— О чем размышляешь, милый, — мурлыкнула Ксения и потянулась за пеньюаром.
Как ни странно, настроение было хорошее. Несмотря на пребывание за границей, вдали от дочки и команды, несмотря на угрозу со стороны «святых отцов»… Женщине определенно нравилась эта размеренная, спокойная и… такая обеспеченная жизнь. Нравилась самостоятельность. Даже с врагами повезло! Ксения с удивлением поняла, что ждет неторопливых ежевечерних походов в Миноритенкирхе, так раздражающих монахов и так невероятно умиротворяюще действующих на неё.
Странная, темная, ненасытная энергия, так долго копившаяся в теле женщины, теперь постепенно вытекала. И это было замечательно! Едва ли не впервые в жизни внутренняя чернота не мешала, а даже наоборот, помогала горячей чистой силе неторопливо собираться и,смешиваясь с клубками белого, такого же огненного пара, изливаться на бедные выбритые тонзуры. Уходило то, что мешало, мешало так давно, что она привыкла и не осознавала этого. Будто человек, давным-давно привыкший носить в теле килограмма два осколков, притерпевшийся к боли и неудобству, вдруг избавился от большей их части… и теперь наслаждался невероятной легкостью бытия.
По утрам семья завтракала в отеле и шла гулять. Музеи, парки, соборы — и Ксения слушала исторические хроники, ежедневно извлекаемые Борисом из памяти, и была так же счастлива от его постоянного присутствия, как счастливо плела свой темный кокон ее подруга, закутывая непроницаемым щитом его хрупкий белый свет.
И вот еще одно утро!
Ксения встала и, потянувшись, резко дёрнула шторы. Солнце ворвалось в спальню и затопило ее. Мягко обняло женщину солнечными лучами, подсветило нежным утренним светом пышные волосы…
Борис зашебуршился сзади и подошел к стоящей в столбе весеннего прозрачного тепла жене. Прекрасная, прекрасная…
— О мудрости твердят: она бесценна, но за неё гроша не платит мир, — пропел он и поцеловал любимую в висок. — Я решил их загадку.
Довольно вздохнув, Ксения подхватила расческу и, посмотрев на хитро щурившего глаза мужа,принялась расчёсывать волосы. Она ждала сказки.
— Я о мозаичной копии фрески Леонардо, — пояснил супруг. — Мне даже кажется, что я понял замысел Великого и «Тайная вечеря» из Милана — одно живое противоречие официальной версии жизни Иисуса Христа.
Жена обернулась и удивленно посмотрела на Бориса. Он смутился своим пустым разглагольствованием и притянул к себе тёплую тонкую фигуру. Она засмеялась и упала на кровать. Продолжение догадок пришлось временно отложить.
На завтрак они не пошли.
Ближе к вечеру, уже в кафе, он продолжил:
— В 1814 году заказанная Наполеоном у итальянца Джакомо Рафаэли мозаика была готова. Двадцать тонн камня, двенадцать пластин, в каждой по десять тысяч миллиметровых цветных кусочков… такая работа может быть сравнима с трудом Великого мастера. Точнейшая копия. Но к тому времени Император уже стал нищим, выкупить работу не мог. На счастье художника,тесть Наполеона император Франц выкупил шедевр. И представь: мозаичное полотно оказывается слишком громоздким для Бельведера, и тогда его дарят общине миноритов. Странный и весьма дорогостоящий подарок.
— И что же интересного в этой фреске, кроме купли-продажи? — история казалась женщине скучноватой. — Очень вкусное мороженое. Давай купим ещё одно.
Она хитро посмотрела на Бориса, и он покраснел. Его кумиру было неинтересно.
— Есть кое-что. Понимаешь, там рядом с Иисусом сидит… женщина. Его жена. Любой тридцатитрехлетний еврей обязан быть женатым человеком. Это не Иоанн, это Мария Магдалина, — быстро закончил он свой рассказ. — Она и есть тот самый Святой Грааль. Его нет на полотне художника, но чем-то же причащались апостолы. То есть отношение церкви к женщине только как к сосуду греха противоречит христианству…
— О? Интересно… — потенциальный «сосуд греха», счастливо поедающий мороженое, взглядом пообещал мужу много чего хорошего. Тот воспрял духом:
— Есть ещё одна вещь. Если предположить, что хлеб в руках апостолов — музыкальная нота, то на фреске зашифрован гимн. Семь нот — семь церквей апокалипсиса, и верхняя — ассоциация со вторым храмом. Этот храм находится в Смирне.
Ксения доела вторую порцию и удивленно подняла на супруга глаза. Он молчал уже целых три минуты.
— И? — напряглась разведчица. — И при чем тут какая-то Смирна?
— Смирна — это старое название Измира. Если мы с тобой сейчас вспомним недавнюю сводку, то (возможно, это я сумасшедший) именно там разместили эскадрилью «Юпитеров», а это 15 ракет с подготовкой к пуску всего в 20 минут и дальностью полёта в 1600 км. Ядерный удар по Советскому Союзу.
— То есть… если верить… если «Тайная вечеря» — зашифрованное пророчество, то Измир – возможное начало апокалипсиса? – Ксения прищурилась, взвешивая и оценивая… — А знаешь, похоже. Надо сообщить.
Они не пошли на променад и монахи в Миннориттенкирхе замерли в тот вечер недоумении, словно их обчистили самым нелепым образом. Впрочем, особого выбора у святых отцов и не было, и единственным девизом оставалось «ждать, а не действовать».
Семье Кесслер предстояло такое же нудное ожидание с попыткой отделаться от тревожных глупых мыслей и досады. В Москву свои догадки они сообщили, новых указаний в ответ не последовало. Ни отзыва на Родину, ни команды на штурм церкви. Ни даже совета оставить все это и заняться… чем-нибудь. Борис в который раз уверил себя в своей же непостижимой глупости, а Ксения, взвесив несовместимое, ругала свою интуицию (в лице пушистой и такой же поникшей подруги) за то, что она не остановила ее во время.
Они тоже ждали. Борис возобновил свои ежеутренние упражнения на растяжку, а Ксения — завтраки исключительно йогуртами и полное отсутствие ужинов.
***
Владимир Ефимович (Семичастный) даже не желал скрывать раздражение. Антирелигиозная пропаганда, активно насаждаемая после октябрьской революции, делала свое дело. И в сознании подавляющего большинства граждан Советского Союза любые церковные события и религиозные вопросы немедленно получали ярлык «поповские глупости и мракобесие». И то, что сейчас библейские истории стали предметом обсуждения на серьезном совещании, бесило неимоверно. Но приходилось терпеть, хотя все началось именно с этой исторической справки.
— Религиозные источники сообщают нам, как евангелисту Иоанну, пребывавшему на острове Патмос во сне, рассказали о далеком будущем, о семи церквях и вере в Иисуса Христа…
Семичастный поднял глаза и увидел как Грибанов, Сахаровский и Худояров одновременно вздрогнули. Понятное дело, они тоже были советскими гражданами…
Между тем полковник продолжал:
— Тайна семи. Семь звёзд в правой руке Бога. Семь светильников — семь церквей. Хотя я лично думаю — религий. Обо всем можно прочитать в немного запутанной и не совсем внятной книге Нового Завета — в откровениях Иоанна Богослова, более известных нам как «Апокалипсис». Все перечисленные в книге церкви находятся на территории современной Турции. Правда, их названия смущают, так как в современном мире есть совершенно другие точки на карте с подобным именем: Эфес, Смирна, Пергам, Фиатира, Сардис, Филадельфия и Леодикия. Кстати, свеженький Филадельфийский эксперимент сорок третьего года это ещё не вся Филадельфия, как и история в Фатиме (Фиатире), — полковник мерзко хихикнул, потом сделал глубокий вздох и после театральной паузы продолжил:
— На сегодняшний день мы имеем размещённые в Измире (Смирне — второй церкви Апокалипсиса) замечательные ракеты PGM-19 «Юпитер», средней дальности, легко и непринужденно долетающие до Москвы. Между прочим, за двадцать минут! А я предупреждал!
Вечно невразумительные, какие-то окрашенные в мрачные средневековые тона доклады бодрого и ехидного полковника, мягко говоря, нервировали. Но этот, этот, наполненный стойким пренебрежением к и без того неспокойному состоянию духа, окончательно вывел из себя. Генерал пропустил через себя уверенность в стопроцентной надежности прослушанной информации — даже чепуха, которую мог нести этот человек галлонами, всегда оказывалась истиной… Но что делать! Просто он не хотел (ну не хотел – и все!) слышать ничего более удручающего и разрушающего его уверенность в победе и над заокеанским врагом, и в том, что земля круглая, и что коммунизм не мечта, а светлая будущая реальность!
Между тем этот поборник веры в Господа Бога (с сомнительным прошлым) поднял свой незамутненный мозгами взгляд и собравшиеся услышали невероятное:
— Мне кажется, вы встревожены? Что вас волнует?
Сумасшедший дом… Заседание КГБ, на повестке дня возможная мировая война, а докладчик этаким докторским тоном интересуется, чем обеспокоено начальство! Он бы еще самочувствием поинтересовался!
Председатель Комитета государственной безопасности сделал два глубоких вдоха и зачем-то посмотрел на часы, словно движение минутной стрелки отсчитывало не время заседания, а его собственную жизнь.
— Меня волнует то же, что и всех нас, — выдавил он, с трудом переваривая информацию и решив скрыть подлинные мотивы раздражения. — Советский Союз — это не благородные слова, не игрища между Вашингтоном и кликой безумцев в рясе, не стоны о масонах и авантюристах. Выражайтесь чётче! Вы считаете наши ответные действия неправильными? Несмотря на все наши усилия, новый подводный флот сможет нести ядерный заряд не ранее следующей весны. Нам как обороняться?
Ян помолчал и, пожав плечами, вдруг сел. Потом тоже посмотрел на часы, вздохнул и сообщил в пространство:
— Надо сделать все, чтобы Хрущ не просрал страну! Теперь главное — ракеты из Измира улететь не должны. Нам нужен аккуратный теоретический противовес. И быстро. Пеньковского не трогаем. МИД в известность не ставим. Вам, Владимир Ефимович, я бы порекомендовал лично поговорить с Баграмяном. Доставку грузов тоже желательно осуществлять нашим торговым флотом.
В кабинете стало холодно. Сидящий рядом Худояров вдруг понял, кто сейчас отдаёт распоряжения в кабинете. Апрельское солнце споткнулось о толстую льдину, возникшую из страха сидящих перед будущим.
***
После национализации Кастро филиалов американских банков 9 октября 1960 года США прекращают все операции по фьючерсным контрактам на поставку нефти на Кубу и заодно по экспорту сахара — фактически приняв решение о полной экономической блокаде острова. 2 января 1961 года были разорваны дипломатические отношения между странами. На следующий день Дуайт Эйзенхауэр отдал письменный приказ о подготовке военного вторжения на остров и физическом уничтожении Фиделя Кастро. 14 апреля американцы начали военную операцию в бухте Кочинос (бухта Свиней) и пятнадцатого на Кубу послали аж восемь бомбардировщиков, два из которых были удачно сбиты зенитным огнём. 17-го высадили дополнительный десант — «бригаду 2506».
Но Эйзенхауэр забыл про подготовку советских морпехов. Данные о них засекречены до сих пор. Однако известно, что к 1962 году советский военный контингент на Кубе составлял 52 тысячи человек. Впервые в мире была применена вертолетная авиация.
После Второй мировой это был уже третий конфликт между двумя супердержавами: корейская война, территория Западного Берлина и … Куба. Страны стремительно наращивали свою военную мощь. США не могли простить коммунистам проигрыш в космической гонке. Провал операции на Кубе вызвал огромное раздражение в ЦРУ. Америка реально начала готовиться к ядерной войне.
***
Илья поставил перед собой задачу каждый день интересоваться делами Татьяны, чтобы ни говорливая Маша, ни гадский Кот, ни сержант, даже не имели возможности делать какие-нибудь предположения. Он искренне считал, что этого достаточно. Увы, никто не слеп больше чем тот, кто не хочет видеть. Но Татьяна все так же вспыхивала зарей, завидев богатырскую фигуру, а он по-прежнему не знал, куда в ее присутствии деть руки и как глаза заставить смотреть куда-нибудь в другую сторону… И это состояние неопределенности было настолько мучительным для всех, пожалуй, кроме нагло улыбающегося полковника, что только надежда на будущее летнее тепло и скорые возможные перемены позволяли всем живущим в доме не разбежаться кто куда. Отец Василий стал регулярно крестить «паству» за столом, а Елена Дмитриевна настолько уставать на работе, что неделями отсиживалась с головными болями в своей квартире в Москве. Татьяна же, которая в силу своей юности считала виноватой себя, переносила повисшее в доме недоумение мучительнее всех. В этой почти приобретённой ею семье было настолько хорошо, что одна мысль о потере своего пусть виртуального, крошечного, но все-таки счастья, вводила в горестное затруднение и девушка периодически застывала соляным столбом, не в силах сделать ещё шаг или сказать слово.
В Тропарево удивительным образом под одной крышей мирно проживало несколько совершенно различных миров, каждый из них, будучи независимым и свободным от действий других членов этого маленького коллектива, сливался в одно гармоничное большое целое, с полным правом называя свое независимое окружение семьей!
В общем, абсолютно все ждали, когда же все разъяснится.
Вечером Ян долго о чем-то беседовал с Харлампием. Вскоре последний, крестя все пройденные им насквозь стены, появился в гостиной, молча поклонившись собравшемуся там играть в лото обществу.
— Что не так? — буркнул Василий Иванович, подняв взгляд от стола.
— Так все, — исправил вопрос на утверждение вошедший следом начальник Особого отдела. — Наш доморощенный святой отправляется со мной в Ватикан, в гости, так сказать… Кстати, лично ты берёшь Елену и летишь в Вену. Там ваш Синод Венскую и Австрийскую епархию организует, вот и посмотрите, какая она получается. А все остальные — отдыхать едут! На юг! Лето впереди. Ты, Илья, ко мне перед сном загляни, я тебе подробно расскажу про отдых!
***
В распотрошенных архивах КГБ, которые желтыми бумажками вытряхивал из опечатанных сургучом коробок озверевший в девяностых от ощущения безнаказанности пролетариат, под грифом «секретно» и номером 2271-10 с литерой «Б», датированное 19 апреля 1962 года, есть интереснейшее распоряжение за подписью начальника Третьего управления Грибанова Олега Михайловича. Пропустив кучу пустого текста и всей бумажной тысячестрочной чепухи,находим подчеркнутое химическим карандашом: «Обратить внимание на все перемещения Марии Борисовны Кесслеровой (6 лет) и на сопровождающих ее лиц. Выделить для этой цели оперативную группу из трёх человек (старший группы майор Устинцев Л.А.). При попытке группы пересечения государственной границы или любых противоправных (выходящих за рамки общепринятых) действий ребёнка и ее окружения — резко ограничить их перемещение, а при невозможности подобных действий — ребёнка задержать и конвоировать в Москву. Окружение по обстоятельствам».
Постепенно в пляску вошли и прилетевшие девушки: Мира вошла в круг первой, так как знала всех местных, почти следом за ней пошли плясать и Любице с Алёной. За ними начали плясать парни, зазвенели частушки, стали подходить зрители… и через четверть часа на площадке перед домом образовался широкий круг из зрителей, внутри которого шла задорная пляска. Уставшие девушки по одной стали выходить и вставать к зрителям — и пляска сначала превратилась в игру в платочек, потом в «сахаринку», потом в «ручеёк»… а после наплясавшиеся девушки пошли к качелям, а Змей предложил парням побузить, чтобы Арнольд смог отснять и это, а Златко смог бы порисовать. Пригодится для какого-нибудь мультфильма.
Змей сразу предупредил и своих и местных:
— Только бесконтакт, киборгам не приближаться к людям ближе, чем на полметра, людям постараться не попасть под удары киборгов. А чтобы голографу, музыканту и художнику было удобнее, выходить не более пяти бузников одновременно и частушки петь не всем вместе, а по очереди. Кто со мной? Петя, Сумецкую давай!
Петя заиграл, в круг к Змею сначала вышел Лютый — и они после пятиминутного ломания показали давно отрепетированный ритуальный поединок, который им предстоит показать ещё не менее двух или трёх раз. Потом в круг вышел Деян — и тот же самый поединок был показан снова, но уже в паре с Лютым, потом Деян и Влад показали почти тот же бой… а уж потом стали выходить местные парни и показывать сначала ломание так, как их обучил тёмный волхв, а потом и бесконтактный бой.
Вскоре Змей и Влад вышли из круга, чтобы сопроводить Нину на капище тёмного волхва, куда Хельги понёс одного из привезённых баранов, оставив второго в загончике у дома на следующий раз — и место Змея среди пляшущих занял проинструктированный Алёной Сэм.
Жертвоприношение у подготовленного алтаря не заняло много времени — и уже минут через двадцать Нина с киборгами присоединилась к зрителям.
Златко с киборгской скоростью рисовал в планшете, Арнольд управлял тремя дронами и камерой в руке, Клим немного в стороне записывал на диктофон песни и звуки — все светились от радости.
В пятом часу директор школы пригласила всех в школьную столовую на ужин — и после него гости, получив по пакету пирогов с собой, отправились по домам: Светлана и Златко полетели сразу в город, Мира с бабушкой, Любице, Алёной и киборгами сначала решили зайти домой в Орлово, а потом лететь в город, Змей сразу полетел в зимовку, Дробот с Даром и сёстрами — в Кротово, а Нина с Платоном, Хельги, Владом, Климом и Арнольдом — на свой остров.
По пути уставшая Нина думала: «Вот и зачем тёмному понадобились сразу два барана? Одного отдаст Маре… а второго? Но… он и просил одного. Это Платон велел привезти двух… зачем?» Платон тихо спросил, в чём дело, выслушал её сомнения — и ответил:
— С Чернобогом тоже дружить надо. Он близнец Белобога… и тоже заслуживает уважения. Я уже встречался с Тёмным… это он приходил освящать идол Лады на капище в Орлово. Странно, не так ли? Ведь эти два волхва наверняка не единственные на территории заповедника, мог бы и другой светлый явиться…
— Значит, и он хочет дружить со светлыми… может, просто он оказался ближе к деревне, чем другой светлый?
— Всё возможно.
Уже со Славного острова после встречи и разговора с Бизоном о том, как сохранить лебедей зимой, Влад полетел на Домашний остров — и почти сразу позвонил Нине. Как оказалось, Вита и Вард зря время не теряли и устроили на чердаке дома место для зимовки крупных птиц: разобрали и вычистили помещение под крышей, выстелили его соломой, а потом Вард приставил широкую доску с прибитыми планками, по которой лебеди смогли бы подниматься с земли наверх.
— Отличная идея! — воскликнула Нина, — осталось только птиц приучить заходить по этой доске наверх.
— Это несложно, — ответила Вита, — они очень умные и легко обучаются.
— Замечательно! Очень хорошая придумка. Молодцы! Спасибо!
День прошёл не зря: и погостили хорошо — Златко изрисовал весь планшет, Арнольд отснял все флеш-карты, девушки наплясались, парни набузились — и дома всё в порядке. Можно спокойно ложиться спать.
***
В понедельник, одиннадцатого сентября, поступившие в Академию киборги полетели на первые занятия — для заочников учебный год начинался немного позже, чем на дневном отделении, и первая неделя обучения была ознакомительной.
Единовременное отсутствие полутора десятков киборгов на работе было очень заметно, и потому большинство из них на ночь возвращались на острова. Перелёты в столицу и обратно занимали много времени, которое киборги могли бы потратить на учёбу — но и работать тоже надо было, уборка зерновых и овощей не была закончена, и потому от мест в общежитии было решено отказаться.
Студенты вместо шести часов, отведенных на сон, стали спать по три-четыре часа, а в остальное время готовиться к занятиям или работать. Вроде бы это не должно было стать проблемой — киборги и созданы так, чтобы на отдых расходовать минимум времени — но почти все уже привыкли к человеческому графику и спали по пять или шесть часов. Но при этом никто из студентов не жаловался на недосып — наоборот, ребята гордились тем, что могут совмещать учёбу и работу без ущерба для себя.
Сам Платон тоже летал в Янтарный на весь день и возвращался к ночи — работы было много, а планов было ещё больше. Нина настояла, чтобы его сопровождал Самсон — и «семёрка» не только охранял Платона, но и записывал лекции для Змея. Влад согласился летать на учёбу только при условии, что Вита не останется одна на охраняемых им островах, и потому Нине пришлось просить Доброхота отпустить на эти дни на Домашний остров Варда — и крестьянин очень неохотно, но согласился.
Пятнадцатого сентября в половине шестого вечера для вернувшихся с недельных занятий студентов в столовой большого дома на Славном острове был устроен торжественный ужин с поздравлением первокурсников. Платон, как студент уже третьего курса, поздравил всех с началом учебного года и попросил вести записи всех занятий ещё и для архива колхоза и скидывать их на искин, чтобы и другие киборги смогли учиться. Пушок ходил по столу от киборга к киборгу, собирая записи, а Дерек лично подавал всем чай и пирожные.
***
К середине сентября стало подмораживать по ночам и Гопал решил на ночь заставать коров в новый коровник, а на день отгонять на ближайшее пастбище, так как днём было ещё тепло (до плюс шестнадцати) — и потому волхв решил провести обряд благословения коров осенью, а не ждать конца декабря, когда обычно начинались Велесовы святки. И назначил его на полдень шестнадцатого сентября.
Перед заселением коров в новое здание пришлось даже провести собрание правления колхоза, так как коров имелось всего пятнадцать, а мест в коровнике — сорок. К тому же коровник построен на Жемчужном острове между ипподромом и посёлком примерно на равном расстоянии, но немного в стороне так, что образовывался широкий треугольник между крайней конюшней, сливочным отделением коровника и первым зданием посёлка — чтобы охлаждённое молоко удобнее было отвозить в поселковую столовую.
— Пятнадцати коровам будет слишком просторно в коровнике на сорок! — возмущалась Аглая, — они только одной подстилки сколько напортят… а там ещё беспривязное содержание и коровы начнут бродить туда-сюда, значит, и соломы понадобится много… и сена тоже…
— И расход электроэнергии в расчёте на одну корову будет большой, — отвечал ей Платон, — и себестоимость литра молока будет большой… но это поправимо. Мы купим ещё десяток коров, купим тонн сорок сена, столько же комбикормов, увеличим бригаду Гопала ещё на четверых киборгов, которых он сам выберет на медпункте, и купим технологическую линию по производству сметаны и творога. И маслобойку купим тоже.
— На какие деньги? — почти одновременно спросили Аглая, Фрол и Григорий, — нам семена нужны и запчасти… а ты коров покупать вздумал!
— На деньги Змея. Сто сорок восемь тысяч. Сейчас их пустим в оборот, а к началу весны я все деньги верну на его счёт. Деньги должны работать, без этого они мертвы. На семена мне нужен конкретный список, каких именно и сколько купить… это не такая уж проблема. Запчасти к тракторам надо поискать на дне озера, наверняка где-то лежат. Итак, по коровам…
Собрание продолжалось почти до полудня, когда надо было вести коров, и потому было отложено для проведения обряда. Сначала все прошли на капище, где Велимысл сказал славление матери Велеса — священной корове Земун, потом принял от бригады Гопала требы в виде кувшина молока, миски творога и банки сметаны — и преподнёс их богам, положив на алтарь. После этого все пошли сначала на пастбище, где находились коровы, и волхв благословил каждую из них. Завершился обряд уже в коровнике, куда киборги привели с пастбища всех животных, тем, что волхв помазал лбы всех коров принесённой в требу сметаной.
Вечером того же дня в столовой посёлка праздновали открытие нового колхозного здания и новоселье работающих в нём киборгов — в жилых комнатах на втором этаже этого же коровника — и на продолжившемся собрании Платону удалось убедить собравшихся в необходимости вложения денег Змея в колхоз с обязательным возвратом весной.
***
Поправляющихся на медпункте новичков Фрида привлекла к переборке и переработке ягод, около сорока тонн которых уже было сдано в отделение заготконторы в посёлке при турбазе — и предстояло сдать ещё столько же. Mary высказала мысль сформировать из них ещё одну бригаду для сбора ягод и грибов, но Нина засомневалась:
— А не надумают ли кто-то из них сбежать? Они здесь недавно, мало кого знают и почти не знают местных жителей… пусть уж здесь поработают, и нам и им так будет безопаснее.
Фрида согласилась, но всё же добавила в наиболее сильные бригады по одному новичку, попросив бригадиров присматривать за ними. Ягод — клюквы и брусники — надо было собрать как можно больше, чтобы и сдать в заготконтору, и чтобы хватило для себя даже с учётом увеличивающегося населения архипелага.
Новички особого желания работать не проявляли: неразумным было всё равно, где работать, а с разумными подолгу говорить с каждым было просто некогда.
И тогда Нина сделала печальное открытие: на островах очень не хватало своего психолога, чтобы говорить с каждым прибывшим новичком подолгу и наедине — и поделилась этим с волхвом. Конечно, постоянно прилетают учителя из сельских школ — но у них всех есть свои семьи и своя работа. А Платон поговорить по душам с каждым киборгом просто не успевал. И она тоже.
Воспитание киборгов приходилось проводить прямо во время проведения сельхозработ — но это только в тех случаях, когда на работы выходили те, кто живёт на островах давно и имеет собственный архив видеозаписей о своей жизни. Они давали новичкам не только доступ к своим записям, но и комментировали многие моменты, одновременно обучая местным обычаям.
Так как киборгов становилось всё больше и больше, то времени на беседу с каждым получалось всё меньше и меньше — и в воскресенье семнадцатого сентября волхв утром улетел в сёла Песок и Кузино, а на вечер объявил общее собрание жителей архипелага.
Когда все, кто смог прийти, собрались в семь часов вечера в банкетном зале столовой посёлка на Жемчужном острове, волхв представил киборгам и людям группу прилетевших к нему гостей среднего возраста, одетых в строгие деловые костюмы.
— Знакомьтесь, это мои сыновья с жёнами, старший Всеслав, — и показал на видного мужчину в возрасте чуть за сорок, — профессор филологии, преподаёт в Ново-Санкт-Петербургском госуниверситете. Это его супруга Милана. А это второй мой сын, Всемир, тоже профессор и зав кафедрой экономики того же Университета и его супруга Астрид, домохозяйка… у них семеро детей-школьников. А это моя дочь, — и волхв показал на стоящую чуть в стороне женщину лет тридцати семи, — Гордея юрист и доктор права, живёт с мужем и двумя детьми на Новой Москве. А её муж — военный врач и немного психолог подполковник Тодор Бончев. Все они прилетели пока только познакомиться с вами, возможно, некоторые останутся жить… я очень надеюсь, что все.
— То есть, из-за нехватки здесь психолога ты пригласил всех своих детей? — спросила шокированная появлением гостей Нина. Она знала от DEX’ов охраны, что волхв летал в село к жене и братьям — но впервые слышала о прилетевших взрослых детях старого учителя.
— Не всех… младший сейчас в деревне с матерью, работает в школе. Выйдет на пенсию — волхвовать будет. А улетевших пригласил всех. Милана кондитер с большим стажем работы и кучей медалей на профессиональных конкурсах, Астрид — по образованию врач-неонатолог, но вынуждена сидеть дома с детьми. Знакомьтесь.
2-3 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Отдыхал отец недолго, часа два или три, а потом снова подхватил Спаску на руки и понёс через болото дальше.
Стены Волгорода появились в тумане на рассвете, когда болото уступило место каменистым холмам, покрытым редким сосновым лесом. Спаска успела задремать, а когда проснулась, отец нёс её через опустевший посад, по которому прошёлся не один пожар: над землей висели дымы и воняло гарью; обугленные дома из камня глядели на Спаску незрячими глазами окон, меж ними кострищами чернели остатки торфяных хижин с покореженными чугунными печурками, под ногами валялось перепачканное сажей тряпьё и битая посуда.
– Если бы ты знала, кроха, какой прекрасный город стоит на этом месте в мире духов… – сказал отец, остановившись и посмотрев по сторонам. – Он называется Славлена.
– Какой? – спросила Спаска.
– Если бы я мог описать… Когда-нибудь ты научишься видеть границу миров и посмотришь сама. А у нас… Во́лгород. Мокрый город… Как будто в насмешку.
Спаска оглянулась, ощутив за спиной чьё-то тепло и настороженный взгляд: в пустом провале окна мелькнула тень.
– Там кто-то есть, – шепнула она испуганно. И тут же в ответ на её слова над обвалившейся крышей с шумом поднялась стая ворон.
– А… – усмехнулся отец. – Это мародёры. Разбойники. Если сами не болеют, то разносят заразу по деревням.
– Ты их не боишься? – удивилась Спаска.
Конечно, хозяин хрустального дворца мог одолеть любую шайку разбойников, но Спаска уже понимала разницу между грезами и явью.
– Не хотелось бы ставить тебя босиком на холодную землю, – ответил отец. – А вообще-то могут и в спину стрельнуть из арбалета, у меня дорогой плащ и крепкие сапоги. Будем надеяться, что у них нет арбалета.
Он зашагал вперёд быстрее, а Спаска зажмурилась в ожидании выстрела. Наверное, у разбойников не было арбалета, потому что выстрела так и не последовало. И только потом она подумала, что разбойники могли метнуть нож отцу в спину, а уж разбойников без ножей точно не бывает… Нет, они побоялись – той силы, что стояла у отца за спиной.
Вокруг крепости тоже вился дым, и на стенах Спаска разглядела вооруженную стражу. Мост через Лодну, что вёл с посада к Рыбным воротам, сожгли – из воды торчали пеньки деревянных быков, но отец не растерялся – повернул на север, к излучине реки.
Там моста не было тоже, но на другом берегу стоял паромщик с крохотным плотом на натянутых веревках, а за поворотом крепостной стены виднелся лагерь – разбросанные по полю шалаши и костры между ними. Только странно тихо было в этом лагере.
Отец махнул паромщику рукой, и тот нехотя потянул за верёвку, перегоняя плот на левый берег. Снова пошел дождь, и его капли оставляли пузырьки на свинцово-серой воде Лодны – холодом и жутью веяло из глубины реки. Но отец безропотно шагнул на неустойчивый плотик и взялся за прибитый с одной стороны поручень.
– Она тоже питается людьми… – сказала Спаска, когда они были на середине реки.
– Тоже? А кто еще питается людьми? – спросил отец.
– Болото.
– Я бы остерёгся делать такие выводы… – задумчиво пробормотал отец. – Но мертвецов из шалашей наверняка бросают в воду – чтобы остальных не посчитали заразными и впустили в город. Дикие люди. Впрочем, мы с тобой ничем не лучше – мы вообще не будем ждать, мы просто заплатим за вход.
Отец обошёл стороной молчаливый лагерь (даже дети не шалили и не высовывались из шалашей) и остановился на мощёной дороге перед Столбовыми воротами – с обеих сторон от неё жаром дышали огненные ямы, полные тлевших торфяных катышей.
Усадив Спаску на камень у ворот, отец направился к приоткрытой калитке, и Спаска видела, как он достаёт деньги – две золотые монеты, сказочное богатство, – и стражники кивают ему на башню рядом с низкой обитой железом дверью. Потом один из стражников сунул ему в руки какую-то дерюгу, и отец брезгливо поморщился.
– Одежду придётся сжечь, – сказал он, вернувшись к Спаске.
– Всю? – удивилась Спаска. Впрочем, на ней была надета только рубаха с обережной вышивкой.
– Эй! – окликнул отца стражник. – Деньги, пояс, ножны там дорогие – это оставь, не сжигай, на жаровне прокалишь. А сапоги сожги лучше.
– А плащ? – переспросил отец.
– Плащ жги, на жаровне всё равно мех испортишь. И быстрей давай, сейчас Синих Ворон будут впускать!
– Ну что, кроха… Жалко плаща, конечно… – Он скинул безрукавку и безо всякого сожаления бросил её в огонь. – И ерунда это всё. Не чума ведь – оспа.
Рубаха у него застегивалась на множество пуговиц (Спаска подумала, что их бы хватило на бусы, да такие красивые, каких ни у кого в их в деревне не было), и он долго с ними возился, пока не догадался рвануть посильней: прозрачные стеклянные шарики со звоном посыпались на брусчатку. Бельё на нем было дорогое, очень тонкое и белое (у Спаски в приданом лежала одна такая рубаха, мать купила её прошлой весной и очень этим гордилась).
Плащ накрыл огонь в яме (сразу стало ещё холодней), а потом оттуда повалил дым, вонявший палёной шерстью. А Спаске захотелось, чтобы не отцовский плащ, тёплый и красивый, горел сейчас в огне, а отвратительная старуха с куколем, что принесла заразу в их деревню.
Дерюга, выданная стражником, оказалась двумя мешками с прорезями для рук и головы – отец в мешок едва влез, а Спаска в нём утонула. Мешковина неприятно колола кожу и нисколько не согревала, а идти до башни, указанной стражниками, пришлось далеко, по острым камушкам, усеявшим тропинку вдоль стены.
И, хотя отец держал её на руках и шёл так, будто был обут в сапоги, с пятки на носок, Спаска чувствовала, что ступать по земле ему больно и холодно.
Вместе с ними к низкой двери, обитой железом, подошла семья (наверное, это и были Синие Вороны): муж с женой, три дочери на выданье и парень лет десяти. Женщина что-то шептала одними губами, закатывала глаза к небу, торопилась и подталкивала в спины дочерей.
Дверь в стене вела не в башню, а в подворотню, выходившую на один из хозяйственных дворов крепости, где стояла только что срубленная баня. Перед ней дымилась большая жаровня, накрытая решёткой (на решётку отец бросил пояс с кошелями и ножнами и отдельно положил нож с тёмным лезвием; туда же отправилась Спаскина подвеска с колдовским камнем).
– Погреемся, а, кроха? – спросил он Спаску.
В предбаннике толпилась семья Синих Ворон, женщина продолжала что-то шептать, но теперь Спаска расслышала отдельные слова:
– Спасены, хвала Предвечному, спасены… Спасибо чудотворам, спасибо князю, спасибо Живущему в двух мирах…
Пока женщина и её дочери расплетали косы, её муж и сын уже грелись в парной.
– А чудотворам-то за что спасибо? – Отец подмигнул женщине и поставил Спаску на теплый пол. – Я понимаю – Живущему в двух мирах, а этим-то за что?
– Тьфу. – Женщина замахнулась на него гребнем, которым расчесывала дочери волосы. – Иди прочь, сглазишь, чего доброго…
Отец рассмеялся, увернувшись от гребня, и подтолкнул Спаску в парную.
– Вишь ты, – проворчал он себе под нос, – чудотворам спасибо…
– Ты на мою жену такими глазами-то не гляди, – смерив его взглядом с высокого полка, угрюмо сказал мужчина.
– Да сдалась мне твоя жена, – снова рассмеялся отец, поднимаясь вместе со Спаской на полок, только сел пониже, рядом с пареньком. – Мне, может, дочки твои гораздо больше нравятся.
– А за дочек я тебе и вовсе яйца оторву… – ответил мужчина, и Спаска поняла, что он совсем не сердится, а шутит.
– Попробовал один такой. – Отец оглянулся с усмешкой.
– Оторви, оторви ему яйца, – воинственно начала вошедшая в парную женщина. – Чудотворы ему не угодили! Кого ж мне ещё благодарить? Полмесяца под стенами стояли, вокруг нас три шалаша сожгли, а нам – хоть бы что.
– В Хстов-то, говорят, в этот раз никого из деревень не пускают, – то ли сказал, то ли спросил мужчина.
– Никого, – кивнул отец. – Я только что оттуда. Бунты вокруг, народ на стены лезет и ворота ломает, их кипятком поливают и из арбалетов отстреливают. На трактах заставы, а то и завалы, в деревнях, где ещё заразы нет, мужики пришлых да проезжих камнями забивают. В общем, им-то точно больше не на кого уповать, только на Предвечного.
– А мне на кого еще уповать? – Женщина уперла руки в тощие бока. – Перед тобой, небось, сразу двери раскрыли, ты в шалаше от страха не корчился! Не иначе золотом страже заплатил!
– Так уж сразу и заплатил, – усмехнулся отец. – Может, меня по дружбе ребята пропустили.
– Во рожа-то наглая, – нарочито покачала головой женщина. – А ещё на девок моих пялится!
– Уймись, дура, – коротко бросил ей муж. Нет, она оказалась вовсе не злой, только острой на язык.
И позже, увидев, как неуклюже отец расплетает Спаске косу, отодвинула его в сторону, обозвав недотёпой и злыднем криворуким, и сама вымыла Спаске голову, приговаривая: «С гор вода – с дитяти худоба, худоба вниз – а дитятко кверху».
Спаска два раза бывала в Волгороде, но они с дедом заходили в крепость со стороны посада, через Рыбные ворота – на площадь Старого Торга и Приимный двор. А тут они с отцом сразу оказались возле задней стены Чудоявленской лавры.
Дед держался подальше от храмов, хотя в Волгороде их было множество, а к лавре вообще близко не подходил. Спаска лишь издали видела её стены – похожие на крепостные, с шестью башнями. Это была крепость внутри крепости, ещё более надежная и неприступная. А теперь на стенах стояли гвардейцы в ярко-синих плащах и шапках с белыми кокардами на меховой оторочке; у каждого на поясе висела сабля, а за плечами – арбалет.
– Вот и славно, что все они забились в лавру, – сказал отец, глянув на гвардейцев. – Больше порядка в городе будет.
Он спокойно перешел через Чудоявленскую площадь – ворота в лавру были накрепко закрыты, но перед храмом собралась толпа, дверь не закрывалась из-за переполнившего его народа; Спаска слышала заунывные голоса Надзирающих, и ей даже показалось, что через открытую дверь блестят смертоносные лучи солнечного камня.
Отец тоже взглянул в сторону храма, накрыл голову Спаски плащом (по дороге они купили только плащ) и тихо спросил: – Ты разве уже бывала в межмирье?
– Конечно… – ответила Спаска. Раньше она бы сказала это с гордостью, потому что умела выходить в межмирье, а Гневуш – нет, хотя и был старше её на три года. Но теперь какое это имело значение?
– Этого не может быть… – пробормотал отец и после этого долго оставался задумчивым.
Они прошли через весь город, на юг, в сторону Хстовских ворот, и остановились не где-нибудь, а в Гостином дворе, в комнате с отдельным входом из узкого переулка, рядом с трактирчиком «Рыжий таракан» – дед учил читать не только Гневуша, но и Спаску.
В комнате было холодно, сыро и одновременно пыльно, как будто там давно никто не жил. Спаске она показалась огромной, размером с дедову избу. Только очаг был не посередине, а у стены, и не занимал так много места.
Два окна с обеих сторон от двери, забранных мозаикой в свинцовых оправах, пропускали внутрь волшебный разноцветный свет, в углу стояла широченная кровать с шёлковым покрывалом, рядом с ней – тяжелый стол и кресло. Посередине тоже был стол, только обеденный, накрытый вышитой льняной скатертью. Ещё одна дверь вела внутрь Гостиного двора.
– Нравится? – спросил отец и повесил плащ на диковинную вешалку со звериными лапами. – Это моя комната, я её когда-то купил.
– Ты тут живешь? – удивилась Спаска.
– Нет, я тут останавливаюсь, когда бываю в Волгороде.
– А где ты живешь? – спросила Спаска.
– Не знаю. Наверное, нигде, – усмехнулся отец и раскрыл большой сундук. – Снимай эту дерюгу, походишь пока в моей рубашке.
Он выбросил на кровать три или четыре толстые перины, нашёл одежду для себя и дал Спаске не только рубаху – тонкую, белую-белую, однако чересчур длинную для неё и просторную, – но и большой платок из тончайшего сукна, со сложной вышивкой и капельками речного жемчуга по краю.
Обед из соседнего трактира им принесла девица, которая хитренько улыбалась отцу и время от времени стреляла в него глазами исподлобья. Даже Спаска знала, что это называется «заигрывать», в деревне невесты иногда вели себя так со своими женихами. Но заигрывать с чужим женихом или мужем считалось бесстыдством. И для невесты девица была слишком стара – ей было лет восемнадцать, не меньше.
Конечно, Спаска слышала, что в городе очень поздно выходят замуж, лет в шестнадцать, но не в восемнадцать же…
В узелке у девицы был горшок с бараньей похлебкой (пахшей чесноком и пряностями, с золотистым слоем навара толщиной в два пальца), накрытый половинкой ржаного каравая, и круг твёрдого желтого сыра.
– Я тебя увидела в окно. Ну и подумала, что сейчас самое время обедать.
– Ты подумала правильно. – Отец, похоже, вовсе не считал её поведение бесстыдным, а, напротив, мило ей улыбался. – Принеси для ребёнка топлёного молока и сластей каких-нибудь получше.
– Ой, какая хорошенькая девочка! Твоя?
Отец неопределённо пожал плечами.
– Как тебя зовут, малютка? – Девица расплылась в улыбке и нагнулась к Спаске.
– Называй её крохой. И… слушай, у тебя нет каких-нибудь игрушек для девочки? Ну, кукол там?..
– Я поищу. – Девица снова улыбнулась, но на этот раз отцу. Отец, не дожидаясь её ухода, достал из высокого буфета две серебряные (!) ложки и одну из них протянул Спаске. – Ешь, кроха. Потом и огонь разведём, совсем станет тепло.
– А… она твоя невеста? – спросила Спаска, когда увидела, как в мозаичном окне мелькнула тень девицы, под дождем бежавшей обратно в трактир.
– Чего? – Отец не донес ложку до рта.
– Эта девушка, она так на тебя смотрела, как положено смотреть на жениха.
– Да ну? – Отец кашлянул. – Нет, она не моя невеста. Просто хорошая добрая девушка, она и убирать ко мне приходит, и стирает, и обедаю я у них в трактире.
Спаска вздохнула: может быть, в городе так принято? Мать часто называла городских девушек бесстыдницами, однако беззлобно, а может даже с завистью. Но… Спаска всегда чувствовала ложь, и на этот раз за словами отца разглядела если не откровенное вранье, то полуправду: с этой девушкой его что-то связывало.
Это позже Спаска поняла, что отца «что-то связывает» не только с этой девушкой, но и со множеством других. А потом они грелись перед открытым очагом, совсем не таким, как у деда, и уж тем более непохожим на печки в деревенских хижинах. И топил его отец дровами, а не торфяными катышами.
Наверное, только тогда, когда к ней подобралась сладкая дремота, Спаска поняла, что всё это происходит с ней на самом деле. Что в этой комнате ей ничто не угрожает. Что смерть осталась по ту сторону городской стены и сюда ни за что не войдет.
Здесь тепло, вкусная еда, тряпичная кукла в платье и с вышитыми шёлком глазами (её принесла девушка из трактира), красивый платок на плечах. И отец – хозяин хрустального дворца – совсем рядом, только руку протянуть.
Потом отец ушёл (и перед этим долго допытывался, оставалась ли Спаска когда-нибудь одна дома, а она не могла взять в толк, что он имеет в виду) и вернулся поздно ночью, снова промокший и продрогший. Спаска, продремав у огня весь вечер, ждала его потому, что не решилась лечь в огромную мягкую постель со множеством перин и пуховых подушек.
Он принёс с собой одежду для неё и маленькие красные сапожки, и, конечно, Спаска обрадовалась, что у неё, как у взрослой девушки, вместо сарафана будет три широкие юбки. Наверное, отец не знал, что ей рано носить юбки…
А ещё, вместо привычных в деревне онучей, он купил ей теплые вязаные чулочки, тоненькие-тоненькие, с шелковыми подвязками. Отец уложил Спаску спать, а сам долго что-то писал, сидя за столом (в подсвечнике у него были настоящие восковые свечи, они не воняли, как сальные, и не чадили, как лучина).
Спаска делала вид, что спит, чтобы его не отвлекать, но сон не шел. И думать о хрустальном дворце ей не очень хотелось: слишком хороша была явь, чтобы разменивать ее на сны или сказки. Она боялась, что эта ночь закончится и больше никогда не повторится.
==2-3 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир==
Болото было хитрым и забирало жизни по-разному. Не только манило и глотало.
Иногда наползало на деревню холодным туманом, от которого задыхались чахоточные и начинали болеть здоровые, иногда подтопляло погреба, покрывало плесенью купленное зерно и гноило овощи; иногда рождённые в его недрах лихорадки пробирались в хижины и хлева.
Спаске было пять лет, когда смерть в деревню пришла не с болота. Предстояла голодная зима – по Выморочным землям прошла коровья смерть. И хотя коров в деревне не было, пали все козы до единой.
В страхе перед заразой люди сидели по домам, руды к осени набралось мало, на запущенных огородах брюква ушла в ствол.
Поэтому, когда в деревню приехали гвардейцы Храма и Надзирающий (для проповеди «диким людям»), все мужчины как один взялись за топоры и колья. Впрочем, их сопротивление сломили быстро – гвардейцы грабили деревню, а Надзирающий в это время рассказывал о солнечном мире Добра и чудотворах, защищающих мир от Зла.
Ему не пришлось собирать людей силой, женщины и дети укрылись в дедовой избе, у которой были самые крепкие в деревне стены. Дед с Гневушем успели уйти в лес, и не зря: разглядев дедову избу, Надзирающий требовал выдать колдуна, пособника Зла, и его будущего преемника, но Спаску тогда никто колдуньей не считал.
Гвардейцы пытали мужчин, а когда ничего не добились, заперли и их в дедовой избе. Хижины из торфяных кирпичей только поначалу горели неохотно, а когда занялись, пламя взметнулось до самых туч.
Дед поднял тревогу, и подоспела помощь из двух соседних деревень – им тоже грозило разорение.
Надзирающий говорил об очистительной силе огня, о том, что огонь поднял бы «всех этих несчастных, не ведающих Добра» прямо в мир чудотворов, мир вечного счастья. Его самого отправили в мир вечного счастья, кинув в горящую хижину. За ним последовали и оставшиеся в живых гвардейцы.
Спаска запомнила их предсмертные крики и запах горелой плоти, примешавшийся к запаху крови и вспоротых животов. Видно, в Хстове так и не узнали, что произошло с отрядом сборщиков податей, потому что в тот год никто больше не приезжал.
А через полтора года болото добралось до Гневуша. Не просто лихорадка – моровая язва пришла с болот, и эта смерть была не менее безобразной, чем смерть в огне: тело постепенно покрывалось болячками, которые гноились, а потом превращались в отвратительную коросту, иногда совсем черную. В деревню её принесла нищая старуха, прятавшая лицо под куколем.
Спаска увидела её издали: та брела по гати, опираясь на посошок, и рука её, накрытая полой плаща, тряслась от напряжения. Вряд ли Спаска могла бы объяснить тогда, что ощущала: старуху прислало болото. Как Гневуш когда-то шел в его разверстую пасть, так и она не могла противиться шепоту из глубины трясины. Только Гневуш хотел умереть, а старуха шла убивать.
– Не пускайте её, не пускайте! – кричала Спаска и билась в руках матери. Но о моровой язве тогда никто ещё не слышал.
На крики прибежал дед, подхватил Спаску, крепко сжав ей руки и ноги, и унес к себе в избу. Старуха остановилась только напиться воды из колодца, молча прошла через островок и двинулась по гати дальше, в соседнюю деревню.
И озорные любопытные детишки бежали за ней, стараясь подскочить поближе и откинуть куколь с лица, а кто-то из женщин сунул нищенке узелок с варёной репкой.
Слух об оспе пришел дней через пять, раньше, чем в деревне появились первые больные, и многие бежали прочь, но мор летел впереди бежавших: меньше трети вернулись домой живыми.
Гневуш заболел одним из первых и заразил двух сестёр. Спаску и самого младшего внука, годовалого Ладуша, дед забрал к себе, едва у Гневуша началась горячка.
Ратко десять дней ломал руки над его постелью и выл: его сын, его гордость – преемник колдуна – умер у него на глазах, и дед ничем не сумел помочь.
Спаска знала, что Гневушу помочь нельзя, – он не хотел выздоравливать, его манило болото. И смерть пришла к нему как избавление от страданий, а болоту достался лишь пепел и прах. Дед очень горевал из-за Гневуша, почти не разговаривал и совсем не спал.
В хрустальном дворце всё было иначе: его хозяин не подпустил близко старуху в куколе, спас Гневуша и Спаскиных сестёр. И Ратко уже не воротил от него нос, а пожимал протянутую ему руку. Спаска показывала Гневушу свой волшебный дворец, и он не смеялся над ней и не обижал её.
Когда Спаска рассказала об этом деду, тот долго и пристально смотрел на неё, а потом погладил по голове и произнес тихим, чуть надломленным голосом:
– Нельзя грезить о мёртвых. Из этих грёз нет выхода.
На следующее утро Спаска проснулась и увидела хозяина хрустального дворца посреди дедовой избы. Он был зол и испуган, расхаживал перед очагом, размахивая руками, и ругал деда. «Безмозглый старый хрен» было самым мягким, что он тогда сказал.
– Ты должен был стоять у ворот замка Сизого Нетопыря ещё до того, как пошел слух об оспе!
– Кто бы меня туда пустил? – орал в ответ дед.
– Значит, ты должен был сломать ворота!
– А сам ты где шатался столько времени?
– Я был далеко. Я вернулся, как только узнал.
Отец нагнулся над постелью Спаски и долго всматривался ей в лицо со страхом и надеждой.
– Она здорова, – проворчал дед. – Змеиная кровь…
Отец покосился на него недовольно и поднял перепуганную Спаску на руки. Но, подумав, опустил её обратно в постель и сначала завернул в свой теплый меховой плащ. (Дело было зимой, шли ледяные дожди, а иногда над болотом кружились снежинки. Только они сразу таяли.)
– Помнишь меня, кроха? – спросил он прежде, чем снова поднять её на руки.
– Да откуда! – фыркнул дед. – Она совсем махонькая была.
– Я помню, – сказала Спаска. – Ты подарил мне колдовской камень.
Отец ногой распахнул перед собой дверь и вышел из избы.
– Распрягай лошадь. Верхом поеду.
– Да ты, братец, совсем спятил? – Дед присвистнул и постучал кулаком по лбу. – Сам убьёшься и дитё угробишь!
– Распрягай, говорю. С телегой твоей мы и за неделю до Волгорода не доберёмся.
Дед оказался прав: конь бился и не слушался поводьев, трясся и ржал, словно в горящей конюшне, пока отец не ударил его промеж ушей так, что у коня подогнулись передние ноги. Но и после этого он дрожал и несся вперёд, не разбирая дороги.
Спаска помнила только, как вцепилась в безрукавку отца, чтобы не упасть, и всю дорогу сидела, уткнувшись лицом ему в грудь. Конь совсем его не слушался и мчался, не замечая натянутого повода, шарахаясь в стороны от встававших на пути деревьев.
Дорога показалась ей слишком долгой, Спаска устала, от тряской езды и напряжения занемело всё тело, а особенно пальцы. На спине плащ промок от дождя, но холода Спаска не чувствовала – дыхание отца было горячим и тяжёлым, а по лицу его на безрукавку стекали дождевые струи.
Отец хотел выехать с гати на тракт, но конь понесся по полям, раскинувшимся вокруг, и не желал никуда сворачивать. Пока не провалился в овраг, ломая передние ноги. И отец, и Спаска вылетели из седла через его голову на колючую стерню.
Отец поднялся не сразу, но тут же поставил Спаску на ноги, неловко отряхнул и спросил:
– Не ушиблась?
Она покачала головой: отец упал на бок, крепко прижимая её к себе, она не могла ушибиться. На дне оврага надрывно ржал конь, силясь подняться; отец оглянулся и вздохнул:
– Я так и знал, что этим кончится…
Он потёр ушибленное плечо и чуть прихрамывая направился к лошади. Спаска услышала тихий шорох лезвия, выскальзывающего из ножен, и поняла, что́ сейчас будет. Отец оглянулся, словно почувствовав её взгляд, снова вздохнул и сказал:
– Отвернись, кроха…
Спаска не стала отворачиваться, смотрела отцу в спину: он не хотел убивать коня, жалел его. Он знал, что так нужно, но рука его дрожала. Дождь вдруг пошел сильнее, и к мелким его каплям примешались мокрые снежинки. Спаска посмотрела пристальней. Ей казалось, своим взглядом она может придать отцу сил, но внезапно натолкнулась на что-то страшное, непонятное, тяжёлое, душное даже: нечеловеческая сущность глянула на неё, но не из его глаз – откуда-то со стороны. Вот чего боялся конь! Вот почему не слушался повода!
Ледяная, колючая кровь, словно шуга перед ледоставом… Змеиная кровь… «Дурак! Это бессмертие! Могущество!» – человек с узким лицом говорил снисходительно, как с ребёнком. Он не подозревал, что нечеловеческая сущность, которую он хочет вызвать к жизни, убьёт его – первым.
Такие силы никому не служат, они существуют сами по себе. Эта сила иногда так давит на плечи, что подгибаются колени. Она, как крыса, острыми зубами время от времени грызёт душу, и не всегда оставленные ею ранки успевают зажить до того, как появляются новые. Она, словно тяжелый жернов, перетирает человеческое, оставляя голой воспалённую плоть, которая болит и кровоточит. Она рвётся из узды…
Она шепчет на ухо: «Дурак! Это бессмертие! Могущество!»
– Не надо, кроха, не смотри… Не сейчас… – Отец оглянулся, и лицо его исказилось словно от боли. Ледяной дождь смыл кровь с его рук. Конь бился не долго, отец не успел поднять Спаску на руки, когда тот затих.
– Я могу идти сама, – сказала Спаска.
– Нет уж, кроха. Босиком по стерне идти плохо. Да и ногам холодно. Ты правда не ушиблась?
– Правда.
Он подмигнул ей и улыбнулся:
– А всё равно, неплохо так прокатились… Главное – быстро.
Она кивнула. Он ещё переживал из-за коня, ещё чувствовал кровь на руках. Сердце же Спаски болело из-за смерти брата, но смерть лошади тронуть его не смогла.
Тяжёлая это была дорога. В деревнях, до которых не добрался мор, пришлых встречали камнями и кольями, постоялые дворы на тракте отец сам обходил стороной.
До самого вечера он нёс Спаску на руках, называл крохой и царевной, а она рассказывала ему о хрустальном дворце. Тепло было прижиматься к его плечу, и иногда Спаска дремала.
– Ты, наверное, хочешь есть? – спохватился вдруг отец, когда совсем стемнело.
– Нет, – ответила Спаска. Отец почему-то испугался и коснулся губами её лба.
– Я не болею, – сказала она.
– Всё равно, не мешает погреться, поесть и отдохнуть.
Он свернул с тракта, миновал узкую полоску деревьев и вышел на болото. Ни гати, ни прохожей тропы рядом не было, отец шёл в полной темноте зимней ночи, безошибочно выбирая, куда ступить, обходя зыбни, бочаги и трясину. Болото боялось его и помалкивало – оно тоже чувствовало силу за его спиной.
И сухой островок, совсем махонький, нашёлся очень быстро. На нём часто росли высокие чахлые ёлки, и между ними едва-едва хватило места развести костёр. Сухие еловые ветки дымили и вспыхивали с треском, выбрасывая вверх снопы горящих иголок.
Спаска, опираясь на ёлку, сидела на подстилке из лапника, куталась в отцовский плащ и жевала чёрствый белый хлеб, разогретый над огнем, с куском восхитительного твёрдого жёлтого сыра – в деревне варили не такой сыр, он был белым, чересчур солёным и крошился в руках. Хлеб из пшеничной муки тоже пекли редко – к праздникам.
Отец согрел ей кипятку в жестяной кружке, и Спаску совсем разморило от тепла и сытости – она задремала под щелчки и посвистывания костра, а проснулась от взгляда: отец стоял у огня и смотрел ей в лицо. И почему-то в его глазах была боль, такая сильная, что Спаска испугалась за него. Болезни она угадывала легко, хотя дед не учил её этому, но никаких болезней у отца не увидела.
– У тебя что-то болит? – спросила она, распахнув глаза.
Он покачал головой и, помолчав, ответил:
– Я очень давно живу на свете. Когда-то я думал, что любовь – самое прекрасное чувство из всех, а потом понял, что любовь – это в первую очередь боль и страх. Знаешь, я почти ничего не боюсь, да и нечего мне бояться. Но этот страх непреодолим. И что заставляет людей любить?
– Я тоже люблю тебя, – сказала Спаска.
Он усмехнулся совсем невесело и спросил:
– Но за что? Объясни мне, почему? Ведь я совсем чужой тебе человек… Ты видишь меня второй раз в жизни…
– А… – Спаска замерла от страха. – А разве ты чужой мне человек?
– Ты боишься, что я тебе чужой? – Он присел возле неё на корточки. Она кивнула, готовая расплакаться.
– Вот видишь, боль и страх. Куда ни ступи, со всех сторон любовь окружает боль и страх. Не бойся, я не чужой тебе человек. Я на самом деле твой отец. Только никому не говори об этом и не называй меня отцом при людях, хорошо?
– Почему? Из-за Ратко?
– Плевал я на Ратко. Потом как-нибудь я это объясню, а пока просто послушай меня, хорошо?
– А как мне тебя называть при людях?
– Называй меня Змай. Меня так все называют. Ну, или дядя Змай…
Их было три: одна крупная и две помельче. Настоящие солнечные ромашки. Как в учебниках.
В их количестве не было какого-то особого сакрального смысла, и вызова Двуединым тоже не было. Совершенно случайно так получилось. И никаких попыток специально отобрать или сохранить на долгую память… Какая память?! О чем? Об очередном унижении и издевательстве светлого шера, Имперского Палача, который считает, что ему все дозволено? И которому действительно дозволено все… ну, почти. Размазать по доскам темного шера уж точно дозволено. Особенно если темный шер сам так нелепо подставился и позволил застукать себя за подглядыванием. Роне хотел забыть о том позорном кошмаре, забыть как можно скорее и надежнее, тут уж не до сувениров на память.
Ссеубех как-то сказал, что даже крысе не возбраняется смотреть на императора. Если исходить из таких соображений, то в подглядывании самом по себе нет ничего предосудительного. Наверное, так оно и есть… Но только если это не подглядывание за светлым шером. Совершенно обнаженным и мастерски владеющим своим телом шером, исполняющим третий круг упражнений воинского устава. И ладно бы просто подглядывание! Наверное, если бы Роне тогда просто смотрел, Дайм бы так издеваться не стал… Не до ромашек.
Но сами попробуйте просто стоять и смотреть, если светлый шер так вызывающе, так возмутительно прекрасен! Попробуй тут устоять… Вот и Роне не устоял.
И получил ромашками. В морду.
Вернее, на подоконник.
Полный подоконник солнечных ромашек, слабо мерцающих в ночном полумраке комнаты, словно упавшие с неба звезды. Ценнейший ингредиент для многих магических зелий и артефактов, символ светлых шеров, почти недоступный темным: эти ромашки умирали без светлой магии. В руках бездарных могли прожить день или два. В руках темных сгорали мгновенно, не давая даже толком к себе прикоснуться, не то что использовать. Этакая светлая издевка, лишнее напоминание о твоей природе, с которой ничего не поделать.
А еще подаренные светлым солнечные ромашки исстари означали недвусмысленное приглашение в постель. Что в сложившейся ситуации издевательством выглядело чуть ли даже не большим…
Разумеется, он захлопнул окно, скинув оскорбительное подношение в сад. А на следующий день высказал Дайму все, что думал о подобных подарках от имперского Палача, чьи руки по локоть в крови темных.
Что же он сказал ему тогда?.. Кажется, спросил, всех ли подозреваемых полковник Магбезопасности Дюбрайн раскалывает через постель. Или всех ли приговоренных он трахает перед тем, как казнить. Во всяком случае, что-то такое спросил, отчего бирюзовые глаза стали почти черными, а улыбка исчезла с вечно сияющего лица…
Правда, почти тут же вернулась — но уже другая, ироничная и холодная. Дайм молча поклонился и отступил. И больше не поднимал эту тему. Больше он вообще не поднимал никаких тем. Не с Роне. Он на него больше даже и не смотрел, предпочитал мимо.
А Роне, вернувшись в комнату за вещами (пора было собираться и ехать дальше в Суард, и делать вид, что ничего особенного не произошло, и терпеть присутствие рядом этого гадского светлого шера с глазами, словно выточенными из сине-зеленого прозрачного горного льда), обнаружил под подоконником несколько уцелевших ромашек. Тех самых, солнечных. Зачем-то присел, протянул руку, с горьковатой ухмылкой тронул пальцами, ожидая, что нежные пропитанные светлой магией цветы рассыплются в черный пепел…
И вдруг понял, что вот уже больше минуты рассматривает одну из них, ту, что покрупнее, поднеся ее к лицу и поворачивая перед глазами. И она не только до сих пор не обратилась в черную грязь — она и вянуть вовсе не собиралась.
Чушь. Такого не бывает. Он ведь не мог в одночасье перестать быть темным шером. Даже не будь это невозможным, такую в себе перемену он бы точно заметил. Но ведь и вторая возможность — чушь не меньшая. Та самая чушь из детской сказки…
Солнечные ромашки не завянут в руках у темного, которому их подарили, если подаривший их светлый шер и в самом деле…
— А я-то все гадал: когда ты о них вспомнишь? Магический сейф — что ни говори, место, конечно, надежное, и даже местами уютное… Однако для цветов не самое подходящее. Спасибо, кстати, что обо мне все же не позабыл, когда приволок в башню этого своего полковника… И о чем ты тогда только думал, Ястреб?
Роне и сам толком не мог понять, о чем он тогда думал. И чем. Не мозгами точно, чердак ему тогда продуло напрочь, и это еще большой вопрос, кто тогда кого еще притащил. Хотя нет, раз в башню, значит все-таки Роне. Ну а тут уже сработала то ли печёнка, то ли какая другая требуха, царапнув напоминанием, что полковнику Магбезопасности незачем видеть трижды дохлого некроманта, особенно так близко. Вот и закинул Ссеубеха в магически экранированный сейф.
А вместе с ним — и мензурку с тремя солнечными ромашками, что уже много лет служила бессменным украшением каминной полки.
— Нет, ну правда, Ястреб! Зачем ты их спрятал? Что в них такого, чего не должен был видеть твой полковник? Он же светлый! Он же этих ромашек охапками…
— Много будешь знать, Ссеубех, станешь четырежды дохлым некромантом.
— А ты — вороной. Если будешь и дальше так скрытничать.
— Четырежды, Ссеубех.
— Щипаной!
Зачем?
Да если бы Роне сам себе мог ответить на этот вопрос!
Ромашки не завяли ни на следующий день, ни после. А он так и не смог их выбросить.
Они стояли у него на каминной полке с первого дня заселения в Рассветную башню. Верный способ спрятать что-то очень ценное — поставить его на самое видное место. И никто не заметит. Или, если заметит, увидит другую ценность, не настоящую…
Ах, этот темный шер Бастерхази, он воистину крут! Вы видели? Да-да-да, настоящие солнечные ромашки! Который год не вянут! И как ему только удается? Наверняка какая-нибудь запретная магия. И он имеет наглость нисколько не скрывать! Подделка? Да нет, мой шер, не думаю, слишком уж напоказ… А впрочем, даже если и подделка… Если подделка такого уровня, что ее не могут отличить от оригинала истинные высших категорий… значит, темный шер Бастерхази воистину крут!
Звякнула ложечка.
— Хороший кофе, — похвалил Диомидов. — А ты, значит, стала врачом?
— Зубным. Всего-навсего.
— Не скучно?
— Привыкла. Ко всему привыкла. И к работе… И к дому.
Диомидов усмехнулся. Сейчас в самый бы раз вспомнить Петьку Сивоухова. И он решил, что пора прервать затянувшийся разговор. Спросил про утреннее происшествие. Зойка сказала, что ездила на дачу к подруге. От станции пошла лесом. Когда вышла на поляну, увидела яму.
— Тут он на меня и кинулся. Я завизжала и укусила его за палец.
Диомидов заинтересовался подробностями. Зоя сказала, что очень испугалась, когда в яме вспыхнул свет и здорово тренькнуло в голове. Она решила, что это конец. Почему-то вспомнила вдруг про больного, которому лечит кариес. Пожалела, что не долечила.
— Был, значит, свет, — задумчиво откликнулся Диомидов.
Зоя кивнула. Он спросил, не видела ли она чего любопытного, когда этот свет вспыхнул. Зоя резонно заметила, что ей в это время было не до рассматривания любопытных подробностей.
— Н-да, — протянул Диомидов.
Он тоже видел свет. Когда полковник отогнал Беркутова от ямы, старичок врач показал ему дозиметр и сказал, что никакого намека на радиоактивность. в этой яме не содержится. Диомидов не успел ему ответить. Он увидел, как из ямы вдруг выплеснулся столб серебряного света. Словно вспыхнул прожектор. Столб вытянулся метров на сорок вверх и исчез. Это произошло как раз в тот момент, когда на поляну вынырнула еще одна машина. Из нее вылез старик в темном пальто и мохнатой шляпе. Диомидов узнал в старике известного академика Кривоколенова. Его молодые спутники вытащили из багажника приборы, и вся группа приблизилась к яме.
А там творилось что-то непонятное. На мерцающей черной поверхности появились серые точки. Одна из них стала расти. Она ползла от края ямы к центру и как бы вспухала, пока не превратилась в серое пятно, крутящееся, как земной шар на экране кинохроники. Затем на пятне замелькали тени, похожие на кубы и параллелепипеды.
И вдруг всплеск черноты. И снова от края к центру поползли точки. Снова возникло серое пятно. А на нем размытая тень, напоминающая человеческую фигуру с воздетыми вверх руками. Потом пятно вздрогнуло, и на нем появились глаза. Широко открытые, с прямоугольными зрачками. Видение продержалось несколько секунд и погасло.
— Салют из другого мира, — произнес кто-то из спутников Кривоколенова.
Старик сердито сказал молодому человеку, упомянувшему про салют:
— Вы бы лучше замеры сделали, чем про салюты распространяться.
— Приборы молчат, — развел руками молодой человек. — А явление заканчивается.
Диомидов бросил взгляд на яму. Яма осталась. Но странный черный лак исчез. На желтом глинистом дне лежал обломок диомидовского ножа. Потом академик придирчиво расспрашивал милиционеров об этом явлении, хмыкал иронически. И наконец уехал.
— Три сеанса было, — сказал Диомидову врач. — Я считал. И все время одно и то же…
А Зоя говорит, что был еще сеанс. Сколько же их всего было? И что это за чертовщина все-таки? Академик ни на один его вопрос не ответил. Уехал сердитый. Что-то ему в этой яме не понравилось.
— Ямы сперва не было, — сказала Зоя. — Поляна как поляна. Цветы там росли хорошенькие, голубенькие. Я хотела букетик нарвать. Наклонилась. И тут яма и раскрылась. А в ней лежал этот… этот убитый. Л палка валялась.
— Палка, говоришь? — перебил Диомидов. — А какая она из себя, эта палка?
— Не знаю. Хотя… На мундштук похожа. Знаешь, есть такие самодельные мундштуки из колечек. Красные, желтые, черные… А может, мне показалось? Может, там только красные… Я еще почему-то подумала про тросточку. Вот, думаю, гулял человек с тросточкой, а его и застрелили. Ну да. Это и была тросточка. С зеленым набалдашником. Но мне ведь некогда рассуждать было. Все смешалось в голове. Яма из ниоткуда… Убитый… А потом этот душить начал…
Зоя передернула плечами и замолчала. Диомидов отодвинул чашку и задумчиво пощелкал по ней ногтем.
— Лица его ты, конечно, не видела? — спросил он.
— Нет. Костюм у него, кажется, серый. А что это за яма?
Диомидов покачал головой. Зоя понимающе взглянула на него и сочувственно улыбнулась. Заметила, что он выбрал себе специальность не из лучших, но, наверное, интересную. Диомидов ответил неопределенно:
— Как тебе сказать? Уезжаем — приезжаем.
— Жена, вероятно, волнуется.
— Не женат я. Вроде тебя.
Зоя нахмурилась, потом засмеялась и сказала, что она женщина самостоятельная, а Диомидову жена нужна. Для разнообразия. Чтобы было к кому приезжать.
— Может, и нужна, — в тон ей откликнулся полковник и сказал, что он еще не успел познакомиться со своей будущей половиной.
— А ты познакомься, — посоветовала Зоя. — Это же легко.
— Кому как, — вздохнул Диомидов, вставая. — Спасибо за кофе, отличный он у тебя.
Пока Диомидов одевался, они еще поговорили немного. Федор Петрович рассказал Зое про кота, которого держит вроде живого талисмана. Зоя поинтересовалась, где Диомидов обедает. Закрывая дверь усмехнулась:
— Значит, уезжаем — приезжаем. А бывает, что и совсем уезжаем?
— Бывает, — согласился Диомидов и протянул руку.
— Пока, — сказала Зоя на прощанье. — Соскучишься — позвони. Поговорим о том о сем.
— Поговорим, — сказал Диомидов и шагнул к лестнице…
А утром он вылетел в Сосенск. Перед вылетом пригласил Беркутова и рассказал ему про трость. Майор махнул рукой, заметив, что мысль Федора Петровича ему понятна, но вряд ли из поисков владельца палки получится что-нибудь путное. Полковнику дело тоже казалось безнадежным, но привычка не пренебрегать даже самыми незначительными возможностями взяла верх. Беркутов ушел от него недовольный. Легко сказать: искать в Москве человека, у которого пропала трость. В том, что она пропала, Диомидов не сомневался. Раз был вор — значит, была и кража. Кроме того, эта вещь после убийства вора из ямы исчезла. Унести ее мог только убийца.
После ухода Беркутова Диомидов придвинул листок бумаги и занялся расчетами. Зоя сказала ему, что, выходя на поляну, взглянула на часы. Было пять тридцать. А в шесть к яме подошел грибник. Он утверждает, что никакой трости в яме не было. За тридцать минут вряд ли мог еще кто-нибудь подойти к яме. Значит, можно считать, что за тростью охотился убийца вора. Предположим, что вор выкрал эту вещь по договоренности с неизвестным. Встреча была назначена в лесу. Но вор был лишним. И незнакомец убрал его. Логично? Да. А что произошло потом? Появилась яма со всеми аксессуарами. Выстрел мог сработать как детонатор. Убийца растерялся. На поляну тем временем вышла Зоя… Стоп! Зойка вышла, когда на поляне ничего не было. Яма перед ней раскрылась внезапно. И в ней лежали труп и трость. Вот дьявольщина!
Диомидов забарабанил пальцами по крышке стола. Выходил какой-то мотив. Полковник прислушался и вспомнил песенку, которую Зойка распевала в школе.
Соловей кукушку долбанул в макушку, Ты не плачь, кукушка, заживет макушка.
Он встал, отошел к окну. Поймал себя на том, что снова напевает дурацкую песню, и ругнулся. Попробовал сосредоточиться на мысли об утреннем происшествии. Была эта яма или не было ее? Значит, так. Выстрел. Вор убит. Упал. Незнакомцу нужна трость, и он делает шаг к яме. Нет. Никакой ямы нет. Какого черта? Сам же Диомидов видел эту проклятую яму. И Зойка. А может, Зойка путает? Загляделась на цветочки и не заметила, как подошла к яме. Если это так, то все становится на место. А если не так? Тогда где же в это время находился труп?
— Вот чушь! — вслух пробормотал Диомидов и снял телефонную трубку. Он решил еще раз переговорить с Зоей.
— Не было, — ответила она. — Нет, я понимаю, что говорю. Я наклонилась за цветком и увидела… Нет, я вполне вменяема сейчас… И тогда…
— Чушь!.. — прошептал Диомидов и тихо опустил трубку на рычаг…
Телега далеко не совершенный способ передвижения. Но выбора не оказалось, и Диомидову пришлось Добираться до Сосенска от аэродрома на этом виде транспорта. Самолет отнял два часа. Телега — три. Но как бы то ни было, в четыре часа дня Диомидов уже шагал по улицам городка. Хотелось есть. И прежде чем пойти к Ромашову, он решил завернуть в чайную.
По дороге Диомидов с любопытством рассматривал аккуратные домики с резными крылечками и удивлялся обилию животного мира на улицах. Перед чайной ему пришлось остановиться. Дорогу переходило стадо гусей. Диомидов давно не видел сразу столько белых птиц, важно переваливающихся с ноги на ногу Картина эта вызвала на его лице улыбку.
Сколько же лет прошло с тех пор, когда босоногому Федьке здорово попало от матери за соседского гусака? Ох и много!.. Впрочем, Веньке Гурьеву досталось не меньше. Но Федьку утешало хоть чувство победителя в споре. А Венька проиграл. Надо же было дураку додуматься, что гуси могут жить под водой. Ох и трепыхался же тот гусак, когда они вдвоем притопили его в речке! Птица все же выжила. А Венька проспорил тогда какую-то вещь. Свайку, что ли? И вот уже нет Веньки: война проглотила Веньку. А жизнь дальше бежит…
Гуси прошли. Диомидов отогнал пришедшие не к месту мысли и шагнул на крыльцо чайной. Долго читал меню, не зная, на чем остановиться. Наконец выбрал рубленый бифштекс и кофе. Заказывая обед, спросил официантку, есть ли в Сосенске гостиница.
— А зачем она нам? — удивилась востроносенькая девчушка. — Дачники, они вовсе на частных живут. А командировочные вроде вас, те как придется устраиваются.
— Неужто я не похож на дачника? — поинтересовался Диомидов.
— Какой же дачник в такую слякоть поедет? — искренне удивилась девушка. — Разве ненормальный какой. — И смутилась, заторопилась. — Заказывайте, гражданин. Не положено мне сейчас посторонними разговорами заниматься.
— Не положено, значит, — серьезно сказал Диомидов. И подумал, что в этом Сосенске трудно потеряться. Здесь, наверное, соседи наперед знают, что у кого на обед будет вариться. — Так, так. И давно дачники съехали?
— Да что вы, в самом деле, привязались? С месяц уж никаких дачников у нас нет. Опоздали вы малость.
— Это почему же я опоздал? — удивился Дио-мидов. — Может, я и есть тот самый ненормальный дачник.
Девушка прыснула. Ей определенно понравился этот широколицый дядька, по-видимому фининспектор. Кто же еще дачниками будет интересоваться? Непонятно было только, почему он так поздно приехал. Обычно фининспекторы приезжали в разгар сезона. Тогда в поселке поднималась тихая паника. Квартиросдатчики, державшие непрописанных жильцов и не платящие налогов, бегали от инспекторов, как мыши от кота. Кто-то все равно попадался, платил штраф. Но инспектор уезжал, и дела шли прежним порядком. Жители поселка к этим налетам привыкли как к неизбежному злу. А этот явно опоздал: наверное, еще неопытный.
Когда раздался телефонный звонок, полный джентльмен дремал в кресле.
— Да, — сказал он в трубку, — я жду вас, мой друг.
Все эти дни он с нетерпением ждал, чем кончится миссия худощавого, который отправился на вертолете прямо в эпицентр «фиолетовой чумы». И вот наконец тот благополучно вернулся. Кое-что он увидел. По поводу увиденного в его голове созрел ряд вопросов. Их нужно было обсудить.
— Да, — сказал полный джентльмен еще раз и положил трубку на рычаг.
На месте лаборатории Хенгенау худощавый джентльмен нашел груду дымящихся развалин. Ни старика, ни фиолетовых обезьян ему не удалось увидеть. В бывшей спальне ученого он обнаружил полуобгоревший сейф. Железный ящик был открыт. Ключ торчал в замке. Это навело худощавого джентльмена на размышления, которыми он и поделился со своим боссом.
— Я так и предполагал, хотя не понимаю, зачем это ему понадобилось, — сказал босс. — Впрочем, от этих немцев можно ждать чего угодно.
Худощавый покачал головой. Он тоже не понимал многого, хотя главное сомнений не вызывало: Хенгенау удрал. Об этом свидетельствовал не только ключ в дверце сейфа. Взорванная ограда террариума, испорченное оборудование — все это говорило о том что Хенгенау сознательно разрушил все мосты.
— Что ж, — произнес полный джентльмен после некоторого раздумья. — Мы поступим правильно, если постараемся извлечь из сельвы то, что там осталось.
— Там? — удивился худощавый. — Там, по-моему, ничего уже нет.
— Ну, ну, — сказал полный. — Есть специалисты, которые этим займутся. В Хенгенау вложено слишком много денег. Кстати, что значит это слово — «Маугли»? Странная фантазия.
— Хенгенау любил Киплинга.
— Я тоже его люблю. Почему Хенгенау не назвал это как-нибудь иначе?
Худощавый джентльмен заметил, что он никогда не задавал себе этого вопроса. Кодовые названия иногда бывают крайне причудливыми. Босс возразил, он сказал, что в этих символах часто скрывается очень глубокий смысл.
— Вспомните-ка, что нам говорили Хенгенау и Бергсон, когда предлагали свои услуги. Речь шла тогда о том, что Хенгенау, занимаясь газовыми камерами, открыл какое-то странное поле. А что получилось? — Полный джентльмен бросил взгляд на худощавого.
— Но ведь Зигфрид информировал нас об изменении характера работ.
— Он ничего не сообщал ни о «фиолетовой чуме», ни о цепной реакции.
— Вы хотите сказать, что они обманули нас?
— Хенгенау — да. Он и Зигфрида обманул. И Бергсона. Он оказался умнее, чем я предполагал. И по этому поводу можно только выразить сожаление.
— Очень сложно получается, сказал худощавый, покачав головой.
— Легкомыслие, мой друг, украшает только женщину, — сказал босс назидательным тоном. — А вот над названием «Маугли» стоит задуматься. Я придерживаюсь той мысли, что Хенгенау с самого начала водил нас за нос. Он вытряхивал из меня деньги на свою лабораторию и делал что-то совершенно другое. И, благополучно добравшись до конца, выпустил на мир обезьян. Да, оборудованием лаборатории следует заняться. И придется эту задачу вам взять на себя, мой друг. Теперь об Отто. Команда Бергсону дана. Условия связи отосланы. Конечно, Отто изрядно удивится, когда Бергсон сообщит ему наши директивы. Но что поделаешь? Выбирать ему не приходится.
— Мне кажется, удивлен будет Бергсон. Он ведь до сих пор уверен, что Отто мертв.
— Откуда у вас эти сведения?
— Бергсон сам говорил мне. Он рассказывал, как вместе с Хенгенау и Зигфридом присутствовал на похоронах Отто, погибшего якобы в автомобильной катастрофе.
— А он знал Отто в лицо?
— Нет.
— Что ж, Хенгенау надо отдать должное. Он умеет обделывать свои делишки. Но с нами у него это не пройдет. Устроил я все так, что Бергсон придет к Отто от Зигфрида. Зигфрид в свое время сообщил мне все пароли. А Хенгенау воображает, что Отто его человек.
Полный джентльмен позвонил и приказал лакею подать коктейли. Худощавый задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику кресла и спросил:
— Так что же это такое: «Маугли»? Вы меня заинтриговали.
— Я полагаю, мой друг, что вам не следует задерживаться в столице, — ответил полный. — Чем быстрее мы разберемся в обстановке, чем скорее извлечем остатки лаборатории Хенгенау из сельвы, тем скорее вы получите ответ на этот вопрос. Тем временем и фантастический жезл окажется у нас в руках. Между прочим, неплохо бы организовать поиски Зигфрида. Будет неприятно, если окажется, что он мертв. Ну а если он жив, то надо не допустить, чтобы с Зигфридом Вернером что-нибудь случилось Вполне вероятно, что он находится сейчас рядом с Хенгенау. Секретарь профессора не должен покидать своего хозяина. Однако кто знает? Хенгенау уже доказал нам, что он человек решительный. И если он подозревал своего секретаря…
Закончив эту длинную тираду, полный джентльмен поднес бокал к губам. Худощавый последовал его примеру. Но еще не все вопросы были выяснены. Сделав глоток, худощавый джентльмен медленно произнес:
— Не слишком ли мы оптимистично настроены? Ведь с этим Отто никто из наших людей никогда не связывался.
— Да, — вздохнул полный. — Но он жив и здравствует. Вот полюбуйтесь. — И он подал собеседнику книгу.
— Я ведь не читаю по-русски, — сказал худощавый.
— Это он. Видите, год выпуска нынешний. — И полный джентльмен прочитал: — «Ридашев. «Жажда».
— Он стал писателем?
— А что тут особенного? — откликнулся полный. — Каждый устраивается как умеет.
Джентльмены выпили коктейли и разошлись. На сегодняшний вечер с делами было покончено. Все вопросы решены, машина запущена. Оставалось ждать результатов.
Из того факта, что человек спит на девичьей кровати, не следует делать вывода, что ему снятся девичьи сны. Людвиг Хенгенау спал без сновидений. Его не мучили кошмары ни в молодости, когда он служил рядовым врачом в психиатрической лечебнице, ни потом, когда он производил опыты над заключенными в лагере смерти под Эльбой. Это был секретный лагерь. Целиком спрятанный в землю, он не привлекал внимания любопытных глаз. В обширных бункерах не было никаких производств. Только лаборатории и помещения для подопытных. И если в какой-нибудь лаборатории вдруг раздавался крик, то его гасили толстые бетонные стены.
Бергсон возглавлял охрану. Хенгенау руководил научными исследованиями. О характере работ даже Кальтенбруннер не имел представления, хотя они и проходили по его ведомству. Болтали, что Хенгенау ищет вирус шизофрении. Но это была, конечно, болтовня.
В 1944 году Хенгенау пожелал сделать личный доклад Гитлеру. Недоверчивый фюрер, напуганный заговорами, долго колебался. Наконец разрешение было получено. Гитлер принял Хенгенау в присутствии Бормана. Перед тем как впустить ученого в кабинет, его тщательно обыскали. Это было унизительно, но Хенгенау смирился. Он вытерпел даже запах потной руки чиновного эсэсовца, бесцеремонно обшарившего его рот.
Доклад длился час. Не было сделано ни одной записи. И сразу же начались работы по перевозке лаборатории в сельву. Во всех приказах операция называлась «Маугли». Что стояло за этим словом, никто не знал. Бергсон, хоть и был близок к Хенгенау, в существо дела не был посвящен. Личный секретарь Хенгенау Зигфрид Вернер знал немногим больше.
Когда кончилась война, Бергсон был принят полным джентльменом, который снисходительно выслушал его и перепоручил заботам худощавого. А немного спустя лаборатория в сельве стала получать оборудование и медикаменты с маркой одной из фирм босса. Транспортировкой занимался Бергсон.
Хенгенау к смене хозяев отнесся безразлично. Откуда текут деньги, его мало интересовало. Он спал спокойно, без сновидений. Он не видел снов ни в золотом Детстве, ни в юности, ни теперь. Как психиатр, он понимал, конечно, что человек не может спать без сновидений. Но он не помнил, что ему снится.
В то утро он проснулся, как всегда, рано. И решил окончательно: довольно, «Маугли» себя исчерпала.
Позавтракав, Хенгенау надавил кнопку звонка В дверях вырос толстый белокурый немец.
— Зигфрид, — сказал старик, не глядя в его сторону. — Зигфрид, сейчас вы отпустите всех цветных Рассчитайте их — и в шею.
— Хорошо, господин доктор. Как поступить с охраной?
— Охрану снимите. Пусть отдыхают. Завтра придет вертолет. Завтра они будут тискать мулаток в Рио. Мы кончили работу.
— А «эти», господин доктор?
— Что «эти»? «Эти» у себя дома. — Хенгенау усмехнулся. — Ну, ну, старина, не надо трусить. Их я возьму на себя.
Хенгенау пошел в центральную лабораторию. С грустью огляделся. Со всех сторон на него смотрели экраны приборов. Черные и зеленые ящики, усеянные кнопками, тумблерами и индикаторными лампами, стояли словно в ожидании. К одному из них, опутанному проводами, старик ласково прикоснулся рукой.
— Прощай, дружок, — тихо прошептал он. — Тебя я никогда не забуду. — И, резко повернувшись, вышел в другую комнату. Открыл дверцу сейфа, достал оттуда стеклянную ампулу, наполненную белыми кристалликами, и взвесил ее на руке.
— Жизнь, — усмехнулся он. — Ну что ж, поторгуемся, господа. Только предварительно я преподам вам урок вежливости.
Положив ампулу на стол, Хенгенау вытащил из сейфа пачку густо исписанных листов бумаги. Подошел к камину, чиркнул спичкой. И тщательно мешал горящие листы щипцами, пока они не превратились в золу.
— Теперь все, — вздохнул он и приблизился к окну. Отсюда было видно помещение охраны. «Двадцать, — размышлял старик. — Их двадцать, а я один. Плюс верный Зигфрид. Он уже, конечно, сделал все, что надо».
В окно было видно, что у домика охраны царит оживление. Группа разномастных людей что-то обсуждала. От толпы отделились двое и побежали через двор по направлению к складу с продуктами.
— Торопитесь! — пробормотал старик. — Я ведь тоже спешу. Но почему не видно Зигфрида? Хотя…
Он подождал еще. Те двое возвращались с корзинами в руках. Толпа встретила их радостным гулом. На свет появились бутылки. Старик взял бинокль и удовлетворенно хмыкнул.
Через полчаса он уже шел через двор. Перешагнув порог домика, остановился в дверях. На полу в разных позах лежали охранники. Двое сидели за столом, уронив головы. Хенгенау пересчитал их. Двадцать. Теперь надо найти Зигфрида, подумал он и закрыл дверь.
Но Зигфрид исчез. Старик два раза обошел дом, заглянул на склады, на электростанцию. Его верного секретаря и телохранителя нигде не было.
«Догадался, — подумал Хенгенау. — Ну да черт с ним! Никуда не уйдет. «Эти» бегают быстро».
Он снова пересек двор, но уже в другом направлении. Подошел к бетонной стене и отпер маленькую железную дверь. Спустился в узкий коридор, который привел его к другой двери. Он отпер ее и поднялся в маленькое помещение. Хенгенау оказался как бы внутри половинки яйца, поставленной краями на землю. Через три окна, похожие на амбразуры дота, он мог видеть почти всю территорию, огороженную высокой бетонной стеной. Это был террариум, предмет гордости Хенгенау. А сам он находился на наблюдательном пункте.
Так начинались события, потрясшие некоторое время спустя почти весь мир. И в оценке причин этих событий был в большей степени прав худощавый джентльмен, а не его босс. Но и босс не во всем ошибался. Старый Хенгенау не желал менять хозяев. Просто он решил дать им понять, что он стоит больше, нежели они думают. И нужно это было потому, что Хенгенау знал: скоро ему потребуется много денег на новые опыты. Он чувствовал, что стоит на пороге большого открытия. Такого открытия, какого еще не знал мир ни во времена Галилея, ни позже. Правда, ему еще далеко не все было ясно. Но детали Хенгенау не волновали. Его ум улавливал существо вопроса. А это было сейчас самым главным. Стоило думать, стоило жить, стоило выколачивать деньги. Хенгенау хотел быть так же велик, как Эйнштейн.
— Анныванна, вас не было три часа сорок две минуты, — пытаясь скрыть радость, сообщила мне заместительница Лариса, — я доложила руководству.
— Вот стерва, — вырвалось у меня.
Совсем не хотела произносить вслух, но сказала, надо же!
Крысоподобная помощница в ужасном фиолетовом костюме потеряла дар речи. Через пару секунд я увидела, как ее ноздри раздуваются, а затем едва заметное простому глазу движение на левом каблуке. Передо мной стояла ведьма. Все в таком же фиолетовом костюме, но теперь с желтыми змеиными глазами, растрепанными волосами и кривыми зубами.
— Что ты сказала, зараза?
Молнии так и сверкали над ней.
— Что слышала, — рявкнула я, крутясь на каблуке. Мои глаза сверкнули желтым, а над головой прогрохотал гром. Надо же, она тоже ведьма. Я-то наивно полагала, что в конторе одна такая.
Крыса-Лариса попыталась вцепиться мне в волосы. Как же! Ее отбросило на пару метров и шваркнуло об стену.
— Зеленая еще, чтоб со мной тягаться.
Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену, и вошел Питер Кун.
— What’s happened?
Но не успела я ответить, как директор крутанулся влево и предстал в образе черта с рогами, хвостом и выбивающейся из-под белой рубашки шерстью.
— Вы, обе, с ума сошли? – пискнул он.
— Она меня стервой обозвала!
— Она пыталась вцепиться мне в волосы!
— Что за шабаш вы тут устроили?
Дверь снова бухнула об стенку, и на пороге появился программист Саша. Из-за спины виднелись белые перья, над головой светилось что-то золотистое.
— Пшел вон! – крикнули мы хором.
Сашка смутился, буркнул «думалпомощьнужна» и скрылся за дверью.
Мы переглянулись и рассмеялись.
— Ладно, девочки, пошли чай с тортом пить. Сегодня все-таки наш профессиональный праздник: пятница, тринадцатое.
— Думала, ты только по-английски можешь, — хмыкнула я.
Нет, все-таки мой босс – душка. Да и заместительница ничего. Ей бы только зубы выправить и костюм поменять. Фиолетовый ей не идет.
ссылка на автора
Юлия Рыженкова https://litmarket.ru/ryzhenkova-yuliya-p3324
С утра троглодиты куда-то уходили. Вблизи пещерного селения оставались только немощные, морщинистые старики, седые старухи и малолетние дети.
Это давало возможность Сергею беспрепятственно ходить по всему цирку, пересекая в различных направлениях низкорослые заросли. Во время этих скитаний он натыкался на полузанесенные илом каналы, потрескавшиеся каменные плотины, обломки металлических колес, длинные возвышения, похожие на насыпи, ржавеющие механизмы, криволинейные рычаги, пустотелые шары, наполовину погруженные в тинистый грунт.
Никого из троглодитов возле остатков сооружений и машин Сергей не встречал. Очевидно, они не знали назначения всех этих предметов, не имели никакого отношения к тем, кто некогда отлил, отковал или обтесал из каменных глыб все то, что приводило в удивление Сергея.
Как- то, заметав на берегу озера старика, он показал рукой на колесо со спицами, торчащее из воды. Старик тотчас же отвернулся, на лице его появилось выражение отвращения и страха. По-видимому, остатки гидротехнических сооружений вкушали ему суеверный ужас.
Сергей глянул на венерянина и вздохнул. Ему стало жаль троглодитов. Почти все они производили на него впечатление слабоумных. Редко можно было уловить отблеск мысли в их маленьких мышиных глазках, движения их были медлительные, вялые. Оживлялись они только во время еды, сопровождающейся визгливыми криками, оплеухами, щипками. Даже в детях было что-то старческое. И не разум, а инстинкт руководил их действиями. «По всей вероятности, — думал Сергей, — передо мной далекие потомки некогда культурного народа, не устоявшего перед натиском орд жестоких завоевателей. Кочевники разорили города коренного населения и принудили уцелевших искать убежище в глубине утесов. Здесь горожане дичали и вырождались. Скудная пища и всевозможные заболевания тормозили умственное развитие побежденных, участились случаи рождения кретинов, эпилептиков, идиотов. Возможно также, что пещеры, в которых они поселились, были прорыты водой в толщах горных пород, содержащих радиоактивные вещества, и троглодиты из года в год подвергались воздействию гамма-лучей. Они поглощали вредные вещества вместе с пищей и подои, вдыхали их с воздухом. Вещества эти поражали нервные волокна, способствовали нарушению деятельности желез внутренней секреции, И вот, в результате всего этого, века спустя после нашествия, на берету водоема сидит слабоумный старик, разум которого можно сравнить с угольком, еле тлеющим под слоем сивого пепла».
Однажды Сергей забрел в юго-западный угол кратера.
Здесь, в кустах, он наткнулся на колодец, огражденный невысоким каменным барьером. Круглое отверстие его было полуприкрыто массивной крышкой, испещренной бурыми чешуйками ржавчины. Уходящие в неведомую глубину цилиндрические стенки были сложены из плит фиолетового камня, хорошо подогнанных друг к другу.
В плиты были вбиты прямоугольные скобы, отстоящие одна от другой примерно на три четверти метра. Рассеянный дневной свет освещал только верхние скобы, остальные тонули в синей полутьме.
Серповидный зазор между стенкой колодца и краем крышки был настолько широк, что через него можно было проникнуть в колодец.
С минуту Сергей колебался, потом, обхватив обеими руками край стенки, стал спускаться. Сперва ноги его висели в воздухе, затем он нащупал носками ботинок ближайшую скобу и встал на нес.
«Начало удачное, — подумал Сергей и, ухватившись за самую верхнюю скобу, опустил правую ногу еще ниже. — Буду продолжать спуск. Очевидно, колодец соединяется с каким-то горизонтальным туннелем».
По мере спуска темнота вокруг него сгущалась, а светлый серп над головой уходил все дальше.
Скоб оказалось тридцать. Потом ноги уперлись в каменное дно — глубина колодца была ненамного больше двадцати метров.
Когда глаза Сергея свыклись с полутьмой, он убедился, что первоначальное предположение оказалось правильным — вправо и влево от него тянулся широкий проход овального сечения.
Сергей пошел влево. Ему казалось, что в этом направлении его отделяет от основания кольцевого вала меньшее расстояние, чем в противоположном.
Постепенно туннель расширялся и делался выше. Поначалу Сергей вынужден был идти согнувшись, а локти его задевали за боковые стены; метров через двести до сводчатого потолка нельзя было дотянуться даже кончиками пальцев, а проход резко расширился.
Наконец Сергей очутился в круглой пещере. С вогнутого, похожего на огромное блюдо, потолка ее лился слабый зеленоватый свет.
Присмотревшись, Сергей понял, что потолком пещеры служит дно озера, состоящее яз какого-то прозрачного зеленоватого вещества. Сквозь волокнистые слои, пронизанные извилистыми жилками, были явственно видны толщи спокойной прозрачной воды. Смутными тенями проплывали над головой шарообразные синеватые существа с многочисленными щупальцами, делающими их похожими на клубки змей. То всплывали на поверхность, то опускались на дно какие-то двухвостые полуметровые чудища с головами скорпионов и туловищами уховерток, и, сворачивая петлями тонкие пятнистые тела, судорожными толчками перемещались беспозвоночные, напоминающие больших пиявок.
На глазах Сергея все эти уродливые обитатели водоема дрались, кусали, рвали на части друг друга. Сильные умерщвляли слабых, большие — пожирали маленьких.
Минут пять Сергей наблюдал за тем, что происходило в этом огромном аквариуме, затем стал осматривать стены пещеры. Одна из них, вертикальная, плоская, напоминала экран. На расстоянии метра от пола в нее были вделаны два симметрично расположенных кольца. Между ними темнели небольшие круглые отверстия, перемежающиеся с бугорками, сходными с головками заклепок. Все они были расположены на одной вертикальной линии и как бы соединяли разносторонние белые треугольники, обращенные вершинами в противоположные стороны: нижний — вверх, верхний — вниз.
Сергей осторожно дотронулся до левого кольца и чуть повернул его. Оно бесшумно поддалось его усилию. В пещере сразу же потемнело. Что-то иссиня черное, выдвинувшись из потолочного карниза, заслонило часть дна водоема, словно шторой задернув почти всю левую половину аквариума.
Заинтригованный происходящим, Сергей повернул правое кольцо. Теперь затемнилась вторая половина водоема. Обе сегментные шторы почти сомкнулись. Слабый свет пробивался только в узкую щель между их кромками. В пещере стало совсем темно. Сергей начал шарить рукой по стене, чтобы повернуть какое-нибудь кольцо в обратную сторону и раздвинуть шторы. При этом он наткнулся на шляпку одной из заклепок. Та тотчас же ушла в стенку, точно спряталась в ней, а из круглого отверстия вырвался узкий пучок света и, расходясь конусом, упал на противоположную стену пещеры. На ней возникла голова уродливого трехглазого существа, широко разинувшего зубастую пасть. Рогатая морда слегка поворачивалась, словно осматривая внутренность пещеры.
Рогатая тварь быстро исчезла. Вместо нее на Сергея стало пялить большие стебельчатые глаза какое-то членистоногое, с угрожающим видом приподнявшее здоровенную клешню. Оно в свою очередь уступило место третьему, еще более страшному на вид существу — двухметровой многоножке.
«По- видимому, -догадался Сергей, — я случайно обнаружил секрет венерянских жрецов прошлых поколений. При помощи каких-то оптических приспособлений они проектировали увеличенные изображения обитателей водоема на стену пещеры и навевали ими страх на верующих, впадавших в оцепенение при виде этих ужасов. Для создания религиозного экстаза нужен фон, им в этой пещере служили тени уродливых водяных существ. В недостатке выдумки жрецов обвинить нельзя. Ишь до чего дошли — даже сегментные шторы для затемнения пещеры приспособили».
Повернув оба кольца, Сергей вернул шторы-задвижки в исходное положение и, не обнаружив в пещере еще чего-либо, достойного изучения, пошел по туннелю дальше.
Минут через тридцать, когда он должен был уже приближаться к основанию кольцевого вала, путь ему преградил завал из угловатых каменных обломков. Метров десять пришлось ползти на животе, рискуя застрять в какой-нибудь щели или вызвать резким движением новое обрушение кровли.
Наконец Сергей добрался до такого места, где снова можно было выпрямиться. Завал предшествовал лестнице с узкими и крутыми ступенями из грубо обтесанных каменных плит. Лестница привела в полуразрушенное помещение. Потолок его подпирали витые колонны. Между колоннами, двумя рядами уходившими вглубь помещения, виднелись паукообразные машины с симметрично расположенными вогнутыми и выпуклыми дисками. От коленчатых придатков к противоположным стенам протянулись толстые провода.
На полу и различных частях машин, неизвестно для чего предназначенных, лежал толстый слой пыли. Никаких следов на нем не было. Очевидно, в заброшенное это помещение давно никто не заходил.
Бездействующие машины произведя на Сергея гнетущее впечатление. Возбуждение, охватившее его в тот момент, когда он, энергично орудуя руками, преодолевал завал из угловатых каменных обломков, уступило место усталости. На него нахлынула грусть. Захотелось вообразить то, что произошло здесь когда-то, узнать, что случилось с разумными существами, сконструировавшими эти циклопические механизмы.
«Почему они покинули кратер? — спрашивал себя Сергей, скользя недоумевающим взглядом по горизонтально и вертикально расположенным дискам, изогнутым рычагам, запыленным пластинам, воронкообразным углублениям, скрюченным стержням, надломленным штангам. — Что нарушило трудовой ритм, некогда царивший здесь? Какое стихийное бедствие принудило венерян без оглядки бежать отсюда? Извержение вулкана, пробудившегося от длительной спячки? Катастрофическое наводнение? Внезапное нападение жестоких и сильных врагов?»
Ответа на эти и другие, связанные с ними, вопросы Сергей не находил.
Обойдя все помещение, Сергей нигде не обнаружил второго выхода. Всюду он натыкался на крутые, почти вертикальные стены или хаотическое нагромождение массивных обломков вулканических пород. По-видимому, где-то под ними были люки, лестничные клетки или какие-то сквозные отверстия — приближая лицо к щелям между камнями и скрюченными металлическими полосами, Сергей явственно ощущал токи прохладного влажного воздуху, идущие откуда-то снизу.
Наконец за одной из колонн он заметил небольшую круглую брешь во внешней стене помещения. Из бреши высовывался ржавый патрубок, похожий на кусок водопроводной трубы. Сергей, понатужившись, вытащил его и, сдув мелкий, щебень и пыль, прильнул глазом к отверстию.
Оно оказалось пробитым во внутреннем склоне кольцевого вала и было расположено как раз против пещерного селения троглодитов. Темные горловины этих примитивных жилищ напоминали издали гнезда земляных ласточек, часто встречающиеся в крутых глинистых обрывах Северного Донца, Припяти и Десны.
Расширить отверстие настолько, чтобы через него можно было пролезть, Сергею не удалось. Прочная каменная стена не поддалась его усилиям. Она выдержала бы даже удары тяжелого, окованного железом тарана. Только мощный направленный взрыв мог бы раздробить массивные каменные глыбы, отделяющие Сергея от внешнего мира.
Побродив некоторое время возле диковинных машин, он опустился по лестнице в туннель и быстро пошел в направлении колодца, через который два часа назад проник в подземелье. Надежда выбраться этом путем на свободу угасла.
В тот же день Сергей еще раз подошел к тому месту, где река скрывалась под толщей горных пород.
Просвет между поверхностью воды и каменным сводом был узкий, он напоминал щель.
Не заметив поблизости троглодитов, Сергей стал просовывать в щель длинную ветку, стремясь узнать, нет ли где-нибудь вблизи полости с высоким потолкам, не переходит ли щель в туннель.
В том, что река не всюду заполняет каменное ложе, Сергей был убежден. Он не знал одного — на каком расстоянии от входа канал превращается в пещеру; донырнет ли он до этого места или попытка выбраться таким путем на свободу равносильна самоубийству.
И все же, чем глубже он вдумывался в свое положение, тем более заманчивой представлялась мысль использовать для бегства подземную реку. Броситься в нее и отдать себя во власть течения.
Плавает он хорошо, под водой может находиться около двух минут. За это время течение унесет его метров на двадцать-двадцать пять, тем более, что он всячески будет ему помогать. «Иного выхода нет, — думал Сергей, борясь с сомнениями. — Придется рискнуть».
Утром, когда мужчины снова куда-то ушли и в пещерном поселке остались только женщины и дети, Сергей нырнул в реку? Он плыл вблизи поверхности, касаясь одной рукой потолка, чтобы тотчас же всплыть, когда в нем окажется полость.
Метров через десять пальцы вытянутой руки попали в какую-то дыру, а голова вслед за этим вынырнула из воды.
Некоторое время Сергей плыл, с наслаждением вдыхая прохладный воздух, потом потолок внезапно понизился. Пришлось снова нырнуть.
То погружаясь в воду, то высовывая из нее голову, Сергей продвинулся вниз по течению метров на сто.
Наконец он очутился в большой пещере, освещенной слабым рассеянным светом, пронимающим через отверстия в потолке.
Поначалу вода доходила Сергею до пояса, потом стала добираться до груди. Скользкое дно и многочисленные камни затрудняли продвижение. Голова задевала за известковые наросты. В одном месте в воду рухнула глыба, на которую Сергей слишком сильно налег плечом.
Но все же он продвигался вперед.
Река извивалась. Поворачивая то влево, то вправо, она текла через пещеры с высокими сводчатыми потолками, уходящими в недосягаемую высоту, ныряла под каменные стены, фосфоресцирующие в темноте, журчала под известковыми арками, усеянными разноцветными блестками, широкими водопадами низвергалась в омуты.
Потеряв представление о времени и расстоянии, Сергей начал было уже отчаиваться в успехе своей затеи, когда течение снова ускорилось и, подхватив его, стремительно понесло.
С минуту его бросало из стороны в сторону, он ударялся то плечом, то бедром о камни, потом его увлекло вниз. Сергей, не ожидавший этого, едва не задохнулся — так долго ему пришлось оставаться под водой.
Но это самое продолжительное ныряние оказалось последним. Когда, ощущая нестерпимую боль в груди, Сергей всплыл на поверхность, каменного потолка над головой не оказалось. Река, вырвавшись на простор, спокойно и неторопливо текла по травянистой равнине, кое-где усеянной группами каких-то длиннолистных деревьев.
Кольцевой вал остался позади.
Сергей не стал ждать, пока на его пути появятся новые преграды. Отфыркиваясь и часто взмахивая руками, он быстро поплыл к берегу.
— Кажется, я кое-чему помешала, — сказала Лиззи и мило улыбнулась Изабелле де Соролье.
— Лиззи, — сказал Мартин Чандос, сжимая и разжимая пальцы, — что, во имя всего святого, ты делаешь на борту моего корабля?
Она пожала плечами под свободной блузкой, которая была заправлена в широкий коричневый кожаный пояс, поддерживающий ее узкие бриджи.
— Я слышала, что вы отправляетесь в новую экспедицию, и решила, что пойду с вами. Я потеряла все из своей доли добычи «Потаскушки», выкупая свою жизнь.
Лиззи Холлистер протянула руку к блюду с фруктами, стоявшему на столике в каюте, выбрала яблоко-мамми и впилась в него зубами.
Поверх фрукта она посмотрела на них.
— Я не буду вам мешать, Мартин. Я буду вести себя тихо, как складская мышь.
Она подошла и села на край койки в каюте, старательно жуя.
— Dios mío! — выплюнула испанка. — Как долго мы будем с ней мириться?
Лиззи подняла фиалковые глаза и посмотрела на Изабеллу де Соролью. То, что испанка прочла в этих потрескивающих фиолетовых глубинах, заставило ее ахнуть и повернуться к Мартину Чандосу.
— Она убьет меня! Я вижу это по ее лицу. Она всадит мне нож между ребер!
Мартин Чандос переводил взгляд с одной женщины на другую. Ярость и голод в нем улетучивались; и когда они исчезли, ситуация показалась ему донельзя смешной. Он запрокинул голову и громко расхохотался прямо там, в каюте, с Изабеллой, уставившейся на него, словно на сумасшедшего, и Лиззи, жующей свое яблоко-мамми.
Изабелла гордо вскинула голову, ее темные глаза заблестели.
— У вас получилась отличная шутка, Мартин! Шутка, которая мне не нравится! Вы посмеялись над любовью, которую я вам предлагала. Очень хорошо, я больше не буду вас беспокоить!
Она прошла мимо него, дыхание со свистом вырывалось из ее тонких аристократических ноздрей. Словно желая показать ему всю глубину своего презрения, она даже не побеспокоилась поправить обрывки платья, прикрывая обнажившуюся грудь. Она прошла в дверь каюты правого борта, и дверь закрылась.
Лиззи швырнула мамми-яблоко через всю комнату так, что оно разбилось о переборку.
—Отлично! Вот мы и избавились от этой охотящейся за мужем обузы! — выплюнула она и вытерла ладони о штаны, улыбаясь Мартину. — Кроме того, она не знает, что такое любовь.
Лиззи Холлистер поднялась на ноги, потянулась и рассмеялась, увидев, как его взгляд скользнул по ней. Она легко шагнула вперед.
— Я знаю, что такое любовь, Мартин Чандос. Ты ведь знаешь это, не так ли?
— Лиззи, я…
Она обвила рукой его шею и прижалась к нему. Ее рот был всего в нескольких дюймах от его собственного, так что он мог чувствовать ее ароматное дыхание.
— Ты ведь помнишь, не так ли, Мартин?
— Клянусь пылающим колесом Мога Руита!
Мартин Чандос взревел, положив свои большие руки на Лиззи, поднял ее с пола и наклонился к ее губам. Безумие, которое зажгла Селеста д’Ожерон и накормила Изабелла де Соролья, он потратит на эту прелестную хойден!
Ее рот был влажным сладким плодом, вкусом которого он наслаждался. Селеста велела ему искать эти губы, целовать эти крошечные ушки.
И тут с глухим стуком открылась каюта правого борта. Изабелла стояла и мягко улыбалась в обрамлении света лампы, ее порванная одежда была подколота.
— Я забыла свой веер, Мартин.
Мартин Чандос тихо выругался, как может выругаться только ирландец. Он отпустил Лиззи так внезапно, что она пошатнулась.
— Вы достали меня своей ревностью! — сказал он, когда смог. — Возьмите каюты, вы обе. Я буду ночевать на носу, с Редскаром.
Он вышел и захлопнул за собой дверь каюты. Изабелла подняла веер из перьев и помахала им, глядя яркими, жесткими глазами на Лиззи Холлистер. Лиззи срючила смуглые пальцы на манер хищной когтистой птичьей лапы, и испанка поспешно ретировалась в другую каюту.
Оставшись одна, Лиззи пнула безобидную подушку и пробормотала себе под нос несколько горячих слов.
***
«Лунный Свет» шел на юг мимо мыса Святого Николая. Небо над головой сияло медью, а Карибское море было синим и беспокойным. Ветер, который усилился в ранние утренние часы, теперь натягивал большие паруса до опасного треска такелажа и скрипа дубовых рей.
Мартин Чандос стоял у перил, снова в бриджах и белой льняной рубашке. Его каштановые волосы были собраны на затылке, и он выглядел как ирландский джентльмен, каким всегда себя считал — до вчерашнего вечера в губернаторском патио с Селестой д’Ожерон.
Редскар подошел к нему, когда он стоял перед клеткой с посохом-хлыстом.
— Ребята спрашивают себя, будет ли ваша удача так же хороша, как в прошлые три раза, сэр.
— Это не столько удача, сколько знание ветра и приливов, лохматая ты обезьяна! Сейчас весна, и корабли с золотом будут собираться для летнего путешествия в Испанию, потому что любой моряк скажет вам, что Атлантика в это время самая тихая.
Внизу раздался взрыв смеха,перемежающийся женским голосом. Редскар тихо рассмеялся.
— Лиззи Холлистер! Она поддерживает команду в хорошем настроении. Ребята последуют за ней и за тобой на край света.
Мартин Чандос недовольно хмыкнул, когда Лиззи, раскачиваясь, перелезла через перила, легкий ветерок трепал ее блузку, ее черные волосы пенились вокруг загорелого лица. Она весело помахала рукой двум мужчинам и пошла им навстречу.
— Как вам спалось прошлой ночью, Редскар? Мягко и уютно, как младенцу в гамаке?
Редскар рассмеялся, и Лиззи продолжила, приподнявшись, чтобы сесть на перила переднего поручня.
— Я отлично выспалась в его каюте. На хорошем матрасе. Жаль, что ему пришлось отказаться от этого. Но испанская шлюха не позволила мне устроить его поудобнее.
Ее фиалковые глаза смеялись над ним. Прошлой ночью эти дразнящие слова только усилили бы его ярость, но сегодня, когда небо над головой ярко сияло, а «Лунный Свет» пробивался сквозь пенящиеся голубые воды, Мартин Чандос тоже мог смеяться. Он пригрозил:
— Я вернусь в свою постель в одну из этих ночей. Тогда мы посмотрим, насколько крепко ты спишь.
Позади них раздался голос:
— Ей нужно поспать, Мартин. Лучше приходите в мою постель. Ручаюсь, вы найдете прием теплее, чем у нее!
Изабелла де Соролья сошла с трапа, ее разорванное белое платье сменилось зеленым бархатным, лиф которого был украшен крошечными белыми бантиками.
Лиззи Холлистер мрачно нахмурилась, оценив ее элегантность. Она усмехнулась:
— Эта тряпка выглядит более прочной, чем белый бархат, который ты порвал прошлой ночью, Мартин. Почему бы не попробовать свои силы на ней?
Ревущий смех Редскара оборвался, когда Мартин Чандос сделал жест рукой. Рыжебородый гигант подошел к Лиззи, обнял ее, поднял и посадил себе на бедро.
— Капитан велел отвести тебя вниз, Лиззи. Какое-то время у тебя была своя доля солнечного света.
Лиззи визжала и махала ногами, но Редскар двигался как неотразимый джаггернаут. Мартин Чандос с минуту наблюдал за ним, улыбаясь громким обещаниям Лиззи отомстить. Когда он повернулся, Изабелла де Соролья стояла рядом и с любопытством смотрела на него.
— Вы странный человек, — сказала она наконец. — Вы богаче испанского вельможи, но рискуете всем этим и своей жизнью, снова отправляясь в море. С вашим состоянием вы могли бы стать офицером европейского флота. Даже добиться титула, с той удачей, о которой говорят ваши люди. И вы отказываетесь от этого ради… чего?
— Давай вместо этого скажем: «И ради чего вы отказываетесь от меня?» Ведь вы же именно это хотели сказать, дорогая Изабелла.
Он подошел с ней к поручням правого борта и посмотрел на сверкающее небо и синие набухающие волны. Его рука указала на белые шапки и пушистые облака вдалеке.
— Это большой мир, новая Америка. Вы не найдете здесь ни титулов, ни флота. Она ставит всех людей в равное положение, позволяя каждому искать свою собственную судьбу.
— Мы философствуем, — поддразнила она. Мартин Чандос выпрямился. Далеко с подветренной стороны, как слабая точка на фоне необъятности воды и неба, на них надвигался корабль. Он поднес подзорную трубу к глазу и внимательно посмотрел в нее.
Это был огромный красный галеон с пышной позолоченной отделкой на массивных кормовых каютах и носовой головой-клювом. Ее бизань-мачта исчезла, и корма зияла пустотой между покрытыми позолотой перилами. На главной мачте висел холст, который был содран и разорван, как когтем, остатки некогда гордых парусов все еще свисали со сломанной мачты. Корабль выглядел не способным к сопротивлению и борьбе. Он клевал носом и раскачивался на волнах, а его экипаж явно страдал от жажды и усталости.
Корабль назывался «Сан-Педро». Налетевший с Антильских островов шторм застал его на полпути между Эспаньолой и Картахеной. В течение дня и ночи он все крепчал, пока не разразилась буря. Команда пострадавшего корабля остро нуждалась в пище и воде.
Мартин Чандос прислал еду и воду в больших жестяных банках. В качестве оплаты он облегчил трюм «Сан-Педро», где хранились огромные бело-голубые алмазы, добытые на промывках в Бразилии. В течение двух лет эти алмазы хранились в гаванской гавани. Теперь их в корзинах подняли на главную палубу «Лунного Света».
— Это только начало.
Мартин Чандос ухмыльнулся Редскару, опуская руку в пасть плетеной корзины. Сверкающие камни размером с голубиное яйцо просачивались сквозь его пальцы.
— Я буду пиратом и морским разбойником, как никто до меня!
Если Редскар и заметил горечь в его голосе, то только пожал плечами и продолжал восхищаться сказочными драгоценностями в тюках, брошенных тут и там на дощатые настилы палубы.
***
Это и правда было только начало.
«Лунный Свет» шел вдоль побережья Кубы с юга на запад, грациозно рассекая голубые воды Карибского моря. Он стоял в стороне от водных маршрутов из Картахены в Пуэрто-Белло и Веракрус, как пантера, вышагивающая рядом с охотничьей тропой.
Терпение Мартина Чандоса было вознаграждено. Однажды днем с востока вышли три больших галеона с кипенно белыми парусами поверх позолоченной резьбы надстроек, и трех этих прекрасных раззолоченных морских птиц подстерегала голодная пантера в лице «Лунного Света».
Редскар бросил взгляд на три корабля и покачал рыжей головой.
— Их слишком много, Мартин. Один из них — сокровище, два других — охрана.
— У них у всех имеются сокровища того или иного рода, Редскар. И эти сокровища будут нашими. Гони всех на паруса, а сам бери на себя посох-хлыст.
Рыжебородый гигант выкрикивал приказы, и команда сновала по веревкам и вантам, как оборванные обезьяны. Эти полуодетые люди цеплялись за канаты босыми ногами, и их ловкие пальцы настраивали свободные паруса ловить стремительный ветер.
Два боевых корабля развернулись навстречу «Лунному Свету». Мартин Чандос наблюдал за их приближением, поднеся к глазу медную подзорную трубу и кривя губы в усмешке.
— Вот тут я немного обагрю руки кровью, — крикнул он Редскару, настороженно и крепко держащему в твердых руках кнут рулевого управления. — Держи курс. Я скажу тебе, когда идти.
Лиззи Холлистер вышла из кормовой каюты и встала рядом с Изабеллой де Сороллья у позолоченного поручня за кормой. Изабелла выглядела аристократкой, за которую себя выдавала, но Лиззи была пиратской девкой с двумя длинноствольными пистолетами за широким кожаным поясом, ее черные волосы были перевязаны красной лентой, и она не выдавала себя ни за кого другого.
Мартин Чандос взглянул на них и оскалил зубы.
— Если вы не прислушаетеськ голосу разума и не спуститесь вниз, будьте так добра, держитесь от меня подальше.
Он направил «Лунный Свет» к двум возвышающимся галеонам по прямому, безумному курсу, который должен был привести к лобовому столкновению. Его люди нависли над пушечными портами, широко раскрыв глаза и плотно сжав бескровные губы, глядя на сужающуюся щель голубой воды между ними и приближающимися кораблями.
А затем галеоны раздвинулись, как челюсти голодного животного в ожидании лакомого куска. Они повернули на юг и восток, отклоняясь от своего курса на юго-восток. Их намерения были очевиднв: взять «Лунный свет» в клещи и разбить его вдребезги.
Даже Редскар добавил свой голос к хору воплей, которые поднялись из орудийных расчетов. Стоя в клетке посоха-хлыста, он прорычал:
— На этот раз нам не уйти, Мартин! Они разгрызут нас как орех!
— Зря они в этом так уверены. Следуйте моим указаниям, и мы научим этих испанских собак, что может случиться с челюстями их кораблей, когда они попытаются проглотить ирландского пирата!
Испанские капитаны рассчитывали, что «Лунный Свет» сохранит курс на северо-запад. Но «Лунный Свет» повернул на запад, когда галеоны вступили в бой. На всех парусах, гудящих от напряжения, он рванул к ближайшему галеону, «Пьелаго», предлагая в качестве цели только свой узкий передний силуэт.
«Пьелаго» выпустил залп из орудий левого борта, но его выстрелы, не причинив вреда, ушли в море. С палубы «Лунного Света» орудийные команды могли видеть внезапную активность на галеоне, когда его капитан понял, что «Лунный Свет» скоро окажется в мертвой зоне за кормой, а его собственный незащищенный руль попадет под прицел его пушек. Галеон отчаянно пытался увернуться, в суматохе потерял ветер и теперь беспомощно клевал носом.
В этот момент вспыхнули двадцать пушек левого борта «Лунного Света». Дождь из железных шаров и лангреля обрушил мачты, превратив их в руины.
Редскар качнул дубовую рукоятку посоха-хлыста до предела, и черный галеон перелетел через барахтающиеся кормовые стойки «Пьелаго». Наспех перезаряженная пушка разнесла руль в щепки.
Смех Лиззи перекрыл радостные возгласы орудийных расчетов.
— Он пинает их в зад, как всегда, наш Мартин!
Собрат «Пьелаго», галеон «Санта-Елена», увидел все это и насторожился. Он начал маневрировать, чтобы занять более выгодную позицию. Но Мартин Чандос почувствовал ветер и обрушился на его корму, как ястреб на цыпленка.
Он послал Редскара Хадсона и абордажную команду, которые загарпунили «Санта-Елену», пришпилив ее к «Лунному Свету». Он взял саблю и тридцать воющих мужчин, а также Лиззи Холлистер, и сам бросился на абордаж.
Обученные испанские солдаты не успели сомкнуть ряды. Дюжина полуголых, грязных пиратов слетела со шканцев во главе с ругающимся рыжебородым гигантом, и шеренги мушкетеров в корсетах держались только до тех пор, пока над головой не сверкнули сабли. Затем они сломались и побежали, чтобы обнаружить, что Мартина Чандоса, идущего на них с тыла. Схватка была короткой и кровопролитной.
Когда «Санта-Елена» подняла белый флаг, Мартин Чандос поставил Редскара Хадсона и призовую команду к пушкам и управлению парусами, заключив испанских солдат и матросов в трюм.
Затем «Лунный Свет» и «Санта-Елена» вместе направились к дрейфующему «Пьелаго», члены экипажа которого висели за бортом в отчаянной попытке починить разбитый руль.
Драки не было. Дон Эстебан Веласко, командовавший «Пьелаго», не считал себя полным дураком. Он спросил четверть.
Третий галеон уже показался на горизонте, и Мартин Чандос устремился к нему на «Лунном Свете», оставив Лиззи Холлистер командовать сдавшимся «Пьелаго». Тяжело нагруженный корабль с сокровищами не мог соперничать в скорости с черным «Лунным Светом». За три часа до наступления сумерек Мартин Чандос поднялся на корму и вместе со своим канониром Джоном Нортоном отправился к охотникам на носовой палубе. Они сдвинули пушки вместе и установили их прицелы высоко, чтобы опрокинуть высокие мачты и паруса.
Через час корабль с сокровищами был разрушен, его палубы были усеяны обломками дерева и порванными парусами. Мартин Чандос повел абордажную команду в эту мешанину веревок и брезента, и через десять минут красная громада «Фелипе Рея» принадлежала ему.
Трюм «Фелипе Рея» был заставлен окованными железом сундуками и ящиками, набитыми золотыми слитками и драгоценностями. Там были тяжелые сундуки с луидорами и дублонами с двумя орлами. Статуи из необработанного красного золота с рубинами в виде глаз и ожерелий стояли на страже этого сказочного богатства индийских городов Кастильо-дель-Оро.
Между веревочным шкафчиком и бочонками с водой Мартин Чандос наткнулся на другое сокровище. Живое сокровище. Он нашел прикованных к переборкам краснокожих, крепких мужчин с жесткими черными глазами и длинными черными волосами, гордых и угрюмых в своем заключении. Это были индейцы ица, которых отправляли за границу, чтобы продать на аукционе в Севилье.
Один из иц знал несколько слов по-испански. Он был самым высоким из индейцев, стройным, молодым и красивым.
— Я касик, — запинаясь, сказал он Мартину Чандосу, когда с его смуглых запястий сняли кандалы. — Вождь и сын вождя моего народа.
Его схватили вооруженные мушкетеры, охранявшие шахты в Сан-Хосе. Его ненависть к своим похитителям отражалась в его сверкающих глазах, и в подпиленных зубах, которые он оскалил, когда скривился.
— Я высажу вас на перешейке, — пообещал Мартин Чандос. — Я сражаюсь с испанцами, а не с вами.
Пока сокровища тащили на палубу и осматривали безмолвные пираты, Мартин Чандос укрепил свою дружбу с молодым касиком Аталахапой. На клочке пергамента Аталахапа нацарапал грубую карту перешейка с Золотой дорогой, тонкой линией между Панамой и Пуэрто-Белло. На севере он показал, где находятся золотые прииски. В этих шахтах или рядом с ними команда затонувшего «Фортрайта» работала как рабы.
Мартин Чандос высадил Аталахапу и его спутников на берег в нескольких милях выше Верагуа на побережье Москитов. Когда они расстались, молодой касик вытащил нож и сделал надрез на руке, так что потекла кровь. Он приложил свой порез к такой же царапине на руке ирландца, так что их кровь смешалась и потекла вместе. Он сказал:
— Если когда-нибудь Аталахапа сможет оказать услугу Мартину эль-Афортунадо, это будет сделано. Теперь мы кровные братья.
С призовыми экипажами на борту захваченных галеонов Мартин Чандос взял курс на Тортугу.
На следующий день, когда Беатрис в сопровождении Каридад вошла в комнату дона Мигеля, Рамиро уже заканчивал перевязку. Вода в небольшом тазу покраснела от крови, однако врач казался довольным.
– Доброе утро, сеньорита Сантана.
– Доброе утро, сеньор Рамиро. И думаю, вы может обращаться ко мне по имени, ведь я теперь ваша помощница.
Рамиро наклонил голову:
– Как вам будет угодно, сеньорита Беатрис.
– Как прошла ночь? – как ни пыталась Беатрис сохранить спокойный тон, ее голос дрогнул: – Есть… улучшения?
– Да. Вот, взгляните, сеньорита Беатрис, – Рамиро указал ей на ворох скомканных, в бурых пятнах, бинтов: – Вы же не боитесь вида крови? – спохватился он.
Беатрис покачала головой. И, бросив взгляд на Каридад, заметила, что та, напротив, сильно побледнела.
– Кровотечение прекращается, воспаление также уменьшилось, это хорошие признаки, я этому чрезвычайно рад, – продолжал между тем Рамиро.
– Я тоже рада. Каридад, убери здесь и принеси воды.
Дуэнья в замешательстве смотрела то на таз, то на Беатрис. Затем она сглотнула и, осторожно неся таз на вытянутых руках, поспешила прочь.
– Сеньор Рамиро, вам, быть может, известно это имя — Арабелла? — неожиданно для самой себя задала вопрос Беатрис.
– Кто… Откуда оно известно… вам?!
Растерявшаяся девушка не знала, что ответить, но Рамиро уже догадался:
– Дон Мигель иногда зовет ее в забытьи. Увы, с этим именем у него связаны тяжелые воспоминания.
– Прошу меня извинить… – она корила себя за любопытство и бестактность.
– Вам не за что извиняться, сеньорита Беатрис, — со вздохом ответил Рамиро.
Возвращение Каридад с кувшином заставило обоих прервать разговор. Водрузив свою ношу на столик, все еще бледная дуэнья выжидающе уставилась на Беатрис.
– Сеньор Рамиро, для вас приготовлен завтрак, Каридад проводит вас, а затем вернется, чтобы составить мне компанию, – Беатрис слабо улыбнулась при виде сомнения на лице врача. – Полагаю, что вам нет необходимости опасаться за мою добродетель. Учитывая обстоятельства. Как и за то, что мой взор может оскорбить недужный.
Рамиро, помедлив, кивнул и улыбнулся в ответ.
Оставшись одна, Беатрис внимательно оглядела дона Мигеля: лихорадка не отпускала его, но даже ее сравнительно небольшого опыта хватало, что бы понять, что ему и в самом деле лучше. Каридад все не шла, и Беатрис решила не ждать ее, а действовать на свой страх и риск. Надо снова попытаться сбить жар. Она налила воды в миску и плеснула туда же ароматического уксуса. Отец Игнасио бы точно не одобрил ее самостоятельность, но кто же ему расскажет?
Прикладывая губку то ко лбу, то к вискам раненого, она напевала старинную андалусскую песню. Вчера она удивилась благотворному воздействию колыбельной, ну раз так, то ей не составит труда петь еще.
Почти закончив, Беатрис отвернулась к столику, чтобы прополоскать губку в воде. И вдруг ощутила какое-то изменение — вернее, напряжение, — разлившееся в воздухе. Медленно повернув голову, она встретилась глазами с пристальным, совершенно осмысленным взглядом дона Мигеля. Она замерла. У нее возникло ощущение, что вовсе не ее он ожидал увидеть. А кого? Своего врача? Ту женщину, чье имя он твердил вчера в бреду? Подумав, что, возможно, он еще не до конца пришел в себя, она сказала:
– Вы помните, что были ранены, дон Мигель? А потом вы пожелали вернуться в Ла-Роману?
Де Эспиноса едва заметно кивнул, затем провел языком по сухим, потрескавшимся губам.
– Вы хотите пить?
Снова кивок. Тогда она взяла стоявшую на столике чашку с водой и, осторожно приподняв голову раненого, поднесла к его губам. Напившись, он спросил, с трудом выговаривая слова и без особой любезности в хриплом голосе:
– Что вы… здесь делаете… сеньорита Сантана?
Беатрис пролепетала:
– Ухаживаю за вами…
– Вы? Кто же вам позволил?
В его тоне было столько изумления и неприкрытого скептицизма, что Беатрис передернула плечами.
– Я часто помогаю монахиням в больнице, – сдержанно пояснила она, – и если вы смущены, то сейчас придет Каридад. Это достойная и набожная женщина…
Уголок его рта дернулся в подобии усмешки:
– Как по мне… так это вы… смущены, сеньорита Сантана…
– Вовсе нет! На одре болезни между высокородным сеньором и убогим нищим… – Беатрис осеклась: да что же это на нее нашло! Уже во второй раз с ее языка, прежде чем она успевает прикусить его, слетает бестактность… или дерзость!
– Нет никакой разницы? – усмешка на его губах стала явственней.
Де Эспиноса опустил веки и замолчал. Беатрис уже решила, что он потерял сознание, но вот его взгляд вновь упал на нее:
– И в этом вы… абсолютно правы… – дон Мигель попробовал осторожно вздохнуть и раскаленный гвоздь, засевший в его груди, немедленно напомнил о себе. А ее пальцы такие прохладные… Он едва слышно пробормотал: – Что же, продолжайте… то, что вы так хорошо начали… сеньорита Сантана…
Несколько минут он наблюдал за непрошеной сиделкой. Однако от слабости у него закрывались глаза, и он сам не заметил, как целительный сон завладел им.
***
«Глупо отрицать очевидное… Я люблю его…» – Беатрис нервно дернула затянувшийся на шелковой нитке узелок. – «И большего безрассудства трудно представить…»
– Вы чем-то огорчены, сеньорита Беатрис?
– С чего ты взяла, Лусия?
– Да вы уже в третий раз рвете нитку…
– В самом деле, – Беатрис через силу улыбнулась и отложила вышивку.
– Сеньор Франциско сказал, что дон Мигель вне опасности, – служанка проницательно смотрела на нее.
– Я не переживаю из-за дона Мигеля, ну, то есть переживаю – как и за всех недужных… Я просто… устала.
Беатрис вскочила и быстро подошла к окну.
– Сеньорита Беатрис, – лукаво протянула Лусия.
«Нет, я совершенно потеряла голову! Еще немного, и о любовных страданиях Беатрис Сантана будут говорить на рыночной площади! Или слагать серенады. Тем более, что предмет моих воздыханий смеется надо мной, даже стоя на краю могилы. Хотя нет, я и сама думаю, что он выживет. И слава Всевышнему… Ну почему же его насмешки так задевают меня?!»
– Сеньорита Беатрис, ну на меня-то вы можете положиться!
– Положиться — в чем, Лусия? Отправить с тобой записку с просьбой о свидании, как делают некоторые девушки и замужние женщины? – с горечью сказала Беатрис. – Будь дон Мигель в добром здравии, едва ли он вспомнил бы о моем существовании и тем более – откликнулся на эту просьбу. Даже если я была достаточно безумна, чтобы пойти на такое.
– Все дело в женщине, – вдруг уверенно заявила служанка. – Арабелла. Ее и звал вчера сеньор де Эспиноса.
– Что ты несешь?! – в голосе сеньориты Сантана прорезался гнев.
– Я кое-что вспомнила. Только не сердитесь! Вы же знаете его слугу, Хосе? Так вот, он славный парень и очень обходительный… – Лусия мечтательно улыбнулась, но тут же посерьезнела: – Ну да речь не о нем, – она заговорила совсем тихо, и Беатрис наклонилась к ней: – В прошлый раз на галеоне дона Мигеля была женщина… То ли гостья, то ли… ну, я не знаю. Дон Мигель спас ее с разбившегося корабля. Хосе не то, чтобы болтун, но однажды я шла в скобяную лавку и встретила его на улице, он был такой растерянный… Оказывается, дон Мигель велел купить женское платье, а бедолага не знал, куда пойти и что выбрать. Я помогла ему, ну и вытянула из него про эту гостью… Странно, сейчас-то он и носа не кажет… – расстроенно закончила она.
– Да, все дело в женщине, Лусия, – не скрывая грусти, отозвалась Беатрис, невольно представив, что всего пару недель назад де Эспиноса сжимал свою возлюбленную в объятиях. – И ничего не изменить…
– Сеньорита Беатрис, я, конечно, девушка темная и не прочитала ни одного из тех романов, что лежат вон там, на столе, и не знаю, как это бывает у благородных господ, – заговорщически прошептала Лусия. – Но сейчас-то той доньи Арабеллы нет. Бог весть, где она. А вы здесь, рядом с ним…
– Как раз у благородных господ и бывает, что чем дальше их идеал, тем сильнее они поклоняются ему…
– Э, идеал… разве с ним тепло, с идеалом-то?
– Будет, Лусия, придержи-ка язык, – строго ответила Беатрис.
– Молчу. Только… вы всегда такая веселая были, ласковая ко всем. Вот такой и оставайтесь.
«И в самом деле… Я полюбила безответно, но разве само чувство не стоит того, чтобы изведать его? Ну что же, дон Мигель де Эспиноса, как бы вы не насмехались и не язвили, в ближайшие дни вам не избежать моего общества… А я? Я буду просто радоваться».