Ведь живой связи с прошлым действительно нет, прошлое кануло безвозвратно — это совершенно ясно, если вдуматься: оно больше не существует. Остались лишь эмоции, которыми можно манипулировать.
Айрис Мёрдок, из книги «Дитя слова», Хилари Берд
Бег по ночным городским улицам как-то сам собой перешел в шаг. Выравнивая дыхание, я в который раз прокрутил в голове всё услышанное-увиденное за время моего пребывания в Лиаре.
Впрочем, сколько ни прокручивай, ситуация понятнее не становилась. А позднее я заметил далёкое зарево над крышами и промчавшийся по параллельной улице пожарный паромобиль. И даже обрадовался, что хотя бы это событие не имеет ко мне никакого отношения.
Не мне с моими нынешними способностями разбираться с бойцами Домена и их хитровывернутыми планами. Уж что-что, а это я прекрасно понимаю.
Уговорю Ломастера больше не отправлять меня по курьерским делам и всё тут. Хм… Вот только доменовцы продолжат действовать по своему плану, а значит я должен сообщить нашим о том, что творится сейчас в Лиаре.
Даже если леди Варамис не выходит на связь и не появляется у Ломастеров, она же не одна единственная из астральщиков Академии СНА, кто работает по этому миру, верно?
Так что придётся мне задействовать связь «через Землю», предусмотренную на случай чрезвычайной ситуации. А уж там буду действовать по инструкции, и мы ещё посмотрим, кто кого!
__________________
— Всё осмотреть, всех задержать! — прозвучало, как только портал стал доступен для перемещения.
Светящийся шар поднялся в воздух, удерживаемый кем- то из прибывших магов. Картина открылась прелюбопытнейшая.
— Ба, да тут уже все, похоже, задержаны. Только полюбуйтесь!
О, да, конечно, прямо картина маслом. Но леди Варамис даже не удосужилась взглянуть. Первой её мыслью было податься в бега. «Уходить немедленно! Куда угодно! Каким угодно способом!»
Вот только тогда – прощай, наработанная столькими усилиями легальность, прощайте, связи и даже кое-какие капиталы. Как ни старайся, а выкрутиться без потерь не получится.
«Глаза б мои не видели этих недогангстеров местного пошиба! Нарисовались на мою голову так не вовремя! И самое главное – почему же всё-таки не запустился процесс возвращения на Землю?»
Варамис крепко зажмурилась, собираясь с мыслями. Ауры новоприбывших женщина уже успела оценить через восприятие, и оценки оказались неутешительными. На слабаков она и не рассчитывала. Да, конечно, потенциал и его реализация – это несколько отличающиеся вещи, но трепыхаться одной против шестерых…
А вот реально, если бы никого не видеть и не слышать, плюнуть на всё, перестать барахтаться? Уйти в несознанку по принципу «Да катись оно всё само собой под горку!»
Я – не я, и лошадь не моя.
Да даже хата не моя. Та, которая с краю.
Идите все в пень, я помираю…
— Что с Вами, госпожа? — перевозчик споро подхватил, не позволив упасть, — Кто-нибудь, сюда! Похоже, даме дурно.
— От увиденного что ли? Хотя так-то немудрено, да…
Эта реплика воспринялась словно через слой воды, а затем откуда-то накатило искреннее, незамутнённое, практически кристаллизованное равнодушие. Как внезапный штиль перед бурей.
— Целителя срочно! Остальные – на проверку территории и запись искажений магсвязок мира. И запечатлите подробно, кто тут где и в каком состоянии.
Варамис буквально кожей почувствовала двойное прохождение одного и того же сложного диагностирующего заклинания и так же на удивление слабую энергетическую подпитку, пока командирский голос отдавал распоряжения.
— По магии фиксируйте все отклонения от основного фона, аналитики разберутся, что тут случилось.
— Я и так расскажу, — прозвучал голос подошедшего Вейлина, — Мы трое возвращались на паромобиле в город и случайно оказались на пути этих грабителей. Они решили не оставлять свидетелей и напали, намереваясь убить. Пришлось обороняться. И разоружать.
Мужчина мотнул головой в сторону уже изъятого у него трофейного ножа и так и не пригодившихся прежним владельцам магических побрякушек.
— Напали, верю, а конкретнее…
— А вот что было дальше, мне и самому не ясно.
— Как понимаю, Вы практически не пострадали, хотя противников оказалось в разы больше?
-Поверженные враги вдруг поднялись и вцепились в своих же сотоварищей, не давая сбежать. Да так и остались. Моё предположение – кто-то нам помог, а затем скрылся. Но это лишь предположение.
— Да, интересная версия… Разберём и её в участке. А в данный момент сможете под запись на кристалл наиболее подробно рассказать и показать порядок своих действий?
— Буду рад сотрудничать. Как понимаю, это надолго. Но есть ли возможность передать весточку жене, чтобы та не волновалась?
— Постараемся решить вопрос. Итак, начнём, откуда двигался ваш паромобиль…
Для Варамис голоса почему-то звучали всё тише и тише, но после пелены равнодушия и безучастия мысли в голове словно встрепенулись. Начали возникать одна за другой какими-то рваными, суетливыми попытками. Сознание боролось, как пловец, слишком долго пробывший в глубине, и за несколько рывков старалось вернуться на поверхность. Но тут знакомая круговерть малоприятных образов начала захлёстывать с головой, игнорируя волю и разум. Окружающий мир то воспринимался, то нет, а затем на краткий миг обрёл нереальную резкость и чёткость.
Вспыхнул веером искр.
И сразу погас.
— Командир, простите, не удержал! – горестно и со злобой на самого себя воскликнул штатный целитель, — И так едва получалось зацепиться воздействием, будто что-то мощное мешало!
— Стоп! Меньше эмоций, больше фактов. Что случилось?
— Всё. Она умерла.
— Как?! Когда? – это уже выкрикнул перевозчик.
— Только что…
«Безумие, это какое-то безумие… Я всё ещё мыслю. И существую…», — будто рябь пошла по зелёной ниве.
«Только благодаря мне. И немного – тебе», — прошелестело в ответ почти забытым голосом.
«Я знала, знала, что когда-нибудь мы вновь сможем поговорить! Что рано или поздно будем рядом!»
«Не будем! Никогда. О, как же хочется высказать всё!!! Проораться, наконец! Вот только не поможет! Ты сама не хочешь меня забывать, не хочешь отпускать. Но я поняла, как освободиться своими силами!»
«Что это значит?! Стой! Не бросай! Не оставляй меня…»
«Прощай. Не хочу и не буду тратить силы на пустую болтовню на грани! Когда-нибудь ты меня поймёшь. Быть может».
И связь, едва ощутимая, тоньше волоса, уже возникла, замерла напряженно, как готовая порваться струна. Глаза открыты. Моргают даже, собирают в уголках непрошеные слезинки.
— Ошибся… Простите… — лопочет штатный целитель, потирая лоб и раз за разом запуская диагностирующее заклинание, — Вы меня слышите?! Ответьте! Кивните хотя бы!
— Что тут у тебя? – подошел командир.
— Никаких внешних и внутренних повреждений не ощущаю. Дама определённо в сознании, но…
— Где… я…? Кто вы?
Задержка с ответом, точнее — с вопросом, возникла лишь по той причине, что не сразу удалось выискать в памяти слова на нужном языке.
Дама определённо в сознании, но вот вопрос — в своём ли?
______________________
В один крытый кузов полисменовского паромобиля все задержанные не поместились, пришлось ждать второй. Ульфион-младший хранил не столько гордое, сколько зловредное молчание, но всё же бросил напоследок подцепленную то ли из какой-то книжки, то ли из какой-то песни фразу «Всех не пересажаете!».
Прозвучало это жалко и неубедительно. Вейлин проводил техническое средство взглядом и подошел к командиру отряда магов-полисменов.
— Отпустите меня хотя бы на половину дня. Вы и так уже задокументировали всё, что могли задокументировать по этому делу. А я обещал жене вернуться домой к утру, кроме того, на дневное и вечернее представления в цирке запланированы очень важные выступления. Не могу я товарищей подвести. На вечер ещё можно подобрать замену, но вот на утро… Отпустите, я знаю, что должна существовать такая возможность.
— Возможность есть, — сухо отозвался командир, — Но в моём праве ей не воспользоваться. Вы понимаете, что ситуация крайне запутанная? Есть признаки магического вмешательства из неизвестного источника. Ваши спутники выжили, буквально, чудом. А кровь всех погибших здесь сегодня — на Ваших руках.
— Так что же, я отрицать всё должен был? Или ещё лучше — сразу под удар подставиться и сейчас держать ответ не перед вами, а перед Вышними Силами?
— Тише-тише, не горячитесь, со всеми вопросами разберемся и отпустим. А сейчас транспорта дождёмся, на комплексное обследование вас троих отправим…
— Ну да, ну да, порталом для скорости воспользоваться — уже не с руки, дорого, — перебил Вейлин.
— Необходимости не вижу. Непосредственная опасность никому не угрожает. Так что предпочту экономию бюджета.
— Но остается вероятность… — попытался возобновить диалог музыкант. Вот только командир отряда уже утратил к беседе с ним всякий интерес и подошел к паромобилю, рядом с которым по-прежнему находились перевозчик, пассажирка и оставленный с ними полисмен.
— Что до Вас, госпожа, — глянул в бумаги маг, — Вивария… тов ваших интересах сейчас — сотрудничество со следствием, а не оправдания в стиле «ничего не помню и вообще я — пони». Не прокатит. Потому что именно Вы у нас сейчас — самая тёмная лошадка.
— Я не все слова понимаю. Простите. Это странно. Да, — ответила с лёгким кивком женщина. Она сидела на нижней ступеньке из ведущих в салон паромобиля, ничуть не заботясь о том, что юбка может загрязниться, — Вы знайте. Я всегда согласна сотрудничать. Но я не помню, как здесь оказалась. Да.
Глаза женщины с неподдельным интересом рассматривали окружающую обстановку, а губы то и дело растягивались в блаженной улыбке. Рассвет уже начал окрашивать облака и крыши домов в розовые оттенки.
— Красиво у вас, — сообщила «темная лошадка», улыбнувшись.
— Ничего-ничего, вот дождёмся транспорта, отправим на комплексное обследование и всё выясним.
— Простите, а зачем ждать? — вдруг встрепенулся перевозчик, — Моя-то техника на ходу, можем ехать. Почему бы и нет? Домчу с ветерком. Куда потребуется.
Пока командир отряда обдумывал предложение, остальные выжидающе молчали, не мешая.
— Если и домчит кто, то определённо не Вы, придётся на этот раз побыть пассажиром, — сообщил, наконец, маг и черкнул на бланке несколько слов, — Инструкция дозволяет полисменам по необходимости реквизировать технику у населения. Вот расписка…
В итоге, перевозчику действительно пришлось ехать в салоне собственного паромобиля вместе с угрюмо молчащим Вейлином, «Виварией», без зазрения совести прикорнувшей на его плече, и тремя магами сопровождения. А место у рулевого колеса занял один из полисменов.
— Возницу везут! Пф! Не думал я, что наступит такой день, — буркнул мужчина себе под нос.
Ему было вдвойне обидно, что прекрасный, любовно собранный его собственными руками и этими же руками не единожды модернизированный паромобиль сейчас ведёт какой-то посторонний субъект, да еще и рычаги тянет не плавно, а рывками. Впрочем, могло быть и хуже.
______________________
Накапав валерьянки, ослабив панику и сообщив о ситуации по защищенному каналу связи как можно более кратко и ёмко, Варвара Степановна приложила ко лбу смоченное холодной водой полотенце и принялась ждать ответа, то и дело поглядывая на дневниковые записи.
Прощайте, второй и третий курс обучения. И все редкие, но от того не менее ценные встречи на каникулах тоже прощайте. Исчезновение воспоминаний, так напугавшее сначала, всё же замедлилось, а потом и вовсе прекратилось. Вздох облегчения вырвался совершенно непроизвольно. Могло быть и хуже.
Большой жирный знак вопроса на полях и следующий за ним знак восклицания… Вот уж о вас воспоминания — нарочно не придумаешь. Четыре последующие страницы давным-давно вырваны и самолично сожжены. Но не забыты.
А всё потому, что на них — первый провал в экшн-сон и тут же — с ходу — первая материализация! Чужая боль и собственный страх. И не увенчавшаяся успехом попытка убежать и спрятаться от той, кто так явно и естественно ощущается «своей» и уверяет, что не причинит вреда… Хотя сама — Сама! — только что лично и особо жестоко расправилась с несколькими безоружными и не понимающими, куда же они попали людьми…
— Ох, лучше бы и это тоже провалилось в забвение, — пробормотала Варвара Степановна, — Но нет, на месте, смотри-ка.
Она горько усмехнулась. Перемещение в другой мир через сон ни у кого из астральщиков не было «сказочным». Потому что само по себе, по природе своей, первое перемещение всегда провоцируется чьими-то страданиями, чьей-то болью. В пору с ума сойти от такой замечательной «сказочности» происходящего. И вот ведь в чём злая ирония — инцидент о действительно сошедшей с ума волшебнице в Академии всеми силами постарались замолчать.
Саму-то магичку быстро вычислили и ликвидировали, но «осчастливить мир» несколькими будущими бойцами СНА она всё же успела. Как и попутно избавить этот же самый мир от нескольких потенциальных бойцов Домена… А ещё — изрядно покрошить местное население горной деревушки то ли на Нарроне, то ли на Аитэле.
Варвара Степановна отбросила в сторону полотенце, увидев в углу монитора значок пришедшего нового сообщения, но в её мыслях так и крутилось всё ещё не пожелавшее исчезнуть воспоминание.
Способности к простейшему целительству, что проявились во вторую земную ночь. И те самые заполошные вопли «…Нельзя! …Не смей!» вкупе с попыткой спасти даже тех, к кому никакого «чувства своих» не возникало.
Женщина мотнула головой, возвращаясь из воспоминаний в реальность.
«Сегодняшней ночью перемещаться не рекомендуем. Начинаем сбор информации», — прочитала она присланный цитатой текст и приписку ниже, — «Другого ответа я и не предполагал. Крепись. Следи за ситуацией и не отчаивайся. Что-нибудь придумаем!»
«Похоже, утрата воспоминаний всё же прекратилась, но совету последую. До связи!» — напечатала астральщица и, чтобы точно не опоздать на работу, вызвала такси.
В отделении подавленное состояние Варвары Степановны коллеги всё же заметили. И по каким-таким только признакам?! Ни в одежде, ни в причёске, ни в макияже, ни даже в поведении и речи Варвара Степановна ничем себя не выдала. А по загруженности рабочий день оказался полегче, чем предыдущие, так что многолетний опыт позволил разобраться с рутиной буквально «на автоматизме». Но всё же, но всё же…
Женщина то и дело замечала направленные в её сторону внимательные взгляды врачей и санитарок, а когда ассистентка пятый раз на дню заглянула в кабинет без разумно обоснованной причины, Ежова не выдержала.
— Вы можете мне объяснить, что происходит?
— Ой, не можем, — как на духу сообщила коллега.
— У меня что-то на лбу написано? — выдала Варвара Степановна первую пришедшую в голову банальщину.
— Ой, не знаю даже, — замялась женщина, — Но как взглянешь, так боязно становится.
— Боишься, что за две ошибки во вчерашней папке журить начну? А может, лучше работой займешься, а не глупостями всякими?
— Ой, нет, не за себя, а за Вас почему-то боязно.
— Здравствуйте, приехали! Это почему же? — даже отложила ручку в сторону Варвара Степановна, отметив про себя: «Раз опять в каждой фразе да через фразу «ойкает», значит, действительно волнуется».
— Ой, да мы уже тут с девочками посудачили-посудачили, и сами понять не можем. Но вроде и всё так, и не так всё.
«Этим великовозрастным «девочкам» только бы посудачить!»
— Ну да, давайте будем страшилки придумывать и друг друга пугать, — улыбнулась уголками губ Варвара Степановна, — Вы после вчерашней напряженки не отошли ещё что ли? Вот и мерещится?
— Ой, а может, отгул? Поможет, небось! — воодушевилась ассистентка.
— Не думала я, что до такой медицины доживу. Врачевать врачей отгулами.
— Ой, а вы попробуйте. Хоть даже и на полдня. Мы ж подстрахуем, подменим. Только список, что за чем, составьте.
— Так это вы меня-а-а что ли отгулами лечить хотите? — дошло до земной Варамис, и даже плечи у неё как-то сразу картинно поникли, — А я-то думала, что всё, пропадёте без меня, работа встанет, незаменимее нет!
— Ой, нет! Пропадём, конечно. Так потому и предлагаем сейчас, пока экстренных никого не привезли! — с жаром зацепилась за идею ассистентка. И машинально глонула холодный чай из кружки, оставленной на тумбочке не то вчера, не то сегодня.
— Мне подумать надо. Пару секунд. В тишине… и темноте! — Варвара Степановна, и правда, закрыла глаза и приложила пальцы к вискам.
— Да, действительно. Гнетёт что-то. Словами передать не могу. Усталость, возможно, — проронила она вскоре, — Подмените меня по текущим задачам. Я пройдусь до парка и вернусь, может, полегче станет, но если что — сразу звоните!
«Иногда проще согласиться, чем объяснять, почему отказываешься», — подумала женщина, — «А ещё — прощай, первая материализация, ты не стёрлась окончательно, но уж как-то подозрительно поблёкла…»
Когда-то давно Варвара Ежова проходила тренинг по описанию своего состояния через ответы на вопросы: какое ты существо, что это существо сейчас делает, какие вокруг есть цвета, звуки, запахи, какие чувства оно испытывает и так далее. Воображаемая картинка «текущего состояния» затем сравнивалась с картинкой «идеально-комфортной». Так вот сейчас, выходя из теплого холла поликлиники в стылую осень, женщина представила себе даже не животное или растение, а неведомый механизм, единственный на всю округу и неспособный эти цвета-звуки-запахи различать. При более детальном рассмотрении он и вовсе оказался чем-то вроде трактора на бескрайнем буро-коричневом поле, которое ему ещё пахать и пахать, пока двигатель не сгорит! А шансы сгореть — весьма велики. Но в какую сторону двигаться — неведомо, ориентиров никаких нет, вот и начинает этот «трактор» ездить по кругу, точнее, выходить на спираль, пытаясь эти ориентиры найти. Делает то, что умеет, и всё на этом. Закончится ли процесс когда-нибудь и чем именно закончится — неведомо, да и знать незачем. Не для того механизм создавался, чтобы думать. Всё, что закономерно — неизбежно.
«Нарисовавшаяся» картинка Варваре Степановне, естественно, не понравилась, но описывала состояние она довольно точно. Не паникуем, не мечемся, методично отшагиваем километраж до парка без отвлечения на ветерок и редкие капли «слепого дождя» при чистом небе. Низкое осеннее солнце пыталось порадовать горожан напоследок перед обещанными зтяжными дождями и серой хмарью, но гражданка Ежова на его попытки внимания не обращала.
«Прощай, четвёртый курс медицинского и совместное строительство планов на свадьбу с переездом в семейное общежитие…»
«И ведь нет уже ни сил, ни желания переживать по этому поводу. Будь, что будет. Сама подписалась, сама вляпалась, просили же некрономию использовать как можно реже! Рано или поздно аукнулось бы. Теперь вот перелопачивай пустую породу без ориентиров. И без надежды, что хватит ресурсов докопаться хоть до чего-то полезного».
«Где же ты, Нодзомис, цветочек мой, хм… то ли аленький, то ли беленький? Поманитьты, поманил, да не обманул ли? Настойка-то существует, у доменовцев отобрали, а вот рецептиком разжиться так и не удалось. Вот не знала бы я о его существовании — так и не ринулась бы в Лиар? Но — сделанного не исправишь. Так что я давным-давно уже заложница прошлого. Вот не чокнулась бы та магичка, может и перемещения у меня не произошло бы? Экшн-сны же мне вообще не снились до этого случая, а тут — на раз зацепило и вынесло во внешний мир! А теперь мне что делать, скажите на милость?»
— Эй, красавица, не грусти! Угощайся вкусный шаурма!
«Ишь, как завернул, и это я не про лаваш! Ладно, если ещё со спины можно спутаться и подумать нечто подобное. Как люди говорят, маленькая собачка до старости щенок. Так я же сейчас не спиной вперёд иду!»
Щупленькая Варвара Степановна в скромном пальто и вязаных шарфе и кепи в своём земном облике действительно смотрелась с данного ракурса «вне возраста». Особенно, если не сутулилась. А что длинная коса с сединой — так может мелирование такое, кто эту современную моду разберёт.
— А вы не осиблись, увашаемый? — насмешливо прошамкала женщина. Вкусный запах, идущий волнами от ларька, её всё-таки привлёк, да и шаурмист-зазывала ничуть не смутился.
— Душа красивый! — пояснил он.
— Что угодно скажешь, лишь бы продавалось. Ну да ладно, угощай тогда. Маленькую куплю.
«И всё-таки запахи, цвета и звуки в идеально-комфортной для меня картинке существуют», — подумала Варвара Степановна, оплачивая заказ и получая в руки тёплый свёрток — «Запах наверняка свежий. Аромат ранних полевых цветов. И тихий свист ветра над зеленеющей нивой. Какой-то ещё звук. Быть может, песня? Из тех, что я слышала на Лиаре. О красоте, которую можно сотворить совместными усилиями и которая дарит вдохновение ещё кому-то. Чтобы и тот смог сотворить что-то полезное своим мастерством. Не помню точно, там что-то было про мост и про клумбу или же небольшой сад у дома. Настроение? Полёт. Скорее всего, я — птица. И возвращаюсь на родину. И я не одна…»
Женщина выбрала скамейку подальше от основной дорожки, смахнула серые и бурые листья с сиденья, удобно устроилась на нём и принялась за еду. Спокойствие окружающего мира постепенно передалось Варваре Степановне — она наконец-то разрешила себе никуда не торопиться.
«Если в данный момент от меня ничего не зависит, значит, ждем у моря погоды. А грустные мысли только добавят головной боли, так что в пень их… И всё же сегодня красивый цвет неба. И солнце тоже не слепящее, не обжигающее. Скорее всего, на идеально-комфортной картинке оно будет такое же, но весеннее. Перелётные птицы ведь как раз весной и возвращаются. Летят себе клином… А почему клином? Чтобы уменьшить сопротивление воздуха, облегчить полёт тем, кто слабее. Всего сложнее лететь первой птице, поэтому они чередуются, сменяя друг друга. А я… я просто устала. Выбилась из сил. Помогите мне, перехватите лидерство, я отдохну немного — и снова буду в строю, своим крылом облегчая полёт тем, кто летит позади».
«Лишь бы цель этого стоила!» — добавила Варвара Степановна в свою «комфортную картинку» чуть позже и с большой долей уверенности в своих соратниках. Как на Земле, так и вне её.
С самого раннего утра Сима Иванцова ощущала беспокойство. Оно появилось сразу, стоило только солнечному лучу прервать сладкий утренний сон. Поначалу смутное и непонятное, это состояние все четче проявляло свой тревожный характер, и Симочка мучительно искала объяснений.
Прибирая локоны под резинку купальной шапочки, она набралась мужества и спросила себя: «Вовка?» Задумалась и, не обращая внимания на брызги холодного душа, обжигавшие плечи и острые лопатки, медленно присела на краешек ванны. «Нет, прошло еще очень мало времени. Он же такой восторженный и открытый для новых впечатлений, да и Нинка совсем не дура, не будет она с самого начала давить чугунным прессом на молодого мужа. Все, это не мое дело, пусть будут счастливы! Америка – страна для счастливых людей!» Симочка резко поднялась и смело вступила под холодный утренний душ.
Но и под обжигающими струями воды, и потом, когда растиралась мохнатым полотенцем, она все равно думала о Вертлибе. Не в развитие неких своих рассуждений, а просто так. Даже не столько думала, сколько вспоминала: Вовкину улыбку, походку, те словечки, из которых состоял тайный язык их общения. Повесив махровое чудо сушиться и закутавшись в халат, Симочка решила, что беспокойство ушло, но стоило ей только покинуть ванную, как тысячи невидимых игл кольнули внутри, под левой грудью, и она бессильно прислонилась к стене. «Нет, нет, нет! С ним ничего не может произойти! Ни-че-го!» Симочка глубоко вздохнула, собралась и вышла на кухню.
– Тебе нездоровится или что-то не так с учебой? – спросила мама обеспокоенно, подавая завтрак. Сама будучи натурой впечатлительной, она обладала удивительной способностью улавливать чужие тревоги и беспокойства и активно сопереживать им.
– Нет, нет, мам… Все нормально. Просто… – и серьезная девушка Серафима Иванцова, будущая звезда отечественной культурологии, совсем было решила ввести любимую маму в заблуждение, но не смогла найти необходимых слов.
– Серафима! Я тебя прошу, не скрывай ничего! Мы живем в такое время! – и мама решила ограничиться подобным кратким внушением. – Все, Симка, мне пора бежать, целую! – Иванцова-старшая мягко чмокнула любимое чадо в щечку и, передвинув на ходу красный бегунок настенного календаря, растворилась в полусумраке коридора и шуме наступившего дня.
Завтрак у Иванцовых был традиционно плотный – народ в семье работящий и большую часть суток проводит вне дома. Оттого перед Симой стояла традиционная утренняя задача: креветочно-творожный мусс, пара «утомленных» в духовке бутербродов с чеддером и две длинные венские сосиски. Против обыкновения Симочка не стала задумываться над вечным вопросом: «С чего начнем трапезу?» и машинально, в силу привычки и недавнего холодного душа, энергично принялась за первое попавшееся блюдо. Мысли ее витали где-то далеко от семейной гастрономии – между обидой на себя за неуклюжую попытку соврать и семейством молодых Вертлибов в далекой Америке.
Серафима очень уважала себя за спокойствие, с которым приняла окончательное и бесповоротное решение Володьки жениться на другой. Сейчас она чаще всего вспоминала, как согласилась прийти на свадьбу только из упрямой и наивной уверенности, что именно сегодня ее любовь поможет ей найти те самые слова, услышав которые, Вовка изменит свой выбор. Но, увидев удивительно счастливого, даже необыкновенно просветленного в своем счастье жениха, Серафима отложила последнюю попытку и постаралась вместе со всеми гостями разделить радость праздника. Что самое удивительное – все получилось без мучительной и все уничижающей ревности, без досадной и бессильной злости, даже без глупых двусмысленностей, на которые ее так и подбивали одноклассницы, заранее подготовив для Симы специальный тост – «со смыслом».
Но сегодня все было одновременно так и не так. И возникло это «не так» буквально в последние минуты, после душа, а сейчас окончательно оформилось в понимание: ей плохо, ей очень плохо, грустно и одиноко без Вовки. Как бы она ни храбрилась и в какие бы спартанские режимы себя ни загоняла.
Сима нахмурилась, но изменить хода своих мыслей не могла – прямо за этим столом, напротив, будто настоящий, сидел Вовка и широко улыбался. Симочка резко встряхнула головой, отгоняя прочь мечтательный мираж.
«Бывают же у человека не его дни. Может быть, все беспокойство от этого? Или, как назло, нынче выдался какой-нибудь коварный лунный денек…» Со своего места Сима не видела календаря, заботливо предупреждавшего в числе прочего и о лунных обстоятельствах наступившего дня. Она торопливо отпила кофе и подошла к настеннику. «Одиннадцатое сентября. Обыкновенный лунный день. Мимо, подружка, мимо…» Симочка вернулась к столу. Большая белая тарелка, на ней две «венские» сосиски лежали параллельно, вытянувшиеся, как барабанные палочки. «Барабанные палочки! Одиннадцать – барабанные палочки!» – ей сразу вспомнились вечерние посиделки за бочоночками русского лото на бабушкиной веранде в Тайцах. Огромный абажур, покрытый шалью, взрослые и дети за необъятно круглым столом, веселые выкрики и шуточные вопросы: «Барабанные палочки! Кочережечка! Лебединые шейки! Дед, дед, сколько тебе лет?»
Взгляд случайно упал на наручные часы: «Боже! Прозавтракалась!» Симочка решительно сунула сосиски в холодильник и, на ходу снимая халат, кинулась собираться.
КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА
Небо было ослепительно белым. Нереально белым. Будто бы над Манхеттеном расстелили исполинский лист гоcзнаковой бумаги. И ему, русскому мальчишке, увлеченному бесконечно изменяющимися архитектурными формами, казалось, что именно в этой точке планеты невидимый искуситель предлагает любому желающему продолжить, увеличить до бесконечности стремительные вертикали островных башен.
Вова Вертлиб стоял перед знаменитыми на весь мир небоскребами Всемирного торгового центра и завороженно впитывал волшебный отблеск исполинских стеклянных граней.
«Сбылась-ась-ась-ась, сбылась-ась-ась-ась идиота мечта-та-та-та!» – напевал про себя будущий известный американский архитектор русского происхождения по фамилии Вертлиб. Вибрирующий сигнал тысячного «GLOBO» удачно попал в ритм его песенки:
– Хэллоу! – «Ну не адвокат дьявола, но все равно Манхеттен кругом, понимашь…».
– Ты нормально добрался?
– Итс олл райт, дарлинг!
– Вовка, не дурачься! Ты знаешь, что будет, если ты провалишь это интервью? – он ловко протиснулся между двумя арабками, пискнув: «Пардон, мадам!». – Я серьезно! Дядя Слава очень беспокоится. Этот Коралис – большая шишка, и дяде Славе стоило большого труда…
– Нинуль, я взрослый мальчик! Я уже в холле и в самом боевом настроении…
– Остается надеяться. Мы все очень волнуемся за тебя! Обязательно позвони сразу после интервью!
– Обязательно!
Юноша быстро миновал справочное и оперативно сориентировался в холле у многочисленных лифтов. Ожидание кабины затягивалось. «И кто-о-о ска-а-зал-ал, что лифты скоростны-ы-ы-е?» – ожидание не совпадало с его возбужденным состоянием, и песенка обрела печальный фольклорный мотив. «Нужно… Нужно-нужно-нужно нам кому-то позвонить! Едь же ты, скорее!» – и тут же, отвечая на его просьбу, музыкально брякнули сигнальные колокольцы лифтов. Несмотря на кондиционированный воздух, путешествие оказалось так себе, как в родном, питерском «Отисе». Время тянулось подобно изрядно пережеванному «Диролу». Возникшее было желание позвонить кому-нибудь прямо отсюда, из кабины скоростного лифта Всемирного торгового центра, вместе с ощущаемой перегрузкой перемещалось все ниже по телу и вовсе ушло в виниловый пол кабины. А еще слишком серьезные лица попутчиков. «М-да, это явно не голливудская массовка…» – но несмотря ни на что, ощущение Большой Жизни присутствовало.
Присутствовало даже тогда, когда блеклая крыска, сидящая за офисным пультом, обнажая несоразмерные с кукольным личиком резцы, сообщила «мистеру Вертлибу», что «мистер Коралис задерживается, но, помня о назначенной встрече, просил извиниться и подождать его в холле. Не более четверти часа».
– Сорри, мистер Вертлиб! – пискнула «крыска Холли», кокетливо оправляя именной бейдж.
– Владимир, – по-своему понял ее юноша и протянул руку через стойку. Лапка Холли полностью соответствовала первому впечатлению. «Может, там, за стойкой, еще и хвост имеется?» – он попытался перегнуться через барьер, но росту не хватило.
– Вам что-нибудь предложить? Чай, кофе, вода?
– Воды, если можно.
– Справа по коридору – аппарат, – коготок грызуна указал направление движения. «Нет, прав был дед: Америка – страна не совсем вменяемая».
Вова Вертлиб быстро освоился в гостевом предбаннике «М. Дж. Коралис Девелопмент инк» и с пластиковым стаканчиком ледяной воды в руке расположился перед огромным панорамным окном холла. Внизу лежал самый настоящий Нью-Йорк. Он медленно и с нарочитым достоинством поставил воду на стеклянную столешницу комнаты для гостей, так же, не торопясь, извлек из кармана свадебный подарок новой «американской» родни – спутниковый телефон «GLOBO» и, разыскав в памяти номер Макса Парецкого, небрежно нажал на вызов.
– Парецкий экут-ву!
– Здорово, Макс, ты как, ты где?
– А, мсье Вертлиб! Я – нормально. Вокруг меня бульвар Круазетт, передо мной тащится в открытой «альфе» дедушка Бельмондо и собирает улыбки поклонниц. Мне не перестроиться, а у него тщеславие заело! Ладно, продолжаю: рядом со мной какая-то испаноговорящая телка, от которой мне не отделаться уже вторые сутки, поэтому торчу с ней здесь, нарезаю круги по набережной и выслушиваю папашины матюги из Монако по телефону. Думал, это опять он звонит.
– Круто! А что, бабец-то хороша?
– Вы – женатый человек, мсье Вертлиб! Ай-яй-яй! Но, по старой дружбе, так уж и быть, доложу: клевая бабешка, прыткая и гибкая. Только вот не понимает текущего исторического момента.
– А может, это любовь?
– Скорее, к моей машине. Ладно, ты лучше про себя расскажи. Как вы там с Нинкой, устроились?
– Почти. Сейчас сижу в холле на сорок седьмом этаже Всемирного торгового центра и дожидаюсь встречи с мистером Коралисом.
– Серьезный мальчик! Про центр знаю, слышал, а что за перец твой мистер Коралис?
– Крутой делец, по всему миру строит торговую недвижимость.
– Ну ты даешь! Слушай, ладно Коралис, он уже строит, а ты-то ему на кой сдался со своим первым курсом?
– Рекомендации, Максик! Америка – страна рекомендаций! Если я ему понравлюсь и произведу должное впечатление, то мистер Коралис станет моим будущим боссом и спонсором на весь период обучения. Опа!
– Н-да, брат, завидую! Ну, а как там вообще?
– Где именно?
– Ну где, где, на сорок седьмом этаже! Веришь-нет, но еще ни разу на такой верхотуре не был.
– Мечта идиота, Макс! Внизу – Нью-Йорк, вокруг – небоскребы, все сверкает, все блестит! Оба-на! Даже кино снимают!
– Какое кино?
– Черт его знает, но прямо на меня летит самолет! Самый настоящий «Боинг»!
– Как это, прямо на тебя?
– …
– Алло! Вовка, так что там с «Боингом»? Алло! Алло! – но наушники не выдавали ничего, кроме эфирных шумов, а потом и вовсе замолчали.
– Нью-Йорк, Нью-Йорк… – Парецкий передразнил Синатру, – а связи человеческой наладить не могут!
Он с досадой ударил обеими руками по рулю. Наушники хэнд-фри неожиданно не то просипели, не то прохрипели, но очень коротко и невнятно. И снова – тишина. Спутница вопросительно смотрела на Макса.
– Ну, чего ты пялишься, Кармен-сюита?! У них там, – он выразительно махнул рукой в сторону моря, – в Нью-Йорке, кино снимают!
– О, Нью-Йорк! – и иберийская шалава, встав во весь рост в белоснежном «Мерседесе» Парецкого-младшего, удивительно сильным и чистым голосом запела знаменитую песенку. Макс восхищенно смотрел на нее.
– Ну ты даёшь, Кармен! Минелли отдыхает! – а про себя подумал: «Может, прихватить ее с собой? Затереть родителю, что таланты для нашего кабаре искал?»
Девочка надвинула на глаза кепку и уставилась в окно, стараясь разглядеть за стекающими по стеклу сизыми осенними каплями центральный парк Нью-Йорка. Обычно в парк со всех сторон вбегали и выбегали люди. Множество людей. Вбегали бодрые, свежие и сухие красавцы и красавицы, а выбегали измотанные и растрёпанные красномордые чудовища. Ко всему ещё и потные. Сегодня привычная картина мира изменилась. За последний час в парк вбежали всего двое. Джоггеры. Крепкие, видно, что тренированные. Парень, а где-то минут через десять после него — девушка в здоровенном красном худи с торчащими из-под капюшона белыми проводками наушников. Вбежали такими мокрыми и злыми, как будто где-то уже намотали свои положенные ЗОЖем мили и теперь шли на рекорд. Вбежали уже давно, но обратно так и не появились. Скорее всего просто вернулись другой дорогой. Хотя, какой в этом смысл?
На столе тренькнул телефон. Потом ещё раз. И ещё. Девочка посмотрела на список входящих, убедилась, что все полученные сообщения — от страждущих клиентов, и накрыла мерзкий гаджет полотенцем. Жаль, совсем выключить нельзя — мало ли, вдруг начальник нарисуется.
Чёртовы любители пиццы… Как только на улице дождь и гадость, эти вечно голодные люди вообще перестают заниматься собственным пропитанием. Всё принеси и подай.
Бросив прощальный взгляд в окно, девочка увидела парня-джоггера, вразвалочку выходящего из парка.
— Странный какой-то, — подумала девочка, со вздохом вытаскивая в коридор электросамокат. Нужно было спуститься до первого этажа, забрать коробки с пиццей и заставить себя выйти под дождь. Девочка потыкала пальцем кнопку лифта, та в ответ посмотрела на неё тусклым немигающим стеклянным глазом. Лифт опять сдох.
— Фак, — невоспитанно посетовала девочка и потянула тяжеленный самокат к лестнице. До первого этажа было ровно тридцать два пролёта. Чёрт бы их побрал, эти прекрасные виды с высоты, если к ним нужно подниматься пешком.
Вечные проблемы с этими бегуньями, — думал Пако, потирая растянутую мышцу на ноге. — Красотки они, конечно. За здоровьем следят, питаются правильно, эко-шмеко. Но какие же они при этом тощие, жилистые — кожа да кости. И носятся, как ополоумевшие сайгаки, фиг догонишь. И дерутся, как черт знает что. То ли дело были девушки лет триста назад…
Пако Вольф выпрямился, потянулся, заправил в шорты разодранный край майки и, насвистывая под нос весьма фривольную песенку, имевшую хождение ещё в армии времён императора Наполеона Буонапарта, отравился домой.
Хэтти Ганнер заправила за уши растрепавшиеся рыжие прядки, поймала сползшую на затылок кепку и недовольно фыркнула. За то время, что она спускалась пешком с шестнадцатого этажа, дождь не только не кончился — он усилился. И теперь длинными плетьми хлестал по лужам, вздымая вверх брызги и выдувая огромные пузыри. Казалось, что текущая по асфальту вода кипит.
Хэтти поправила на плечах лямки терморюкзака, фыркнула ещё раз, вышагнула из под козырька, прикрывающего подъезд, и воткнула самокат в бурлящий поток.
Пятнадцать клиентов. Пятнадцать коробок. Пятнадцать адресов.
Привезённая пицца должна быть ещё тёплой, иначе курьер получит не оплату, а по шее от разгневанного начальства. Поэтому в личном топе девочки логистика была царицей наук. Рыжая мысленно дважды перепроверила свой маршрут и осталась довольна. Лишь бы хоть в этот раз обошлось без приключений…
Быстро темнело. Самокат летел по дорожкам парка, рассекая текущую по тротуару реку, как заправский катер. Волны раз за разом перехлёстывали низкую деку, старенькие растрёпанные конверсы нахлебались воды и ноги начали немилосердно мёрзнуть. Хэтти хлюпнула носом. Не хватало только снова заболеть. Бабуля будет ругаться. Или и того хуже — вспомнит какой-нибудь из диких народных рецептов, коих в её голове хранится великое множество. И Хэтти опять придётся весь вечер парить ноги в тазу с горчицей, дышать над кастрюлей с варёным картофелем или плавиться под разложенными по спине кусками горячего парафина, обёрнутыми пергаментной бумагой… Или эти… как их… банки! Хэтти передёрнуло от одного воспоминания. Вот ни на секунду не удивилась бы, узнав, что в роду у бабушки были пыточных дел мастера или инквизиторы. Или русские.
Хотя… если не признаваться, что перемёрзла до костей, может быть получится просто по-быстрому влезть в горячую ванну, а потом закутаться в бабулин махровый халат и выпросить чая с малиновым вареньем. И, если совсем повезёт, то даже уговорить грозную Ханну Ганнер испечь яблочный пирог с корицей.
Замечтавшись, рыжая не успела пригнуться, когда одна из веток, нависавших над дорогой, сдёрнула с её головы кепку и наискось перетянула по лицу. От внезапной боли девочка дёрнулась, самокат встал на дыбки, а Хэтти потеряла равновесие и, увлекаемая тяжестью рюкзака, навзничь рухнула в лужу… сминая собой оставшиеся в рюкзаке коробки с пиццей. Минус три. Чёрт, можно было сегодня вообще не выезжать. Дешевле бы вышло.
Хэтти встала. Прямо перед её глазами опять оказалась злосчастная ветка, стоившая ей всего дневного заработка. Зацепившись за неё круглой бусиной микрофона, сиротливо мотылялась на ветру белая ниточка наушников. Нда. Не обошлось таки сегодня без приключений.
Девочка потёрла вдруг напомнивший о себе старый шрам на шее, оттащила самокат на траву, чертыхнулась и углубилась в заросли кустарника по левую руку от дорожки.
Естественно, она была там. Красный худи и вывернутые под странным углом худые загорелые ноги в дорогущих модных кроссовках.
Хренова Красная Шапочка, чтоб её.
Хэтти Ганнер, потомственный Охотник, поправила пристёгнутый к ноге узкий длинный кинжал, хлюпнула покрасневшим носом и стала вспоминать, как же выглядел тот странный бегун.
Пако Вульфу оставалось жить тридцать четыре часа.
А совсем рядом, за забором, была другая жизнь. На рассвете рыболовные бригады садились в воздушные мобили и улетали в море; они возвращались после захода солнца на землю, которую как следует не успевали рассмотреть, но любили и чувствовали, как своих детей и жен, как теплый уютный дом и песни. Там, за забором, кап варил уху и катал на плече внука Мишутку, потому что рыбачек тоже тянуло в море. Из-за забора еще недавно махала мне Лена в пушистой снежной шубке и шапочке, ну настоящая Снегурка, и звала бродяжничать по острову. Сейчас я приду к ней и скажу! «Я — предатель. Я готов нести ответственность»…
И я пошел к ней. Я должен был это сказать, чтоб весь остров знал, какое будущее готовит им Гарга.
Дома были только кап и Мишутка. Они натягивали меховые унты. Радостно объявили:
— Мы — в море!
— Как, пешком?
— Мы видим море до дна, — успокоил меня кап.
— И катаемся там на коньках, — добавил Мишутка.
— А Лена?
— Лена? — Кап развел руками. — Улетучилась. Михаил, где Елена?
Мишутка довольно шмыгнул носом.
— Она работает в музее.
— Прогуляйся, — просто сказал кап.
В музее я прошел залы с каменными крючками и каменными наконечниками стрел, залы с образцами пород и чучелами животных, залы морской флоры и фауны, залы с документами истории. Портреты ученых провожали меня суровым взглядом: они знали, что мне нужна только Лена.
Я нашел ее в комнате с высочайшими, до самого потолка, шкафами. Она сидела среди груды папок. Я подошел осторожно, позвал. Она подняла голову, улыбнулась, приложила палец к губам.
— Тише! Садись и читай.
Лена сказала это таким тоном, что я невольно повиновался. Она придвинула мне папку.
Сверху листки из школьной тетрадки. Торопливый размашистый почерк: «Сонюха, милая…» Я с недоумением взглянул на Лену. «Читай!» — приказала она глазами.
«Сонюха, милая, знаю — сердишься: вышел из дому купить папиросы и исчез на две недели. А все Лешка Фатахов. В буфете мне сказали, что связи с ним нет, горючее кончилось. На улице метель. Я — к командиру. Вхожу, а Лешка как раз радирует: «Сижу в Жиганове, у бабки на огороде. В кабине тяжелобольной». А из вертолетчиков на аэродроме был один я. Ну, полетел, разыскал Лешкин самолет, взял больного, отвез в больницу.
Утром в гостинице слышу шаги по лестнице. Соображаю: радиограмма. Точно — лететь в Караму. А что такое Карама — это я уж понимаю. Каждый год весной одно и то же: река ночью тронулась, льдины встали поперек, вода по всей деревне, люди на крышах. Стоят они себе на крышах и спокойно ждут сейчас прилетят за ними вертолеты. Да, прилетим, но черт бы их взял с их Карамой: ставят деревни в таком гиблом месте!
И все. С той самой Карамы началось обычное весеннее расписание: заторы взрывай, людей вывози, Задачинск спасай, Заудиху спасай, баржи спасай. Спим по три часа. Едим на ходу. Папирос нет. Одно выручает: как вспомню, что в тылу все спокойно, сразу мне легко. Это про вас с Андрейкой. Вижу, как ходите вы на наш таежный аэродром встречать меня, и Андрейка тебе объясняет: «Это «ЯК», это «ИЛ», а это папин стреколет». Вижу, как ты улыбаешься: так и не научился говорить «вертолет».
Поедем мы, Сонюха, в отпуск в Рязань, к моим. Там в сентябре яблоки падают с веток. Тук-тук по земле. Андрейка соберет их в кепку. Точно, поедем — на три месяца, еще за прошлый год. А хочешь — на пароходе вверх по Лене. Там скалы отвесные, щеки называются, а на самой вершине смелый человек вырубил слова. Я летел мимо, но не разглядел. Там покажу тебе место, где будет Новоленск. Красивое место, на излучине. Будет там город, высокие белые дома, и как только его построят, мы переедем. Прощай тайга, прощай медведи, будем жить в Новоленске.
Скоро вернусь, не сердись, Сонюха. А хочешь узнать точнее, спроси у командира.
Андриан».
Я вздрогнул, увидев дату: 22 мая 1961 года. Только что этот живой человек, смелый вертолетчик, был рядом со мной, но оказалось, что нас разделяет пространство длиною в век. В папке лежали дневники, письма, записки людей того времени, когда строились гигантские электростанции, когда открылась бездна космоса и бездна атома, когда газеты каждый день писали о героях. Так неожиданно я встретился с ними.
Дневник инженера А.С.Струкова. Открыл наугад и снова зачитался.
«Вечером познакомился с бригадиром Масягиной. Фотографировал ее для Доски почета. Еле уговорил надеть ордена.
— Ну ладно, — сказала наконец она, — фотографироваться — дело простое, времени почти не отнимает. А до вас скульптор приезжала. С чемоданчиком. В чемоданчике глина. Говорит: «Шевелитесь как можно меньше». А у меня дела, то да се. Хотела я ей сказать: «Милочка ты моя, у меня ныне хоть свободная минутка есть, бригада налаженная. А год назад носилась я как угорелая». Однако не сказала. Серьезная, вижу, у нее работа. И в обеденный перерыв даже сидела, позировала.
— И как получилось? — спросил я.
— Так и не видела. Заработалась, а она положила мою голову в чемодан и тихо ушла.
— Говорят, что и из музея к вам приезжали.
— Было. Серьезная и напорная такая женщина приезжала.
«Собираем, — говорит, — сувениры вашей ГЭС, экспонаты для музея. Это что за лопаточка? — спрашивает меня. — Мастерок? Давайте его сюда. Чем еще работаете? Вибратором? Возьмем и вибратор». Я ей говорю: «Берите лучше бетонную колонну, наше изделие». — «Ну что в этой колонне особенного? говорит она мне. — Колонна как колонна. А вот скалу, где написано, что здесь будет построена ГЭС, непременно увезем».
— И увезла? — недоверчиво спросил я.
Масягина рассмеялась: вспомнила.
— Такого страха нагнала на главного инженера, что тот совещание созвал. Мы не возражаем, говорит главный, берите скалу. Но она, по нашим расчетам, будет весить тонн двадцать… Пришлось товарищу из музея отказаться от сувенира.
— Ну что, — говорит мне Масягина, — кончил фотографировать? А то мне пора на смену. А еще к роженице ехать. Слыхал небось про Радыгину? Троих богатырей родила. Поеду имена выбирать…»
«…Здравствуй, дорогая мамочка. Опишу тебе наших ребят, чтоб ты знала, с кем я работаю, и если кто к нам приедет с приветом от меня, прими по-королевски. Самый наш силач и самый веселый, конечно, Иван Сомов. Его зовут Полтора Ивана за рост: больше двух метров. Ему трудно ходить по проводу, сильно раскачивает, потому что по всем законам физики центр тяжести очень высоко. Но он ходит. Однажды, когда не было трактора, он руками раскрутил большущую катушку провода. Я зову его Иван Иванович.
Еще Геннадий Мохов, он работал паровозником, а как приехал сюда, сказал: паровозник — отмирающая профессия, давайте новую. У него большое несчастье — младший брат, Витька, сбежал со стройки и оставил записочку: стыдно, мол, мне, но моя девушка замучила письмами, уговорила ехать. Ходит Мохов хмурый, а его все утешают: вернется Витька, обязательно вернется, не грусти.
Но если б ты видела, мама, Владимира Ганапольского, ты бы сразу поняла, что значит настоящий человек, и полюбила не меньше, чем меня. Где бы мы ни работали, бригадир приходит, как на праздник: ботинки начищены, чистая рубаха, под рубахой тельник, брюки режут воздух. Потому что в человеке все должно быть прекрасно… Он мне сказал, что когда учился в школе, то не любил Маяковского, а сейчас очень уважает: жизнь научила. Кажется, и я его стал понимать… А если бы ты слышала, как он говорит — ребята рты открывают. А он засмеется и скажет: «Это не я, это Киров сказал». И обязательно закончит: «Ну, хлопцы, по-флотски».
Самое интересное, что его, героя, недавно критиковали в газете. Заметка такая маленькая, а на всю стройку разнесла: «Ганапольский забыл семью». Не бросил, конечно, а заработался — понимаешь? — воду носил, дрова колол, а за продуктами в город времени не было ехать. Ну, ребята из бригады сразу собрались, сказали ему: «Езжай по магазинам, привези запас на месяц». Он, конечно, поехал — дисциплина.
Я не могу понять, когда он все успевает. Зубрит языки. Одолел даже политэкономию. Сам научился читать чертежи. Видела бы ты, как он их читает: «Это господин металл, это господин дерево, это господин цемент…» А главное, ненавидит рвачей. Как-то подошел к одному, отвел в сторону и говорит: «Ты думаешь, здесь рубли длинные, как портянки? А ну мотай отсюда!» И тот умотал.
Ты знаешь, мамочка, что за меня беспокоиться не надо. На высоту я не лазаю, работаю поваром. Когда я сюда приехал, уже стоял поселок и была нормальная жизнь. А до меня ребята попробовали таежной закуски: пробивались через болота, горы, бурелом. Лошади в тайгу не шли — боялись мошки, тащили их силой. Тропы показал старик медвежатник. А дальше надо было рубить просеки, копать землю, переплывать дурные, бунтующие весной реки и даже учиться правильно держать лопату — многие не умели. Диабаз долбили вручную, жгли на камне костры и лили воду, чтоб трескался быстрее. А однажды весной, в половодье, наш участок отрезало от всего мира, — так ребята пробирались за продуктами по проводам. Но это было до меня.
Как-то зимой приехали французы, киноработники; они знакомились с тайгой, чтоб снимать фильм. Стоял мороз под пятьдесят, французы были укутаны до бровей. Спрашивают: «Кто здесь хозяин — медведь?» «Бульдозер», — говорят им. «О, бульдозер! Познакомьте нас с теми, кто работает на бульдозере». Приехали французы на наш участок. А ребята как раз собирались под выходной в город. Ну, выскочили из дома, умывались снегом. Французы ахнули — и сразу фотографироваться на память. Так и снялись: они в тулупах, а ребята в майках. Эту фотографию я тебе посылаю. Здесь все, о ком я тебе рассказал.
Твой сын Сережа».
Осторожно держал я рукописи. Я не читал газет тех лет, но думаю, что они прославили не всех героев. Их было в миллионы раз больше, обыкновенных людей необыкновенного времени, — так назвали середину прошлого века. Они открывали мне свою душу. Они смотрели на меня с фотографий, висящих на стенах, и как бы спрашивали: а что сделал ты?.. Я растерянно взирал на старые картины — они сохранили их дела: плотины, заводы, города. Это были памятники. Вдруг я вспомнил, как Рыж, удивленно взмахивая ресницами, дышит в экран, как он бережно держит на ладони то серебристую трубку ракеты, то неуклюжий экскаватор, то таинственно мерцающий кристалл и говорит: «Это Они делали для нас. Верно, Март?»
Я ушел из музея, оставив Лену среди папок. Она разбирала их, чтоб передать живое слово истории в Центр Информации Земли. В эти часы она забыла, что над островом стоит облако, и я не сказал ей ничего, не стал напоминать, что на свете, кроме доброты и отваги, еще существует зло.
Храбриться перед полковником, а тем более перед бывшей принцессой было не так уж трудно и в какой-то степени весело – на миру и смерть красна. В холодном же карцере наедине с самим собой побороть страх и прогнать мысли о ближайшем будущем становилось все тяжелее. В злой шутке доктора Сальватора была, конечно, доля шутки, но ощущение собственной беспомощности и наготы на операционном столе Тони запомнил хорошо. И теперь без труда мог представить, каково находиться в полной власти палача (будь тот врачом или ученым) – особенно если шутить палач не собирается. Перед полковником можно было бы сказать несколько красивых слов о том, что Тони боится своей собственной слабости, боится не выдержать, предать. Но перед самим собой стоило признать, что боится он не собственной слабости, а боли и смерти. И боится до дрожи в коленках.
Вы такой мужественный человек, мистер Аллен, вы выслушали смертный приговор и даже бровью не повели! А вот попробуйте теперь не разреветься, как девчонка, подумав о том, сколько криптоанализаторов, простых и не очень, имеется в распоряжении хирурга-экспериментатора. И каковы будут ваши ощущения, когда вас как следует дернут за правую руку – если и от малейшего движения ею из глаз летят искры. А дантисты? Как много могут дантисты! Сколько зубов у вас осталось? Двадцать четыре? Двух-трех вполне достаточно, чтобы довести вас до полной деморализации, – а это детский лепет по сравнению с вивисекцией. Да что там вивисекция – по сравнению с обычными кусачками детский лепет.
Попытайтесь хотя бы не упираться на выходе из карцера и не хвататься за дверные косяки – это было бы слишком. Умолять о пощаде тюремных охранников тоже не стоит, хотя бы потому, что это бессмысленно. Впрочем, просить пощады у экспериментаторов смысла не многим больше – надо напрямую обращаться в МИ5. Только после этого не останется больше ничего, кроме как повеситься в сортире. Так может, лучше с этого и начать? Жаль, в карцере нет сортира.
Черт бы побрал агента Маклина! Черт бы побрал упавшую сумочку Кейт! И доктора W., который всегда прикидывался ненаблюдательным простофилей!
Вам, мистер Аллен, следовало бы научиться проигрывать – ветераны вас обштопали, объехали на кривой козе. И сумочка Кейт в этой игре ничего не решала. Скажите спасибо, что проиграли вы ветеранам, а не Секьюрити Сервис, – ваша участь была бы столь же незавидной, зато теперь можно тешиться мыслью о том, что какой-то кайзер обиделся на какого-то Уинстона и не стал союзником Англии против СССР. Что, не помогает? Вы ханжа, мистер Аллен. Вам собственная шкура дороже мира на Земле. Признайтесь, как на духу, вам бы хотелось, чтобы миссис Кинг оказалась на вашем месте? Вместо вас, разумеется. Нет? Вы, наверное, лжете самому себе.
– Нет, нет, нет! – Тони втянул воздух сквозь зубы и закашлялся.
Не хотел бы. Ну честно! Это еще страшней. Как крики рожениц за стенкой.
Подумайте, мистер Аллен… Миссис Кинг совершенно чужая вам женщина, вы даже настоящего имени ее не знаете. Если бы речь шла о мисс О’Нейл, тогда еще можно было бы вам поверить, но миссис Кинг? Не беспокойтесь, вы бы не услышали ее криков из-за стены – так же как она не услышит ваших. И, поверьте, она сейчас тоже лжет самой себе, думая, что легче было бы оказаться на вашем месте, чем всю жизнь винить себя в упавшей сумочке. Не легче! Это все красивые слова и красивые мысли. Доктор Фрейд убедительно доказал, что́ за ними стоит.
Ну и пусть не легче. И пусть доказал. Все равно лучше быть расстрелянным в Тауэре, чем повеситься в сортире.
Не лучше, мистер Аллен, – всего лишь красивей.
Это горячка, жар. Наверное, все-таки воспаление легких, а не бронхит…
***
Директор Бейнс выступил против «медицинских экспериментов» – сказал, что ветераны слишком пристально следят за судьбой Аллена, чтобы МИ5 мог позволить себе столь вопиющее беззаконие. Однако полковник подозревал, что дело в личной неприязни его шефа к миссис Симпсон и нежелании исполнять ее прихоти.
– Как вы считаете, Рейс, Аллен в конце концов сломается или все наши усилия напрасны?
– Сломать можно любого человека, – пожал плечами полковник. – Я видел, как это делается: и в Африке, и в Азии. Надеюсь, вы не хотите последовать примеру дикарей.
– Нет, полковник. И дело не в чистоте моей совести, а в репутации Секьюрити Сервис. Я бы поискал методы цивилизованные, что-нибудь вроде гипноза или наркотиков. «Анимал Фарм», я знаю, ведет фармакологические исследования в области «эликсиров истины». Вот такого рода медицинский эксперимент мы применим без зазрения совести – даже если он и вредит здоровью, это будет очень трудно доказать. Кстати, доктор Сальватор, мне помнится, здорово напугал Аллена – попытаемся сделать нечто подобное. Пусть Аллен думает о калечащих пытках и смертельных болезнях.
– Но согласится ли доктор Сальватор на проведение такого эксперимента? Он весьма щепетилен в вопросах этики… – усомнился полковник.
– Доктора Сальватора мы вытащили из гнилой аргентинской тюрьмы. Это во-первых. Во-вторых, испытывать на моро свои эликсиры он не считает зазорным. А в-третьих, я слышал, красных доктор тоже не жалует, хотя и относится к ним спокойней, чем к наци, но говорить ему, что Аллен русский, пока не стоит – пусть думает, что имеет дело с нацистом.
– Мне кажется, доктору Сальватору не стоит показываться Аллену на глаза – Аллен вполне разобрался, кто такой Сальватор и чего от него можно ждать.
– Пусть пришлет помощников, ассистентов – он же не единственный врач «Анимал Фарм».
Полковник встретился с доктором Сальватором лично, нарочно сам поехал на Ферму – не стал вызывать доктора к себе.
О гипнозе доктор высказался однозначно: нет такого гипноза, который заставит человека делать то, чего тот не хочет. Но иногда человек сам не подозревает о том, чего хочет на самом деле, а потому попытаться стоит, однако рассчитывать на успех не следует.
Что же до эликсиров истины, то «Анимал Фарм» действительно нуждается в испытании препаратов на людях – и не просто на людях, а именно на тех, кому есть что скрывать. Сам Сальватор не углублялся в эти исследования, но руководитель направления наверняка обрадовался бы предложению МИ5.
Руководил разработками Джонатан Челленджер, профессор университета королевы Марии, – сын зоолога, антрополога и спиритиста Джорджа Челленджера от второго брака. В молодости полковник был чрезвычайно увлечен личностью знаменитого профессора и отметил несомненное внешнее сходство отца и сына. Однако по характеру молодой (около сорока лет) профессор, должно быть, пошел в мать, потому что был сдержан, уравновешен, холоден и мыслил чрезвычайно трезво. Он в общих чертах рассказал полковнику о своих разработках и дал инструкции о ведении допроса под воздействием эликсира истины, который намеревался испытать.
Рассказ профессора обнадежил полковника: нет ничего невозможного, современная наука творит чудеса, и у МИ5 найдутся средства против упрямого Аллена. Вторую часть консультации полковник слушал вполуха – право, не фармакологам учить его методам ведения допроса…
***
Нет, Тони не цеплялся руками за дверной косяк (потому что на руках были наручники, застегнутые на этот раз за спиной) и не упирался на пороге карцера. Даже наоборот – боялся о порог споткнуться, ведь тогда стало бы заметно, что у него подгибаются коленки. На миру и смерть красна… И конечно, была надежда, что его и на этот раз ведут на встречу с полковником или возвращают из карцера в крыло.
Надежда не оправдалась, вели его в тюремный госпиталь, и тогда появилась новая надежда: а вдруг тюремный врач вспомнил о врачебной клятве и решил, что больного воспалением легких нужно держать в больничке?
Не оправдалась и эта надежда. Госпиталь был переполнен – зима, сырость, вши, дурная пища, – и больные лежали не только на двухъярусных койках, но и в коридорах на тощеньких тюфяках. Именно лежали – тех, кто мог самостоятельно идти, сюда не брали.
Едва хватило силы сохранять лицо невозмутимым, особенно на входе в процедурный кабинет, белый и гулкий, как вокзальный сортир (а не как блестящий чистотой оперблок «Анимал Фарм»).
Незнакомый врач в белом халате оглянулся к раскрывшейся двери, но тут же вернулся к прерванному занятию – раскладыванию инструментов на столике возле кресла, подозрительно похожего на зубоврачебное. По-видимому, кресло тюремному госпиталю не принадлежало – слишком было чистым, новым и дорогим, с регулировкой высоты и наклона спинки. И мощная газовая лампа над ним тоже появилась здесь недавно.
Внешне врач-экспериментатор более всего напоминал мясника: невысокий, но чрезвычайно широкий в плечах, с длинными мускулистыми руками, покрытыми жестким черным волосом, – как обычно у мясников, рукава его халата были закатаны до локтей.
Лицом к забранному решеткой окну стоял моро – не в белом, а в серо-голубом рабочем халате, – и за ширмой звенел инструментами еще один врач. Надо сказать, от этого звона повело голову и заболел живот.
Врач, стоявший у кресла, обернулся еще раз, окинул Тони взглядом – и лицо его потемнело. Он уже открыл рот, чтобы начать говорить, но будто опомнился, качнул головой и глубоко вдохнул.
– Подведите заключенного сюда и снимите с него наручники, – сказал он сухо и сдержанно.
– Это опасный тип, – предупредил охранник. – Может, браслеты пока не снимать?
– Делайте, что вам сказали. Если он будет сопротивляться, мы справимся с ним без вас. – Доктор кивнул на моро, смотревшего в окошко.
Охранник пожал плечами и долго возился потом с ключом от наручников, а когда ему удалось их снять, доктор потребовал, чтобы охранники вышли за дверь.
В эту минуту на пороге кабинета неожиданно возник полковник Рейс. Что ж, МИ5 под рукой, есть у кого просить пощады…
– Здравствуйте, господин Рейс, – кивнул врач в ответ на его приветствие. – Подождите, пожалуйста, за дверью. Все будет готово примерно через полчаса.
– Вы уверены? – Тони не удержался от вопроса. Отсутствие сомнений у врача-экспериментатора вызвало вдруг злость и в некотором роде кураж: не на того напали!
Врач снова смерил его взглядом и ответил без вызова, спокойно, буднично:
– Совершенно.
Его спокойствие разозлило Тони еще сильней.
Полковник убрался в коридор вместе с охраной, и врач, несколько раз оглянувшись на дверь, подошел к Тони вплотную.
– Я помогу вам раздеться, – сказал он вполголоса. – Старайтесь не шевелить больной рукой.
Столь деликатное обращение настораживало…
– Уму непостижимо, надеть наручник на сломанную руку… – проворчал врач себе под нос.
И тюремная роба, и нижняя рубаха снимались через голову, но врач проявил удивительную ловкость, не потревожив перелома. То ли от тепла, то ли от страха Тони раскашлялся, и экспериментатор прервался – принес из-за ширмы таблетку, которую велел проглотить, а не положить под язык.
– У вас как минимум бронхит, а возможно, и воспаление легких. Вы получаете какое-то лечение? – спросил он.
– Да, – коротко ответил Тони.
– Садитесь. – Врач поставил спинку кресла в вертикальное положение.
Наверное, если бы не кураж – который едва не прошел от странной заботливости экспериментатора, – Тони не хватило бы силы сесть в это кресло. Нет, хорошо, конечно, что раздели не донага, в штанах он чувствовал себя гораздо уверенней, чем без них… И все же прикосновение холодного дерматина к голой спине обожгло, вызвало дрожь, прокатившуюся по всему телу – и наверняка заметную со стороны.
– Мистер Пинчер, – шутливо обратился врач к моро, стоявшему у окна, – принесите все необходимое для иммобилизации конечности.
– Чего? – переспросил моро.
– Две деревянные планки из нашей аптечки, вату и бинт. Два рулончика бинта. А вы, мистер, положите здоровую руку на подлокотник.
Моро отправился за ширму, где продолжали позвякивать инструменты.
Ремень, туго прижавший запястье к подлокотнику, сильно поколебал и решимость, и кураж. А ремни, застегнутые чуть выше колена и на щиколотках, свели кураж на нет, как Тони за него ни цеплялся. От решимости тоже мало что осталось. В эту минуту из-за ширмы появился моро с дощечками и белыми свертками в руках, и Тони узнал его лицо с первого взгляда.
– Бадди?.. – то ли радостно, то ли удивленно выговорил он.
Тот прижал палец к губам одновременно с врачом, а потом подмигнул и, подойдя поближе, шепнул:
– Я тоже сразу узнал вас, мастер.
Из-за ширмы выглянул молодой симпатичный врач, смахнул густую челку со лба и с каменным лицом сообщил:
– У меня все готово.
– Подождите, доктор. Я должен зафиксировать пациента.
Каменное лицо молодого экспериментатора не изменилось, и Тони подумал, что тот не просто человек с альтернативным способом жизнедеятельности, а стал таковым очень давно – не менее двадцати лет назад. Известно, что внешний вид первых моделей с годами не меняется… Волосы, брови, ресницы, усы – сейчас это не проблема. А тот, кто обрел альтернативный способ жизнедеятельности двадцать лет назад, ныне считается ветераном…
– Прошу меня извинить, но сейчас я не могу тратить время на обезболивание и вправление перелома, – негромко сказал врач. – Я согну вам руку в локте и наложу шину. Потом мы решим этот вопрос. Мистер Пинчер, помогите мне.
Обезболивание? Деликатность экспериментатора вызывала все больше вопросов – верней, все сильней укрепляла надежду, отдаваться которой не следовало. Возможно, это такой хитрый ход: усыпить бдительность, заставить расслабиться…
– Расслабьтесь, – сказал врач будто нарочно. – Не напрягайте руку.
– Да не бойтесь вы так, мастер, – шепнул подошедший Бадди. – Ничего с вами не сделается.
Прибинтовывая руку к телу, врач заговорил тихо и быстро.
– Слушайте внимательно. Мы вынуждены ввести вам препарат, вызывающий расторможенность, желание поговорить и сказать лишнее. Имитировать действие препарата вы не сможете, не сумеете, а потому ввести препарат нам придется. Однако доза будет снижена, потому просто будьте готовы и старайтесь держать себя под контролем. Некоторым удается это и при высоких дозах.
– Ч-ч-черт… – Тони втянул воздух сквозь зубы. Это хуже, чем пытки… То есть медицинские эксперименты… Он и будучи просто выпивши не всегда держал себя под контролем, что уж говорить о спецпрепаратах!
– Вам больно? – удивился врач.
– Нет, – проворчал Тони.
Вариант повеситься в сортире был ничем не хуже… А может, и лучше.
– Есть несколько способов, которые могут помочь противостоять действию препарата. Самый лучший – повторять про себя какую-нибудь песенку или стишок. Знаете, из тех, от которых трудно избавиться, которые сами собой вертятся на языке… Вы кто по профессии?
– Математик.
– Ого! Впрочем, это к лучшему: хорошо помогает устный счет.
– Устный счет мне не поможет – когда я считаю в уме, мне мозг не требуется. Разве что решение дифференциальных уравнений…
– Вот-вот. Что-то такое я и имел в виду, – кивнул экспериментатор и сказал довольно громко, чуть повернув лицо к вентиляционной отдушине: – Введение препарата требует некоторых неприятных и даже болезненных процедур, но вам придется их вытерпеть.
– Сильно болезненных? – так же громко спросил Тони.
– Достаточно. – Врач подмигнул Тони и продолжил гораздо тише: – Детям в таких случаях делают обезболивание.
– Да нет же, мастер, – свистящим шепотом вставил Бадди. – Мне это делали, ничего страшного.
Врач застегнул ремень под мышками Тони, завершив фиксацию, и повернулся в сторону ширмы.
– Доктор, можете приступать.
Молодой врач-ветеран вышел из-за ширмы с подушечкой в руках – на ней лежало стерильное полотенце и шприц. Несмотря на отсутствие мимики, было очевидно, что он волнуется и чувствует себя неуверенно. Он водрузил подушечку на стеклянный стол и несколько раз нажал на рычаг, поднимающий кресло. Взял в руки шприц. Посмотрел в окно. На коллегу, который ему кивнул. На Тони. На Бадди. Снова на коллегу. А потом нагнулся и зашептал:
– Нет, я не могу, я не имею никакого права делать это без вашего разрешения, Аллен…
Аллен? Впрочем, инкогнито молодого врача раскрыло не столько обращение по имени, сколько знакомые интонации в голосе.
Коллега посмотрел на него с укоризной.
– Доктор, вам же никогда не удавался маскарад! – улыбнулся Тони.
– На этот раз мне помогал профессионал высокого класса, – самодовольно ответил доктор W.
– Мистер Пинчер, – поглядел на Бадди врач-экспериментатор. – Будьте так добры, уберите пустые ампулы…
Слово «уберите» он произнес с нажимом, с намеком. Бадди, посвистывая, поплелся за ширму.
– Доктор Уотсон, у нас очень мало времени… – процедил сквозь зубы экспериментатор. – И… мы с вами договаривались: после.
Доктор W. расстегнул ремень, прижимавший руку Тони к подлокотнику, и, перехватывая жгутом плечо, все же высказал сомнение:
– Да-да, конечно, я понимаю… Эликсир истины… И все же это неэтично. Мы собираемся вводить неоттестированную в полной мере, экспериментальную сыворотку…
– Доктор, не переживайте, меня для того и отдали в руки экспериментаторов, чтобы тестировать на мне ваши препараты, – усмехнулся Тони.
А из-за ширмы раздался негромкий голос Бадди:
– Мастер Челленджер, эн эй си эл тоже убрать, как ар ви ти эл восемь? Или можно просто выбросить?
Экспериментатор резко повернул голову к ширме и сжал губы. Если бы он этого не сделал, Тони не обратил бы внимания на прочитанные Бадди аббревиатуры. «Эн эй си эл» – это натрий хлор, физраствор, по всей видимости. А «ар ви ти эл восемь» почему-то смутно напоминал слово «ревитализация»… Или… Или просто слишком хочется в это поверить?
– А вы уверены, что нас не слушают? – задал Тони вопрос, который волновал его с той минуты, как он узнал Бадди.
– Я поставил в вентиляцию заглушку. – Доктор помял вену на сгибе локтя пальцами. – Прибор, имитирующий шум ветра. Громкие голоса будут слышны, а тихие нет. Это надежный, проверенный прибор.
Доктор, посомневавшись еще немного, ввел иглу в вену, нажал осторожно на поршень.
– Если почувствуете что-нибудь, обязательно скажите…
– Это тяжелый укол, несколько дней после него вам будет трудно дышать, появятся загрудинные боли, ломота в костях, покажется, будто что-то давит на ребра, на легкие. Это нормально, пусть вас это не пугает, – сказал коллега доктора W.
Это точно никакой не «эликсир истины». Тот имеет какие угодно побочные действия, только не перечисленные экспериментатором.
– Да и черт бы с ним… – хмыкнул Тони, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы. От радости. От облегчения.
– Ну-ну, Ален. – Доктор вынул иглу из вены, легонько похлопал его по плечу и виновато посмотрел на своего коллегу. – Вам сейчас нельзя расслабляться.
Тони шмыгнул носом и кивнул.
– Это целиком и полностью ваша вина, доктор, – проворчал его коллега. – Мне придется снизить дозу до минимума. Препарат непредсказуем, если он не подействует, МИ5 потребует дополнительной дозы.
После этого врач-экспериментатор перехватил у доктора W. инициативу – положил спинку кресла горизонтально, и Тони оказался лежащим, а не сидящим в кресле.
– Я сделаю вам пункцию, введу иглу между ребер, под грудину. Это довольно болезненно: приготовьтесь и постарайтесь не шевелиться. И не кашляйте, как бы вам этого ни хотелось.
Да, теперь сомнений не осталось вообще: это ревитализация. Для применения «эликсира истины» иглы между ребер вводить совершенно необязательно.
Размер шприца и толщина иглы впечатляли, но не шли ни в какое сравнение с клещами, которыми вырывают ногти.
В пиршественном зале дона Мигеля не оказалась, и Беатрис, раздраженно постукивая носком туфельки, раздумывала, где бы он мог быть. Тем более, что де Ованда вновь сидел в своем кресле и, благосклонно кивая, выслушивал какого-то тучного сеньора в темно-коричневом камзоле, обильно украшенном вышивкой и драгоценностями, а значит, обсуждение важных вопросов закончилось.
Разговор с доньей Леонорой не выходил у нее из головы. Было бы несусветной глупостью верить, что та разоткровенничалась из благих побуждений. Беатрис была больно уязвлена словами маркизы о том, что Мигель может изменять ей, и упорно гнала от себя эту мысль, но… Что, если это уже случалось? В те ночи, которые она проводила одна, думая, что муж в кабинете, либо неотложные дела задержали его во дворце наместника… Что если он был с другой? Конечно, маркиза де Франкавилья могла лишь пересказать ей слухи, но зачем? Если только…
«Если только у нее самой была связь с доном Мигелем…»
Беатрис ощутила томительное напряжение во всем теле; нарастая, оно требовало выхода. Ей захотелось сделать что-нибудь невозможное, недопустимое… сдернуть скатерть с ближайшего стола! Какой сладкой музыкой был бы звон бьющейся посуды…
Что с ней творится?! Она попыталась посмеяться над собой:
«Не припомню, чтобы Инес говорила про такие тяготы. Вот будет сцена, если сеньора де Эспиноса устроит разгром во дворце королевского наместника. Спущусь-ка я в сад, надо прийти в себя».
Она быстрым шагом направилась к выходу, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом.
Выйдя на галерею, она отыскала ведущую в сад лестницу. Остановилась на верхней ступени и огляделась: внизу, на засыпанной мелким гравием площадке, уже собирались гости в ожидании обещанного де Овандой фейерверка. Поднявшийся к ночи ветер шумел в кронах деревьев, раздувал огонь в чашах треножников, установленных вдоль дорожек. На мгновение Беатрис показалось, что сад заполонили призраки — с черными провалами вместо глаз, шепчущие неясные жалобы, и она задрожала.
«Мне нечего опасаться. Силы зла не властны в такой день».
Ее губы шевельнулись, шепча «Pater noster…». Подставив лицо ветру, она оперлась на балюстраду. Наваждение немного рассеялось, и, встряхнув головой, Беатрис спустилась вниз. Она медленно пошла вглубь сада — подальше от весело гомонящих людей.
И Инес, и донья Леонора, как сговорившись, твердили о жестокости дона Мигеля, но Беатрис знавала людей, которые причиняли бесконечные мучения своим близким лишь в угоду своей прихоти. Так может и другие слухи сильно преувеличены?
«Даже если… а я не могу этого знать наверняка… Если маркиза де Франкавилья была любовницей моего мужа, этот разговор доказывает, что их связь осталась в прошлом…»
«Как и донья Арабелла?» — насмешливо спросил внутренний голос.
Беатрис прерывисто вздохнула: она избегала думать о таинственной женщине, но сегодня уже дважды воспоминания о ней всплывали в памяти.
«Но ведь это не значит, что дон Мигель и дальше будет желать объятий других женщин…»
«…наивно полагать, что узы брака способны удержать такого мужчину, как он…» — ядовитые слова маркизы де Франкавилья жалили в самое сердце.
Она невольно представила маркизу, млеющую от любовной неги и Мигеля, склонившегося над ней, и всхлипнула. Словно в ответ на ее мысли, приглушенно рассмеялась женщина. Беатрис вскинула голову: она и не заметила, как дошла до расположенного в центре сада лабиринта. Стена из подстриженного кустарника превышала человеческий рост и сквозь мелкую густую листву было невозможно разглядеть, кто укрылся за ней. Снова смешок и звук поцелуя. Беатрис обмерла; она стояла, вся обратившись в слух.
— Дон Родриго, вы слишком напористы, — прошептала женщина, что-то неразборчиво пробормотал незнакомый мужской голос.
Беатрис облегченно перевела дух. Она отступила назад, гравий скрипнул под ее ногой и молодая женщина застыла, боясь выдать себя неосторожным движением. Однако любовники были настолько заняты друг другом, что ничего не услышали. С площадки перед дворцом долетали возгласы и взрывы смеха, однако у Беатрис не было никакого желания возвращаться во дворец. Заметив узкую боковую аллею, она свернула туда. Где-то неподалеку журчала вода,
«Возможно, я все-таки увижу фонтан знаменитого Бертуччи», — усмехнулась Беатрис и пошла, ориентируясь на звук.
Фонтан представлял из себя чашу, стоящую на спинах львов. Струи воды стекали из их пастей, падая в небольшой бассейн, облицованный каменными плитами. Повеяло свежестью, Беатрис сразу же стало легче дышать. Она присела на мраморную скамью, стоявшую под раскидистым эбеновым деревом, удивляясь, как садовники позволили ему так разрастись.
После общения с доньей Леонорой, Беатрис ощущала себя потерянной, как будто бы все происходило не наяву. Сколько же времени она бродит по саду? Пора вернуться, наверняка, Мигель тоже ищет ее…
Послышались шаги и негромкие голоса: на этот раз разговаривали мужчины, и они явно направлялись к фонтану. Беатрис вскочила, чтобы уйти, но в следующий миг узнала мужа. А его собеседником был тот самый дон Алонсо, так встревоживший ее во время ужина! Густая тень скрывала Беатрис, и мужчины не могли ее видеть. Она прижалась к стволу дерева, напряженно вслушиваясь в обрывки фраз. Довольно с нее тайн на сегодня, она останется и узнает, о чем они говорят!
***
Хмурясь, де Эспиноса проводил взглядом жену, которую маркиза де Франкавилья чуть ли не тащила за руку. Черт, угораздило же де Ованду поручить Беатрис заботам именно доньи Леоноры!
Ему казалось, что его роман с маркизой случился много лет назад, и даже — что все было не с ним, а с абсолютно незнакомым ему человеком. А ведь прошло немногим больше года с тех пор, как они виделись в последний раз. Впрочем, ему на тот момент было не до любовных игрищ. Трудно сказать, что чувствовала Леонора. Его это мало волновало, а прекрасная маркиза отменно умела притворяться. Приличия требовали, чтобы он пригласил маркиза и маркизу де Франковилья на свадьбу, что он и сделал, особо не раздумывая. Теперь же им владело беспокойство, и он хотел как можно скорее разыскать Беатрис. Она совершенно не искушена в интригах, а с Леоноры станется наговорить ей гадостей под видом любезности. Де Эспиноса перевел взгляд на наместника и, сдерживая нетерпение, спросил:
— Вы что-то желали обсудить, дон Барталомео?
— Прошу вас в библиотеку, сеньоры. Побеседуем, — кивнул де Ованда ему и дону Алонсо и поднялся с кресла.
Черт! А он-то надеялся, что это был всего лишь отвлекающий маневр со стороны де Ованды, чтобы предотвратить ссору. И о чем же им разговаривать с де Ларой?
И пока де Ованда зачитывал им пришедшие из Европы письма с новостями минимум двухмесячной давности, и последние распоряжения его величества и Королевского совета, подозрения дона Мигеля в бессмысленности какого бы то ни было обсуждения становились уверенностью. Все это было ему известно или не имело для колоний Новой Испании никакого значения. А назавтра должно состоятся еще одно совещание. Так зачем же де Ованде собирать их сейчас?
Дон Алонсо внимательно слушал наместника, а де Эспиноса с досадой барабанил пальцами по столешнице, пока не перехватил пристальный взгляд наместника из-под полуопущенных век. Дон Барталомео неспроста затеял этот фарс, ему явно было нужно понаблюдать за представителями враждующих семей. И кажется, он забавлялся. Тогда де Эспиноса, мысленно посылая все к чертям, придал лицу безразличное выражение и скрестил руки на груди.
Наконец де Ованда исчерпал запас писем, и произнеся напоследок небольшую верноподданническую речь, возвестил, что «пора оставить заботы и вернуться к увеселениям». Дон Мигель поспешил выйти из библиотеки, прикидывая в уме, где искать жену. В одном из залов он увидел донью Леонору, которая стояла в нише возле окна в обществе юноши в вопиюще красном, расшитом по последней моде камзоле. А где же Беатрис?
Юнца как ветром сдуло, едва он завидел приближающегося адмирала де Эспиносу. А донья Леонора взглянула на него безо всякого восторга:
— Не стоит пугать моих поклонников, дон Мигель.
— Зачем вам пугливый поклонник, донья Леонора? Ваша красота еще долго будет привлекать мужчин, и среди них непременно найдутся те, которые будут гораздо достойнее вашей благосклонности.
— Но не вы?
— Не я.
— Очевидно, вам по вкусу прелести иного толка, — высказав эту колкость, Леонора презрительно поморщилась.
— Очевидно, — усмехнулся де Эспиноса. — Не окажите ли вы мне любезность поведать, где моя жена?
— Разве я сторож вашей жене, сеньор де Эспиноса? — рассмеялась Леонора. — Ей быстро наскучило мое общество и она ушла в поисках развлечений. Загляните в лабиринт, там всегда происходит… много чего интересного.
Не ответив, де Эспиноса церемонно поклонился. Он решил последовать совету и спустился в сад: Беатрис действительно могло утомить празднество. Но едва он выбрался из толпы гостей, как столкнулся с де Ларой. Тот стоял, загораживая ему дорогу, и де Эспиноса надменно выпрямился, в упор глядя на извечного врага.
— Полагаю, нам двоим тоже есть о чем потолковать, дон Алонсо?
— И на этот раз вы правы, дон Мигель, — хмыкнул тот. — Все собрались здесь в предвкушении фейерверка, так что у Львиного фонтана нам никто не помешает.
Некоторое время они шли бок о бок, подобно закадычным друзьям, и де Эспиносе пришло в голову, что у старинной, проверенной временем дружбы есть что-то общее с такой же старинной враждой: в обоих случаях тебе трудно расстаться с объектом твоих чувств.
Они свернули на аллею, ведущую к фонтану. Гул голосов отдалился, и де Лара первым нарушил молчание:
— У меня к вам предложение, дон Мигель.
— Я весь внимание, дон Алонсо.
— Подайте в отставку.
— Ого! — воскликнул де Эспиноса. — Выпитое за ужином вино помрачило вам разум?
— Не спешите иронизировать. Сейчас вы все еще в зените славы.
— Неслыханная наглость. И вы осмеливаетесь полагать, что я приму ваше предложение?
— Вам стоит подумать о нем, дон Мигель. Совсем немного — и чаша терпения его величества переполнится…
— Верно, у вас уже кто-то намечен на место адмирала? — перебил его де Эспиноса. — Кто? Сыновей у вас, как мне известно, нет. Или вы сами желаете возглавить эскадру?
— Говорите тише, а то кто-нибудь из приглашенных может счесть нашу беседу занимательнее обещанного доном Бартоломео зрелища, — хмыкнул де Лара. — Нет, я не желаю занять ваш пост. Но буду предельно откровенен. Мы оба знаем, что вы творили в последние годы. Я даже не стану касаться ваших нападений на английские корабли. В конце концов, англичане — не более чем еретики, и это богоугодное дело. Пусть даже сейчас мы в союзе с Англией. Но ваше пренебрежение долгом осенью прошлого года… Король был очень разочарован, когда ему сообщили, но пока не принял никакого решения относительно вас.
— Дон Алонсо, разве это не свидетельствует, что его величество Карлос верит в мою преданность ему и Испании? — усмехнувшись, парировал дон Мигель.
— Это можно исправить, — прошипел де Лара, которого язвительные реплики адмирала вывели-таки из себя. — У меня хватает влиятельных друзей при дворе.
— Пусть они попробуют. Или отправляетесь в Мадрид и попробуйте сами.
— Вы необычайно самоуверенны, и это вам дорого обойдется!
— Посмотрим.
С минуту де Лара молчал, а потом вдруг спросил:
— Вам знаком Нуньес Морено?
— Не имею чести знать этого сеньора.
— Это матрос с «Санта-Изабель» Того самого галеона, который должен был защищать у берегов Мартиники ваш брат.
Дон Мигель подобрался, как перед атакой:
— С «Санта-Изабель» никто не спасся.
— Нуньес был вполне жив этим утром, — пришел через дона Алонсо кривить губы в подобии усмешки. — Он рассказал мне прелюбопытнейшие вещи.
Де Эспиноса саркастически спросил:
— И где же он до сих пор был со своими откровениями?
— В плену. На Барбадосе. Вместе с пятью другими несчастными он был подобран англичанами и доставлен на остров. Затем туда нанес визит дон Диего, что достойно внимания само по себе. Одно дело — корабль, поглощенный морской пучиной, а другое… Впрочем, вернемся к Нуньесу. Пленных освободили, однако их злоключения на том не закончилась. Наутро лодки с возвращающимися солдатами были потоплены пушками корабля вашего брата. Оказалось, что ночью англичане захватили корабль, а дон Диего… да смилуется Господь над его грешной душой.
— Не вам рассуждать о грехах моего брата, — рука дона Мигеля сжалась, будто стискивая эфес клинка. — Самое время закончить наш разговор, сеньор де Лара.
— И все-таки, дослушайте до конца. Я не сказал еще самого главного. Это поможет вам… принять верное решение, — де Лара сделал паузу, пристально посмотрев на дона Мигеля, но поскольку тот молчал, продолжил: — Нуньесу повезло, он снова уцелел, хотя можно ли это назвать везением? Сам он так не считает. Пять последующих лет были для него сущим адом, и он не раз молил Небеса ниспослать ему смерть. Но я не буду утомлять вас перечислением мук, перенесенных бедолагой и невероятными обстоятельствами его побега из плена. Для нас важно другое: Нуньес утверждает, что именно дон Диего повинен в гибели «Санта-Изабель».
— Ложь, — медленно проговорил де Эспиноса. — Диего сражался до последнего, защищая галеон. Ему с трудом удалось вырваться, и он ушел лишь после того, как англичане высадили десант на борт тонущей «Санта-Изабель». «Сан-Фелипе» получил столь обширные повреждения, что едва добрался до Пуэрто-Рико.
— А Нуньес рассказал мне, что дон Диего заставил капитана Гонзалеса, командующего «Санта-Изабель», снять пушки. Чтобы загрузить серебряные слитки. Галеон был совершенно беззащитен. Англичанам удалось загнать их на мелководье. «Сан-Фелипе» имел более мелкую осадку и смог покинуть место боя. Иными словами — сбежать. А «Санта-Изабель» осталась на растерзание врагу…
— Дон Алонсо!
— Неужто вы не знали об этом? — с наигранным удивлением спросил де Лара. — И о том, кому принадлежали слитки?
Как бы не был де Эспиноса взбешен словами дона Алонсо, он призвал на помощь всю свою выдержку: он не доставит удовольствия врагу видом своего гнева.
— Легко оболгать того, кто уже не может дать ответ, — угрюмо ответил он.
— Вы, должно быть, недоумеваете, к чему я ворошу прошлое? — вкрадчиво спросил де Лара. — Ведь дон Диего ныне пребывает вне досягаемости королевского правосудия. Но… не торопитесь отметать мое предложение. При умелом подходе все можно будет обернуть против вас. Сомнительно, чтобы дон Диего действовал без вашего ведома. Отставка — и я ничего не предпринимаю.
— Доказательства, дон Алонсо. Доказательства! — резко бросил дон Мигель, отворачиваясь от де Лары. — Путь ваш Нуньес повторит свои россказни в моем присутствии.
Де Лара тихо ответил:
— Всему свое время, дон Мигель. Нуньес скрывается в надежном месте; братьям да Варгос, вашим волкам, до него не добраться. И помните, что спину верблюда сломала соломинка…
Дон Алонсо ушел, а де Эспиноса, борясь с бешенством, смотрел в поблескивающие в свете луны струи фонтана. Он ничего не знал про пушки, равно как и про слитки. Диего рассказал лишь то, что у «Санта-Изабель» открылась в трюмах течь, галеон начал отставать от каравана, и «Сан-Фелипе» остался его прикрывать…
Де Лара и вправду мог устроить ему серьезные неприятности, и нельзя было пускать дело на самотек. Ну что же, никогда доселе род де Эспиноса не склонял головы перед родом де Лара, и так будет и впредь. Надо вызвать Эстебана и расспросить его как следует. Надо выяснить, не было ли на галеоне груза, предназначенного для дона Алонсо. Тогда ему можно будет выдвинуть обвинения в личной корысти. И пусть Лопе перевернет верх дном Санто-Доминго, но он отыщет внезапно воскресшего матроса, в каком бы надежном месте тот не прятался…
Со свистом и шелестом в небо взвилась ракета, предваряющая начало фейерверка и дон Мигель вздрогнул: в зеленоватом свечении он увидел жену, стоящую с другой стороны фонтана под деревом.
— Беатрис?! — он быстро подошел к ней. — Ты давно здесь?
Она расширившимися глазами смотрела на него, будто не понимая смысла вопроса, и де Эспиноса положил руки на ее плечи.
— Что с тобой? Ты заболела? — с тревогой спросил он, вглядываясь в ее лицо.
— Я хотела взглянуть на фонтан Бертуччи… — Беатрис нервно рассмеялась. — По совету доньи Леоноры…
— Что ты слышала?
— Вода заглушала слова, но…
Беатрис ожидала вспышки гнева, но к ее удивлению, дон Мигель спокойно сказал:
— Полагаю, что достаточно. Ничего страшного. Это не первая и не последняя моя стычка с доном Алонсо.
— Но он угрожал вам. И обвинял!
Де Эспиноса улыбнулся, хотя ярость все еще кипела в нем. Но сейчас ему было важно успокоить растерянную жену. Она испугана, и у нее есть все на то основания, ведь она впервые столкнулась с особенностями забав высшей знати. И Бог весть, что еще ей наплела Леонора…
— В угрозах дона Алонса нет ничего нового. А обвинять… В чем? Ты же слышала наш разговор.
— И как вы поступите?
— Я сделаю все, чтобы отстоять честь де Эспиноса и защитить мою семью.
— Все? — переспросила Беатрис и содрогнулась, подумав о несчастном матросе с «Санта-Изабель».
— Да, Беатрис. Все, — жестко произнес дон Мигель. — Уверен, что Нуньес Морено лжет или в плену тронулся умом. Я разыщу его и докажу это. Что касается милости короля — на все воля Господа. Но до сих пор его величество не принимал во внимание наветы врагов рода де Эспиноса. Не тревожься, что бы ты ни услышала или что бы еще тебе не пришлось услышать.
В этот миг небо над ними взорвалось разноцветными огнями. В их отсветах лицо дона Мигеля превратилось в фантасмагорическую, пугающую маску, и Беатрис слегка подалась назад, будто желая отшатнуться. Тогда он слегка сжал руками ее плечи, бережно удерживая ее.
— Не тревожься, — терпеливо повторил он. — Ты моя жена и под моей защитой. Верь мне.
— Верю, — выдохнула она и прижалась к нему.
Поезд однорельсовой электрической дороги бесшумно пронесся над горным ущельем, обогнул черную базальтовую скалу и нырнул в горловину туннеля.
Вспыхнули плафоны, мягким, молочным светом заливая кремовое двухместное купе.
— Еще долго ехать? — спросил Сергей.
Прильнув к окну, он пытался рассмотреть облицовку стен туннеля.
— Последний перегон, — ответила Ноэлла. — На следующей остановке выходим.
— И тогда?
— Пойдем пешком. От конечной остановки до вершины недалеко.
Плафоны погасли. В окно ворвался свежий воздух. Поезд, оставив позади себя каменные толщи, вздрагивая и слегка покачиваясь, летел на головокружительной высоте над долиной.
Далеко внизу извивалась серая ниточка шоссе, жучками представлялись скользившие по ней электромобили, узкой щепочкой казался мостик через глубокий каньон.
Местность была густо населена. Мелькали колоннады, башенки, причудливые беседки, увитые пунцовыми побегами. Всюду были видны результаты упорного труда аэров. Поблескивали стекла теплиц, гнулись под тяжестью зреющих плодов ветви фруктовых деревьев, били фонтаны, украшенные арабесками и изваяниями.
Предгорья радовали взор причудливостью очертаний, мягкостью линий, богатством красок.
Когда поезд, приближаясь к конечному пункту приморской ветки, замедлил ход, Ноэлла и Сергей покинули купе.
Равновесие узкого и длинного вагона, из которого они вышли, обеспечивали пластмассовые диски, приводимые в быстрое вращение электрическими моторами. Гироскопический эффект этих дисков — волчков с вертикальной осью вращения — не позволял вагону наклониться. Ни ветер, ни передвижение пассажиров внутри вагона не могли нарушить его равновесия. Для того, чтобы опрокинуть диск-стабилизатор, надо было приложить усилие в сотни килограммов.
Конечная остановка была со всех сторон окружена лесом. От станционного навеса к вершине горы вела пешеходная тропа. Огибая деревья, она круто поднималась по каменистому склону. Море, исчезнувшее было из вида, вскоре выпуклым бирюзовым щитом возникло слева от тропы.
Океанский ветер, сдувая влажные испарения, умерял зной. Здесь, в горах, Сергею дышалось легче, чем внизу, вблизи моря, где температура воздуха была выше, а влажность больше.
Не испытывая сердцебиения и одышки, он не отставал от Ноэллы, с легкостью козочки взбирающейся на вершину. Он даже успевал полюбоваться очертаниями, живописных скал, бросить беглый взгляд на подобие земных лиан, обвивавшее стволы лесных великанов.
Минут через двадцать Ноэлла и Сергей добрались до большой поляны. Со стороны главного хребта волнами спускались к ней горные кряжи, заросшие кустарником и усеянные серыми каменными глыбами.
На юге, над каньонами, повисла арка моста. Ажурный переплет ее отчетливо выделялся на фоне моря. К мосту со стороны тупика приближался гироскопический состав. Он про несся зеленой суставчатой змеей над пропастью, повернул куда-то влево и исчез.
За поляной характер леса изменился. Лиственные породы сменились хвойными. Исчезли пунцовые лианы, реже попадались кремовые папоротники и оранжевые хвощи.
Стала иной и фауна. Вместо разноцветных бабочек в воздухе летали сизые мохнатые насекомые с головами кузнечиков и туловищами шмелей. Иногда с резким писком, широко распластав перепончатые крылья, проносились узки — уродливые четвероногие с острыми когтями и длинным хвостом. Между камнями бегали шипоносные ящерицы и, раздувая шею, громко шипели.
— Не бойтесь их, — сказала Ноэлла, когда Сергей инстинктивно отпрянул от одной из них. — Они не кусаются. Некоторые держат их в домах. Где есть эти шустрые существа, там нет гу, ядовитых пауков.
Перед вершиной лес поредел.
Дойдя до опушки, молодые люди оказались у границы открытого горного плато, изборожденного выходами пластов известняка и изрытого воронкообразными углублениями.
На вершине горы белело здание энергостанции, питающей энергией Аоон и примыкающие к нему прибрежные селения.
В полукилометре от станции, среди хвойных деревьев с зонтичными кронами и пунцовых лоз, виднелась причудливая многоэтажная, постройка, похожая на сказочный дворец. Стены ее переливались всеми цветами радуги. На широких террасах, поддерживаемых зеленоватыми и мелочно-белыми колоннами, в лоджиях, на плоской крыше сидели и полулежали в креслах-качалках аэры в розовых, кремовых, голубых одеждах. Побеги вьющихся растений обвивались вокруг баллюстрад, -фигурных стоек, водосточных труб.
Здание представлялось издали необычайно легким. Казалось, оно висит в воздухе.
— Что это? — спросил Сергей, любуясь изящными очертаниями постройки.
— Санаторий, — ответила Ноэлла.
— А почему он такой прозрачный и как будто светится изнутри?
— Дворец построен из прозрачной пластмассы, отлитой в виде блоков и плит. Они подвергаются специальной обработке и располагаются так, чтобы сквозь внешние стены нельзя было рассмотреть содержимое комнат… В нем все из этого прекрасного материала. Пол и стены, лестницы, крыша, мебель, статуи, трубы, по которым подаются вода и газ. Все.
— А как же здание дышит?
— Некоторые плиты сделаны пористыми… Подобных дворцов в окрестностях Аоона несколько. Вам он понравился?
— Очень. Больше многих других. В нем удачно сочетаются пластмассы различных оттенков. Широкие окна придают ему воздушность, башенки и шпиль центрального купола делают его стройным, Если оно к тому же удобно для отдыха и лечения, то вашего зодчего можно поздравить. Он обессмертил свое имя.
— Хотите подойти ближе? — спросила Ноэлла, довольная тем, что творение ее соотечественника пришлось по вкусу Сергею.
— С удовольствием.
И они, оставив энергостанцию слева от себя, направились к дворцу, переливавшемуся и сверкавшему, как исполинский самоцвет.
До здания оставалось метров триста, когда из кустов вышел высокий, нарядно одетый венерянин и, зло сверкнув на Сергея продолговатыми темными глазами, взял Ноэллу за руку и отвел в сторону.
Минут пять они о чем-то говорили. Ноэлла как будто оправдывалась и пыталась успокоить незнакомца, тот, возражая, казалось, упрекал ее. Голос его был резкий, неприятный. Незнакомец усмехался, кривил рот, качал недоверчиво головой.
Сергей не смог понять, о чем они спорят.
Наконец выражение замкнутого, высокомерного лица незнакомца смягчилось, жесты перестали быть угрожающими, в тоне голоса появились добродушные нотки.
И тогда Ноэлла улыбнулась. Она напоминала в этот момент человека, только что одержавшего трудную победу и радующегося результатам своих усилий.
— Кто это? — спросил Сергей, когда незнакомец так же неожиданно исчез в кустах, как и появился.
— Туюан, — ответила Ноэлла и, помолчав, добавила: — мой… друг.
— Он отдыхает в этом санатории?
— Нет.
— Он строитель? — допытывался Сергей, которому смуглый венерянин не понравился.
— Туюан заведует гравитационной лабораторией аэрофлота. Он пытается разгадать тайну всемирного тяготения.
— Хочет стать магом гравитационных нолей? — Сергей усмехнулся. — Чего он добивается?
— Власти над силой тяжести.
— Он тщеславен?
— Немного.
— И, вероятно, мечтает произвести переворот в науке.
— Недавно Туюан, — задумчиво проговорила Ноэлла, — сказал мне, что ученый, подчинивший себе силу тяжести, получит неограниченную власть над миром. Но это была, конечно, шутка.
— В каждой шутке есть доля правды… Наверное, ваш Туюан причисляет себя к избранным натурам, которым надлежит властвовать над другими… Он произвел на меня впечатление фанатика, не останавливающегося ни перед чем.
— Вы к нему несправедливы… Пока он никому не причинил зла.
— Пока, а в дальнейшем?… Когда дорвется до власти.
Сергей замолчал.
Искоса поглядывая на Ноэллу, удивленную его горячностью, он пытался понять, почему так обрушился на ее… друга Туюана. Что он, в сущности, знает о нем? Ничего. И все-таки этот венерянин ему антипатичен, и своим неожиданным появлением пробудил в душе смутное беспокойство.
«Странно, — думал Сергей. — Чего я так распетушился? Неужели моя вспышка вызвана тем, что этот индивидуум посмотрел на меня свысока, как на какую-то бессловесную букашку? А может быть, я приревновал его к Ноэлле? Этого еще не хватало… Он, она и некто третий, жаждущий стать властелином мира».
— О чем вы задумались? — спросила Ноэлла, прерывая гнетущее молчание. — Вспомнили что-нибудь неприятное?
— Я думал о печальной судьбе суперменов… сверхлюдей…
Сергей запнулся. Как объяснить Ноэлле, какой смысл вкладывает он в это понятие? Рассказать ей о жизни Наполеона и его заключении на острове святой Елены? Поведать о том, как пришел к власти Муссолини и чем закончился поход гитлеровских орд на Восток?
В нескольких словах нельзя пересказать главнейшие события последних двух — столетий. Нет смысла даже и пробовать. Разве перебросишь мост через пропасть, отделяющую внутренний мир земных людей от внутреннего мира венерян? В различных условиях они развивались, различные вкусы, нравы, взгляды, общественные институты присущи людям и аэрам…
И опять Сергей пожалел о том, что в его распоряжении нет кинофильмов. Исторические, географические, художественные фильмы лучше всяких речей позволили бы венерянам получить правильное представление о климате Земли, ее флоре, фауне, общественном укладе в социалистических и капиталистических государствах, достижениях науки, техники, искусства.
Язык рисунков, пожалуй, еще более универсален, убедителен, чем язык математики. Даже плохо выполненная многоцветная картина производит на мыслящее, зрячее существо более сильное впечатление, чем трехэтажная формула с интегралами, производными, кубическими корнями. И не математические символы, а образы, картины питали корешки первых побегов мышления.
Ноэлла обладала большими лингвистическими способностями. Это позволило ей быстрее других венерян научиться говорить по-русски. Она не только легко запоминала слова, но и произносила их почти без акцента, изумительно точно воспроизводя интонацию собеседника.
Однако смысла многих земных терминов она никак не могла постигнуть. Вот и сейчас мудреное слово «супермен», вырвавшееся у Сергея, повергло Ноэллу в замешательство.
Сергею с большим трудом удалось объяснить ей, почему он сравнивает Туюана со сверхчеловеком и отчего уверен, что даже гениальнейший ученый не сможет стать властелином мира.
— Даже мудрейший из мудрых, — назидательно говорил Сергей, — не в состоянии самолично управлять миллионами разумных и свободолюбивых существ. Все диктаторы на Земле неизменно терпели крах. Одного сослали на скалистый остров, другой отравился накануне падения столицы своей империи. Силициуса тоже когда-нибудь свергнут. Не век он будет дурить голову ямурам.
— Туюан — не Силициус, — обиженно проговорила Ноэлла. — И потом он не в таком смысле говорил о власти над миром.
— А в каком же? — тон Сергея стал саркастическим. — Тиран остается тираном независимо от того, что на нем — мундир военного, мантия монаха или сюртук академика.
— Но если ученый, в самом деле, подчинит себе тяготение, — возразила Ноэлла, — и сможет лишать веса любые предметы, разве не докажет он этим своего превосходства над другими? Его хотят взять в плен, а он наводит на врагов лучи, делающие тела невесомыми. Все поднимается к облакам — орудия, корабли, войска. Ученого нельзя ничем поразить. Он неуязвим. Снаряды, достигнув границы отрицательного поля тяготения, которым ученый окружил свою лабораторию, взмывают вверх, как пушинки, летательные аппараты перестают подчиняться летчикам… Что можно противопоставить такому изобретателю? Где найти защиту от его лучей, проникающих всюду? Разве нельзя такого ученого назвать властелином мира?
— А время?! — воскликнул Сергей, уязвленный тем, что Ноэлла продолжает защищать Туюана. — Не забывайте про время. Все тайное раньше или позже делается явным. Ваш гипотетический ученый недолго будет оставаться монополистом. Его открытие неизбежно станет достоянием других. Для науки не существует секретов. Против всякого яда находят противоядие. От лучей, делающих тела невесомыми, тоже найдут защиту. И если сперва некоторые преимущества будут на его стороне и ему, возможно, удастся овладеть каким-нибудь островом, то в дальнейшем эти преимущества будут сведены на нет и авантюрист, возомнивший себя владыкой мира, окажется в сумасшедшем доме…
— Ай-ай-ай! — седой Анлу покачал головой, осторожно расправляя листики, сморщенные, словно кожа на его ладонях. — Что же ты, зюсечка? Чего тебе не хватает? Света аль удобрений? Водицу речную процеживаю, как полагается. Что же ты хиреешь?
В хижину без стука ввалился сосед Анлу — богатырь, косая сажень в плечах, шею не угадать между плечами и головой.
— Здорово, Хоббит!
— Сколько раз говорил, не зови меня так! Я же не называю тебя… Харя!
Гость довольно похрюкал.
— А чё, норм погоняло. Харя… звучит! Короче, Хоббит, дело есть от Самого! — Харя воздел очи горе и многозначительно указал куда-то вниз, между босых ступней.
— Что на этот раз?
— Узнал он о твоём хобби и решил приспособить, значит, во славу нашей Родины!
Анлу поморщился.
— Но я давно отошёл от дел… Да и как ему мой огород может пригодиться?
— Короче, слух сюды. Цветочки твои теперь будут плоды приносить. Вот — эликсир, капнешь на ростки, и через седмицу из бутона вылупится…
— Дюймовочка?!
Харя снова зашёлся в хрюкающем смехе.
— Гы. Тоже мне, крот нашёлся! Ну да, что-то типа того. Удобрения свои выбрось, буду приносить идеологически верные. Вот, на, глянь!
Он потянул старику пакет. Тот с сомнением взял и прочитал маркировку:
— Пепел. Высший сорт. Отборные маньяки-убийцы! Сделано в жаровне номер семь.
— Не, ну это щас маньяки. Я всякое-разное буду приносить. И лжесвидетели будут, и прелюбодеи… Ты уж тут займись, как её, селекцией! Выведем лучшие сорта.
— Да что делать-то? Не понимаю.
— Вот ты тупой! Дюймовочки эти полетят туда, — он ткнул пальцем вверх. — И будут воздействовать на умы некрепкие. Склонять ко всякого рода грехам, ну ты в теме. Когда подберём наилучшее сочетание удобрений, поставим на широкое производство. И будет польза от твоего огорода! Усёк?
Выходя, Харон обернулся.
— И это, Хоббит… Воду из Стикса не фильтруй. Микро, как их, элементы оттуда для нашей цели весьма пользительны!
***
Анлу прошёл мимо длинных рядов саженцев и остановился возле малыша, разительно отличавшегося от соседей. Те — под сажень, а этот едва до колен доставал. Те с десятком бутонов каждый, он лишь с одним. Да и внутри полупрозрачных бутонов промышленных экземпляров зародыши были злобные, зубастые — Анлу всякого навидался тут, но старался лишний раз не смотреть на них. Зато Сам будет доволен…
Воровато оглянувшись, старик открыл коробку и достал спрятанный за тряпьём маленький пакетик. «Пепел. Низший сорт. Ложно осуждённые…» — было написано на нём от руки.
Потом Анлу сдвинул ковёр, открыл потайной люк в полу и достал оттуда флакон святой воды. Чего ему стоило достать всё это тут, лучше не вспоминать!
Удобрив и полив маленький цветок, он спрятал всё обратно. Цветок выпрямился и даже слегка подрос. Милое крошечное тельце внутри бутона улыбнулось во сне.
Старик вздохнул, вытирая пот со лба. Хорошая выйдет муза, добрая!
План Самого будет выполнен. А то, что одна муза вышла бракованной… Спишем на козни святых сил.
Должен же кто-то ответить за то, что в Аду производится что-то прекрасное?
ссылка на автора
Александр Богданов https://litmarket.ru/aleksandr-bogdanov-1-p1210
На этот раз нет никакой Третьей башни в Риль Суардисе, да и самого Риль Суардиса тоже нет. Только черное небо, проколотое иглами звезд. Только мокрый ветер, пахнущий морем и соснами. Никакого коридора — только вода и скалы. Никакого мозаичного паркета — только песок, черный на черном, невидимый, но горячий. Только тьма, полная и почти беспросветная, если бы не…
Если бы, да.
Свет — яркий, ослепительный, бьющий из самой сердцевины тьмы и делающий ее еще темнее.
Весь этот темный остров посреди темного моря — всего лишь обрамление для сияющей драгоценности, этакая подушечка черного бархата. Даже самые яркие фейские груши днем выглядят тусклыми и невзрачными, ночью же кажутся ярче солнца, а тут тебе не жалкий светлячок, не фонарный жук, не оставленная на подоконнике лампадка для заблудившегося путника — костер до небес в самой сердцевине вечной обезмагиченной темноты, сигнальный маяк с мощнейшим прожектором, ослепительное пламя светлого дара…
Светлый шер.
Очень сильный светлый шер, сильный и щедрый, швыряющий свою силу в пространство так, словно она у него безгранична, словно он не понимает, как это опасно, словно он уверен в своем бессмертии. Такой сильный, горячий, вкусный и сладкий до дрожи светлый шер. Такой притягательный.
Такой знакомый…
Да что он творит?! А еще полковник Магбезопасности…
Черная вода плещет о черные скалы под черным небом, лижет черный песок. Черная вода полна черной жизни, биение жизни ощутимо и под песком, и в черном лесу, и эта жизнь такая же черная. Она выходит из черного леса на черную траву вокруг пляжа. Она прячется под пушистой шкуркой, яркой, словно язычок пламени, золотисто-рыжей в черную полоску. Она обнажает в улыбке белоснежные клыки, острые и длинные, шевелит мягкими ушками, прекрасная и грациозная, как и полагается быть жизни, если она кошка. Даже очень большая и очень похожая на человека.
Много кошек.
Большие, по-своему даже разумные. Почти позабытые, ставшие сказкой, которую рассказывают детям зимними вечерами, такие же потомки драконов, как шеры или ире, и точно так же питаются магией. Они тянутся к светлому дару, жадно и голодно, выстраиваясь напряженным эскортом вдоль незримой границы. Они тянут на себя все, до чего могут дотянуться.
С моря в них бьет тугая волна стихийной ярости — прочь! Не дам! Мое! И тоже тянет, тянет, тянет в бездонную черную воронку…
Свет одинаково манит всех.
Может ли мотылек устоять перед притяжением пламени? Глупый вопрос. Вот и у Роне шансов не больше, чем у глупого мотылька. Да и не только у Роне.
Бабочки летят на свет, это их судьба. Они не могут иначе, свет слишком вкусный, слишком яркий, слишком нужный. И много, очень много темных ночных бабочек, которым он нужен. Они пьют его, жадно и ненасытно, словно нектар с огненного цветка, непонятно каким чудом вдруг расцветшего на черном песке, где и мух не водилось, не то что смысла… Они пьют — и не могут напиться. Их слишком много. Бабочки, змеи, кошки, им всем нужен свет, они все крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, миллионами черных крылышек, или не крылышек, но все равно…
Да какого дысса?!
Он что, совсем ничего не соображает?..
— Дайм!
Роне не помнил, как оказался рядом, внутри защитного кокона. Нет, он не рвал его, не взламывал щиты, просто вдруг оказался рядом, вплотную, подхватил под локти (потому что Дайм уже падал), удержал, заглянул в запрокинутое белое лицо.
— Дайм! Очнись!
Босые ноги провалились в горячий сухой песок, щиколотки обожгло, словно на противне для приготовления шамьета по-сашмирски. Белое лицо близко, очень близко, спокойное, закаменевшее, мертвое. И глаза… Выцветшие до почти полной белизны с крохотными точками зрачков. Глаза, которые уже ничего не видят.
— Дайм! Прекрати! Так нельзя!
Магия хлестала из него во все стороны, словно из пробитой неумелым инициатором линзы. Только вот при всей своей силе Дайм не был линзой, не был бездонным. Да он уже почти себя исчерпал, выжал чуть ли не досуха, как он еще стоять умудряется?! Удержать, обернуть плотными горячими крыльями тьмы, зажать пробоины, через которые вместе с магией стремительно утекает и сама жизнь…
Роне чуть не взвыл от бессилия, когда понял — не получается. Это не просто раны, пробитые в защитной оболочке, такие можно зажать, залатать, поддержать. Эти же зажать невозможно, потому что это не просто пробитые дырки — Дайм сознательно выворачивает себя наизнанку, разрываясь на два фронта и бросая все без остатка в наглые черные морды… не понимая, что им только этого и надо…
Они же просто жрут его заживо!
— Дайм! Дайм, вспомни, ты же должен помнить! Не надо с ними бороться! Ну вспомни же ты, это же азы…
Нет, так нельзя, слишком нервно, слишком много паники, она тут лишняя. Роне перехватил снова начавшее заваливаться тело под мышки, прижал плотнее, встряхнул. И заговорил совсем иным тоном, насмешливо, с издевкой, почти презрительно:
— Дюбрайн! Очнись, придурок! Включи мозги или что там у тебя вместо них! Ты с кем воюешь, недоумок? С ире?! Может, еще и с феечками тоже драться полезешь?
Вот так. Развязно, нагло, неспешно, словно впереди целая вечность и время вовсе не утекает сквозь пальцы вместе с жизнью… черно-белой жизнью. Правда, уже медленнее. И да, именно вот так, уже двойной, черно-белой, сплетенной и свитой в тугую косичку.
Потому что это получилось как-то привычно и само собой, словно иначе и нельзя, словно только так и надо, сплетая в одно перламутровую бирюзу и огненную тьму и отдавая… ладно, ладно, раз тебе это так надо, ладно, все-таки отдавая… но не так безрассудно и безоглядно, как раньше! Темные — жадные твари, очень жадные, и до своего, и тем более до чужого.
— Они ире, Дюбрайн! Они не жрут светлых шеров, и темных тоже не жрут. Они и людей не едят, только последний глупец верит в бабкины сказки! Ты меня разочаровал, Дюбрайн, я думал, Брайноны умнее…
Вот так. Стараясь работать сразу на всех слоях, может быть, хоть где-то удастся достучаться. ацепить. Разозлить. Хоть что-нибудь… И никакой паники, только насмешка, хлесткая, как удар кнута, сплетенного из огненной тьмы и бирюзового перламутра. Которого почти не осталось… Никакой паники, я сказал!
В лесу жалобно заржал единорог, почти заплакал. Он не понимал, что происходит с его хозяином, но отдавал и свою силу, раз уж тому так надо.
— Ты чем занимался на лекциях, Дюбрайн? Это же азы! Дюбрайн! Да что б тебя… Очнись балбесина! Я с кем тут…
Хлестко, наотмашь, с прорывающимся отчаяньем… нет. Нет, я сказал!
— Баст…терхази?
Голос почти беззвучен, шелест волн по песку и то громче. Но — голос. Но — глаза, которые видят… наверное.
— Нет, дысс с болотной кочки! Дайм, придурок, ты что творишь?! Это же ракшасы! Они не опасны! Они не съедят тебя, если ты им сам не позволишь!
— Съедят? — Глаза шалые, уплывающие, брови хмурятся. — Бастерхази… Что ты тут делаешь?
— Вяжу крючком ночную рубашку, а ты что подумал?! Сверни щиты, Дайм! Они же их жрут, неужели ты так и не понял?!
Перестань себя убивать…
— Бастер…хази?..
— Ладно, я понял, те лекции ты проспал, но хотя бы мне поверь!
Ну да. Поверь…
Истеричный смешок застывает в горле колючим комком. Ты сам-то себя слышишь, Роне? Ты уговариваешь светлого шера поверить темному. На слово.
Ну-ну…
— Бастерхази!
Вот же заладил, я сотню лет Бастерхази, и что? — хочет сказать Роне. Но не говорит ничего. И даже не из-за колючего комка, застрявшего в горле. И не из-за того, что бьющая в зенит тугая волна светлой магии вдруг ослабевает, опадает бессильными брызгами, втягивается обратно за щиты, которые тают… нет, уже растаяли под разочарованный скулеж ракшасов — ах, а такие вкусные, такие сочные, такие питательные щиты… были.
Просто по лицу Дайма расплывается шалая улыбка, совершенно нереальная такая улыбка, счастливая и расслабленная.
— Бастерхази… — повторяет Дайм сонным уплывающим голосом, — я тебя обожаю!
И обмякает, сонно уткнувшись носом Роне в плечо и став вдруг жутко тяжелым. Роне еле успевает подхватить его — не столько даже руками, сколько теплыми упругими лентами переплетенной энергии. И не знает, чего ему хочется больше: злиться или смеяться.
Это же надо! Уснуть вот так, стоя, почти на руках у темного! Взять и уснуть! Ну ладно, ладно, Дюбрайн, конечно, сильно вымотан, это его немножко оправдывает… но все равно! Вот так безоглядно поверить на слово, поверить и довериться, и кому?!
Нет, ну просто зла не хватает с этими светлыми!