очевидны.