Ромашек было три. И ни одна из них не спешила пожухнуть и рассыпаться в пыль на его ладони.
Редчайший случай, почти невероятная возможность для темного шера исследовать самому, не полагаясь всецело на трактаты и выводы светлых, своими руками пощупать, протестировать, разложить на составляющие, провести всесторонний анализ. Поистине уникальный шанс… Три уникальных шанса. Да за один такой шанс любой не чуждый науки и любопытства темный руку бы отдал! Ну ладно, может, не руку… Но пары пальцев точно бы не пожалел, и еще бы считал, что заключил выгодную сделку.
Это даже если забыть о чисто утилитарной пользе, ибо солнечные ромашки обладали целительным даром не хуже светлого лекаря третьей категории, а то и второй, если ромашка крупная. Сами при этом сгорали, правда, но исцеляли надежно.
«Многостороннее исследование функций и особенностей магического цветка, известного под названием «солнечная ромашка», проведенное Рональдом темным шером Бастерхази из рода Огненных Ястребов» — чем не тема для третьей диссертации? Или даже нет, еще более скромно: трактат «Некоторые соображения о сущности и свойствах солнечных ромашек. т.ш. Бастерхази».
Возможно, одной хватило бы. Если не увлекаться пустыми исследованиями ради исследований, а сосредоточиться на самом важном. И не тратить на исцеление — подумаешь, болят плохо сросшиеся ребра или ноет по осени многократно переломанная рука, это не суть важно. Исследования важнее.
Может быть, хватило бы даже и нескольких лепестков и не пришлось бы уничтожать цветок полностью. Ни один. Или все же пожертвовать… Хотя бы одной, из тех, что поменьше.
Разумеется не самой крупной, не той, чья сердцевина скорее рыжая, чем желтая, и чьи перламутровые лепестки по краям отливают насыщенной бирюзой. Нет. Если эта ромашка имела наглость не засохнуть от прикосновения темного шера, то пусть пеняет на себя и служит украшением каминной полки! Отныне и во веки веков. Никто и пальцем ее не посмеет тронуть, это даже не обсуждается.
Но две других…
Если про самую крупную Роне давно уже все понимал (хотя и старался не думать в эту сторону, потому что незачем. Просто незачем, и все), то две другие вызывали у него откровенное недоумение и жгучий интерес. Нет, он не рискнул отрывать им лепестки для проведения хотя бы самого простейшего магоспектрального анализа, но нетравмирующие методы исследований испробовал все, какие только смог придумать.
Сравнительный визуальный анализ был в том списке первым.
Несмотря на внешнее сходство и принадлежность к одному виду и даже семейству магических квазирастений, эти две конкретные ромашки были совершенно разными. И на крупную свою сосестру, ранее так же досконально Роне изученную со всех сторон, походили мало.
Во-первых, они так плотно сплелись основаниями стебельков, что Роне побоялся распутывать и так в мензурку с питательным субстратом и воткнул, соединенными. Хотя это явно были разные растения, даже по цвету венчиков видно, что разные. У одной лепестки были не белыми, а такими же золотистыми, как и серединка, словно и не благородная это солнечная ромашка вовсе, а какой-нибудь плебейский бездарный ноготок или вообще, прости Двуединые на грязном слове, топинамбур какой! Тот еще сорняк, всепролазный и живучий, если заведется — шисов дысс выведешь, только зуржьей отравой. Но красивый, зараза! Почти как эта странная ромашка. Светится, словно солнышко из травы, улыбчивое и сияющее.
Вторая ромашка из мелкой пары так не сияла и вообще казалась скорее лунной, чем солнечной. Ее лепестки отливали перламутром, как и положено, только вот перламутр этот был словно бы темным, с большим уклоном в сиреневые и лиловые оттенки. И с темной бахромой по краям размахрившихся лепестков. Она была какая-то словно бы втсрепанная, это особенно бросалось в глаза по сравнению с идеально точеными, лепесток к лепестку, формами самой крупной из трех, в перламутре которой сплетались аметист и бирюза и не было ничего чернильно-фиолетового, небрежного, разлохмаченного. И вообще отливающая лиловым и сиренью ромашка всегда казалась Роне какой-то мрачноватой. Даже нет, не мрачной, а именно… сумрачной.
Только раньше он не понимал, насколько же это верное обозначение.
Рассматривая ее сейчас и сравнивая уже не с другой ромашкой, а с отлично запомнившимся слепком уникальной сумрачной ауры, Роне окончательно убедился: ну да, оно самое. Темный перламутр, аметист, сапфир, турмалин, оттенки сплетены плотно, свиты в жгут, уплотняются к кончикам лепестков, словно бы мелко изрезанных и уходящих в глухую синь грозового ночного неба. И все это пронизано сложным плетением тончайших серебристых искорок-молний, почти невидимых, но оплетающих каждый лепесток от сердцевинки до кончика. Странно, раньше он их совершенно не замечал, хотя рассматривал даже при самом сильном увеличении.
Новые изменения?
Более чем вероятно.
Надо будет обязательно занести в журнал. Жаль, что не отследил точную дату появления этой энергетической плетенки, можно было бы точнее сопоставить причину и следствия. Интересно, можно ли будет отслеживать изменения, происходящие с даром Шуалейды, по изменению ее ромашки? Что это ее ромашка, тут у Роне сомнений не было, хотя он понятия не имел, как и почему произошло закрепление этих странных связей, но раз Двуединые любят шутить, так почему бы шерам не использовать их шутки в собственных интересах?
Безвредный это индикатор, или же связь двусторонняя и воздействия передаются по обоим направлениям, Роне еще собирался выяснить. Потом. Осторожно. И по большей части опять-таки именно что путем наблюдений и расспросов максимум. Какова бы ни была причина и суть этой связи, но само ее наличие отрицать теперь уже точно не имело смысла, и Роне в очередной раз похвалил себя за предусмотрительную осторожность: кто его знает, чем могло бы аукнуться, примени он к ромашкам более радикальные методы исследований, нежели простой визуальный анализ.
Про третью ромашку он старался не думать.
Ну то есть думать, конечно. И исследовать ничуть не меньше. Но…
Третья.
Или третий?
Правда, золотая совсем, куда там с темным даром да на солнечную сторону улицы… Но ведь топинамбур тоже золотой, а сорняк тот еще, попробуй вытрави…
Может быть, чушь о смене базовой окраски дара, о которой врали детские сказки, не такая уж и чушь?
Двое охранников в форме и с автоматами что-то говорили в рацию. Лика выглянула ещё раз. Матвей посмотрел прямо на неё и подмигнул. В руках блеснула трубка. Лика выскочила из-за сарая и громко крикнула:
– Ку-ку!
Охранники повернулись и тут же упали как подкошенные. Матвей ринулся к ней.
– Зачем ты высунулась? – заругался он. – Они могли пальнуть с перепугу.
– Не пальнули же.
– Я и сам способен справиться, не надо меня оберегать. То, что у тебя есть некоторые способности, не значит что…
– Мотя, давай к тем деревьям? – Лика ткнула пальцем, желая прекратить этот разговор. Матвей обиделся, что она решила ему помочь? Она же хотела, как лучше!
До рощицы добежали за три минуты. Вблизи деревья не выглядели надёжным убежищем. Их было не так много, и сквозь их редкие стволы всё равно проглядывался остров и все строения на нём. Наверное, их тоже было хорошо видно. Но они всё же присели за один из стволов перевести дыхание.
– Так и будем тут бегать, пока не поймают? – вздохнула Лика.
Матвей промолчал. Ситуация выглядела безнадёжно.
– Надо убираться с острова, – наконец сказал он. – Хоть на чём. Хоть вплавь. Балтика не океан, тут и рыбаки, и пассажирские суда. Кто-нибудь подберёт. Наверное.
– В том-то и дело, что, наверное, – раздражённо бросила Лика.
– Да в чём дело-то? Ты боишься?
– Ничего я не боюсь. Я плавать не умею просто.
– Ты не умеешь плавать? – Матвей разразился смехом. Лика насупилась. – Ну, вот хоть один недостаток я в тебе нашёл. А то ты такая вся правильная, что я серьёзно считал, что недостоин тебя.
– То есть то, что я… арг тебя не смущает? – спросила она равнодушно. А ей и правда было всё равно. Она устала и готова была сдаться.
– Ну, это ж ты недавно арг, а раньше ты была вполне себе человеком.
Последовала пауза. Лика тыкала в землю под ногами палкой. Да, была, а теперь нет. Не человек.
– Прости. – Матвей и дотронулся до её руки.
– Всё нормально, – ответила она и убрала руку. Возможно, слишком быстро.
– Давай выйдем к берегу. Я думаю, это там.
– Давай, – равнодушно согласилась она. Какая разница, куда идти. Выхода всё равно нет. Скоро их поймают, и всё будет кончено.
Матвей шагал между стволами, она за ним. Деревья внезапно кончились, и пред ними оказалось море. Крупные валуны преграждали выход к берегу. Матвей прыгнул на один из них, перепрыгнул на другой.
– Там бревно какое-то, лезь ко мне. Ты будешь держаться за него, а я грести.
Лика равнодушно посмотрела и села не землю.
– Ты плыви, Матвей. Я не смогу, – она сказала это достаточно тихо, но он услышал или догадался.
Он прыгнул обратно и вскоре очутился рядом с ней.
– Ну что ты такое говоришь? Куда ж я без тебя? Помнишь, ты прыгнешь – я прыгну?
Лика помотала головой. Она не понимала, о чём он говорит, и не хотела понимать. Внезапно Матвей вскочил. Лика повернула голову. Между деревьев мелькала тёмная фигура.
– Лика, беги, – Матвей потянул её за руку вверх, но она так и осталась сидеть, безвольно опустив плечи. – Ну, хорошо же. Мы ещё посмотрим кто кого.
Он вытащил трубку и прицелился. Человек спрятался за ствол и возник уже возле другого, гораздо ближе и снова скрылась. Матвей водил трубкой из стороны в сторону, но никак не мог прицелиться точно. Он уже видел, что это Вернон, и сердце его ныло от постыдного страха. Вернон выскочил из-за последнего дерева, Матвей вытянул руку с трубкой, серый упал и перекатился по земле. Встал, отряхнулся и широко улыбнулся. Матвей нажал кнопку. Вернон захохотал.
– Малыш, у тебя кончились патроны.
Матвей отшвырнул трубку и приготовился к драке.
– Какой ты смешной, когда думаешь, что твои приёмы спасут тебя, – Вернон встал в стойку. – Так и быть, порадую напоследок. Что ты там изучал? Дзюдо, айкидо? А, понял, джиу-джитсу.
Матвей сделал выпад, Вернон поставил блок, провёл контрудар. Матвей блокировал, ушёл в сторону кувырком, зацепил голень Вернона подсечкой. Тот нелепо взмахнул руками и приложился спиной о землю. Вскочил с перекошенным от злости лицом.
– Ну, всё. Позабавил свою девчонку, теперь позабавь меня.
Он провёл серию молниеносных ударов, половину из которых Матвей пропустил. Из носа потекла кровь. В рёбра словно въехал асфальтовый каток. Вернон в странной согнутой позе ходил кругами, выбирая момент для удара. Лика смотрела на сражение с каким-то отрешением, словно соревнования по телевизору. Глаза её широко открылись, когда в руке Вернона блеснула сталь. Он глянул в её сторону и растянул губы в улыбке.
– Знаешь, Бореус пообещал мне твоё сердце. Тебе удалось его по-настоящему разозлить. Я даже позавидовал. Девчонка смогла довести арга до белого каления. У меня за все пятьдесят лет службы и то ни разу не получилось. Ну, что ты молчишь? Тебе нечего мне сказать? А если так?
Вернон вдруг прыгнул вперёд и вверх, сделал в воздухе сальто и оказался за спиной Матвея. Всё повторилось как тогда на яхте: Вернон держал Матвея за волосы и прижимал к его горлу острое лезвие.
– Попроси меня не убивать его, – Вернон захихикал.
Лика медленно встала. Матвей смотрел на неё, и в его глазах было много такого, чего Лике бы знать не хотелось, но так уж вышло, что она это узнала. «Вместе до самого конца. Ты прыгнешь – я прыгну…»
– Не попрошу, – сказала она.
– Ну, тогда смотри, – он чуть отвёл руку, сделав замах.
Время сгустилось патокой. Лика видела, как медленно и неотвратимо лезвие приближается к беззащитно запрокинутому горлу Матвея. Как мимо пролетает мохнатая пчела, и как рука Вернона делает лёгкий поворот и лезвие меняет направление. И ещё она видит лёгкое удивление в глазах гриза, и потом тревогу. Тревога перерастает в страх, а затем в ужас. А потом в глазах Вернона уже ничего нет, потому что они закрываются. И он уже не может видеть, как из его горла прямо на грудь и на землю потоком хлещет кровь.
Всё-таки кровь аргов сделала его почти бессмертным, думает Лика, глядя, как Вернон ещё минуту скребёт руками землю, и пытается зажать огромную разверстую рану на горле. Потом кровь покидает его тело, впитывается в землю, и он затихает навсегда.
Лика стоит над мёртвым гризом и смотрит в лицо, после смерти совсем побелевшее, но так и не утратившее серого оттенка.
– Лика, – Матвей взял её за плечи и повернул к себе, – не смотри, не надо.
– Надо. Это же мой первый. Первый убитый. Мной. Человек.
– Ты с ума сошла? Я же видел, он сам себя полоснул.
Лика подняла на него глаза и покачала головой.
– Да, – Матвей прижал её к себе. – Он сам. Ты ничего не сделала.
Лика кивнула. Пусть думает так. Она-то знает, что она сделала. Она хотела убить и убила. Пусть он был плохой. Пусть собирался её убить. Пусть она даже не жалеет о том, что сделала. Но факт остаётся фактом – она убила человека. Не пулей, не палкой и даже не ножом. Своей злостью. Она была в ярости. В такой, что представила, как он режет себе горло, и он её приказ выполнил.
– Чудовище, – прошептала она.
– Что? – Матвей прислушался.
Она помотала головой. Всё в порядке. Ну, что, может, ей сейчас пойти обратно и убить всех, кого встретит? Над ними совсем низко пролетел вертолёт. Матвей задрал голову.
– Лика, это, кажется, полиция. Бежим!
Она схватил её за руку и потащил за собой.
Большой чёрно-жёлтый вертолёт опускался на лужайку перед главным корпусом. Из него, как горошины высыпались люди в форме и в шлемах и побежали к дому. Где-то слышались выстрелы, где-то крики. Где-то бросили дымовую шашку.
Они стояли на краю рощи и ждали развязки событий. Из дома вышел Грива в капитанской форме и с недоуменной улыбкой на лице.
– Это частная собственность! – крикнул он по-английски, пытаясь перекричать рёв вертолёта. – Вы не имеете права тут находиться.
Лопасти медленно прекращали свой бег. Наступила тишина. Вперёд вышел человек в форме с непокрытой головой. Он что-то сказал, на что Грива протянул ему документы и улыбнулся. Человек в форме кивнул и принялся изучать бумаги. Потом вернул их с вежливой улыбкой и внезапно заломил Гриве руки за спину. К ним тут же подбежало ещё несколько полицейских, и вот уже Грива стоит со скованными за спиной руками. Глаза его неотрывно смотрят на офицера, посмевшего арестовать его. Лика со страхом ожидает, что сейчас офицер попадёт под гипнотическое воздействие. Но нет. Офицер подталкивает Гриву в сторону вертолёта и его уводят. Лика видит группу сбившихся в кучку людей в белых пижамах, с ними о чём-то говорит толстяк в бронежилете. Охранники, бросившие своё оружие и поднявшие руки, тоже покорно ожидают своей участи. Офицер вдруг поворачивается, видит Лику и Матвея, и стремительно идёт в их сторону.
Наверное, он здоровается, но Лика не понимает ни слова.
– Мы понимаем по-английски, – сообщает Матвей.
– Хорошо. Тогда идите за мной.
И они идут: Матвей с напряжённо-собранным лицом, а Лика просто ни о чём не думая, и только смотрит на руку офицера, вернее, на его часы, выглядывающие из-под манжеты мундира.
4 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир
Утро наступило очень быстро, отец только-только лёг (на сундуке, постелив на него одну перину): из окна раздался надсадный набатный звон.
В деревне тоже звонили в било, если начинался пожар, но тут звон был во много раз громче и несся со всех сторон. И Спаска почему-то сразу догадалась: это не пожар. Это гораздо страшней пожара… Это в город пришёл мор.
– Никуда не выходи отсюда, слышишь, кроха? – Отец потряс её за плечи. – И никому не открывай.
Спаска стояла посреди комнаты в рубахе и босиком, рассеянно кивая. В хрустальном дворце она всегда была рядом с его хозяином, там это имело значение, а здесь? Что может маленькая девочка против кошмаров сущего мира?
Отец ушёл, даже не надев плаща, она и хотела бы посмотреть ему вслед, но рассвет ещё не наступил, а сквозь мелкие цветные стекла в окне можно было разглядеть только смутные силуэты. Зато сквозь него были видны факелы на улицах – очень много факелов.
Комната, казавшаяся такой надежной всего несколько минут назад, вдруг представилась ей западнёй, ловушкой, и она на всякий случай оделась – в чулки и красные сапожки, во взрослые юбки, которые ей не положено было носить. Накинула на плечи красивый тёплый платок и спрятала колдовской камень под рубахой.
Обычно она слушалась взрослых, особенно деда, но сейчас словно кто-то шептал ей: беги отсюда! Открывай дверь и беги!
Спаска не побежала, лишь взяла на руки куклу, оставленную под одеялом, и остановилась у окна – взгляд её легко прошёл сквозь мозаичное стекло. Как по вечерам, как будто раздвигая стены хижины, она видела хрустальный дворец, так и теперь словно шла по узкому переулку вслед за отцом, оглядываясь по сторонам.
Только было поздно: отец скрылся из виду, он спешил, Спаска же поначалу двигалась медленно и осторожно – ей было страшно. Это потом, освоившись, она поняла, что может увидеть любое место в городе и за его пределами, надо лишь мысленно направить туда взор.
Слово возникло в голове само собой, будто подслушанное где-то, не окрашенное смыслом: паника. Мышеловка… Надёжные ещё вчера крепостные стены стали ловушкой, из которой некуда бежать.
Но люди всё равно бежали: Спаска телом чуяла угрожающую дрожь пола под ногами – люди метались по городским улицам, сливались в ревущие кровожадные толпы или, наоборот, бросались прочь от толпы. И привычка, ставшая чем-то вроде инстинкта, гнала их не вон из города – напротив, заставляла искать ещё более надёжных крепостных стен – народ валил на Чудоявленскую площадь, ища спасения за воротами лавры.
Факелы, факелы метались по улицам, полуодетые люди тащили за собой детей и толкали тележки со скарбом: тележки ломались и терялись в давке, непотушенные факелы падали под ноги, детей брали на руки, вопли ужаса и воинственные выкрики слились в единый вой толпы, ломившейся в запертые ворота лавры.
Спаска видела, как разодетый Наднадзирающий вышел навстречу толпе, надеясь её остановить, но в него полетели камни, вывернутые из мостовой, – тело его недолго лежало перед воротами, толпа нахлынула на них волной, но в ответ со стен полетели стрелы, арбалетные болты, полились кипящее масло и смола.
Город горел. Ярче всего полыхали постоялые дворы на северном конце, где селили пришлых, – зарево поднималось до самого неба и отражалось от тяжелых зимних туч, и, если бы не черный дым, можно было бы подумать, что не на восходе, а на севере занимается рассвет.
Видение лишь на миг мелькнуло перед глазами, но Спаска уже знала: город мстит пришлым за принесённую заразу. И спасённое семейство Синих Ворон сейчас мечется в огненном лабиринте, надеясь найти выход из узких проулков и проходов меж деревянных построек постоялых дворов… На стенах города тоже шёл настоящий бой, и стража не могла устоять против разъярённых мстителей: раскалённые ядра летели из пушек в шалаши беженцев, ждущих своей очереди на «спасение», горящие стрелы поджигали укрывшую их солому.
И Спаска чуяла: скоро придет очередь Приимного и Гостиного дворов. Покорёженные ворота лавры пали, но толпа, рванувшаяся в подворотню, тут же была отрезана с обеих сторон опустившимися решётками.
Кипящая смола лилась на головы и спины, загоралась от факельного огня, в узком проходе обезумевшие люди давили друг друга и топтали упавших на мостовую. А толпа прибывала и прибывала, и не столько мужчины, сколько женщины с детьми отчаянно рвались к спасительным стенам.
Но страшней всего было смотреть на восток: именно от Рыбных ворот в панике бежали люди. Там, в тишине опустевших домов и улиц, бродила старуха в куколе, плюющая в колодцы, и чёрную шелуху, сыпавшуюся с её тела, восточный ветер нес прямо на город… Спаска видела её отчетливо: каждую складку на её тёмном плаще. И слышала её смех – та противно и довольно хихикала, потирая руки. И жутко становилось именно от её смеха…
Впрочем, старуха была не одна: по тёмным проулкам, крысами прячась в тени стен, крались людишки, обиравшие брошенные дома. Ветер… Спаска знала, что ветер не может дуть просто так, сам по себе: его кто-то гонит. Кто и зачем гонит восточный ветер на город?
Там, на площади Речной Заставы у Рыбных ворот, был отец. Спаска едва разглядела его в огне и дыму разложенных прямо на мостовой костров: вся площадь превратилась в огненную яму, приготовленную страшной старухе.
Спаска видела людей в огромной топке, раздетых по пояс, потных, перепачканных сажей, кашлявших от дыма, и не догадалась, что костры горят лишь вокруг площади, преграждая путь восточному ветру. Они сжигали мертвецов.
– Да чтоб-в-твою-душу-мать! Взяли!
Спаска ни с чем не перепутала бы голос отца. Ещё с той самой первой встречи, когда он появился в деревне. Теперь же, едва услышав его голос, она не только увидела его – она ощутила на лице жар близкого высокого огня, и жалящие прикосновения искр к голым плечам, и пот, заливавший глаза, и едкий дым в лицо.
Но лучше бы ей было не видеть в эту минуту ни его, ни того, что он делал… Отец вдвоём с кем-то раскачивал мёртвое тело, сплошь покрытое чёрной коростой, и тело это было мёртвым давно, по меньшей мере несколько дней.
Дед говорил Спаске, что нет ничего страшней этой чёрной коросты – разве что «красная смерть», когда кровь сочится из кожи, из глаз, изо рта, и человек умирает ещё до того, как его тело покроется болячками. А ещё она хорошо знала: тот, у кого на лице болезнь когда-то оставила свой след, больше никогда не заболеет, и лицо человека, который помогал отцу, было изрыто этими следами.
Но у отца никаких пятен на лице не было… Он держал мертвеца за плечи, а его напарник – за ноги. И оба они были раздеты до пояса, и черная короста прилипала к их рукам…
Спаска чувствовала на ладонях склизкую, расползавшуюся кожу мертвеца.
– И-взяли! – гаркнул отец едва ли не весело…
Мёртвое тело, качнувшись в последний раз, грузно плюхнулось в самую середину большого костра, выбивая из него снопы искр. Но загораться не спешило: сначала вверх повалил зловонный дым, и Спаска прижала руки ко рту, чтобы его не вдыхать.
Наваждение оборвалось от крика под окном:
– Здесь дверь!
Спаска, словно проснувшись, долго моргала глазами: решётчатое окошко двоилось, и сполох факела за ним, распавшийся на сотню цветных осколков, не складывался в картинку. По мостовой затопало множество сапог, и вслед за первым десяток факелов пронесся мимо окна.
Двойной засов был крепким, а дверь – прочной, и выломать её оказалось не так-то просто. Из свинцовой оправы вылетела мозаика одного окна, рассыпалась по полу; треснула деревянная рама под ударом железной кирки – Спаска отступила на шаг, с удивлением глядя на синий осколок стекла, впившийся в руку пониже локтя.
Она не чувствовала боли, глядя, как на белом рукаве рубахи расползается красное пятно. И тут же вой и крики забились меж стен узкого переулка: сверху на нападавших плеснули кипятком (пар хлынул в комнату сквозь голую свинцовую решетку окна).
По крыше топали сапоги – обитатели и хозяева Гостиного двора не собирались так просто сдаваться. В дверь ломились с тем же остервенением – ступени, к ней ведущие, прикрывал навес из дранки. Спаска отошла вглубь комнаты, уверенная, что если её и убьют в этой кутерьме, то только случайно.
Но благоразумней будет спрятаться или хотя бы уйти с дороги людей, которые вот-вот вломятся в дом. И дверь уже трещала и шаталась, когда за ней раздался оглушительный хлопок, чем-то похожий на выстрел пушки, и вопли, последовавшие за ним, были ужасны – пробив жидкую дранку, со стены на каменные ступени упал глиняный горшок с кипящим маслом.
Толпа всколыхнулась, отпрянула, кто-то выронил факел из рук, и масло вспыхнуло в один миг, разгоняя толпу по сторонам; пламя взметнулось вверх, поджигая легкий навес, облизало разломанную в щепы дверь (и дым пошел в комнату, когда она занялась). Но люди появились не снаружи, а изнутри: вооруженная стража, бряцая доспехами, едва ли не вмиг заполонила комнату.
И всё равно опоздала: свинцовая оправа, из которой выбили стекла, с грохотом вылетела на пол, щепками брызнула в стороны разлетевшаяся деревянная рама, и в окно повалили люди.
Спаска, заслышав шум, присела у стены возле очага. Нет, она не боялась ни тех, кто ломился в дом снаружи, ни тех, кто вошел изнутри, просто не хотела стоять у них на дороге. Она никогда не видела так близко рукопашной схватки. Дым валил от двери, но не уходил в выбитое окно, становясь всё гуще и черней.
И Спаска подумала, что возле двери стоит вешалка со звериными лапами, а на ней висит новый плащ отца… Почему-то она очень жалела удивительную вешалку.
Прямо ей под ноги упал стражник: его лицо размозжили ударом булыжника с острыми краями, и не было никаких сомнений в том, что он мёртв. Спаска лишь поджала ноги и обхватила колени руками, еще теснее приникнув к стене. Не испытывая страха, она осознавала опасность.
Впрочем, и противостоять этой опасности не могла. Кто-то неловко метнул нож, и он со звоном ударился в стену в двух пядях от её головы: она спрятала лицо в коленях и накрыла голову руками. Не от испуга, нет – так было безопасней.
От мёртвого стражника пахло кровью, и дым не перебил этого запаха. И как Спаска ни старалась не видеть и не слышать происходящего, тело её (змеиная кровь!) чувствовало малейшее содрогание пола, стен и самого воздуха.
Она телом видела, как все жарче разгорается дверь, как языки пламени лижут спины тех, кого стражники теснят к запертому выходу, и уже не запах – вкус крови и смерти наполняет рот вязкой, тягучей слюной. Солнечная дорога сама собой расстелилась под ногами, исчезли новенькие красные сапожки, и босые пятки коснулись пыльной, нагретой солнцем земли, рука легла в широкую ладонь хозяина хрустального дворца.
В густых зелёных кронах пели птицы (Спаска никогда не слышала таких птиц наяву), дорога, извиваясь, бежала по полю, на краю которого сияли хрустальные шпили…
Нет, она не спала. Она даже знала, сколько примерно прошло времени до той минуты, когда вокруг почти всё стихло. Остались шаги, тяжёлые шаги людей в сапогах, которые крошили осколки стекла.
– Где дитя? – раздался визгливый голос девицы из трактира, и Спаска не видела, но знала, что она цепко держит за грудки стражника, но ухватить как следует ей мешает кожаная броня. – Здесь оставалась девочка! Где она, я тебя спрашиваю?
Стражник, напуганный её напором, бормотал что-то в свое оправдание, но ничего толком ответить не мог. Спаске не хотелось открывать глаза. Она свыклась с запахом крови (вкусом смерти) под ногами, дым ушел в разбитое окно, оставив лишь запах гари, и вешалка со звериными лапами – Спаска знала точно – лежала на полу нетронутая огнём, только отцовский плащ затоптали сапогами.
От очага ещё тянуло теплом, в комнате же было холодно и сыро потому, что огонь тушили водой. За окнами давно рассвело. Спаска не стала ничего говорить, просто посмотрела на девицу из своего тёмного угла. Та выпустила из рук броню стражника и коршуном кинулась в сторону Спаски, отпихнув ногой в мягком башмачке тело убитого.
– Хвала Предвечному… Жива, жива… Не бойся, маленькая, ничего теперь не бойся!
Девица вытащила Спаску на середину комнаты, оглядела с головы до пят, ахнула, увидев кровь на рукаве.
– Ничего, маленькая… Ничего страшного, до свадьбы заживет.
Она орала на стражников, забиравших тела убитых – чтобы пошевеливались, – и на двух парней, пришедших из трактира – чтобы побыстрей заделали выбитое окно, – пока раздевала Спаску и укладывала в постель.
– Вот мы сейчас огонь разведём, – приговаривала девица совсем другим голосом, – приберём, полы тут помоем, куколку отряхнем… Где ж татка-то твой?
Спаска не сразу поняла, что она спрашивает об отце, – никогда ещё никто его так не называл. И от этого слова стало почему-то очень тепло и радостно, и губы сами расползлись в улыбке, но Спаска вовремя спохватилась:
– Дядя Змай не отец мне вовсе. Моего татку зовут Ратко, – еле-еле выдавила она. Сказанное оставило во рту горький вкус. Не потому что пришлось солгать – Спаска легко лгала и легко выдавала ложь за правду, если так было нужно.
Девица посмотрела на неё с прищуром и спрятала улыбку – посчитала глупой девочкой, которая не знает правды. А Спаска вспомнила вдруг прилипшую к рукам отца чёрную коросту и расплакалась.
19 мая 427 года от н.э.с.
На рассвете Инда Хладан в халате и тапочках пил кофе у себя дома, в столовой, и просматривал доклады кураторов из Исподнего мира. Он не спал ночь, но, наверное, не смог бы заснуть – у него и в юности от сильного волнения начиналась бессонница.
Досье на человека по имени Змай содержало слишком много белых пятен. Никто не знал, кто его родители, сколько ему лет, где он провёл детство и юность…
Впрочем, в диком Исподнем мире достаточно сменить имя – и никто не догадается, кем ты был десять лет назад. В досье не приклеить фотографию, а описания внешности повторяют друг друга. Мало ли в Исподнем мире шатенов с синими глазами, худощавых и среднего роста?
Описанный же в досье Змай был отлучен от Храма Добра, многократно проклят десятками Надзирающих, Наднадзирающих, трижды – Сверхназдирающими и однажды – самим Стоящим Свыше. По всей видимости, в Хстове он бывал наездами, как и в Волгороде, Дерте, Лицце и даже в Кине. В каждом городе он имел если не жену, то любовницу (а в Къире – трёх жен, честно купленных).
Он отличался тем, что мастерски умел уходить от правосудия. Его десяток раз приговаривали к смерти (из них восемь раз – заочно), дважды ловили и заковывали в кандалы – надёжно, в Исподнем мире умели это делать надёжно. Во второй раз, не дожидаясь побега, его подвергли допросу с пристрастием, получили признание в свя́зи со Злом (протокол прилагался к досье) и не добились ни одного слова о военных секретах колдунов.
Его собирались казнить, но он таинственным образом исчез из камеры – кандалы, лежавшие на полу, остались нетронутыми. Прошли те времена, когда недовольных в Исподнем мире именовали опасными врагами, – никогда бы власти Единого Храма Добра не решились признать смутьяна опасным, расписавшись в собственной уязвимости, – не было в Исподнем мире опасности для сил Добра. Стоящим на стороне силы Зла был объявлен Змай и упорствующим в своих убеждениях.
Приор отбыл в Афран, но собирался вернуться не позже, чем через три дня. В любом случае ответственность ложилась на Славленскую Тайничную башню, но речь шла об угрозе всему Обитаемому миру, а не только Славлене.
Инда же получил ответ от тригинтумвирата, который закреплял за ним кураторство и над Йокой, и над ситуацией с оборотнем, существенно расширив его полномочия. В ответе было отмечено, что курировать Йоку вызывался также Длана Вотан, но совет тридцати принял решение передать эти обязанности Хладану, как человеку давно и прочно связанному с Йеленами, во-первых, а во-вторых, организация сброса энергии в Исподний мир входила в обязанности куратора службы управления погодой.
Инда нехотя повернул ручку звонка, вызывая прислугу, и велел принести из кабинета карты, которые лежали в коричневой кожаной папке. И дворецкому было совсем необязательно знать, что это карты Исподнего мира, – вот-вот должен был прийти Крапа Красен, один из кураторов Млчаны со стороны чудотворов, знающий Исподний мир лучше Инды.
Инда хорошо помнил свой визит к Стоящему Свыше пять лет назад, летом четыреста двадцать второго года. До этого он не бывал в Исподнем мире (да и не рвался), однако нашёл этот опыт интересным и полезным. Переход границы миров Инда перенёс тяжело и несколько дней провёл в горячке, в доме на маленьком островке.
В Элании граница истончалась в море, а не в лесу, и гряду многочисленных островов заселяли полудикие племена, так и не обращённые в веру Храма Добра. И не было ничего удивительного в том, что в Верхнем мире острова принадлежали богатейшим аристократам, половина из которых подозревалась в мрачении, так же как в Северских землях мрачуны старались селиться поближе к Беспросветному лесу.
Портал чудотворов в обоих мирах находился на пустынных островках. Когда-то переход сопровождался сложным ритуалом, но и теперь огонь костров иногда помогал сосредоточиться: не просто увидеть четвёртое измерение, не только сделать несколько шагов в его направлении, но узреть пятое и шагнуть в него, оставляя за спиной собственный мир.
Переход не требовал энергии, а лишь воли и способности ввести себя в надтрансовое состояние – двойной транс, столь глубокий, что не только отрешает человека от самого себя, отделяет дух от тела, но и позволяет духу вести собственное тело туда, куда ему хода нет. Никто в Исподнем мире так и не научился этому, да и в Обитаемом мире далеко не каждый чудотвор был на такое способен.
Поговаривали, будто и кое-кто из мрачунов освоил эту сложную мистическую практику, но они не имели деловых интересов в Исподнем мире, им нечего было там делать. В отличие от чудотворов, ни один мрачун не смог бы долго там находиться – ведь их природа требовала отдавать энергию Исподнему миру, а не черпать её там.
Зато чудотворы в Исподнем мире чувствовали себя прекрасно: биоэнергия, не сдерживаемая никакой мембраной, лилась прямо в сердце. Лишь сам переход давался многим тяжело и болезненно, вызывал горячку и забытьё, словно дух, отделённый от тела на несколько минут, не сразу мог угнездиться в теле заново.
Впрочем, врачи поясняли это прозаически: отсутствием иммунитета перед одной из лихорадок Исподнего мира, не опасной, но очень заразной, вроде краснухи.
Едва сознание вернулось к Инде, он был поражён: не свежий бриз дул с моря, а затхлый сквознячок тянулся в открытые окна домика. Стоял полнейший штиль, невиданный на море в Элании, и вода до самого горизонта была огромным зеркалом с нездоровым зеленоватым отливом.
Солнце, едва пробивавшееся сквозь дымку облаков и тяжёлого тумана, отражалось в этом зеркале не сияющей дорожкой, бегущей по веселой ряби моря, а красно-жёлтым пятном с чёткими границами. Зрелище было невиданным, завораживающим воображение.
Море пахло тиной, дохлой рыбой и лихорадкой – так во времена детства Инды пахло в инфекционной больнице для бедных, и слабый запах хлорной извести, которой мыли полы в домике на берегу, довершал это сходство. Путешествие по Исподнему миру – тайное и скромное – произвело на Инду гнетущее впечатление.
На материк чудотворы добирались на рыбачьей лодке, где не было мачты, – ветры здесь давно перестали надувать паруса, лодка шла на веслах. И если на больших торговых галерах гребли каторжане, то это жалкое судёнышко в движение приводили сами рыбаки: худые или рыхлые от водянки, в основном кривоногие и низкорослые людишки.
Инда решил было, что это наследственная особенность какого-то местного племени, и только сойдя на берег понял: это нищета. Чудовищная нищета больного, вырождающегося мира.
Несмотря на скромную одежду, в порту в чудотворах сразу признали богачей: целая стая пузатых, тонконогих оборванных детишек с синеватой кожей преследовала их до тех пор, пока встречавшая «богов» стража не разогнала детей плетьми. Малолетние попрошайки клянчили деньги, лили фальшивые слезы, хватались грязными руками за одежду гостей: от детей тоже пахло тухлой рыбой и лихорадкой. Лишаи и язвы на их телах говорили о том, что две трети несчастных не проживут и года.
Сначала Инда недоумевал, откуда в портовом городе так много людей, почему они не добывают пропитание земледелием или охотой? Дорога в Хстов – город Храма – открыла ему этот секрет: каждый клочок твёрдой земли, каждый холмик в этом мире был распахан и удобрен, а на многие лиги вокруг городов простирались болота.
Море ещё худо-бедно кормило людей рыбой, земля была едва ли не роскошью. Насыпные валы и дренажные системы вокруг городов стоили дорого, вокруг каждого поля возвести такие сооружения было невозможно. На юге болота кишели змеями (которых местные жители охотно употребляли в пищу) и насекомыми, если не ядовитыми, то разносившими лихорадку. Ближе к северу и змей, и насекомых становилось меньше, это было царство водяных крыс и лягушек. Из шкурок водяных крыс шили одежду и ели их мясо – целые артели занимались этим промыслом.
Проезд по насыпным дорогам стоил денег, и Инда часто видел, как телеги простолюдинов тянутся рядом с насыпью вдоль дренажных канав – по настилам из хвороста, перекрывающим топкие места.
Город Храма стоял на восьми холмах и возвышался над болотом сказочными белыми стенами. «Золотые врата» открывались навстречу золочёным каретам, и широкая улица вела богатых путников к главной святыне Исподнего мира – Храму Чудотвора-Спасителя.
Но чудотворы въезжали в город без помпы, через восточные (Дертские) ворота, ведущие в кварталы ремесленников и торговцев. Не столько нищета, сколько теснота бросилась в глаза Инде: слепленные из глины и торфа домики налезали друг на дружку, а улицы между ними иногда были не шире двух локтей и более походили на сточные канавы.
И на фоне этого убогого и смрадного уродства белые дворцы знати и островерхие шатры храмов Добра выглядели истинным волшебством. Промозглый, слякотный мир вечной осени, который видел солнце лишь в дни религиозных праздников, поклонялся солнечным камням – самым драгоценным своим святыням.
В дорогих не оправах даже – окладах, с трёх сторон окружённые мозаичными полотнами из цветного стекла, бросавшими на стены удивительной красоты отсветы, солнечные камни украшали каждый храм и служили как источником восторга, так и инструментом устрашения.
Когда Надзирающим требовалось вызвать в прихожанах религиозный трепет, солнечный камень храма, снабжённый нехитрым устройством, известным каждому школьнику Обитаемого мира, тускнел – и паства падала ниц, вымаливая у чудотворов прощение.
Искусная роспись стен рисовала страждущим канонические сюжеты о борьбе Добра со Злом и устремляла их взоры в будущее: в вечные муки Кромешной или в солнечный мир Добра. Тяжёлое золото бесстыдно сияло в лучах солнечных камней: нищая, полуголодная паства видела в богатстве Храма лишь выражение любви к чудотворам. Обилие золота не вызывало в них зависти – они считали это красотой.
Впрочем, тем, кто редко видит солнце, золото должно казаться красивым. Лики чудотворов в золотых оправах повеселили Инду: пантеон за пятьсот лет почти не менялся, имена «богов» оставались прежними, менялись лишь портреты – за этим строго следили комиссии Тайничных башен.
Не всякий чудотвор удостаивался чести быть изображённым в храме Исподнего мира, но тот, на чей лик обращали свои взоры и любовь прихожане, получал гораздо больше энергии и должен был уметь её принять.
Портрет Инды имелся в трёх столичных храмах и ещё в двух млчанских городах помельче. Он нарочно зашёл полюбоваться одним из них и сперва даже опасался, что кто-нибудь из простолюдинов его узнает, но напрасно – никто не обратил на него внимания.
Да, Храм Добра за пятьсот лет достиг своего расцвета: когда в Исподнем мире ещё светило солнце, люди его поклонялись чудотворам не столько за совесть, сколько за страх. Нелегко было на ровном месте создать столь действенный инструмент управления, зато теперь энергия лилась в Верхний мир широкой рекой – люди рождались с любовью к чудотворам и с любовью умирали.
Любовь – источник света солнечных камней и движения магнитных. Миллионы, стоящие на коленях перед ликами чудотворов, источали на них свою любовь и надеялись на взаимность.
Резиденция Стоящего Свыше блистала неприличным богатством: знатнейшие аристократы Обитаемого мира по сравнению с главой Единого Храма Добра выглядели жалко. Фонтанам профессора Важана было далеко до фонтанов этого парка: золотые скульптуры в три человеческих роста направляли струи воды в небо, в позолоченных чашах с чистейшей водой плескались осетры и зеркальные карпы, в прозрачных хрустальных ваннах плавали живые золотые рыбки.
Открытые площадки в тысячи квадратных локтей обрамлялись затейливо постриженными кустами, большие отдельно стоящие деревья, столь редкие в Исподнем мире, раскидывали ветви над цветниками, но не загораживали панорамы – здесь не нужна была тень.
В этой неприкрытой роскоши наравне с красотой было что-то удивительно безвкусное. Особняк поразил Инду безвкусием ещё больше: золото, дорогой шлифованный камень, полированное дерево редких пород, блестящие ткани обивки мебели и мишура гобеленов выпячивали себя напоказ, словно соревновались, кто громче крикнет о богатстве этого дома. Мир, где нет солнца, искал другого блеска…
Покои Стоящего Свыше освещали солнечные камни. Глава Храма Добра был стар, дрябл и неприятен – за столом. Впрочем, в храме он выглядел значительно лучше и внушал прихожанам трепет.
Инда не мог не оценить его ума и хитрости, тонкой дипломатии и воли. Но эта воля подчинялась чудотворам с расчётливой готовностью – Стоящий Свыше не делал ни малейшей попытки расширить собственные права и права своего мира. Этот человек продавал свой мир чудотворам, не чувствуя угрызений совести, – парк, особняк и золотые рыбки в хрустальных ваннах были ценой этой сделки.
Да, и конечно – изысканный стол: даже в Обитаемом мире столь роскошные блюда подавали лишь очень богатым людям. А ещё меха и шелка, в которых утопало тело Стоящего Свыше.
Вспомнив о главе Храма Добра, Инда невольно подумал, что хитрый «сказочник», называющий себя богом Исподнего мира, смутьян и висельник, шатающийся по двум мирам с котомкой за плечами, оборотень, имеющий возможность обрести реальное могущество, вызывает в нём больше уважения, чем расчетливый старик, добравшийся до вершины власти.
Что ж, приятно иметь дело с врагом, которого уважаешь. И удобно иметь в союзниках того, кто не станет торговаться. Стоящий Свыше выполнит волю чудотворов без трепета, он мудрый политик, его не надо учить. Так до прихода Крапы Красена думал Инда.
Он ошибался.