4 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир
Утро наступило очень быстро, отец только-только лёг (на сундуке, постелив на него одну перину): из окна раздался надсадный набатный звон.
В деревне тоже звонили в било, если начинался пожар, но тут звон был во много раз громче и несся со всех сторон. И Спаска почему-то сразу догадалась: это не пожар. Это гораздо страшней пожара… Это в город пришёл мор.
– Никуда не выходи отсюда, слышишь, кроха? – Отец потряс её за плечи. – И никому не открывай.
Спаска стояла посреди комнаты в рубахе и босиком, рассеянно кивая. В хрустальном дворце она всегда была рядом с его хозяином, там это имело значение, а здесь? Что может маленькая девочка против кошмаров сущего мира?
Отец ушёл, даже не надев плаща, она и хотела бы посмотреть ему вслед, но рассвет ещё не наступил, а сквозь мелкие цветные стекла в окне можно было разглядеть только смутные силуэты. Зато сквозь него были видны факелы на улицах – очень много факелов.
Комната, казавшаяся такой надежной всего несколько минут назад, вдруг представилась ей западнёй, ловушкой, и она на всякий случай оделась – в чулки и красные сапожки, во взрослые юбки, которые ей не положено было носить. Накинула на плечи красивый тёплый платок и спрятала колдовской камень под рубахой.
Обычно она слушалась взрослых, особенно деда, но сейчас словно кто-то шептал ей: беги отсюда! Открывай дверь и беги!
Спаска не побежала, лишь взяла на руки куклу, оставленную под одеялом, и остановилась у окна – взгляд её легко прошёл сквозь мозаичное стекло. Как по вечерам, как будто раздвигая стены хижины, она видела хрустальный дворец, так и теперь словно шла по узкому переулку вслед за отцом, оглядываясь по сторонам.
Только было поздно: отец скрылся из виду, он спешил, Спаска же поначалу двигалась медленно и осторожно – ей было страшно. Это потом, освоившись, она поняла, что может увидеть любое место в городе и за его пределами, надо лишь мысленно направить туда взор.
Слово возникло в голове само собой, будто подслушанное где-то, не окрашенное смыслом: паника. Мышеловка… Надёжные ещё вчера крепостные стены стали ловушкой, из которой некуда бежать.
Но люди всё равно бежали: Спаска телом чуяла угрожающую дрожь пола под ногами – люди метались по городским улицам, сливались в ревущие кровожадные толпы или, наоборот, бросались прочь от толпы. И привычка, ставшая чем-то вроде инстинкта, гнала их не вон из города – напротив, заставляла искать ещё более надёжных крепостных стен – народ валил на Чудоявленскую площадь, ища спасения за воротами лавры.
Факелы, факелы метались по улицам, полуодетые люди тащили за собой детей и толкали тележки со скарбом: тележки ломались и терялись в давке, непотушенные факелы падали под ноги, детей брали на руки, вопли ужаса и воинственные выкрики слились в единый вой толпы, ломившейся в запертые ворота лавры.
Спаска видела, как разодетый Наднадзирающий вышел навстречу толпе, надеясь её остановить, но в него полетели камни, вывернутые из мостовой, – тело его недолго лежало перед воротами, толпа нахлынула на них волной, но в ответ со стен полетели стрелы, арбалетные болты, полились кипящее масло и смола.
Город горел. Ярче всего полыхали постоялые дворы на северном конце, где селили пришлых, – зарево поднималось до самого неба и отражалось от тяжелых зимних туч, и, если бы не черный дым, можно было бы подумать, что не на восходе, а на севере занимается рассвет.
Видение лишь на миг мелькнуло перед глазами, но Спаска уже знала: город мстит пришлым за принесённую заразу. И спасённое семейство Синих Ворон сейчас мечется в огненном лабиринте, надеясь найти выход из узких проулков и проходов меж деревянных построек постоялых дворов… На стенах города тоже шёл настоящий бой, и стража не могла устоять против разъярённых мстителей: раскалённые ядра летели из пушек в шалаши беженцев, ждущих своей очереди на «спасение», горящие стрелы поджигали укрывшую их солому.
И Спаска чуяла: скоро придет очередь Приимного и Гостиного дворов. Покорёженные ворота лавры пали, но толпа, рванувшаяся в подворотню, тут же была отрезана с обеих сторон опустившимися решётками.
Кипящая смола лилась на головы и спины, загоралась от факельного огня, в узком проходе обезумевшие люди давили друг друга и топтали упавших на мостовую. А толпа прибывала и прибывала, и не столько мужчины, сколько женщины с детьми отчаянно рвались к спасительным стенам.
Но страшней всего было смотреть на восток: именно от Рыбных ворот в панике бежали люди. Там, в тишине опустевших домов и улиц, бродила старуха в куколе, плюющая в колодцы, и чёрную шелуху, сыпавшуюся с её тела, восточный ветер нес прямо на город… Спаска видела её отчетливо: каждую складку на её тёмном плаще. И слышала её смех – та противно и довольно хихикала, потирая руки. И жутко становилось именно от её смеха…
Впрочем, старуха была не одна: по тёмным проулкам, крысами прячась в тени стен, крались людишки, обиравшие брошенные дома. Ветер… Спаска знала, что ветер не может дуть просто так, сам по себе: его кто-то гонит. Кто и зачем гонит восточный ветер на город?
Там, на площади Речной Заставы у Рыбных ворот, был отец. Спаска едва разглядела его в огне и дыму разложенных прямо на мостовой костров: вся площадь превратилась в огненную яму, приготовленную страшной старухе.
Спаска видела людей в огромной топке, раздетых по пояс, потных, перепачканных сажей, кашлявших от дыма, и не догадалась, что костры горят лишь вокруг площади, преграждая путь восточному ветру. Они сжигали мертвецов.
– Да чтоб-в-твою-душу-мать! Взяли!
Спаска ни с чем не перепутала бы голос отца. Ещё с той самой первой встречи, когда он появился в деревне. Теперь же, едва услышав его голос, она не только увидела его – она ощутила на лице жар близкого высокого огня, и жалящие прикосновения искр к голым плечам, и пот, заливавший глаза, и едкий дым в лицо.
Но лучше бы ей было не видеть в эту минуту ни его, ни того, что он делал… Отец вдвоём с кем-то раскачивал мёртвое тело, сплошь покрытое чёрной коростой, и тело это было мёртвым давно, по меньшей мере несколько дней.
Дед говорил Спаске, что нет ничего страшней этой чёрной коросты – разве что «красная смерть», когда кровь сочится из кожи, из глаз, изо рта, и человек умирает ещё до того, как его тело покроется болячками. А ещё она хорошо знала: тот, у кого на лице болезнь когда-то оставила свой след, больше никогда не заболеет, и лицо человека, который помогал отцу, было изрыто этими следами.
Но у отца никаких пятен на лице не было… Он держал мертвеца за плечи, а его напарник – за ноги. И оба они были раздеты до пояса, и черная короста прилипала к их рукам…
Спаска чувствовала на ладонях склизкую, расползавшуюся кожу мертвеца.
– И-взяли! – гаркнул отец едва ли не весело…
Мёртвое тело, качнувшись в последний раз, грузно плюхнулось в самую середину большого костра, выбивая из него снопы искр. Но загораться не спешило: сначала вверх повалил зловонный дым, и Спаска прижала руки ко рту, чтобы его не вдыхать.
Наваждение оборвалось от крика под окном:
– Здесь дверь!
Спаска, словно проснувшись, долго моргала глазами: решётчатое окошко двоилось, и сполох факела за ним, распавшийся на сотню цветных осколков, не складывался в картинку. По мостовой затопало множество сапог, и вслед за первым десяток факелов пронесся мимо окна.
Двойной засов был крепким, а дверь – прочной, и выломать её оказалось не так-то просто. Из свинцовой оправы вылетела мозаика одного окна, рассыпалась по полу; треснула деревянная рама под ударом железной кирки – Спаска отступила на шаг, с удивлением глядя на синий осколок стекла, впившийся в руку пониже локтя.
Она не чувствовала боли, глядя, как на белом рукаве рубахи расползается красное пятно. И тут же вой и крики забились меж стен узкого переулка: сверху на нападавших плеснули кипятком (пар хлынул в комнату сквозь голую свинцовую решетку окна).
По крыше топали сапоги – обитатели и хозяева Гостиного двора не собирались так просто сдаваться. В дверь ломились с тем же остервенением – ступени, к ней ведущие, прикрывал навес из дранки. Спаска отошла вглубь комнаты, уверенная, что если её и убьют в этой кутерьме, то только случайно.
Но благоразумней будет спрятаться или хотя бы уйти с дороги людей, которые вот-вот вломятся в дом. И дверь уже трещала и шаталась, когда за ней раздался оглушительный хлопок, чем-то похожий на выстрел пушки, и вопли, последовавшие за ним, были ужасны – пробив жидкую дранку, со стены на каменные ступени упал глиняный горшок с кипящим маслом.
Толпа всколыхнулась, отпрянула, кто-то выронил факел из рук, и масло вспыхнуло в один миг, разгоняя толпу по сторонам; пламя взметнулось вверх, поджигая легкий навес, облизало разломанную в щепы дверь (и дым пошел в комнату, когда она занялась). Но люди появились не снаружи, а изнутри: вооруженная стража, бряцая доспехами, едва ли не вмиг заполонила комнату.
И всё равно опоздала: свинцовая оправа, из которой выбили стекла, с грохотом вылетела на пол, щепками брызнула в стороны разлетевшаяся деревянная рама, и в окно повалили люди.
Спаска, заслышав шум, присела у стены возле очага. Нет, она не боялась ни тех, кто ломился в дом снаружи, ни тех, кто вошел изнутри, просто не хотела стоять у них на дороге. Она никогда не видела так близко рукопашной схватки. Дым валил от двери, но не уходил в выбитое окно, становясь всё гуще и черней.
И Спаска подумала, что возле двери стоит вешалка со звериными лапами, а на ней висит новый плащ отца… Почему-то она очень жалела удивительную вешалку.
Прямо ей под ноги упал стражник: его лицо размозжили ударом булыжника с острыми краями, и не было никаких сомнений в том, что он мёртв. Спаска лишь поджала ноги и обхватила колени руками, еще теснее приникнув к стене. Не испытывая страха, она осознавала опасность.
Впрочем, и противостоять этой опасности не могла. Кто-то неловко метнул нож, и он со звоном ударился в стену в двух пядях от её головы: она спрятала лицо в коленях и накрыла голову руками. Не от испуга, нет – так было безопасней.
От мёртвого стражника пахло кровью, и дым не перебил этого запаха. И как Спаска ни старалась не видеть и не слышать происходящего, тело её (змеиная кровь!) чувствовало малейшее содрогание пола, стен и самого воздуха.
Она телом видела, как все жарче разгорается дверь, как языки пламени лижут спины тех, кого стражники теснят к запертому выходу, и уже не запах – вкус крови и смерти наполняет рот вязкой, тягучей слюной. Солнечная дорога сама собой расстелилась под ногами, исчезли новенькие красные сапожки, и босые пятки коснулись пыльной, нагретой солнцем земли, рука легла в широкую ладонь хозяина хрустального дворца.
В густых зелёных кронах пели птицы (Спаска никогда не слышала таких птиц наяву), дорога, извиваясь, бежала по полю, на краю которого сияли хрустальные шпили…
Нет, она не спала. Она даже знала, сколько примерно прошло времени до той минуты, когда вокруг почти всё стихло. Остались шаги, тяжёлые шаги людей в сапогах, которые крошили осколки стекла.
– Где дитя? – раздался визгливый голос девицы из трактира, и Спаска не видела, но знала, что она цепко держит за грудки стражника, но ухватить как следует ей мешает кожаная броня. – Здесь оставалась девочка! Где она, я тебя спрашиваю?
Стражник, напуганный её напором, бормотал что-то в свое оправдание, но ничего толком ответить не мог. Спаске не хотелось открывать глаза. Она свыклась с запахом крови (вкусом смерти) под ногами, дым ушел в разбитое окно, оставив лишь запах гари, и вешалка со звериными лапами – Спаска знала точно – лежала на полу нетронутая огнём, только отцовский плащ затоптали сапогами.
От очага ещё тянуло теплом, в комнате же было холодно и сыро потому, что огонь тушили водой. За окнами давно рассвело. Спаска не стала ничего говорить, просто посмотрела на девицу из своего тёмного угла. Та выпустила из рук броню стражника и коршуном кинулась в сторону Спаски, отпихнув ногой в мягком башмачке тело убитого.
– Хвала Предвечному… Жива, жива… Не бойся, маленькая, ничего теперь не бойся!
Девица вытащила Спаску на середину комнаты, оглядела с головы до пят, ахнула, увидев кровь на рукаве.
– Ничего, маленькая… Ничего страшного, до свадьбы заживет.
Она орала на стражников, забиравших тела убитых – чтобы пошевеливались, – и на двух парней, пришедших из трактира – чтобы побыстрей заделали выбитое окно, – пока раздевала Спаску и укладывала в постель.
– Вот мы сейчас огонь разведём, – приговаривала девица совсем другим голосом, – приберём, полы тут помоем, куколку отряхнем… Где ж татка-то твой?
Спаска не сразу поняла, что она спрашивает об отце, – никогда ещё никто его так не называл. И от этого слова стало почему-то очень тепло и радостно, и губы сами расползлись в улыбке, но Спаска вовремя спохватилась:
– Дядя Змай не отец мне вовсе. Моего татку зовут Ратко, – еле-еле выдавила она. Сказанное оставило во рту горький вкус. Не потому что пришлось солгать – Спаска легко лгала и легко выдавала ложь за правду, если так было нужно.
Девица посмотрела на неё с прищуром и спрятала улыбку – посчитала глупой девочкой, которая не знает правды. А Спаска вспомнила вдруг прилипшую к рукам отца чёрную коросту и расплакалась.