Когда за дверью послышались шаги, Тони ощутил радость и облегчение, хотя дагерротипическая память и подсунула воспоминание о безумцах в стеклянных боксах.
Если не выкурить папиросу в ближайшие часа два-три, можно запросто превратиться в такого же безумца… Нет, ну есть же на свете люди, которые бросают курить и не умирают… В ту минуту в эдакие небылицы верилось с трудом.
Свет, упавший на лицо из открытой двери, показался ярче солнечного – Тони зажмурился и поднял руки, прикрывая глаза.
Это был огромный, оснащенный по последнему слову техники оперблок: несколько операционных столов под мощными лампами, шкафы из матового стекла, высокие столы с разложенными инструментами или расставленными пробирками, кушетки, обтянутые клеенкой с подозрительными пятнами, белоснежные фаянсовые раковины на стенах – и сток в полу рядом с ними. Особенное впечатление на Тони произвели два зубоврачебных кресла, и он даже усмехнулся про себя, настолько глупо в его положении было бояться дантиста.
Два моро-автоматчика за спиной показались не самым большим злом этого мира, когда Тони увидел доктора Сальватора в хирургическом облачении, – не только белый халат, но и брюки, и бахилы, и шапочка, полностью закрывшая благородные седины. Тони заметил, что между ним и доктором (а также оперблоком) стоит стеклянная стена, только когда тот направился в его сторону со шприцем в руке и перед ним сами собой раскрылись двери.
Доктор почему-то был уверен, что направленное в спину автоматическое ружье полностью исключает сопротивление… Сержант, наверное, тоже, потому что они сильно растерялись, когда Тони ударил сержанта ребром ладони по кадыку, а доктора по запястью, – шприц отлетел в стену и сотней осколков осыпался на пол с волшебным покрытием. Жидкость мгновенно впиталась в пол, а стеклышки остались поблескивать радужными гранями. Два моро-автоматчика не имели на такой случай никаких указаний и просто не двинулись с места, когда Тони проскочил меж них назад, к лифту. И двери лифта уже услужливо раскрывались, но в эту секунду раздался сухой щелчок, похожий на выстрел пневматического ружья, и под лопатку впилась тонкая игла. Тони вошел в лифт, мгновенно сориентировался в волшебной (внутри толстого стекла) панели управления и даже протянул руки, чтобы коснуться пальцем кнопки с номером нулевого этажа, – но палец дрогнул, по телу покатились мелкие частые судороги – будто сотня крыс изнутри рвала на куски каждый мускул, – взгляд потерял фокус, перед глазами по кругу поплыли две волшебные панели, то приближаясь, то отдаляясь, пока не поднялись куда-то вверх. Челюсти сжались с такой силой, что стало больно зубам. Было невыносимо жарко, а потом, начавшись на кончиках пальцев, по телу поползло оцепенение, и вслед за ним – холод.
Яд? Мысль не была вялой или отстраненной, наоборот – ясной, импульсивной, будто толкавшей тело изнутри. Но тело не отозвалось, оцепенение подбиралось к солнечному сплетению, и когда добралось до него, Тони понял, что не может вдохнуть. Паника заметалась внутри черепной коробки, но наружу прорваться не могла…
Перед глазами появилось лицо доктора Сальватора – обеспокоенное, а не злорадное. Он попытался разжать Тони зубы при помощи металлической лопатки, но быстро оставил это бесполезное действо и сделал укол под подбородок – игла прошла насквозь и достала корень языка. Что-то знакомое… Про корень языка… Боль была жгучей и долгой.
От нехватки кислорода темнело в глазах, но сознание оставалось ясным. И дурацкая шутка вертелась в голове: забыл, как дышать, и умер…
Вдох вышел хриплым и надрывным, сквозь сжатые зубы, опоясал ребра болью, как от судороги. Но сколько Тони ни старался, а не смог шевельнуть и кончиком мизинца. Воздуха все равно не хватало, хотелось дышать гораздо глубже, чем получалось. Постепенно расслабились мышцы, сжимавшие челюсти…
Моро-пинчеры, закинув автоматические ружья за спины, подхватили его за ноги и под мышки и взгромоздили на высокую каталку, принялись стаскивать с него одежду.
– Он нас слышит? – спросил сержант, заглядывая Тони в лицо.
– Да. Он в сознании, – ответил доктор Сальватор своим певучим голосом и положил ладонь на лоб Тони – мелькнула мысль, что он собирается закрыть ему глаза, будто покойнику.
Сержант кивнул и отошел, рука соскользнула со лба.
Страх был острым, как игла шприца, которая на этот раз вошла в вену на кисти. Такой страх мобилизует тело, замедляет время, заставляет двигаться быстрей и четче – теперь от него лишь заломило в висках; попытки шевельнуться, хотя бы отдернуть руку закончились ничем, отчего страх стал еще сильнее, превратился в снежный ком паники.
Каталка въехала в оперблок. Дыхание явно отставало от потребности в кислороде – Тони в прямом смысле задыхался от ужаса. Он никогда не думал, что беспомощность так страшна… Моро-пинчеры уверенно переместили его с каталки на операционный стол – прикосновение клеенки к голому телу было холодным, она не скользила, спина к ней будто прилипла, и всякая попытка моро-санитаров уложить Тони поровней была неприятной и болезненной. А те привычными им движениями принялись застегивать ремни: на запястьях, выше локтя, через грудь (еще трудней стало дышать), на поясе, на щиколотках, выше колена… Зачем? Если он и так не может шевельнуться?
Неожиданно вспомнилось: укол в корень языка делают после применения мышечного релаксанта, если возникает угнетение дыхания. Это было в инструкции. Значит, не яд, а миорелаксант… В самом деле, обращаются как со Зверенышем. Как с монстром, который ест детей.
Никто не любит нацистов, кроме короля Великобритании… Доктор, судя по его словам, тоже был на Кейбл-стрит. Наверное, как и сержант. Но нелюбовь к нацизму еще не повод уподобиться доктору Менгеле – нельзя же судить обо всех немцах одинаково, большинство из них толкает к нацизму навязчивая и умелая пропаганда кайзера, жмет на кнопки инстинктов, желаний, слабостей, играет на затаенном тщеславии, скрытой от сознания агрессивности, страхе, потребности в одобрении. Объединив людей общей идеей, можно поднять в них самое лучшее, а можно разбудить самое худшее… Чертов Ницше в чем-то бывал и прав насчет великих людей, забыл он только о самом главном: об ответственности великих перед малыми. А потому, что сам-то он великим не был, а был он как Родион Раскольников, уверенный, что главное – убить старушку. Великий не задумается о том, тварь ли он дрожащая, и цель со средством не перепутает…
От умничанья паника не ослабевала, наоборот – круговорот мыслей был ее порождением и продолжением; идеи метались в голове, как пули в каменном мешке, рикошетили и иногда падали на дно – куда-то в глубину затылка. Ощущение наготы в сочетании с беспомощностью возводило ужас в степень t, превращая в быстрорастущую – и бесконечно растущую – функцию… Известно, что нагота – способ деморализовать, заставить ощутить уязвимость, но знание от деморализации не спасало: а вдруг его раздели по другой причине? Для свободного доступа к телу, например…
Еще в инструкции было сказано, что действие мышечного релаксанта весьма кратковременно, надо или давать наркоз, или вязать Звереныша покрепче – немецкой веревкой из синтетического волокна. Наверное, ремни тоже подходят…
К операционному столу со звоном подъехал стеклянный стол с разложенными на нем инструментами, Тони видел его боковым зрением и не мог как следует рассмотреть – то ли к сожалению, то ли к счастью. Доктор Сальватор долго позвякивал инструментами, а потом, выбрав обычный скальпель, склонился над лицом Тони – будто примеривался: сразу перерезать горло или сначала как следует изуродовать лицо? На нем были резиновые перчатки. Секунду назад Тони боялся, что сейчас ему дадут наркоз, после которого он проснется совершенным безумцем или живым мертвецом, а тут вдруг очень захотелось этого наркоза…
– Смотрите-ка, Джон… – задумчиво заговорил доктор. – Это след прививки оспы. Я не знал, что в Германии делается массовая вакцинация.
Сержант, одетый в белый халат и шапочку, подошел с другой стороны.
– Что вы с ним церемонитесь, Сальватор? Они кормят своих моро человеческим мясом, шьют сумочки из человеческой кожи и проводят вивисекцию живых людей. Вам же нужен был материал для пересадки этой вашей сетки для глаз.
– Сетчатки. Пересадка сетчатки от моро человеку, – задумчиво поправил доктор. – Но сначала нужно умертвить собственную сетчатку. Начнем с вживления датчика…
Доктор решительно мазнул мокрой ваткой по плечу Тони, а потом сделал надрез… Нет, это не было так уж больно, как показалось с перепугу. Тони дернулся рефлекторно, но тело не ответило на импульс мозга… Доктор капнул в надрез чем-то едким, ранку зажгло, и прикосновение к ней металла было весьма чувствительным. Прокол толстой иглой с ниткой в широком ушке показался донельзя обидным: за что? Вот за что? Нить стянула ранку, доктор ловко завязал узелок и вздохнул:
– Теперь надо немного подождать, датчик должен начать работу. Не выпить ли нам кофе, Джон?