По дороге к байку Тони останавливался передохнуть раза четыре: усталость была ненормальной, не соответствующей нагрузке, как и одышка, как и слабость во всем теле. Обычно мышцы, перенапряженные накануне, перестают болеть от интенсивного движения довольно скоро, но тут все было иначе: чем больше Тони двигался, тем сильней была боль. Будто сотня крыс в самом деле искусала его изнутри, и теперь он тревожил нанесенные раны.
Ощущение обиды, и обиды несправедливой, не проходило. Пошутили, значит… Посмеялись…
Рот не открывался, Тони даже вспомнил, как это называется: тризм. Потому что судорога сводила по три жевательные мышцы с каждой стороны. Чтобы когда-нибудь рот открылся, нужно было стараться его открыть, но старания доставляли столько мучений, что Тони отложил попытки на потом.
Добравшись до байка, он понял, что садиться за руль в таком состоянии не стоит – движения запаздывали, а руки не могли толком сжать рычаги на руле. Можно было бросить моноциклет и вызвать такси, но, добравшись до ближайшего телеграфного автомата, Тони сделал иначе: отправил телеграмму Кире – она ответила через несколько минут.
Мелкий дождь промочил куртку и брюки, и к тому времени, когда парокэб с Кирой подъехал к лавочке, на которой Тони коротал время в ее ожидании, он продрог окончательно и чувствовал себя совсем больным. Если доктор Сальватор не соврал, телеграфируя в МИ5, и сделал-таки прививку от столбняка, то и незначительное переохлаждение могло вызвать серьезную простуду.
А Кира оказалась проницательней, чем Тони думал.
– Эт… Можа, те лучче в этой такси домой поехать? А я те байк пригоню.
– С чего ты взяла, что мне лучше ехать в такси?
– Дык, если ж тя так шатает…
Он расплатился и отпустил кэбмена не без сожаления – однако байк бросать не хотелось, увели бы и разобрали на запчасти.
Надо было воспользоваться Кириным предложением – это Тони понял еще в начале пути, когда оценил, скольких усилий стоит не разжать рук, обнимавших Киру за пояс, и как трудно не наваливаться на нее всем весом сзади. Дорога была не близкая, он велел Кире ехать вокруг города, чтобы не тормозить на каждом семафоре, рискуя влететь под какой-нибудь паромобиль, идущий наперерез. Но над дорогами в объезд Лондона не было кровли, а осенний дождь не прекратился ни на минуту. Оставалось надеяться, что в квартире включили отопление.
Тони никогда не приглашал Киру к себе домой. Не столько из опасений навредить ее репутации, сколько избегая соблазна. Одно дело гулять по улицам, и совсем другое – оказаться наедине в закрытой квартире, где есть удобный диван. Но не мог же он отослать ее обратно, поблагодарив за то, что она довезла его до дома…
Кира огляделась на пороге и вздохнула – так, как это делала ее мать.
– Ты давай. Раздевайся и под одеяло быстренько.
Она скинула в прихожей ботинки и курточку и первой прошла в комнату. Без тапок, в белоснежных носочках, и Тони подумал, что впервые видит ее без ботинок. У нее, оказывается, была маленькая ножка, совсем как у герцогини.
– Не, неужта ты тута один вот так вот живешь, а?
– Ну да, – ответил Тони, с трудом расстегивая пуговицы на куртке. Было немного неловко за неубранную постель и беспорядок в комнате.
– Богато, чё…
Пока он снимал ботинки, Кира перестелила простыню, встряхнула одеяло и взбила подушки. Это тронуло его едва ли не до слез, он не ожидал от нее умения (и желания) заботиться, да еще и столь естественного, органичного, ненарочитого.
– Ты тута раздевайся пока, а я те чаю щас нагрею. А бульону потом сварганю, попозжей.
– Да ладно, не надо мне бульона…
– Здрасти-мордасти! А вот мне интересно, чё ты будешь жрать, если бульону те не надо, – фыркнула она, смерила Тони взглядом и, развернувшись, направилась в кухню.
По пути взгляд ее упал на шляпную полку, где валялись моноциклетные шлемы, и она не удержалась, встала на цыпочки, взяла один посмотреть.
– Етить меня в зад! Отпад ваще! Как у танкистов! А чё ты его не одеваешь?
– Я его надеваю только на гонки. Он счастливый.
Шлем в самом деле был похож на танковый или лётный, Тони питал к нему слабость и надевал не без гордости.
– А-а-а… Не, ну отпад… У твоего другана был же такой жа?
– Ну да.
Кира легко справилась с газовым примусом, которого никогда в жизни, наверное, не видела – у них в бараке на общей кухне стояли чугунные дровяные плиты. Сама отыскала чай и сахар, чашки и ложки. И воспользовалась разделочной доской в качестве подноса. Тони, наконец-то раздевшись и нырнув под одеяло, прислушивался к позвякиванию посуды в кухне и ждал появления Киры в комнате со странным трепетом. Впрочем, это, наверное, был просто озноб…
Белые носочки вместо тяжелых ботинок со шнуровкой тоже приводили его в трепет.
– Молока у тя нету, – словно оправдываясь, сказала она, войдя в комнату с приготовленным чаем. – Но если хошь, я сбегаю в лавку.
– Не хочу. Но если ты хочешь чаю непременно с молоком, то деньги лежат в правом кармане куртки.
– Я потом. Надо ведь цыпленка будет купить, штоба бульон.
Аптечку она тоже нашла сама и, чего Тони снова не ожидал, растворила в стакане таблетку гидроперита.
– А это-то зачем? – спросил он, когда Кира поставила на тумбочку рядом с чаем перекись и пузырек с йодом.
– Ты чё? У тя все локти ободраны и в кровище. Меня б маманя укокошила б, если б я в кровать такая полезла.
Ну да, он и забыл, как проехался локтями по шероховатому бетону подвала…
И это снова вызвало в нем странный трепет – когда она придерживала его руку, мокрой ваткой стирая запекшуюся кровь со ссадин. Без сантиментов, но с осторожностью.
– Эт чё, от браслетов, что ли, синяки?
– Ну да.
Она ни о чем больше не спросила. А смазывая ссадины йодом, дула на них потихоньку – и тоже безо всяких сантиментов, потому что так положено, так правильно, меньше жжет. В последний раз на ссадины Тони дула мать, и это было черт знает как давно…
– Я тебя люблю, крысенок, – сказал он, чтобы не пустить слезу от умиления.
– Я тожа, да. Другую руку давай сюда. Мне знаешь как тя щас жалко…
– Чего это тебе меня вдруг так жалко?
– Что ты дрожишь весь. И что зубы. И ваще.
Он едва не сказал «Давай поженимся». В ту минуту ему хотелось только одного: чтобы она никогда не уходила отсюда, каждый день стелила ему постель и звенела посудой на кухне. Миорелаксант, должно быть, расслаблял не только мышцы, потому что о той стороне супружеской жизни, которая так интересовала доктора Фрейда, Тони и не вспомнил.
Кира – это блажь… От этой мысли стало горько.
– У папани тож такое с зубами было один раз. После как ему зуб выдрали. Док велел тада к нему горячие картошки под уши прикладывать и таблетки прописал спецальные. Тока папаня все равно неделю хавал тока овсянку и бульон. Ты не боись, я те овсянки тожа наварю пожиже и побольше, штоба ты тут без меня ел.
– А ты и кашу умеешь варить? – улыбнулся Тони.
– Ну а то…
Да, конечно. У Киры два старших брата, но младших трое – две сестры и брат. Она не может не уметь готовить, стирать, гладить, стелить постели и мазать ссадины йодом… Тони почему-то раньше не задумывался об этом.
Ее белые носочки не выходили у него из головы.