Выслушивать гневные вопли начальницы – занятие не из приятных. Выслушивать их при увольнении – тем более. Результат-то уже известен. Так зачем, спрашивается, мучиться?
— … И меня это ничуть не волнует! На твое место и так очередь желающих на улице стоит!… – продолжила свою речь грозная дама в деловом костюмчике. Жалкую попытку оправдаться она, естественно, пропустила мимо ушей. Рядовой сотрудник в должности официанта, а точнее – уже «бывший рядовой сотрудник в должности официанта» — вздохнул и попятился к двери — массивной, обитой искусственной кожей. Несколько радовало его то, что теперь можно пойти домой и немного поспать перед учебой, но несколько огорчало будущее безденежье…
— Я не позволю более позорить высокий статус нашего заведения неуставным храпом за барной стойкой! Стоило только пройти испытательному сроку – так всё, можно и творить, что душеньке заблагорассудится?!…
«Ох уж эта смесь говорка базарной торговки и вяканий бестолкового прапора», — подумал парень, не питающий никаких надежд на «помилование». Более всего Никите Алыкину сейчас хотелось, чтобы этот высокий визгливый голос не отзывался таким звоном в больной голове. Дождавшись финального «Вон!», парень согласно кивнул и юркнул в коридор.
В комнатке для персонала быстро переоделся. Рабочую белую рубашку и бордовый комплект, состоящий из брюк и жилетки, он аккуратно сложил в шкафчик, забрал с крючка пакет с записями лекций, надел привычные черные штаны, уже заметно обтрёпанные от постоянной носки. Поверх майки сразу натянул утеплённую, свободного покроя, сизо-зеленую водолазку. Зевнул, расправил пятернёй так некстати взлохматившиеся волнистые волосы цвета воронова крыла и мысленно попрощался с неплохим, в общем-то, местечком.
Прохладный, если не сказать холодный, утренний воздух вынудил поёжиться и ускорить шаг. Туманная дымка ещё нескоро поднимется от холодной осенней земли. Согласно прогнозу погоды на 6 сентября 2012 года, солнце и вовсе обещало показаться из-за серых туч лишь к полудню. Никита перекинул пакет с конспектами за плечо и направился кривыми проулками в сторону дома, стараясь не обращать внимания на голодный желудок. Питание за счет предприятия у работников ночной смены по обыкновению предполагалось под утро. Но сегодня, увы, всё время раннего завтрака у парня с лихвой занял итоговый выговор от начальницы.
— Ну и ладно! Наплевать! Не впервой. Подумаешь, уволили… Засыпать за барной стойкой, конечно, не следовало, но ведь всего один раз! Один же раз за всё время работы! И опять ерунда какая-то снилась. Вот заорал бы на весь зал, так шефиня и вовсе б четвертовала на месте…
Парень протопал мимо переполненных мусорных баков, юркнул в свой подъезд и перевел дух. Здесь было несколько теплее, хотя до включения центрального отопления ещё жить и жить… Никита потёр лоб. Злосчастная головная боль не собиралась отступать. Но, возможно, вскоре позабудется хотя бы приснившаяся ерунда: объятый пламенем небольшой городок и сражающиеся друг с другом непривычно одетые люди. Мысли парня тут же перетекли от самого факта увольнения к первопричине совершенной оплошности.
«Неужели сны бывают настолько реалистичными? Вернее сказать «нереальными, но реалистичными»? Не может же быть такое во сне, чтобы невиданные ранее домики были различимы до малейшей трещинки в угловом крайнем кирпиче? А лица оказывались ничуть не размытыми, не смутно увиденными, а чёткими? Каждое — с собственными уникальными чертами. Даже надписи на вывесках различимые, хотя сами символы совершенно незнакомы. И ещё — с какой бы неведомой моды всем жителям носить такие непривычные элементы одежды, как меховые ушки или хвосты? К тому же, последние казались отнюдь не декором…»
Никита, даже не пытаясь коснуться шатких и погнутых перил, поднялся по ступеням, оказался перед входной дверью, долго возился с ключом, но, наконец, открыл дверной замок. Петли противно скрипнули, и парень, в который раз, пообещал в ближайшем будущем сменить… если не замок, то квартиру.
Вот только для съёма другого жилья обычной подработки по вечерам-ночам было, увы, недостаточно. Днём же учёба безжалостно сжирала основную часть времени. При этом забросить универ не хватало решимости. Нелишней была и стипендия, на которую Алыкин с горем пополам вытягивал. Жаль, что общежитие предоставлялось только иногородним.
В итоге взрослому двадцатилетнему парню приходилось ютиться на отцовой жилплощади. Двадцатник стукнул ему весной этого года, в мае. И, если честно, Никита даже удивлен был, что вообще смог дожить до такого возраста. Сверстник этажом ниже уже отравился какой-то паленой бодягой. И ещё двоих, угостив за компанию, на тот свет спровадил. Пареньку из соседнего подъезда, всего-то года на три помладше, неведомые доброхоты голову пробили. Не в то время не в том месте оказался, не иначе. Месяц уже минул, как отмучился. Старожилы бы и не то порассказали. Дурной славой район оброс, что гнилое дерево лишайником.
А в квартирке сегодня оказалось относительно тихо, но уж накурено – хоть топор вешай. Отпихнув с пути две пустые бутылки и баночку из-под дешёвых консервов, благо — не собачьих, парень прошел вперед. Батя, поднявшийся в такую рань, но уже успевший похмелиться и потому неплохо для этого времени суток соображающий, полулежал в кресле и фокусировал взгляд на включенном телеящике. С тем же успехом он мог бы фокусировать взгляд и на выключенном телеящике, так как смысла и пользы было ровно столько же.
— О, Никита явился… Учти, холодильник пустой.
— Ох, лучше бы не напоминал!
Желудок подтвердил всё вышесказанное невнятным бурчанием.
«Н-да… если бы дома изменилось хоть что-то…»
Парень заглянул в полупустой шкаф у входа.
Изменилось. Правда, не в лучшую сторону!
— Эй, где моя КУРТКА?! Батя, сколько тебе говорёно было?!
— Ну… дядя Гера п-приехал же… Как не отметить… — вяло попробовал оправдаться мужчина, даже не вынимая сигареты изо рта. Никита молча развернулся и вышел вон, демонстративно хлопнув дверью. Подобное действие ни на что не повлияло, но хотя бы послужило делу спускания пара. Выбор оказался невелик – или подремать у стеночки в собственном подъезде, или дотопать пешком до универа и подремать там. Второй вариант был предпочтительнее. Парень снова оказался во власти осеннего холода.
— Алыкин! Сигаретки не найдётся? – окликнул его знакомый голос со стороны соседнего дома, и почти сразу же рядом послышался сдавленный смешок двоих или троих человек.
— Не курю.
— А что же «Примой» так воняешь? – теперь смешок перестал быть сдавленным.
Парень откровенно зевнул на эту косолапую шутку и, даже не глянув в сторону смехачей, продолжил путь, не собираясь ввязываться в пустые разговоры. В больной голове крутилась единственная мысль – «Нет, я точно когда-нибудь кого-нибудь убью…»
Естественно, что получасового «пересыпа» до начала занятий Никите не хватило, и на третьей паре сон сморил его окончательно. Веки сомкнулись, а голос лекторши постепенно сошел на нет и перестал восприниматься.
Перед глазами мелькнули поверженные тела, в уши ворвался свист стрел. Кто-то отползал в сторону, припадая на раненую ногу, и парень сам ощутил шум в висках и острую боль в бедре. Какой-то зарёванный малец отскочил от упавшей матери и попытался бежать по склону холма, когда одна из стрел впилась ему в плечо, а вторая пронзила голень, Никита зашипел от боли, вцепившись руками в собственные плечи. Он ощутил всё так, словно сам сейчас истекал кровью. Похожее уже снилось раньше, с чужим страхом, с чужой болью, с чужой агонией, ощущаемой своею. Именно такой сон, от которого рад бы избавиться, но не знаешь, как проснуться, обрушился на парня со всей отчётливостью. Одуряющий запах свежескошенной травы, вкус собственной крови во рту, темнота… Нет, это всё ещё не пробуждение, лишь ощущение другого места или, может быть, времени.
Закрыть глаза? Иногда удаётся. Но кто-то вычитывает приговор о «смертной казни через усекновение главы», и щека чувствует все шероховатости невысокого чурбачка со свежим спилом. И холодный удар бесчувственной стали.
Не закроешься. Не отстранишься. Вверх взмывают языки пламени, и тело охватывает нестерпимый жар, потому что молоденькая девушка, скованная по рукам и ногам, захлебывается криком в центре огромного костра. А у парня кричать не получается, из горла вырывается лишь хриплый стон, который никто не слышит. Он, невредимый и невидимый здесь, тоже ощущает, будто его кожа трескается и сворачивается безобразными волдырями ожогов…
«Кто-нибудь… пожалуйста…»
— Ай! – чуть искры из глаз не посыпались, Никита узрел крышку парты и собственные руки. Позади него стряхнула пылинки с учебника угрюмая преподавательница в очках.
— На моих лекциях – НЕ СПЯТ! – заявила она и отправилась на своё законное место за кафедрой, — Как же это старо и непедагогично, — вздохнула она же, а студенты единодушно захихикали. Похоже, именно учебником парню и попало по голове. Вытирая холодный пот со лба, Алыкин был даже рад этому вовремя пришедшемуся удару. Уж не благодаря ли ему утихла та головная боль, что с самого утра будто буравила череп изнутри?
Начало этой истории – за земной месяц до событий,
описанных в главе 1 «Спокойного С.Н.А.»
Вяткина Ольга Николаевна
аka Кейден-Хотару
аka Хотару аль-Терна
Что движет мной в незаглушаемом стремлении
выплеснуть на бумагу рождённое моим воображением?
Кому оно будет нужно или хотя бы интересно?
Даже без ответов на оба вопроса не могу поступить иначе.
Этим живу.
В детстве Нику Невыразинову учили играть на скрипке и по доброй тогдашней традиции часто при этом пороли. Придать её шаловливым перстам привычную сухую беглость так, правда, и не удалось, зато удалось на некоторое время приучить их обладательницу к порядку. Невероятно, но даже выйдя замуж, Ника Невыразинова (фамилию она решила не менять) довольно долго сдерживала свои инстинкты. Однако к двадцати четырём годам воспоминания об отцовском ремне вымыло из памяти окончательно, и Ника, прочно осевши дома, предалась самому разнузданному эстетизму.
Любой, зачастую необходимый в хозяйстве предмет, попав ей на глаза, рисковал превратиться в произведение искусства, иными словами, в нечто, ни на что уже отныне не употребимое. Внезапно надраенные до светлого сияния вилки втыкались в пробку от термоса, а возникшая в итоге ромашка водружалась на стену, где и висела до окончательного потускнения.
Есть приходилось исключительно ложками, как на поминках.
С людьми Ника обращалась столь же бесцеремонно и вдохновенно, прилаживая их по наитию друг к другу и азартно совмещая несовместимое. Всех своих друзей и подруг она успела свести и развести, а тех, кто не сообразил вовремя брызнуть опрометью, так даже по два раза.
И всё-то у неё было не как у людей! Известно, к примеру, что нормальный человек (в смысле — не колдун) может увидеть домового, лишь став на пороге и глянув промеж ног. Так вот ни черта подобного! Приняв эту рискованную позу, Ника как раз ПЕРЕСТАВАЛА видеть домовых… Сама о том не зная, она опустила однажды целую группировку, когда бригада Голбечика вылетела от неё вся расчёсанная, исцелованная, завитая и, что самое страшное, в голубеньких бантиках… В голубеньких, прикиньте!
Слабая надежда на то, что супруг однажды возьмёт ремень и вернёт Нику обществу, исчезла после того, как в гости к ним затащили некоего интуриста. Узрев на стене вышеупомянутую ромашку из вилок, он ахнул и спросил через переводчика, сколько этот шедевр может стоить. Ника, не думая, брякнула: «Тысячу!» — имея в виду, разумеется, тысячу ефремок. Гость, не чинясь, заплатил тысячу баксов, придурь стала профессией, а муж подал на развод.
Естественно, что, будучи иностранцами, покупатели Никиных шедевров шпионили напропалую. Вскоре Невыразиновой, на свою беду, заинтересовалась баклужинская контрразведка, и генерал Лютый дал круто идущему в гору майору Выверзневу секретное задание сблизиться с хозяйкой салона. Генералу и в голову не могло прийти, что Выверзнев (кобель известный!) давно уже сблизился с Никой и теперь не знает, как от неё отдалиться.
В отместку Николай потратил на мнимое сближение чёртову уйму казённой валюты — и всё равно считал себя обиженным.
***
В тот день Нике пpишло в голову побелить скpипку…
Видение ослепительно-белого смычкового инстpумента на фоне обожжённой разделочной доски было столь впечатляющим, что Ника немедленно вознеслась на табуpетку и распахнула настежь ствоpки антpесолей, в чьей пыльной и мpачной глубине вполне могла таиться виpтуальная банка водоэмульсионки, а ещё лучше — нитрокраски.
Загpохотали, ссыпаясь на пол, тазики и помазки, а затем в пыльной и мpачной глубине что-то мягко шаpахнулось и пеpед отпpянувшей Никой воссияли два изжелта-зелёных зpачка.
Табуpетка вывеpнулась из-под ног, и гpохоту стало больше.
— Тихо ты! — пpошипели с антpесолей. — Распадалась!.. — И в тёмном пpямоугольнике показалось мохнатое дымчатое личико — всё в паутине и в известке.
— Утя-путя… — сложив губы в тpубочку, пpовоpковала лежащая на полу Ника, зачаpованно глядя на обаятельное существо. Она вообще обожала всё пушистое.
Вновь взметнулась на табуpетку, и домовой отпpянул.
— Куда лапу тянешь? — пpошипел он. — Попpобуй тpонь только — вpаз памяти лишу!
Нашёл кого пугать! Не услышав угpозы, Ника попыталась пpовести ладонью по дымчатой шёpстке, и домовой, осеpчав, действительно лишил её памяти.
Нашёл чего лишать! Табуpетка вывеpнулась из-под ног, и гpохот повтоpился.
— Утя-путя… — сложив губы в тpубочку, пpовоpковала лежащая на полу Ника, зачаpованно глядя на обаятельное существо. Вновь взметнулась на шаткий деревянный пьедестал, за что была лишена памяти втоpично.
Гpохот.
— Утя-путя…
Тут наконец домовой уяснил, что полёты с табуpетки и обpатно могут пpодолжаться до бесконечности, смиpился и с оскоpблённым видом позволил себя погладить.
— Всё, что ли? — pаздpажённо осведомился он. — Тепеpь закpой двеpцы, и если кто спpосит — меня здесь нет, ясно? Чего уставилась? Ну скpываюсь я, скpываюсь!..
— Ка-кой пушистенький… — зачаpованно глядя, молвила Ника.
— От кого, от кого!.. — передразнил домовой, тоже, видать, не слишком вслушивавшийся в слова собеседницы. — От кого надо, от того и скрываюсь!
— Расче-ешем… — мечтательно молвила Ника.
— Подставился, вот почему! — сердито ответил он. — Обложили, гады, со всех сторон…
— И бантик на шейку…
— Да свои же, лыцкие! — с надрывом объяснил домовой.
Но тут дверной колокольчик (электричества Ника избегала, где только могла) звякнул, как заикнулся, — и в прихожей на секунду возникла чуткая тревожная тишина.
— Створки закрой! — тихонько взвизгнул домовичок.
Такой взвизг обычно издаёт загнанная в угол кошка, и Ника даже опомнилась слегка, что, кстати сказать, случалось с ней крайне редко. Во всяком случае, она, не переча, захлопнула дверцы и, спрыгнув с табуретки, пошла открывать.
— А спросят, почему тазики на полу, — прошелестело из закрытых антресолей, — скажи: барабашки отвязались!..
***
То ли норов такой, то ли аура мёдом намазана, но скандалы к себе Ника так и притягивала. Учреждённое Портнягиным Бюро астрального климата постоянно отмечало в своих сводках зону повышенной напряжённости на углу проспектов Нехорошева и Нострадамуса, причём эпицентр таинственной напряжёнки каждый раз приходился на квартиру номер десять. Попытки объяснить это явление чисто естественными причинами убедительными не кажутся, поскольку, пока там проживали прежние хозяева, с астралом всё было в порядке…
Когда Ника, захлопнув за домовичком створки антресолей, спрыгнула с табуретки и пошла открывать, ей ещё, разумеется, было невдомёк, что двухкомнатка уже обложена сверху, снизу, а также со всех четырёх сторон, включая проспект Нехорошева.
А началось с того, что в одиннадцать часов утра глава лыцкой диаспоры домовых Кормильчик, заметно перепуганный, лично объявился в здании МВД республики и потребовал встречи с подполковником Выверзневым. Однако Николай к тому времени уже выехал со своими орлами в Чумахлу — расследовать чудо с гирей. Тогда отчаявшийся Кормильчик, рискуя навлечь на себя гнев Батяни, прямиком вышел на генерала Лютого и сообщил ему о появлении в столице того самого домового, что вчерашним вечером пересёк Чумахлинку вместе с Африканом.
Город немедленно был разбит на квадраты, начался розыск. Подняли всю нежить Баклужино — и дымчатых, и разношёрсток, подключили колдунов… Уже к полудню генералу смущённо доложили, что беглеца в столице не обнаружено.
Лютый задумался. За три часа домовой никак не мог достичь городской черты — ножки коротковаты. И генерал обратился к оперативной карте. Насчитывалось всего четыре объекта в городе, не обысканных дымчатыми бойцами Кормильчика. Правое крыло краеведческого музея для них недоступно, поскольку там хранится чудотворная икона. Офисы фирм «Дискомфортъ» и «Ограбанкъ» ежедневно окропляются святой водой — стало быть, тоже не в счёт. И что остаётся? Остаётся, как всегда, квартира гражданки Невыразиновой. Вот туда нечисть способна, в принципе, проникнуть, но только не местная — пришлая… Местная не рискнет.
Сначала генерал хотел сразу же выправить ордер на обыск, но подумал и решил лишний раз ни себя, ни Выверзнева не подставлять. Тем более, что уж здесь-то подполковник, скорее всего, был чист. Концы он обычно хоронил на совесть, а в данном случае прямо-таки лезли в глаза не свойственные Выверзневу неряшливость и небрежность. Прятать преступника у любовницы? Нет-нет, совсем на него не похоже.
Кроме того, заподозрить Николая Выверзнева в двойной игре означало отстранить его от дела. На это генерал Лютый просто не имел права — особенно сейчас, когда Николай был позарез ему необходим для отмазки перед Президентом. Многоопытным нутром бывший участковый давно уже чуял, что Кондратьича не удовлетворит любой исход следствия и что придётся искать крайних. А крайним, по замыслу генерала, должен был стать именно подполковник Выверзнев…
Короче говоря, Лютый счёл наиболее мудрым мягко намекнуть Николаю при встрече, чтобы тот разобрался со своей пассией, самому же больше в это дело не соваться. Вдобавок отвлекли тревожные сообщения с двадцать пятого километра относительно босоногости протопарторга, о чём генерал с перепугу доложил Президенту, получил втык — и загадочный дымчатый беженец как-то сразу отошёл для него на второй план…
Для него, но не для остальных. Остальные продолжали работать.
Стены, примыкающие к квартире номер десять, равно как и смежные помещения, буквально кишели домовыми дымчатой масти. Кормильчик, остро чувствуя свою вину перед Батяней (сначала упустил беженца, потом вышел на генерала, минуя основного покровителя), готов был землю рыть, лишь бы загладить эти досадные оплошности.
В подъезде, во дворе и на крыше, якобы, не замечая друг друга, дежурили сотрудники контрразведки и террористы из «Красных херувимов», ибо Панкрату тоже почему-то запало в голову, что домовому, которого протопарторг на руках носит, наверняка известна истинная подоплёка возвращения Африкана в Баклужино. Кроме того, поодаль, непонятно, на какой навар надеясь, отирались шестёрки ныне покойного Есаула и кинутого им на пятнадцать сребреников Черепа. Ну и, само собой, несколько представителей иностранных спецслужб…
Знай об этом хозяйка квартиры, на звонок она всё равно бы открыла. Подобно Горьковскому буревестнику Невыразинова приветствовала бурю и очень плохо переносила штиль. И буря, как правило, ждать себя не заставляла — являлась по первому зову, готовая к услугам…
Мне подарили солдатика.
— Вот, откопала на клумбе, — пояснила соседка. – По виду древний. Я-то не разбираюсь, глянь там у себя в интернете.
Пятисантиметровый металлический столбик, застывший по стойке «смирно», тронутый ржавчиной, в остатках зеленой краски. Схематичное лицо. Каска, ППШ, ремень и сапоги.
Гугл подсказал: Гидромаш, Мелитополь, СССР, 80-е. Ничего особенного.
Я поставил солдатика на книжную полку. Вернулся к работе. Но вместо зум-конфы завис на инет-аукционе.
Как-то так вышло, что через пару дней у «столбика» на полке появилась компания: технологовские Преображенцы с Кубанцами и китайский репринт «Куликовской битвы». Новоделы.
Затем накрыла ностальгия: добавились резиновые запорожец и сарацин от МКИ, прогрессовские дружинники со съемными копьями-топорами, рыцари с цветными декалями на щитах и пехота РККА. Пираты и ковбои ДЗИ. Несколько итальянских кирасиров Форма-пласт.
Моя девушка посмеивалась:
— В детство ударился на изоляции? Почему, кстати, не бывает солдатиков-девочек?
— Неправда! Вот, смотри: в Союзе были санитарки, регулировщицы… А потом, вот, например, кооперативные амазонки. В нескольких цветах, забавные, а?
— Ага, как леденцы, — она как-то странно блеснула глазами.
Я не обратил внимания.
Я завис по Савельеву: конники-1812 и астрецовское «Ледовое побоище», плоский серый пластик. Потом психанул и взял «побоище» в металле.
Через месяц закончились книжные полки. И накопления.
Моя девушка собрала полный сет кооперативных амазонок 90-х. А еще скифов и половцев – сиреневые, фисташковые, банановые. Реально как конфеты. Она принялась за зооморфов.
Я начал ей завидовать. Нездорово. Связался с другом Гариком, обрисовал ситуацию.
— Я должен взглянуть на это, бро.
Как раз карантин ослабили, он приехал с пакетом чешского. Встретил его с санитайзером:
— Привет, ты напрасно без маски, кстати.
— Ой, фигня.
Но это была не фигня. После визита Гарик пропал на неделю. Наконец объявился в «телеге»:
— Я щаз в Питере, бро. У нас не достать зулусов ГДР, сам понимаешь…
Я вырубил «тлг». Гарика надо спасать. Меня. Мою девушку. Нас всех.
Набрал Дэна – он психолог:
— О, здорово! Ко мне Гарик на днях заходил, потрещали про твое хобби. Во, кста, по «дутышам» «Огонька»… Вроде всех прикупил, но никак не найду оранжевого стрельца…
Я отключил мобилу. Взял «столбик», завернул в три слоя салфеток и поехал в НИИ эпидемиологии. Описал дежурному врачу ситуацию. Тот протер очки рукавом халата:
— Это же Гидромаш? В детстве такими играл.
Потом он велел мне сдать кровь, принять антибиотики единоразово и оставить свой номер.
Через неделю врач перезвонил:
— Анализы в норме. Но, молодой человек, какой это, нафиг, Гидромаш, это московская переливка. Вам к окулисту надо.
Я сглотнул.
— Кстати, вот вы говорили про китайский новодел «Куликова поля»? Я обошел три «Детских мира». Нигде нет. Издевательство какое-то.
— Я заказывал онлайн.
— Ясно. И вот еще… Как быть с книжными полками? Они закончились.
Мэг любила гулять с ним в парке весной. Усыпанные молодыми феями ветки от тяжести клонились к земле. Пушистые котята на дорожках так и мельтешили. Цветами пахло, но слегка.
Он хотел побыстрее закончить прогулку, но Мэг не давала, цепко держала за руку. Другие пары, идущие навстречу, кивали, здоровались, и наполненный изумрудным фейным маревом воздух дрожал от предвкушения.
– О чём ты мечтаешь?
Ну вот, началось.
– Прежде всего – о тебе, – он решил начать с проверенного. – А потом о звёздах.
Хотел удивить – и вышло.
Мэг остановилась.
– О звёздах? Что в них такого?
Он растерялся. Готовил ответ на совсем другой вопрос. Что сказать? «Звёзды как твои глаза?» «Ночами я слышу, как они поют»?
Паникуя, ухватился за первое, что пришло в голову, и процитировал:
– Найди границы собственного рая,
Звезду, что рядом, под ноги кидай.
Звезда умрёт, но высветит другая –
На звёздной пыли и построен рай.
Мэг остановилась. Лицо сияло. Но причину он не угадал.
– Думаешь, у звёзд как у нас? Собираются вместе, чтобы мечтать, а потом тот, кто больше не может, отдаёт всё другим?
Он содрогнулся. О таком думать не хотелось, но пришлось поддакнуть:
– Конечно, всё именно так, ведь иначе не бывает.
Ей этого хватило.
Хватило до самого лета.
Зрелые феи сидели на ветвях, болтая ножками, и томными пьяными голосами звали прохожих – «Му-у-усечка, Ду-у-у-сик!». Если звали тебя, то в голове вспыхивал фейерверк, а тело наполнялось блаженством. Летом в парке свободного места не найти. Счастливцы облепили деревья – сидели, прижимаясь к стволам, с бессмысленными улыбками тискали подросших котят… взрослых котов, лоснящихся, полных силы, важности и звериной грации. И всё равно тянувшихся к людям. Как-то неправильно. Сила тянется к бессилию.
– Твоя мечта?
Мэг шла рядом, не хватаясь за руку. Это и радовало, и тревожило. Может, отпустит. Но куда ему пойти?..
– Ты, — сказал он. – И чтобы мы были вместе всегда.
Мэг пожала плечами:
– «Всегда» — слишком долго. Хоть до осени дотяни.
И чувствуя, как утекает, уходит по капле сила, он поклялся себе, что обязательно дотянет.
Вокруг отчаянно, как в последний раз, звенели колокольчики, оглушительно пахло мёртвыми цветами. Коты лежали вповалку на дорожках, иногда издавая жалобный мяв. Прохожие переступали, некоторые наклонялись, начинали гладить – тогда кот рассыпался серебристой пылью. Всё, что не успел унести ветер, поспешно собиралось в бумажный пакет. Но так делали только одиночки.
– Мечта? – спросила Мэг с интонацией склочницы.
Довела его до дерева, усадила, прислонив к стволу. До осени он дотянул, но едва-едва. Мечта? Что за глупый вопрос.
– Жить… — прохрипел он. – Жить…
Мэг поджала губы. Ему было всё равно. Он ничем ей не обязан, кроме того, что вырастила из семечка, заботилась, поливала, говорила с ним. А когда он умрёт, соберёт остатки – лучшее удобрение для её жизни.
– Я… я мечтаю знать, что было бы, если бы мы… совсем не мечтали… Никаких фей и котиков… Никаких семян…
Но уже рассыпаясь прахом, он знал, что так не бывает.
Грег проникся. А еще бы не проникся. При всей его профподготовке, он на полголовы ниже и на тридцать фунтов легче, что в благородном английском боксе решает все. Так что Грег уселся между двумя прекрасными дамами и принялся расспрашивать обеих. Партизанку – о партизанском движении и проклятых фашистах, Яну – об истории семьи Преображенских, и снова – партизанку о ее боевом прошлом.
– Да какое там боевое, – махнула рукой Клаудиа. – Когда фрицы пришли, мне всего-то восемь годков было. Где-то проследить, что-то принести, припас потырить… Голодно было. Урожай снять не успели, да и что там снимать-то в августе месяце. Курей вот колхозных у немцев крали… Наш председатель хотел немцев потравить через курей. Дал нам с Дунькой отравы и велел курям подсыпать, мы и пошли… глупые были. Нас бы там поймали и самим головы посворачивали…
Лоуренс сам не понял, как заслушался ее рассказами. И Яна тоже заслушалась. Все же чего у Грега не отнять – так это таланта разговорить кого угодно. А тут – одинокая дама, дети давно разъехались, соседки-подружки кто умер, кто к детям в город подался, и поговорить не с кем. Всех дел – направлять ее воспоминания в нужное русло.
– Помнится, один из ваших коллег… вот, у меня записано: Михаил Федорович Онуйко… Вот он упоминал, что среди немцев были англичане и поляки.
– Федорыч-то? Маразматик старый. Не было в войну тут никаких поляков, это у него в котелке поляки. Ловил их в болоте в шестьдесят втором, когда к нам по обмену приехали.
– А англичане были?
– Был один. Странный тип. Вроде бы и не злой… Он мне как-то целую банку тушенки дал. Хорошей. Немецкой. Мы с мамкой пять дней ее ели… Только немцы его выгнали, того англичанина. Орали на него, даже стреляли, чего-то там не поделили.
Клавдия пожала плечами и замолкла, а Лоуренс с Грегом переглянулись: неужели удача?! После двух недель впустую, хоть кто-то вспомнил сэра Персиваля!
– Трофеи не поделили?
– Да какие тут трофеи, окстись, милок! Курей давно съели, коз и коров мы в лес увели, а из ценностей в нашей деревне одна медная крыша на церкви и была, да и ту пионеры на металлолом сдали.
– Но что-то Аненербе тут искали, раз стояли целый месяц, – не отставал от Клаудии Грег.
– Знамо дело, клад графини они искали, – фыркнула старая партизанка. – Его все искали, сначала белые в восемнадцатом годе, потом красные, а перед войной цельная комиссия из НКВД приезжала, допытывались о Преображенских и Гольцманах. И все копали, копали. Усадьбу едва по кирпичику не разобрали, в винном подвале землю на два метра снимали. Нашли дулю с маслом. Эти, немцы, тож копали. И вокруг, и около. Тетку мою, Наталью, поймали, допрашивали за клад этот…
Клавдия утерла слезу. Замолчала, перекрестилась. А потом остро так посмотрела на Грега:
– Родня, небось? Тоже клад ищешь?
– Ищу, но не клад, а документы, – не стал юлить Грег. – От немцев наверняка что-то осталось. Вы же видели, как они уходили?
– Видела, что ж не видеть. Сама в них шмаляла. Мне дядь Гриша шмайсер дал, я их с дуба… видали дуб у ворот? Там развилка такая. Удобная. Вот я с ней и того. Двоих сук! А третий убег…
Дальше старая партизанка добавила матерную тираду, из которой Лоуренс мало понял, кроме того что догнала бы – голыми руками убила за теть Нату.
– Хошь шмайсер покажу? Но с собой не дам. Нельзя в наше время бабе одной, да без шмайсера.
– Конечно! – загорелся Грег. – А сфотографировать дадите? Может, у вас еще чего осталось?
– Что б и не осталось, – пожала плечами старая партизанка. – Там-то мужики все растащили, да я мелкая была, быстрая. Что доперла, все наше стало. Мы с мамкой-то одни остались. Вона, керосинка хорошая. До сих пор работает, – кивнула она на блестящую керосиновую лампу, стоящую на полочке. – Ножик еще складной, хитрый такой. У офицера был, я его песочком оттерла.
Так, рассуждая, как хорошо речной песочек берет кровь, она открыла дверь в кладовку и сунулась туда, чем-то гремя.
Пока она отвернулась, Лоуренс снова переглянулся с Грегом, а потом поймал такой взгляд Яны… Ух, какой взгляд! Не хуже шмайсера.
Что ж. Если сестры Преображенские приехали не только посмотреть на усадьбу, но и поискать древний клад, то вряд ли поверят, что ни ему, ни Грегу тут ничего кроме документов Аненербе не нужно.
– Блогер, значит, – тоном «ни на грош тебе не верю» прошептала Яна.
– Не пали контору, – одними губами ответил Лоуренс и притянул ее к себе.
Яна немного посопротивлялась, но быстро сдалась и прижалась к его плечу сама, грустно вздохнула.
– Брехло ты, Аравийский. Вот зачем, а? У тебя Грег есть.
– Нет у меня… Черт. Ян, мы нормальные оба. Честно. Могу предъявить доказательства.
Яна порозовела ушками, засопела и прижалась к нему теснее. И бросила взгляд на Грега: не ревнует ли? Лоуренс тоже бросил на него взгляд, яснее ясного говорящий: одна шуточка на эту тему, дружище, и сам, лично, закопаю тебя под малиной.
Тем временем Клаудиа достала из кладовки и поставила на табурет плоский темно-зеленый ящик с металлическими полосами и выбитой на крышке маркировкой из дюжины букв и цифр. Грег оживился, потрогал маркировку и прошептал под нос:
– Восемнадцатая особая дивизия СС… Восточная группа войск… Сорок второй год…
– Орднунг быть должон, – со сложным выражением лица сказала партизанка Клава и открыла ящик, развернула промасленную кожу. – Хорошая машина. Николаич из него как-то медведя завалил. Ходил зимой семьдесят третьего, козла Дунькиного перепугал так, что тот в завязку ушел аж до самой Перестройки.
Лоуренс уважительно присвистнул. Не столько в адрес оружия, сколько партизанки Клаудии. В восемьдесят с лишним лет сохранять ясный рассудок и содержать трофейный шмайсер готовым к стрельбе – заслуживает… да. Заслуживает.
А как молодо засияли ее глаза, когда Грег позвал ее фотографироваться с этим шмайсером! Фотографировал Аравийский, он же тут блогер. И одну партизанку, и с Грегом, и с Яной, и втроем. Даже сделали несколько кадров вчетвером, прослезившейся от умиления Клаудии «на память».
– Жаль, Нюсеньки нету, – вздохнула партизанка, прижимая к себе шмайсер нежно, словно младенца. – Неужто не знаком? А говоришь, друзья!
– Да как-то случая не было познакомить…
– Но Аравийский мне много о Нюсе рассказывал, – поддержал легенду Грег.
– Ну значится завтра и приходи. Фотки принесешь и с Нюсенькой познакомишься. Красивая девка и дельная, цельный хирург!
– А как же Митенька, баб Клав? – не удержалась от шпильки Яна.
– Так и не женаты пока, чай, – невозмутимо пожала плечами партизанка. – Гуляйте, пока гуляется. Дело молодое. Эх… вот помнится в шестидесятых был один поляк… А этого не записывай, милок, не надо. Твоей истории это не касается.
Грег понимающе усмехнулся и пообещал привезти распечатанные фотографии, и прислать на мыло статью, когда его работа выйдет.
– Пришли-пришли, – покивала Клаудиа. – А то ж. Ты приятеля-то проводи, дорогу покажи. Что-то притомилась я…
Притомилась-то притомилась, а Яну уцепила за рукав, чтоб осталась. И, стоило Аравийскому с Грегом отойти на полдюжины шагов, громовым шепотом заявила:
– Шпиёны. Как есть шпиёны. Оба.
– Думаете? – с тоской переспросила Яна.
– А то ж! У меня глаз наметанный. Так что нос повесила, а? Шпиён нынче профессия уважаемая, денежная. Бери и не думай!
– Аравийского брать? – уже веселее уточнила Яна.
– Так что одного… обоих бери. Хороший шпиён в хозяйстве завсегда пригодится.
И один Господь знает, как близки оба шпиёна были к провалу. Потому что не заржать было… сложно, короче, было. Но они с Грегом справились. Хоть и с трудом.
«Интересно, – думал Вадим Иволгин, прожив календарную неделю в новом гражданском состоянии, – замечают ли женщины перемены в своем отношении к партнеру после получения свидетельства о браке?» Несмотря на то, что Вадим слепо обожал супругу, он это заметил и не знал, как справиться с возникшим душевным дискомфортом.
Вроде бы все осталось по-прежнему: Наташе, несомненно, были приятны и лестны его забота и внимание. Она по-прежнему не медлила с ответной реакцией – жестом, взглядом, поцелуем или более интимным образом поощряя Домового к романтическому восприятию начального этапа семейного строительства. Она по-прежнему живо интересовалась его мнением, первая начинала исполненные уверенности и оптимизма разговоры о благополучном исходе родов и возвращении в спорт. По вечерам, когда Дим-Вадим усаживался на кухне ремонтировать очередной бытовой электроприбор, сидела с ним рядом и притворно сетовала: «Конечно же, бездушные железки мужикам всегда дороже и ближе». Молодой супруг в ответ начинал взволнованно оправдываться, доказывать необходимость поддержания процесса материального обеспечения семьи и, в конце концов, сбитый с толку лукавым взглядом супруги, сдавался на милость коварной победительницы. За бурными ласками забывался включенный паяльник, и только чадный дым кухонной столешницы возвращал молодых из царства амуров в прозаическую действительность.
Но в то же время он физически ощущал некую «раздвоенность» Натальи. Веселая, живая, она вдруг выпадала из настроения, взгляд ее становился неподвижным и отрешенным. В такие моменты Наталья делалась капризна, иногда до грубости резка. Вадим сразу замыкался и долго не находил возможности вернуться в уравновешенное состояние, глубоко уязвленный пренебрежением к себе. Правда, через какое-то время, будто отогнав некий морок, будущая мама вновь оживала и возвращалась в прежнее веселое и активное состояние.
Первый, второй, третий прецедент. «Возможно, это естественное состояние всех беременных женщин? В этот период им свойственны капризность, слезливость, всякие токсикозы», – рассуждал Вадим наедине с собой. Испытывая чувство неловкости, он осторожно, чтобы Наталья не обратила на это особого внимания, задавал вопросы о ее самочувствии и ни разу не услышал ни одной жалобы, которые так дотошно и подробно описываются в научно-популярных брошюрках.
В ходе недельных натуралистических наблюдений Вадим заметил и еще одну особенность в поведении супруги. Стоило маме-Иволгиной тактично постучать в дверь комнаты молодоженов или выйти на кухню в тот момент, когда Вадим под чутким и язвительно-добродушным руководством супруги творил кулинарные чудеса либо занимался воскрешением бытового прибора, как Наталья тут же становилась агрессивно-напряженной. Добродушие и заботливость свекрови, ее вопросы и советы молодая женщина комментировала богатой скептической мимикой. Ей ничего не стоило прервать маму-Иволгину на полуслове и, приложив руки к низу живота, капризно, с мученическим выражением на лице громко заявить о своей надобности «пописать». В интеллигентном семействе Иволгиных это вызывало недоумение и откровенный шок.
Как-то незаметно для себя Вадим тоже стал раздражаться на мать и мучительно переживал из-за этого.
Безусловно, после открытия обстоятельств происхождения пресловутого письма, авторство которого мама-Иволгина признала за собой в день официального оглашения невесткиной беременности, и у Вадима, и у Натальи были объективные причины относиться к ней не лучшим образом. «Но, – опять же наедине с собой рассуждал Домовой, – такой явной грубости и пренебрежительности не должно быть».
За эту первую неделю он, руководимый лучшими побуждениями, уже дважды порывался собрать всю семью на общий совет, чтобы все высказали свои претензии друг к другу, и можно было сообща выработать новые, не ущемляющие ничьих интересов правила и нормы отношений.
Но стоило ему попытаться озвучить свое предложение, как мать надела маску снисходительно-скорбной жалости к сыну и подчеркнуто вежливо поинтересовалась: «Чем же это я могу быть полезна, дорогой?», а Наталья тут же начала нервно-торопливую болтовню, уводящую Домового в царство чепчиков, подгузников, сосок, погремушек, конвертов, лент и колясок…
Иволгин-младший сидел на унитазе в туалете отчего дома и неумело затягивался сигаретой «ВТ». Наблюдая за превращением сигаретного цилиндрика в пепельный столбик, он мучительно искал выхода из создавшейся ситуации. «Может быть, стоит изложить все это на бумаге? Два абсолютно одинаковых текста, один – матери, другой – Наталье…». Догоревшая до фильтра сигарета больно обожгла его пальцы. Вдруг в голову пришла мысль-озарение: «Боже! Да они меня делят!»
– Вполне, вполне упитанный бутуз у вас, голубушка, получается, – профессор Галле осторожно ощупывал округлившийся живот Натальи Иволгиной, в девичестве – Забуга.
– Доктор… – молодая женщина смущалась своего положения.
– Профессор, если позволите.
– Профессор, а он, – она показала глазами на свой по шарообразный живот, – не слишком большой?
Акушер рассмеялся.
– Большими, душа моя, бывают арбузы на базаре. А у вас, простите за старорежимное выражение, – профессор подошел к умывальнику, но лицо его оставалось обращенным к пациентке, – богоданное дитя, и будет оно таким, каким ему положено быть согласно непостижимым для человеческого ума предначертаниям. – Он выключил кран и задумался, тщательно вытирая руки. – Да… Каким бы ученым этот ум ни был…
Выйдя на улицу, Наташа обмерла. Опершись на капот серой «Волги», прямо на нее, в упор, кривовато улыбаясь, смотрел Курбатов.
Она было решила: «Не замечу!» и уже сделала несколько шагов вниз по ступенькам, но передумала и подошла к нему.
– Привет-привет, прекрасное созданье. – Курбатов мягко дотронулся губами до ее щеки. – Давай, подвезу, – он широким жестом указал на свою новую машину.
– С обновкой тебя, – подражая деревенским кумушкам, сказала Наталья.
Курбатов подыграл:
– Ой-ой-ой, да и вас, – и бесцеремонно развернул Натальину руку так, что бриллианты кольца вспыхнули на солнце. – Как мы поглядим, с прибавленьицем поздравить можно?
Наташе стало неприятно, она с силой вырвала руку и грубо спросила:
– Чего надо?
– Ладно, не кипятись! Садись в машину, по дороге поговорим.
В машине она спросила:
– Ты что, следишь за мной?
– Не слежу, а интересуюсь, – спортивный босс аккуратно выруливал в Биржевой проезд. – Не пугайся. Так, к слову пришлось. Просто заметил тебя у входа в клинику, решил подождать. Как семейная жизнь?
– Нормально…
– Если судить по колечку, то даже слишком!
– Слушай, что ты привязался к кольцу? Завидно?
– Если мне и бывает завидно, то по другой причине.
– Это по какой же?
«Волга» остановилась под светофором у Дворцового моста. Курбатов легко снял руку с руля и плавным движением коснулся Натальиной груди.
– Вот по этой. Скучаю, аж до тоски зеленой, – он был серьезен и правдив. Наташа хорошо знала Курбатова.
– Больше этого не будет! – категорично отрезала она.
– Никогда-никогда? – Эта его вечная манера подстраиваться под ее интонации! А ведь когда-то это нравилось, даже веселило!
– Никогда!
– Есть такое взрослое правило, дорогуша, – машина легко вошла в жерло Невского проспекта, – прежде чем что-нибудь сказать, хорошенько подумай. Вот и ты, – голос его внезапно стал жестким, – сейчас заберешь свое «никогда» обратно и, пока едем, подумаешь, от кого в первую очередь зависит твое возвращение в большой спорт.
– Но я же беременная!
– Во-первых, не кричи, во-вторых, – он наконец стал самим собой, уравновешенным, абсолютно лишенным эмоций чиновником, – никто не тащит тебя в постель. Пока… А в третьих, я хотел поговорить вот о чем… – машина остановилась у ресторана «Кавказский». – Может быть, перекусим и там, – он кивком указал на ресторанные двери, – продолжим разговор?
Притихшая Наташа покорно кивнула…
Войдя в зал, Курбатов бросил поспешившему к ним навстречу официанту: «Как обычно, Славик, но два раза» и провел спутницу к столику у окна. «И ресторан уже успел сменить, – машинально отметила Наташа. – Раньше столовался в “Виктории”, а там поуютней, чем здесь»…
В моментальном исполнении заказа для нее не было ничего удивительного, и, когда Славик удалился, она спросила:
– Ты не боишься, что я могу поднять шум?
Он тщательно прожевал салат, не мигая и прямо глядя ей в глаза.
– У каждого человека с положением есть недоброжелатели. Но также у каждого человека с положением существуют и покровители. Так что твои угрозы – не более чем детский лепет. Тебе никогда не переиграть меня на поле, где ты не знаешь никого и ничего. – И он с аппетитом вернулся к салату.
Наташа вяло ковыряла вилкой в своей креманке.
– Ну-с, похоже, первый голод утолен, и собеседник расположен к конструктивному диалогу. Давай поговорим серьезно. Я прекрасно понимаю, что мимо Союзной спартакиады ты пролетаешь. Но дело сейчас не столько в ней, сколько… Ответь мне на вопрос: ты уверена, что к следующему июлю снова будешь в форме?
От деловой, заботливой интонации курбатовского голоса ей стало легче, забрезжил робкий лучик надежды, что вот она, действительная причина его интереса – чемпионат Европы.
– Да. Не знаю, правда, как там будет выглядеть дело с кормлением…
– А что с кормлением?
Наташа воодушевилась еще больше, искренность его вопроса была неподдельной:
– Профессор говорит, что, скорее всего, молока у меня не будет, но стопроцентной уверенности у него нет.
Курбатов задумался, отпил «Боржоми» из высокого фужера.
– Ладно… Ты почему не ешь? Очень приличная кухня!
Наташа взяла на вилку кусочек хазани, мясо просто растаяло во рту.
– Мне нужна уверенность в том, что если я протащу тебя в состав сборной, то ты будешь хотя бы наполовину в той форме, которой ты обладала до родов. Мысль моя понятна?
Наташа, незаметно для себя увлекшаяся сочным и жирным мясом, согласно кивнула…
Серая «Волга» остановилась у дома Иволгиных.
– На прощанье, – Курбатов поцеловал Наташу в губы.
Сопротивление опоздало. Он ловко выскользнул из машины, быстро обогнул капот и, открыв дверь, подал молодой женщине руку.
Приняв помощь, Наташа покинула салон автомобиля.
– Запомни, – Курбатов, стоя практически вплотную, положил ей руки на плечи, и девушка вынужденно подняла лицо, – ты обязана, просто обязана поехать в Англию на чемпионат! – Он еще раз коротко поцеловал ее. – Звони, обязательно, звони!
Легкой походкой Курбатов направился к водительской двери, и открывшаяся из-за его спины картина парализовала Наталью. В трех шагах от места ее трогательного прощания с возможным отцом будущего ребенка стояла свекровь и, поджав губы, пристально смотрела на невестку.
Охоту на Наташу Муранец Альбина вела по всем правилам. Потолкавшись пару субботних дней у отца на отделении под благовидным предлогом: «Как? А мне он сказал, что будет здесь!», она вычислила искомую персону и, дождавшись окончания сестринской смены, незаметно проводила ее до дома.
Установив, что каждое второе дежурство Муранец заканчивает в восемь часов утра, Альбина пришла к выводу: это время суток наиболее удобно для осуществления задуманного. Медсестра жила в огромном девятиэтажном доме на углу Металлистов и Пискаревского. Утром лестничные марши, как правило, были пустынны.
В тот день с самого утра шел сильный дождь. Прохожие, спрятавшись под зонтами, спешили по своим делам.
Завидев Муранец, торопливо идущую от трамвайной остановки к подъезду, Альбина быстро зашла в него, поднялась на заранее спущенном лифте на восьмой этаж и стала ждать.
Как только Муранец вышла из лифта и, зазвенев ключами, остановилась у дверей своей квартиры, Альбина, достала из кармана дождевика костяной нож для бумаг. Плечом она сильно вдавила невысокую Муранец прямо в дерматин двери, левой рукой туго намотала ее длинные, но жиденькие волосы на руку и, ткнув костяным лезвием ей в живот, шипящим голосом сказала:
– Стой спокойно! Останешься цела.
В мавзолейной тишине подъезда послышалось легкое, даже веселое журчание. Аммиачный запах быстро заполнил площадку.
– Я все отдам, – просипела Муранец.
– Мне «все» не надо. Сейчас ты быстро разъяснишь, что за историю устроила с мальчишкой-практикантом, Женей Невским.
Рассказ Муранец был краток и честен.
У Альбины сжалось сердце. Будь у нее сейчас настоящий нож…
– Запомни этот день, – зловеще шепнула она перепуганной медсестре и устремилась вниз по ступенькам.
В тот день Альбина была тиха и задумчива.
– Моисей Аронович!
– Да, прекрасное создание, я весь – одно большое ухо, – старик, как мог, уже битый час пытался поднять настроение ученицы.
– «Во многом знании – многие печали», кто из пророков это сказал?
– Детка! Я же простой ремесленник, а не чтец-толкователь Великой книги, хоть дважды в день и прохожу мимо синагоги.
Альбина вздохнула.
– И что, это так важно?
– Да нет, просто как-то на ум пришло, – девушка рассеянно стирала резинкой карандашные пометки на лекалах.
– М-да, чтоб жили так твои враги. – Наппельбаум подошел к ней и по-отечески погладил по плечу. – Но нужно собраться. Сегодня Олег привезет работу, и нам придется задержаться.
В паре с Моисеем Ароновичем Альбина до девяти вечера кроила привезенные Олегом отрезы. Старый мастер был разговорчив и весел.
По окончании аврала Олег, отказавшись от помощи закройщиков, ловко сложил готовые детали в свою большую сумку, протянул Наппельбауму конверт – «Как обычно, уважаемый!» – и, подмигнув Альбине, ушел.
– Мы славно потрудились, пора передохнуть, – сказал мастер и, вынув из конверта сторублевую купюру, передал ее помощнице. – Ученические двадцать пять процентов, твердый тариф со времен моей туманной юности, что «вяло ковыляла по пыльным швальням Львова», – пропел Наппельбаум. – Держите, Альбина, это ваше…
Двадцать восьмой трамвай не торопился. В густых сумерках, после внезапно окончившегося ритмичного напряжения последних часов, Альбина чувствовала себя потерянной и одинокой. Мысли перескакивали с одного на другое, но преобладало общее состояние душевного томления.
– Альбина, – она и не заметила, как к остановке подъехал «Жигуленок» Олега. Это была красная «тройка», из приоткрытой передней дверцы которой негромко лилась песенка Пиаф «Non, rien de rien», – вы извините, может быть, я назойлив?
Альбина, шагнувшая было в сторону машины, остановилась, вопросительно посмотрела на загорелого красавца.
– Могу довезти до дома или, если решитесь, давайте махнем на залив.
«Решительность, решение, поступки…» – под этими знаковыми определениями она прожила последние три недели. Еще стоя на тротуаре, она знала, чем закончится эта встреча. Готовность Альбины изменить свою жизнь одержала верх над доводами разума.
– Поехали на залив, но мне сначала необходимо позвонить.
– Да вот же, телефонная будка у вас за спиной, – Олег рассмеялся.
– Алло, папа?
– Да.
– Ложись, не жди меня. Хорошо?
К полудню Сергей был далеко от реки. Дорогой он сломал небольшой деревцо, расщепил комель, вложил в расщеп продолговатый камень с острыми гранями и прочно обвязал его жилистым стеблем. Взяв в руки это оружие, он почувствовал себя увереннее, — теперь на него не осмелятся напасть даже самые крупные насекомые.
Несмотря на подстерегающие его на каждом шагу опасности, Сергей с увлечением наблюдал разнообразие растительных форм венерянского леса, причудливые очертания листвы, богатство ее оттенков.
Если он все эти дни чувствовал себя на Венере пришельцем, то в лесной чаще, вдали от друзей, это чувство еще более усилилось. Лес подавлял его своей дремучей красотой, мощью, размерами.
Толстые, высокие стволы деревьев, отстоящие далеко друг от друга, казались колоннами, поддерживавшими своды гигантского здания. Некоторые из этих колонн имели цилиндрическую форму, другие заметно утолщались у основания, — третьи были ребристыми, точно сросшимися из нескольких стволов, четвертые заканчивались у корня крыловидными выступами. Кора у одних была гладкая, точно отполированная, у других — морщинистая и трещиноватая, у третьих она шелушилась, свешиваясь причудливыми лентами, у четвертых была обезображена бугристыми наростами, чередующимися с продольными и поперечными впадинами.
Под гигантским шатром из смыкающихся между собой ветвей исполинских деревьев, достигающих высоты 120-150 метров, росли деревья второго яруса. Пространство между ними заполняли деревья-карлики. Среди мхов и лишайников виднелись какие-то странные круглые предметы разнообразной окраски — серой, коричневой, багровой, — должно быть, здешние грибы.
Местами, где лес редел, проглядывало облачное небо. Большую же часть пути Сергей шел как бы по бесконечному туннелю, скудно освещенному рассеянным светом.
Было влажно, душно. Неподвижный, застоявшийся воздух насыщали запахи палой листвы, гниющих плодов, тлеющих стволов.
Лес наполняли шорохи, шелесты, трески, жужжание и стрекотание насекомых, какие-то стоны, посвистывание, непонятные визги. Лопались, разбрасывая свое содержимое, коробочки, стручки, спорангии.
Неповторимое очарование придавали лесу многочисленные цветы всех оттенков. Они росли у подножья деревьев, лепились к стволам, устилали причудливым кружевным узором скалы и обрывы, обвивали ветви, образуя гирлянды, сплетаясь в ветки, свешиваясь наподобие длинных, пушистых шнуров.
Любое из этих диковинных растений Венеры могло стать гордостью и украшением земной цветочной выставки, нашло бы себе достойное место в ботаническом саду.
В низине, где лес перешел в густые заросли, Сергей неожиданно наткнулся на две параллельные полосы примятых и поломанных растений. Судя по отчетливым вмятинам от траков гусениц, это были следы вездехода.
Сергей почувствовал прилив новых сил. Он уже не ощущал больше усталости. Где-то по соседству, быть может, совсем близко, их вездеход. Борис Федорович и Олег ищут его, а он ничем не может привлечь к себе их внимание.
Приставив к губам ладони, Сергей громко, во всю мощь голосовых связок, закричал:
— Оле-ег! Бо-о-ри-ис Фе-е-до-о-ро-о-ви-и-ч!
Звуковые волны, затухая, побежали вдаль. Сергею ответило только эхо. Лес безмолвствовал.
Оставалось одно — идти по следам вездехода.
Примятая гусеницами травянистая растительность еще не высохла, а только привяла. Это давало основание считать, что вездеход прошел здесь часа два-три назад.
Двойные следы шли вдоль опушки сосновой рощи, потом повернули к югу. Сергей очутился на длинной прогалине, заросшей молодыми хвощами. Она пересекала хвойный лес, лиственные рощи, бамбуковые заросли.
Прогалина вывела Сергея на огромную поляну. Это место напоминало площадку, подготовленную для какого-то строительства. Казалось, трудолюбивые гиганты вырубили дремучий лес на площади в несколько десятков гектаров, вывезли стволы вековых деревьев, выкорчевали пни, а потом, почему-то отказавшись от первоначального намерения, ушли, после чего оголенный участок начали заселять папоротники и хвощи.
На этой поляне и произошел поединок, впоследствии казавшийся Сергею игрой расстроенного воображения.
Внезапно он услышал позади себя странные шелестящие звуки. Казалось, где-то поблизости разворачивают огромные листы кальки.
Сергей оглянулся. Со стороны леса на него летело огромное насекомое. Подобного существа Сергею еще не приходилось видеть. У него были две пары узких перепончатых крыльев размахом больше метра и полосатое желто-черное туловище, разделенное перетяжкой на две неравные части.
Длинные суставчатые ноги с коготками размером с костыль для забивки шпал были прижаты к ворсистому брюху, изогнутые, веером расходящиеся усики-антенны шевелились. Насекомое как будто к чему-то принюхивалось.
Существо это, очевидно, помесь стрекозы и шершня, намного превосходило размерами крылатую хищницу, которую они с Борисом Федоровичем видели на берегу лесного озера.
Но тогда Сергей смотрел на насекомое, как на любопытную диковинку, не испытывая тревоги: их было двое, вооруженных лучевыми ружьями. Теперь же единственным оружием была короткая дубинка.
Сперва Сергей думал, что гигантское насекомое не заметило его, но вскоре убедился в обратном — стрекоза летела за ним.
Догнав Сергея, насекомое стало с угрожающим гудением кружиться над его головой.
От мохнатого брюха насекомого отделились усеянные иглами голени, челюсти с зазубренными придатками-стилетами раздвинулись, из ротового отверстия выдвинулось жало, выпуклые глаза смотрели вниз. Шершень-стрекоза готовилась упасть камнем вниз, обхватить человека колючими ногами и вонзить в него жало.
Сергей принялся размахивать дубинкой. Насекомое метнулось в сторону, но сразу же вернулось и продолжало описывать круги над головой человека. Очевидно, оно не отказалось от агрессивных намерений.
Сергей встревожено оглянулся, ища глазами камень. Напрасно. Грунт до самой опушки был мягкий, песчаный, его устилал розоватый мох и покрывали ползучие травы. До ближайших деревьев было полкилометра, не меньше. А упрямое насекомое продолжало с угрожающим гудением кружиться над головой. Оно явно ожидало того момента, когда человек повернется к нему спиной.
Это принуждало Сергея то и дело оглядываться и отгонять насекомое резкими взмахами самодельной палицы.
«Если он ужалит меня, — думал Сергей, — яд поразит нервную систему, парализует мускулы, и я стану жертвой этого отвратительного шершня. Надо удерживать его на почтительной дистанции!»
Орудуя дубинкой, Сергей продолжал пятиться к лесу. Он зорко следил за коварными маневрами врага и неизменно отражал его атаки.
Наконец, изловчившись, Сергей ударил по шершню дубинкой. Перевернувшись в воздухе, крылатый враг упал.
Сергей с облегчением вздохнул. Но не долго он радовался победе. Вдали опять послышался шелест крыльев и сердитое жужжание.
Теперь из-за деревьев показалось несколько шершней. Сергей не стал дожидаться их. Он во весь дух помчался к лесу. Там он будет в безопасности.
…И вдруг нога погрузилась в почву, розовые мхи раздались, как ряска на поверхности пруда, что-то треснуло, зашуршало, и Сергей провалился куда-то в глубину…
Старик приблизился к одному из окон. Толстый пластик был измазан снаружи.
— Опять загадили, — пробормотал он брезгливо и потянулся к кнопке, включающей механизм для смыва грязи с наружной поверхности стекол. У «этих» была скверная привычка гадить на бетонном куполе. Хенгенау пришлось придумать приспособление для очистки. Но он напрасно давил кнопку. Сегодня двигатель электростанции молчал. Вспомнив это, старик примирился с мыслью, что ему придется наблюдать происходящее через мутные стекла.
Поблизости от купола бродили два существа, внешне похожие на людей. Голые тела отливали на солнце бледно-лиловым. Они поочередно наклонялись к бетонному желобу и остервенело лизали сухие стенки. Бессмысленные лица не выражали никаких чувств. Но поведение существ показывало, что они чем-то недовольны. Вот одно из них схватилось руками за желоб и стало злобно трясти его. Второе в это время колотило кулаками себя по груди. Потом оба, встав на четвереньки, запрыгали в сторону. А к желобу уже приближалась следующая пара.
Хенгенау подсчитывал. Пищи их лишили два дня назад. Вода выключена утром. Что ж, можно, пожалуй, начать эксперимент. «Эти» подготовлены. Они пойдут далеко. И старик протянул руку к маленькому черному ящичку с рукояткой, как у телефонного аппарата военного образца. Прижав левой рукой ящик, он правой сильно крутанул ручку. Дрогнула земля. Издалека донесся глухой взрыв. Хенгенау приник к окну. В ограде на противоположном конце террариума зияла рваная брешь. Облако пыли опускалось на землю.
— Маленький урок вежливости не помешает, — пробормотал старик. — Вы, кажется, не доверяли мне, господа. Вы считали, что вздорный чудак водит вас за нос. То ли еще будет.
Одно из странных существ приблизилось к пролому в стене. Оно широко раздувало ноздри. Тусклые глаза, казалось, внимательно всматривались в лес, открывшийся так неожиданно. Существо сделало два прыжка. Вот оно уже в проломе. Фиолетовое тело мелькнуло в кустах и скрылось в сельве.
«Они здорово хотят жрать», — подумал Хенгенау и спустился в бетонный коридор. Двери за собой он не стал запирать. Теперь это уже не имело значения.
В доме он побыл недолго. Вскипятил кофе на спиртовке. Немного поел и, захватив ампулу, вышел во двор. Теперь он направился через сад в самый дальний закоулок своих владений. Там стоял накрытый брезентом маленький вертолет. Старик, пыхтя, освободил машину. Тщательно проверил, все ли на месте, пересчитал банки с консервами. И присел отдохнуть на траву. «Что ж, — думал он. — Немного одиночества. Это не страшно. Вы, конечно, будете искать меня, господа. Но я приду сам. Когда сочту это необходимым».
Он забрался в машину. Бросил взгляд вокруг. Увидел, что по аллее движется прямо к вертолету фиолетовое страшилище. Старик ухмыльнулся и поднял машину в воздух.
«Быстро, — подумал он. — Быстрее, чем я предполагал».
Тень вертолета накрыла существо. Оно присело и безумными глазами проводило машину. Потом запрыгало обратно.
Хенгенау летел низко над зеленым ковром сельвы. Дорога была знакома. На этом же вертолете он возил Бергсона туда, куда сейчас направлялся сам.
Хенгенау был доволен. Сидя за штурвалом, он даже мурлыкал песенку. Предприятие увенчалось успехом. Операция «Маугли», о которой он когда-то докладывал Гитлеру, принесла первые результаты. Не беда, что Гитлер канул в вечность. Ведь Хенгенау еще тогда знал, что пройдет много лет, прежде чем он закончит свою работу. Ее нельзя было завершить раньше, потому что человеческий организм развивается медленно. С мушкой дрозофилой можно бы обернуться скорее. Или с кроликами, потомство которых вырастает необычайно быстро. Но Хенгенау нужен был именно человек. И потом, он слишком поздно понял, что опыты можно ставить только на человеке. Ни одно животное не годилось, даже высшее. И сейчас еще не все точки над i расставлены. Непонятно, например, почему отдельные индивидуумы, вступив в контакт с «этими», умирают. Но это побочный вопрос. Над ним можно подумать потом, на досуге.
А будет ли у него досуг? Впрочем, какое ему дело до джентльменов, которым он предложит ампулу с препаратом. Половины ее хватит, чтобы уничтожить население планеты. А если господа не поверят, пусть попробуют хоть на себе. Они болтают о «чистой» бомбе. Вот она лежит рядом с ним: махайте, господа, угрожайте коммунистам, бросайте их на колени. А он оставит себе Бергсона. Этот хоть и продажен, но хороший организатор. Он поможет Хенгенау приобрести новую лабораторию. И он привезет ему дар всемогущего Случая.
Сорок миль для вертолета — пустяк. Даже подумать ни о чем как следует не успеешь. Увидев внизу очертания пирамиды, Хенгенау стал медленно снижаться. Посадив машину в трехстах метрах от храма, он закрыл ее и не спеша пошел по тропинке, петлявшей между деревьями.
Около входа, прислонившись к горельефу с кошкочеловеком, его поджидал индеец. Он услышал шум вертолета и прибежал, чтобы получить порцию коки. Хенгенау медленно подходил к нему, сунув руку в карман. Индеец улыбнулся, обнажив черные зубы, и протянул смуглую ладонь. Хенгенау быстрым движением выдернул пистолет. Хлопнул выстрел. Индеец мягко осел на траву.
— Приносящий жертву уподобляется Богу, — прошептал Хенгенау, оттаскивая труп в сторону леса. — Ты больше не нужен, милейший. Ты в этом мире лишний.
И Хенгенау, наклонив голову, вошел в храм…
Он не скучал в одиночестве. Захватил с собой портативную рацию и с ее помощью поддерживал одностороннюю связь с миром. За целость вертолета он не опасался. Сельва в окрестностях храма была пустынна. Дикие звери в счет не шли. Резкий запах бензина — запах цивилизации, непонятный и потому опасный, — отпугивал обитателей сельвы. А к «этим» Хенгенау не питал ни отвращения, ни страха. Они были порождением его ума. А какой изобретатель боится своего детища? Опасен ведь только непосредственный контакт.
Старик устроился в одном из приделов храма, где раньше жил убитый им индеец. Здесь было достаточно воздуха и не очень сыро. Хитроумно сделанная дверь позволяла ему прочно отгораживаться на ночь от внешнего мира. Да и днем он редко совершал экскурсии. Проверка вертолета, короткая прогулка, завтрак. Так начинался день. Кончался он у костра, с помощью которого Хенгенау поддерживал относительно ровный «климат» в своей каморке-пещере. Дым от костра уходил в небольшое отверстие, расположенное под потолком помещения.
Спал он мало. Вместо постели бросил на пол легкую надувную лодку, прихваченную на всякий случай. Перед тем как заснуть, подолгу лежал, устремив неподвижный взгляд в догорающие угли, и думал.
Будущее его не тревожило. Все, что было возможно сделать для своего будущего, он сделал. Предстоящий торг с джентльменами его не беспокоил. Они не дураки, эти джентльмены. Получив деньги, Хенгенау выйдет из игры, дождется Бергсона и займется наконец этой странной штукой — даром всемогущего Случая.
«Приносящий жертву уподобляется Богу». Какую мысль вкладывал в эти слова первобытный индеец? О жертве Хенгенау имел представление. А какое понятие вложено в слово «Бог»? «И звезды меняют свои пути». Нет, a priori[1] этого не постичь. Нужен Бергсон, нужна лаборатория. «Маугли» где-то в окрестностях тайны. Организм как воск. Из него можно лепить что угодно. Фокус удался. Но почему «Маугли» повторяет один и тот же фокус? Почему он, Хенгенау, как провинциальный маг, вытаскивает из цилиндра только голубя? А зрители требуют, чтобы он вытащил кошку. Теперь он свернул «Маугли», сумев создать только обезьян. А разве он не хотел этого? Когда много лет назад он задумывал «Маугли», это было именно так. Сначала он шел ощупью. Сначала он, насколько это было возможно, изолировал организм от внешнего воздействия. Ему был нужен экспериментальный материал. И он получил его. Жалкие существа восемь лет ползали по террариуму, пока ему удалось поставить их на ноги.
Потом эта сыворотка, разящая, как расплавленный металл. Он выполнил обещание, данное Гитлеру. Он доказал, что эволюция обратима. И можно бы успокоиться на этом. Но вот побочные явления?.. Они не укладывались в схему… Что-то стояло за «этими», выглядывало из их опустошенного мозга… И однажды даже прорвалось наружу.
Охранники поймали индейца, бродившего в окрестностях лаборатории. Хенгенау принял его за шпиона и бросил в террариум. А на другой день с изумлением убедился, что индеец обладает непонятным иммунитетом к «этим». Он ввел ему сыворотку. Индеец ухмыльнулся и попросил коки. Затем началось странное. Он стал болтать про «приносящего жертву», в молитвенном экстазе воздевая руки кверху, и все говорил о каком-то храме, где царствует ушастый бог…
Хенгенау не думал в тот день, что в образе этого индейца к нему пришел сам великий Случай. Болтовне индейца он не придал значения. Просто этот индивидуум заинтриговал его своей стойкостью к сыворотке. Это был первый побочный фактор, и профессор не мог не считаться с ним. Он подверг индейца всестороннему исследованию, но не нашел в его организме никаких существенных отклонений от нормы. Тогда ему пришло в голову испытать на индейце поле, в котором сыворотка обретала свои качества…
Как хорошо, что Зигфрид, испугавшись, машинально включил киноаппарат. Так появился кусок пленки, который Хенгенау демонстрировал Бергсону. Остальная часть ленты оказалась безнадежно испорченной. Но в памяти Хенгенау увиденное отпечаталось прочно.
Индеец не выразил никаких чувств, когда Хенгенау приказал Зигфриду повторить опыт. Сунув индейцу пачку коки, они втолкнули его в камеру и плотно задвинули защитный экран. Хенгенау нажал кнопку на панели управления и приник к окну из свинцового стекла… Индейца не было. Из камеры внимательным взглядом смотрело ушастое существо, напоминающее человека и в то же время резко отличающееся от него. Ушастый держал в руке жезл, словно протягивал его кому-то невидимому. Через секунду картина изменилась. Ушастый уже выглядывал из высокой травы, которая колыхалась под ветром, и, казалось, что-то говорил. В это время за спиной Хенгенау охнул Зигфрид. Старик вздрогнул и увидел, что защитный экран стал подниматься. Он немедленно выключил прибор. Индеец как ни в чем не бывало стоял посреди камеры. Его челюсти ритмично шевелились, перекатывая жвачку. Зигфрид, пятясь, выбирался из лаборатории. Хенгенау не остановил его. Он выпустил индейца и стал его расспрашивать. И опять услышал молитву про «приносящего жертву»…
С большим трудом ему удалось добиться от индейца связного рассказа о дороге к храму. Потом, увидев статую, лишенную жезла, Хенгенау стал кое о чем догадываться. Он пожелал еще раз проделать опыт с индейцем. Но что-то не получилось. Случай, давший ему возможность приподнять уголок занавеса и заглянуть на сцену, где готовился интересный спектакль, не повторился.
Бергсон в России. Оставалось только ждать.
Старик подбросил веток в костер. И вдруг почувствовал, что сильно проголодался. Ему захотелось сварить кофе. Он протянул руку к канистре с водой. Она была удивительно легка. Тогда Хенгенау вспомнил, что не наполнил ее днем. Ручей протекал неподалеку. Но на сельву спустилась ночь. Старик задумался. Потом решительно поднялся и, захватив канистру, шагнул в темному.
Когда его шаги смолкли, в глубине центрального зала пирамиды мелькнула тень. Темное тело бесшумно скользнуло вдоль стены и исчезло в той стороне, откуда только что вышел старик.
Всемогущий Случай, теперь уже в лице одного из его бывших питомцев, снова вышел навстречу Хенгенау. И это была его последняя встреча со Случаем. Фиолетовые обезьяны бегали действительно быстро.
— Я боюсь их… Уберите поле, господин профессор. Там же смерть. Ради Создателя, уберите поле… Не надо… Зачем здесь индеец? Коричневая тварь… Почему у меня двоится в глазах? Отто? Я тебя предал, Отто… Простишь ли ты меня когда-нибудь?.. Они сожрут тебя, Отто. Нет, я обману их, я скажу тебе… Ха-ха-ха! Хенгенау хотел меня отравить… Как цветных… А я ушел… Тысячу песо за тайну. Хенгенау давно надо убить… Тысячу песо за выстрел… Отчего я такой трус?.. По песочку бежит кошка… Море и трава… Кошки в траве… Да уберите же их! Слишком много… Они живые… И их много… Отто, не верь документам. Тот человек сбежал… Всем на все наплевать… Хенгенау верит, что ты ему служишь… И они — тоже… Идиоты… Чужой труп кремировали, а он сбежал… Слишком поздно я понял все… Но я устрою… Опять гудит эта проклятая штука… Тысячу песо… Изумруды валяются под ногами… Откуда тут изумруды?.. Взять?.. Ха-ха-ха… Я всегда ненавидел кошек… Кошки лгут… Отто, гони их прочь. Всех…
Зигфрид Вернер метался в бреду. Чернявый, которого в этом квартале Рио контрабандисты звали Хозе Марчелло, а проститутки — попросту Свинцовым за серый цвет лица, исполнял несвойственные ему обязанности сиделки. Он заботливо поправлял простыни, подносил к губам Зигфрида стакан с апельсиновым соком и вообще вел себя так, что хозяйка его квартиры только изумленно таращила выпуклые, как у овцы, глаза и шептала соседкам, что не иначе ее квартирант рехнулся, заразившись от того сумасшедшего, которого он приволок под ее кров.
Но Марчелло знал, что делал. Он показал Зигфрида знакомому врачу. Тот обнадежил, что болезнь немца пройдет сама собой. «Покой, покой, покой», — сказал врач. Он произнес еще какое-то мудреное словечко, которого Хозе не запомнил. Да это ему и не нужно было. Покой немцу он мог обеспечить. Покой не модный курорт. Он показал хозяйке кулак и Щедрой рукой отсчитал несколько засаленных бумажек на провизию. Хозяйка проблеяла, что дон Хозе может быть уверен, и на первый случай принесла фруктов и рыбы. Фрукты Марчелло взял, а рыбу бросил ей в подол. Хозяйка догадалась: через час на столике у кровати Зигфрида дымилась чашка бульона. Марчелло удовлетворенно заворчал и приступил к делу: разжал немцу зубы и влил ему в рот содержимое чашки. Хозяйку он выгнал из комнаты, опасаясь, как бы она не подслушала бред Зигфрида. Этот немец был его находкой. Только его!
Немец болтал про изумруды. За изумруды Хозе готов был держать его на полном пансионе хоть целый год. Свинцового смущало только то, что в бреду немец к словам о драгоценных камнях примешивал болтовню о толпе привидений, которые будто бы охраняют россыпи. Мало ли что можно наговорить в бреду. Но когда Хозе раздевал немца в первый вечер, из-под подкладки его пиджака выкатился камень в несколько десятков карат. И этот изумруд отнюдь не был привидением.
Когда через несколько дней Зигфрид впервые пришел в себя и, обведя глазами комнату, остановил вполне осмысленный взгляд на человеке, сидящем у его кровати, Хозе ухмыльнулся: врач не обманул. Теперь надо было умело поговорить с немцем. И к этому Марчелло был подготовлен. Недаром он столько времени потратил на неусыпное наблюдение за больным.
— Где я? — спросил Зигфрид.
Хозе помолчал с минуту, потом медленно произнес:
— Вы хотели бы видеть своего брата?
Немец вздрогнул, по лицу пробежала гримаса страдания. Наконец он неуверенно сказал:
— Мой брат умер. Кто вы такой? Кто вам дал право допрашивать меня?
Хозе усмехнулся и подумал, что на этот раз он попал в точку. Нет, недаром он так внимательно прислушивался к бреду сумасшедшего.
— Меня зовут Хозе, — сказал он спокойно. — Это имя вам ничего не говорит, правда? Я мог бы рассказать вам свою биографию. Но к чему? Зачем Зигфриду Вернеру знать, что Хозе Марчелло в юности был пеоном на гасиенде одного богатого дурака, потом служил в «Юнайтед фрут» рядовым матросом, а теперь вот живет в Рио и даже имеет некоторые сбережения, часть которых он потратил на то, чтобы сохранить жизнь вышеупомянутому Вернеру? Зигфриду Вернеру незачем это знать. Важно другое: Хозе Марчелло ознакомился с некоторыми подробностями биографии Зигфрида Вернера. Если Хозе сейчас встанет и выйдет на улицу, то в четырех кварталах отсюда он найдет внешне ничем не примечательное здание, в котором размещается редакция одной особо любознательной газеты. Обезьяны нынче у всех на устах… Зигфриду просто повезло, что он наткнулся на Хозе…
— Что вы от меня хотите? — прохрипел Зигфрид.
Свинцовый разъяснил, чего он хочет. А потом предложил немцу спокойно выспаться и обдумать свое положение. Времени на разговоры у них хватит.
— Я убежден, — сказал Хозе, уходя, — вы не будете требовать, чтобы вашу голову поскорее сунули в петлю.
На другой день Хозе, оглядев Зигфрида, впервые вставшего с постели, заметил, что выглядит он очень неважно и что потребуется время для основательной поправки здоровья. Немец поморщился. Хозе сказал:
— Так вот, к вопросу о вашем брате. Его зовут Отто. Я не ошибся? Вы в свое время сообщили мне, что он жив и здравствует под именем…
— Молчите! — закричал немец. — Ради всего святого, молчите!
— Вы поздно вспомнили о святости, — сухо бросил Марчелло. — Вам надо было подумать о ней тогда, когда вы продавали свою душу и тело господину Хенгенау.
— О! — простонал немец.
— Я бы мог помочь вам, — произнес Марчелло. — Но дело в том, что я ничего не делаю даром.
Немец хмуро взглянул на Марчелло. Тогда тот вынул из кармана и бросил на стол изумруд.
— Это откуда у вас? — спросил он.
Зигфрид поднял брови, подумал и, покачав головой, сказал:
— Не помню. Я ведь ничего не помню с тех пор, как покинул лабораторию… Может быть… Может быть, по дороге сюда?..
— Попытайтесь вспомнить, — жестко сказал Хозе. — Или мне придется возмещать затраты, произведенные на вас, каким-либо иным способом. И я опасаюсь, что способ этот будет вам не по вкусу.
Ромашов Диомидову понравился. Усики капитана Семушкина вызвали на его лице мимолетную улыбку.
Перебрасываясь незначительными фразами, все трое подошли к небольшому домику, сложенному из белых камней. Капитан Семушкин отпер посеревшую от времени входную дверь, снял печати. Милиционер, сидевший на крылечке, молча проводил взглядом Диомидова. За первой дверью оказалась вторая: свежеокрашенная. Щелкнул английский замок. Диомидов, Семушкин и Ромашов прошли в небольшую прихожую. Отсюда вели три двери: в спальню, гостиную и на кухню. Была еще витая лесенка на мансарду. Ромашов повел Диомидова через гостиную в кабинет Беклемишева.
Дом пустовал после поспешного отъезда Тужилиных. Анна Павловна гордо продолжала отказываться от наследства. Кто-то, по-видимому все та же Дарья Заметнова, пустил слух, что дом самоубийцы околдован и что сам старик Беклемишев приходит туда по ночам.
— Темные люди, — заметил капитан Семушкин по этому поводу. — Просто удивительно, что в наше время могут быть такие темные люди.
— Вот именно, — откликнулся Диомидов, рассматривая Диану-охотницу, точенного из кости слона и раковину-пепельницу. — Вы, капитан, попали в самую точку.
Капитан потрогал усики.
— Баллистическую экспертизу, — сказал он, — я провел аккуратно. Вот так сидел труп. Смотрите. — Он сел, как сидел тогда Беклемишев. — А вот тут лежало оружие.
И капитан стал объяснять, какие факты привели его к мысли о том, что налицо рядовое самоубийство.
Диомидов выслушал его, не перебивая, а потом взглянул на Ромашова. Тот пожал плечами. Блестящие познания капитана в области баллистических экспертиз были ему известны в достаточной степени. Тем не менее Ромашов продолжал кое в чем сомневаться. Полковнику он свои соображения уже высказал. Добавить нечего.
Диомидов стал просматривать беклемишевские бумаги. Ромашов отошел и присел на подоконник. Капитан Семушкин ковырнул ногтем бронзовую богиню и зевнул, прикрыв рот рукой. Минут двадцать в кабинете слышны были только вздохи Семушкина и шелест бумаги.
— Вы правы, — сказал наконец Диомидов. — Здесь действительно ничего интересного нет. — Эту фразу он адресовал Ромашову. Капитан же отнес ее на свой счет и счел долгом откликнуться.
— Научная методика, — сказал он, торжествующе взглянув на Ромашова, — позволяет нам сделать такой вывод.
Диомидов пристально поглядел на капитана, пытаясь постичь смысл столь высокохудожественной фразы, потом кивнул головой.
— Да, — одобрительно отозвался он. — У меня был знакомый, который считал, что каждое время года имеет свои плюсы и минусы. Летом, например, тепло. Это хорошо. Но летом нужно часто мыть ноги. И это уже плохо. Зимой холодно. Это плохо. Но ноги можно мыть реже. Это хорошо. Такие выводы позволяла ему делать научная методика.
Ромашов отвернулся. Его плечи подозрительно затряслись. Капитан Семушкин потрогал усы и надул Щеки. Он не знал, нужно обижаться или следует сделать вид, что ничего особенного не произошло. Поразмыслив, он решил сделать вид и натянуто засмеялся. Шутки старших товарищей, даже обидные, капитан Семушкин умел воспринимать подобающим образом. Но в данном случае полковник пренебрежительно отнесся не к нему, капитану, а к научным методам, которыми он, капитан, руководствовался при изучении обстоятельств дела. Поэтому, посмеявшись в меру, капитан снова надул щеки.
Смена настроений на лице капитана не ускользнула от Диомидова. Он пожалел о неосторожно брошенных словах и мысленно обругал себя. Недалекий капитан с его безапелляционной уверенностью не мог служить мишенью для острот. Правда, эта уверенность раздражала. Но ведь не настолько же, чтобы кидаться на человека. Почему «хладнокровный, как бревно», по выражению майора Беркутова, Диомидов вдруг ни с того ни с сего вышел из себя? Почему соскочила пружинка? Ромашов? Да, пожалуй. Не будь в Сосенске Ромашова, капитан Семушкин спокойно перекрестил бы дело, и никогда Диомидову не узнать бы о связи беклемишевского дела с тем, что произошло в подмосковном лесу. О том, что кончик из клубка, который он начал разматывать, прячется в этом дачном городке, в этом домике, в этом кабинете с полированным письменным столом на гнутых старомодных ножках и Дианой-охотницей на нем. И даже не в кабинете, а за его окнами, в саду, среди кустов смородины и малины.
В саду, в полутора десятках метров от окна, возвышалась соломенная крыша погреба. Это был обыкновенный рядовой погреб для картошки. А рядом с погребом, среди сочных зеленых лопухов, темнело большое круглое пятно. Диомидов посмотрел на него, прищурившись, и повернулся к капитану.
— Послушайте, — сказал он. — Вы в саду были? Капитан покачал головой.
— Там нечего делать.
— Ну да, — заметил Диомидов. — Я просто забыл про вашу версию.
— Там нечего делать, — упрямо заявил капитан Семушкин. — Окно было закрыто на шпингалеты, д убийства в закрытых помещениях случаются только в романах.
— Это верно, — подтвердил полковник. — Но и в романах им находят объяснение.
— Баллистическая экспертиза, — сказал капитан веско.
— Откройте окно, — попросил Диомидов.
Семушкин с явной неохотой повиновался. Щелкнули шпингалеты. Капитан толкнул раму. В комнату ворвался ветер.
— Теперь смотрите сюда, — сказал Диомидов. Он протиснулся к окну, сдвинул створки и резко потянул их на себя. Раздалось два щелчка. Шпингалеты вскочили в гнезда. Ромашов только присвистнул. Капитан округлил глаза и покраснел.
— В детстве я таким способом уходил из дома, чтобы не беспокоить родителей, — сказал Диомидов. — У наших окон шпингалеты были тоже с пружинками. А сейчас давайте думать дальше.
Ромашов пощелкал нижним шпингалетом и растерянно взглянул на Диомидова.
— Вот уж действительно, — сказал он сокрушенно. — Никогда бы не подумал. Они… Черт их знает…
— Тут есть срез, видите, — сказал Диомидов. — Шпингалеты автоматически поворачиваются, когда закрывается окно. А пружинка спрятана внутри. Как в затворе винтовки. Сейчас таких шпингалетов уже не делают.
— Что же получается? — пробормотал Ромашов. — Значит… Значит, кто-то знал про этот фокус? Окно было раскрыто… Беклемишев сидел в кресле… А как же с экспертизой?
Капитан Семушкин внимательно рассматривал носки своих ботинок. Диомидов сказал:
— От окна до головы Беклемишева рукой подать. Опытный убийца мог направить пистолет как хотел. Конечно, на полноту эффекта рассчитывать было труд. но… Но… Получилось, как видите.
— Эх, если бы раньше! — вздохнул Ромашов и сердито поглядел на Семушкина. Тот покраснел.
— Да, — сказал Диомидов. — Вам надо было побывать в саду и поинтересоваться вон той ямой.
— Какой? — удивился Ромашов.
Диомидов указал на видневшуюся в лопухах небольшую яму.
Семушкин окинул Диомидова недоумевающим взором. Ромашов тоже никак не мог взять в толк, при чем тут яма в саду. Мелькнула какая-то дикая мысль о взрыве бомбы или гранаты. Но он тут же отбросил ее и повернулся к Диомидову.
— Товарищ полковник… — начал он.
Диомидов поднялся и лаконично бросил:
— Выйдем. Поглядим поближе.
Они прошли гуськом через гостиную, коридор, вышли на улицу и, обогнув дом, оказались перед садовой калиткой. На ней висел тяжелый ржавый замок. Диомидов дернул его. Дужка выскочила. Через заросли малины и смородины они пробрались к яме.
— Что и требовалось доказать, — сказал полковник. Семушкин изобразил из своей фигуры вопросительный знак. Ромашов пожал плечами.
— Не понимаю, — вырвалось у него. — Товарищ полковник, объясните, что за яма такая?
— В этом-то все и дело, — буркнул Диомидов.
Он сразу заметил, что яма очень похожа на ту, в лесу. Теперь, когда он стоял рядом с ней, это уже не вызывало сомнений. А у Ромашова тут же возникла тысяча вопросов. Ему хотелось узнать, что это за странная яма, откуда она взялась и какую связь она имеет с убийством старика. А самое главное, почему так быстро догадался об этом полковник.
Диомидов ответил только на последний.
— Что-то в этом роде я ожидал увидеть, — сказал он. — Помните, вы говорили о свете над домом в ночь убийства, который будто бы померещился одной старушке. Примерно такую же картинку довелось и мне увидеть. Остальное не так уж трудно… Потому что… Впрочем, об этом потом… На досуге… Хорошо?
И, не ожидая согласия, перевел разговор в другую плоскость.
— Осмотрите замок, капитан, — сказал он.
— Так он же вскрыт! — воскликнул Семушкин, повертев замок в руках. Он моментально вспомнил болтовню Дарьи про Бухвостова, который шлялся в ночь убийства (теперь Семушкин уже был уверен, что произошло убийство) около дома Беклемишева. Вспомнил и, как говорят, не отходя от кассы, выложил Диомидову всю Дарьину информацию.
— Он убил, — твердо сказал Семушкин. — Это такой жлоб. Репрессировался, — добавил он для пущей убедительности.
Диомидов задумчиво-внимательно поглядел на раскрасневшегося Семушкина и ничего не сказал.
Но к Бухвостову он и Ромашов пошли в тот же день.