Лето – осень 99 года до н.э.с.. Продолжение
Войта вышел из крепости, сжимая и разжимая кулаки. Был соблазн немедленно явиться в школу и объявить, что Достославлен убил Трехпалого. Что не мрачуны, а чудотворы стреляли с балкона по беззащитным ученым. Но вспомнились не столько слова ректора Йергена, сколько его взгляд, когда он говорил: «Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов».
Однако более всего Войта боялся рассказать об этом не ректору, не градоначальнику, не тем, кто управлял Славленой, – отцу. Отцу, который строил Славлену – город чудотворов, – который защищал ее, любил и гордился ею.
И Войта ничего отцу не сказал. Показал лишь бумагу Глаголена с его последней волей. И отец, конечно, сразу начал суетиться, рассуждать о том, кого лучше отправить в замок с этой бумагой, как правильно говорить с воеводой… Принялся собирать вещи, чтобы ехать самому.
– Бать, ты понял, что сделал Глаголен? – спросил Войта, когда отец немного угомонился.
– Да, – ответил тот, глядя Войте в глаза. – И я теперь сам вижу: твой наставник – в высшей степени достойный человек.
На этот раз он не запнулся на слове «наставник».
Отец не спросил, что Глаголен ответил на вопрос Войты. Будто почуял, что ему не надо знать ответа на этот вопрос. И Войта подумал вдруг, что отец знал ответ заранее. Потому что он был очевидным.
– Ты не считаешь, что надо хотя бы попытаться обменять Глаголена на Ладну с детьми? – настойчиво спросил Войта.
Отец вздохнул и посмотрел на Войту с жалостью.
– Сынок… Ты же сам говорил, что это невозможно. Что меня убьют, а тебя посадят на цепь… Если нельзя спасти всех, надо спасти хотя бы твою семью.
– А если в замке не поверят этой бумаге? Ты об этом подумал? Я бы на месте воеводы ни за что не поверил – под угрозой пыток Глаголен мог подписать что угодно. Он ведь не стал ломаться и сразу подписал все обвинения против себя.
– Так я же об этом и говорю: надо обязательно сделать так, чтобы поверили… В этом вся хитрость! Вся трудность…
Конечно, отец был прав. И Войта, как никто, не просто понимал – всем сердцем чувствовал его правоту, разделял его мнение. Если нельзя спасти Глаголена, глупо не спасти Ладну и детей. Глупо даже рисковать, глупо и опасно потерять хоть один день… Напрасно Глаголен говорил о привязанности Войты к семье с таким сарказмом – дело не в любви, не в привязанности. Угроза семье будила внутри дремучий инстинкт сродни звериному: лучше умереть, чем позволить не убить даже – просто обидеть. Потому наплевать на Глаголена в сложившихся обстоятельствах и казалось Войте поступком не человеческим – звериным. Бесчестным.
Надо достать письмо, присланное из замка. Украсть. Где оно может храниться? В ректорате? Имея в руках письмо, можно говорить и с друзьями отца, и со своими однокашниками – после этого ректорат не посмеет казнить Глаголена. Главное – не опоздать.
Войта, предоставив отцу самостоятельно собираться в дорогу, направился к Очену – идти было недалеко.
Будто в насмешку над Войтой, Очен играл с дочерью. Верней, не играл – он учил ее читать. Трехлетнюю дочь. В другой раз Войта бы над ним посмеялся.
И Очен, понимая, должно быть, что не стоит сейчас об этом говорить, все равно не удержался:
– Она такая умница! Погляди, она сложила из кубиков «мама»!
– Девочке это не пригодится… – проворчал Войта. – Ты бы еще поучил ее дрова рубить…
– Она для этого слишком мала, – ответил Очен, не заметив подвоха.
– Я пришел спросить. Про тот разговор, о письме из замка. Ты не знаешь, где оно может быть?
– Знаю, – немедля ответил Очен. – Оно у Достоставлена. Ректор Йерген хотел его сжечь, но Достославлен сказал, что сжечь письмо всегда успеется, и пусть-ка оно пока полежит у него. Вдруг пригодится?
– Понятно, – ответил Войта, развернулся и направился к выходу.
– Воен, погоди! – опомнился вдруг Очен, когда Войта уже перешагнул через порог. – Погоди, мне тут кое-что пришло в голову!
Что может прийти в голову Айде Очену, созерцающему идеи? Войта не остановился.
Магнитофорная махина. Пусть она выглядит смешно, но она может послужить щитом от удара и сама способна ударить так, что мало Достославлену не покажется. Говоря со стражником, Войта будто в воду глядел: он не просто убьет мерзавца, он его помучает перед смертью – пока тот не отдаст письмо из замка.
Он сразу направился не в отцовский дом, а в собственный, где оставил магнитофорную махину, решив было, что она слишком смешна со стороны… Ничего, когда Достославлен увидит ее в деле, ему станет не до смеха…
Войта разработал план проникновения в дом Достославлена: как обмануть его прислугу и домочадцев, как остаться с Достославленом наедине, как усыпить его бдительность… Война – искусство обмана, этому отец учил Войту с детства. И план его был прост: он хочет показать Достославлену магнитофорную махину, столь полезную Славлене. Глаголен прав: не столько способность стрелять магнитными камнями, сколько накапливать энергию чудотворов – вот в чем ценность махины.
Он провозился с нею до позднего вечера, доделывая, додумывая, отрабатывая умение быстро и вовремя поднимать рычажок, выталкивающий щит навстречу удару, – щит, поглощающий энергию удара. Повесил на стену мишень и долго настраивал «прицел» махины – добился некоторого успеха. Требовалось, чтобы оба магнитных камня попали в цель, иначе это будет не страшней выстрела из рогатки, но если попадут оба… Войта считал, что одного «выстрела» Достославлену хватит с лихвой…
Оставалось дождаться утра. Войта слишком мало спал в последние дни и на этот раз решил выспаться – чтобы не дрожали руки, чтобы голова была ясной. Еще, наверное, не мешало бы поужинать – голода Войта не чувствовал, просто знал, что нужно поесть. Понятно, в пустом доме никто ему ужина не предложил, и Войта направился в отцовский дом – мать накормит его с радостью, даже если ей придется встать для этого с постели.
Он услышал голоса во дворе, еще не открыв калитку. Говорили негромко, но явно с чувством, о чем – Войта расслышать не смог, узнал только голос отца. С трудом узнал: никогда раньше он не слышал в голосе отца ни слез, ни такого отчаянья.
Он надеялся, что скрипнет калитка, возвещая о его приходе, но у отца в хозяйстве все было справным – петли, вовремя смазанные маслом, не скрипели. И на ночь в Славлене по старинке не запирались… Войта прошел через двор, никем не замеченный, – в тени раскидистых кустов смороды. Второй голос принадлежал Очену-старшему – ничего, наверное, не было удивительного в том, что отец в трудную минуту решил поговорить со старым и верным другом. Они сидели на завалинке позади дома – туда Войта и направился, уверенный, что его приближение услышат.
– Это негодяй, негодяй, каких мало! – Отец скрипел зубами. – Он глумился надо мной, наслаждался моим унижением! Он упивался властью, а его друзья от души хохотали! Щенок, я гожусь ему в отцы!
– Да брось, мало ты за свою жизнь встречал негодяев? Тебе ли привыкать от них зависеть?
– Я никогда и ничего у негодяев не просил – только требовал. Это я над ними глумился, понимаешь? Я всегда был волен повернуться и уйти. А тут мог только кивать и соглашаться. Я не знаю, как сказать об этом Войте. Я не знаю даже, с чего начать. И не сказать ведь тоже не могу! Я бы убил этого гаденыша, если бы от него не зависела жизнь моих внуков… Если Войта об этом узнает, он, чего доброго, наломает дров – я его знаю, он весь в меня! Он не станет унижаться – погубит и себя, и детей, и своего мрачуна, будь он трижды неладен!
Войта помедлил – не таясь, впрочем. Его просто не заметили в темноте.
– А ты ему прикажи, – измыслил Очен-старший. – Он же сын тебе, должен послушаться. Я тебе скажу, исполнять отцовскую волю – не позор вовсе.
– Это я своей отцовской волей родного сына должен заставить на карачках перед негодяем ползать?
– Больно упрямые вы, Воены… От того и все ваши беды, – проворчал Очен. – И сыновья у тебя такие, и внуки. Это кому надо-то? Мне, может?
– Не могу я ему приказывать. Он и в детстве-то мои приказы не больно спешил исполнять, а теперь он, чай, доктор Воен – ученый человек. А я кто? Старый дурак…
Слушать Войте стало вдруг противно – и особенно противно было слышать, что отец поставил вдруг себя ниже его, Войты. И будто бы даже гордился тем, что Войта в детстве не спешил исполнять его приказы. Конечно, он вряд ли дождался бы от отца откровенности и не жалел, что послушал немного, не привлекая к себе внимания, но и дальше стоять так счел недостойным.
– И кто же тот негодяй, перед которым мне нужно ползать на карачках? – Войта шагнул на дорожку перед завалинкой.
Отец оправился от смущения в один миг и даже сделал вид, что рассердился.
– Ах ты пащенок! Ты что же это, вздумал мои разговоры подслушивать?
Гнев его показался Войте смешным и неубедительным. И он снова, совершенно некстати, вспомнил, что уже давно стал выше отца ростом. Это представлялось ему гораздо более значимым, чем ученые степени: в детстве он мечтал превзойти отца силой, а не умом. Сбывшаяся мечта вовсе не доставляла ему радости, и даже наоборот.
– Бать, перестань. Давай рассказывай лучше, что произошло.
– Что-что… Дружок твой, Айда, прибежал, едва ты за порог вышел. Тебя искал. Ему тут в голову пришло, понимаешь… Ну, я его и допросил хорошенько. Очены, известно, люди чересчур умные. – Отец поглядел на своего друга. – Вот твой товарищ и удумал, кто может мрачуну помочь. И ведь угадал!
Это «угадал» отец сказал не столько с издевкой, сколько с горечью. Впрочем, Войта уже давно понял, о чем (и о ком) идет речь.
– Ты ходил просить за Глаголена? – еле-еле выговорил он. Он ожидал от отца чего угодно, только не этого. Просить за невестку, за внуков – это было бы вполне понятно, но за Глаголена?
– Вот еще! Буду я за мрачуна просить… Я просил за твоих детей. Рассудил, что так будет надежней. Вдруг в замке в самом деле не поверят бумаге? – Это прозвучало жалким оправданием. – Ну и подумал еще, что мы, Воены, никогда подлецами не были…
Благодеяния Глаголена в виде ренты, денег на образование внуков, богатого дома и прочего не тронули отцовского сердца, в отличие от последней воли…
– Ну? – поторопил Войта замолчавшего отца.
– Ну… Ну и пошел я на поклон к этому Достославлену. И ведь он, мерзавец, принял меня хорошо, объятья раскинул, и вроде бы со всем уважением отнесся – но я же не мальчик! Я всю его гаденькую игру с начала до конца разгадал! И обвинить его не в чем – не в чем! Кто со стороны наш разговор слышал, все решили, что этот Дрыга – мой благородный покровитель, а я – слизняк презренный, без чувства собственного достоинства.
– Надеюсь, про бумагу Глаголена ты ему не сказал?
– Ты меня совсем за слабоумного держишь? – обиделся отец. – Не только про бумагу – я и про письмо из замка не заикнулся. Намекнул только, что внуки мои в замке остались, что их убьют чуть что, а могли бы на мрачуна обменять…
– И что же Достославлен тебе ответил?
Выкрасть письмо с помощью магнитофорной махины было, конечно, неплохой идеей – при отсутствии выбора. Но, если хорошо подумать, вероятность добиться своего, даже имея письмо в руках, была ничтожной. К тому же на все это требовалось время, а до замка Глаголена три-четыре дня пути.
– Что он ответил? Он поставил условие. И, я тебе скажу, расписал, как он от всех зависит, и как он не всесилен, и как трудно ему будет это сделать… Ну, что не ради собственного тщеславия, а исключительно по необходимости, чтобы пойти мне навстречу… Он требует, чтобы просить за своих детей пришел ты сам.
Последние слова отец произнес очень тихо и даже робко.
– И как ты считаешь, стоит идти или нет? – спросил Войта. Нет, он не собирался идти к Достославлену, такое ему и в страшном сне не приснилось бы, но хотел услышать прямой ответ отца.
– Я считаю, что Достославлен хочет потешить тщеславие, а потом разведет руками и скажет, что у него ничего не вышло. Твой дружок Айда думает иначе.
Понравившаяся Достославлену идея сделать магнитодинамику герметичной наукой воплотилась в жизнь за несколько дней. А это не помилование какого-то мрачуна ради спасения женщины с тремя детьми. Достославлен может этого добиться. Вопрос в том, захочет ли? И вряд ли магнитофорная махина прибавит ему желания спасать семью Войты.
– Вообще-то я собирался его убить… – пробормотал Войта.
– Убить его ты всегда успеешь, – усмехнулся старший Очен. И, конечно, был прав.
Желание обладать двумя пуговичками, полученными Войтой от Глаголена, не толкнут Достославлена в объятья Войты – во-первых, Глаголен прав и в обвинение никто не поверит. Во-вторых, пуговички у Войты можно просто отобрать (а потому их следовало хорошенько спрятать).
«Безвыходное положение – это такое положение, простой и очевидный выход из которого нас почему-то не устраивает», – сказал как-то Глаголен. Вот он, простой и очевидный выход: уговорить Достославлена.
Войту перекосило.
Очен-младший явился, когда мать поставила перед Войтой ужин. Тот показал Очену кулак – чтобы не смел при матери заикаться об угрозе ее внукам.
– Если хочешь моего совета – я дам тебе совет, – начал тот.
Войта советов пока не просил, но покивал молча, потому что жевал.
– Я знаю способ, как уговорить Достославлена. Это очень просто. Нужно быть с ним искренним. Искренне просить, искренне уважать. Искренне заискивать. Искренне льстить. Понимаешь? Полюби его – и он твой!
– Очен, ты в своем уме? Искренне заискивать – это как? – спросил Войта, едва не подавившись.
– Тебе не доводилось соблазнять женщин искренней лестью? – улыбнулся Очен.
– Не припоминаю. Обычно я предлагал им деньги, и никакой лести после этого не требовалось.
– А жене? Жене ты тоже предлагал деньги?
– Жену мне вообще не приходилось соблазнять. На то она и жена. Разве нет?..
Очен снисходительно улыбнулся – понятно, его жена вертела им, как ей вздумается. Воспоминание о Ладне царапнуло больней, чем хотелось бы… Она всегда завидовала жене Очена, пышной красавице, но ей и в голову не приходило брать с нее пример. Войта не смог есть – отбросил ложку со злостью. И со злостью сказал:
– Достославлен не женщина, чтобы его любить или соблазнять. Я не могу полюбить его при всем желании. Тем более искренне. Я в принципе не могу искренне его уважать, неужели это непонятно?
– Притвориться у тебя не получится. Ты не умеешь притворяться. Потому я и говорю об искренности. В концепции созерцания идей есть посыл, позволяющий управлять поведением других людей. Он основан на так называемом «подключении» – когда твои чувства приходят в некоторое гармоническое соответствие с чувствами другого человека, создавая общие ментальные волны. И, подключившись, ты можешь постепенно направлять эти ментальные волны в нужное тебе русло.
– Очен… Никаких ментальных волн нет и быть не может, – оборвал его Войта. Он вообще-то не собирался просить Достославлена.
– Я понимаю, за одну ночь невозможно освоить столь сложную практику, но это и не требуется! Больше всего Достославлен хочет признания, в глубине души он совершенно не верит в себя, может быть даже презирает себя. Но он удивительно доверчив, стоит только его похвалить – и он расцветает на глазах. Его так просто сделать счастливым!
Войта едва не ляпнул, что Достославлен убил Трехпалого. Нет, несмотря ни на что, это пока следовало придержать при себе…
– Я не собираюсь делать Достославлена счастливым, даже если это очень просто, – проворчал он сквозь зубы, но Очен этого будто и не услышал.
– Он в самом деле ради друзей готов расшибиться в лепешку – тратить деньги, силы, время. Лишь бы его любили, лишь бы в нем нуждались! У него есть мечта – он хочет войти в историю. Ради этого он пишет стихи, потому что искренне уверен, что это единственная его сто́ящая способность. Тебя не трогает его наивность и непосредственность?
– Нет, не трогает, – ответил Войта.
– Жаль. Ты всегда был толстокожим. Ты хотя бы когда-нибудь кого-нибудь жалел?
Войта оглянулся – мать ушла в спальню, чтобы не мешать их разговору.
– Бывало… Вот отца, которого Достославлен сегодня выставил на посмешище.
– Не думаю, что он сделал это нарочно.
– А я думаю, что было именно так. Нарочно. И меня он хочет видеть только для того, чтобы потешится.
– Так почему бы тебе не пойти ему навстречу, Воен? Речь о жизни твоих детей! – Последнее Очен сказал шепотом, но Войте показалось – слишком громким.
– Я не ярмарочный шут – тешить Достославлена.
– Ты серьезно? Ты отдашь своих детей на смерть, лишь бы никому не кланяться? Даже твой отец перешагнул через себя, а ты не воспользуешься предложенной тебе помощью только потому, что Достославлен не столь достойный муж?
Едрена мышь, до смерти хотелось сказать, что Достославлен убил Трехпалого. Чтобы Очен оставил наконец свою восторженную жалость к его наивности и непосредственности.
– А мне разве предлагают помощь?
– Ну да. Я ведь тоже ходил к нему, и он подтвердил, что поможет тебе, – ему нужно лишь, чтобы ты помог ему это сделать… Он для этого и письмо сохранил.
– Да ну? Так хотел мне помочь?
– Войта, более всего он хочет помочь Славлене. И ты Славлене нужней, чем казнь твоего мрачуна. Я объяснил ему, что смерть твоих детей не прибавит тебе ненависти к мрачунам, но отвратит от чудотворов. И он со мной согласился.
В эту минуту в дом зашел отец, все это время говоривший со старшим Оченом. Хлопнул дверью раздраженно и прямо с порога закричал:
– Не смей ходить к этому пройдохе! Ты понял? Вот мой отцовский приказ: не смей! Я сам поеду в замок. Соберу десяток-другой друзей – если добром твоих не отдадут, пусть пеняют на себя!
Отец протопал в спальню и хлопнул дверью еще разок. Ну да, человеку с арбалетом в руках редко отказывают в смиренных просьбах… Имея бумагу Глаголена и отряд вооруженных чудотворов, пусть и немолодых, спасти Ладну и детей получится верней, чем имея только бумагу Глаголена.
– Слыхал? – Войта усмехнулся.
И если расчет отца окажется верным, то Глаголена ничто не спасет. Не понадобится письмо из замка, а потому и магнитофорная махина становится бесполезной. Все возвращается к тому самому безвыходному положению, из которого есть простой и очевидный выход. Признаться, эта мысль привела Войту в отчаянье.
– Говоришь, искренне заискивать и искренне льстить? – осклабился он.