==2-3 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир==
Болото было хитрым и забирало жизни по-разному. Не только манило и глотало.
Иногда наползало на деревню холодным туманом, от которого задыхались чахоточные и начинали болеть здоровые, иногда подтопляло погреба, покрывало плесенью купленное зерно и гноило овощи; иногда рождённые в его недрах лихорадки пробирались в хижины и хлева.
Спаске было пять лет, когда смерть в деревню пришла не с болота. Предстояла голодная зима – по Выморочным землям прошла коровья смерть. И хотя коров в деревне не было, пали все козы до единой.
В страхе перед заразой люди сидели по домам, руды к осени набралось мало, на запущенных огородах брюква ушла в ствол.
Поэтому, когда в деревню приехали гвардейцы Храма и Надзирающий (для проповеди «диким людям»), все мужчины как один взялись за топоры и колья. Впрочем, их сопротивление сломили быстро – гвардейцы грабили деревню, а Надзирающий в это время рассказывал о солнечном мире Добра и чудотворах, защищающих мир от Зла.
Ему не пришлось собирать людей силой, женщины и дети укрылись в дедовой избе, у которой были самые крепкие в деревне стены. Дед с Гневушем успели уйти в лес, и не зря: разглядев дедову избу, Надзирающий требовал выдать колдуна, пособника Зла, и его будущего преемника, но Спаску тогда никто колдуньей не считал.
Гвардейцы пытали мужчин, а когда ничего не добились, заперли и их в дедовой избе. Хижины из торфяных кирпичей только поначалу горели неохотно, а когда занялись, пламя взметнулось до самых туч.
Дед поднял тревогу, и подоспела помощь из двух соседних деревень – им тоже грозило разорение.
Надзирающий говорил об очистительной силе огня, о том, что огонь поднял бы «всех этих несчастных, не ведающих Добра» прямо в мир чудотворов, мир вечного счастья. Его самого отправили в мир вечного счастья, кинув в горящую хижину. За ним последовали и оставшиеся в живых гвардейцы.
Спаска запомнила их предсмертные крики и запах горелой плоти, примешавшийся к запаху крови и вспоротых животов. Видно, в Хстове так и не узнали, что произошло с отрядом сборщиков податей, потому что в тот год никто больше не приезжал.
А через полтора года болото добралось до Гневуша. Не просто лихорадка – моровая язва пришла с болот, и эта смерть была не менее безобразной, чем смерть в огне: тело постепенно покрывалось болячками, которые гноились, а потом превращались в отвратительную коросту, иногда совсем черную. В деревню её принесла нищая старуха, прятавшая лицо под куколем.
Спаска увидела её издали: та брела по гати, опираясь на посошок, и рука её, накрытая полой плаща, тряслась от напряжения. Вряд ли Спаска могла бы объяснить тогда, что ощущала: старуху прислало болото. Как Гневуш когда-то шел в его разверстую пасть, так и она не могла противиться шепоту из глубины трясины. Только Гневуш хотел умереть, а старуха шла убивать.
– Не пускайте её, не пускайте! – кричала Спаска и билась в руках матери. Но о моровой язве тогда никто ещё не слышал.
На крики прибежал дед, подхватил Спаску, крепко сжав ей руки и ноги, и унес к себе в избу. Старуха остановилась только напиться воды из колодца, молча прошла через островок и двинулась по гати дальше, в соседнюю деревню.
И озорные любопытные детишки бежали за ней, стараясь подскочить поближе и откинуть куколь с лица, а кто-то из женщин сунул нищенке узелок с варёной репкой.
Слух об оспе пришел дней через пять, раньше, чем в деревне появились первые больные, и многие бежали прочь, но мор летел впереди бежавших: меньше трети вернулись домой живыми.
Гневуш заболел одним из первых и заразил двух сестёр. Спаску и самого младшего внука, годовалого Ладуша, дед забрал к себе, едва у Гневуша началась горячка.
Ратко десять дней ломал руки над его постелью и выл: его сын, его гордость – преемник колдуна – умер у него на глазах, и дед ничем не сумел помочь.
Спаска знала, что Гневушу помочь нельзя, – он не хотел выздоравливать, его манило болото. И смерть пришла к нему как избавление от страданий, а болоту достался лишь пепел и прах. Дед очень горевал из-за Гневуша, почти не разговаривал и совсем не спал.
В хрустальном дворце всё было иначе: его хозяин не подпустил близко старуху в куколе, спас Гневуша и Спаскиных сестёр. И Ратко уже не воротил от него нос, а пожимал протянутую ему руку. Спаска показывала Гневушу свой волшебный дворец, и он не смеялся над ней и не обижал её.
Когда Спаска рассказала об этом деду, тот долго и пристально смотрел на неё, а потом погладил по голове и произнес тихим, чуть надломленным голосом:
– Нельзя грезить о мёртвых. Из этих грёз нет выхода.
На следующее утро Спаска проснулась и увидела хозяина хрустального дворца посреди дедовой избы. Он был зол и испуган, расхаживал перед очагом, размахивая руками, и ругал деда. «Безмозглый старый хрен» было самым мягким, что он тогда сказал.
– Ты должен был стоять у ворот замка Сизого Нетопыря ещё до того, как пошел слух об оспе!
– Кто бы меня туда пустил? – орал в ответ дед.
– Значит, ты должен был сломать ворота!
– А сам ты где шатался столько времени?
– Я был далеко. Я вернулся, как только узнал.
Отец нагнулся над постелью Спаски и долго всматривался ей в лицо со страхом и надеждой.
– Она здорова, – проворчал дед. – Змеиная кровь…
Отец покосился на него недовольно и поднял перепуганную Спаску на руки. Но, подумав, опустил её обратно в постель и сначала завернул в свой теплый меховой плащ. (Дело было зимой, шли ледяные дожди, а иногда над болотом кружились снежинки. Только они сразу таяли.)
– Помнишь меня, кроха? – спросил он прежде, чем снова поднять её на руки.
– Да откуда! – фыркнул дед. – Она совсем махонькая была.
– Я помню, – сказала Спаска. – Ты подарил мне колдовской камень.
Отец ногой распахнул перед собой дверь и вышел из избы.
– Распрягай лошадь. Верхом поеду.
– Да ты, братец, совсем спятил? – Дед присвистнул и постучал кулаком по лбу. – Сам убьёшься и дитё угробишь!
– Распрягай, говорю. С телегой твоей мы и за неделю до Волгорода не доберёмся.
Дед оказался прав: конь бился и не слушался поводьев, трясся и ржал, словно в горящей конюшне, пока отец не ударил его промеж ушей так, что у коня подогнулись передние ноги. Но и после этого он дрожал и несся вперёд, не разбирая дороги.
Спаска помнила только, как вцепилась в безрукавку отца, чтобы не упасть, и всю дорогу сидела, уткнувшись лицом ему в грудь. Конь совсем его не слушался и мчался, не замечая натянутого повода, шарахаясь в стороны от встававших на пути деревьев.
Дорога показалась ей слишком долгой, Спаска устала, от тряской езды и напряжения занемело всё тело, а особенно пальцы. На спине плащ промок от дождя, но холода Спаска не чувствовала – дыхание отца было горячим и тяжёлым, а по лицу его на безрукавку стекали дождевые струи.
Отец хотел выехать с гати на тракт, но конь понесся по полям, раскинувшимся вокруг, и не желал никуда сворачивать. Пока не провалился в овраг, ломая передние ноги. И отец, и Спаска вылетели из седла через его голову на колючую стерню.
Отец поднялся не сразу, но тут же поставил Спаску на ноги, неловко отряхнул и спросил:
– Не ушиблась?
Она покачала головой: отец упал на бок, крепко прижимая её к себе, она не могла ушибиться. На дне оврага надрывно ржал конь, силясь подняться; отец оглянулся и вздохнул:
– Я так и знал, что этим кончится…
Он потёр ушибленное плечо и чуть прихрамывая направился к лошади. Спаска услышала тихий шорох лезвия, выскальзывающего из ножен, и поняла, что́ сейчас будет. Отец оглянулся, словно почувствовав её взгляд, снова вздохнул и сказал:
– Отвернись, кроха…
Спаска не стала отворачиваться, смотрела отцу в спину: он не хотел убивать коня, жалел его. Он знал, что так нужно, но рука его дрожала. Дождь вдруг пошел сильнее, и к мелким его каплям примешались мокрые снежинки. Спаска посмотрела пристальней. Ей казалось, своим взглядом она может придать отцу сил, но внезапно натолкнулась на что-то страшное, непонятное, тяжёлое, душное даже: нечеловеческая сущность глянула на неё, но не из его глаз – откуда-то со стороны. Вот чего боялся конь! Вот почему не слушался повода!
Ледяная, колючая кровь, словно шуга перед ледоставом… Змеиная кровь… «Дурак! Это бессмертие! Могущество!» – человек с узким лицом говорил снисходительно, как с ребёнком. Он не подозревал, что нечеловеческая сущность, которую он хочет вызвать к жизни, убьёт его – первым.
Такие силы никому не служат, они существуют сами по себе. Эта сила иногда так давит на плечи, что подгибаются колени. Она, как крыса, острыми зубами время от времени грызёт душу, и не всегда оставленные ею ранки успевают зажить до того, как появляются новые. Она, словно тяжелый жернов, перетирает человеческое, оставляя голой воспалённую плоть, которая болит и кровоточит. Она рвётся из узды…
Она шепчет на ухо: «Дурак! Это бессмертие! Могущество!»
– Не надо, кроха, не смотри… Не сейчас… – Отец оглянулся, и лицо его исказилось словно от боли. Ледяной дождь смыл кровь с его рук. Конь бился не долго, отец не успел поднять Спаску на руки, когда тот затих.
– Я могу идти сама, – сказала Спаска.
– Нет уж, кроха. Босиком по стерне идти плохо. Да и ногам холодно. Ты правда не ушиблась?
– Правда.
Он подмигнул ей и улыбнулся:
– А всё равно, неплохо так прокатились… Главное – быстро.
Она кивнула. Он ещё переживал из-за коня, ещё чувствовал кровь на руках. Сердце же Спаски болело из-за смерти брата, но смерть лошади тронуть его не смогла.
Тяжёлая это была дорога. В деревнях, до которых не добрался мор, пришлых встречали камнями и кольями, постоялые дворы на тракте отец сам обходил стороной.
До самого вечера он нёс Спаску на руках, называл крохой и царевной, а она рассказывала ему о хрустальном дворце. Тепло было прижиматься к его плечу, и иногда Спаска дремала.
– Ты, наверное, хочешь есть? – спохватился вдруг отец, когда совсем стемнело.
– Нет, – ответила Спаска. Отец почему-то испугался и коснулся губами её лба.
– Я не болею, – сказала она.
– Всё равно, не мешает погреться, поесть и отдохнуть.
Он свернул с тракта, миновал узкую полоску деревьев и вышел на болото. Ни гати, ни прохожей тропы рядом не было, отец шёл в полной темноте зимней ночи, безошибочно выбирая, куда ступить, обходя зыбни, бочаги и трясину. Болото боялось его и помалкивало – оно тоже чувствовало силу за его спиной.
И сухой островок, совсем махонький, нашёлся очень быстро. На нём часто росли высокие чахлые ёлки, и между ними едва-едва хватило места развести костёр. Сухие еловые ветки дымили и вспыхивали с треском, выбрасывая вверх снопы горящих иголок.
Спаска, опираясь на ёлку, сидела на подстилке из лапника, куталась в отцовский плащ и жевала чёрствый белый хлеб, разогретый над огнем, с куском восхитительного твёрдого жёлтого сыра – в деревне варили не такой сыр, он был белым, чересчур солёным и крошился в руках. Хлеб из пшеничной муки тоже пекли редко – к праздникам.
Отец согрел ей кипятку в жестяной кружке, и Спаску совсем разморило от тепла и сытости – она задремала под щелчки и посвистывания костра, а проснулась от взгляда: отец стоял у огня и смотрел ей в лицо. И почему-то в его глазах была боль, такая сильная, что Спаска испугалась за него. Болезни она угадывала легко, хотя дед не учил её этому, но никаких болезней у отца не увидела.
– У тебя что-то болит? – спросила она, распахнув глаза.
Он покачал головой и, помолчав, ответил:
– Я очень давно живу на свете. Когда-то я думал, что любовь – самое прекрасное чувство из всех, а потом понял, что любовь – это в первую очередь боль и страх. Знаешь, я почти ничего не боюсь, да и нечего мне бояться. Но этот страх непреодолим. И что заставляет людей любить?
– Я тоже люблю тебя, – сказала Спаска.
Он усмехнулся совсем невесело и спросил:
– Но за что? Объясни мне, почему? Ведь я совсем чужой тебе человек… Ты видишь меня второй раз в жизни…
– А… – Спаска замерла от страха. – А разве ты чужой мне человек?
– Ты боишься, что я тебе чужой? – Он присел возле неё на корточки. Она кивнула, готовая расплакаться.
– Вот видишь, боль и страх. Куда ни ступи, со всех сторон любовь окружает боль и страх. Не бойся, я не чужой тебе человек. Я на самом деле твой отец. Только никому не говори об этом и не называй меня отцом при людях, хорошо?
– Почему? Из-за Ратко?
– Плевал я на Ратко. Потом как-нибудь я это объясню, а пока просто послушай меня, хорошо?
– А как мне тебя называть при людях?
– Называй меня Змай. Меня так все называют. Ну, или дядя Змай…