Центральный рынок ежедневно шумит, как полноводная река. Тысячи человек вливаются в него мощным потоком, чтобы потом схлынуть мутными ручейками, оставляя за собой горы мусора. Зима прошла, бросив по обочинам черно-серые глыбы снега. Они таяли, оседали, превращаясь в месиво под ногами. Туда же летели картонки, дощечки и обломки кирпичей – проходите, граждане акробаты!
В самом здании рынка торгуют продуктами, оттуда соблазнительно тянет шашлыками и соленьями. Направо – стройматериалы и всякая дребедень для дома, а налево вещевые ряды. Солнце в голубом небе светит ярко, потеют головы под шапками, и в воздухе отчетливо чувствуется радость жизни.
— Вон она, видишь? Сейчас я здесь поверну и пройду по другому ряду, а ты иди медленно, смотри на нее. Хорошенько смотри.
— А…
— Давай, давай, мне нельзя, я им уже примелькалась. Они сразу что-то заподозрят.
Настя пошла вдоль ряда с «белорусским» трикотажем китайского производства. Сапоги на высокой танкетке ступали по досочкам и картоночкам, брошенным в жидкую грязь. С прилавков радостно скалились жуткие кофты, а продавщицы удивленно провожали глазами норковую шубу – чего это такую фифу на рынок занесло?
А вот и она. В конце трикотажного ряда притулились несколько деревянных ящиков, на одном из которых стояла спортивная сумка с картонной табличкой «Подайте на корм». Два бича лузгали семечки, а в сумке сидела грязная и закатанная кошка, привязанная к ручке веревочкой за шею. Впрочем, это было лишнее – сбежать она не пыталась, кротко и печально оглядывая прохожих огромными янтарными глазами.
У Насти захватило дух. Реально красивая…
— Реально красивая! – блузки от «Куччи» внезапно раздвинулись и в щели показалось Катькино лицо с горящими глазами.
— Сгинь! – Настя заслонила ее собой, и медленно двинулась мимо, стараясь не смотреть на кошку слишком пристально.
Животное жило в этой сумке. Там ело, туда же справляло нужду. Цвет шерсти трудно было определить. Наверное, серая, но теперь она скаталась в один большой колтун. Кошка была невероятно грязна, но стоило посмотреть ей в глаза, и всю брезгливость как рукой снимало – она смотрела по-детски доверчиво. Чудесные глаза ее были цвета летнего закатного солнца. Настя видела ее первый раз, но сразу почему-то решила, что она милая.
— Милая какая…
На нее уставились еще две пары глаз, таких же сияющих на немытой коже. Насте вспомнилась витрина игрушечного магазина в ее родном городе, и ряд пупсов с яркими, бессмысленными глазами.
— Нравится? Денег дай кошечке на корм. У тебя вон много… — весело просипел бич, оглядывая Настину шубу.
Настя достала из кармана пауч и, разорвав, вывалила прямо на сумку перед кошкой. Та кинулась хватать куски. Один бич брезгливо сморщился, а второй сплюнул:
— Тебя просили не корм, а на корм. Чуешь разницу? Ходют тут… — глаза пупса потемнели и налились злобой. – Вали отсюда, пока в лужу не окунули.
Настя предпочла ретироваться.
— Короче, кошку им кто-то оставил. Вот так, однажды утром принесли в этой самой сумке и поставили рядом, а сами ушли. Бичи ее рассмотрели: красивая, породистая, спокойная – и поставили табличку «Подайте на корм». Бабло поплыло в руки. Вот только ты сама видела, что от кошки осталось. Я не знаю, наверное, буду писать заяву в милицию на жестокое обращение с животным.
— Зачем так сложно? Купи им бутылку.
— Ты думаешь, ты одна такая умная? Я предлагала бутылку, потом две, потом пять, потом ящик…
— Неужто трезвенники?
Катя усмехнулась:
— Трезвенники… Бизнесмены! Они с нее кормятся, и прекрасно это понимают. Но ладно бы они ее саму кормили, а то она им деньги зарабатывает, а сама голодная сидит, в коросте и вшах. Кошку они не отдадут. И не продадут.
— Козлы.
— Ну да, они козлы. И что ты с ними сделаешь? Вот ты, приличная женщина с высшим образованием, должностью и окладом. Еще и в шубе норковой… Подойдешь и погрозишь пальчиком наманикюренным? А они такие: «Ах, пардон, мадам, сильвупле… Вы простите, виноваты, из деревни, туповаты…»
Настя молчала и сопела. Солнце припекало все сильнее, и под шубой начинало образовываться болото. Она сдвинула шапку подальше на затылок, подставив легкому весеннему ветру намокшие завитки волос. Радостный был день, свежий – в такой только и жить, дыша полной грудью. Улыбалось как-то само собой, и Настя щурилась на солнце, не обращая внимания на возмущенное Катькино бормотание.
А потом она натянула шапку поглубже, поправила ворот шубы и двинулась вперед так решительно, что Катя осталась стоять с открытым ртом.
— Настька, ты куда? Настька!
А Настя дошла до деревянных ящиков, ни разу не поскользнувшись, крепко схватилась за ручку сумки, широко улыбнулась бичам, и вдруг … дала деру! Расталкивая людей, шлепая по лужам, размахивая сумкой, в которой болталась ошалевшая кошка.
— АААААА!!! – взревели бичи и кинулись в погоню.
— АААААА!!! – возопила Катя и понеслась следом.
Настя неслась на своих копытцах, как выпущенная из пушки. Вот уже и выход близко, там таксисты стоят, мелькают зелеными огоньками. Шуба расстегнулась, мешает, тяжело с ней, сердце где-то в горле колотится, а в голове колокол: «РАЗОЙДИТЕСЬ, ГАДЫ!». А сзади мат частоколом – бичи догоняют.
Люди рты раззявили, смотрят, как девица в норковой шубе бичей грабит! Посреди бела дня! Подножку поставить, или досмотреть, чем кончится? Таксисты из машин повысовывались, пешеходы на зебре замерли, и даже птицы с проводов свесились.
Один из бичей почти догнал Настю, когда Катя догнала его.
— А ну в сторону! Дорогу!!! – проревела она басом и с потягом пнула пролетария в ближайшую лужу. Народ охнул, а Катя влетела вслед за Настькой в такси и заорала: — Трогай! Трогай, твою мать!!!
Довольный таксист нажал на газ и радостно улыбнулся весеннему солнцу:
— Жисть!
Жозе Дале: https://vk.com/autumn_land
В просторном помещении у ворот на КПП, которое было бы неприлично назвать сторожкой, стены сияли белизной; свет, не дающий теней, исходил прямо из потолка, а покрытие пола мгновенно впитывало пыль и грязь. Оборудованию, с помощью которого открывались ворота, позавидовал бы Букингемский дворец: датчики движения подавали сигнал для запуска факсимильной машины, и та отправляла запрос на аналитическую машину МИ5, после чего на прием включался телеграфный аппарат, – без разрешения Секьюрити Сервис ворота просто не открывались.
И вот в этом чистом, светлом и оборудованном по последнему слову техники помещении на столе с клеенчатой скатертью стоял чайник с допотопной газовой горелкой, толпились грязные металлические кружки, валялись шкурки от колбасы и чешуя сушеной рыбы – что несомненно роднило помещение с обычной сторожкой или бытовкой. На изящном стуле (с регулировкой высоты сиденья и наклона спинки) скучал, разложив локти по столу, самый обычный моро-пес, в рабочей куртке и кепи, надвинутом на глаза. И что-то в его лице выдавало доберман-пинчера, задремавшего на солнцепеке. Двое помощников Блэра тоже оказались моро-собаками, самыми обычными, мирными и добродушными, а третий, невысокий, чернявый и хромой, по виду отставной лейтенант с кошачьим именем Бэзил, был им чем-то вроде куратора. Они в сторожку не пошли. В углу на подстилке дремал еще один доберман-пинчер – самый обычный живой пес, лениво приоткрывший глаза, когда Блэр распахнул двери и пропустил Тони вперед.
За полчаса чаепития и разговоров о политике (а Тони очень старался вести честный диспут без перехода на личности и мордобоя) он увидел, как открываются ворота, и догадался, что привратный автоматон является частью установленной где-то на территории мощной аналитической малышки. И очень жалел, что не взял с собой снотворного, чтобы подсыпать его в чай Блэру и в еду двум пинчерам – моро и не моро. Ознакомиться с материалами в базах данных Бебби он бы не смог, но настроить телеграфный аппарат на включение в нужные часы вполне успел бы.
В сверкающем холодильнике хранились не только пищевые брикеты, под действием пара превращавшиеся в добрую еду, но и банки с пивом, соленые орешки, сухие колбаски и собачий корм – для моро и не моро.
– Бинго! – позвал Блэр, подойдя к холодильнику за следующими банками пива.
Пес на подстилке вскинул голову и навострил уши.
– Иди-иди сюда, красавец! – добродушно усмехнулся Блэр и повернулся к Тони. – Чем лучше я узнаю людей, тем сильней люблю собак.
Тони не полез в бутылку.
– Бинго! Включи синюю лампу!
Пес с готовностью поднялся и потрусил к двери, где толкнул лапой один из четырех выключателей на стене, – помещение залил приятный синеватый свет вместо резкого белого.
– Молодец, приятель. – Блэр оглянулся и подмигнул Тони. – Возьми себе косточку номер шесть.
Пес преданно взглянул Блэру в глаза, подошел к холодильнику, открыл дверцу ножной педалью – и взял с нижней полки искусственную желатиновую косточку, над которой висел ярлык с номером шесть…
Закрывать холодильник пес не умел, и это Блэр с торжеством проделал сам.
– А? Видал? Бинго – гордость Фермы. Умнейший пес. И ведь какой красавец, а?
Тони не мог с ним не согласиться – бросалась в глаза разница с неуклюжими мертвыми пинчерами: живые мышцы перекатывались под лоснящейся шкурой, глаза смотрели внимательно и умно, на морде отражались самые разнообразные собачьи эмоции, от ленивого равнодушия до полного счастья обладанием желатиновой костью.
– А выдержка? Какая выдержка! Бинго, нельзя!
Пес буквально выронил кость из пасти и замер над ней, роняя на пол слюну.
– Можно, возьми, – снисходительно скомандовал Блэр. – А какая скорость реакции? Это отдельное направление работы – мгновенный переход от возбуждения к торможению. Он только кажется добродушным. Но одного слова довольно, чтобы Бинго за минуту порвал тебя на куски.
Предупреждение прозвучало угрожающе, с намеком, но Тони не стал заострять на этом внимания.
– Ну, за минуту вряд ли, – отшутился он. – Собака весом в сорок килограммов для взрослого мужчины смертельной опасности не представляет…
Как и Звереныш… Тони насторожился: вряд ли Блэр по своей инициативе станет выбалтывать секреты «Анимал Фарм», но по поручению МИ5…
– Я тебе сейчас покажу еще один трюк, чтобы ты не сомневался, – подмигнул ему Блэр и сунулся под мышку – о том, что там спрятана кобура, Тони догадался еще по дороге к сторожке.
Выхватывать пистолет Блэр умел быстро и стрелял метко. Надо сказать, трюк и вправду поражал воображение, потому что выстрелил он красавцу и умнице пинчеру в глаз…
Не то чтобы Тони любил собак больше, чем людей… Но никогда не испытывал потребности убивать или мучить бессловесных и беззащитных перед человеком тварей. Наверное, надо было ахнуть от удивления, как ребенок в цирке, но Тони только напрягся – даже если это трюк, то чересчур жестокий. Пуля вошла в глаз собаки на самом деле, в этом не было никаких сомнений и никакого обмана зрения, кровь хлынула на специальное покрытие пола и быстро в него впиталась, но пес не упал замертво и по команде подошел к Блэру.
– Можешь убедиться – никакого фокуса. Потрогай – отверстие настоящее, – предложил Блэр.
Пожалуй, вид псоглавца за воротами произвел на Тони меньшее впечатление, чем это предложение. Снова появилось предобморочное головокружение и к горлу подкатила тошнота, что повеселило Блэра.
– Эй, Аллен! Ты же не юная леди, чтобы хлопнуться в обморок из-за такой ерунды! Да не бойся, потрогай!
Наверное, он очень хотел, чтобы Тони таки хлопнулся в обморок, будто юная леди, а потому пришлось принять настойчивое предложение – рана была настоящая. Горячая. Склизкая. Кровавая – и пахшая кровью. Но пес ее словно и не замечал.
Моро-пинчер любезно протянул Тони салфетку – вытереть палец.
– Гляди! Гляди! – толкнул его Блэр. – Не жмурься!
Тони в самом деле зажмурился, опасаясь, что его стошнит.
Рана затягивалась так быстро, что процесс можно было отследить взглядом. Не просто затягивалась келоидным рубцом, на ее месте появлялся новый глаз… Трюк? Может, и трюк… Не прошло и десяти минут, как бедняга Бинго снова превратился в обычного пса с обоими глазами, смотрящими умно и преданно…
– Ну? Убедился? – удовлетворенно рассмеялся Блэр. – Ты до сих пор не веришь, что он порвет тебя на куски за одну минуту?
Тони осторожно пожал плечами и полез в карман за папиросами. Прикурить удалось с третьего раза – руки тряслись и спички ломались одна за другой.
– Я покажу тебе еще один трюк, но не вздумай сблевать на пол!
На этот раз он выстрелил собаке в грудь, и это было бы не так страшно, если бы не последствия: пуля будто взорвалась на широкой, мускулистой собачьей груди, в стороны полетели ошметки плоти, крови и шерсти; наружу, будто отпущенная пружина, вышел обломок ребра – впрочем, пес не чувствовал боли и продолжал с преданной собачьей улыбкой смотреть Блэру в глаза.
Производство разрывных пуль было запрещено Версальским договором, но что Великобритании до Версальского договора, если по улицам Лондона бродит Звереныш? А теперь Тони не сомневался, что демонстрация «трюков» имеет к операции «Резон» самое непосредственное отношение.
– Разрывная? – спросил он, глядя, как затягивается огромная рана на собачьей груди.
– Нет. Вон она, на полу валяется. Видишь? Этот трюк гораздо проще первого – тут не физиология, а чистая механика. У Бинго под ребрами – пластина из кейворита, пуля меняет траекторию и ведет себя как разрывная. На самом же деле повреждения поверхностны и не опасны для жизни. Если хочешь, я покажу этот трюк на Бадди. – Блэр кивнул на моро-пинчера. – Но Бадди чувствует боль и не способен к столь быстрой регенерации тканей.
– Не надо, – оборвал его Тони – потому что Блэр приподнял пистолет.
– Как хочешь, – пожал плечами Блэр.
Пожалуй, Тони было позволено задавать вопросы, и он решил этим воспользоваться.
– Бинго… мертвый?
– Нет. Мертвым был его отец. И, кстати, совершенно не отличался от живого, ну ничем вообще, даже сука принимала его за обычного кобеля. Но к регенерации тканей он был неспособен. Мертвое все же менее устойчиво, чем живое.
Вот оно. Бинго тоже Звереныш? Некро не способны к регенерации тканей, разве что к принудительной, в специальных условиях со специальной аппаратурой, но никак не во время боя. Наверное, отсюда и начинался новый виток в создании английского супероружия: щенки наследуют способности некро-отцов и многократно превосходят их в способности выживать. По меньшей мере, сохранять целостность организма под огнем.
– Бинго, умри! – скомандовал Блэр.
Но вместо того чтобы упасть на пол и протянуть ноги, пес захлопнул пасть и замер.
– Приглядись. Он не дышит. Он может задерживать дыхание на несколько часов, ему не страшны ни завалы, ни газовые атаки, ни пребывание под водой. Говорят, потому он так прожорлив, – без кислорода сжигается в несколько раз больше калорий. Бинго, отомри. А еще он дьявольски силен. Просто дьявольски. И ловок.
Блэр достал из ящика стола гаечный ключ и бросил его собаке в морду. Пес поймал ключ на лету – надо сказать, от звука, с которым железо ударило по песьим зубам, Тони едва не свело челюсть, – а потом, прижав ключ лапой к полу, зубами согнул его под прямым углом…
– Ну? Теперь веришь? Что тебе с ним не справиться? – торжествующе заключил Блэр, и Тони не стал спорить.
– Послушай, а то чудовище, киноцефал, которого я видел за воротами… Он тоже чем-то хорош?
– Не такое он и чудовище. Это Рекс, существо совершенно безобидное и несчастное. Неудачный опыт морофикации некропса. Мертвое не способно развиваться – он даже толком не научился ходить. Некротизация моро – совсем другое дело.
– А… это разве не опыты на людях?
– Юридически моро не считаются людьми, – уклончиво ответил Блэр. – Это в Германии к моро относятся с трепетом и кормят их мясом представителей неполноценных народов.
– То, что ты говоришь, – полная чушь, – проворчал Тони. – В Германии хорошо относятся к моро – как к домашним животным. Но человеческим мясом их никто не кормит, поверь. Это такие же досужие сплетни, как и то, что евреи пьют кровь христианских младенцев.
– Тем не менее, в Германии планомерно уничтожают евреев. И это факт, а не досужая сплетня, – отрезал Блэр.
Тони опять не полез в бутылку и зашел с другой стороны:
– Юридически моро не считаются людьми, но они наделены разумом, а потому и животными юридически не являются. Насколько мне известно, моро лишь ограничены в некоторых гражданских правах, и только. Даже закон о сегрегации не был принят. Я уже не говорю об этической стороне вопроса.
– Моро – довольно тупоголовые существа, подверженные стадному чувству. Поверь, я имел с ними дело, здесь их много.
Судя по экипировке, Блэр имел с ними примерно то же дело, что и с бирманцами… И решил доказать свою точку зрения.
– Бадди, сколько будет шестью пять?
– Я не знаю, мастер… – без тени раскаянья ответил тот, не пошевелившись.
– Бадди, – вскинулся Тони, – а можешь повторить наоборот: пять-семь-три-восемь?
– Восемь-три-семь-пять, – флегматично произнес тот.
– Блэр, а ты? Шесть-два-девять-семь?
– Семь-два-девять… Тьфу… Семь-девять-шесть-два!
– Бадди, а теперь ты: восемь-пять-семь-шесть-три-четыре-два-девять-один-два-семь?
Бадди воспроизвел сказанное в обратном порядке с той же невозмутимостью.
– Способности попугая, – фыркнул Блэр.
– Это один из пунктов шкалы Штерна. Для определения умственных способностей ребенка. Один пункт ни о чем не говорит, так что не расстраивайся. Я уверен, по остальным ты обойдешь Бадди без труда. Ну, вот например: кость, мясо, рыба, варенье, горло. Что лишнее?
– Горло, конечно, – высокомерно ответил Блэр.
– Кость, – задумчиво изрек Бадди.
– Горло не едят.
– Как это «не едят»? – На этот раз Бадди выпрямился и уставился на Блэра с неприкрытым удивлением. Но потом вздохнул и принял прежнюю позу: развалившись локтями на столе с опущенным на глаза кепи. – Едят-едят… Еще как едят…
– Доктор Штерн – еврей, – со злостью процедил Блэр. – Наверняка его шкала сделана с единственной целью: доказать превосходство еврейских детей над детьми гоев.
– Бадди, ты еврей? – спросил Тони.
– Нет, мастер. Я моро-первородок.
– Я почему-то так и думал. Скажи, ты подвержен стадному чувству?
– Чего? – равнодушно переспросил тот.
– Ну, тебе нравится ощущать себя частью стада?
– Не знаю, мастер. А что такое «стадо»?
Надо было задавать вопросы, а не насмехаться над Блэром, – но удержаться от соблазна было слишком трудно. По тому, на какие вопросы он отвечать не станет, можно делать некоторые выводы… И только Тони хотел взять себя в руки и перейти к делу, как раздвижные двери в сторожку с тихим шорохом поехали в стороны и на пороге появился крупный пожилой человек в белом халате, а за его спиной толпились моро-пинчеры (наверняка родные братья Бадди) с автоматическими ружьями системы «Максим» (модели 35SSM – самозарядная скорострельная модифицированная) в руках.
Женщина с синими волосами смотрела мне прямо в глаза. Мучительно искал я в ней сходства с Каричкой, но черты лица менялись, по плечам струились волны мягких волос, и в загадочно зеленых глазах ничего не отражалось. Лишь проснувшись, я вспомнил, что это Марсианка. Не знаю, почему я ее так называл; может быть, потому, что она впервые приснилась мне много лет назад, после отлета моего отца и моей матери на Марс.
Я всегда смеюсь над снами. Но сейчас сам будто свалился с Марса: тупо разглядывал белые стены, утыканный звездами квадрат окна, длинную кровать, на которой лежал. Довольно долго я ничего не мог понять, как вдруг словно кто-то щелкнул выключателем! — я увидел слепящий серебристый свет и всю картину сумасшедших гонок.
Вскочил и убедился, что цел и невредим, лишь чуть ныли мышцы. И сразу же решил, что не доживу до утра, если не увижу Каричку.
Лихорадочно перерыл шкафы в коридоре. Типичная больница: халаты да пижамы и ничего подходящего для человека, который торопится на свидание. А надо скорее: электроника сигналит сестре, что больной поднялся с постели. Но я очень надеялся, что эта сестра — немолодая опытная женщина и она не мчится со всех ног в палату, а идет не торопясь и улыбается про себя: мало Ли зачем может встать ночью человек; без сомнения, в этой больнице с добрыми, старыми традициями (здесь на тебя не смотрят притворно пустые экраны, которые могут вспыхнуть в любой момент) была именно такая сестра.
На всякий случай я вернулся в свою комнату и бросил на кровать тумбочку, чтобы не верещал в дежурке звонок. Дверца тумбочки открылась и преподнесла мне то, что я искал: спортивную белую майку, шорты, тапочки. «Благодарю тебя за столь королевский жест», — сказал я тумбочке, занявшей мое место, и прыгнул из окна в пышную клумбу.
Я пробирался через какие-то кусты, ощущая подошвами приятный холод ночной травы, выискивая над темными кронами красный глаз ближайшего маяка. Под ним я надеялся найти гравилет: дежурные гравилеты чаще всего стоят под маяками. А в машине я уже переоденусь в свой гладиаторский наряд. Этот немного нелепый для свидания спортивный костюм, который я бережно нес под мышкой, казался мне после больничных халатов и пижам даже элегантным.
«Э-гей! — скажу я, представ перед Каричкой. — Я не разбился. Только немного соскучился».
А такие речи смешно говорить в халате.
Впереди среди звезд дружески мигнул глаз маяка, и я, не разбирая дороги, бросился к нему. Гудела, проткнув полог ночи, стальная треногая мачта, трепетали под ней серебристые крылья. Я даже пожалел, что не могу один поднять в воздух все эти машины. Они не дремали спокойно в ожидании случайного пассажира. Они были готовы взлететь в любую секунду, ибо от рождения были не воздушными извозчиками, а натянутой струной, надеждой блуждающих бродяг.
Координаты Студгородка, где находилась Каричка, я помнил наизусть и, набрав на диске четыре цифры, доверил машине выйти на трассу так, как ей казалось быстрее и легче. Всего час отделял меня от Карички, и я еще мог сократить полет минут на десять — пятнадцать при хорошей волне.
Я несся навстречу звездам, и мне было безразлично, что я о них думал раньше, — клубки раскаленной материи, хвосты убегающих миров или печальные глаза разумной Вселенной. Сейчас я мог манипулировать этими мирами, как фокусник, и складывать из них по буквам имя.
«Хочешь, — говорил я Каричке, будто она сидела рядом, — я подарю тебе массу разных вещей. Вот моя рука — железные пальцы, я нарву тебе букет фонарей. Мои глаза — телекамеры, я вижу дальше Луны и дальше Марса и могу показать тебе диковинных зверей, каких нет в зоопарках. Я быстрое нейтрино, я лечу сквозь толщу и пустоту, и ничто не мешает мне прилететь к тебе на этом гравилете…»
Наверно, она б улыбнулась, скажи я это вслух. Когда Каричка улыбается, глаза ее делаются большие и грустные. Мне кажется, в этот момент она видит голубые вершины, и солнечный свет, и лица детей, и то счастливое, что будет со всем миром. Если люди когда-нибудь найдут единомышленников на другом конце Вселенной и захотят рассказать им о Земле, они могут послать одну только улыбку, и там все поймут.
Почему-то я вспомнил, как шли по коридору Андрей Прозоров и Кадыркин, обсуждая «свою проблему», как торжественно несли они головы. Спокойно говорили они о какой-то задаче, и им нравилось идти вот так неторопливо по бесконечному коридору, мимо бесконечного строя электронных машин, грызть трудный орешек науки и чувствовать себя умнее, совершеннее всей электроники. Что им остальной мир? Мираж, не больше.
Помню, однажды Андрей сказал: «Здравый смысл — предрассудки, которые складываются до восемнадцати лет».
Тогда я учился в пятом классе, Андрей в восьмом. Мы стояли на ракетодроме — трое мальчишек и одна девчонка — одни на просторной ладони ракетодрома. Мы долго молчали, напуганные огромной пустотой тишины, которая пришла после громкого митинга, оркестров, поцелуев и воя ракеты, умчавшей наших родителей на Марс. Мы знали, что увидим их в девять вечера в телепередаче с пересадочной космической станции, даже знали, какие слова они нам будут говорить и как мы будем смеяться в ответ, чтоб не дрожали губы, но, честное слово, нам четверым было бы гораздо уютнее на далекой космической пересадочной, чем на этом немом поле ракетодрома с большими буквами слов, горевших на здании вокзала.
— В интернате… — начал один мальчишка и умолк под презрительными взглядами. Нам всем было ненавистно это слово, и ему, конечно, тоже. Не тот дом, где мы провели вместе много лет, а само слово. (Кстати, оно потом сменилось: мы стали просто лесной школой, лесниками, отшельниками, как мы говорили.)
И тут Андрей сказал насчет предрассудков — ту знаменитую фразу Эйнштейна, которую я только что привел. Предрассудки мы не любили и потому пришли в восторг от Подсказки великого физика и решили немедленно начать борьбу со здравым смыслом. О, до восемнадцати у нас еще было немало времени! Не только годы, нет, даже этот вечер, когда наши родители улетели на Марс. «Здравый смысл» этого отлета мы прекрасно понимали: люди осваивали Марс, и в суровый, неприспособленный климат нельзя было брать детей. Мы остались на Земле, одни на пустой площади ракетодрома, и вокруг нас было столько привычного, надежного, полезного…
Но лучше б мы были на Марсе, по горло в сыпучих песках, чем в этом привычном мире. Мы его так ненавидели в эти минуты!
На нас напало буйное веселье. Мы бегали и хохотали как сумасшедшие. Орали во всю глотку пиратские песни, памятные по старым книгам. Позвонили нашему директору и посоветовали ему распустить интернат ввиду эпидемии лени. Потом по дороге домой останавливали ленты эскалаторов и выключали видеофоны.
«Здравый смысл?» — кричал кто-нибудь из нас, указывая на очередную жертву.
«Предрассудок!» — орали хором овальные, со знанием дела отыскивая нужные контакты, реле, выключатели.
Я расхохотался, вспомнив, как Андрей долго дергал какой-то шнур, а Каричка, чуть не плача, колотила его по спине:
«Это не тот провод, слышишь? Эх ты, отличник!»
Нас никто не наказал. Может быть, учителя знали, что в будущем мы сотворим еще немало разной техники. По-моему, они не ошиблись. Особенно в Андрее. Где-то он сумел набраться здравого смысла, только где — я не знаю. А может, другие люди думают так же обо мне? Ведь мне уже восемнадцать критический по часам великого физика возраст…
…Тут я заметил вечернюю зарю. Вдоль горизонта протянулась узенькая розовая лента, четко отделяя черную землю от черной ночи. Такое нельзя было пропустить. Сомкнув над кабиной прозрачные створки герметизации, я послал гравилет вверх, нацелившись на какую-то звезду, а когда выровнял нос, увидел мощный, плавно выгибавшийся горб — край Земли, за которым искрился океан света. Я мог лететь туда, к Солнцу, и влететь во вчерашний день, может быть, даже в свое детство, и опуститься на вечерний луг, и увидеть, как в детстве, скакавшую среди стогов корову с золотым солнцем на рогах… Но где-то внизу был Студгородок.
Студгородок, Студгородок Искусств. Знаете, каким я его впервые увидел? Представьте себе, что вы собираетесь выйти на улицу, идете по знакомой лестнице и, случайно свернув, попадаете в зал, где висят десятки картин. На картинах изображены старинные, с колоннами и современные воздушно-легкие здания; вот площади с цветами и фонтанами; мосты и лестницы, припадающие к воде. Достаточно одного взгляда, чтобы почувствовать в этих картинах трепетную кисть мастера, чтоб вас захватил этот мир прохладных и жарких красок, пространства, солнечных лучей, незнакомого счастья… Так я с осторожностью летучей мыши скользил над живыми полотнами в темных рамах ночных аллей, таким видел я из гравилета Студгородок, и где-то в этом городе была моя Каричка.
Я заметил, как скачут в лунном свете по крыше театра мраморные кони. Рядом быстрые молнии сверкают на куполе цирка, и на площади полукругом стоит хор девушек. Мне казалось, я слышу, как они поют. Но уже плыло навстречу длинное озеро со светящимися парусами яхт, и с грустной нежностью смотрела вода, призывая мой гравилет, серебристое легкое крыло, не улетать, сесть, покачаться на волне. А я все парил, не зная, где посадить гравилет, любуясь странными зданиями, случайными голосами, таинственной игрой теней и света.
Опустился возле сигнальной мачты. Здесь тянулась аллея из старых лип. Ступив на нее, я окунулся в волны музыки и голосов. Трудно было угадать, где рождались радостные и грустные звуки. Песни и мелодии доносились с маленьких эстрад, увешанных светящимися дисками, с серебристо-зеленых лужаек, из-под деревьев, где прятались пугливые тени. Я шел своей дорогой и будто плыл в море звуков. Как вдруг остановился…
Что это? Или мне показалось? Как будто кто-то очень тихо играл «Волшебную тарелочку Галактики»…
Прислушался. Это была моя песня. Я бросился бежать. Впереди увидел красный автомобиль, на котором дул в трубы целый оркестр.
Оставалось пересечь только площадь.
Я непременно догнал бы оркестр. Но помешали танцоры, появившиеся неизвестно откуда и запрудившие площадь. Кажется, это были диковинные звери и птицы: снег цапель, золото львов, радуги павлинов, солнечные пятна леопардов — все драгоценности земли, вод, неба окружили меня. А я спешил, сердился на танцоров, пробираясь к своей цели, к своей Галактике, улетавшей на красной машине.
Чья-то рука легла мне на плечо. Блеснули удивленные глаза:
— Ты не танцуешь, охотник?
Что мог я ответить этой беззаботной лани?
— Нет. Я пою.
— Ну пой! — сказала она и тут же исчезла.
А за площадью была пустынная улица. Там не было автомобиля, за которым я гнался. Лишь стояли у белых колонн скрипачи в парадных фраках и все вместе ритмично покачивались, объединенные одним движением смычка. Этот грустный смычок сопровождал меня еще долго, хоть я и ускорил шаг. Я не нашел красной машины с оркестром, игравшим песню Карички, и решил искать Каричку под сводами зданий, где слово, сказанное шепотом, ранит в самое сердце.
Я поднимался по ступеням театров, осторожно входил в пустые, залитые ярким светом залы, где шли репетиции, пробирался за кулисы. Я спрашивал о Каричке, заранее слыша ответ, и потом уходил. Мне казалось, что на моих ногах не тапочки, а тяжелые башмаки: я мог одним неуклюжим движением нарушить, остановить прекрасное. Но Каричка, Каричка… Я искал все новые и новые театры…
Красный автомобиль стоял, ни от кого не прячась, у фонтана. Музыканты исчезли, на сиденьях остались умолкшие трубы. Я был уверен, что музыканты, чьи трубы еще не остыли, где-то здесь, рядом с Каричкой. И я побрел к большим деревьям, над которыми скрещивали свои лучи прожекторы.
Она стояла там, высоко над землей — так высоко, что я задрал голову, и говорила. Я даже испугался: на чем она стоит? Но все спокойно смотрели вверх и молчали. Она стояла, как мне показалось, ни на чем, просто в воздухе, или, быть может, на одном из тех невидимых кирпичей, из которых складывается плотная стена ночи, и говорила. Свет выхватывал, выделял на бархате звездного неба ее тонкую фигуру в темном костюме, смертельно бледное лицо, молнию кинжала у пояса. И падали с вышины слова, которые она говорила себе.
…Умереть. Забыться, И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук…
Я замер. Боль пронзила меня. Она пришла из веков, эта вечная боль. Ранила быстро и глубоко.
…Вот и ответ:
Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят?
Нет, я не должен был прилетать! Не имел права слышать это откровение. Прости меня, Гамлет, прости, принц датский, я сейчас исчезну… Уйду.
…Так всех нас в трусов превращает мысль…
Я не исчез. Не успел. Стоял как изваяние, не понимая, что Каричка не закончила фразу.
— Что? — крикнул кто-то властно, наверно режиссер, когда пауза затянулась. — Что случилось, Каричка?!
Она молчала.
Вдруг качнулся луч прожектора. Я скользнул по нему, взглядом и вздрогнул: в вышине сверкнуло серебристо-серое пятно. Все во мне напряглось, как перед ударом. Но луч уже выпрямился, холодный отблеск растаял.
— Может, сначала? — прозвучал тот же властный голос.
Каричка не ответила. Высокий человек подошел к прожектору, махнул кому-то рукой.
Медленно, очень медленно опустился рядом со мной деревянный, выкрашенный черной краской помост, на котором стояла Каричка. Она взглянула на меня и отвела глаза.
— Здравствуй, — сказал я.
Я ждал, что она встрепенется и, как всегда, протянет мне крепко сжатый кулак, который утонет в моей ладони.
Каричка словно не слышала. И режиссер сделал вид, что меня здесь нет, встал между мной и Каричкой.
— Ты забыла текст? Испугалась? — Режиссер говорил очень мягко.
— Я устала. — Она сказала это так, будто прожила века.
Тогда он осторожно взял ее за локоть, подвел к скамейке.
— Сядь. Отдохни.
И ушел.
Музыканты стояли молча. И я стоял, не смея подойти. Ждал.
Она подняла голову, долго смотрела на меня.
Какое у нее белое лицо! Я видел только это лицо и ждал, что она скажет.
— Каричка! — Я подскочил, поймав ее взгляд. — Вот я и прилетел…
Она опять посмотрела, потом тихо и даже удивленно сказала:
— Я тебя не знаю.
Я видел ее глаза, мягкие волосы, тонкую шею. Я мог коснуться ее рукой. Я ничего не понимал.
Каричка взглянула на свой кинжал, улыбнулась. А потом вдруг достала из кармана гребенку и стала причесываться.
— Ну что вы стоите? — сказала она всем нам.
Мы повернулись и пошли по аллее.
— Нельзя уж и посмотреть. Подумаешь — принц! — сказал один музыкант, и его товарищи засмеялись.
Они ушли, сердясь на женские капризы и насвистывая «Волшебную тарелочку». Каричка этого не заметила.
А я не мог даже свистеть. Я шел очень медленно, разглядывая свои ноги. Неестественно длинные, они нелепо торчали из шорт.
Было грустно и все очень непонятно. Я шел среди тишины. Куда-то исчезли музыка и веселье. Я шел и тупо твердил про себя:
«Почему она не узнала меня? Почему?..»
Серый рассвет поднимался над лесом. Туда я и направил машину, набрав предельную скорость и проваливаясь в воздушные ямы.
«Так всех нас в трусов превращает мысль…»
Почему-то эта фраза казалась мне обидной.
Я так хотел тебя увидеть, смеющееся лицо моего счастья. Но оно оказалось расплывчатым, равнодушным.
– Знакомьтесь, товарищи! – Фотографии веером легли на генеральский стол. – Молодая женщина – Джейн Болтон, мужчина – Бьерн Лоусон, псевдоним Норвежец.
– Товарищ генерал, а почему – «псевдоним»? Он что, писатель или артист?
– А как ты хочешь, Гладышев? – С подчиненными генерал всегда был обходителен и терпелив.
– Да так, кличка, и все, – молоденький Гладышев попал в Ленинградское УКГБ по комсомольской путевке сразу после окончания Технологтческого.
– Клички – у собак и урок, товарищ Гладышев. Что же касается мистера Лоусона, то этот господин – наш враг, а врага, как учат мудрецы, необходимо уважать. Мне удалось вас убедить? – генерал легко улыбнулся. Стушевавшийся Гладышев, чтобы скрыть смущение, стал внимательно рассматривать фотографии девушки.
– Изучайте, Андрей, и изучайте получше. Именно вам придется опекать эту замечательную особу.
– Мне? – юноша покраснел. – Может быть…
– Не может… – резко оборвал старший. – Задавайте вопросы, товарищи.
– Какой псевдоним у Джейн Болтон? – Андрей, в первый раз попавший в состав оперативной группы, рвался в бой. Его коллеги – грузный, похожий на учителя Елагин и почти сверстник Гладышева, но уже опытный работник Скворцов – рассмеялись. Коротко, за компанию, хохотнул и генерал.
– Отвечаю. У Джейн Болтон псевдонима нет.
– Ну вот, – комсомольскому разочарованию не было предела. – Так чем же она замечательна?
– Раньше про таких, как мисс Болтон, говорили: «Девушка из приличной дворянской семьи». От себя добавлю – семьи разведчиков. Ее дед, сэр Огастес Глазго-Фаррагут, – легенда британской военно-морской разведки, которой, кстати, он почти четверть века руководил лично. Отец – американец Дэннис-Роберт Болтон, был ведущим специалистом в ЦРУ по устройству ближневосточных проблем. Мать – Кэролайн, урожденная леди Глазго-Фаррагут – координировала резидентские сети во всех исламских странах от Карачи до Рабата. Так что, товарищ Гладышев, с псевдонимом тут был бы перебор.
– Тогда, товарищ генерал, непонятно, зачем, имея такую известную родню, эта мисс приехала к нам шпионить?
– Вполне допускаю, что ни подрывная, ни разведывательная работа не входит в планы Джейн Болтон как стажера на курсах русского языка при Педагогическом институте. Я даже был бы рад этому. Также я вполне допускаю, что одновременное пребывание в Ленинграде Норвежца и девушки – случайное совпадение. К тому же Лоусон прибыл в СССР вполне официально более полутора лет назад, в качестве сотрудника британской культурной миссии. Однако как человек, отвечающий за безопасность страны на вверенном мне участке, я должен убедиться в благих намерениях этой пары. Или – разочароваться. Но разочароваться – убедительно, доказательно и непреложно. В этом нелегком деле основная работа лежит на вашей группе.
– Разрешите, товарищ генерал?
– Давайте, Скворцов.
– Контакты Болтон и Лоусона фиксируются?
– Пока нет. Мисс внучка прибыла только две недели назад. Было принято решение еще недельку не наблюдать за ней, а там взять дней на десять под плотную опеку. Этим займется Гладышев. Касательно Лоусона. Он же у нас – частый гость. По агентурным сведениям, ведет себя привычно – фарцовщики, услуги проституток, мелкие гешефты. Но какое-то у меня в отношении этого господина предчувствие. Поэтому Елагину и Скворцову приказываю немедленно установить плотный надзор за Норвежцем.
– Товарищ генерал, я так понял, что мне еще десять дней прохлаждаться?
– Зачем же прохлаждаться, товарищ Гладышев? Разработайте схему и прикрытие вашей работы с объектом, приходите ко мне, обсудим.
– Есть, товарищ генерал!
– Ну и славно… Думаю, всем все ясно? Отлично. Тогда за работу!
Арчибальд Сэсил Кроу, им, Фаррагутам, седьмая вода на киселе. Похожий на всех героев детских песенок сразу – и на обжору Барабека, и на Шалтай-Болтая, – он вызывал улыбку у любого, кто видел его впервые. Только немногие посвященные, даже в руководящих структурах МИ-5, знали, что этот благодушный толстяк, прячущий за темными линзами очков изумрудно-зеленые глаза чеширского кота, – главный разработчик вербовочных операций за «железным занавесом».
– Дедушка по-прежнему плох, Джейн?
– Если слушать врачей, то определенно – да.
– Все никак не соберусь навестить его, – Кроу порылся в ящике стола. Там что-то загремело, зазвенело и забулькало одновременно. – Вот, – он поставил на стол бутыль диковиной формы. – Настоящий магрибский абсент. С самой весны каждый понедельник даю себе зарок отвезти старому Фаррагуту подарок, и, представь себе, Джейн, все только собираюсь.
– Вы хотите, чтоб это сделала я?
– Нет, мне пришла в голову более интересная мысль. Ты, кстати, не в курсе, кто у него сегодня дежурит, старуха или эта рыжая бестия?
– Сегодня Элис, – по характеру и интонации вопроса Джейн поняла, что родственничек не то побаивается, не то недолюбливает миссис Харпер – пожилую сиделку.
– Отлично, давай вместе прокатимся к нему? И подарок отвезем…
– Сэр…
– Дядя Арчи, пожалуйста.
– Дядя Арчи, я не уверена, что есть необходимость искушать больного алкоголем…
– Джейн, сэру Огастесу – девяносто четыре года. Поверь, джентльмены его поколения – это настоящие дубы. Они умирают стоя и только в бурю. И если твоему деду не повезло, и его миновал сей геройский удел, он никогда не позволит себе захлебнуться пьяной слюной в кровати. Он просто выкинет эту бутылку или отдаст ее Элис. Собирайся…
В чем-в чем, а в автомобилях дядя Арчи разбирался. На всю Британию было только два четырехлитровых кабриолета «Bentley MR» образца тридцать девятого года, с сибаритскими, сафьяновой кожи, салонами и кузовами работы Ванвоорена. Один из них уносил Джейн и сэра Кроу по графитовому серпантину в сторону Соммерсетшира.
Желтые кубы соломы на бледной зелени скошенных полей, стада, гуляющие по полям последние недели, каменные межевые изгороди, чешуйчатой паутиной расходящиеся по обе стороны дороги…
За закрытой в комнату деда дверью была слышна музыка. Нечто медленное, ритмичное. «Кажется, свинг?», – Джейн неважно разбиралась в музыке. Оставив Кроу внизу разбираться с парковкой, она поспешила наверх, известить об их внезапном, без предупреждения, визите. По обыкновению толкнув тяжелую дверь обеими руками, Джейн остолбенело замерла на пороге.
В полумраке комнаты танцевала какой-то чувственный танец обнаженная Элис. Распущенная грива тяжелых медных волос ртутью перетекала по плечам и мягкому, чувственному рельефу спины. Бедра танцующей женщины совершали томные, исполненные сладострастия движения, а плавные устремленно-знающие руки вольно скользили вдоль совершенных линий стройного тела.
– Леди Годива, – где-то в районе виска раздался шепот Кроу. – Пойдем, я думаю, они скоро закончат.
Дядюшка прикрыл тяжелую дверь и отвел Джейн в холл. Они сидели на обитом полосатым репсом колониальном канапе и неловко молчали.
– Джейн, – очкарик нервно потер ладони.
– Не стоит, сэр. Я все понимаю. Хотите чаю?
– Не откажусь…
К холлу примыкала особая, «чайная», кухня. Крашеные шкафы тикового дерева хранили несметное количество сортов чая, от традиционного дарджалинга до специфического матэ. В застекленных горках, по-бульдожьи раскинувших резные короткие ножки, блестели фарфором и перламутром веджвудские, мейсенские и турские чайные сервизы, переливались насыщенными цветами их азиатские, южно-американские, русские коллеги и соперники.
Джейн поставила воду на огонь и, уткнув подбородок в сжатые кулачки, наблюдала за его пляской.
– Здравствуйте, мисс Болтон, – Элис, с убранными под сестринской косынкой волосами и в белоснежном крахмальном халате, нарушила одиночество девушки.
– Здравствуйте, Элис. Как дедушка?
– Весел и оптимистичен. Попросил меня помочь в приготовлении чая, вы не будете против?
– Нисколько.
Арчибальд Сэсил Кроу помог Джейн и Элис вкатить чайный столик в комнату. Внучка подбежала к деду и поцеловала его в чисто выбритую, пахнущую парфюмом щеку.
– Comment ça va, cheri?
– Грущу по уходящему лету, не хочу заканчивать учебу.
– Что же ты хочешь делать?
– Честно?
– Только так…
– Чтобы вы, сэр Огастес, выполнили свое обещание!
– Неужели я до сих пор причина напрасной надежды? Этого не может быть, – дед нахмурился и сосредоточился. – Ну-ка, говори!
– Кто-то хотел послать докторов к черту, упаковать багаж и, выкрав внучку из Тринити, отправиться с нею на целый год в Тритопс стрелять львов и леопардов, – Джейн вновь поцеловала деда.
– Вот видишь, Арчибальд, насколько кровожадны представительницы старых аристократических семей, – дед улыбался. – Элис уже ушла?
Кроу поднялся и посмотрел в окно.
– Выезжает со двора.
– Досадно. Джейн, Арчи был столь любезен, что привез с собой подарок. Будь добра, сходи в мой кабинет и принеси бокалы.
Девушка кивнула и вышла…
– Ты сам объяснишься с ними. Никто не виноват, что чистюли-буржуа запретили эвтаназию. Наш парламент вечно идет у них на поводу, но меня это абсолютно не касается. Как выпьем, оставьте меня одного. Уведи Джейн вниз и займи чем-нибудь. Я устал, Арчибальд, чертовски устал. После гибели Кэролайн мне с каждым днем все тяжелее и тяжелее просыпаться. Если сможешь, огради мою внучку от разведки. Я знаю, как только она останется одна, твои придурки шагу ей не дадут ступить, пока не завлекут Джейн к себе. Обещаешь?
– Сделаю, что смогу.
– И на том спасибо, доктор Чехов.
Подслушивать – нехорошо, но так получилось.
– Ты помнишь эту ерунду?
– Твой первый проект? Смесь кичливой образованщины и непомерных амбиций?
– Ты строг, Огастес…
– Но справедлив! Прошу, дай мне сосредоточиться…
Джейн, неся на серебряном подносе бокалы из толстого синего стекла, вошла в спальню. По выражению ее лица никто бы и не догадался, что девушка стала, фактически, соучастницей приготовлений к… убийству? Или – самоубийству?
Дед и Кроу оживленно разговаривали, вспоминали какие-то эпизоды из прошлого. Наконец сэр Огастес взял свой стакан.
– Джейн, в кабинете на моем столе лежит веленевый конверт. Будь добра, принеси его, пожалуйста.
Дверь в комнату деда была закрыта. В коридоре, где солнечные лучи, проходя через цветные стекла переплета, превращались в косую радугу, ее ждал сосредоточенный и серьезный Кроу.
– Ты его убил?
Джейн впервые обратилась к сэру Арчибальду на «ты». Он молча вынул из ее рук конверт, разломал сургучные печати с гербами родов Глазго и Фаррагутов и снова передал конверт девушке.
– Это его воля. Я всего лишь исполнитель. Здесь он тебе обо всем написал.
Так Джейн Болтон совершила свое четвертое открытие.
– Я понял, все пришельцы в Россию будут гибнуть под Смоленском.
(Из к/ф «Формула любви»)
Лоуренс
К закату Лоуренс понял, почему немцы проиграли Вторую Мировую не американцам, которые так любят этим хвастаться, а русским. Дремучим, диким, нецивилизованным русским. Как раз потому что четко структурированный, логически обоснованный англичанин или немец этих русских не поймет никогда.
Взять хоть их прекрасную ягоду малину. Изумительный вкус! Но…
Когда партизанка Клаудиа предложила ему собрать для любимой женщины бидон малины, Лоуренс не заподозрил подвоха. Зря. Ведь партизанка – она всегда партизанка, даже на пенсии.
Ему следовало задуматься о последствиях уже тогда, когда мадам Клаудиа предложила ему кроме бидона и старых сапог, в которых он изображал нетрезвого аборигена, еще и совковую лопату. От пояснения «там мокро» потребность в лопате для сбора малины не обрела логики. И Лоуренс наивно решил, что в таком простом деле опасности быть не может.
Ага, три раза, как любит с ехидной ухмылочкой говорить леди Говард. Вот она бы точно поняла, что если дают лопату, надо брать. Лучше сразу две. Но…
Малины было много. Очень много. Она заполонила всю заднюю часть участка, заплела забор и покушалась на курятник. Правда, около дорожки ее недавно собирали, а для Ангела Небесного по имени Яна требовалась не какая-то там обычная малина средней спелости и невнятной крупности, а самая лучшая. Такая, чтобы Яна снова жмурилась от наслаждения, касаясь нежной ягодой не менее нежных губ. О, за завтраком Лоуренс убедился, что кроме ангела в ней живет еще и демон-искуситель. А как она целовалась!
Короче говоря, не надо было думать о поцелуях, которые последуют за приготовленным им ужином. Не надо. Следовало не лезть в самые дебри, а смотреть под ноги и думать, зачем при сборе малины нужна лопата.
Потому что мокро, да. Мокро по-русски – это значит болото. Вот кто, кроме русских, догадается посадить малину на болоте?! Таком, что Лоуренс с полным бидоном проклятой ягоды застрял посреди малинника, и теперь – ни туда, ни сюда.
Хорошо хоть надел те ужасные сапоги под названием кирза! Болото засосало их по щиколотку и теперь жадно и мерзко чавкало при малейшей попытке шевельнуться. То есть, как только Лоуренс переносил вес на одну ногу, чтобы вытянуть другую, первая уходила в вязкую почву еще глубже. А малиновые кусты вокруг тряслись и корнями тянули обратно. На удобрение.
Логика подсказывала, что в зоне рискованного земледелия вырастить столь крупную и сладкую малину можно только на очень хорошем удобрении. Так что вполне возможно, эту малину партизанская семья выращивает со времен оккупации, и если хорошенько поискать, то под корнями найдется не один немецкий скелет.
Удобрять малину собственным трупом Лоуренс не желал, а желал он, чтобы глухая партизанка Клаудиа выключила телевизор, услышала его вежливую просьбу о помощи и принесла чертову лопату. О да. Для сбора это малины лопата остро необходима! Откапываться из болота!
Когда в зарослях гигантской малины, успешно скрывающих не имеющего в предках гномов Лоуренса по самую макушку, зашебуршало и заскрипело, он от всего сердца возблагодарил Господа. Потому что был уже морально готов звонить Грегу и смиренно просить вытащить его из болота. Представлять, какую морду тот скорчит и как потом будет над Лоуренсом потешаться, не хотелось от слова совсем. Еще бы. Из логова ливанских террористов майор Лоуренс Джейкобс уходил сам, от сирийских исламистов – сам, даже леди Памелы Говард, достойнейшей матушки лорда Ирвина Говарда, и то не боялся. А русская малина, выращенная старой партизанкой – оказалась не по зубам.
М-да.
Этот сукин сын, простите, дорогой коллега Грег, до пенсии бы его подкалывал. И на пенсии – тоже. Если бы дожил.
Так что партизанку Клаудию Лоуренс готов был встретить искренней благодарностью. От всего английского сердца.
– Клавдия Никитишна, это вы? – с надеждой и сомнением спросил он, когда треск малиновых кустов приблизился.
С надеждой – понятно, а вот сомнения вызывал слишком тихий и деликатный треск. Партизанка Клаудиа ходит тяжелее, к тому же кряхтит при ходьбе. И пахнет, как и положено владелице хозяйства, курящей ужасные русские папиросы «Беломор». Сейчас же запах кур едва доносился до Лоуренса со стороны курятника, а табачной вони не было вовсе.
Лишь бы не какое-нибудь местное зверье, подумал Лоуренс, когда густые малиновые кусты рядом с ним шелохнулись. Не хватало только удирать от какого-нибудь бешеного енота без сапог и по уши вывалявшись в грязи.
– Не Клавдия Никитишна, – послышалось недовольное. – Всего лишь я.
И из зарослей вышагнула Она. Ангел Небесный. Сдула с глаз непослушную золотую прядь, уперла нежную ручку в бок и критически осмотрела Лоуренса с головы до ног.
Лоуренс выдохнул. Конечно, стыдно, когда тебя, бывшего полевого офицера, спасает из болота любимая девушка, но все лучше, чем бесславно сгинуть в русском малиннике и пойти на удобрения.
– Яна, прошу прощения, кажется, я немного застрял… Осторожнее, здесь очень мокро!
Ангел Небесный скептически осмотрела его с головы до ног, фыркнула и протянула лопату.
– Что за лоси пошли, в болоте тонут. Давай малину, Фа-арик.
Пока Лоуренс спасал кирзу и собственную гордость из болота с помощью лопаты, Яна ела малину из бидона, чем ужасно его отвлекала, и о чем-то напряженно размышляла. Так напряженно, что между идеальных темных бровей образовалась вертикальная морщинка. Которую невероятно хотелось разгладить собственными губами.
Что Лоуренс и сделал, едва выбравшись на более-менее сухое место.
Только почему-то Яна вместо того чтобы ответить – о, как горячо она отвечала ему на кухне всего лишь этим утром! – нахмурилась, уперла ладонь ему в грудь и отступила на шаг.
– Идем в дом, – велела она, разворачиваясь на месте и задевая его по груди взметнувшейся косой.
– Яна, я тебя не понимаю. Что изменилось с утра?
– Все, – буркнуло прелестное видение, с легкостью шагая по болоту.
В то время как он сам опять увязал при каждом шаге.
Только тут до Лоуренса дошло, что легкость эта какая-то неестественная, и он опустил взгляд вниз.
Что ж. Русские – непобедимы. Кому, кроме русских, пойдет летом в малинник в снегоступах?
Он невольно улыбнулся. Все же Яна – чудо! У нее изумительно оригинальное мышление! Еще бы понять, что она имеет в виду под «все» и изменить это «все» обратно. Потому что отступать он категорически не намерен.
От ужина, приготовленного Лоуренсом, Яна отказалась. Схватила со стола яблоко, бросила на сестру обиженный взгляд и удрала «спать».
– Придется тебе постараться, милок. С характером твоя красавица, ох, с характером… А то ж без характера-то что… – рассуждала вслух партизанка Клаудиа.
Анна обсуждения сестры не поддержала, Лоуренс – тоже. Но и страдать наподобие юного Ромео не стал, а поступил так же, как в свое время поступала мама, если его младший братишка Хью в силу тонкой душевной организации, подростковых гормонов и общей избалованности дулся на весь свет. А именно собрал на поднос кусочек запеченного в духовке сазана (свежайшего, утром выловленного в местной реке и купленного Клаудией) с гарниром из поджаренных овощей, холодный кофейный коктейль и малину с мятой, мякотью грейпфрута и медом – и пока просто накрыл все это полотенцем, от мух. А сам вернулся за стол к Анне и партизанке Клаудии, мирно беседующим об ужасах российской медицины. Включаться в беседу он не стал, чтобы не погореть на незнании реалий. И уже собрался после ужина попросить Клаудию уделить пару часов ее драгоценного времени доктору исторических наук Грегу, как в калитку позвонили.
– Никак Митенька пожаловал! – разулыбалась старая партизанка. – О, гляди-ка, Анечка, ну точно он.
Бросив взгляд в окно, Лоуренс обнаружил идущего к дому весьма и весьма примечательного типа. Больше всего тип походил на ориентировку Интерпола: бритый наголо, наглый и откровенно неблагонадежный. Огромный безвкусный букет алых роз, который тип нес двумя руками, симпатичнее и безопаснее его не делал. Напротив, в таких букетах – при подобных рожах – отлично прячется «вальтер» с глушителем.
А у Лоуренса, как назло, ничего кроме кухонного ножа. И три женщины в доме!
– Вы хорошо его знаете, мадам?
– Вот же ревнивец! – рассмеялась партизанка. – Не бей копытом, он к старшенькой пришел, к Нюсе. Хороший парень, правильный. Жаль, мэром не будет, а какой был бы мэр!
При упоминании мэра Лоуренс напрягся еще сильнее: было у него серьезное подозрение, что убить его пытались именно подручные действующего мэра. Однако показывать свое беспокойство он не стал. Ни к чему. Просто незаметно для дам прихватил кухонный нож и отступил в глубину дома.
– Отнесу Яне ужин, – тихо пояснил он, чутко прислушиваясь к шагам перед входной дверью.
Оставлять Анну и Клаудию наедине с подозрительным типом было не самым лучшим решением, но показываться типу на глаза Лоуренс не желал. Мало ли. Вдруг он в самом деле лишь ухаживает за Анной – она бесспорно красива, умна, образованна… И ни в коем случае не пара местному криминальному элементу. Даже если (или тем более?) он кандидат в мэры.
Поднос с ужином он отнес в комнату Яны, поставил на стол и, проигнорировав ее сердитое «я не хочу», пожелал приятного аппетита и вышел, прихватив лишь новенький ноутбук. Самый простой, явно купленный Грегом в Энске.
О судьбе ноута, оставленного в «Бляхином клубе», Лоуренс не тревожился. Во-первых, тот ноут в любом случае шел по статье «расходные материалы». Во-вторых, когда неудавшиеся убийцы или полиция его найдут и взломают простые пароли, ничего важного они там не найдут. Кое-какие фотки, кое-какую личную переписку, куски недописанных статей и прочий хлам без единой ниточки к лорду Говарду.
С новеньким ноутом подмышкой Лоуренс подкрался поближе к кухне – так, чтобы все слышать, но не попадаться незваному гостю на глаза. Правда, попался многоуважаемой Клаудии, которая вышла из кухни под предлогом кормления курей, да так и остановилась на облюбованной Лоуренсом позиции.
– Ай-ай-ай, молодой человек, подслушивать нехорошо, – шепнула она беззвучно.
Лоуренс покаянно кивнул, но с места не сдвинулся. Так они вместе и остались подслушивать, как подозрительный тип по имени Митенька обхаживает Анну, распивает с ней чай и досыпает сахар в фирменный малиновый десерт, потому что он, видите ли, не сладкий.
Это надругательство над собственным кулинарным шедевром Лоуренс стерпел без единого звука, как и подобает настоящему разведчику. Зато убедился, что подозрительный тип в самом деле интересуется только прекрасной Анной.
– …пообедаете со мной? Я б вам город показал, – после уничтожения испоганенного сахаром десерта кандидат в мэры подобрался к главному. – У нас тут монастырь… Соглашайтесь, не пожалеете!
Будь Анна его сестрой, Лоуренс бы немедленно прекратил это безобразие и объяснил криминальному элементу, по какой широкой дуге ему следует обходить Анну. Но соваться в личные дела взрослой и самостоятельной женщины – хамство. Поэтому Лоуренс ограничился лишь неслышным фырканьем и покинул наблюдательный пункт. Снова вместе с партизанкой Клаудией, довольной по самые ушки. Ну как же, Анна согласилась пойти на свидание с правильным парнем Митенькой.
– А ты морду-то не корчи, не корчи. Сам-то, а? Перекати-поле! Нюсенька девка корпулентная, основательная, ей и мужик нужен основательный. Чтоб дом, хозяйство крепкое. Митенька-то не как ты, охламон, в рот не берет!
До Лоуренса не сразу дошло, чего именно в рот не берет. Лишь когда партизанка неодобрительно оглядела синяк на его скуле, покачала головой и пошла прочь, бормоча о своем Николаиче, который как на бровях придет, так оглоблей и схлопочет – понял. О пьянстве она. Просто очередная русская идиома. Похоже, в этом деле Лоуренс существенно пополнит свой словарный запас.
Яна
– Янка, – донесся с Нюськиной кровати такой зловещий и конспиративный хрип, что я не только проснулась, но и подпрыгнула на кровати. Невысоко и незаметно, но сам факт!
– Чего тебе надо в час ночи? – злобно поинтересовалась я, все еще не в силах простить сестре, что не позвала посмотреть на «правильного мужика» Митеньку, он же Дмитрий, он же Тренер.
Я, может, за нее всем сердцем радею, а она не доверяет на нормального мужика поглядеть! Я, может, вовсе и не собиралась ничего такого ему говорить. То есть ничего, кроме правды. А она, она! Уже платье выбрала, чтоб бежать завтра на свиданку в «Бляхин Клуб», а меня оставляет наедине с баб Клавой и этим, прости господи, украино-арабским шпионом. Мало того, к нему завтра еще и лучший на свете Грег припрется, слушать баб Клавины байки в целях поднятия мировой науки. А мне куда деваться? В малине прятаться?
Систер мое справедливое негодование возмутительно проигнорировала.
– Изумрудный гарнитур, – прошептала она мечтательно. – Шесть предметов! Слушай, что там может быть, а?
– Этажерка с полочками! – огрызнулась я, мстительно прислушалась к озадаченной тишине и сжалилась. – Ну я ж не гадалка! Тиара – наверняка. Ожерелье или фермуар… думаю, скорее ожерелье. Ну и серьги с браслетами. В общем, очень приличный клад, тьфу, то есть гарнитур.
Нюська громко сглотнула, но промолчала. Видать, представила себе комплект во всех красках. На здоровье, впрочем, лишь бы не выяснилось, что мэр нас обошел раньше и именно на наше наследство построил «Бляхин Клуб». Такого ни я, ни Нюська категорически не переживем!
– Блохоловка… – раздался еще более страшный и таинственный шепот, едва я легла. – Золотая и с эмалями… – И сестрица вдруг нормальным голосом, в котором отчетливо слышалось недоумение, уточнила: – А разве это не интимный подарок? Дамам сердца в память о незабываемых мгновениях?
– Не обязательно, – откликнулась я, тоже вдруг заинтересовавшись. – Модный же аксессуар был, могли и просто так подарить. Хотя… Филипп Орлеанский? Этот мог и не просто так. Еще как мог!
– И здесь геи, – то ли возмутилась, то ли порадовалась сестра, а я почувствовала, что зверею.
Нет, я прекрасно отношусь к геям! Замечательные они люди, у меня даже есть друзья-люди, тьфу, то есть геи! И никакого дела до блудливого предка мне тоже нет, кто бы там ни одарил его блохоловкой. Филипп Орлеанский, к примеру, всегда казался мне симпатичнее Анны Австрийской, так что у предка, по крайней мере, был вкус! Но рассуждать обо всем этом в тот момент, когда у меня рухнула личная жизнь… Это, увольте, где-то за гранью добра и зла!
– Слушай, Янка, – продолжила сестрица, не чуя, как над ней сгущаются тучи. – По моему, геи – это судьба и вообще семейная традиция, вон, аж со времен этого… герцога Орлеанского. Так что не сомневайся, бери Хоттабыча себе. Ты его приручишь, будешь чесать и хвалить, а он будет тебя завтраками кормить и ценности в семью нести… Блохоловки там… Фемуары…
Такого издевательства моя душа не выдержала. Схватив подушку, я спрыгнула с кровати, пробежала на цыпочках разделяющие нас два метра – и огрела гадину насмешливую.
– Ты! Да я тебя! Блохоловкой!..
Нюська в долгу не осталась, шмякнула подушкой меня. При этом гнусно хохоча и что-то такое приговаривая на тему «не все тебе надо мной ржать, и на нашей улице перевернется грузовик с космодесантниками». Не так связно и гладко, конечно. А вы сами попробуйте размахивать пуховой подушкой, ржать и еще что-то связное говорить!
Короче, напрыгались мы по самое немогу, порвали одну подушку, вторую уронили в открытое окно и попадали на Нюськину кровать. Вповалку.
– Где-то в чемодане был коньячок… – задумчиво протянула Нюска, отплевавшись от перьев.
– Закуси нет, – вздохнула я, снимая пестрое перо с носа.
– «Не буду ужинать, не буду», – передразнила меня Нюська. – А сама все сожрала. Нет чтобы позаботиться о будущем!
– А что мне, голодной сидеть, пока вы там милуетесь? – возмутилась я. – И вообще. Там была всего одна порция. Маленькая!
– Маленькая? – Нюська критически оглядела меня. Не знаю, правда, что она там кроме чуда в перьях разглядела, но сделала парадоксальный вывод: – Обязательно бери Хоттабыча. Отъешься на его маленьких порциях и подобреешь.
– Да иди ты, – лениво огрызнулась я.
– Уже иду, – жизнерадостно отозвалась Нюська и в самом деле пошла. К чемодану. За коньячком. – У меня там конфетки были… кажется… О, точно! Ну, не пропадем!
Вот как-то так и получилось, что в час ночи мы вылезли через окно на крышу с бутылочкой коньяку, тремя батончиками «Баунти», все в пуху и перьях. И не моя вина, что Нюське после десятка глотков из горла взбрело в голову запеть! И почему запела она «Ох, мороз, мороз», я тоже понятия не имею. А подпевала я ей исключительно от солидарности! Не могла ж я бросить единственную сестру в такой непростой момент ее жизни…
Особенно момент стал непрост, когда к нам присоединились сначала четыре местные кошки, тоже решившие спеть хором, потом баб Клава – с крылечка, а потом и Хоттабыч. Только он почему-то не пел, а объяснял Нюське, что для того чтобы спрыгнуть с крыши, надо отпустить трубу и кошачий хвост, и тогда он ее обязательно поймает.
Нюська же требовала, чтобы он сначала доказал, что не американский шпион, для чего спел «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»… Короче говоря, про рябину мы пели все вместе. Вчетвером. И особенно хорошо получилось у баб Клавы. Душевно!
Над головой зазвенели крошечные колокольчики и в воздухе возник полупрозрачный образ феи. В зале запахло розовыми лепестками.
— Ой, здравствуй, крестная! — обрадовалась Золушка, подняв голову.
Камин был почти дочищен. Девушка поправила выбившуюся из-под косынки прядь, ссыпала золу и угли в ведро и сделала книксен.
— Здравствуй, моя дорогая! — несколько секунд фея внимательно вглядывалась в подопечную, словно пытаясь разглядеть в ней какие-то изменения, — позови, пожалуйста, птиц на подоконник.
— Что?! Зачем? — Золушка настолько растерялась от неожиданного появления и необычности просьбы, что не сразу вспомнила в уме призывную мелодию, — сейчас…
Через мгновение мелки птахи слетелись под окно. Синички тут же принялись долбиться клювиками в стекло, а щегол звонко засвиристел и затренькал, глядя на свое отражение.
— Ага. Работает, — удовлетворенно пробормотала Фея, — что же… У меня для тебя две новости, дорогая. Хорошая в том, что ты не заражена!
Золушка открыла было рот, чтобы задать вопрос, но фея подняла руку, останавливая любые звуки, и продолжила.
— Плохая же новость в том, что я не смогу прилететь, чтобы помочь тебе с платьем и каретой. Да и тебе на Бал ехать крайне не советую.
Золушка захлопала длинными ресницами и непонимающе развела руки.
— И да, — продолжила Фея, — когда придет паж, не открывай ему дверь! Я его еще не проверяла…
В голове у Золушки забегали в безумном хороводе сотни вопросов, но она выбрала главный.
— Но как же я тогда встречусь с Принцем?! Как же любовь?! Ведь цыганка мне предсказала еще в январе…
— Если цыганка предсказала, значит так оно и случится. Тем более, что я подозреваю, Бал перенесут…
— Куда?! Почему?! — искренне удивилась Золушка.
— Карантин. Девочка моя, неужели ты еще не знаешь, что в королевстве гуляет страшный вирус? Он лишает жителей сказочности. Многих на несколько дней, но некоторые теряют способности к волшебству навсегда!
— Боже мой! И что же мне делать?!
— Запрись в комнате на всю неделю и никуда не выходи. Инкубационный период — шесть дней. Я, например, именно так и поступлю.
— А мачеха? А сводные сестры?! У них есть ключ.
— Скажи, что больна, они моментально отстанут…
— И чем же я буду заниматься здесь целую неделю?! Я же только что закончила наводить порядок!
— Возьми в амбаре два мешка и смешай воедино горох и чечевицу. А затем сиди, разбирай их по блюдечкам.
— Но это же глупо!
— Это поможет сократить карантин…
— Хорошо, крестная! Как скажешь!
— Все, прощай!
Раздался чуть слышный перезвон, и Фея исчезла…
— До свиданья, — прошептала Золушка и отправилась в амбар…
Беседу с Матвеичем, однако, пришлось прервать на самом захватывающем месте. Позвонил Лютый.
— Бери задницу в горсточку, — со свойственной ему прямотой приказал он, — и дуй на двадцать пятый километр!
— Африкан? — насторожившись, спросил Николай.
— След… — недовольно посопев, уточнил Толь Толич.
— Не понял… Что за след?
— Ауры клок… — злобно сказал шеф. — Прямо на столбе с табличкой, у самого основания… Видимо, отдыхал он там — прислонился… Бабка-знахарка папоротник шла собирать, ну и наткнулась, позвонила дежурному…
— Откуда позвонила? С двадцать пятого километра?
— Да у неё сотовик… Короче, давай быстрей — аура выдыхается!
Николай дал отбой и, отправив трубку в карман пиджака, оглядел исподлобья присутствующих. Сотрудники смотрели на него выжидающе. Одному лишь Матвеичу, по обыкновению, было всё до фени.
— Ладно, Матвеич, потом дорасскажешь… Сашок! Павлик! Свертываем аппаратуру — поехали…
Пока мчались, визжа покрышками, до двадцать пятого километра, подполковник Выверзнев хранил угрюмое молчание. Павлик, напротив, был возбуждён и говорлив.
— А знаете, Николай Саныч… — излагал он. — Есть! Есть у домового и Африкана общий интерес… Ладан! Тот самый ладан, из-за которого «призрак» навернулся… Век астрала не видать! Вы посмотрите, как всё сразу складывается: дымчатый передаёт наркоту нашим баклужинским домовым, а те уже — гремлинам… И всё это с подачи Африкана… Один раз он уже такой трюк проделал. Видать, понравилось. Повторить решил…
Впереди зеркально сверкали наведённые кем-то из озорства миражики псевдолужиц, пропадающие по мере приближения к ним. Пацанва балуется…
— Одного он не учел, — зловеще подвёл итог Павлик. — За повтор оценка снижается…
Выверзнев хмуро покосился на сотрудника, но разговора не поддержал. Хотя в чём-то он понимал Павлика. По молодости лет, когда ведёшь несколько дел сразу, рано или поздно начинает мерещиться, что расследуемые тобою преступления — взаимосвязаны. Часто даже возникает соблазн слить все эти дела воедино и, скажем, с пристрастием допросить растратчика насчёт вчерашнего убийства в городском парке… Некоторые, кстати, так и делают. Особой беды в этом, разумеется, нет, поскольку всюду происходит одно и то же — меняются лишь фамилии. И тем не менее…
Глубокую эту мысль подполковнику Выверзневу закончить не удалось. Шофёр ударил по тормозам, застонала резина, всех качнуло вперёд. Двадцать пятый километр… Возле полосатого столба, увечанного синей эмалированной табличкой, стояла и с неудовольствием смотрела на тормозящий джип миниатюрная особа средних лет. Впрочем, нет, отнюдь не миниатюрная. Скорее, приземистая, поскольку при всём своём малом росте была она большеголова и весьма широка в кости. Николай выбрался из джипа и, озираясь, направился к ней.
— Бабка-то где? — сердито осведомился он.
Атлетического сложения коротышка изумилась и посмотрела на него округлёнными глазами.
— Н-ну, знахарка… — хмуро пояснил Выверзнев.
Особа упёрла кулаки в бёдра — и в течение каких-нибудь пяти минут Николай выслушал столько всякого о себе и о своём начальстве, что оглашённого материала вполне хватило бы на пару-тройку громких уголовных процессов. А самое любопытное заключалось в том, что добрая половина высказанного и впрямь соответствовала действительности. То ли знахарка вдобавок была провидицей, то ли где-то имела место утечка служебной информации.
Стало также ясно, почему генералу Лютому сообщили, будто звонившая, мягко выражаясь, не молода. Голос у знахарки был пронзительно-старушечий и на редкость сварливый…
Павлик с Сашком, присевши на корточки у километрового столба, уже колдовали вовсю и делали вид, якобы ничего не слышат. Компьютер типа ноутбук с раскинутой периферией стоял рядом — прямо на обочине.
В данной ситуации подполковнику оставалось терпеливо, не перебивая, выслушать все грязные обвинения в свой адрес, после чего спокойно, как ни в чём не бывало, приступить к беседе. Рассеянно прищурясь, Николай оглядел окрестности. Кругом цвёл татарник — жестокое наследие трёхсотлетнего ига… В сверкающем пруду, звонко матерясь, плескалась счастливая, коричневая от загара детвора.
— Я б усих этих православных коммуняк, — с ненавистью скрипела свидетельница, — из поганого ружья! Рясу напялит: мужик — не мужик…
Что ж, сменила объект ругани — и на том спасибо. Но ждать, пока она выдохнется и замолчит, было бы, по меньшей мере, наивно. Ладно, попробуем вклиниться…
— Я бы всё-таки четвертовал, — мягко заметил Николай.
Свидетельница осеклась (впервые) и с подозрением въелась глазами в Выверзнева: издевается или как? Однако, выражение лица подполковника было безупречно вежливым.
— А почему вы так сразу поняли, что наследил кто-то из Лыцка? — воспользовавшись паузой, задумчиво спросил он.
В ответ из проворных уст знахарки вновь посыпались тяжкие оскорбления, но уже в связи с тем, что кто-то усомнился в её квалификации. Чего там понимать-то? Вот такенный клок ауры кумачовой по ветру треплется, чего тут понимать? Вы глаза-то, глаза разуйте, сыщики хреновы! Там на ауре этой только что креста шестиконечного не хватает да серпа с молотом!..
Сдержанно поблагодарив свидетельницу и не обращая уже внимания на летящие ему вослед язвительные словеса, Николай подошёл к ребятам.
— Африкан? — хмуро спросил он.
— Африкан! — отрапортовал Павлик, но вид у него при этом был какой-то слегка озадаченный.
— А что не так?
— Дальше он почему-то разувшись пошёл… — понизив голос до шёпота, сообщил Павлик. — Вот…
Николай взглянул. Косолапые следы, оттиснутые на пыльной обочине, были настолько чётки, что фиксировались даже глазом простого избирателя. Действительно, странно… До двадцать пятого километра — в ботинках, а дальше — босиком.
Подполковник Выверзнев извлёк из кармана трубку сотового телефона.
— Толь Толич?.. Всё верно — Африкан… Направляется в столицу… На двадцать пятом километре разулся — прямо под столбом. Видимо, движется в прежнем направлении, но босой…
Кажется, генерал Лютый не на шутку перепугался.
— Босой? — как-то странно привизгнув, переспросил он и вдруг замолчал секунды на три. — Погоди, сейчас перезвоню.
Последняя фраза прозвучала несколько сдавленно.
— Между прочим, — не поднимая головы от монитора, тихо и задумчиво молвил Сашок. — В старой доброй Англии ведьмы, чтобы вызвать ураган, разувались и снимали чулки…
— Ну, во-первых, у нас не Англия, — не совсем уверенно возразил Павлик и вопросительно посмотрел на Выверзнева. — У нас в таких случаях кое-что другое снимают. И потом… — Он снова обернулся к Сашку. — С чего бы это вдруг стал тебе протопарторг наши колдовские приёмчики применять?
— Или, скажем, домового с собой таскать повсюду… — в тон ему отозвался Сашок.
Павлик хмыкнул — и тревожно задумался. Подполковник Выверзнев поигрывал телефонной трубкой, словно прикидывая, куда бы её ко всем чертям зашвырнуть. Скандалистка-знахарка с надменно выпрямленной спиной удалялась по ближней обочине. Судя по тощему рюкзачку, папоротника она сегодня набрала немного…
Поведение Африкана наводило оторопь. Немотивированный переход государственной границы, загадочная связь с домовым, теперь вот этот странный трюк с обувью… Хотя… Может, тут-то как раз всё просто… Набил мозоль, разулся…
Наконец ожил, застрекотал сотовый телефон, и Николай поднёс трубку к уху.
— Ты там один? — озабоченно спросил шеф.
— С ребятами…
Толь Толич крякнул.
— Значит, так… — процедил он. — Я сейчас говорил с Президентом… Установка такова: любой ценой! Слышишь? Любой ценой не допустить, чтобы Африкан вошёл в столицу…
— Да он уже там наверняка, — спокойно сказал Николай.
Генерал онемел.
— Ну, сам прикинь, Толь Толич… — с мягкой укоризной продолжал подполковник Выверзнев. — В шесть утра он творит чудо с гирей. В восемь он уже на двадцать пятом километре. А сейчас — пятнадцать минут второго. Вот и считай…
Трубка молчала. Такое впечатление, что генерал Лютый решил дезертировать в обморок. Юный Сашок, округлив глаза, отчаянно тряс румяными щеками и указывал на компьютер.
— В девять… — беззвучно артикулировал он. — В девять, а не в восемь… Даже в полдесятого…
Николай поморщился — и Сашок с несчастным видом развёл руками.
— Ладно… доложу… — отозвалась наконец трубка вялым голосом смертельно больного.
Подполковник отправил переговорное устройство в карман и, утомлённо приспустив веки, повернулся к Сашку.
— Чего орёшь? — холодно осведомился он. — В восемь, в полдесятого… Перехватить его мы так и так не успеваем.
— Да, но тогда… — Сашок растерялся окончательно. — Какая разница?
— Большая, — отрезал Выверзнев. — Или мы не успеваем, вылупив глаза и с языком на плече, или делаем то же самое, но уже спокойно и без паники…
Глаза молодого поколения просияли пониманием, и Николай усмехнулся. Ох, пацанва-пацанва! До чего ж не терпится обоим заработать ещё одну звезду для этого придурка Лютого! Ну вот как им объяснить, что ловить Африкана нужно всего в двух случаях: либо когда он сам себя зажмёт в угол, либо когда он зажмёт в угол тебя.