Опухшие веки не хотели открываться. Рука потерла их и упала обратно. Теплый плед синего стандартного цвета. Новый комплект – еще пахнет герметичной упаковкой. Такой еле ощутимый аромат. Системе не объяснишь. Пальцы, словно окоченевшие за ночь, гнуться не хотели, забыв, как сокращаются мышцы. Лорик потянулся. Запястье показывало 4:58. Бело-серая каюта. Белый форменный костюм лежит рядом на стуле.
– Олис! Что это за шутки?! – Фил вскочил, нащупывая выключатель в обычном месте. Глаза ослепли на пару секунд. Он снова кинулся на кровать, ощупывая девять нацарапанных черточек за ней. Их не было! Ощущение потери, огромной потери – неужели последний месяц был всего лишь сном?! Навеянным какой-нибудь наркотической дрянью, подмешанной в еду?
Дверь отъехала с привычным звуком, вместо Олис впуская в каюту смутно знакомого нага в светло-сером одеянии. Капюшон был настолько глубоко надет, что лица не было видно. Вся мантия была размера на три больше, чем у всех виденных ранее, что смутило. Не было видно никаких опознавательных знаков: ни отметин, ни лица, ни пола, ни возраста. Наг остановился очень плавно, не отходя далеко от дверей.
Лорик радостно вздохнул, осознавая, что каюта не является модулем, и это не Олис. Продолжая улыбаться, он стал спокойно одеваться, держа руки на виду. Наг молча ждал. Сначала астронавт осознал, что костюм не новый, каким его встречало утро «дома». Его почистили, даже не разоружив и не изъяв всех опасных в умелых руках инструментов. Нож оплавленной ручкой скользнул по ладони. На груди были шершавые царапины от самой первой встречи со скалами. Кожа радовалась, ощущая эти особые отметины. Потому что Лорик индивидуален. Сам. Один. Не просто часть из той сотни, что перевыпускаются, по мере износа. Он теперь не просто Филипп Лорик. Он Геккельберри Финн «с пивом», как назвал его Тридцать второй.
Наг дождался готовности человека и молча указал рукавом куда следовать. Они вышли из каюты в переговорную. Хозяин жилья двигался вперед слишком плавно, словно не было у него ног, которые нужно переставлять. Ростом он был куда меньше остальных пяти, что ждали, расположившись в синих мягких креслах.
Круглая переговорная была рассчитана на компанию не более десяти персон и имела одну зеркальную стену. «На нас смотрят из-за стекла» – осознал человек. Он держался расслабленно и спокойно. Ну, вот и создатели, судя по обустройству. Предстоит крупный отчет.
– Ваше имя. – Слева наг поднялся на ноги, в его руках обнаружился планшет.
– Геккельберри Финн. – Вполне серьезно ответил человек.
– Номер вашего модуля. – Раздражаясь, спросил змей. Но приведший его сюда, в котором Лорик заподозрил главу клана, опустил рукав на руку стоящего, призывая к спокойствию.
– Две тройки.
– Причина появления в инкубационной зоне.
– Мои друзья были в опасности. Энц выставил их перед вами, как коров на убой.
– Двое из них живы. – Позволил себе реплику приведший.
– Что вы планируете сделать с ними? – Лорик вскинул голову, глядя на зеркало. Теперь от его поступков зависела жизнь двух детей. И он предполагал шантаж.
– Ничего особенного. Отправим в другой человеческий лагерь, раз здесь они не прижились.
– Есть другие резервации людей? – Фил удивился.
– Да, каждая пасется на своей территории и живет отдельно, не предполагая о существовании других.
– Везде дети? – Лорик не ждал ответа. В его голове все сложилось в систему. Людей, как заповедных местных зверюшек, сохраняют и берегут, защищая даже друг от друга.
– Да, везде дети.
– Флоранды заразили их?
– Эта планета была заражена до колонизации. Мы лишь частично повлияли.
– Спасибо. – Совершенно серьезно сказал человек и повернулся к нагу в широкой мантии. Наг неохотно двинулся к нему и некоторое время молчал. Левый снова задал вопрос.
– Какие взаимоотношения у вас с вышеназванным Энцем? Кем вы приходитесь в его лагере?
– Досадной неприятностью. – Лорик ответил лишь на вторую часть, по-прежнему смотря на «Главного». Тогда тот снял капюшон, обнажив лицо в серебристых символах, перечеркнутое неопластиковыми черточками синих швов. Левая рука была в полупрозрачном фиксаторе. Мантия упала, показав, что высокий и сильный наг сидит в лечебном кресле, оберегая также зафиксированные нижние конечности. Его белая кожа была вся посечена, а руки и лицо хранили собранные по кусочкам символы, вытатуированные заново на месте разрывов. Лорик серьезно кивнул, уважая силу воина иной расы. – Вы здесь главный?
– Нет. Но я управляю на данный момент. Это первый случай в совместной истории, когда организованная группа людей покусилась на инкубационную зону. Из трех десятков яиц в живых остался лишь один эмбрион. В данный момент мы выбираем, как реагировать.
– Эмбрион остался потому, что я отсек скорлупу в безопасном месте. Отряд счел яйцо ликвидированным.
– Да, мы видели запись. Потому вы еще стоите здесь. – Пауза. Человек должен осознать и испугаться, но Лорик не чувствует себя виноватым. – Что привело вас под купол, Геккельберри?
– Я изучаю планету. Изучаю местные условия обитания и обитателей, порядки и опасности. Смотрю, пригодна ли планета для жизни людей.
Двое нагов фыркнули, прикрыв клыкастый рот рукавом. Белый наг недовольно оглянулся на них.
– Мы проведем тебе небольшую экскурсию. Чтобы ты лично смог сделать соответствующие выводы.
Лорик кивнул и вышел из переговорной вслед за лечебным креслом.
Бело-серые коридоры стандартной окраски были точно такими же, как оформление модуля. Лорик еще раз утвердился во мнении, что весь эксперимент с клонированием – дело рук этой расы. Почему же они не поместили яйца в самом охраняемом защищенном отсеке? Может, нужно было солнце? Особые условия открытой среды? Раздумья отвлекли от дороги, и Фил запнулся за корень. Наги внимательно наблюдали, не стремясь помочь. Фил помахал им и двинулся дальше. Кое-где коридоры имели потрепанный вид, сюда протискивались ветки растений, и в трещинах виднелась мокрая земля. Вероятно, супер-цивилизацию тоже потрепало время…
Двор представлял собой открытое истоптанное пространство. Сильно пахло продуктами жизнедеятельности и препаратами очистки. К своему удивлению, Лорик увидел загоны с более высокими крышами, замаскированными под своды скалы. В них виднелись кожистые длинные хвосты. Серебристый наг двигался по направлению к ним.
– Видишь, к чему привела блокада? – с серьезным видом указал на животных зафиксированной рукой главный. И, было на что посмотреть!
Длинный хвост серо-болотного цвета, оканчивающийся бурым листовидным копьем из кожи и кости, уходил в крепкий жилистый круп. Из загонов виднелись цепкие, бугрящиеся мышцами лапы с четырьмя черными ужасающими когтями. Двое нагов вывели тварь, предназначавшуюся Лорику. Она двигалась на четырех конечностях: сложенные вверх кожистые крылья имели на нижнем углу четыре пальца с когтями. На, почти бакланьей морде существа были надеты сплошные очки, зацепленные за высокий затылочный рог. Наги крикнули твари, и она опустила свое крыло, словно трап. На спине, на жестком креплении, вероятно, ввинченном прямо в кости, возвышалось седло.
– Он захочет меня убить? – скептически спросил Лорик, взбираясь по пружинящему крылу, чуя каждый вдох твари, как сильную качку. Наги, что выводили птерозавра отрицательно махнули.
– Верни нам крылья. – Сказали они, почему-то не смотря на тварь. – Он верит, что ты это можешь. Иначе бы тебя тут не было.
10–11 апреля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Волчок ждал появления Змая с тоской и страхом – за месяц он привык к ночным путешествиям за город, жил ими, ждал этих ночей с замиранием сердца, и никакая усталость не могла ему помешать.
Перевод в бригаду штрафников несколько осложнил дело: служба начиналась в шесть утра и заканчивалась в девять вечера, работа была грязной и тяжёлой, в основном в подвалах башни Правосудия, куда не очень-то любили пускать посторонних, – штрафники топили печи, выгребали нечистоты и вшивую солому из камер, мыли котлы на кухне, оттирали полы в застенках, не учитывая подать-принести-разгрузить. Никто не считал зазорным врезать штрафнику по шее, даже повара́.
Впрочем, в лавре было хуже. Волчок не боялся тяжёлой работы, унизительным свое положение не считал и злости, как другие штрафники, не копил. Разбирательство, учинённое Волчку за избиение уважаемого горожанина и несчастного калеки, закончилось признанием его поступка позорящим гвардию, но, как Волчок и предполагал, наказание ограничилось тремя месяцами штрафных работ.
Пятый легат уже не сердился, только досадовал на предстоящее отсутствие секретаря, и ворчал в назидание Волчку:
– А надо было потребовать высечь тебя и отпустить. Мне было бы гораздо легче, и тебе полезней. Но я пожалел тебя и твои больные почки.
Волчок ценил заступничество пятого легата и даже немного удивился, что именно его слово, а не слово Огненного Сокола, стало решающим – тот тоже хотел, чтобы Волчка высекли и отпустили.
День оказался трудным – в поварне храма затопило подпол с припасами, и Волчок с полудня, согнувшись в три погибели и по колено в воде, ворочал мешки с мукой и ящики с овощами, а потом вёдрами вычерпывал оттуда воду. И, возвращаясь в «Пескарь и Ёрш», больше всего боялся, что Спаска заметит его усталость и откажется идти на болото. Но всё оказалось ещё хуже – в трактире его ждал Змай.
Волчок, конечно, надеялся, что тот приехал на день-другой и снова оставит Спаску в Хстове, но надежда была призрачной и ничем не оправданной.
– Привет бойцам бригады штрафников, – весело сказал Змай, едва Волчок прикрыл за собой двери. – Как идет чистка нужников?
Волчок не говорил ни мамоньке, ни Спаске, что его перевели на штрафные работы, сказал, что будет задерживаться на службе и раньше уходить утром.
– Нормально идёт, – проворчал он, снимая плащ.
– Любица, ты где там застряла? Тут пришел голодный волк! – крикнул Змай, оглядываясь к кухне, и спросил у Волчка:
– Плохо кормят штрафников в обед?
– Да ничего, – пожал плечами Волчок.
– Устаёшь?
– Немного.
– А нечего болотников при всём честном народе сапогами пинать. Да ещё так не вовремя.
– Уж перед тобой я точно оправдываться не стану, – ответил Волчок, садясь за стол.
– Кому теперь нужны твои оправдания! На самом деле твоё сообщение о болотниках пришлось очень кстати.
– Моей заслуги в этом нет, их нашла Спаска. Я только голубя отправил.
Мамонька принесла ужин, и Волчок навалился на еду – насчет голодного волка Змай догадался верно.
– Мы нашли, как сообщить о болотниках Государю, – сказал Змай, оглянувшись вслед уходящей мамоньке. – Только, сдаётся мне, напрасно. Он ещё с булочками догадался, что это дело рук храмовников. И о том, что Нравич Милушу иногда помогал, тоже знал – зачем Милушу его убивать?
– Тогда почему же напрасно?
– Булочки булочками; говорят, Государь изрядно посмеялся над этой затеей и порадовался, что храмовники держат его за дурачка. А вот дети пропавшие – это народ недоволен, за это Государь должен колдунов наказать. Государь таких штук не любит, того и гляди в открытую начнет колдунов защищать. В общем, убьют его.
– Как это – убьют? – Волчок опешил.
– Да очень просто. И колдунов в его смерти обвинят. Сейчас польза от колдунов не видна только последнему дураку, Храм теряет власть. Государь ведет переговоры с Чернокнижником! Волгород дает замку Сизого Нетопыря пушки! Новая Цитадель, гораздо более сильная, – вот чего они боятся. Потому, что теперь они против неё не устоят, солнце будет светить на Выморочных землях, а на землях храмовников будет литься дождь.
– А чудотворы?
В трактир спустилась Спаска – одетая в плащ, как обычно, когда собиралась за город. И Волчку стало грустно – чуть не до слёз. Вот и кончилось его счастье.
– А чудотворы хотят и рыбку съесть, и… – Змай оглянулся, услышав её шаги. – И косточкой не подавиться. Что, кроха, пора?
Волчок замер и даже перестал жевать.
– Сейчас, Волче-сын-Славич поест. Вы не спешите, Волче-сын-Славич. Я подожду.
– А я-то зачем, по-твоему, приехал? – удивился Змай.
– Ты устал с дороги, – ответила Спаска.
– Разве? – хмыкнул Змай. – Ну ладно. Устал так устал. Волче-сын-Славич, можно подумать, весь день на кровати провалялся…
– Я не устал, – поспешил сказать Волчок и хотел подняться.
– Да вы ешьте, ешьте! – засмеялась Спаска. – Некуда торопиться. Ворота всё равно закрыты. И говорите спокойно, я наверх пока пойду.
Змай проводил её взглядом, а потом пристально посмотрел на Волчка.
– Не про тебя девка…
– Я знаю, – ответил Волчок. – Ты не бойся. Я никогда её не обижу.
– Да чтоб-в-твою-душу-мать… Я опять что-то не так делаю. А впрочем… Мы уезжаем завтра. Пока в замке пусть побудет, у меня на глазах. Я за этот месяц извёлся весь. Не знаю, что лучше. Там того и гляди заваруха начнется, тут шпионов ищут…
Волчок хотел запомнить каждую минуту этой последней ночи, каждое прикосновение маленькой руки – а на тёмных улицах Хстова Спаска всегда держалась за его руку.
Они благополучно прошли через Южные ворота – старый ленивый привратник даже не посмотрел на Спаску, довольно пробуя на зуб монетку, которую ему кинул Волчок. С людного даже ночью Южного тракта сразу свернули на пустынную просёлочную дорогу, которая вела на юго-запад и в пяти лигах от Хстова выходила на тихий Дертский тракт.
Дорога вышла на болота и превратилась в бревенчатую гать, дождь перестал – тишина стояла такая, что каждый шаг, казалось, был слышен на лигу вокруг. Спаска уверенно шла в двух локтях впереди, и Волчок не сомневался, что за ними никто не следит – на болоте она всегда чувствовала присутствие других людей.
Весна. Серая, дождливая весна. Казалось бы, ничем неотличимая от промозглой зимы, и всё равно – в каждой капле дождя, в запахах, звуках, сизых низких облаках – во всём ощущалось пробуждение, приближение теплых дней.
Возвращаются домой перелётные птицы, скоро, совсем скоро зазеленеет трава, деревья выпустят на свет молодую листву, запоют лягушки: земля оживет, расцветет, согреется.
– Слышите, Волче-сын-Славич? – Спаска вдруг остановилась. – Как над нами летит колесница, запряжённая шестёркой крылатых коней? Увитая цветами и травами?
– Неслышно бьют лёгкие копыта, шуршат крылья, похрапывают кони, вьются зелёные ленты… – улыбнулся Волчок. – Правит колесницей сама Весна. Все спят, и никто не видит, что она уже здесь…
Спаска повернулась к нему лицом и откинула капюшон. Ночь выдалась темнее остальных – небо со всех сторон было обложено не серенькими облаками, а тяжёлыми весенними тучами, синеватыми, густыми. И хотя глаза давно привыкли к темноте, Волчок едва-едва мог разглядеть, что выражает её лицо.
– Я завтра уеду. И не знаю, когда снова буду в Хстове.
– В замке тебе будет лучше. И не придётся ночами ходить по болотам, – он сглотнул и отступил на шаг – ему вдруг показалось, что он стоит к Спаске слишком близко.
– Обнимите меня, Волче-сын-Славич… Пока нас никто не видит.
Волчок подумал секунду и покачал головой.
– Почему? – спросила она. – Вам ведь этого хочется, я же знаю.
– Пойдём, – усмехнулся Волчок.
– Вы… очень чистый и хороший человек. И очень надёжный. И я никогда не забуду вас.
Она повернулась, сошла с гати на мох и направилась на болото. Волчок тряхнул головой – никак не удавалось отделаться от навязчивых мыслей о том, что было бы, выполни он её просьбу. И мысли эти кружили голову, как хлебное вино, и, как от напитка храбрости, от них стучало сердце и пересыхало во рту.
Особенно когда он выбрал подходящее место и Спаска переоделась в колдовскую рубаху – теперь Волчок старался, чтобы вокруг было открытое пространство и никто не мог подобраться к ним незаметно.
В темноте её белая рубаха была видна отчетливо, гораздо лучше, чем серый плащ, и Волчок время от времени прикрывал глаза, чтобы избавиться от навязчивых мыслей и несбыточных желаний. И… всё равно хотел запомнить эти минуты: волшебный перезвон колокольчиков и танец добрым духам.
Спаска была рядом, в пяти шагах, а он думал о том, что ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю это не повторится, он уже скучал по ней… Ему не хотелось отходить в сторону, когда она дала ему знак отойти. И он сделал вид, что послушался, – знал, что, отдавая силу добрых духов, Спаска ничего не замечает вокруг.
Он не боялся ветра – и ветер свистел в ушах, хлопал полами его плаща, толкал, стараясь сшибить с ног, и выбивал слёзы из глаз. И горько было думать, что это – в последний раз. Сквозь шум ветра Волчок еле-еле расслышал крик:
– Хватайте колдунью!
В темноте мелькнули белые кокарды – шагах в пятидесяти, не больше. Нет, никто не смог бы Волчка и Спаску выследить, и, скорей всего, они недостаточно далеко ушли от гати, до которой долетел Спаскин ветер. Или гвардейцы услышали перезвон колокольчиков?
30 марта 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Тот день начался с появления на проверке широкоплечего горбуна, и, несмотря на одежду горожанина, Волчок узнал его сразу. Да и голос этого человека ни с чем бы не перепутал. Тот был счетоводом государевой службы, что собирала пошлины с торговцев хлебного рынка – должность доходная и солидная, – его звали Гудко Чёрный Петух.
Арестовали горбуна не по доносу – в Хстов, на площадь Чудотвора-Спасителя, его притащила толпа разъярённых женщин. И вина его была очевидна – он не только украл спящего ребёнка из кибитки приезжих крестьян, но и едва не утопил его во рве за городской стеной.
Мать мальчика проснулась, но не подняла шум, а разбудила товарок, они выследили и изловили душегуба. Несмотря на то, что Гудко, как и все арестованные, зажмурился и прослезился от яркого света, Надзирающие в один голос постановили, что он не колдун.
– Как же вышло, что столь солидный и уважаемый горожанин вдруг напал на невинное дитя? – ласково спросил дознаватель, словно журил своего внука за разбитую чашку.
– Я не виновен! – со слезами на глазах ответил горбун. – Меня заколдовал колдун! Я не смог противиться его воле!
– Вот как… – Дознаватель понимающе покачал головой. – Вот почему так трудно изобличить истинного виновника злодеяния – он загребает жар чужими руками, руками порядочных и невинных людей…
Волчок не удивился – ведь гвардия Храма обещала, что никого из болотников в смерти детей не обвинят. И держала слово.
В половине третьего в канцелярию принесли бумаги на подпись Государя. Волчок отметил разрешения в списках, запер ящики стола и накинул плащ, собираясь идти во дворец, но на пороге его остановил вернувшийся откуда-то пятый легат:
– Волче, погоди. Отметь ещё одно разрешение. Только Государю его относить не надо. Запри его пока в ящике стола.
Пятый легат протянул ему бумагу – дознаватели просили разрешить допрос второй степени для калеки Гудко Чёрного Петуха, подозреваемого в убийстве ребёнка. На ней крупными буквами было написано: «Стыдно пытать калеку. Не разрешаю» – и стояла подпись Государя, ничем не отличавшаяся от тех поддельных подписей, что изображали в секретариате дворца.
Волчок пожал плечами и убрал бумагу в стол – он привык к бесконечным подтасовкам документов. И Гвардию, и башню Правосудия проверяли люди Государя, а в последнее время – особенно тщательно, поэтому беззаконие частенько прикрывали бумагами. Никто не вспомнит, давал Государь разрешение на пытки этого Гудко или не давал, а бумага – вот она, лежит на месте. В случае чего – Государь не дал свершиться правосудию, а не Храм.
На улице лил дождь – по-весеннему крупные, тяжёлые капли намочили плащ в одну минуту, мостовая скользила, Волчок прыгал через глубокие лужи и пониже опускал капюшон, глядя только под ноги. И не было ничего удивительного в том, что чуть ли не посреди площади Чудотвора-Спасителя столкнулся с прохожим, который тоже натягивал капюшон на лицо.
Прохожий сначала злобно и коротко выругался, но, подняв глаза, тут же залепетал:
– Простите, господин гвардеец! Ради Предвечного, извините меня, я калека и боялся поскользнуться, поэтому не смотрел, куда иду…
Волчок был выше его почти на голову. Он узнал голос горбуна ещё до того, как тот откинул капюшон. И его заискивающий взгляд мог обмануть разве что деревенского дурачка – глаза горбуна светились ненавистью к силе, здоровью, молодости, власти. И ощущением безнаказанности, уверенности в своей неуязвимости.
Наверное, ничего удивительного не было в том, что убийца детей уже вышел из башни Правосудия, но смесь гадливости, злости и бессилия сжали горло спазмом, зубы скрипнули сами собой… На месте Волчка так мог бы поступить любой гвардеец – он уложил горбуна на мостовую одним ударом кулака в лицо.
Но на этом не остановился, с непонятным удовольствием изо всех сил избивая калеку сапогами, – такое отвращение, смешанное с радостью, он испытывал, только когда давил клопов в казарме. Горбун извивался, кричал и прикрывался руками, а Волчок нарочно метил в голову, потому что хотел не наказать убийцу, а избавить от него мир.
Двое гвардейцев, скучавших у ворот храма, сначала смотрели на происшествие равнодушно, но потом сорвались с места и, шумно разбрызгивая воду из луж, побежали к Волчку – он слышал за спиной их топот и крики, но не остановился.
– Эй, эй, Волче! Кончай!
– Ты совсем с катушек слетел!
– Да прекрати же!
Они схватили Волчка за плечи и потащили назад – он не сопротивлялся. Вокруг уже собиралась толпа зевак: шепчущаяся, любопытная, взбудораженная. Никто не посмел осудить гвардейца вслух – впрочем, и калеку мало кто пожалел. Дождь размывал кровь по мостовой, горбун не шевелился.
Волчок скинул чужие руки с плеч и вытер мокрое лицо. Его трясло то ли от злости, то ли от волнения и ужаса.
– Ты чего, заболел? – подтолкнул его в бок один из гвардейцев. – За каким лихом тебе неприятности из-за убогого?
– Мразь… – выдавил Волчок сквозь зубы и снова вытер лицо.
– Да ладно, успокойся, – засмеялся второй. – Наплюй.
Волчок кивнул и скорым шагом направился своей дорогой. И по пути жалел о том, что на месте горбуна никогда не окажется Стоящий Свыше…
Во дворце – по крайней мере, в его деловом крыле – было необычайно тихо и одновременно суетно. Подковки на сапогах Волчка вызывающе звенели на мраморной лестнице и цокали по паркету, с плаща капала вода – все гвардейцы носили сапоги с подковками, им нечего было скрывать и некого бояться, даже во дворце.
Торжественная тишина дворцовых коридоров успокоила бившееся сердце. В секретариате все сидели по своим местам, и, стоило Волчку приоткрыть дверь, старший клерк приложил палец к губам. Волчок и без него догадался, что Государь в рабочем кабинете.
– Давай быстро, что там у тебя… – проворчал клерк вполголоса.
– Да как обычно, – ответил Волчок.
Клерк пробежал глазами бумаги и начал быстро подписывать разрешения, все остальное отложив в сторону.
– Не знаешь, что это за старикашка? – спросил он, разглядывая бумагу обвиняемого в шпионаже в пользу Чернокнижника.
– Дряхлый и убогий.
– Ладно, пусть живёт. А пацан?
– Пацан как пацан, – пожал плечами Волчок – он не любил этих вопросов.
– Не разрешить – так ведь точно виноватым окажется. Пусть попробует выкрутиться. – Клерк ухмыльнулся. – А что там у вас с украденными детьми? Государь озабочен.
– Пока ничего.
– А по секрету?
– И по секрету ничего, – хмыкнул Волчок. – Особый легион ими занимается.
– Государь готов простить колдунам отсутствие булочек, но из-за пропавших детей очень зол. Велел подписывать все разрешения на допросы по этому делу.
Волчок подумал, что об этом надо узнать пятому легату. В этот миг распахнулась дверь из кабинета, клерки, с грохотом отодвигая стулья, вскочили с мест, Волчок непроизвольно вытянулся в струнку – он не в первый раз видел Государя близко, но всё равно испытывал трепет.
Тот вышел из кабинета вместе с первым легатом армии, не прерывая начатой беседы. Утончённое лицо Государя с округлыми линиями, более подходящее девушке, обрамляли светлые локоны, его платье ослепляло белизной; он был высок, тонок и грациозен – как олень. И могло показаться, что Государь изнежен и беззаботен, но глаза его – умные, цепкие и властные – говорили об обратном.
– …На это я готов был выделить пятнадцать тысяч золотых лотов, но мои казначеи слегка меня попридержали. – Государь улыбнулся тонко и изящно. – Поэтому пока только пять, и ещё пять – в начале мая.
Первый легат армии, тоже в ослепительно белом мундире, с почтением кивнул. Он нисколько не походил на первого легата гвардии Храма – крупного, тяжелого и громкоголосого солдафона с петушиными мозгами. И даже являл тому полную противоположность: сухощавый, седой, первый легат армии не бросался в глаза, стараясь держаться в тени.
Государь тем временем продолжил:
– Завтра я еду в Предобролюбовскую лавру и хотел бы, чтобы меня сопровождали и твои люди тоже.
Волчок, стоявший у двери из секретариата, поспешил её распахнуть и шагнуть в сторону.
– И пусть это будут лучшие твои люди, – говорил Государь, проходя в полутора локтях от замершего Волчка. – Не хуже ребят Огненного Сокола.
Дверь в секретариат закрыл первый легат армии, и дальнейшего разговора Волчок не услышал.
Клерки не сразу вздохнули с облегчением, рассаживались тихо, и тихо покашливали, и говорить начали только вполголоса.
Волчок пообедал на площади Совы, в грязном и многолюдном трактире, куда обычно заглядывал по дороге из дворца в башню Правосудия. Шорох дождя по мостовой убаюкивал – в последнее время Волчку случалось мало спать, на что он, впрочем, не жаловался, но после еды его всегда клонило в сон.
Он почему-то смутно помнил произошедшее по пути во дворец, словно на его месте был кто-то другой или это случилось давно, много-много лет назад. Нет, он нисколько не сожалел о содеянном – скорей, удивлялся самому себе. Пятый легат тоже удивлялся, но больше негодовал и расстраивался.
– Волче, я ждал этого от кого угодно, только не от тебя… – говорил он тихо и прохаживался по канцелярии. – Что на тебя нашло? Не мог выбрать кого-нибудь другого?
– Он меня толкнул, – угрюмо ответил Волчок.
– Кого ты хочешь обмануть, а? – пятый легат посмотрел на Волчка прищурившись. – Или ты не видел его сегодня утром?
– Я его не узнал.
– Надеюсь. Надеюсь, что тебе поверят. Но так просто этого не оставят. Будь на его месте кто-нибудь другой, и все бы закрыли глаза – не один ты у нас такой… бравый… Но мне-то ты можешь объяснить? Ты не пил ни вина, ни храбрости, уходил отсюда совершенно спокойным. Какая муха тебя укусила?
– Он меня толкнул, – упрямо повторил Волчок.
– Я не могу сказать точно, но это затрагивает какие-то интересы Особого легиона. То ли этот калека на них работал, то ли нужен был для расследования. В общем, разбирательство будет громким. Не надейся отделаться только деньгами. И придумай что-нибудь поинтересней, чем это дурацкое «он меня толкнул».
– Он наглец. Он смотрел мне в глаза и ничего не боялся.
– Плохо посмотрел, значит, на господина гвардейца? – вскипел пятый легат. – Волче, и этого тоже мало.
– Он оскорбил мою мать грязным словом, – усмехнулся Волчок, вспомнив вырвавшееся у горбуна ругательство.
– Это уже лучше. Гораздо лучше. Вот этого и держись.
Пятый легат ушел, как обычно, в шесть часов, и Волчок тоже собирался домой, когда дверь в канцелярию распахнулась, а потом с грохотом захлопнулась – явился Огненный Сокол.
– Ты думаешь, я не догадался, почему ты это сделал? – спросил он негромко, но угрожающе. – Вздумал вершить правосудие?
– Нет, – ответил Волчок. – Просто надо было на ком-то сорвать злость. А горбун некстати подвернулся под руку.
– И никого другого под рукой не нашлось? У храма Чудотвора-Спасителя крутится мало убогих?
– Он меня разозлил. И тем, что ему сошла с рук попытка убить ребёнка, – тоже.
– А тебе это с рук не сойдёт, можешь не надеяться.
– Я и не надеюсь, – пожал плечами Волчок.
Огненный Сокол сел на стул и закинул ногу на ногу, пристально глядя Волчку в лицо.
– А теперь говори, до чего ты успел догадаться?
– Да чего уж тут гадать… Из семидесяти арестованных только пятеро – колдуны. Да и те тут случайно. А дети ведь на самом деле пропадают.
– Детей жалеешь? – Огненный Сокол скроил усмешку.
– Жалею.
– Ну и дурак. И я дурак, что на тебя ставку сделал. Пальцем не шевельну, так и знай. И пусть тебя гонят из гвардии, пусть бьют на площади – пальцем не шевельну!
– Пятый легат шевельнёт. И самое страшное, что меня ждёт, – пятьдесят горячих на заднем дворе казармы. А скорей всего – месяца три в бригаде штрафников.
– Через три месяца ты мне будешь не нужен, – бросил Огненный Сокол, встал и вышел вон.
Если вы думаете, что мачо – значит дурак, то я вам скажу: «Ха!» Мы с вами живём в разных измерениях и мыслим разными категориями.
Хотя, может, и встречаются дураки. Мне выяснять некогда. Как увижу, кто на Инфузории Андревны пузико заглядывается – сразу в лоб. А коэффициент интеллекта при сотрясении не принято спрашивать.
Кстати о тапочках. Не знаю, зачем их изобрели, но это не оружие. Точно вам говорю. То, что в тапочках прячется – может быть оружием, но сами тапочки – розовые пушистые и с бантиками – летят в меня один за другим и радуют душу.
— В доме нет ни крошки духовной пищи! Идите в библиотеку немедленно!
А я что? Не знаю, как пройти в библиотеку, что ли? Одна ложноножка здесь – другая там! Подвиг во имя прекрасной дамы? – да запросто. Взял у охранника рупор и рявкнул на всю библиотеку:
— А сейчас! Только в нашей библиотеке! Ради всей бесконечности любовного чувства, меня переполняющего! Подвиг во имя прекрасной дамы! – Для вас, о моя несравненнейшая Инфузория Андревна! За Ваши золотистые волосики!
Упал и отжался два раза.
А? Каково?
Книжки в меня так и полетели. Только успевай собирать. Набрал две корзины духовной пищи, принёс:
— Кушайте, обожаемая!
Да и сам через соломинку приобщился.
Очень хотелось спать.
А еще больше — плюнуть на все, а особенно на солнце, которое, паскуда, все еще висело довольно высоко над горизонтом, словно издеваясь, словно и не собираясь закатываться, словно его гвоздями к небу приколотили! Просто плюнуть. Собрать команду и уводить шхуну, пока еще есть такая возможность, пока не поздно…
И плевать, что говорил — на закате. Шер хозяин своего слова. Хочет — даст. Хочет — заберет обратно. Да. Наверное, так и надо. Просто встать и сказать всем, что пора уходить. Можно даже самому не напрягаться, можно Боцману поручить. Он все сделает. Он хороший боцман.
И место хорошее. Зачем уходить? Там, за скалами, опасно. Там будет хуже. И в ночь. А тут хорошо, тут песок. Мягкий. Теплый.
Поздно.
У воды закричали — скорее удивленно и раздраженно, чем испуганно. Плеснуло громко, порыв ветра ударил острым запахом рыбы и водорослей. И — опасностью. Такой же острой, свежей, пряной… Близкой.
Нет, не опасностью… никакой опасности больше нет, нет и не будет… — радостью встречи плеснуло. Предвкушением. Светлым и добрым даром, пусть и чуждым, но его обязательно надо принять, потому что ну а как же иначе, принять хотя бы из благодарности за то, что опасности больше нет…
…Радость понимания. Подтверждение отсутствия опасности, подтверждение отсутствия причинения вреда, радость долгожданной встречи, радость хорошей еды, хорошего отдыха, хорошего потомства… Удовольствие от осознания своевременности прибытия. Благодарность. Забота великого предка о далеких потомках, благодарность, благодарность. Умение сделать счастливым…
Еще до того, как крики у воды из удивленных и пусть слегка, но все же испуганных перешли в удовлетворенное бормотание, Дайм уже знал: поздно. Со стороны моря надвигалось что-то огромное, стихийное, невероятно древнее и опасное.
…Желание сделать счастливым. Благодарность всем, кто тут. На песке. Удача. Хорошо. Правильно. Тут…
Вампирский зов — вот на что это похоже!
Иная окраска, иные слова, Дайм не сталкивался с такой разновидностью зова раньше, потому сразу и не опознал. Не вампир, другая тварь. Но зов похожий. Такой же сладкий. Такой же давящий. И такой же смертоносный.
Уводить. Всех. Быстро.
Встать. Надо встать… Почему он сидит? Он же бежал к шхуне! Кричал об опасности. Торопил. И вода плескала в лицо, и скрипело мокрое дерево под сапогом, и рукоять весла проскальзывала в пальцах…
Или нет?
…Спокойствие и радость. Стремление поделиться радостью, стремление успокоить, стремление задержать… Нет, нет, стремление сделать хорошо…
Боцман!
Боцман им передаст. Он правильный боцман, он…
Он лежит на песке. Дышит размеренно, улыбается широко и счастливо. Рядом совсем. Можно достать рукой. Если протянуть.
Только вот протянуть почему-то не получается…
…И это хорошо, всем хорошо, это правильно, всем должно быть хорошо, всем, тут, никуда не надо уходить, и к деревьям не надо, там плохо, там отсутствие хорошо, там отсутствие правильного… Отвратительность деревьев и травы, привлекательность песка, теплого, мягкого, хорошего… правильного…
Встать!
Ладно, не на ноги. На ноги это слишком. Это не сразу. Трудно, да. Очень. Но… Надо.
Хотя бы на четвереньки.
Дайм не помнил, как оказался сидящим на песке, вроде бы только что стоял или даже куда-то бежал… ведь бежал же? Но вот… и рука подламывается… и уже почти завалился набок… в теплый и такой привлекательный песок, такой мягкий, такой правильный…
…Вставать не надо, вставать не правильно, правильно тут, правильно хорошо…
Встать!
Нужно.
Потому что это какое-то неправильное правильно. Чужие мысли. Чужие желания. Чужие правильности. Чужие и чуждые.
Вампирский зов! Он же вспомнил уже!
И снова забыл.
Дайм мотнул головой. Зажмурился, прогоняя умну отрешения по кругу в ускоренном ритме. Стало чуть полегче. Чужое одуряющее давление слегка отступило. Стоять на коленях удобнее, можно опереться на руки и не отвлекаться, старательно прочищая мозги от чужих мыслей и ставя на место поврежденные ментальные блоки. Растягивая их, чтобы на всех хватило.
Остановить это, сладкое, умиротворяющее, давящее и уже подавившее. Отгородить. Отодвинуть. Защититься.
Защитить.
Это, которое надвигается с моря, давя своим шисовым зовом, не любит леса. Дайму тоже не нравился лес. Но Шутник счел его безопасным. Может быть, стоит выбрать из двух зол то, которое хотя бы не пытается выпотрошить твои мозги? Может быть, там у них будет шанс? Там, в лесу, за узкой полоской выгоревшей травы…
Дайм выпрямился — с трудом, словно поднимая на плечах невероятную тяжесть. Но стоя держаться на самом деле проще, чем на четвереньках, это только кажется, что наоборот. И держаться, и держать. Щиты. Все.
Рядом зашевелился Боцман, застонал невнятно. Сел. Проморгался, уставившись в сторону леса. Выругался, все еще невнятно, но вполне прочувствованно. Глаза его стали … нет, ну не квадратными, конечно. Но близко.
Дайм не стал в ту сторону даже смотреть — он и так уже знал, что есть некие аргументы, сводящие к нулю шансы его людей переждать неведомую морскую дрянь в лесу. Он чувств затылкомовал их взгляды, этих шисовых аргументов, стоящих на выгоревшей траве, строго в локте от края песка. Замершие в предвкушении. Ждущие, голодные взгляды. Очевидно, край песка служил некоей границей, нелюбовь кошек и моря взаимна. Даже если это очень большие кошки. Даже если не только кошки.
Ракшасы.
Не менее двух десятков. И Шутник может сколько угодно считать и совершенно неопасными, они остаются таковыми только для него. Ну и для Дайма, может быть.
Не для людей.
Даже если убрать стихийную и абсолютно чуждую сущность ире — тигр остается тигром.
— Твою ж сестру… — сказал Боцман почти с восхищением. — А я таки думал, что врали вахтенные…
Позвать Шутника. И уйти. Не одному, об этом нет и речи. Сузить щит, чтобы накрывал тех, что медленно оживают сейчас на песке рядом, очень удачно, что рядом. И уходить. Двое на шхуне… Ими придется пожертвовать. И команда «Русалки», но они и вовсе не в счет. Зато остальных увести и сохранить вполне реально, щит выдержит. Да и Шутник поможет. А щхуна… купим новую. Деньги не дороже жизни. Двое против восьми. Хороший размен. Реальный. А эти, с «Русалки», они же наркоторговцы и вообще не в счет…
Дайм развернулся к морю и начал наращивать щит навстречу волнам насыщенной стихийной магии, бьющим в бухту из узкого прохода, словно вода из пожарного брандспойта.
По бухте крутило водовороты, словно странном то ли приливе, то ли отливе, волны с шипением накатывали на песок и торопливо отступали. Одной из пу линии прибоя.ервых загасило костер, разведенный командой «Русалки». Волны шли беспорядочно, крутили пену и мусор, сталкивались, взвихрялись, и шхуна, которую Дайм уже привык считать своей, беспомощно плясала на неих, словно поплавок при мощных поклевках.
А в бухту уже вдвигалось нечто, пропитанное древней стихийной магией. Вода шипела, вспениваясь перед ним и стекая по бокам треугольной приплюснутой морды, покрытой черно-зеленой чешуйчатой кожей. Голова по форме напоминала змеиную… только вот размером была чуть ли не больше беспомощно застрявшей на песке «Русалки».
Огромный морской змей — Дайм и не знал, что такие бывают! А кто знал? Светлейший разве что, да и то не факт… — смотрел, казалось, точно на Дайма, и глаза у него были огромными и желтыми, с узкой вертикальной щелью зрачка. Такие зрачки бывают только у тех хмей, что ведут ночной образ жизни. Но это у сухопутных. Относится ли это и к морским, Дайм не знал. Как не знал и того, сможет ли ему это знание как-то помочь. А если нет, то почему эта чушь лезет ему в голову именно сейчас.
Тем временем морской змей медленно моргнул, не спуская с Дайма огромных чуть светящихся желтых глаз, качнул огромной головой, отчего по бухточке снова прошла волна. И так же медленно открыл огромную пасть… Нет, не открыл — слегка приоткрыл только, демонстрируя частокол белоснежных зубов, сморщил кожу огромными складками, растянул… в улыбке?
И тут змей мотнул головой — стремительным, почти неуловимым движением. В воздухе что-то сверкнуло серебристо, гулко плеснуло волной о скалы.
И на песок пляжа в каком-то десятке шагов от Дайма тяжело рухнула обезглавленная туша огромной глубоководной акулы.
…Вкусная хорошая рыбка для светлого шера… вкусно хорошо… Спокойствие и радость… Теплый песок. Тут. Ночь. Хорошо…
Сзади завыли ракшасы — то ли разочарованно, то ли наоборот, одобрительно.
Змей продолжал ухмыляться и смотрел прямо на Дайма.
«Да перестань! — рассмеялась красотка с каштановыми волосами, — Ты что снова приревновала?» — её белоснежная улыбка обезоруживала. Кира не могла не улыбнуться в ответ. Хотя, скорее всего, это была улыбка вежливости, нежели дружбы. В последнее время, как ей казалось, Ника перешла все границы. Она прекрасно знала Кирину привязанность к объекту ревности. Её вздыхания о нём во время полуночных посиделок на уютной кухне в шесть квадратных метров за бокалом их любимого мартини «Бьянко» отчетливо давали понять, что он ей не безразличен.
Денис всегда привлекал внимание противоположного пола. Его курчавые волосы, спадающие на лоб, ласковый взор завораживали с первого взгляда, а модный стиль и безукоризненные манеры не оставляли шанса даже тем, кто и не планировал влюбляться. Количество разбитых сердец в округе их маленького городка зашкаливало, однако, потенциальных «жертв» не убавлялось. Напротив, каждая хотела испытать счастье и верила, что именно она прервёт эту любовную вереницу. Кира не стала исключением и всё больше утопала в своих мечтах и воображении.
«Ой, да брось, не смеши меня, — всё ещё улыбаясь, повторила подруга, — я всего лишь смахнула упавшую ресницу с его лица. Ничего особенного». Она допила свой напиток и, ловко подцепив оранжевой шпажкой лежащую на дне пропитанную вермутом сочную оливку, отправила её в рот. Эмоции захлёстывали Киру, гнев, сомнения, боль — всё смешалось в пылающей груди и рвалось изнутри наружу. Страстное желание плюнуть в лицо этой ухмыляющейся сучке, чьи зелёные блудные глаза так и светились счастьем, не покидало её. «Никогда, слышишь? Никогда он не будет твоим!» — слова подкатили к пересохшему горлу. Она схватила свой бокал и вылила жидкость цвета светлой соломы на голову этой предательнице. Волнующий аромат пряностей заполнил маленькое пространство кухни. Кира даже ощутила сладкий привкус мести на губах.
«Аллё, — щелчок перед веснушчатым носом вывел из приятного ступора, — Кира, ты меня вообще слушаешь?» — девушка смотрела на неё огромными глазами, полными надежды, что хоть какую-то часть её монолога услышали. «Что?» — возвращаясь в реальность и мотая головой, дабы стряхнуть наваждение, рассеянно спросила мечтательница.
Я говорю: «Он мне не интересен, ты понимаешь?» — «Понимаю, — отрешенно повторила Кира, глядя сквозь пространство и время, — извини, уже поздно, я очень устала и хочу спать». Ника смекнула, что так и не достучалась до подруги. Ни объяснения, ни аргументы, ни доводы, никакие доказательства или уговоры не смогли убедить эту несчастную. Она помогла убрать с деревянного стола, оставшегося от старых хозяев, посуду и направилась в темный коридор. Дверь за спиной захлопнулась очень быстро, а через мгновение Ника услышала тихие всхлипывания с отголосками отчаяния.
Вернувшись домой за полночь, в совершенно разбитом состоянии, Ника, как всегда, повесила шубу на плечики, нежно погладила рыжего кота Тимьяна, мурчащего под ногами, и побрела в сторону чайника. Минуты лились плавно, стараясь не мешать расслабляющему чаепитию. Аромат мяты помогал успокоить скачущие мысли, иван-чай насыщал уставший организм витаминами, а эфирные масла таволги изгоняли остатки выпитого алкоголя.
Восстановив утраченные силы и осторожно поставив излюбленную, с небольшим сколом, глиняную кружку — память о бабушке, Ника опёрлась на стол и встала. Резная ножка видавшего виды круглого орехового стола скрипнула вместо «На здоровье», а довольный кот, выгнув спину и лениво потянувшись, спрыгнул с соседнего стула и последовал за хозяйкой. Открытая дверь платяного шкафа означало одно: Пора действовать!
Тимьян бесшумно ступал лапками «в белых носочках» по крутой мрачной винтовой лестнице, уже зная, что его ждёт, и, всё же, это зрелище всегда завораживало любопытное животное.
Мерцающее пламя освещало нос с широкими ноздрями и серебряным пирсингом владелицы подпола, что двигался в такт ускоряющегося дыхания. Широкие брови то вскидывались вверх, то стремительно летели вниз, то хмурились, то возвращались на место, в зависимости от произносимых слов. В развешанных зеркалах плясали зелёные огоньки отражающихся глаз, а густой пар пурпурного цвета источал терпкий опьяняющий запах. «Ну вот и всё, мой дорогой мальчик. Больше ни одна девичья слеза не упадёт по твоей вине», — произнесла Ника и в котёл отправился последний ингредиент отвара — чёрная, слегка помятая ресница.
ссылка на автора
Sunnyhttps://vk.com/okfant
Drum https://vk.com/club173571933
Прошло еще несколько дней.
Сергей и Олег терпеливо изучали язык соплеменников Ноэллы, прерывая уроки лишь для дальнейшего ознакомления с Аооном и его окрестностями.
Причудлив был облик общественных и жилых зданий столицы Аэрии. Зодчие Венеры почему-то тяготели к округлым, обтекаемым очертаниям. Некоторые здания имели форму полуцилиндров, другие — представляли собою огромные подковы, третьи были схожи с гигантскими бочками.
Встречались также постройки в виде усеченных шаров, конусов, ступенчатых пирамид, шести- и семиугольных призм.
Лепных украшений венерянские строители не признавали, карнизы и выступы отсутствовали. Однако это не делало фасады домов однообразными и унылыми. Строгие геометрические формы, плавные сопряжения, облицовка различных тонов, цветные орнаменты прямоугольных панелей, светящиеся краски — все это придавало строениям аэров изящество и стройность.
Они поражали астронавтов своей воздушностью и миниатюрностью опорных частей. Казалось странным, что несколько прозрачных голубых колонн диаметром пятнадцать-двадцать сантиметров каждая выдерживают тяжесть дома в три-четыре этажа, а мост через широкий канал висит на тросах толщиной с палец.
Недоумение Олега и Сергея разрешила Ноэлла.
Оказывается, венерянские металлурги умели выплавлять химически чистые металлы необычайной прочности, а химики обеспечивали строителей легкими синтетическими материалами, ковким стеклом, стойкими антикоррозийными лаками и невыцветающими красками.
Это позволило при возведении жилых и общественных зданий, корпусов заводов и фабрик, мостов, дамб, различных видов транспорта значительно уменьшить размеры опорных частей.
Вот почему изумительно изящным был орнитоптер Ноэллы, похожий на махаона, такими легкими казались те воздушные корабли, на которых прилетели аэры на остров Тета, невесомыми — ажурные мосты, переброшенные через реки, заливы, пропасти. И еще одна особенность Аоона приятно удивила астронавтов — в столице было мало шума.
Без рева проносились над городом вместительные аэролайнеры дальнего следования, беззвучно взмахивая голубыми и алыми, кремовыми и зелеными крыльями, пролетали одноместные орнитоптеры, бесшумно, без рокочущего гула неслись транспортные дирижабли, эластичные оболочки которых были наполнены легкими негорючими газами.
Не издавали скрежета и громыхания электромобили, катившиеся по шоссе, как тени, мелькали среди пригородных рощ поезда однорельсовых и канатных дорог.
Глубокая тишина царила в светлых и просторных мастерских, где циклопические машины прокатывали металлические листы такой ничтожной толщины, что алюминий и медь, титан и ванадий, рутений и платина становились прозрачными, как стекло, и гибкими, как каучук.
Не издавали визга и жужжания быстро движущиеся части других машин, ткавших из искусственного волокна прозрачные газовые ткани, свивавших паутинные кварцевое нити для изготовления ковров, ворсистых полотнищ, огнестойких занавесей.
Производственные шумы, так разрушительно действующие на нервную систему, были почти полностью устранены при помощи различных глушителей, антивибрационных устройств и упругих звукоизоляционных прокладок.
Электрические фильтры, установленные на улицах и в домах, поглощали пыль, озонаторы и увлажнители освежали воздух; цветы и травы обогащали его кислородом и насыщали приятными запахами.
Точечных источников света в городе не было. Производственные и жилые помещения освещались белыми матовыми панелями, излучающими мягкий, напоминавший лунный, холодный свет различной яркости. Главными источниками света на улицах и площадях были. стены зданий, покрытые тонкими светящимися пленками, флуоресцирующими при прохождении по ним слабого электрического тока. Электролюминесцентными красками были нарисованы картины на стенах зданий, причудливые узорчатые арабески.
Благодаря этому ночной свет в Аооне был почти такой же мягкий, равномерный, приятный для глаз, как и рассеянный дневной, яркость которого смягчалась и ослаблялась облачным покровом планеты.
Сперва Олег и Сергей скучали без солнца, лишь изредка и ненадолго выглядывавшего из-за туч, потом привыкли к его холодным заменителям, испускающим свет примерно такого же спектрального состава, и без вредных для себя последствий «загорали», принимая утренние и вечерние ванны. * * *
Несмотря на угрозу войны, нависшую над планетой, в Аооне часто устраивались празднества и банкеты. На них неизменно приглашали и астронавтов, которым снова и снова приходилось рассказывать о приключениях, выпавших на их долю.
Роль посредников при общении людей с венерянами взяли на себя Ноэлла и ее отец Ин Сен, статный, чернобородый мужчина. Они охотно переводили соотечественникам речи астронавтов, а последним — высказывания и вопросы венерян.
Сперва встречи эти доставляли Сергею удовольствие, и он без возражений принимал приглашения знакомых и родственников Им Сена. Потом банкеты, в которых участвовали только избранные, ему наскучили, и он стал от них уклоняться.
В конце концов это привело к тому, что на вечерах и званых обедах астронавтов представлял только Олег, а Сергей в это время бродил по окрестностям Аоона вдвоем с Ноэллой, катался с нею по морю или улетал на авиэле к лесистым предгорьям.
Венерянский орнитоптер был вскоре им досконально изучен, устройство механизма, приводившего в движение эластичные крылья, освоено. После ряда пробных полетов, проводившихся на небольшой высоте над морем. Сергей научился не хуже Ноэллы выполнять различные эволюции — взлетать и садиться, производить крутые виражи, использовать для вертикального подъема восходящие токи воздуха, плавно снижаться, лавировать среди деревьев и скал, парить и планировать.
Сергею приходилось летать на машинах различных размеров и систем, от легких одноместных — самолетов устарелых конструкций, обслуживавших местные линии, до быстроходных реактивных монопланов новейших марок, стремительно, со сверхзвуковой скоростью рассекающих верхние, разреженные слои атмосферы. Но ни один летательный аппарат не доставлял ему такого упоительного ощущения свободного парения, как этот венерянский орнитоптер.
Он был вынослив, надежен, легок. Плавные очертания его корпуса радовали глаз, безотказное подчинение воле водителя рождало иллюзию слитности летчика и машины.
Авиэль порхал над морем, над зарослями папоротников и горными ущельями, как огромная розовая бабочка.
Незначительный поворот рукояток рулевого механизма, еле приметное изменение позиций ножных педалей, нажатие кнопок коробки скоростей — и авиэль совершал один головокружительный вираж за другим: поднимался, падал, парил, круто поворачивался, опускался на остроконечные скалы. Шасси-амортизаторы, снабженные присосками, позволяли машине удерживаться на крутых склонах.
Один раз Сергей ухитрился посадить авиэль на каменную глыбу над морской бухтой, придав машине положение более присущее стрекозам или жукам, чем летательным аппаратам.
Сергей был убежден, что орнитоптер мог бы даже присосаться к вогнутому своду пещеры, уподобившись в этом отношении мухе, бегающей по стенам и потолку: его шасси были не менее надежными, чем особые присасывательные подушечки на лапках некоторых насекомых.
Отсутствие в окрестностях Аоона подходящей «потолочной» посадочной площадки помешало Сергею попытаться осуществить этот рискованный маневр.
Боязнь уронить человеческое достоинство в глазах венерян принуждала Сергея заниматься воздушной акробатикой вдали от непрощенных наблюдателей — где-нибудь над тропическими зарослями, болотистыми низинами или океанскими просторами.
Когда от фигур высшего пилотажа начинала побаливать голова или возникал неприятный звон в ушах, Сергей давал себе передышку и вместо выполнения мертвых петель развлекался погоней за мотыльками.
В душе Сергея мирно уживались два, казалось бы несовместимых, чуждых друг другу чувства — любовь к стремительному полету и преклонение перед красотой, рождающей в его сердце восторг и благоговение.
Все истинно прекрасное волновало его, влекло к себе. Он подолгу простаивал перед полотнами Айвазовского, Куинджи, Левитана, силясь понять, что же сообщает неповторимое очарование картинам этих мастеров кисти, какие переходы тонов наделяют их неизъяснимой прелестью.
Его восхищали декоративные сосуды филигранной работы — вазы, кубки, чаши, украшенные вьющимися спиральными нитями, кружевным плетением, арабесками.
Если в антикварном магазине ему попадались старинные вещички — статуэтки, камеи, геммы, искусно сделанные из топаза, сердолика, аквамарина, горного хрусталя, или миниатюрная скульптура, лицу которой движением резца придано выражение гнева или печали, надменности или презрения, Сергей, отказывая себе в другом, спешил купить предмет, поразивший его воображение, чтобы, придя домой, поставить его на Письменный стол рядом с раковиной, поднятой рыбаками со дна моря, причудливыми друзами, подаренными знакомым геологом, или цветной фотографией грозовой тучи.
Вот и на Венере, наслаждаясь свободным полетом на орнитоптере, взмывая и падая, описывая завитки спиралей, он успевал полюбоваться радужной окраской диковинных бабочек, причудливыми очертаниями горного хребта, густой синевой озера, окруженного пунцовыми зарослями или чистой зеленью залива, отражающей базальтовые скалы.
Осваивая авиэль и занимаясь с увлечением воздушным спортом, Сергей не подозревал, что новые навыки вскоре ему пригодятся.
Леонора, маркиза де Франкавилья, придирчиво всматривалась в свое отражение в зеркале: неужели морщина? Так и есть, алебастрово-белую кожу лба пересекала тонкая, но заметная морщинка. И возле глаз тоже… Попробовать притирание из цветков гелиотропа и амариллиса, который ей продал на прошлой неделе ушлый торговец? Или крем на козьих сливках?
Она раздраженно куснула нижнюю губу. Это все здешнее солнце — под его лучами женщины увядают быстрее, чем в Европе. И как бы она не старалась защитить кожу, зеркало беспощадно напомнило ей, что ее весна осталась позади.
Но надо же ей было заметить это именно сегодня, когда дон Барталомео устраивает прием! И там же будет Мигель! Да, Мигель со своей женой!
— Донья Леонора, позволите причесать вас? — голос молоденькой камеристки нарушил ее размышления.
— Позови Кафтучи, Бланка.
Бланка позволила себе презрительную гримаску.
— Ты чем-то недовольна? — обманчиво спокойно спросила Леонора.
Девушка вспыхнула, презрение на ее лице сменилось растерянностью.
— Я… не знаю, где она, донья Леонора…
— Так пойди и разыщи.
Бланка выскочила из комнаты, а маркиза продолжила созерцать свое безупречное лицо. Почти безупречное… Впрочем, ее глаза все так же хороши. И волосы… Ее мысли вернулись к адмиралу де Эспиносе.
Запретная связь длилась несколько лет, и их страсть была такой же жгучей, как солнце Эспаньолы, такой же испепеляющей, как пламя костра для нераскаявшейся грешницы… Или она лишь вообразила себе это? Разве могли они надеяться на что-либо? Мигель не обещал да и не мог ничего ей обещать. Он уходил в море — надолго и всегда внезапно, и она быстро отучилась ждать его, а затем негритенок-посыльный приносил ей записку, и адмирал неистовым ураганом вновь врывался в ее жизнь, желая начать с того самого места, где они остановились в прошлый раз. Им везло: кроме Кафтучи, чернокожей рабыни, привезенной откуда-то с засушливых равнин Намибии, ни у кого не зародилось и тени подозрения, что добродетельная маркиза де Франкавилья — неверная жена. Однако в преданности черной ведьмы донья Леонора не сомневалась.
И каким же пылким был сеньор адмирал! В начале их романа она даже всерьез раздумывала, не ускорить ли муженьку уход в лучший из миров. Верная Кафутчи помогла бы ей… Леонора отказалась от этого безумного шага, и, как показало время, была права.
После гибели брата Мигель переменился, их встречи стали редкими, что, впрочем, уже не огорчало Леонору: она устала от необходимости тщательно скрывать их связь и от тяжелого нрава любовника. В последний год они и вовсе не виделись. Прошлой осенью по Санто-Доминго прошел слух, что адмирал де Эспиноса то ли убит в бою, то ли смещен и под стражей отправлен в Испанию. Леонора встревожилась, но потом пожала плечами и еще раз возблагодарила небеса, что не поддалась пагубному порыву и не попыталась избавиться от мужа.
Слухи о себе опровергнул сам де Эспиноса, когда дождливым ноябрьским вечером его корабль бросил якорь на рейде. А через несколько дней город оказался взбудоражен известием о скорой женитьбе дона Мигеля. Эта новость была подобна удару молнии и вызвала у доньи Леоноры приступ ярости. Особенно самолюбие маркизы уязвляло то, что она вместе с мужем была приглашена на свадьбу.
Во время церемонии Леонора внимательно рассматривала новоявленную сеньору де Эспиноса: недурна собой, но и не более. Из захудалого рода. В сознании неотступно билась мысль: почему, почему эта простушка из захолустья сумела добиться того, о чем она, маркиза де Франкавилья могла лишь грезить?! И тогда-то Леонора решила поквитаться. Она не позволит безнаказанно играть со своим сердцем!
Кафтучи, конечно, обо всем догадалась и в тот же вечер без обиняков спросила:
— Госпожа хочет, чтобы та женщина ушла в Ку-зиму, к духам подземного мира?
Леонора ответила не сразу, и причина ее колебаний была вовсе не в страхе перед возмездием и не в сострадании: она хотела действовать иначе. Изощреннее.
— Нет. Но вот что. Скажи-ка, тебе известны зелья твоего народа? При помощи которых ваши колдуны общаются с демонами?
К ее удивлению, широкие крылья носа Кафтучи затрепетали, а лицо посерело.
— Только вожди и мудрые женщины могут говорить с духами. Иначе — Смерть придет за тобой…
— Однажды ты сказала, что среди твоих предков были знахари. И твоя мать учила тебя. Мне достаточно только намекнуть брату Антонио — и смерть придет за тобой, — с жесткой усмешкой повторила донья Леонора последние слова рабыни. — Жаркая смерть в очищающем огне. Ты видела, как сжигают еретиков? Нет? В последнюю неделю Великого поста ожидается аутодафе…
Кафтучи задрожала.
— Не трясись. Я не претендую на твоих демонов, оставь их себе, — презрительно фыркнула Леонора. — Но мне нужно снадобье, которое… изменит ее. Сведет с ума. Ты сможешь приготовить что-то подобное?
— Да, госпожа, — пробормотала Кафтучи и низко склонилась перед ней…
— Госпожа…
Леонора вздрогнула и встретилась в зеркале взглядом с Кафтучи. Та вошла неслышно и теперь стояла позади ее кресла.
— Готово?
Кафтучи протянула руку. На ее ладони был маленький флакон зеленоватого стекла. Леонора, не торопясь брать зелье, с любопытством спросила:
— Как оно действует? И насколько быстро?
— Очень быстро. Падут все запреты, и тело выйдет из власти духа.
— Навсегда?
— Нет.
— Жаль. Я полагала, что ты способна на большее.
Кафтучи промолчала, ее будто вырезанное из черного дерева лицо напоминало своей надменностью лики языческих идолов, и впервые маркиза де Франкавилья почувствовала себя не вполне уверенно в присутствии своей рабыни. Борясь с неуместным смущением, она проговорила:
— Впрочем, так тоже сгодится. На званом ужине королевского наместника — что может быть позорнее…
***
Беатрис напрасно беспокоилась: в отсутствие строгой Мерседес, Лусия, призвав на помощь двух молоденьких служанок, справилась как нельзя лучше, и точно в назначенный срок сеньора де Эспиноса вышла из своих покоев. Ожидавший в зале дон Мигель окинул жену внимательным взглядом и, судя по всему, остался доволен.
Из окна кареты Беатрис смотрела на вечерний Санто-Доминго. Густо-фиолетовые сумерки исподволь наползали из узких переулков, однако в последнюю ночь празднований Рождества Крестителя тьме было не суждено полностью овладеть городом: на всех площадях пылали костры, и процессии горожан с факелами в руках огненными ручейками растекались от церквей.
Алькасар-де-Колон*, резиденция наместника, представлял из себя зарево огней. В портшезах и каретах нескончаемым потоком прибывали приглашенные, площадь перед дворцом была запружена до предела, и слуги в парадных ливреях переругивались друг с другом, споря за более удобное место.
Дон Мигель велел Лопе остановиться чуть поодаль. Он вышел из кареты и подал жене руку. Пальцы Беатрис чуть подрагивали в его теплой ладони, и дон Мигель сжал их.
— Вы восхитительны, донья Беатрис, — он усмехнулся уголком рта. — К чему эти волнения? Почти всех приглашенных вы уже видели на свадьбе, а им останется лишь завидовать вашей прелести.
— Надеюсь, что окажусь достойна… имени де Эспиноса, — без улыбки проговорила Беатрис
— Безусловно, донья Беатрис, — также серьезно ответил дон Мигель.
Завидев адмирала, люди расступались, кое-кто почтительно приветствовал де Эспиносу, и тот кивал в ответ. Они неторопливо поднялись по ступеням широкой лестницы и вошли в ярко освещенный пиршественный зал, вдоль стен которого располагались длинные столы, сервированные изысканной посудой. С галереи звучала музыка, однако гул голосов рассаживающихся гостей почти заглушал ее. У противоположной стены, за установленном на возвышении главным столом восседал де Ованда. Он о чем-то беседовал с сидевшем по его правую руку седовласым мужчиной в простом черном камзоле без украшений, однако державшимся с достоинством принца крови. С другой стороны сидел священник с лицом аскета, одетый в черно-белую сутану доминиканцев.
Бросив взгляд на дона Мигеля, собеседник де Ованды нахмурился. Беатрис тоже покосилась на мужа и встревожилась: лицо у него стало напряженным, будто он шел не на званый ужин, а собирался вступить в поединок.
Де Эспиноса замедлил шаг и остановился: вот уж кого он совсем не ожидал увидеть, так это дона Алонсо де Лару. Значит, давний враг решил вернуться из Гаваны в Санто-Доминго! В последние годы их вражда поутихла — король Карлос слишком благоволил к адмиралу де Эспиносе. А впрочем, это не мешало дону Алонсо интриговать исподтишка. Кроме того, дон Мигель был уверен, что де Ованда непременно попытается извлечь выгоду из противостояния двух старинных семей. Вот и сейчас в сонных глазках наблюдающего за ними наместника мелькнуло злорадное любопытство. Де Лара преувеличенно учтиво наклонил голову, дон Мигель ответил тем же, затем вновь сжал пальцы жены, и повел ее к возвышению.
— Донья Беатрис Сантана де Эспиноса, моя жена.
— Дон Барталомео… — Беатрис присела в глубоком реверансе, затем выпрямилась, с большим интересом разглядывая де Ованду — полноватого мужчину средних лет с ухоженной волнистой бородкой и чувственными губами.
— Наслышан, наслышан… Добро пожаловать, донья Беатрис, — наместник изобразил подобие улыбки, затем обратился к дону Мигелю: — Признаться, вам удалось удивить меня, сеньор адмирал. Хотя теперь, увидев донью Беатрис, я лучше понимаю вас…
— Никто не ведает, какой путь уготовил для него Господь, — сдержанно ответил де Эспиноса.
— Воистину так, — согласился де Ованда, а доминиканец осенил себя крестным знамением. — И его величество дал свое разрешение на ваш брак, хотя, как мы знаем, это случилось уже после…
— Терпение его величества воистину безмерно, если он продолжает одаривать милостями подданного, который не однажды действовал наперекор воле Королевского совета, — не скрывая враждебности проговорил дон Алонсо. — Более того — в своем своеволии и прикрываясь благими целями борьбы с пиратами, заходил так далеко, что сам уподобился… — он перехватил ставший цепким взгляд де Ованды и осекся.
— Дон Алонсо, не соизволите ли вы закончить вашу мысль? — с глухой угрозой в голосе спросил дон Мигель.
Кое-кто из приглашенных начал оборачиваться и вытягивать шею в надежде не пропустить ни слова.
— Сеньоры, сеньоры! — махнул рукой де Ованда. — Сейчас не время говорить о… разногласиях. Взгляните, сеньоре де Эспиноса скучно. Прошу вас, — и он приглашающе указал на свободные места за столом рядом со священником.
Слуга отодвинул стул Беатрис, и под взглядами доброй половины гостей она села, не зная, куда деваться от неловкости. Но гораздо сильнее ее беспокоили слова этого дона Алонсо и назревающая ссора. Она догадывалась, что неприязнь между ним и доном Мигелем возникла не вчера. Но до сих пор ей не доводилось задумываться, есть у ее мужа враги.
Слуги внесли первую перемену блюд — жаренное на вертеле мясо дикого быка. Одичавшие потомки животных, привезенные первыми европейцами, все еще в изобилии встречались в предгорьях Кордильера-Сентраль.В зале началось оживление, внимание приглашенных переключилось на еду. Перед Беатрис поставили блюдо с куском истекающего соком и жиром мяса. Она взяла вилку и тут же отложила ее в сторону: к горлу внезапно подкатила дурнота.
«Мне следует научиться лучше держать себя в руках…», — подумала Беатрис, украдкой поглядывая на непроницаемое лицо мужа.
Как будто только что не был брошен оскорбительный намек! Дон Алонсо не договорил. В чем можно обвинить адмирала де Эспиносу? В бесчестье? Но разве сам король не удостаивает его своим доверием? И отец непременно знал бы о таком. Вот только та история с женщиной, благодаря чему дон Мигель и оказался в Ла-Романе… Беатрис инстинктивно чувствовала присутствие мрачной тайны, но с другой стороны — а кто сказал, что там кроется нечто, пятнающее его честь?
«Мне просто не хочется докапываться до истины — сейчас, когда я только познала вкус счастья…» — призналась она себе. — «Ну и что в этом такого? Он мой муж, и я люблю его…»
Тошнота прошла так же внезапно, и вместе с ней улеглась тревога, а приправленное острыми специями мясо оказалось необычайно вкусно. Затем последовала вторая перемена блюд, и Беатрис воздала должное искусству поваров де Ованды. К концу ужина хорошее настроение вернулось к ней. Музыка заиграла громче, гости понемногу разбредались по залам дворца. Де Ованда, вставая, вдруг обратился к Беатрис:
— Надеюсь, вам понравились кушанья, донья Беатрис.
— Благодарю вас, дон Барталомео, все было превосходно.
— Ну и замечательно, — хмыкнул наместник и окликнул кого-то: — Донья Леонора!
Проходящая мимо поразительно красивая женщина в темно-бордовом платье остановилась и склонила голову. Маркиза де Франкавилья — Беатрис вспомнила, что видела ее во время свадебного пира.
— Могу ли я поручить вашим заботам сеньору де Эспиноса? — продолжил наместник. — Она впервые во дворце. Нам же, увы, не взирая на праздник, нужно еще обсудить некоторые вопросы, не терпящие отлагательства…
— Почту за честь, дон Барталомео, — хрустальным голоском ответила маркиза.
— Напоминаю, что в полночь я устраиваю фейерверк, — добавил де Ованда.
— О, — на лице доньи Леоноры было написано восхищение, — вы так щедры…
Она перевела взгляд на дона Мигеля.
— Рад встрече, донья Леонора, — поклонился тот.
— Разделяю вашу радость, дон Мигель, — бесконечно любезно ответила та.
В глубине души Беатрис ощутила досаду: рядом с утонченной белокожей доньей Леонорой она казалась себе крестьянкой, только что вернувшейся с виноградника. К тому же она заметила неудовольствие, мелькнувшее во взгляде мужа — он явно не желал оставлять ее в обществе прекрасной маркизы. Однако донья Леонора уже увлекала ее прочь, щебеча при этом:
— Мужчины так скучны… А во дворце найдется немало интересного… Вы видели фонтан знаменитого Бертуччи? Ах, конечно же, нет, какая я глупая! Ведь дон Барталомео сказал, что вы здесь впервые. Желаете взглянуть?
— Не откажусь, — улыбнулась Беатрис.
Они вышли в опоясывающую внутренний двор галерею, по которой прогуливались богато одетые мужчины и женщины, в большинстве своем незнакомые Беатрис. Маркиза же, напротив, то и дело обменивалась приветствиями и расточала улыбки.
— Вы, должно быть, чувствуете себя одиноко, донья Беатрис, — вдруг негромко проговорила она, когда они миновали очередную группу гостей.
Беатрис остановилась и недоуменно спросила:
— Что заставляет вас так думать, донья Леонора?
— Вы приехали издалека и никого не знаете в Санто-Доминго… — протянула Леонора.
Она не поверила своей удаче, когда де Ованда обратился к ней с просьбой, облегчив тем самым осуществление задуманного. Теперь осталось совсем немного…
— И никто не знает меня, — в тон ей ответила Беатрис.
Леонора насторожилась: уж не издевается ли сеньора де Эспиноса? Но та смотрела простодушно, и тогда маркиза продолжила свою атаку:
— Присядем, — она указала на скамью, стоящую в нише, и также негромко сказала: — Вы правы, никогда не слышала имени Сантана…
— Да, род Сантана не из знатных, хотя я могу перечислить по меньшей мере десять поколений моих предков, — согласилась Беатрис, усаживаясь на скамью.
— Вы очень искренни… Такая искренность — большая редкость для унылых стен Алькасар-де-Колон… — маркиза замолчала, задумчиво глядя поверх головы Беатрис.
Беатрис, не совсем улавливая, что понадобилась от нее донье Леоноре, вздохнула и уже собиралась встать и под благовидным предлогом уйти, но та вновь заговорила:
— Донья Беатрис, меня удивило, что сеньор де Эспиноса решил жениться.
— Надо же. И дон Барталомео был удивлен. Но мне не ясны причины вашего удивления.
— Позвольте мне быть откровенной с вами, — донья Леонора взглянула прямо в глаза Беатрис: — Я хочу всего лишь предостеречь: вам будет непросто — особенно, учитывая бурный нрав вашего супруга.
— Вот как? — Беатрис все меньше нравился этот разговор и она произнесла резче, чем ей хотелось: — Наш брак благословлен церковью и королем, и мы с моим супругом живем в любви, как заповедал нам Спаситель.
— Мои слова задели вас? Но беда в том, что дон Мигель де Эспиноса нарушал все заповеди. Все! Понимаете?! — Леонора стиснула руки в попытке сохранить хладнокровие: она и сама не подозревала, насколько болезненны были раны, нанесенные ее самолюбию. — Не может быть, чтобы вы ничего не слышали о нем и его образе жизни. И наверняка кто-то успел шепнуть вам пару слов о… его любовницах. Или же нет? Тогда вас ждет немало открытий. И наивно полагать, что узы брака способны удержать такого мужчину, как он…
— Откуда вам это знать, донья Леонора? И что вам за печаль? — уже не сдерживаясь, воскликнула Беатрис.
— О, я знаю, донья Беатрис, можете мне поверить, — у Леоноры вырвался истеричный смешок. — А вот вам, такой наивной, было бы полезно представлять, с кем вы связали судьбу.
— Обойдусь без ваших советов! — отрезала Беатрис и вскочила на ноги.
Леонора кляла себя: как можно было позволить эмоциям взять вверх! Что на нее нашло, теперь все повисло на волоске! Однако она быстро справилась со своими чувствами и, придав голосу самые чарующие интонации, проворковала:
— Не будем ссориться. Вы мне нравитесь, донья Беатрис.
Она тоже встала и внимательно изучала лицо сеньоры де Эспиноса, лихорадочно соображая, как ей задержать молодую женщину. Молчание затягивалось. И тут ее взгляд упал на руку Беатрис.
— Не поймите мои слова превратно. Я увидела царапины… Всем известна жестокость адмирала де Эспиносы. И… возможно, вам уже пришлось испытать на себе его гнев.
Беатрис покосилась на вспухшие на запястье царапины и смутилась: она-то думала, что кружевная отделка рукава скрывает следы ногтей обезьяны.
— Меня оцарапала обезьянка.
— О да, разумеется, — отозвалась маркиза.
Беатрис уже пожалела о своих словах. Зря она начала оправдываться! Теперь маркиза де Франкавилья будет тем более уверена, что адмирал де Эспиноса истязает свою жену.
Со стороны кухни появился лакей с подносом, уставленным бокалами, и Леонора обрадовалась: вовремя! Она знаком подозвала лакея и взяла два бокала.
— Вы побледнели, донья Беатрис. Сегодня так душно, — она протянула один бокал Беатрис. — Лимонный шербет. Отведайте, у дона Барталомео превосходно его готовят.
Беатрис машинально взяла бокал: ей и в самом деле было душно. Маркиза де Франкавилья так и впилась глазами в ее лицо, и, словно завороженная этим горящим взглядом, Беатрис сделала глоток. Однако всегда нравившийся ей лимонный вкус показался приторным. Тошнота вновь нахлынула на нее, голова закружилась, и бокал, выскользнув, из пальцев, разбился о каменные плиты.
Кажется, донья Леонора прошептала: «Досадно…»
Но Беатрис было не до нее, она прислушивалась к себе.
«Что со мной? Нервы? Или…» — обостренное восприятие запахов, тошнота: — «Неужели?!» — сестра рассказывала ей о тяготах, сопутствующих вынашиванию детей, но Беатрис не смела радоваться.
— Вам стало дурно? — холодно осведомилась Леонора, изо всех сил подавляя разочарование и злость.
— Я чрезвычайно неловкая, — с усилием улыбнулась Беатрис. — Что же, благодарю за беседу, а на фонтан Бертуччи я взгляну в следующий раз. И смею вас уверить — вам не о чем беспокоится. А теперь, если не возражаете, я вернусь в зал, к мужу. По крайней мере сегодня узы брака удержат сеньора де Эспиносу от очередного грехопадения.
______________________________________________________
* Автор в курсе, что в этот период дворец был уже основательно заброшен
Рейх прервал переговоры с Великобританией – от фон Риббентропа, немецкого посла в Великобритании, в кулуарах министерства иностранных дел стало известно, что кайзер топал ногами, плевался ядовитой слюной и собирался разорвать с Лондоном дипломатические отношения. Он всегда подозревал Англию в двойной игре, и никакие доводы на него не действовали, к тому же он был уверен, что союз с Германией нужен англичанам, а немцы без Великобритании вполне обойдутся. Дипломатические отношения сохранить удалось с большим трудом, но о военных соглашениях он и слышать более не хотел – одна только позиция Первого лорда Адмиралтейства и его участие в операции «Резон» привели кайзера в бешенство, что уж говорить о шлемофоне Барченко, обнаруженном у Аллена на квартире! Люди Уинстона представили этот факт в нужном им свете: якобы агенты МИ5, неоднократно обыскивавшие квартиру Аллена, не могли не видеть шлемофона, а значит, английская контрразведка прекрасно знала, что передает информацию в Москву, а не в Берлин.
Полковник хорошо помнил, как споткнулся о моноциклетный шлем, проходя в комнату Аллена. Никто и никогда не опознал бы в нем шлемофон Барченко! Кстати, точно такой же шлемофон имелся и на квартире Кейтлин Кинг, которую тоже неоднократно обыскивали. Что ж, тут русские, несомненно, переиграли МИ5, заранее создав стереотип, – все знали, как должен выглядеть шлемофон Барченко: рога-антенны, прочный и тяжелый металлический корпус, множество сенсорных контактов на многочисленных проводках…
Масла в огонь подлила Япония, рассчитывавшая на союз с немцами против США, который был бы невозможен, заключи кайзер договор с Великобританией. Их агентурные данные, подкрепленные дагерротипами и записями фонографов, подтверждали, что МИ5 сознательно передал в руки Сергея Кузнецова информацию о Звереныше и некоторые другие военные секреты, касающиеся производства оружия массового поражения. Информация была подана японцами мастерски: довольно было подписей под дагерротипами, как то: «Сергей Кузнецов осматривает „Анимал Фарм“». Не Тони Аллен – Сергей Кузнецов. Сразу складывалось впечатление, будто МИ5 знал, что имеет дело с русским. В самом деле, не может же Сергей Кузнецов быть немцем… Дело не в глупости кайзера, а в его неуравновешенности и склонности принимать решения под воздействием эмоций.
Закрытый процесс над Алленом начался через две недели после его заявления и закончился неожиданно для полковника Рейса (он присутствовал там в качестве свидетеля): Его Величество Эдуард VIII обратился к судьям с личной просьбой (!) – приговорить Аллена к расстрелу.
Королям в просьбах не отказывают. Однажды королева Виктория потребовала изменить решение суда, и суд отказался выполнить ее требование – на основании того, что в Великобритании установлена конституционная монархия и суды королеве не подчиняются. Правнук учел ошибку своей прабабки: смиренно просил, а не требовал. Одно дело отказать королю в требовании, на которое он не имеет права, и совсем другое – наплевать на личную просьбу монарха. И суд проявил к королю уважение: смертный приговор Аллену можно было вынести как предателю, ибо личное рыцарство приравнивало его к гражданам Великобритании, и, собственно, просьба Его Величества свелась лишь к замене повешения расстрелом.
Выбирая расстрел, Эдуард VIII ставил Аллена в положение врага, а не предателя, подчеркивал его иностранное происхождение, ибо предателей в Англии обычно вешали, а чужаков расстреливали. Таким образом, личное рыцарство Аллена как бы само собой аннулировалось, признавалось ошибкой – но не вслух, не открыто, а весьма деликатно и некоторым образом символически.
Директор Бейнс сказал, что суд в Англии теперь исполняет прихоти миссис Симпсон. Смертный приговор Аллену играл на руку контрразведке, тем более что время приведения приговора в исполнение никак не оговаривалось.
На суде Аллен держался с достоинством, не отрицал своей вины, но не сказал ни одного лишнего слова. Пресловутый шлемофон Барченко на этот раз сыграл против него; впрочем, доказательств суду хватало и без шлемофона. Приговору Аллен удивился, но принял его спокойно – настолько спокойно, что полковник в ту минуту даже не задумался, что на это требуется немалое мужество. И только потом, по прошествии времени, отдал должное самообладанию Аллена.
По иронии судьбы через несколько дней после судебного заседания король Эдуард отрекся от престола в пользу своего брата. Бейнс смеялся, а полковник качал головой: отречения от короля потребовали потому, что он собирался жениться не на немецкой шпионке, а на дважды разведенной женщине, что никак не соответствовало положению главы англиканской церкви. Трогательная речь Эдуарда VIII перед отречением произвела впечатление на сентиментальных леди – он отказался от престола ради любви! На самом же деле ничто не мешало ему короноваться, а потом жениться на ком он пожелает – ни правительство, ни парламент не имели никакого права указывать королю. Похоже, Его Величество обвели вокруг пальца и вынудили отречься от престола лишь потому, что он совал свой нос в политические дела Великобритании. Полковник предполагал, что личная просьба короля Эдуарда, обращенная к суду, сыграла роль последней капли – король, умеющий ловко манипулировать судебной властью, может перейти к манипуляциям властью исполнительной, а то и законодательной.
Ветераны без устали писали прошения о помиловании Аллена, но Георг VI понимал, как некрасиво выглядит царствование, которое начинается с отмены решений своего предшественника. Да и подаренное его отцом личное рыцарство сыграло не в пользу Аллена. Впрочем, отмена смертного приговора ничего не меняла: или Аллен соглашается сотрудничать, или его убивают – в тюрьме категории Б это сделать нетрудно, тем более в такой огромной тюрьме, как Уандсворт.
Поначалу полковник не сомневался, что Аллен, как человек неглупый и хорошо представляющий свое будущее, поломается и согласится сотрудничать, но с каждым днем уверенность таяла. Возникли и непредвиденные трудности – в отличие от своих предшественников, Аллен с математической четкостью выстроил отношения с другими заключенными. На одном из допросов полковник спросил, как ему это удалось, хотя и не надеялся на откровенность, – но Аллен ответил коротко и емко: «Храброе сердце и учтивая речь». Он, конечно, недоговаривал, – полковнику доложили, что Аллен сразу повел себя как положено матерому сидельцу и встал под покровительство уголовников-рецидивистов. После этого ни один из заключенных, сотрудничавших с администрацией, не осмелился вступить с ним в открытую конфронтацию, а потому тюремщикам пришлось обходиться без их помощи. Ну или почти. Заключенные в тюрьме в самом деле изнывают от скуки, а потому проявляют изобретательность и упорство в травле изгоев, – тюремщики же просто выполняют свою работу. Наверное, жизнь в тюрьме медом Аллену не казалась, но будь он в изоляции, один против всех – против волчьей стаи с ее волчьими законами и волчьей жестокостью, – и довести его до полного отчаянья было бы значительно проще.
Полковник допрашивал его не чаще раза в неделю, допросы эти были скучны и коротки, хотя Рейс иногда позволял себе разговоры на отвлеченные темы – ему хотелось понять, что движет Алленом, почему он с таким упорством отказывается от жизни и свободы. Да, выглядел Аллен все хуже, становился все угрюмей и злей, оставил привычку шутить – разве что иногда в его словах мелькала злая ирония. У него появилось обыкновение смотреть исподлобья и приподнимать плечи, будто в ожидании удара. Но своего решения он менять не собирался.
Однажды он предстал перед полковником сразу после драки, вызов на допрос догнал Аллена по пути в карцер, – наверное, он не очень хотел, чтобы полковник видел его в эту минуту. Тюремщики утверждали, что это была именно драка, которую им с трудом удалось разнять, но полковнику показалось, что сама драка нанесла ее участникам меньший ущерб, нежели вмешательство тюремщиков.
Аллен был мокрым с ног до головы, вода капала с одежды на пол – драку разнимали в том числе при помощи ледяной воды. Левая рука, перебитая в локте, висела вдоль тела и наверняка причиняла Аллену немало страданий, но согнуть ее без посторонней помощи он не мог. У него были выбиты передние зубы, скорей всего несколько минут назад, потому что при попытках заговорить в провале рта появлялась кровь – Аллен вытирал ее мокрым рукавом с разбитых губ и подбородка. Но, несмотря ни на что, вид он имел дерзкий, даже, пожалуй, чересчур: и когда шел от двери к столу, пошатываясь, как матрос во время качки, – видимо, у него кружилась голова, – и когда уселся на стул напротив полковника. Его бил озноб, заметный даже со стороны.
– Аллен, вам не надоели эти глупые игры? – спросил полковник доверительно.
– Что я вам могу сказать, полковник? – Выбитые зубы сделали его речь неразборчивой и даже смешной. – И псу живому лучше, чем мертвому льву.
– Это пока. Вы же понимаете: еще немного, и жизнь здесь покажется вам хуже смерти.
– Неа. Не покажется. Я люблю жизнь.
– Не понимаю, почему вы, в таком случае, ею не дорожите…
– До сих пор не понимаете?
– Вчера директор Бейнс, уставший от вашей несговорчивости, дал добро на передачу вас в руки ученых – для проведения медицинских экспериментов. Вы смертник, здоровье вам не понадобится…
Полковник блефовал, ничего подобного Бейнс не предлагал, к тому же медицинские эксперименты на людях, даже смертниках, были противозаконны. Мелькнул ли страх на лице Аллена? Полковник хотел бы в это верить.
– Не пытайтесь меня напугать, я пуганый, – хрипло сказал он, и полковник понял, что попал в точку.
– Не уверен. Сколько суток карцера вам определили?
– Понятья не имею.
– Аллен, вы в любую минуту можете дать согласие на сотрудничество. И в ваших интересах сделать это до того, как ученые необратимо подорвут ваше здоровье.
***
Бывшая принцесса пришла не вовремя, будто ждала подходящей минуты. Мало было сломанной руки и выбитых зубов – Тони простыл и подхватил бронхит, если не воспаление легких. В карцере было сыро и холодно, а он попал туда в мокрой насквозь одежде и босиком. Теперь его бил кашель, иногда доходивший до рвоты. Приходил тюремный врач, принес порошков стрептоцида и содовых таблеток, но в тюремный госпиталь переводить Тони не стал. Тони намекнул, что неплохо было бы наложить на сломанную руку гипс или хотя бы шину, но врач проигнорировал намек – наверняка имел указание сверху. Может, и к лучшему – мог ведь превратить вправление кости в эффективную пытку.
Разведенной однажды и ныне замужней невесте герцога Виндзорского для встречи с заключенным предоставили удобный, уютный и теплый кабинет – с условием, что на заключенного наденут наручники. Исключительно ради безопасности невесты герцога. Спасибо, браслеты застегнули спереди, а не сзади, – заводить сломанную руку назад было тяжелей. Тони успел сунуть под язык содовую таблетку – они помогали немного от кашля.
Она смотрела сверху вниз с некоторым презрением, но не опустилась до злорадства.
– Хотите папиросу? – начала она с материнским участием, усаживаясь в кресло.
Тони остался стоять – в кабинете имелось три стула, но все они были задвинуты под стол, да еще и со стороны стены. Не будь на руках браслетов, можно было бы вытащить один из них и сесть напротив бывшей принцессы, корячиться же со сцепленными руками, одна из которых сломана, Тони не стал.
– Нет, спасибо. Я не курю.
– Давно?
– Месяца два.
– Бережете здоровье или в Уандсворте трудно доставать папиросы?
– Нет, доставать папиросы здесь не трудно. Считайте, что я берегу здоровье.
– Зачем вам здоровье? – Она улыбнулась, но снова без злорадства.
– А вдруг пригодится? Мне предлагают много интересных вариантов сотрудничества.
– Не верьте. И не обольщайтесь. Я как раз и пришла сказать вам об этом: из вас выбьют нужные МИ5 сведения, а потом все равно расстреляют. В Тауэре, как вы и предполагали. – В ее глазах мелькнула ирония. – Может быть, герцог Виндзорский – это не английский король, но и не последний человек в Англии. И его маленькие прихоти сто́ят дороже ваших математических способностей.
– А МИ5 знает о том, что вы мне только что сказали? – Тони и хотел бы усмехнуться, но на разбитых губах треснули запекшиеся корки, и усмешка вышла недостаточно убедительной.
– Мне все равно, узнает об этом МИ5 или нет, но подслушать наш разговор они не смогут. – Бывшая принцесса показала глазами на свой зонтик.
Женщины иногда бывают излишне самоуверенны: здесь никто и не думал использовать фонографы – подслушивали через вентиляцию.
– Думаю, что обольщаться не стоит герцогу Виндзорскому: ему в любом случае доложат о том, что меня расстреляли, о настоящей же моей судьбе он просто никогда не узнает. Если, конечно, не пожелает лично присутствовать при казни. Но это как-то не по-герцогски. Да и в лицо он меня не знает.
– А я слышала, вы не собираетесь сотрудничать с МИ5. – Она очаровательно улыбнулась.
– Пока нет. Но кто же знает, я всегда могу передумать. Однако делать этого вам назло я не стану, не надейтесь.
– На это я и не рассчитывала. Но, мне кажется, предложение директора Бейнса передать вас в руки ученых заставит вас если не передумать, то хорошенько задуматься. Не буду скрывать, я вполне удовлетворена этим предложением: вы заслужили не только смерть, но и мучения перед смертью. Никто и никогда безнаказанно не водил меня за нос.
– Не слишком ли много вы о себе воображаете? Уверяю, вы тут совершенно ни при чем. И моя судьба от вас не зависит. Я водил за нос не только вас. И из всех, кого я водил за нос, только вы купились на мою игру столь безусловно. Макс фон Хёйне сильно во мне сомневался, МИ5 устраивал проверку за проверкой, и только вы с чистым сердцем сочли меня арийским мальчиком. Знаете, почему так случилось? Потому что из всех только вы искренне верите бредням кайзера Адольфа о научности расовой теории. Стройная фигура, светлые волосы, прямой нос, высокие скулы, голубые глаза – и вы безоговорочно причисляете меня к арийской расе. А на самом деле я неполноценный восточный славянин.
Говорить было неудобно – и из-за выбитых зубов, и потому что сильно першило в горле, а содовая таблетка давно растаяла. Бывшая принцесса не перебивала, но она явно не была леди, потому что не владела лицом в совершенстве.
– Расовая теория допускает немецкую биологическую наследственность и среди выходцев из Восточной Европы, – сказала она неуверенно.
– Мои предки были крепостными крестьянами, родом с востока Архангельской губернии, – там даже татары никогда не бывали, не то что немцы… – хмыкнул Тони. – Не спорю, фон Риббентроп мужчина интересный, в вашем вкусе, а вот кайзер Адольф вряд ли пройдет расовый экзамен… Почитайте доктора Фрейда, положа руку на сердце: расовую теорию вы принимаете не умом, а детородным органом.
Трудно предположить, как леди должна была бы ответить на эти слова, – потому что леди никто не сказал бы таких слов. Миссис Симпсон даже не покраснела, но поднялась с места резко и решительно, подошла к Тони и хотела влепить ему пощечину, но он прикрыл лицо блоком (больно дернув сломанную руку вслед за здоровой), и красивого гордого жеста у бывшей принцессы не получилось.
Странно было видеть, как в солнечно-снежном квадрате двора появилось яркое пятно, победившее отблеск нашего светила. Потом в этом цилиндрическом пространстве огромного луча, исходящего от облака, возникает кусок города: часть дома, дерево, косая струя воды, промелькнувший черной тенью мобиль, бегущий мальчишка с мячом. Гарга говорит что-то в микрофон, показывает рукой — он за чертой волшебного цилиндра; тот, кто вступает в яркий круг, виден там — в настоящем, далеком от нас городе (точно так Гарга, не уезжая с Ольхона, появился однажды на космодроме).
Я стою у окна, как, наверно, и другие сотрудники, и не слышу, что диктует Гарга облаку. Город расплывается, теперь виден длинный светлый коридор, наплывающий на Гаргу, потом гладкая стена и, наконец, зал с сидящими в креслах людьми. Все, стоп! — понимаю я по взмаху Гарги. Он замер у микрофона, слушает, как и все в зале, выступающего, смотрит внимательно на доску с формулами, но не переступает черту. Он не хочет появляться в том зале.
За последнее время Гарга переменился. Я привык, что с утра он возникал на экране и спрашивал, сколько дать мне на день расчетов, чтоб я не отбил пальцы. Строгий и чуть ироничный, он беседовал так с каждым сотрудником и хотя никого не торопил и не понукал, все чувствовали, как горит в нем желание быстрее завершить опыты.
Но вот уже двое суток профессор Гарга сидел, запершись, в студии. Что он там делал в промежутках между переговорами, никто не знал. Я почему-то представлял его сгорбленную спину и устремленные в пол глаза. Мне казалось, что Гаргу мучают сомнения, правильно ли он поступает. Может быть, он, отбросив привычные понятия, смотрел на Землю с высоты облака и наблюдал маленьких человечков, как ученый — амебы под микроскопом? Или, наоборот, бежал в толпе растерянных, гонимых страхом людей? Или обвинял сам себя, чувствуя тяжелую ответственность за судьбу мира?
Как я ошибался! Ночью, проходя мимо комнаты, уставленной биомашинами, я услышал тихие шаги. Я замер, пригляделся. Гарга как привидение бродил между машинами, которые о» еще недавно называл музейными экспонатами. Нет, он не прощался с ними. Надо было видеть, как он гладил их железные бока, как стирал ладонью пыль, как пробегал пальцами по клавишам, — надо было видеть эту жалкую и страшную сцену, чтоб убедиться: они для него — все. Я тихо ушел…
Сейчас, глядя, как Гарга слушает далекого от нас докладчика, не решаясь появиться в зале, я, кажется, догадался, что он делал эти двое суток. Наверно, он еще раз примерял к миру свое открытие, планировал общество бессмертных. И опять не понял, что оно никому не нужно. Он не мог трезво оценить будущее — ученый, который любит только свои машины, а не людей.
Я смотрю из окна на дядю и жду, когда он подаст мне знак. Не забыл ли? Всего минута подарена мне и Каричке, я уже беспокоюсь за эту минуту. Оратор сходит с трибуны, зал вместе с тремя десятками слушателей, креслами, столами и экраном улетучивается. Гарга оборачивается, машет мне рукой: выходи. Я вылетаю пулей и хочу сразу вскочить в светлый круг.
— Погоди. — Дядя удержал меня за плечо. — Светлый, расчет номер два, объявляет он в микрофон.
Белые паруса домов поднимаются из зеленой пены — что-то милое, свое.
— Какой дом?
Я слышу далекий, как во сне, голос и медленно протягиваю руку.
— Этаж? Квартира?
Знакомый холл, зеркало, телевизор, столик. В глубине — пестрый витраж двери. Теперь я одним махом вскакиваю в круг и бегу с радостно остановившимся сердцем к двери. Я толкаю ее, но руки проваливаются сквозь стекло, и вслед за ними пролетаю я сам. Я даже не подумал, что могу испугать Каричку; увидел побледневшее лицо, вспыхнувшие глаза и застыл на пороге. Она медленно поднялась с дивана, прижимая к груди книгу.
— Здравствуй и не удивляйся, — быстро проговорил я. — Это я и не я, в общем, новый вид путешествия в пространстве. У меня меньше минуты, и я хотел бы много рассказать тебе. Я скажу иначе. Слушай!
О, не страшись, мой друг! Пусть взор мой, пусть пожатье рук Тебе расскажут просто и не ложно, Что выразить словами невозможно!..
Я видел, как она испугалась: может быть, подумала, что перед ней сумасшедший призрак. Не просто врывается без предупреждения, не открыв двери, прямо из стены, но хочет еще, чтоб его принимали за обезумевшего от любви доктора Фауста. А я так и хотел, я приказывал ей глазами: да, я Фауст, тот самый, который помогал тебе однажды — помнишь, это было еще в школе — готовить роль Маргариты. Так вот, слушай меня внимательно, запоминай и думай.
Отдайся вся блаженству в этот час И верь, что счастье наше бесконечно: Его конец — отчаянье для нас! Нет, нет конца! Блаженство вечно, вечно.
И Каричка догадалась, что я хочу сказать ей что-то очень важное, быть может, про облако, про Гаргу, про общество бессмертных, раз я выбрал роль доктора Фауста.
Она догадалась, что я не могу говорить с ней просто так, что этой, казалось бы, нелепой ролью я должен кого-то обмануть.
Она нашла в ответ нужные слова. Но все еще проверяя себя, поставила в конце вопрос:
Смерть для нас В этот час Лозунг первый и святой?
Я кивнул. Те самые слова, Каричка, ты меня поняла. С этими словами сын Фауста и Елены разрушает вечный, неподвластный времени замок отца: вот он летит со скалы, смелый юноша, и, разбиваясь сам, разбивает круг ложного бессмертия.
И мы — я и Каричка — вместе говорим нашу юношескую клятву:
Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой!
Я смотрю в ее блестящие глаза и, чувствуя, что нам остались считанные секунды, ликую: ты умница. Есть любовь. Поиск бесконечного. Есть борьба… Бессмертие — это ложь. Обман человечества.
— Каричка, — кричу я, забыв обо всем, — скажи Акселю, что облако…
Внезапно меня ослепили две вспышки. Я упал.
Врачи говорят, что увидеть две вспышки одновременно нельзя, но я клянусь, что видел вспышку света и вспышку тьмы. Почему-то это обстоятельство удивило меня больше всего, и я упорно размышлял о нем с закрытыми глазами, пока не услышал знакомый голос. Он заставил поднять веки. Я лежал на диване. Рядом был Гарга.
— Ты переволновался, — сказал дядя. — У тебя слабые нервы.
— Наверно, — ответил я и сел. — Каричка не испугалась?
— Она не видела. Я выключил установку.
— Ну и хорошо, — сказал я мрачно. — Я пошел работать.
«…Слабые нервы! Как бы не так! Спросите лучше у своего облака, почему я грохнулся в обморок, — оно слишком внимательно слушало меня и ничего не понимало. Я не могу вразумительно объяснить все это, но до сих пор я никогда еще не падал в обморок. Да у меня такие нервы, что на них хоть пилой играй!..»
Так ворчал я, работая в машинном зале. И пока мои пальцы механически стучали по клавишам, я разбирал про себя разные события. Мрачный энтузиазм Гарги, маневры облака, мои споры с товарищами, доклад Питиквы, механические приматы, информация о мозге, которую я закладывал в машины, все сходилось в одной точке: облако и Гарга хотели превратить людей в безропотных, как Килоу, кукол.
— Сон — самое превосходное состояние человека, — сказал мне сегодня утром Килоу. — Вы замечали, с какой легкостью там свершаются мечты?
— Да, — отвечал я, — во сне я часто летал.
— Полет воображения! Представьте себе, все открытия и я делал во сне. И сегодня мне удалось решить очень важную проблему.
— Какую?
— К сожалению, уже два часа не могу вспомнить. Но вспомню, обязательно вспомню. Времени у меня достаточно…
Вот именно: у него достаточно. А у меня мало. Я никак не мог проникнуть в сердцевину облака. Я нервничал, чувствуя каждую минуту неизбежный ход времени, и проклинал себя за беспомощность. Я был одинок как никогда.
Философский монолог прервал доктор Наг. Он молча стоял за моей спиной и наблюдал, как я вымещаю злость на клавишах. Потом прервал молчание.
— Кажется, самочувствие неплохое.
Я вскочил.
— Ваши литературные опыты изящны, — продолжал Наг, и я покраснел, уловив усмешку в его словах. — Но нельзя подвергать себя опасности.
— Какой?
— Неужели вы не понимаете, что выход точной информации с острова невозможен? Только профессор Гарга держит связь с миром и ведет переговоры от имени облака.
— Доктор Наг, — я подошел к нему вплотную, — объясните мне, что здесь происходит.
— Здесь ведутся опыты, вы это знаете.
Я видел, что Наг говорит со мной серьезно, и решился сказать о главном:
— Но если все станут, как Килоу, эти опыты чудовищны.
— Я всего лишь химик, — сказал Наг. — Об остальном могу догадываться. Есть такой простой пример, описанный во всех учебниках: определенные изменения в клетках активного вируса превращают его в пассивный вирус.
— Это бесчеловечно, — сказал я, чувствуя, что побледнел.
— Раньше здесь было иначе, — спокойно продолжал Наг, не замечая моей реплики. — Но когда профессор Гарга вернулся с космической станции, вслед за ним появилось облако.
— С космической станции?
— Там он испытывал последний образец машины и сделал свое открытие.
— Станция «М-37»?
Я вспомнил, как Гарга искал на ракетодроме пропавшие контейнеры, как ругал он диспетчеров, как испортил весь праздник. Космическая станция облако — открытие — первый бессмертный. Секрет открытия Гарги был в этой цепочке.
— Да, «М-37», — подтвердил доктор Наг.
— Надо что-то сделать!
Наг взял меня под локоть, подвел к окну.
— Попробуйте снять силовое поле, если сможете. — Он опять смеялся надо мной. — И не забудьте, что роботу можно только приказывать. Причем на его языке.
Он ушел, а я бросился к лентам записей. Вместе с последними словами Нага ко мне пришло решение. Я заменяю в машине ленту Килоу на свою (такие записи велись во время отдыха всех работников лаборатории для сравнения с состоянием подопытного). Итак, я заменяю ленту, и через несколько минут ложная информация поступает в облако. Оно решит, что подопытный чудесным образом выздоровел, воскрес и начнет действовать. Может быть, это нечестно — подвергать профессора Килоу сильному удару, но иначе я не мог поступить. Только получив сигналы облака и реакцию Килоу, я мог предъявить ученым доказательство бесчеловечности опытов. Центр Информации расшифрует записи, узнает код облака, смоделирует его строение.
Я уже видел, как удираю с этого дьявольского острова. Выхожу — а там зеленое лето…
Едва успел я заменить ленты, как загорелся сигнальный глазок: машина передавала информацию. Профессор Килоу, которого я отыскал по видеофону, сообщил, что сегодня облако облучает его через каждые два часа. Теперь предстояла лишь встреча с Гаргой.
Я поднялся в студию и удивился, услышав чужой, спокойный голос. Гарга обернулся на стук дверной ручки, быстро выключил динамик. Но я уже слышал — достаточно было этих двух неполных фраз: «…Опыты, опасные для человечества. Совет надеется…»
Гарга, сгорбившись, сидел за столом. Он смотрел на меня и словно не узнавал или хотел убедиться в моем присутствии. Наступило молчание.
— Это предупреждение нам, — наконец сказал я.
Он встал, расправил плечи, вдруг ожил.
— Да, нам. — Гарга улыбнулся. — Совет взволнован. Если победит мое предложение, перед социологами, философами, психологами и прочими Встанет ряд острых проблем. Их надо решать быстро. Скромные земные ресурсы вряд ли устроят общество бессмертных…
Я слушал красноречивые рассуждения, и злость охватывала меня. Разбитые гравилеты, бледные лица, испуганные глаза — сколько их еще?
— Хватит! — прервал я Гаргу. — Вы не о том. Лучше скажите, сколько жизней будет искалечено!
Дядя резко остановился, будто налетел на невидимое препятствие, уставился на меня.
— Я уже говорил тебе, — произнес он спокойным голосом, — что возможно усиление рационального…
— Сколько новых Килоу вы планируете?
— Опыт еще не окончен. Рано делать выводы.
— Или поздно, — подумал я вслух. — Там, на «М-37», когда вы столкнулись с облаком, вы уже знали, что оно будет нападать на нас?
— Ах, вот оно что… Нет, не знал.
— Почему вы не предупредили Совет? Струсили?
— О чем ты говоришь! — закричал Гарга, выходя из себя. — Твой Совет сидел в уютных кабинетах, когда я один на треклятой космической станции, один во всем космосе, увидел эту сверкающую штуку. Пока мы налаживали переговоры, я насмотрелся таких картин, каких не увидит никто, никогда, ни один сумасшедший. Я был для него первым человеком, а оно для меня — первым настоящим помощником. Я, именно я первый договорился с ним по радио, и мне ничто не было страшно, потому что моя цель была достигнута: моя биомашина работала. Случай, совпадение обстоятельств, — энергия этого дьявольского шара и моя машина, — но она ожила, она работала! Ты это понимаешь — что значит достигнутая цель?!
— Да, понимаю! — Я тоже сорвался на крик. — Но ведь есть еще благоразумие!
— Благоразумие! В твоей жизни наступит момент, когда ты пошлешь к чертям всякое благоразумие и поверишь в свои идеи!
— Это предательство! — сказал я тихо, но твердо. — Вы за это ответите.
— Не забывай, что ты — мой сотрудник. И тоже разделишь ответственность.
— Я ничего не забыл… Но вы… вы никогда не посмеете облучать людей насильно!
— Насильно? — Гарга рассмеялся. — Война маленького острова со всем миром? Не думаешь ли ты, что я сошел с ума?
— Тогда откройте остров для всех!
— Это дело облака, — устало сказал дядя. Он сел, обхватил голову руками. Кажется, он понимал, что ловушка захлопнулась.
— Прикажите ему! — потребовал я. — Или вы тоже подопытный?
Дядя в бешенстве вскочил.
— Хорошо, я — подопытный, — хрипло сказал он. — И это мое дело… Но какого черта сюда лезет Совет! Что ему нужно! Неужели непонятно, что облако не будет перестраивать Землю?
Я подошел к нему вплотную, сказал:
— А если вернутся те девятьсот?
Он побледнел.
— Кто ответит за плен Сингаевского? — спросил я его.
Он молчал.
— За разбитые гравилеты?
Он молчал.
— За искалеченного Килоу?
Он молчал.
Сдерживая ярость, я совсем тихо сказал!
— Никто к вам никогда не придет! Слышите? Никто! Никто не спросит, существуете вы на самом деле или нет!
На меня глядела белая застывшая маска с темными провалами глаз.