«Выйду утром в кухню с котом…» — напевала Марина на мотив «Выйду ночью в поле с конем», наливая воду в чайник.
Чайник подозрительно сверкал.
Марина присмотрелась. Кухня была отдраена до блеска, даже вечно грязная вытяжка оказалась молочно-белой. Похоже, Катя вчера очень долго не могла уснуть, и перемыла не только посуду, но и все, до чего дотянулась.
Ну да, она же говорила, что приборка ее успокаивает…
За окном занимался поздний серый зимний рассвет. Прохожих в предновогоднее утро было немного. На машинах блестела мишура, намотанная на зеркала и антенны. По засыпанному свежевыпавшим снегом газону восторженно скакал соседский щенок. Его хозяйка, очень серьезная второклассница, кидала в песика снежками. Щенок подскакивал, ловил комки снега на лету и снова мчался кругами.
«Утром ранним тихо пойдем…
Мы пойдем с котом за едой вдвоем,
К холодильнику мы вместе пойдем…»
Вылизавшийся за ночь кот оказался очень мохнатым серо-полосатым «сибиряком» с толстыми лапами и намеком на кисточки на ушах. Он сидел возле холодильника и пристально наблюдал за тем, как Марина насыпает ему в миску сухарики корма.
Когда она поставила еду на пол, кот одобрительно махнул роскошным хвостом, мгновенно все слопал и быстро убежал в комнату. Марина пошла следом.
Кот шмыгнул под елку, забрался в угол и завозился там, устраивая гнездо из мягкой белой ткани, которой Катя вчера для красоты обернула подставку. Подстилка была явно маловата, кот возмущенно-жалобно мявкнул, поскреб лапой и устроился на скомканной тряпке. Подскочил, снова поскреб, выбрался из-под елки и запрыгнул на диван, где спала Юля. Требовательно мяукнул.
— Без кота жизнь не та, — проворчала Юля, нащупывая очки на тумбочке. – Чего тебе надо, чудовище?
— Он, похоже, вьет гнездо, — ответила за кота Марина. – И ему надо еще тряпок.
Кот снова мявкнул и залез под елку.
— Может, ему старое детское одеяло отдать? Где-то вроде валялось…
Юля накинула халат и начала рыться в шкафу, ворча: «Ты встаешь не потому, что выспался, а потому, что так захотел кот…»
Кот выбежал из-под елки и пристально за ней наблюдал.
Марина достала тряпку, на которой кот пытался гнездиться, развернула…
— О как. Тут кровь. Как мы вчера не заметили? Неужели его укусили? Котик, иди сюда, дай посмотрю. — Марина попыталась поймать кота, но тот ловко увернулся и отбежал в сторону, тяжело дыша.
Катя вошла в комнату, пристально посмотрела на кота и на тряпку в руках Марины.
— Это не котик, – медленно и отчетливо сказала она.
— А кто? – проворчала Юля, не переставая рыться в шкафу. — Енотик? Кротик?
— Это кошка, — тоном знатока в телешоу ответила Катя. — А мы с вами, дорогие мои, кошковеды уровня «Бог». Жаль, табличку «сарказм» я не захватила. Перепутать толстого мохнатого кота и беременную кошку – это мы молодцы… Ну ладно, я вчера от рыданий ничего не видела и не соображала. Но вы-то?
— Я всю жизнь ничего не вижу, — буркнула Юля.
Марина только хмыкнула и пожала плечами.
Катя погладила кошку. Она мяукнула, легла на пол и подставила круглое пузо.
— Кто-нибудь из нас роды принимать умеет? – ласково спросила Катя, легонько массируя кошачий живот. – Бабушкина кошка точно так же вила гнездо, беспокоилась и мявкала. Раз кровь пошла – значит, скоро у нас будут котята.
— Мат-терь Божья, — выдохнула Марина. – Ветеринара надо бы. Хотя кошки вроде сами рожают… Но мало ли? Сейчас, поищу в сети.
— Ага. Ветеринара. Тридцать первого декабря. То-то они все на работе сидят, нашего звонка ждут. — Юля на несколько секунд замолчала, потом вздохнула, села на пол, зачем-то сняла и протерла очки. – Маринка, звони Дмитрию.
— С хрена ли? – вскинулась Марина. – Что я ему скажу? У него «Ирония судьбы» под оливье с какой-нибудь красоткой, а тут я: «Привет, ты меня, наверное, не помнишь, но…»
— Какое внезапное красноречие, — хмыкнула Юля.
Марина махнула рукой, упрямо дернула головой и раскрыла ноутбук.
— Помнит он тебя, — негромко и грустно сказала Катя, — Помнит и скучает. Я Димку пару дней назад в метро встретила. Пять станций выспрашивал, как у тебя дела.
— И молчала?!
Марина с грохотом развернулась вместе с табуреткой, на которой сидела. Кошка зашипела и кинулась под елку.
— Тихо, — оборвала Юля Маринин вопль, — не пугай роженицу.
— Ладно, Орать я не буду. Но и звонить не стану. Во-первых, он не ветеринар, а хирург-ординатор. А во-вторых…
— Димка медик. А мы с вами что про роды знаем? Восемь сезонов «Доктора Хауса» и три сезона «Вызовите акушерку», — перебила ее Катя. – В «Акушерке» все время воду кипятили, так что могу поставить чайник.
— И главное – на свете нет ни одного ветеринара, по которому бы так страдала моя лучшая подруга, — кивнула Юля. — Звони. В худшем случае он просто не приедет. Вы расстались три года назад, а ты все еще по нему вздыхаешь. Пора попробовать помириться. Звони уже!
— Дос-та-ли.
Марина взяла телефон и вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Юля покачала головой:
— Ну что, Катерина, теперь у нас по квартире будут метаться двое. Рожающая кошка и Маринка в поисках идеального наряда для встречи со звездой.
— Я все слышу! – крикнула Марина из кухни.
Кошка одобрительно мяукнула из-под елки.
Звонок домофона раздался минут через сорок. Марина тихонько прошипела что-то про «баранку пылесоса» и быстро натянула водолазку, которую крутила в руках.
-Ты прекрасно выглядишь, — подбодрила ее Катя.
— С ума б от счастья не сойти, — пробурчала Марина. Взлохматила волосы, тут же снова причесалась, переложила несколько прядей, опять схватила расческу… Бросила ее на столик у зеркала и уселась рядом с елкой – гладить кошку.
— Хоть ты надо мной не смейся, — прошептала она, наклонившись к мохнатым ушкам.
Кошка мотнула головой. То ли согласилась не смеяться, то ли ей не понравилась, что прядь Марининых волос задела усы.
В прихожей Юля щелкнула замком.
— Всем привет! – раздался чуть хриплый голос Дмитрия. — Доктор сквозь снежную равнину еле добрался. Ну и метет там!
Он отряхнулся от снега в подъезде и зашел в квартиру, с грохотом споткнувшись о подставку для обуви.
— Привет, эскулап, — улыбнулась Юля, поправляя подставку, — вот поражаюсь я тебе! Умудряешься оперировать, а в обычной жизни похож на косолапого медведя. Как так?
— Одно другим компенсирую, — нимало не смутившись, фыркнул Дима. – Вот, держите медвежий новогодний подарочек, — он протянул Юле пакет, — тут медовый торт и мандаринки. Где ваша роженица?
— Здесь! – крикнула Марина. Смущенно кашлянула и добавила чуть тише: — Привет. Спасибо, что приехал.
— Ну вы даёте, мамочки, — хохотнул Димка, увидев царское ложе, устроенное для кошки под елкой. Помимо многострадальной белой тряпки, там было детское одеяло и два свернутых пледа, служивших бортиками.
Кошка лежала на этом сооружении, тяжело дыша.
— В интернете пишут – кошке нужна укромная коробка. Коробки не нашлось… — сказала Марина не глядя на него. Она все еще сидела на полу рядом с кошкой и чесала ее за ухом. – Ты извини, что вот так, да в Новый год…
— Ничего, — улыбнулся он, — клятва Гиппократа – великая сила. Где у вас тут можно руки помыть?
Пока Дмитрий плескался в ванной, немелодично напевая «Человек и кошка», Марина шепотом прошипела Юле и Кате:
— Прекратите! Хватит ухмыляться! Уймитесь уже, сводни!
— Ладно-ладно, — фыркнула Юля, — мы все поняли и притихли.
— А я все равно за тебя буду кулачки держать, — тихонько добавила Катя.
Марина скорчила жуткую рожу, но услышала, как открывается дверь ванной, и сделала вид, что очень увлечена кошкой.
— Ну-с, осмотрим пациента, — сказал Дмитрий, входя в комнату. — Я, конечно, не ветеринар, но кошачьи роды разок принимал. Матушка британскую кошку завела, чтобы скучно не было, когда мы с братцем уехали.
Он быстро надел перчатки и вытянул подстилку с кошкой из-под елки.
— Так, пациент, спокойно, не кусаться. На первый взгляд у тебя все в порядке, даже блох не видать, только голодала ты, видимо, долго. Тихо, котейка, тихо, все будет хорошо. Выделения нормальные, крови немного… Откуда у вас это мохнатое счастье?
— Юлька вчера у собаки отбила. Тарелкой. – Катя судорожно вздохнула, — с ней точно все хорошо? Она так мяучит…
— Пока – все нормально, мамочки, не волнуйтесь. Скоро станете бабушками. Хотя, конечно, за пациенткой надо наблюдать, — Дима задвинул подстилку обратно и повернулся к Юле. — А ты великий бесстрашный воин! Била собаку тарелкой?
— Это у страха глаза велики, — хмыкнула Юля, поправляя очки, — а слепота ведет к безудержной храбрости. Ничего не видишь — и бояться нечего.
Кошка протяжно мяукнула, подскочила с подстилки и забралась к Марине на колени.
Катя ойкнула, Юля вздохнула и крепко сжала пальцы в замок.
Марина зашипела сквозь зубы – кошка впилась когтями ей в ногу. Дима сел рядом и осторожно отцепил когти от плотной ткани ее джинсов.
— Спасибо, — тихонько сказала Марина.
— Как пишут в этих ваших интернетах, — делано-спокойным голосом сообщила Юля, — кошачьи роды – процесс не быстрый, про «скоро только кошки родятся», люди безбожно врут. Так что вечеринка у нас накрылась медным тазиком, никуда мы не едем. Пойдем, Катерина, купим какой-нибудь еды и выпивки, надо же под бой курантов шампанского глотнуть. Тут от нас все равно никакого толку, только охать и можем.
— Прекрасная идея, — поддержал Димка, — как говорил незабвенный Броневой: «коли доктор сыт – так и больному легче». А я со смены и ужасно голодный. — Он протянул Юле несколько купюр. – Если ветеринарный отдел работает, купите корма для кормящих кошек. И банку искусственного молока для котят – мамаша тощая, мало ли что. Если там закрыто, то детскую молочную смесь. Только не пробуйте новорожденных котят коровьим молоком поить, желудок не примет.
Фонограф, установленный в газовом фонарике, который благополучно удалось всучить Аллену в магазине, был настоящим чудом техники. И когда полковнику доложили о назойливом собачьем лае, записанном и переданном фонографом, сразу стало понятно, что Аллен отыскал Ферму и находится неподалеку. Конечно, ему не следовало знать обо всех научных разработках, которые там велись, но некоторые достижения «Анимал Фарм» донести до немецкой разведки стоило – оставалось лишь отправить телеграмму на КПП Фермы и отдать необходимые распоряжения.
Но и тут, после блестящей демонстрации способностей Бинго, на хвост МИ5 наступили люди Уинстона… Однако и досадное вмешательство доктора Сальватора полковник в итоге счел полезным. Один из моро, присутствовавший в оперблоке, был немедленно доставлен в штаб-квартиру и допрошен. Аллен держался в трудной ситуации с достоинством, не впадал в панику, не сдавался и не пытался оправдаться – такое поведение, по опыту Рейса, отличало арестованных немецких агентов и в годы Великой войны. Угроза потери зрения – одна из самых действенных угроз, используемых во время допросов, и нужно обладать немалым мужеством, чтобы не начать оправдываться и не запросить пощады. Немецкие агенты редко отказывались от своих убеждений, даже под пытками, а в ситуации, в которую попал Аллен, соблазн был весьма велик: начни он доказывать Сальватору, что не разделяет идей нацизма, и тот бы дрогнул, прекратил игру.
Возможно, Аллен понял, что Сальватор всего лишь разыгрывает комедию, хотя его разговор с моро в кухне этому противоречил. И допрошенный моро утверждал, что Аллен был сильно напуган (моро-пса трудно обмануть, он чувствует запах страха), но ничем страха не выдал.
Конечно, чистым экспериментом была бы потеря одного глаза и угроза потерять другой – но на применение таких методов допроса в мирное время полковник никогда бы разрешения не получил, а доктор Сальватор не пошел бы на это и в военное время.
Но все же Аллен вел себя так, как обычно ведут себя немцы, – необязательно фанатики, всего лишь люди с убеждениями, которые гордятся своими убеждениями и готовы их отстаивать. К тому же сильная воля – добродетель, превозносимая нацистами над остальными добродетелями.
Еще одним существенным плюсом произошедшего явилось увольнение сержанта Доу, ветерана, – ничего не стоило выяснить, что именно он располагал информацией о том, кто такой Аллен (полученной от своих друзей-ветеранов с Джоном Маклином во главе), и именно он рассказал Сальватору, для чего Аллену позволили побывать на Ферме. Разумеется, Доу сразу же приняли на службу в Адмиралтейство, Уинстон не бросал своих людей в беде. Уволить сержанта нужно было давно, потому что не все секреты «Анимал Фарм» стоило доводить до сведения Первого лорда Адмиралтейства, и повод, несомненно, нашли бы и без глупой выходки Сальватора, но получилось все как нельзя лучше. Оставалось закрыть доступ на Ферму Джону Уотсону – хотя бы до окончания операции «Резон», – но это уже не входило в компетенцию полковника.
И все же… Не было ли произошедшее на Ферме спектаклем, нарочно разыгранным людьми Уинстона, чтобы отвести от Аллена подозрения?
Интерес Аллена к кухарке Лейберов, миссис Литтл, полковник тоже счел полезным ходом в игре. Место на Ферме ей предложили, разумеется, не случайно – она, хоть и прикидывалась дурой, прекрасно понимала, кто такой Дэвид Лейбер и почему он погиб. Так зачем множить сущности и брать на Ферму другую кухарку, которой предстоит узнать нечто подобное? Миссис Литтл имела прекрасные рекомендации, нуждалась в работе с жильем и, напуганная людьми Уинстона, крепко держала рот на замке.
Полковник решил, что должен сам встретиться с нею и дать четкие инструкции для разговора с Алленом, но наткнулся на неожиданное препятствие.
Миссис Литтл, доставленная в штаб-квартиру МИ5 на личном паромобиле полковника, посчитала вызов в Секьюрити Сервис если не арестом, то угрозой ареста. Нет, она не рыдала безудержно, но время от времени промокала слезы уголком платка, качала головой и повторяла, что ничего не знает и ничего никому не говорила. Пожалуй, Ветераны немного перегнули палку в стремлении ее запугать… Ни заверения полковника в том, что ей ничто не угрожает, что она под защитой всех спецслужб военного министерства, ни попытки давить на чувство благодарности в связи с получением места на Ферме (весьма доходного и дающего множество льгот и привилегий), ни угроза потерять это место – ничто не поколебало ее глупого упрямства: она ничего не видела и ничего не знает. И Аллену ничего не скажет, даже если тот будет ее пытать. Она будто не слышала Рейса, будто не понимала, что от нее требуют!
Мы не влетели в окно, а вошли в парадную дверь больницы и поднялись в комнату Карички.
По дороге Рыж обличал себя:
— Мы рассуждали ошибочно. Ну, когда мама спрашивает: куда я иду, а я говорю: никуда. Ведь я просто не знаю своей цели — и все.
— Правильно, Рыж. Это теорема кибернетики: если мы обрабатываем определенную информацию и обладаем знаниями о цели, то число действий сокращается до квадратного корня от всех операций.
— А утром, когда ты позвал, я знал цель. — Рыж порозовел от признания.
Я обнял его за плечи.
— Рыж, — сказал я серьезно, — я помню всегда: ты выручишь в трудную минуту.
— Чего ж тут трудного?
— Понимаешь, я боялся, что Каричка серьезно больна, и потому спешил.
Нет, не те слова! Как невозможно иногда сказать точно! Даже Рыжу, верному, понимающему Рыжу, не смог бы я объяснить, что боялся увидеть равнодушное лицо. Как тогда, в Студгородке, когда смертельно бледный принц датский посмотрел на меня в упор и отвернулся. Что было тогда с Каричкой? Захватила ее всю острая боль Гамлета? Или сковал леденящий свет грязно-белого пятна, подкравшегося в темноте?
…Я вспомнил, как на Совете все вдруг умолкли, посерьезнели, едва стала говорить Мария Тауш. Она провела на лунной станции много лет, узнала полное одиночество — вдали от всех, когда метеором убило ее мужа. Можно только молчать, когда видишь такое лицо, красивое и почти прозрачное, а потом улететь на Марс, найти там жесткую губку с колючками — цветок по марсианским понятиям, — назвать этот цветок «маритауш». Так было. Но лучше б не было. Трудно смотреть в такие глаза.
Мы торжественно вошли в дверь, и я уже не боялся увидеть равнодушное лицо. Каричка причесывалась у окна.
— Я сейчас, — сказала она.
У ее ног стоял глиняный кувшин с цветами. Таких цветов я никогда не видел: каждую ветку венчал пушистый белый шар, слепленный из тысяч колокольчиков; горшок словно кипел, выдувая молочную шапку пены.
— Что это? — спросили мы с Рыжем одновременно.
— Это? — Каричка равнодушно пожала плечом. — Это сирень…
Но глаза ее хитро блеснули. Она расхохоталась.
— Я сама ахнула, когда увидела, — созналась Каричка. — Это принес Ипатий Нилович. Который прогнал вас.
— Белый халат? — удивился я, а Рыж только свистнул.
— Ага. У него на крыше сад.
— Эх, Рыж, не догадались мы подняться выше!
— Хватит вам летать, — серьезно сказала Каричка. — Только падаете да разбиваетесь.
— У меня нет ни одного синяка!
— Точно, я видел, — подтвердил Рыж.
А она вдруг села и вздохнула:
— Я плохая колдунья, Март.
Глаза ее стали печальными. И я принялся убеждать, что все шло хорошо и я обязательно пришел бы первым, если б не это проклятое облако. Рыж тоже разгорячился, уселся верхом на стуле и, перебивая нас, показывал, как я летел. Он был сразу и гравилетом, и мною, и Сингаевским, и облаком, и самим собою — болельщиком и моим спасителем. Я впервые слышал, как в суматохе вскочил он в санитарный гравилет и даже держал конец сетки, когда спасатели вылавливали меня из невесомости.
Я и Рыж веселились, а Каричка сидела молча на постели, уперев подбородок в поднятые колени. Тогда, пошептавшись, мы объявили Каричке, что сейчас изобразим, как мы откроем секрет облака.
Я объявил:
— На ковре знаменитые клоуны — Студент и Ежик.
Это наша обычная забава. Я, конечно, всезнающий Студент, а Рыж — тот наивный Ежик, который слушается моих глупых советов. Ковер у нас под ногами, парик Ежику не нужен, он и так светится; я быстро мажу щеки каким-то белым порошком, замеченным на тумбочке, и сворачиваю из салфетки колпак.
Каричка садится поудобнее. Можно начинать.
Ежик шумно сопит и деловито лезет под кровать.
— Что ты ищешь, Ежик? — спрашиваю я.
— Палку.
— Ты хочешь сыграть нам ноктюрн? Прекрасная мысль!
— Нет, я играю ноктюрн на синхрофазотроне, — говорит Ежик из-под кровати. Я хочу драться.
— Прекрасная мысль! Но с кем?
— С облаком, — решительно заявляет Ежик, становясь рядом со мной и показывая, как свирепо он будет драться.
— Это глупо, — говорю я. — С облаком драться нельзя.
— А почему-у?
«Почему-у» — любимое словечко моего рыжего партнера. От его грустного и наивного «почему-у» зрители всегда смеются.
— Потому что это не вата! — отвечаю я тоном Акселя, выдвинув нижнюю челюсть.
— Серьезно?
— Вот что: тебе нужна ложка.
— Почему-у ложка? — хлопает ресницами Ежик.
Я говорю, что вся современная физика не может объяснить строение облака, но я-то знаю, почему оно белое и что скрыто у него внутри.
Ежик вытаращил глаза: он готов мчаться за ложкой.
— Там — в середине — мороженое!
— Мороженое?! — просиял Ежик. — Но зачем?
— Чтоб его есть!
Каричка хохочет, а мы дурачимся, и я очень рад, что в ее глазах завертелись золотые ободки. Потом Рыж выскакивает за дверь и долго не возвращается.
— Твои уже знают? — спросила Каричка.
— Наверно. Вот получил сегодня. — Я вынул телеграмму, прочитал: «Атмосфера создана. Свободное дыхание. Если согласен прилететь сообщи…»
Далее следовали родительские наставления, тревожные расспросы, поцелуи, которые я оглашать не стал.
— Свободное дыхание… Хорошо сказано!
— Ну и что?
— Март, как тебе не стыдно… — Она не договорила. Поняла. Строго посмотрела мне в глаза. — Не поедешь, да?
— Да.
Она знала, как долго ждал я эту телеграмму, и, кажется, расстроилась за меня, даже покачала головой.
— Не могу, Каричка. После этого — не могу. Ты хочешь, чтоб Аксель назвал меня дезертиром?
— Когда вы едете?
— Завтра.
— А куда?
— Не знаю.
— Только не падай больше. Говорят, я свалилась всего-навсего с помоста, а вот лежу здесь. Кажется, на репетиции. Не помню.
— Ну, это чепуха. Завтра выйдешь.
Я сказал это беспечно, а сам весь налился внезапной злостью. Был готов вскочить и поймать облако хоть голыми руками. Только тогда открою ей правду.
В дверях замаячил белый халат. Он ничего не говорил, но выразительно покашливал. Рыж кривлялся за его спиной.
— Март, — Каричка поманила меня пальцем, — я буду колдуньей, — сказала она на ухо. — Не такой растяпой, а настоящей… Я подарю тебе песню.
Я ушел счастливый и полный решимости расправиться со всеми бедами.
Не помню уж, что привело меня с Рыжем в космопорт. Было свободное время. Аксель по телефону буркнул: «Отдыхай перед дорогой», — и, кроме того, я размечтался о Марсе, а Рыж, видя, что я иду погруженный в свои мысли, деликатно молчал и плелся следом. Надо же, думал я, сколько лет люди сажали там кусты, и травы, и мхи, выводили стойкие, цепкие растения, которые находят под песком лед, и заводы-автоматы прилежно, год за годом выпускали в воздух кислород, и росла, поднималась живительная атмосфера; и вот, когда планета стала воздушной, теплой, почти домашней — я не могу туда лететь! Завтра или через месяц марсиане сорвут с городов прозрачные купола и, вздохнув полной грудью, в первую минуту, может, и не поверят в свою свободу. Что не надо больше бить тревогу, когда шальной метеор расколет купол. Что можно выходить за черту города без скафандра. Что нет больше разреженной атмосферы, и удушья, и сонливого беспамятства.
Будет праздник. Прилетят гости с Земли, и с Луны, и с космических станций. И хозяева закатят им пир на весь Марс. Я вижу, как с бокалом в руке, красивый, громадный, стоит мой отец, как смущенно и гордо смотрит на него мать, и глаза ее сверкают каплями синего света. Пусть лучше опоздает моя телеграмма, лишь бы было так, лишь бы не расстроил их мой отказ лететь на Марс.
Долго мы с Рыжем сочиняли послание. Я не привык кривить душой, не мог придумать дипломатичные слова. Когда не видишь людей целую вечность, а только переписываешься с ними, то, кроме «целую, обнимаю, крепко жму руку», ничего больше не изобретешь. Причем, под словом «видишь» я подразумеваю живое общение, а не телесеансы раз в месяц, когда тебе дана минута, и ты не знаешь, что сказать. Ты стоишь, и мямлишь, и хлопаешь ресницами, а потом ждешь целых пять минут, пока твои слова и твоя физиономия несутся через пустой космос туда, к Марсу, и вот наконец после треска и вспышек на экране — расплывчатое мамино лицо; не успеешь как следует его рассмотреть — и все, прошла мамина минута; и ты думаешь: хорошо, что они не в соседней галактике, а то пришлось бы ждать ответ сто, или пятьсот, или тысячу лет… Вот почему я просто поздравил родителей с победой над грозным Марсом и заодно вкратце сообщил усвой планы.
Сунув записку в окошечко радиостанции, мы вошли в прохладную щель с длинным козырьком (на него садятся гравипланы и вертолеты) и сразу же почувствовали себя космическими бродягами.
Нет ничего живописнее на свете, чем космопорт, если не считать, конечно, гонок гравилетов. Просторный, как площадь, ровно освещенный вестибюль заполнен толпой; яркие платья, возбужденные лица пассажиров, блестящие глаза и пылающие щеки детей; прощальная песня в кругу друзей, которая, будто грустный ветерок, проносится по залу; мелькание указателей, безмолвные приказы световых табло, скольжение бесчисленных эскалаторов все это еще не космопорт. Когда вы, поблуждав в лабиринте механических лестниц и даже поскучав от их однообразного бега, внезапно ступите на платформу и увидите длинные, уходящие в самое небо металлические трубы, вы поймете, кто есть главный чудо-зверь нашего века.
Толстая металлическая дверь мягко захлопнулась за последним пассажиром. Ракета заперта в клетке. Секунды молчания, и от ее рева дрогнула земля. Вы ничего не видите, но по стихающему быстро вою догадываетесь, с какой адской скоростью мчится она в стартовой трубе. Блеснула в солнечном небе яркая звезда. Блеснула и пропала. Все.
Не раз улетали мы с Рыжем в тот день на Огненную землю, во Владивосток, на Луну, в Антарктиду, на космические станции с разными номерами. Выбирались на платформу, топтались у дверей, заводили разговоры с экипажем, а потом уходили вместе с провожавшими. Мы втянулись в эту игру, скакали с лестницы на лестницу и то ехали вместе, то разъезжались. Потом я потерял Рыжа и блуждал по эскалаторам, пока тяжелая крепкая рука не схватила меня за плечо.
— Март, ты?
Олег Спириков, загорелый до черноты, тряс мою руку, щуря близорукие глаза. Добряк и силач — таким он был всегда, мой старший товарищ по интернату, ныне лунный физик.
— Улетаю, — сказал он. — Было Красное море. Положенный отпуск. Эх, все позади!
Наверно, одновременно вспомнили мы нашу последнюю встречу здесь же, в порту, потому что он неожиданно предложил:
— Март, хочешь к нам?
Год назад, когда я, расстроенный своей бесцельной возней со сводками, бродил по космопорту, на этом месте вот какой был разговор.
— Кем работаешь? — спросил он.
— Никем. Перебираю бумажки.
— Как так?
— Да. Нажимаю пальцем на кнопки. Перебираю бумаги. Обыкновенный чиновник.
— Я думал, — сказал Олег, растерянно моргая, — что это делают машины.
— Не только машины, но и студенты. — И я, чуть не плача от приступа глупой жалости к себе, взмолился: — Олег, возьми меня на Луну.
Он был расстроен не меньше меня.
— Хорошо, — сказал он, подумав. — Будет место, сообщу…
А сейчас я только улыбнулся и помотал головой.
— Спасибо, Олег. Есть дело.
— Слышал, — сказал он. — То самое?
Я кивнул.
— Жаль. Вместе б слазили на Лейбница.
— Я еще прилечу, — пообещал я.
Мы простились. Через минуту он улетал. Быстрая лента унесла его в другой мир, где туманно-синий диск Земли недвижно висит над горизонтом, где днем вместе с Солнцем светят звезды и все вокруг либо черное, либо белое, где рваным острым клыком торчит девятикилометровая вершина гор Лейбница. Спросите у любого альпиниста, и он подтвердит, что характер у этой лунной старухи ничуть не лучше, чем у земной Джомолунгмы. А Олег со своим отрядом не только взошел на вершину, но еще выбрал для этого день солнечного затмения, когда Луна погрузилась в красный свет. Так они и лезли в кровавой полутьме, насмехаясь над природой. А гору назвали Селеной — как самую внушительную деталь лунного мира.
Рыж ехал мне навстречу и переговаривался с мальчишкой на соседнем эскалаторе.
— Очки взял? — кричал Рыж.
— Взял! — отвечал радостно приятель.
— Скафандр?
— Взял!
— Батареи?
— Взял!
— Лодку?
— Забыл!
— Эх, ты! — Рыж покачал головой.
У мальчишки было такое огорченное лицо, что я расхохотался. Он и в самом деле почувствовал себя беспомощным без маленькой подводной лодки, в которой спокойно лежишь на животе и вглядываешься в таинственные сумерки океана. Мне даже стало жаль его — этого путешественника с оттопыренными розовыми ушами и обиженно повисшей нижней губой, и я решил прекратить мальчишечью игру. Но Рыж опередил меня, хлопнув приятеля по плечу:
— Вот что, Леха, теперь провожай нас!
— Как? — спросил я.
— Но ты же летишь, — спокойно объяснил Рыж.
— Лечу, но завтра.
Серые Лехины глаза вспыхнули, он цепко схватил меня за локоть и радостно вздохнул: «Пойдем». Рыж повис на другой руке.
Сопротивляться было бесполезно: в мгновение ока я стал для них слишком важной персоной.
Телохранители буквально внесли меня в вагон метро, помчавший нас к грузовому порту.
— Зачем? — робко спросил я.
— Времени еще завались, — махнул рукой Леха.
— Конечно, — подхватил Рыж. — Еще вечер и ночь. Побродим.
— А мама?
Столь бестактный вопрос телохранители оставили без ответа. Даже Рыж не понял меня: я имел в виду не маму, а Каричку. Но в конце концов это касалось только меня. Представляю, как она будет смеяться, когда я незаметно ускользну из плена и разыграю в лицах наши похождения.
Поезд исчез в тоннеле, мы втроем остались на платформе. По ту сторону были рельсы и волнистая стена с козырьком, бросавшим на нас тень. По эту сторону — ровное, залитое солнцем, уходящее к горизонту зеленое поле, уставленное вышками ракет. Из открытых люков торчат длинные подвижные языки — ленты транспортеров. На них медленно движутся грузы — туда, в подземные камеры. Редкие фигурки людей. Не спрячешься, не убежишь.
— Жарко! — вздохнул я.
— Это с Луны. — Леха показал на голубоватую ракету.
— Пойдем! — дернул меня Рыж и потащил к лестнице.
Здесь, внизу, гулял ветерок, пахло нагретой землей, травой, цветами. Что-то поскрипывало за нашей спиной; оглянувшись, мы увидели на бетонном кубе обгоревшую, рыже-черную неуклюжую ракету. Памятник.
Рыж было пошел к ней медленно, задумчиво, чтоб затворить скрипевший иллюминатор или просто потрогать бугристый металл, но вдруг вспыхнул яркий сноп пламени в небе, а на дальнем конце поля появился красный треугольник: посадка. Мальчишки крикнули «ура!», бросились к красному парусу, не спуская глаз с серебристой трубки. Она, величиной всего с авторучку, вырастала с каждой секундой в огромный грозный снаряд, целивший в центр площадки.
Пока мы бежали, все было кончено: ракета опустилась. Уже зияли немые люки, из которых вот-вот выплывут таинственные грузы. Нас обгоняли машины с нескончаемыми хвостами транспортеров. Пролетели белый вертолет с врачами и несколько гравипланов за командой. А мы все бежали, подхваченные бурным, радостным ветром встречи. Бежали, будто встречали кого-то.
Да, встречали!
Я даже не могу объяснить, что заставило нас броситься вперед, когда из люка появились люди. Они возникли внезапно — выросли на белых ступенях трапа. Я увидел их жаркие небритые щеки, блестящие глаза, схватившие простор неба и поля, улыбки, обращенные к нам, синие: комбинезоны с цифрами «ЗМ-720», номером марсианского корабля; в этот момент мне показалось, что это я сам медленно вылез из пилотского кресла, вышел на белые ступени и вдыхаю полной грудью траву, цветы, солнце.
Мы мяли друг друга в объятиях, смеялись, спрашивали: «Как дела?» — и отвечали: «Отлично!» Леха и Рыж просто парили над головами, передаваемые из рук в руки, визжали и хохотали, как от щекотки. Не хватало лишь оркестра, но он звучал в наших ушах.
— Разрешите узнать, прибыл ли груз для Ольхона?
Резкий, сухой и очень знакомый голос, прозвучавший рядом, заставил меня вздрогнуть. Так мог говорить лишь один человек на свете — мой дядя. Я медлил обернуться, надеясь, что ослышался.
— Такого груза нет, — последовал спокойный ответ.
— Может, вы ошибаетесь, командир? Три контейнера для профессора Гарги со станции «М-37».
— Такого груза нет.
— На вашей линии всегда беспорядок!
Я спрятался за спины: это был мой дядя. Он как будто не говорил ничего особенного, возмущался обычной путаницей диспетчеров, но для меня сразу померкло солнце, умолкли оркестры, пропала вся торжественность встречи. Угораздило же его появиться именно в этот момент и искать свои дурацкие контейнеры.
— Извините, ничем не могу помочь, — сказал командир, залезая в гравиплан.
Цепкие глаза дяди тут же выдернули меня из толпы служащих, готовивших ракету к разгрузке. Он поманил меня пальцем. Рыж и Леха, насторожившись, двинулись вместе со мной.
— Неожиданная встреча! — сказал дядя. — Давно не видел тебя. Что ты здесь делаешь?
— Ничего.
— Как отец?
— Ничего.
Мы помолчали. Он понял, что я слышал, как он кричал на командира, и, опять разозлившись, забормотал про свои ящики:
— Сначала их по ошибке завозят на Марс. И теряют. Безобразие!
— Ничего, найдутся, — махнул рукой Рыж.
— Конечно, — утешил Леха. — Дня три пройдет, и привезут.
— Три дня! — сердито сказал дядя, словно Леха был диспетчером. — Когда вам стукнет столько же, сколько мне, вы научитесь ценить время… Вот что, Март, раз уж мы встретились… Если хочешь увидеть настоящее дело, приезжай ко мне на Ольхон. Не можешь? Ну, как знаешь. Скоро услышишь, явишься сам. — Он взглянул на часы. — Мне пора, я вас покидаю.
С этими словами дядя исчез.
Нет, он не растворился в воздухе и не провалился сквозь землю, как пишут в романах. Он просто исчез вместе с плохим своим настроением. Будто и не был.
— Подумаешь! — крикнул Рыж, сверкая глазами. — Испугал нас! Ха-ха!
— Так и напугал нас! — подхватил Леха. — Подумаешь!
— Да мы сами так можем, — не унимался Рыж. — Вот я сейчас встану на это место…
— Рыж, назад! — Я завопил диким голосом, испугавшись, что Рыж тоже исчезнет. А он встал на руки и походил вниз головой. Только и всего.
— Он что, великий ученый? — спросил Рыж, успокоившись.
— И в самом деле — дядя? — добавил Леха.
— Великий или нет — не знаю. Он изобретает биомашину. Но точно, что Гарга мой дядя и живет посреди Байкала на острове Ольхон. Там его лаборатория.
Конечно, мальчишки потребовали рассказать про биомашину. Я вспомнил споры в нашем доме. Мама говорила, что искусственный организм, как бы он ни был гениально построен, никому не нужен — он не заменит человека. Но отец защищал старшего брата: тридцатилетняя упорная работа над одной проблемой стоит уважения, доказывал он, и, в конце концов, биомашина разрешает самую гуманную проблему — продление жизни человека. Что касается меня, то я считал дядю неудачником и жалел его: все же очень долго он возился со своей машиной.
— Но он, наверно, изобрел? — Рыж сделал свой вывод. — Ведь он пропал, он был ненастоящий…
— Не знаю, — сказал я. — В этом надо разобраться.
— А что мы скоро услышим? — мучился в догадках Рыж. — Пока что я видел фокус-мокус.
Встречу с Гаргой я не раз вспоминал позже, но не она была главной в тот день бесцельного бродяжничества, называемого прощанием.
А прощание всегда неожиданно.
Выходя из космопорта, я столкнулся нос к носу с Бриговым. Из-за его широкой спины выглядывали мрачный Игорь Маркисян и большой любитель проблем Кадыркин — тот самый, про которого говорят: «Сначала появляются красные уши, потом уже Кадыркин». Аксель на этот раз появился раньше всезнающих ушей.
— Ну вот, — сказал он невозмутимо. — Все в сборе. Пошли.
— Куда?
— Потом узнаешь.
Так Рыж и Леха стали настоящими провожающими. Эскалатор поднял нас на платформу. Я пожал ребятам руку. Люк захлопнулся.
— Передай Каричке: я буду звонить, — успел сказать я Рыжу.
А он крикнул:
— Не беспокойся, Март! Я буду вместо тебя. Я соберу тебе гравилет!
– Вино по утрам? – Марлен Андреевич подтянул пояс с кистями на домашней тужурке.
Альбина рассмеялась:
– Настоящее свежевыжатое гранатовое вино!
– Что ж, здоровому телу – здоровое питание, – отец отпил из своего стакана. – Как и положено, терпко, но вкусно. Чем нас порадует сегодня генеральская кухня?
– Вот этим, – Альбина поставила на стол дымящийся глиняный горшок.
– Хм… Содержимое, надо полагать, как обычно, – военная тайна?
– Как обычно – да, и как обычно – вкусно, питательно, полезно.
Вихоревы уже заканчивали завтрак, когда дочь, убирая посуду, вдруг спросила отца:
– Пап, а кто такая Муранец?
– Наташа? – генерал отставил стакан чая.
– Да, Наташа.
– Зачем тебе это?
– Да так, просто интересно. К нам заказчица пришла, услышала мою фамилию и поинтересовалась, не твоя ли я дочь.
– А ты?
– Сказала, что нет. Потом, правда, стало любопытно, откуда она может знать мою фамилию. Пришлось заглянуть в квитанцию, а там только одно: «Муранец». – Девушке было очень стыдно. Ей казалось, что ложь, сочиняемую на ходу, невозможно не заметить, но отец был больше увлечен своим чаем.
– Сестричка у меня на отделении… Уф, спасибо большое. Все, как всегда, вкусно, питательно, полезно. Пошел собираться. Могу подбросить до «Гостиного».
– Не надо, папа. Я на трамвае.
– Как скажете… – Марлен Андреевич замешкался в дверях. – Дочь, у меня к тебе просьба. – Альбина выключила кран и повернулась к отцу. – Если задерживаешься – предупреди. Наши телефоны работают исправно. Договорились?
– Извини. Обещаю!
* * *
Моисей Аронович был в ателье не один. Старик ловко, рывками, раскатывал штуки ткани на раскроечном столе, мял кромку в жестких пальцах, разглаживал середину, будто втирая что-то в ткань.
– Лэхаим, Олежек! Как ни грустно мне говорить тебе об этом, товар добротный, но лежалый. Стоки! Весь этот ваш мелкооптовый гешефт – простые портовые стоки.
– И что теперь?
– Немножко маленьких трагедий. Это все, – старик похлопал развернутые штуки, – нужно хорошенько помочить и пропарить. Ты потеряешь много, около пяти сантиметров с метра, но материал оживет.
– Ух, Моисей Аронович, я уж думал, – Олег, высокий блондин, поднялся с места и стал помогать мастеру сворачивать ткани.
– А, Альбиночка, с новым днем, чтоб все мы жили в нем весело. Разреши представить – Олег Шевцов, человек который может все! – Закройщик картинно поднял указательный палец. – Или почти что все!
– Здравствуйте, – Олег открыто улыбался, протягивая навстречу Альбине большую, красивую загорелую руку. Под короткими рукавами трикотажной бобочки ходили бугры мышц.
– Здравствуйте, – ответила девушка и, избегая прямого взгляда, пожала протянутую руку.
– Моисей Аронович, значит, как обработаем, сразу к вам?
– Можете не спешить, на дворе лето и трудящий народ не думает за теплую одежду.
– Тогда до встречи! – Олег сложил рулоны в огромную ярко-голубую сумку с изображением медведя и белыми буквами «KARHU», подмигнул Альбине и вышел.
– Он, конечно, приятный мальчик и, как говорится, умеет жить, но, Альбиночка, если у вас есть другой предмет, лучше следуйте за тем, другим…
– Моисей Аронович, с чего вы взяли…
– В моем возрасте не надо много видеть, – перебил ее мастер. – А теперь к делу. К нам придет, – он вновь картинно поднял палец, – серьезный клиент!
Акентьева-старшего Альбина узнала сразу. Он буквально впорхнул в ателье, бросив кому-то на ходу: «Сезон закрыт, контрамарок не будет!» На нем был светло-песочный костюм и темно-коричневая рубашка. Он легко, по-балетному, развернулся на каблуках и фамильярно обратился к мастеру-закройщику:
– Моисей, я в полном цейтноте! – но внезапно замолчал, увидев Альбину.
Девушка, уже переодевшаяся в рабочий костюм – приталенный халатик горчичного цвета, с накладными карманами и большими пуговицами, была очаровательна и целомудренно-сексуальна. По случаю летней жары халат был надет прямо на голое, если не считать трусиков, тело, покрытое скромным, но ровным загаром. Ее черные волосы были красиво уложены.
– Ба-ба-ба! – ожил Акентьев. – Какими судьбами? – Он скользнул по казенному линолеуму, как по дворцовому вощеному паркету, и картинно приложился к Альбининому запястью. Удерживая девичью руку в своей, он повернулся к мастеру:
– Моисей, это нечестно! Ты же знаешь, у меня мало времени. – Потом он вновь обратился к Альбине: – Вы не поверите, Альбина, но вы – самая прекрасная девушка из всех, кто переступал порог моего дома. Но почему же я вас там больше не встречаю?
Альбина с силой высвободила руку.
– Моисей Аронович, я вам больше не нужна?
– Альбина Марленовна, – подчеркнуто вежливо отозвался Наппельбаум, – я вас попрошу принести со швейки брюки этого господина.
Исполнив просьбу мастера, девушка скрылась в небольшой комнатке, где за покрытым клеенкой столиком сотрудники ателье пили чай. Она присела на стул, откинула голову к стене и закрыла глаза.
«…Внешние обстоятельства, жестокие и равнодушные, опошляют все и вся. Женька, Женька! Как бы я хотела увидеть тебя! Утащить на прогулку куда-нибудь на острова и долго-долго рассказывать о себе, спрашивать у тебя советы, чувствовать себя пусть глупой, но счастливой…»
– Альбина…
Услышав голос Акентьева, для которого, похоже, здесь не было ни преград, ни запретных территорий, девушка напряглась, словно окаменела. Лицо ее исказилось в гримасе. Не открывая глаз, она четко произнесла:
– Что вам нужно? Один из Акентьевых уже получил от меня желаемое. Уйдите, и как можно скорее.
– Альбина, вы меня…
Девушка открыла глаза. В них была такая злоба, что режиссер, криво усмехнувшись, поспешил ретироваться.
Альбина долго не могла уснуть. Это было что-то новое, не похожее ни на какие другие известные ей ощущения. «Зависть к чужому счастью?» Она старательно вспоминала все обстоятельства вечера и собственную реакцию на них, но ничего «завистливого» в себе не обнаружила. «Томление души одинокой?» – всплыло в памяти название старинного романа, который часто перечитывала покойная бабушка. «Да, что-то очень похожее».
Она села в постели, включила ночник. Напротив стоял небольшой письменный стол. Стена над ним была сплошь увешена девичьими сувенирами – рисунками, какими-то открытками, памятными фотографиями. Сейчас, когда на эту стену падал неяркий свет ночника, хорошо была видна фотография, на которой смешные шестиклашки Вихорева и Невский сидели в школьном дворе на пачках макулатуры рядом с огромными товарными весами и улыбались.
Альбина выскользнула из-под одеяла и босиком подбежала к столу. Выдвинула ящик. Сверху, на стопке институтских конспектов, лежал конверт, адресованный «А. Вихоревой». Прижимая его к груди, она вернулась обратно, под уютный свет ночника, освещавшего сценку из далекой страны детства, дорога в которую безвозвратно утеряна…
Альбина в который уже раз ощупала так и не раскрытый конверт Женькиного письма. Под пожелтевшей шершавой бумагой заказного почтового прямоугольника угадывался сложенный вдвое тоненький листочек. Она не могла объяснить себе, почему это столь волнующее ее послание из прошлого до сих пор не было прочитано. Каждый раз, когда она собиралась это сделать, в последний момент пальцы деревенели, глаза увлажнялись, к горлу подступал комок, девушка откладывала письмо. Но сегодня Альбина твердо решила прочитать его. Плотная бумага конверта не сразу поддалась… Письмо было лишено обычных эпистолярных атрибутов вроде обращения, даты или места написания. Альбина сначала просмотрела небольшой текст бегло, сверху вниз, и лишь после этого стала медленно читать.
«Бумага, вложенная в конверт и убранная в ящик стола, способна долго хранить написанные на ней слова, мысли. Память же обладает избирательным свойством. Не всегда можно вспомнить в точности сказанные тобой слова и обстоятельства, при которых они были произнесены. Но даже того неверного, искаженного представления, что дают нам наши воспоминания, достаточно, чтобы увидеть через мутную призму времени – ты сказал и сделал не так, как хотел.
Нужно быть сильным и мужественным чтобы исполнить задуманное, хотя внешние обстоятельства, жестокие и равнодушные, опошляют все и вся… Сказать правду – значит отстоять свои права на понимание и чувства небезразличных тебе людей. Все остальное – оправдательное малодушие.
Альбина, даже если бы ты не остановилась тогда, я должен был рассказать тебе о подлой и нелепой интриге, в которую меня втянула Муранец.
Не сделав этого, я предал сам себя. Струсив, я изменил своему отношению к тебе и лишил себя возможности доверять дорогому мне человеку».
Альбина опустила листок и вновь посмотрела на фотографию из далекого детства. Слезы застилали ей глаза.
За размышлениями Лоуренс сам не заметил, как сотворил кофейный чизкейк из натурпродуктов. И удивился. Давненько его не пробивало на кулинарное творчество в таких количествах. Вот уж точно, любовь такая любовь!
– Как вкусно пахнет, – заинтересованно повела носиком эта самая любовь, пришедшая на запах. – Что это?
– Чизкейк. Будешь?
– Буду! – без лишних раздумий сказала Яна и уселась на стол.
Выглядело это куда аппетитнее, чем любые натурпродукты. Настолько аппетитно, что Лоуренс не удержался, сделал вид, что спотыкается на ровном месте, а чизкейк из его рук вот-вот упадет, вот и приходится держаться за самое близкое – за Яну.
Она тоже подалась ему навстречу, сначала – поддержать, а потом ответила на поцелуй, тихонько застонала ему в рот, сжала ногами его бедра… Его руки словно сами собой проникли под ее футболку, заскользили по гладкой теплой спине. Узкой. Трогательно хрупкой. Нежной. Она вся была нежная, и горячая, и пахла малиной! Вот только застежка на ее джинсах никак не поддавалась, и неловкие пальцы соскальзывали с чертовой пуговицы…
– Кхм… Кхм! – раздалось с порога в самый неподходящий момент, то есть когда чертова пуговица наконец поддалась, и Яна приподняла бедра, держась за его шею и что-то требовательно и невнятно шепча.
– Кхм, я сказал! – повторил Грег.
И грамотно пригнулся, уходя с траектории. Партизанка Клаудиа тоже оказалась особой подготовленной, и предусмотрительно спряталась за дверной косяк. На самом деле совершенно зря, потому что кухонный нож вонзился в наличник на пять дюймов выше того места, где только что была голова Грега. Не псих же Лоуренс, в самом деле, чтобы бить на поражение!
Глядя, как нож вибрирует от силы броска, партизанка Клаудиа уважительно присвистнула и за спиной Грега показала Лоуренсу большой палец.
– Что-то ты рановато, дружище, – буркнул Лоуренс по-английски.
– Ну извини, если помешал. У тебя там ничего не горит?
Яна, раскрасневшаяся и взъерошенная, растерянно переводила взгляд с него на Грега и обратно. Туманная поволока из ее глаз постепенно уходила, сменяясь злостью. Похоже, наглядной демонстрации самой что ни на есть традиционной ориентации Лоуренса ей не хватило. Даже странно. Нельзя же после того как они почти занялись любовью на столе, продолжать считать мужчину геем! У геев, между прочим, на девушек не встает, а что у Лоуренса с этим все в полном порядке, Яна только что убедилась.
– Еще как горит. – Лоуренс машинально поправил сбившийся фартук, но тут же понял, что делает, и сдернул его совсем. И осознал, что звука подъезжающей техники не было. – А где?..
Вместо ответа сукин сын только пожал плечами. Проигнорировал, значит, просьбу лучшего друга. Можно сказать, мольбу о спасении. Ну, Грег, дружище, я тебе это припомню.
– Вкусно пахнет. Это ты для меня расстарался? – спросил сукин сын и сцапал ближайший чизкейк с блюда.
Яна нахмурилась. Партизанка Клаудиа понимающе хмыкнула.
– И не мечтай, – буркнул Лоуренс и переставил блюдо подальше от загребущих лап. – Чизкейки для прекрасных дам. А ты не тянешь.
– Жлоб, – припечатал Грег. – А еще друг называется.
Слушая их перепалку, Яна все больше смурнела, а партизанка Клаудиа, наоборот, умилялась.
Все. Пора заканчивать цирк и объяснить Яне все как есть. Что Грег – никакой не его бойфренд, а нормальный мужчина. Псих, конечно, но кто сейчас не псих, особенно с их-то нервной работой!
– Яна, ангел мой, как ты поняла, этот придурок и есть Грег, – перейдя на русский, сказал Лоуренс. – Обычно он нормальный, это сегодня… – не договорив, Лоуренс покрутил пальцем у виска. – Мы вместе учились и одно время работали.
– Ага, – так же хмуро кивнула Яна. – Я так и поняла. Ладно. Я пойду, не буду вам мешать.
– Ладно, пошли. Не будем мешать Грегу и Клавдии вместе, – улыбнулся Лоуренс. – Уверен, мы тут только лишние.
– И вовсе не лишние! – возразила партизанка. – Блажь. Давайте пить чай, такие вкусные пирожные! Яночка, помоги-ка мне накрыть на стол.
Ангел по имени Яночка буркнул сердито, что так уж и быть, чаю с чизкейками она будет. Но на Лоуренса демонстративно больше не смотрела.
Ну и ладно. Главное что не ушла. А Грег…
Грегу Лоуренс украдкой показал кулак. Мол, будешь дурить дальше – заработаешь. По-дружески в табло.
Мотоцикл равномерно урчал, катясь по старому асфальту. Выбоины попадались редко, будто ничего тяжелее «Нивы» сюда не заглядывало. Пётр щурил голубые глаза, Павел спал в коляске. На последнем хуторе продёргивали морковь. За еду. Устали, не до разговоров.
Квадратная фигура чернела на обочине, едва заметная среди разросшихся кустов. Мотоцикл прокатился мимо, остановился, Павел проснулся, посмотрел вопросительно.
– Похоже, поп голосует, – кивнул Пётр.
– Нужен нам походный поп? – Павел поворочался, устраиваясь поудобнее.
– Не нужен. – Пётр включил задний ход. – Не бросать же на ночь глядя.
Как выглядел попутчик раньше, оставалось гадать; истрёпанная ряса висела парашютом ночного десантирования. Но и оставшейся дородности хватало, чтобы рокотать басом.
– Уступи-ка, сын мой, умаялся я, негоже на насесте мотыляться.
Павел вздохнул, полез на заднее сидение.
– На север, в Тверь добираемся. Вы куда?
Попутчик только кивнул.
– Служителя божия морковь полоть заставили, грехотворцы.
– Прореживать, – поправил Пётр. – Здесь все морковь сеют, пора прореживать. Места малолюдные, не выкосило никого, но рук не хватает.
Мотоцикл урчал, выхлоп терялся в чистом воздухе. Раньше заводы вокруг дымили, теперь всё встало, лес взял своё, живи, об экологии не думая. Если в мор выжил, конечно.
Остановились перед упавшим деревом, вдвоём сдвинуть сразу не получилось, а поп только повёл рукой из коляски – сами, дети мои, сами. Павел скривился – выгнал бы пассажира на общественные работы не задумываясь.
– Может, вправду перетрудился. – Голоса Пётр не понизил.
– Служителей божьих беречь надо, – возгласил поп. – Сатана собрал жатву, мало пастырей осталось.
Всё так. Чем меньше село, тем больше людей выжило, а пастыри в основном по городам кучковались.
Пассажир замахал в сторону поперечной просеки, заставил остановиться. Но коляску покидать не спешил, ждал, что мотоцикл свернёт с асфальта.
– Или с нами, или пешком…
Попутчик достал пистолет, Павел замолчал. Пётр пожал плечами, вынул ключ зажигания, посмотрел сверху вниз. Уверенно посмотрел, без зла. Просто человек с ключом, короткая борода, синяя футболка под коричневой курткой. Разве что закатное солнце освещало сзади, как бы приподнимая чуть и над землёй, и над мотоциклом. Ряса скрыла пистолет, и священнослужитель покорно полез из коляски.
Мотоцикл урчал, ехали медленно, искали место для ночлега.
– Не любишь ты пастырей, – нарушил молчание Пётр. – Теперь и я не люблю.
– С чего их жаловать? На одного настоящего сколько таких вот… – Павел передёрнулся и спросил: – А если бы выстрелил?
Пётр остановил мотоцикл. Прямо к дороге примыкала полянка. Ни соринки, ни кострища, трава, малинник по краю, запах мелких лесных цветов.
– Да сколько в нас стреляли, обошлось… – И, уже распаковывая старую палатку, вспомнил попутчика, заспорил, ставя точку в разговоре:
– Сатана собрал жатву. Какой сатана, где он? Создатель, бог проредил посевы.
Аристарх Ретивой взглянул на часы и захлопнул книгу.
— На дело пора, — сказал он, поднимаясь из полукресла.
Кученог зыркнул на Аристарха сквозь неистово бьющееся веко. Никогда раньше он не принял бы заказа от коммерческой структуры — тем более на уничтожение компромата. Но, во-первых, Клим Изузов очень просил, а во-вторых, кто ж знал, что сейфы садоводческого банка, взятого на прошлой неделе, окажутся практически пустыми!
Когда-то, спровадив Африкана в Лыцк, Панкрат Кученог и Клим Изузов поделили между собой обязанности, а заодно и личный состав подполья. Панкрат со своими боевиками должен был заняться собственно террором, а Клим — его финансовым обеспечением, для чего основал и возглавил коммерческую фирму «Дискомфортъ». Но тут как раз косяком пошли заказы от Выверзнева, и нужды в деньгах у Панкрата так и не возникло. Несколько лет подряд обе группировки существовали раздельно и независимо. Теперь же Клим крепко проворовался и кинулся за помощью к Панкрату, тоже присевшему на мель в связи с общим понижением спроса на теракты.
— С-сам… п-пойдёшь?.. — полюбопытствовал Кученог.
— Новичка проверить надо… — нехотя отвечал Ретивой.
— Н-н-н… н-н… — начал было Кученог.
— Да в бойцы просится… — пояснил Ретивой, давно уже понимавший Панкрата с полуслова.
Он достал из кармана пульт, направил на стену. Нажал на кнопку — и добрая треть стены уехала вправо, открыв проход в соседнюю комнату, где расположившиеся в креслах боевики чистили оружие и окуривали ладаном партбилеты. Кто в рясе, кто в камуфле. В дальнем углу жужжала фреза. Там пропиливали накрест головки пуль.
— П-постой!..
Ретивой обернулся.
— Й-й… я т-тоже с-с… тобой…
Ретивой сочувственно покивал. Он знал, что это не просто прихоть. Ничто так не успокаивает расшатавшиеся нервы, как личное участие в деле. Хотя бы даже и в таком пустяковом… Впрочем, акцию, в которой задействован сам Панкрат Кученог, пустяковой уже и не назовёшь, потому что была у Панкрата одна нехорошая, связанная с заиканием привычка — не одолев слова, сразу же открывать огонь на поражение.
— Только, слышь… — озабоченно предупредил Ретивой. — Ты уж не серчай, но говорить, если что, буду я…
***
— Вы к кому? — привскочил в вестибюле бритоголовый охранник в нарядном камуфляже — и осёкся, уставившись на просторную рясу новичка.
— Не к тебе, не к тебе, — бросил, не повернув головы, Ретивой. — Живи пока…
Втроём они поднялись по устланным ковром ступеням на второй этаж. Новичок, следует отдать ему должное, вёл себя неплохо и признаков страха не выказывал.
— Ты, главное, не тушуйся, — тем не менее втолковывал ему дружески Ретивой. — Не боги горшки обжигают… Я вот тоже поначалу тушевался. Закажут, бывало, знакомого — ой, неловко… А потом ничего, привык… Стой! Пришли…
Он отступил на пару шагов, собираясь выбить дверь ногой.
— З-за… — недовольно предупредил Панкрат.
— Думаешь, заговорённая? — усомнился Ретивой, но на всякий случай внимательно осмотрел петли. — Да, гляди-ка, и впрямь заговорили… Эх ты! Ещё и смык-траву под язычок заправили… нехристи беспартийные!
Трижды перекрестил и перезвездил притолоку, порог, оба косяка, потом, достав плоскую серебряную маслёнку, залил концентрированной святой воды в петли и в замочную скважину. Зашипело, из увлажнённых щелей поползли зеленоватые струйки дыма. В замке заверещала какая-то нечисть — и, судя по всему, сгинула.
Аристарх Ретивой снова отступил к противоположной стене и, пробормотав краткую молитву: «Верхи не могут, низы не хотят, аминь…», — вышиб дверь каблуком с первого удара.
Истерически задребезжал тревожный звоночек, замигала красная лампочка. Из соседнего кабинета высунулась на шум чья-то излишне любопытная голова, но своевременно скрылась.
— Так-то вот, новичок, — назидательно молвил Ретивой. — Знахарь бы какой-нибудь на нашем месте полдня с этой дверью провозился. А мы, видишь, с Божьей помощью…
Взял новичка за рукав рясы и ввёл во вскрытое помещение. Мрачный Панкрат Кученог задержался на пороге, с сожалением озирая пустой коридор и нервно оглаживая рукоятку пистолета. Искомый атташе-кейс с компроматом вызывающе лежал на самом краю письменного стола.
— Бери, — приказал Ретивой.
Кандидат в боевики помедлил и протянул руку.
— Караул!.. Грабят!..— скрипучим голосом отчётливо произнёс атташе-кейс. Новичок опешил и вопросительно поглядел на Ретивого.
— Ты чего? — ласково сказал тот. — Это ж сторожок! Тот же болтунец, только фиксированный…
— Говорит: грабят… — понизив голос, сообщил новичок — и вдруг подмигнул таинственно.
Ретивой растерялся, удивлённо взглянул на подельника и, пожав плечами, сунул кейс под мышку. Троица налётчиков покинула кабинет, спустилась по лестнице и, миновав вымерший вестибюль, направилась к джипу.
В небе громоздились облака и заунывно ревели турбины. По тротуару, всхлипывая и размазывая слёзы по небритым щекам, хромал какой-то бродяжка. Правая ступня была туго спелёнута грязной тряпицей. Странно… Завтра специальная комиссия ООН прибывает, а тут по проспекту бомжи шляются! И как это его ещё до сих пор не забрали?
— Караул!.. Грабят!.. — скрипуче раздавалось из-под мышки. — Караул!.. Грабят!..
— В контору, — приказал Ретивой, устраиваясь на заднем сиденье. Потом достал из-под куртки небольшой гвоздодёр и, смочив его из той же серебряной маслёнки, с коротким хрустом вскрыл атташе-кейс.
— Караул!.. Гра… — скрипучий голос оборвался.
— Хм… — озадаченно молвил Ретивой, разглядывая извлечённые из кейса документы. — Взгляни-ка… Вроде то, что надо…
Панкрат, сидящий рядом с водителем, брезгливо принял бумаги через плечо, проглядел без интереса, хотел вернуть…
— Ну-ка, дай… — неожиданно послышалось с заднего сиденья — и властно растопыренная пятерня бесцеремонно сграбастала компромат.
Джип вильнул. Кученог и Ретивой остолбенели. Потом медленно повернулись к новичку — и остолбенели вторично. На заднем сиденье, вздёрнув пегие брови и сердито склонив обширную выпуклую плешь, сутулился, разглядывая неправедно добытые бумаги, протопарторг Африкан.
— Ну, здравствуй, Панкрат, — сурово молвил он. Потом, не повернув головы, перекатил глаза на Ретивого. — Здравствуй и ты, Аристарх…
— З-з… з-д-д… — очумело уставясь на протопарторга, завёл было Панкрат, но слово заклинило — и рука чуть не дёрнулась по привычке за пистолетом.
Ретивой молчал, как пришибленный, хоть и обещал давеча, что в случае чего говорить будет именно он, и за язык его, кстати, тогда никто не тянул!
— Останови… — сказал протопарторг.
Водитель был совсем молод — Африкана, понятно, в глаза никогда не видывал. Тем не менее он поспешно сбавил скорость и притёр джип к бровке метрах в двадцати от светофора.
— Ну, что ж, Панкрат… — задумчиво рёк протопарторг, тряхнув бумагами. — За уголовщину — не похвалю. А вот что подполье сохранил — молодец… — Открыл дверцу, поставил замшевую от пыли босую ногу на вымытый со стиральным порошком асфальт. — В двадцать один ноль-ноль собираемся у тебя в конторе. А документики эти, ты уж не обессудь, я сам Климу занесу — ближе к вечеру… Думаю, потерпит…
Вылез, хлопнул дверцей — и пошёл, не обращая внимания на тормозящие с визгом машины. На бедре Панкрата тонюсенько затявкал пейджер. Три восковые фигуры в салоне джипа ожили, шевельнулись. Не спуская безумных глаз с круглой удаляющейся спины Африкана, Панкрат снял с пояса крикливое устройство. Дождавшись, когда спина окончательно скроется из виду, нажал кнопку и, по привычке заикаясь, прочел сообщение:
«Т-тётя п-при смерти. Ж-желательно т-твое п-присутствие в 1-1-16.4-40 = Д-дядя».
Контрразведка наконец-то решила порадовать заказом…
***
Подполье было поднято на ноги до последнего «херувима» — и через каких-нибудь полчаса Панкрат уже знал всё. Доложили ему и про пешее пересечение водного рубежа с домовым на руках, и про утреннее чудо с гирей… Кученог был вне себя.
Да кто он такой, этот Африкан? Ах, основатель… Скажите, пожалуйста: основатель!.. Основатель чего? Чем были при нём «Красные херувимы»?.. Клубом! Сборищем болтунов!.. А теперь это боевая организация!.. При чём тут Африкан? Пока он там в Лыцке трепал языком в Митрополитбюро и искоренял светофоры, здесь стреляли, взрывали, работали… А теперь — конечно! Явился! На г-готовенькое…
Мысли сменялись столь стремительно, что Кученог забывал заикаться. Ишь, чудотворец… выискался!.. Нет, ну вообще-то, конечно, чудотворец… Чумахлинку вон перешёл по воде, аки посуху… Да, но первое-то, самое первое чудо!.. В камере предварительного заключения! Когда решётки распались, замки отверзлись… Кто это всё сотворил? Сам Африкан?.. А вот хренушки! Кученог это всё сотворил! Панкрат Кученог!.. Рискуя собой, дядей рискуя, чёрт побери!..
Панкрат, чуть не плача, метался по офису под понимающим сочувственным взглядом Аристарха Ретивого. Давно пора было вызывать врача и ставить главе подполья укол. Но Аристарх медлил, опасаясь показаться бестактным…
Вождь называется! Бросил организацию на произвол судьбы, то есть на того же Панкрата, а сам сел себе преспокойно в лодку — и на тот берег! Вожди так поступают?
Однако в глубине души Панкрат Кученог прекрасно сознавал всю несправедливость своих упрёков. Именно так вожди и поступают. Случая ещё не было, чтобы поступили иначе. И чем яростнее порочил он в мыслях Африкана, тем явственней омывал отважное сердце террориста некий холодок. Вряд ли это был страх — скорее, совесть. Всё-таки протопарторг, что ни говори, сделал для Панкрата немало: подобрал, воспитал, заместителем назначил…
Короче, сложная это ситуация, когда ученик точно знает, что превзошёл учителя, а учитель из чистого упрямства не желает признать себя превзойдённым…
— Слушай… — покашляв, сказал Ретивой. — А может нам его… м-м…
Панкрат замер и испепеляюще воззрился на товарища по партии. За долгие годы совместной работы он тоже привык понимать Аристарха с полуслова. Несколько секунд прошло в тяжелейшей внутренней борьбе.
— Н-нет… — бросил наконец Кученог почти без запинки — и Аристарх позволил себе слегка расслабиться. Насколько он знал Панкрата, ответ мог быть каким угодно: от согласия до выстрела в упор.
— Д-д…
— Домового — ищем… — со вздохом сообщил Аристарх. — Причём не мы одни…
— К-к…
— Да и контрразведка тоже…
— Б-б…
— Да и так уже стараемся…
Кученог, недовольный собой, кое-как преодолел косоглазие и взглянул на часы. Пора было ехать принимать заказ.
***
Звонок не работал, пришлось стучать. Дверь открыл сам подполковник Выверзнев. Хозяина квартиры он, надо полагать, по обыкновению отправил прогуляться…
— З-з-з… — начал Панкрат.
— Здравствуй-здравствуй… — не дослушав, приветливо отозвался подполковник. — Как жизнь молодая?..
— Х-х…
— Вот и славно, — рассеянно молвил тот. — Ты заходи…
Расположились на кухне. От нервного глаза Панкрата не ускользнуло, что Выверзнев вроде бы немного не в себе. То ли чем-то раздосадован, то ли просто растерян. Впрочем и сам Панкрат тоже пребывал не в лучшем настроении.
— Предупреждаю сразу: заказ необычный… — нарушил наконец молчание подполковник и нахмурился. — Вчера вечером твой друг и наставник Никодим Людской перешёл через кордон. Сегодня он объявился в столице… Да что я, собственно, тебе рассказываю! Ты же сам с ним недавно говорил…
Панкрат сидел неподвижно, как изваяние. Даже левое нижнее веко перестало биться. Ему предлагали устранить Африкана! На секунду перед внутренним взором Панкрата обозначились все благоприятные последствия этой сделки. Он остаётся главой подполья. И никто не будет мешать ему в борьбе с колдунами дурацким словечком «рано», никто не переподчинит его Лыцку. И малых детей в Баклужино по-прежнему будут пугать Панкратом, а не Африканом…
— Значит, в чём необычность заказа… — покряхтывая, продолжал тем временем подполковник. — В том, что работать придётся не как раньше, а скорее наоборот…
Наоборот. Ну, естественно, наоборот! Раньше контрразведка подставляла колдунов Панкрату, а теперь Панкрат должен будет подставить контрразведке протопарторга. Долг-то он платежом красен…
Ну нет! Зря надеетесь!.. (Левое нижнее веко затрепетало надменно.) Никогда Панкрат Кученог не примет этого позорного заказа! Ах, подполковник-подполковник… Ничему ты, видать, не научился! Ну кто же дважды испытывает судьбу и совершает одну и ту же ошибку? Первый раз Панкрат раздумал пристрелить тебя, когда ты был ещё в чине майора — несколько лет назад… Но теперь-то уж пристрелит как пить дать! Так что говори, говори…
Или всё-таки, может быть… Истрёпанное сердце Панкрата, болезненно сжавшись, приостановилось секунды на полторы, а воображение вновь соблазнительно перечислило все выгоды, проистекающие из скоропостижной кончины протопарторга…
— Короче… — Выверзнев поднял на Панкрата глубокие, чуть запавшие глаза и внятно произнёс: — Африкан мне нужен живым, здоровым и на свободе… Обеспечь ему такую охрану, чтобы ни один волос у него с головы не упал. Как? Берёшься?
Панкрат Кученог дёрнулся, придурковато закатил глаза, потом ополз в конвульсиях с табуретки на дырявый линолеум кухни — и заколотился в эпилептическом припадке. Второй раз в жизни.