Среди цветущих акаций, на еженедельно стриженном, в течение последних двух столетий, газоне, словно маятник, каталась коляска. В ней, тряся головой в такт движению колеса, восседал старик, укрытый тёмно-серым пледом, со свисающими до земли смешными кисточками. Кисточки трогательно заканчивались маленькими пушистыми бантиками. Периодически старец, высоко задирая подбородок, широко открывал рот и громко спрашивал сопровождающего его худого и высокого, как жердь, джентльмена:
– Руммель, ты согласен?
Последний, тоже весьма пожилой, молча кивал, продолжая маятникообразное проталкивание старой коляски по траве. Спустя полтора часа, отведённых на импровизированную прогулку, коляска с инвалидом вернулась в глубину дома, фойе которого, облицованное каррарским мрамором, было похоже скорее на вход в итальянскую базилику. На потолке-плафоне, среди пузатых херувимов, играющих среди зелёной лозы на лютне, Мелхиседек, царь Салима, подавал Аврааму хлеб и возносил ему благодарность целых девятнадцать раз…
– Мой персональный мавзолей, – хихикнул старик в кресле.
Бессменный Руммель – слуга, стаж службы которого давно перевалил за полсотни лет, слышал эти слова ежедневно. И давно не удивлялся факту: начав работать у инвалида в начале века, сейчас он, разменяв свой восьмой десяток, заканчивает службу длинною в жизнь у никак не изменившегося старикана.
Они миновали длинный коридор, словно ведущий к алтарю, и завершили прогулку в небольшом, (в сравнении с другими помещениями), кабинете. За всё время пребывания здесь, Руммель ни разу не нарушил этой традиции. Он подвёз каталку к массивным тумбам письменного стола и замер. Перед ними на фоне окна мерцала резным хрустальным огнём витрина, в которой на чёрном бархате лежала широкополая кожаная шляпа, весьма распространённая среди греческих пастухов с глухих незапамятных времён.
– Петас, Эрмия-коновяза, – ритуально произнёс инвалид.
Потом он бодро откинул плед и встал со своего технического средства передвижения. Руммель остался стоять – молча и, на вид, совершенно спокойно, словно преображение инвалида в здорового человека его ничуть не удивило.
– Иди спать, старик, – прозвучало в кабинете. – Генри привёз мне интересный рассказ, я должен побыть один. Мне, в отличие от Авраама, впервые прозванного евреем, не подадут бесплатный хлеб. Иудеи ничего не имеют даром.
Слуга, всё так же беззвучно, удалился, а инвалид некоторое время недвижимо стоял, созерцая потёртые края старой шляпы, словно испытывал религиозный экстаз. Наконец, он сделал глубокий вдох и, пройдя через весь кабинет, открыл ещё одну дверь, ведущую в персональный документарий, больше похожий на солидную библиотеку. Там на стене висел портрет основателя – Майера Амшеля Ротшильда.
– Зря ты начал, Трисмегист, я тоже помню истоки и исход, – обернувшись к шляпе, произнёс старик.
Если бы в помещении кто-то был, то наверняка в глаза пришедшего бросилось бы абсолютное сходство хозяина кабинета с портретом. Но старик был здесь совершенно один.
***
Пожалуй, самая известная, можно сказать, скандальнейшая семья в мире, обладающая колоссальными совокупными и частными богатствами – это Ротшильды. С их именем, не без оснований, связывают геноцид миллионов людей, сотрудничество с масонами, а затем, и с иллюминатами, убийство американского президента и даже участие в современной глобальной провокации с COVID-19.
Истоки богатства семьи лежат в немецком княжестве Гессен-Кассель. Там, в Ганновере, в тринадцать лет начал свой путь выросший в еврейском гетто Майер Амшель, будущий барон Ротшильд. В двадцать три года он, уже подающий значительные надежды финансист, выгодно женился на Гутле Шнаппер. Супруги родили пять сыновей и пять дочерей – основу будущей империи.
При Наполеоне Ротшильды активно продавали британские облигации, распространяя слухи о победах Франции. Обвалив биржу, предприимчивые финансисты возглавили Английский банк, завладев контрольным пакетом.
Основатель династии запретил давать наследство дочерям и всячески способствовал близкородственным кровосмесительным бракам.
Несмотря на бегство в США, бароны поддерживали Адольфа Гитлера, и есть сведения, что семья, активно контактировавшая с Ватиканом, финансировала Холокост.
Они же выступили категорически против создания государства Израиль.
Проведена удивительная связь между приказом Президента №11110 от 4 июня 1963 года о запрете банкам Ротшильдов давать под проценты деньги Правительству США и убийством Джона Кеннеди, спустя пять месяцев в Техасе.
Известнейший «сюрреалистический бал» 1972 года, устроенный Мари-Элен де Ротшильд в Шато-де-Феррье, есть не что иное, как съезд тайного общества иллюминатов, бессменным членом которого являлся Сальвадор Дали, рассказавший о нём миру.
И, наконец, мать герцогини Кейт – Кэрол Миддлтон, происходит из этой семьи. Таким образом, принц Джордж, еврей и родственник Ротшильдов по матери, со временем станет Его Величеством Королем Великобритании.
Есть и «семейные» основополагающие особенности клана. Первая – это несомненное единоначалие в течение трёх столетий и странная неистребимая легенда о бесконечной жизни отца-основателя. Вторая – высокая смертность среди непокорных членов клана и тайны, окутывающие эти смерти. Последняя – гибель Бенджамина Ротшильда, финансировавшего исследования коронавируса, непосредственно перед эпидемией.
***
Августовские подмосковные рассветы, несмотря на жаркий полдень, всегда прохладны и, по-осеннему, прозрачны, словно природа уже простилась с надеждой на летнюю жару и постепенно готовится приодеться в золото осенней листвы. Вот и сегодня, лёгкий утренний бриз дул с Истринского водохранилища, но валяющийся рядом с остывшим за ночь костром июльский номер журнала «Работница» уверенно утверждал, что бабье лето 1962 года оправдает надежды тружениц на грибы, ягоды и прочие плоды леса. Сидящий на берегу с зари Илья на грибы и ягоды не рассчитывал – он надеялся на утренний клёв, хотя рыба, почему-то, не торопилась к нему на предложенный, в виде подкормки, завтрак. И это было досадно, (хотя сам парень употребил бы другое слово). Кроме работы, он долгие годы имел только одну привязанность – рыбалку, а потому, в редкие часы отдыха, Илья проводил время на лодке с удочкой в руках, бездумно рассматривая тёмную воду подмосковных озёр.
Правда, сегодня ему было непривычно одиноко среди тишины раннего утра – в глубине одной из трёх туристических палаток спала его маленькая красавица. Он вдруг шумно вздохнул, произнёс одними губами: «Жена…» – и улыбнулся. От одного слова на сердце стало тепло и легко, и вся досада от рыбьей несговорчивости испарилась в утреннее небо.
Сзади колыхнулся зыбкий утренний туман. Никто в мире не мог так тихо подобраться к Илье. Кроме одной личности.
– Клёва не будет, – посмотрев на пустое ведро и безжизненно висящие поплавки, констатировала личность.
Богатырь поднял брови домиком и буркнул:
– Это почему?
– А кто его знает? Может, у рыбы нет желания, или вчера ты своих пескарей перекормил. Здесь явно чего-то не хватает.
– Не хватает духового оркестра, – буркнул Илья. – Рыба любит тишину. Что шуметь-то!
– Фигасе! Я и шум! – личность, с негодованием, отмела гнусный поклёп и тут же вернула его бумерангом. – Это вы, новоиспеченный жа-аних, вчера нам спать не давали. Я, было, решил, смерч локальный налетел, так ваша палатка тряслась!
Илья покраснел и, став похожим на свежесваренного рака, возмущённо принялся сматывать стоящие на распорках удочки. В этот момент один из поплавков резко нырнул и заметался под водой.
– Подсекай! Выводи! Давай, хватай! – громкие азартные крики разлетелись над песчаной косой! Бамбуковая удочка согнулась дугой, и Илья вытащил из воды возмущённо дрыгающую лапами… большую зелёную жабу!
– Ой, – раздался сзади Танин голос. Богатырь сник. Громкое хеканье жизнерадостного полковника его тоже не порадовало.
– Спускай флаг, капитан, и тащи пустое ведро к шалашу, девки завтрак сварганят, – отсмеявшись, порекомендовал Ян и отправился умываться.
Таня постояла немного и дотронулась ладошкой до широкой спины богатыря. Илья замер, а она прижалась к нему и шепнула:
– Ты спас царевну-лягушку. Пусть весь мир смеётся, но мы-то с тобой это точно знаем!
***
Борис Евгеньевич Телицын, как-то незаметно для себя и окружающих его людей в этом большом, скрытом за двухметровым забором доме, стал родным дедом для чудесным образом появившейся малявки и близким родственником для всех остальных. Постепенно, он, благодаря своей любви к приготовлению блюд, собрал невероятное количество кулинарных рецептов и книг на эту животрепещущую тему. В его личной комнате теперь стояли три больших книжных шкафа, где имелись настоящие сокровища: издание Найдёнова, все выпуски «Домоводства» и некоторые совершенно раритетные книги, которые притащил, (как мышка-норушка), его начальник. Познакомившись с кухнями Египта и Китая, новоявленный повар, каким-то пятым чувством, умело совмещал несовместимые рецепты, периодически радуя вкусовыми чудесами постояльцев и друзей. Кроме того, за каких-то пятнадцать послевоенных лет, в погребе, организованном под кухней, Ян лично соорудил полки, на которых стояло и лежало больше ста непонятно откуда привезённых и очень редких коньяков, а также других, так любимых хозяином коллекции напитков. Сотрудники Особого отдела, в редкие праздничные и знаковые для них дни, теперь смаковали столетний коньяк после изысканного обеда.
Получив редкий приказ от начальства, Борис Евгеньевич за трое предоставленных ему суток, смог создать несколько новых блюд и теперь, в ожидании приезда утащенной на озеро неутомимым Яном компании, считал последние минуты, отведённые для стоящей в духовом шкафу утки.
Но тут звонок телефона отвлёк его внимание:
– Телицын у аппарата. Коротко изложите своё дело, пожалуйста.
– У тебя всё готово? Я их везу!
– Если вы меня отвлечете ещё на две минуты, то горячее погибнет. К тому же, рецепт маскарпоне вы мне так и не передали.
– Вообще-то, он в конверте на рабочем столе. Правда, в моем кабинете! Мы будем через пятнадцать минут. Жди!
***
Праздник был в разгаре. Радость, так сказать, психологическая успешно совмещалась с радостями гастрономическими, и оттого поднялась на недосягаемую высоту. Особенно после холодных закусок.
На горячее подавали утку по-пекински, запечённую форель в сырно-сливочном соусе с красной икрой и крохотные, скорее похожие на пельмени с длинным хвостиком, хинкали. Присутствующие на празднике гости, слегка удивлённые, но счастливо глотающие мясной, обжигающий язык бульон, периодически поднимали измазанные соусом физиономии и громко провозглашали:
– Господи благослови!
– Здоровья вам, ребята!
– Детей надо!
– Любви там… э-э-э… Ксения, как это правильно сказать?
– До гроба!
– Вот – любви в гроб!
– Папа, ты неправильно сказал!
̶ Гаф-ф-ф-ф-ф!
— Мряу!
Пока гости чавкали и развлекались, жених с невестой сидели испуганными алыми розами. Рядом красовался очень похожий, (только уже чуть привядший), аналог в вазе. Поздравления, пожелания, советы для будущей счастливой жизни сыпались градом. Подарки лежали на отдельном столе у окна и тоже вносили в праздник некую долю позитива. Неугомонный полковник, то и дело, вспоминал какие-то свадебные традиции разных народов в разные времена, порой заставляя молодоженов тихо радоваться, что они вступают в брак именно здесь и сейчас, а не где-нибудь в Индии или в Древнем Египте. А ещё были первые тосты. И планировались песни. И, если никто не собьёт настрой полковника, то пара игр, (на выносливость жениха, на хозяйственность невесты, на уровень взаимопонимания гостей и молодой пары).
Перед крыльцом зашуршал тормозящий на мелком гравии автомобиль, и дверь распахнулась. На пороге стояли Рашид Ибрагимович с женой и внучкой.
– Драка была? – строго поинтересовался он у Ильи.
– Не-е-ет, – выдавил из себя жених.
– Ну, слава богу, успели! Горько, товарищи! – И, увидев замешательство, пояснил: – Целуйтесь уже, молодожены! Горько!
***
В это время на чемпионате мира по футболу в Чили сборная Бразилии побеждает сборную Чехословакии с разгромным счетом (3:1).
Хрущёв проводит две недели в Бухаресте. Среди достопримечательностей он осматривает замок Бран, и Брэма Стокера переводят на русский язык. Автора сорока одного романа советский читатель узнает только по «Дракуле».
Летом Леонид Гайдай снимает свой удивительный фильм «Деловые люди», и в семьи входит крылатая фраза: «Успеем добежать до канадской границы!».
Немцы восточной части Германии начинают активно бежать на Запад – запретный плод сладок, (ведь построена знаменитая Берлинская стена).
Не принятый зрителем на родине фильм Андрея Тарковского «Иваново детство» получает сразу два главных приза: в Сан-Франциско и на Венецианском фестивале. Софи Лорен получает свой первый «Оскар». А Ричард Бартон снимается в Голливуде с Элизабет Тейлор. Кстати, «Клеопатра», до сих пор, является одним из самых дорогих и масштабных фильмов. В стране печатают «Один день Ивана Денисовича», и на кухнях начинают всё чаще произносить имя: А.И. Солженицына. В Политехническом выступает Бэлла Ахмадулина. Сергей Бондарчук снимает «Войну и мир». Андрей Миронов поступает на службу в Театр Сатиры, после окончания Театрального училища имени Щукина. Он прослужит в театре до конца жизни и умрёт на сцене!
Арестован Нельсон Мандела, ему предстоит просидеть в тюрьме 27 лет, быть президентом ЮАР в течение 5 лет и умереть в 95 – под звуки вазузы…
1 сентября 1962 года мальчишки-первоклашки пойдут в школу в новой форме: в удобных серых шерстяных пиджаках и брюках.
При очень странных обстоятельствах, в ночь с 4 на 5 августа погибает Мерилин Монро. По неизвестным причинам, кинодива выпивает сорок таблеток нембутала. Перед этим она в 21.15 была «весёлой и бодрой», но уже в 21.25 разговаривала по телефону вяло и невнятно.
Ничто не предвещало этого самоубийства. Есть мнение, что «глупышка Мэрилин» совсем не глупышка, а, в некотором роде, «нанятый агент», который тщательно записывал в «красный дневник» некую секретную информацию страны. В преддверии Карибского кризиса, это выглядит правдоподобной версией. Кроме того, установлено, что мать её закончила жизнь в психиатрической клинике, повторяя имя Рок-Фелле, а отец Мэрилин не известен. В любом случае, девушка оказалась впутанной в какой-то странный клубок событий, объяснить которые можно только при помощи вмешательства «сильных мира сего»..
Что касается смерти – она выпила 40 таблеток, (их не оказалось в пузырьке… но в желудке во время вскрытия их тоже не оказалось). Более того, патологоанатом Ногути, проводивший вскрытие, отправил образцы тканей в токсикологическую лабораторию, но они, каким-то образом, были потеряны. А при попытке взять повторные образцы, оказалось, что внутренние органы уже кремированы.
Этим странности дела не исчерпываются. Известно, что домработница Юнис Мюррей включила стиральную машину во время прибытия полиции, и сержант Джек Клеммонс отметил, что покойница лежала на выглаженных простынях со стрелками. И, наконец, доктор Ногути 30 августа 1962 года погиб, почти у порога собственного дома – под колёсами сдававшего назад мусорного грузовика. Сержанта Клеманса пырнул ножом мелкий грабитель, которого он поймал.
Полицейский умер в машине скорой помощи 2 сентября 1962 года. А домработница повесилась в ванной на дверной ручке 5 сентября.
Возобновлённое в 1982 году дело почти раскрыли, но Генеральный прокурор страны постановлением запретил его публикацию.
***
За длинным столом заседаний были двое. Справа, с напряжённо прямой спиной Рашид Ибрагимович, а напротив, непривычно сутулясь, сел, обойдя весь стол, Владимир Ефимович Семичастный. В углу, в стороне от них, в одном из двух кресел у пустующего массивного кожаного дивана, расположился начальник Особого отдела, всем своим видом подчеркнув, что присутствует только в качестве наблюдателя.
Москву окутывал утренний туман. Осень, почему-то, торопилась в этом году, и тёплая, прогретая летом земля быстро отдавала своё тепло стылому раннему утру.
Тёмные мешки под глазами у Семичастного, на фоне серой мглы за окном, делали его молодое лицо хмурым и замкнутым. «Интересно, это так от недосыпа? Сколько же он не спал?», – мелькнула и тут же погасла мысль в голове Худоярова.
Владимир Ефимович, как-то по-детски недоумённо, посмотрел на отрешённого полковника, словно спрашивая, почему тот, явно зная о полученных им по своим каналам данных, не доложил их прежде ему, Семичастному. И вот теперь, когда на этот огромный стол, ярко освещённый лампой, с ядовито-зелёным стеклянным абажуром, легли сведения от Николая Степановича Захарова, (начальника 9-го Управления, отвечающего за охрану партийного и государственного руководства страны), он смог прояснить себе степень происходящего.
– Я хочу познакомить вас с решением ЦК об отправке ракет с атомными боеголовками на Кубу, – начал он, обращаясь к стене с портретом Дзержинского, так как остальные присутствующие товарищи сидели в неудобных для обращения к ним местах.
– Судя по тому, с какой спешностью нас собрали, навязчивая идея Хрущёва «разлампасить и распогонить КГБ» не осуществилась. Рашид, прекрати корчить гримасы, мы не в детском саду. Кстати, это моя маленькая месть за детский сад. Я обиделся.
Треск сломанного пополам карандаша заставил вздрогнуть всех.
Ян посмотрел на Худоярова и улыбнулся.
– Итак?
– Может, вы? Раз не умеете слушать? – резко спросил Семичастный.
– Было бы что, – раздражённо парировал полковник. – Вам сколько? Тридцать семь? Вот и надо учиться думать и доверять! Есть ещё время! Кроме Никиты, окончательное решение принимали Малиновский и Громыко. В курсе Брежнев с Устиновым. Я не знаю, был ли информирован Суслов. Наверняка нет. Он бы не позволил. Мысль поставить под нос янки ядерные ракеты, несомненно, хрущёвская. Он не может простить Эйзенхауэра и его выходки с нашим Абелем. Впрочем, нам ещё повезло, что в США такие же дураки, иначе ни Блейка, ни Бена с Абелем нам бы не обменять, как и невозможна была бы эвакуация Кима Филби. Ну и апофеоз глупости нашего главного коммуниста…
Теперь вздрогнули и побледнели оба.
– Вчера, 4 сентября, Джон Кеннеди громогласно заявил, что, ни при каких обстоятельствах, не потерпит советские ядерные ракеты в 150 км от США. Сегодня мы ответим ему, что это всего лишь лёгкое исследовательское оборудование. Угу, шесть штук, разгрузили уже, в порту Гаваны. Дело двух-трёх недель – и их обнаружат. Товарищ Фидель захочет их взорвать. Это новая война. Не похожая на прежние. Руководствоваться в ней чисто военными расчётами глупо. Надо победить, не сделав выстрела.
Некоторое время люди молчали.
Потом послышался шум отодвигаемого стула, и Владимир Ефимович встал.
– Ваши предложения?
– Моих пока нет. Но надо лететь на Кубу. Иначе война…
Столица. Макс
Выплывал я тяжело. Холод не хотел выпускать меня из цепких колючих лап, а когда я пытался вырваться – Снежный я или нет?! — из-под хрусткой ледяной корки выбиралась липкими петлями маслянистая чернота и по-змеиному быстро оплетала ноги и поднималась выше… Я бился и задыхался, но петля держала, а сверху быстро и неотвратимо нарастала новая ледяная крышка, отрезая меня от мира и от людей…
Наверное, я кричал. Помнил почему-то, что надо молчать, а еще надо сдерживать в себе теплые живые искорки, прятать их от кого-то… Но когда очередная петля захлестывала горло, не мог сдержаться и кричал. Тогда кто-то появлялся и становилось тепло. И лед таял, и можно было отдохнуть. До следующей ледовой волны. И продолжалось это долго…
Очередная липкая петля сбросилась неожиданно легко, растаяла в руках, расплескалась черными брызгами. И высохла.
Я вырвался.
— Вырвался-вырвался, — подтвердил рядом очень усталый голос. – Все будет хорошо, Макс, держись. Только держись, ладно?
— Славка? – я резко открыл глаза. Попытался открыть – ресницы дрогнули и поспешно сомкнулись снова. На лбу опять, как когда-то в Тахко, лежал прохладный компресс, от которого несло ромашкой. – Что случилось?
— Макс?
Компресс взлетел вверх, как летающая тарелка от американского спецназа, и свет радостно ломанулся объяснять глазам, как они были неправы, взглянув на мир без подготовки. К разъяснениям немедленно присоединилась головная боль, тут же попытавшись разломить мне череп. Когда я проморгался, надо мной действительно обнаружился Славка, весь какой-то серый и немного похожий на панду – с отчетливо заметными темными кругами под глазами.
— Ты как?
— Я? А что я… — голос дрогнул и замерз, потому что память вернулась сразу.
Холод. Бесконечный путь под ледяным дождем. Непослушное, точно чужое тело. Слабость и постепенно уплывающее зрение. Кровь на руке и удивление, что не больно. Миг, когда я понял, что домой не дойду.
Меня передернуло. Я осторожно поднял руку — слушается. Шевельнул пальцами – перевязано, и пальцы, и ладонь. Болит, но не слишком.
— Я все-таки дошел?
Славка сел на табуретку прямо с компрессом в руках. Сжал ткань, не замечая, что ромашковый отвар стекает ему на домашние штаны.
— Дошел. До забора, — голос у Славки глухой и усталый. — Мишо тебя в луже нашел.
— Мишо? Это кто?
— Наш квартиросъемщик. Он сначала даже не понял, что это его новый жилец – просто тут часто падают пьяные, неподалеку что-то вроде распивочной, там наливают и после темноты. Он ругается, конечно, но жалеет таких «скорбных разумом» и тащит в дом, чтобы не замерзли. А когда стер с твоего лица кровь, узнал. На тебя действительно напали?
— Нет. Это я упал и мордой по щебенке проехался.
— А кто же тогда… — побратим встряхивает головой, отгоняя усталость. – Ладно, об этом потом. Ты как?
Я вслушался в ощущения.
— Вроде ничего. Голова болит. И слабость, как после температуры. А ты чего такой?
— Дышать нормально? – Славка цапнул мою руку и принялся прощупывать пульс.
— Вполне.
— Да, и пульс вполне ничего. Сердце не давит или горло?
— Да нормально все. Слав, что с тобой?
— Ничего, понервничал и не выспался.
— Из-за меня? Ну извини, ты прав, я дурака свалял, что сам пошел. С этими чародеями пить себе дороже. Воды дай?
— Воды… а давай ты отварчик лучше выпьешь? Полезный.
— Если он от похмелья – выпью.
«Отварчик» организм принял как родной и запросил еще. Уже после первой чашки злобные гремлины, трудолюбиво работавшие над вскрытием моего черепа, бросили работу и куда-то ушли. Надеюсь, что доставать поганца Димме. После второй я откинулся на подушку и заявил, что, кажется, буду жить. А если мне дадут что-то съесть, то я буду в этом уверен!
Славка был не так уверен и попытался всучить мне вместо полноценной еды какой-то жалкий бульон. Ха! Мы с организмом насели на него и вытребовали в дополнение каши и лепешек. Они уже заканчивались, когда я обратил внимание, как Славка на меня смотрит.
— Что?
Побратим бледно улыбнулся:
— Ничего. Просто понервничал. Я так понимаю, контакт с хранителем «свалки» прошел успешно, Димме тебе поверил? Однозначно поверил, раз на такие меры пошел, чтобы не упустить… источник информации.
— Да, пришлось ему снотворного подлить, чтобы уснул и отцепился.
— Снотворного?! Так он спал?!
— Ну… да. Когда я уходил, он дрых. Храпел даже.
— Понятно… Везучий же ты человек, Макс. Даже не представляешь, насколько ты везучий. Когда Мишо меня позвал, я сначала посчитал, что ты действительно увлекся и выпил больше, чем рассчитывал. Но вот дальше… — он провел рукой по лицу, по глазам, словно стирая какое-то неприятное видение, — на опьянение было совсем непохоже. Ты… сначала ты сильно мерз, мы с дедом тебя растирали — твоим спиртом, тем, из фляг. Потом из тебя полезло это… черное.
— Что?
Меня будто прошило изнутри паникой. «Случалось видеть кошмар, который оказался реальностью?» — мелькнула в голове откуда-то знакомая фраза.
Казался… оказался.
— Я не знаю, что это было. Похоже на смолу или нефть, но густую. Оно проступало из кожи, на груди и вот здесь, — Славка показал на свой затылок и плечи. – Особенно на шее… выглядело страшно. Вытереть не получалось, ни водой, ни спиртом. А ты стал задыхаться… словно этотебя душило. Оно на горле собиралось и на лице, — побратим скомкал тряпку, вода закапала на пол. — Наш хозяин побелел, когда увидел, сказал такой Знак можно только у вельхо снять. Они накладывают – они и снимают. Я сказал, что мы обязательно обратимся, спасибо большое за совет. Наверное, он понял, что никуда мы не пойдем, ушел. Я… я не знал, что делать, собирался уже хватать тебя и лететь к нашим, в Тахко. Но он вернулся, принес маленькую баночку с какой-то мазью. Сказал, можно попробовать этим. Терять было нечего – попробовали. Знаешь, эта дрянь была как живая… ползала по коже, уворачивалась от мази. Потом вспыхнула и истаяла. Как кинжал… моргульский. Безумие какое-то.
— Слав…
Но он не остановился, говорил и говорил, глядя куда-то в этот распроклятый скомканный компресс.
— Примерно полчаса все было нормально – а потом все по новой началось. А мази на донышке, банка маленькая. На третий раз – я уже понял, что будет и третий – не хватит. А у Мишо руки дрожат, говорит, больше нет. Не достанешь, сейчас даже за большие деньги не достанешь. Такую дрянь обычно накладывают вельхо-аутсайдеры: слабосилки, старики, сброд, словом. Нойта-вельхо признавать, что в их рядах есть и такое, не хочет. И помощи от них не дождешься, если очередное отребье что-то натворит. Подумаешь, всего лишь слабенькие чары принуждения, ерунда, мелочи. Подушит – пройдет. А что пройдет только когда к вельхо вернешься и сделаешь что он скажет – так ведь все правильно. Простяки должны слушаться магов. Мишо так ногу потерял, его вельхо для смеху принуждение на ногу наложил, мол, как он на одной – дохромает или нет? Не успел. нога осталась, но что-то в ней так и отмерло, не слушается. А часто ее сводит, будто опять под чарами. Он потому и мазь такую держит… повезло тебе…
— Слав, ну прости.
— За что?
— За дурость. Надо было все-таки над подстраховкой подумать.
— И что бы мы сделали? Я, например, про такие чары первый раз за это время услышал. Что бы я делал, даже если бы понял, что это не просто похмелье? Просто осторожней надо быть. Даже с этими… аутсайдерами. Вельхо опасны. Надо еще раз с нашими сектантами поговорить… вот про такие «сюрпризы».
— Надо. И надо деду этому еще мази купить?
— Какому деду?
— Ну, квартиросъемщику.
— А-а… — Славка посмотрел как-то странно. – Не волнуйся, мы ее уже сделали. Тебе потом пригодилось. Там самый важный компонент – драконья чешуя.
— Чего-чего?! Да мы…
Вот этого товара у нас было выше крыши! Повезло же сегодня… и деду, и нам. Мне так особенно.
— А он не догадается?
Славка фыркнул.
— Да знаешь, мне уже даже интересно, о чем именно он догадывается! Я, видишь ли, не успел его выставить, когда у тебя поднялась температура. Мишо никогда не видел, чтобы человек заживо покрывался льдом и оставался при этом живым и сердитым! И теперь не знает, что думать.
— Льдом? Я?
— Нет, памятник вельхо! Ты правда нормально себя чувствуешь?
— Да у меня даже голова не болит!
— Это внушает оптимизм, — бодро проговорил побратим. — А теперь тихий час. Точней, три часа.
— Да я выспался вроде…
— Зато я нет! У тебя хватит совести и дальше не давать мне выспаться?
Ну, если так поставить вопрос…
— Нет.
— Вот и хорошо, — и напарник улегся на постель как был, одетым. Даже один тапок не снял. Я моргнул. Мне точно напарника не подменили? Чтобы аккуратист Славка лег в постель в обуви? Хотя… ночью я ему поспать не дал, вчера днем мы приводили в порядок новое жилье. А прошлой ночью тоже почти не спали – подтягивали «хвосты». Неудивительно, что сегодня напарник просто вырубился, как перегоревшая лампочка. С тапком на ноге и – глазам не верю! – этим распроклятым скомканным компрессом в руке.
Я с тоской глянул на свой мешок. Достать бы расчеты, прикинуть кое-что, время же идет! Но совесть у меня, хоть и чахленькая, порядком мутировавшая, все-таки есть. И будить напарника она решительно запрещает.
Славка прав – это какое-то безумие. Блин, ну ведь всего лишь хотел сходить к сторожу-алкоголику и намекнуть на продажу охраняемых штучек налево…
Поселок Аурика
Вешняя грязь поселку золотоискателей была поперек горла до такой степени, что даже варенка не помогала. Поэтому каждую пятиху очередная артель, проигравшая на сей раз жеребьевку, отлавливала по путаным улочкам и трем имеющимся трактирам местного вельхо, еще не окончательно пропившего свое чароплетское мастерство. Если вельхо был достаточно трезв, то обещанием выпивки-закуски его можно было уговорить на «приложение». Иногда не везло, и местное население неделю проклинало придурочного чароплета с кривыми руками – попробуй побегай по земле, которая проросла ледяными иглами или пищит при каждом шаге! Чаще везло, тогда на ближайшую пятиху почва промораживалась, и по ней худо-бедно можно было ходить.
Эта неделя была невезучей по максимуму. Дожди лили исправно каждый день, дороги раскисли так, что страшно было ставить ногу – казалось, грязь сожрет ее с концами, оттого и чавкает так предвкушающе. А непутевый чароплет опять что-то спьяну перепутал и обрушил в своей комнатки потолок. Тот мстительно приложил обидчика штукатуркой по башке, и теперь вельхо был не в состоянии чаровать – мало того, что язык прикусил, так еще и ушибленная голова болела и кружилась.
Из-за распутицы подвоз продовольствия запоздал, и когда телеги добрались до Аурики, на отгрузку подняли всех. Прислуга ты трактирная или уважаемый искатель – жрать все равно будешь, так что вперед, пока мешки-ящики не вымокли окончательно. В пути телеги укрывались непромокаемыми пологами, но сейчас-то пологи снимут… вперед-вперед, поторопись, помощнички!
Помощники шипели и ворчали, но исправно таскали мешки и ящики, пока один из них, старик, приблудившийся зимой неведомо откуда вместе с внуком, перед очередным коробом вдруг встал, как будто завидел дракона.
Негодующий оклик и даже тычок в спину старик пропустил мимо сознания – будто и не почуял. Только когда к ящику, на который он уставился, потянулись чужие руки, старик будто очнулся:
— Что это? Откуда?
Торговец весело расхохотался:
— Твой нос знает, что чуять! Но это ты не потащишь! Тут чуть ли не самый дорогой груз, пробная партия копченостей! Самая малость, как говорит хозяин, «для изучения спроса». Так что, старик, если тебя не обошла удача искателя, то, милостью Ульве, сегодня ты попробуешь нечто необыкновенное!
— Он не попробует! – отрезал хозяин. – Денег столько нет! Егор! Егор, ну и имя у тебя… очнись же ты! Болен, что ли?
Старик перевел на него потрясенный взгляд:
— Почтенный… а Тирсен – это где?
На следующее утро старик и его внук, худой юнец с примотанной к руке дощечкой, стояли у одной из телег.
— И сколько ты обещал за доставку в этот Тирсен?
— Половину того, что у меня есть. Проезд стоит вдвое дороже, но в такую погоду мало желающих два дня трястись по грязи…
— И как мы потом будем жить там на оставшиеся восемь монет? Я пока не работник с такой-то рукой.
— Проживем.
— Дед… прости, конечно, но ты уверен, что это не развод, не мираж? Вы с бабушкой…вы суперские, я вас люблю очень, но вы ж доверчивые, как… как будто еще в этом своем Союзе живете!
— Понимаешь, внук… там «товарищ» написано. В наше время таким словом бросаться было не принято, — старик бросил на телегу не особо толстый мешок, все их небогатое имущество, и положил юноше руку на плечо. — Но даже если развод… проживем, я обещаю.
Городок Приозерный
— Пуууусик, ну ты же у меня умненький, ну ты же все понимаешь, – хорошенькая молодая женщина капризно дула милые губки и водила пальчиком по вырезу платья. – Ты же знаешь, что я у тебя самая красивая, правда же?
— Э-э… да… — муж заворожено наблюдал за движением пальца.
— А красивым девочкам нужно ездить по магазинчикам и покупать красивые вещички, понимаешь?
— Но…
— Это же недалеко, всего-то день на кораблике. Ты же сам мне этот Тирсен на карте показывал. Там же почти столица. Там такие тряпочки должны быть! Ты же хочешь, чтобы я и дальше у тебя была самая-самая?
— Ну…
— Пусик, ты согласен! Ура! Я знала, что ты у меня самый лучший!
— Угу.
— Самый умный. Самый дооообрый… и самый сильный, да? Медведик мой, только платье не порви…
Сельцо Развалки.
Река в этих краях текла всегда. Только русло у нее было не слишком ровным – в двух местах дно резко меняло глубину, и даже водопад небольшой был. Когда-то в давние времена исправить эту ошибку природу были призваны шлюзы. Но в Дни Безумия от них остались только развалины. А люди все равно продолжали жить у воды, сплавлять и перевозить товары. Постепенно у развалин вырос небольшой поселок с красноречивым названием. Поселились работники, перегружать товары с кораблей на баржи за водопадом. Вырос целый комплекс складов. Ящики с красными одинаковыми узорами привезли и сюда.
И они, конечно, попались на глаза складской обслуге, подвившейся странной блажи столичных торговцев. И Сторожихе.
Имя угрюмой женщины, приблудившейся к складам в начале зимы с двумя странными зверями (вроде и собаки, но таких размеров!), выговаривать никто так и не научился. Очень уж нездешнее оно было. Откуда она явилась, тоже никто не понял. Но особо к ней и приставали – не с чего. Не девица, не красавица, не маг (вельхо сказал) да и звери у нее зубастые, заразы. Из-за зверей к ней и вельхо подошел было – хотел знать, в каком из отпечатков такое завелось. Но выспросить что-то у бабы не получилось, слова у нее добиться – как клад из-под земли выкопать! Вельхо побился, да отступился. Только обмолвился, что она, наверное, сама под какой-то отпечаток угодила – вон и ногти длинные и розовые не по-человечески, и волосы двух цветов: сверху белые, а понизу точно каштан спелый. Из-за зверей ее и на работу взяли, сторожихой, склад охранять. Так и прозвище прилипло.
Она и сейчас никому ничего не сказала. Молча на ящики посмотрела да ушла.
А утром за кашей не пришла. И в каморке пусто было. Ни ее, ни зверей…
25 мая 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Вотан назвал Йелена Вечным Бродягой, как мрачуны… Инда просто отметил этот факт, побоявшись до времени делать выводы.
– И что? Какая разница, где она рискует жизнью? – парировал он.
– В замке рядом с ней опытные наставники, готовые подстраховать, а кроме того, насколько мне известно, Чернокнижник – один из лучших врачей своего мира, и его специализация – лечение колдунов. Помнится, Вотан и для Йоки лучшим наставником видел профессора Важана… И в четыреста двадцать втором году намекнул Красену, что девочкой интересоваться не стоит… Подписав перед этим отчет о болезни Йоки Йелена…
– Откуда вам это известно? – Именно к нему доставили «кинского мальчика», когда колдуны Къира не смогли определить, что с ним произошло.
А это значит, что его знания признают далеко за пределами Млчаны. О Предвечный… А ведь Вотан – мозговед, доктор герметичной нейрофизиологии… Наверняка он знал об опытах ламиктандрийских учёных, а то и принимал в них участие…
Признаться, от этой догадки Инда испытал не презрительную гадливость, а смешанный с отвращением страх, будто дотронулся до опасной ядовитой жабы, а не безобидной лягушки из местного болотца.
– Мне в самом деле интересно, а было ли решение о лоботомии детей Кины согласовано с децемвиратом? Или нейрофизиологи действовали на свой страх и риск? – Он многозначительно взглянул на Вотана. Но тот не смутился.
– Вне всяких сомнений, это решение было согласовано. А что, тебе тоже дорог разум кинских оборванцев?
Инда заметил, как Красен шарахнулся от мозговеда, будто тоже решил, что это опасная ядовитая жаба. И даже привычки дипломата не удержали его от столь откровенного выражения эмоций. Но и на это у Вотана был готов ответ:
– Крапа, любой мрачун может превратить нормального человека в слабоумного, однако у нас вовсю идет обсуждение отмены смертной казни для мрачунов. Тебя это не коробит?
– Я не видел мрачуна, который бы целенаправленно этим занимался, – проворчал Красен. – Зато призраков, которые это делают осознанно и целенаправленно, в Исподнем мире пруд пруди.
– Да, особенно много их появилось после того, как они увидели первого «кинского мальчика». Я допрашивал одного такого призрака в четыреста двадцать втором году. И знаешь, он руководствовался очень простой логикой: если чудотворам не хватает энергии добрых духов, то почему бы им не помочь? Мы, стоящие свыше, несём в десятки раз большую ответственность перед людьми, и смешно сравнивать докторов медицины и горячих юнцов, одержимых местью.
– Перестаньте пререкаться, – оборвал их Приор. – Крапа, я уже сказал: давай в первую очередь думать о жителях нашего мира, а не чужого. Опыты ламиктандрийцев делались в рамках стратегии максимального сброса энергии. И вряд ли ты можешь предложить лучшую стратегию, иначе бы ты сидел не здесь, а в децемвирате.
==27–29 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир==
Дождь начался двадцать второго мая. Уже накануне небо затянулось серой дымкой, а утром Волчок проснулся под шум дождя и подумал, что сил одной девочки всё-таки мало, чтобы вернуть солнце навсегда…
Настроение испортилось у всех: не слышно было привычных шуток и зычного хохота – одни только окрики и ругань; за едой лишь ложки стучали по мискам, на строительстве звон топоров уже не казался веселым – совсем по-другому они звенели, впиваясь в мокрую плоть дерева. И капюшон плаща с непривычки казался душным, в сапогах снова хлюпала вода, брёвна под ногами скользили, а над болотом висела серая пелена – оно напитывалось дождём, и краски его меркли, размывались.
Горше всего делалось от мысли, что это надолго, если не навсегда. Что солнечная погода лишь подразнила своей прелестью.
А двадцать седьмого к ужину на заставе появился Огненный Сокол и человек десять из его бригады. Они прибыли верхом и, по всей видимости, торопились. Волчок не сомневался, что их появление как-то связано с расспросами Красена, и не ошибся.
Огненный Сокол не побрезговал знакомством со штрафником – не только поздоровался, но и отозвал Волчка в сторонку.
– Ну как служба? Не надоело в штрафниках ходить? – спросил он весело. Он вообще пребывал в хорошем настроении: глаза его светились, и на губах играла довольная улыбка.
– Да пока не очень, – пожал плечами Волчок. – Тут гораздо лучше, чем в Хстове.
– У меня к тебе есть просьба. Именно просьба, не приказ. Тут с вами девка крутится, я заметил… Мне бы хотелось, чтобы ты ей рассказал о том, что видел восьмиглавого змея.
Волчок опешил, посчитав просьбу необычной, но потом покачал головой и усмехнулся:
– Чтобы надо мной вся застава потешалась?
– А ты так расскажи, чтобы не потешалась. Страшно расскажи. И под большим секретом.
– Если под большим секретом – застава об этом узнает ещё быстрей, – хмыкнул Волчок и вдруг понял: именно это Огненному Соколу и нужно.
– Я же говорю – просьба, не приказ. И за эту ничтожную просьбу – пять дней отпуска. С нами в Хстов сможешь вернуться. Поешь как следует в своём трактире, отоспишься на перинах. А?
– Посмотрю. Может не получиться – очередь не моя, – улыбнулся Волчок.
– Ну ты уж постарайся, а я с твоим капитаном договорюсь.
Вряд ли бригада Огненного Сокола притащилась в такую даль ради этой малости, тем более что задерживаться его гвардейцы не собирались – готовились к переходу через болото. В замок?
А, впрочем, какая разница… Они приехали за Спаской. За кем ещё? Красен наверняка раскопал о ней всё – судя по тому, как подробно он Волчка расспрашивал.
Нет, подслушать разговоры Огненного Сокола (если он не хотел, чтобы их подслушали) было невозможно, и рисковать понапрасну не следовало. Но даже если Волчок ошибся и приехали они за чем-то другим – всё равно надо было отправляться вслед за ними. И, пожалуй, отказать Огненному Соколу в просьбе было бы нелепо – и без Волчка пустят слух, его рассказ ничего не решит. А заодно и снимет подозрения.
Перекупить очередь на девку у матерого гвардейца ничего не стоило, гораздо трудней было быстро от неё отделаться. Девка умом не блистала, в рассказ о Змее сразу поверила, и Волчок очень хотел добавить, что Змей отправился в Верхний мир – воевать с чудотворами за возвращение солнца, – но решил, что оно того не стоит.
Огненный Сокол выступил с заставы засветло (и Рыжика оставил на попечение капитана), Волчок вышел на болото в густых сумерках. Девка не сомневалась, что он отправился спать в казарму, в казарме думали, что он не меньше чем полночи проведет с девкой. И, конечно, к рассвету нужно было вернуться.
По новой гати он прошёл не меньше чем полпути до замка, незамеченным миновал лагерь трудников – сапоги со снятыми подковками ступали мягко, на поясе не звенело оружие, но Волчку казалось, что его слышно на целую лигу вокруг. И хотя шел он довольно быстро, бригада Огненного Сокола впереди так и не появилась.
Может, их целью был вовсе не замок? Может, они двигались на Лысую горку? На краю гати, в темноте (а после ясных лунных ночей темнота казалась особенно непроглядной) было трудно отыскать посошок покрепче, Волчок потратил на это несколько драгоценных минут. И в конце концов наткнулся на заточенные колья, сложенные на краю дороги.
Тяжёлым оказался посошок, зато надежным. Страшновато было шагать по болоту, но Волчок торопился и больше старался не шуметь, чем выбирал безопасную дорогу. Однако Огненный Сокол тоже шёл без проводника – не так просто было его разыскать, ведь на заставе никто не ждал появления бригады Особого легиона.
Сначала Волчок опасался сбиться с пути, но потом разглядел слабый свет неба на севере. Как ни старался он ступать тихо, болото все равно чавкало под ногами.
Отчётливый шлепок по воде впереди заставил его замереть: Волчок прислушался и расслышал отборную ругань – свистящий шепот разнёсся по болоту громче, чем тихий голос. Догнал.
Похоже, кто-то из гвардейцев провалился в трясину, потому что провозились с ним довольно долго – небось вылавливали из болотной жижи сапоги. Волчок подобрался чуть ближе, надеясь расслышать, о чем они говорят, но гвардейцы помалкивали – наверняка всё обговорили заранее. Идти за ними на таком расстоянии было слишком опасно: не настолько хорошо он умел прятаться и ходить бесшумно, чтобы остаться незамеченным.
Свет на небе медленно двигался к востоку, и Волчок, видевший силуэты людей впереди себя, мог не бояться, что гвардейцы, оглянувшись, увидят его. Замок показался впереди издали – высокая башня на фоне неба, тяжелые стены высотой в два десятка локтей, насыпной холм. И вскоре гвардейцы остановились – Волчок сделал несколько осторожных шагов и замер.
Огненный Сокол говорил вслух, но негромко, – видно, не всё сказал на заставе. Волчок задержал дыхание, подобравшись ещё ближе.
– …смотрите на дверь за валуном. Если тумана не будет, уходите к островку до рассвета. Если будет туман, просто отступите от стен и продолжайте наблюдать. Я не знаю, когда ему удастся вывести девочку из замка, пришлю смену к полудню.
Волчок зажмурился: не зря он сюда пришел. И только тут вспомнил, что пока не придумал ни одной правдоподобной лжи: что он скажет, если его обнаружат? Как объяснит свое присутствие ночью на болоте? Обычно он не терял голову, но вдруг понял, что сейчас ему всё равно.
Всё равно, что будет дальше, потому что Огненного Сокола интересует только одна девочка в замке, и к нему в руки она попасть не должна. И остальное уже не важно. Стоило определенных усилий успокоиться и начать рассуждать трезво. Достаточно предупредить Милуша об опасности, угрожавшей Спаске, – и можно возвращаться на заставу.
Но как пробраться в замок? Вряд ли стража откроет ворота гвардейцу… Да и громкий стук насторожит Огненного Сокола… Тем временем гвардейцы разделились: двое (судя по всему, Муравуш и Градко) направились к замку, а остальные повернули к северу – на Лысую горку.
Дверь за валуном? И много ли возле замка валунов? И открыта ли она, эта дверь? Или в неё можно постучать, и это будет не так откровенно, как постучать прямо в ворота? Он направился вслед за Муравушем, но ближе к стенам взял правей – гвардейцы собирались обойти замок с севера, Волчок же начал огибать его с юга, вплотную к насыпному валу.
С востока вал спускался к самому болоту, и к стенам почти вплотную подступала трясина – нечего было и думать о приступе с этой стороны. Волчок прижимался к стене не столько для того, чтобы быть незаметным, сколько опасаясь провалиться в трясину. Камушки шуршали под ногами, выкатывались из-под сапог и падали в воду.
Он изредка посматривал вверх, надеясь разглядеть стражу, – можно было попытаться что-нибудь сказать и снизу, – но на стенах никого не было. Он одновременно увидел валун и двух гвардейцев, пробиравшихся ему навстречу.
Только они двигались не вдоль стены, а по тропе через трясину. Вряд ли их можно было заметить из замка, Волчок видел их так хорошо только потому, что небо за их спинами слегка светилось. Ещё несколько шагов (показавшихся слишком шумными) – и от гвардейцев его надежно укрыл огромный валун.
Волчок пощупал стену за спиной – дверь! Обитая толстым листом ржавого железа, с тяжёлым кольцом. Он потянул дверь на себя – она оказалась запертой изнутри. Еле слышно звякнули засовы в петлях, Волчок перестал дышать: вдруг его услышали гвардейцы? Его услышал стражник по другую сторону дверей.
– Кто здесь? – спросил он, и голос его был сонным и испуганным. Волчок не мог ни ответить, ни постучать – это насторожило бы гвардейцев. Он поскрёб ногтем ржавчину на дверях.
– Кто здесь? – повторил стражник уверенней. Волчок поскрёбся в дверь ещё тише. Разумеется, стражник дверей не открыл – ведь он был один, а за дверью мог прятаться кто угодно. Волчок расслышал удалявшиеся шаги – по лестнице вверх.
Даже без шапки с кокардой (которую Волчок заткнул за пояс ещё на заставе) любой узнал бы в нём гвардейца. Но, видно, в темноте со стены стражник не разглядел гвардейского плаща, кликнул двоих товарищей – и вскоре сапоги загремели по лестнице вниз. Они ещё раз спросили, кто здесь, прежде чем засовы со скрипом поползли в стороны, и, когда дверь распахнулась, Волчок, оглянувшись на болото, вместо них крикнул:
– Никого здесь нет, тебе показалось.
Он был один и не брался за оружие, поэтому стража пропустила его внутрь и захлопнула дверь за его спиной – не выпуская из рук топоров, впрочем. Факел над лестницей слепил глаза. Волчок приложил палец к губам и громко сказал:
– Может, крысы скреблись?
Стражники поняли и подыграли.
– Может, и крысы, – ответил один из них громко и с улыбкой, и шепотом спросил:
– Тебе чего, парень? Там кто-то есть?
– За дверью наблюдают. А мне нужен… – Он хотел сказать «Милуш Чернокнижник», но вдруг передумал и шепнул:
– Славуш.
Стражник молча кивнул и сделал знак идти за ним наверх: лестница внутри стены была крутой и узкой, двое на ней разойтись не могли, и его товарищ поднимался позади Волчка. После света факела темнота снова показалась непроглядной.
– Мне нельзя выйти на стену, меня могут узнать, – прошептал Волчок, догадавшись, куда ведут ступени.
– Там ограждение высокое, не увидят, если у бойницы пригнешься, – вполголоса ответил стражник.
По стене прошли не меньше сотни шагов, прежде чем повернули к наружной лестнице, спускавшейся во двор замка. Но до самого низа не дошли – стражники остановились на площадке перед узкой дверью.
– Здесь подожди, – сказал стражник погромче. – И… ты прости, конечно, но я тебя в первый раз вижу, и кто ты – не знаю. Так что мне придётся тебя запереть.
Волчок, сойдя на площадку перед дверью, кивнул.
– Сыровато здесь, конечно, – продолжил стражник, несколько раз щелкнув огнивом. – Но зато стены толстые и не слышно ничего.
Вспыхнул факел, и стражник сунул его в кольцо на стене. Помещение оказалось похожим на тюремную камеру – маленьким и узким, с единственным окошком, забранным решёткой и выходящим во внутренний двор. Волчок не возражал: явиться в замок в форме гвардейца и надеяться на более тёплый прием было бы глупо.
– Не бойся, я скоро, – улыбнулся стражник и захлопнул дверь.
25 мая 427 года от н.э.с.
На этот раз доклад Красена уже не расстроил Инду, а весьма удовлетворил. Они встретились в Тайничной башне в присутствии Приора, двух аналитиков, работавших в том числе с Исподним миром, и мозговеда Дланы Вотана, присутствие которого Инду вовсе не обрадовало.
О человеке по прозвищу Змай почти ничего не удалось добавить к имеющемуся досье, кроме одного: нашлись свидетели его превращения в чудовище. Когда они пытались об этом рассказать, им, разумеется, никто не поверил.
Да, Милуш Чернокнижник назвал его Живущим в двух мирах, но это уже не имело никакого значения. А вот о девочке-колдунье Красен разузнал гораздо больше, и Инда не мог не восхититься мастерски проделанной работой.
Девочка в самом деле родилась от пересечения двух сильнейших родов: Серой Крысы и Синего Сома. Поиски замедлились тем, что родилась она во втором поколении – из детей этого брака выжила только одна дочь, Живка, которая не проявляла способностей к колдовству.
Инда мог себе представить, как много пришлось приложить усилий, проверяя всех потомков сильных колдунов. Живка вышла замуж за безродного Бурого Крота, родила в браке семерых детей, из которых в живых осталось только трое: две девочки тринадцати и четырнадцати лет и семилетний мальчик.
Дело осложнилось тем, что их деревня была сожжена, большинство её жителей погибло – пришлось искать тех, кто помнил Живку и её родителей. Красен их нашел в одной из соседних деревень, там же обнаружилась и старшая из девочек: рябая, беловолосая, ширококостная – она нисколько не походила на красавицу-колдунью, которую он искал.
Красен едва не оставил поиски – вряд ли родные сёстры могли сильно отличаться друг от друга. Но рассказ о младшей сестре по имени Спаска вознаградил его усилия.
«Змеиное отродье» – вот как звали в деревне младшую дочь Живки. Припомнили соседи и драку её мужа с человеком по прозвищу Змай – шила в мешке не утаишь, в деревне все знали, что Живка загуляла с городским «богатеем», пока её муж ездил на заработки в Волгород.
Все видели, что у неё не переводятся деньги, – городской «богатей» не просто обрюхатил деревенскую простушку, а позаботился о ней и о ребёнке. Все помнили, что во время оспы в четыреста двадцатом году он забрал девочку к себе, и вернулась она в деревню «настоящей царевной».
И как Змай искал её в сожжённой деревне после стычки с гвардейцами, тоже помнили. И что забрал с собой младшего сына Живки, заметили тоже. Девочку же с тех пор никто из соседей не видел.
Едва услышав слова «змеиное отродье», Инда уже потёр руки. Это была настоящая удача! Такая удача, какая выпадает очень редко. Конечно, не всякий отец любит своих внебрачных детей, даже если знает об их существовании, даже если даёт деньги на их воспитание. Но… был ещё пестрый аспид – змея не менее опасная, чем королевская кобра. И оказалась эта змея у постели девочки не случайно.
– Мне не удалось связаться с Пратой Сребряном, – сказал Красен. – Но, судя по всему, даже в замке стараются не упоминать, чья дочь эта девочка. Даже по имени её не называют – зовут крохой. Её способности к колдовству проявились очень рано, я говорил, что заметил её ещё в четыреста двадцать втором году, на празднике четырёх четвёрок. Видимо, с этого времени её и начали прятать от людей. Приёмник Врага…
Нет, девочка не должна умереть – она, как и Йока Йелен, будет работать на оба мира. Какая удивительная гармония: один мир порождает мрачуна небывалой силы, другой создает колдунью, способную эту силу принять. И вряд ли стоит приписывать всю заслугу селекции, скрещиванию сильных колдунов – генетические опыты не всегда заканчиваются успехом. Нет, это необъяснимый закон природы, какая-та высшая сила, обеспечивающая равновесие…
Инда не верил в существование Предвечного, но в последнее время часто задумывался о некоторой разумности мирозданья. Длана Вотан слушал Красена как будто бы равнодушно, но Инда заметил: он ловит каждое слово, боится хоть что-то пропустить.
Всё ещё надеется сменить Инду на его поприще? Может быть, он всего лишь карьерист?
Инда не сомневался в повышении, если все пойдёт гладко, и он не совершит грубых, непростительных ошибок – а он их не совершит. Из ста членов центумвирата не более десятка стояли на второй ступени посвящения, и ничего удивительного не было в том, что ему доверили руководить самым, возможно, важным сейчас делом в судьбе клана (и всего Обитаемого мира) – действительно, не Гроссмейстер же должен бегать за Йокой Йеленом и выслушивать многочасовые отчёты Красена…
Длана Вотан всё же не консультировал тригинтумвират, к тому же он был доктором нейрофизиологии, а не прикладного мистицизма. На что он мог рассчитывать? Инда не верил в карьеризм Вотана. Слишком холоден он был для карьериста и, пожалуй, слишком умён.
Красен продолжал:
– Есть и другие новости. Не знаю, хороши они или нет. Храм всерьёз готовится к осаде замка Сизого Нетопыря и даже не скрывает этого. Это вызов и нам, и Государю. Я не был в Хстове, лишь получил почтовые отчёты Явлена, но об осаде можно говорить уверенно. В Дерте Храм закупает чугун и бронзу, пригодные для отливки пушек, причем эту информацию Явлен получил с лёгкостью – сделку никто не скрывал. Из Кины вот-вот начнет поступать хлопок, и, я думаю, не на рубашки мнихов он пойдёт, а на пополнение запасов пороха. Государь уже ответил на это запретом продажи оружия иноземными купцами, но у Храма довольно своих кузнецов и кузниц. На подходах к замку строятся дороги, на глазах у всех сколачиваются осадные башни.
– А каковы силы Чернокнижника? – спросил Инда.
– Он может собрать около полутысячи человек со своих земель – мужчин, пригодных к обороне замка, я имею в виду. Ещё сотни три – с Выморочных земель. Но я почему-то думаю, что он получит существенную помощь из Волгорода. Мне известно о договоренностях между Милушем и волгородским князем. Волгород не заинтересован в уничтожении колдунов.
– Тысячного легиона хстовской гвардии не хватит на то, чтобы взять замок приступом, – заметил один из аналитиков. – Замок хорошо укреплён, окружен топким болотом, в нём есть вода. Нужны силы, десятикратно превосходящие число его защитников, иначе это превратится в многомесячную осаду. Не забывайте: колдуны – это оружие.
– У Храма есть ещё два легиона за пределами Хстова и гвардейцы в других странах, – ответил Красен.
– И Дерт, и Лицца, и Рух подчиняются Стоящему Свыше. И… есть ещё «кинские мальчики» – достойный ответ силе колдунов.
– А что? – улыбнулся Инда. – Это интересно. Представьте себе, какой отток энергии обеспечит эта осада… И чем дольше она продлится, тем лучше.
– Возможно, – поморщился Красен. – Только что мы будем делать после этой осады? Плодить «кинских мальчиков»?
– Если нам больше ничего не останется – то да, – твердо ответил Приор. – На грани катастрофы хороши любые средства, Красен. И если разум кинских оборванцев, судьба которых умереть от холеры или голода, не достигнув детородного возраста, вам дороже, чем судьба жителей Славлены, можете обратиться к Гроссмейстеру со своими предложениями – они будут рассмотрены.
Инда усмехнулся: Приор сразу заметил сочувствие Красена жителям Исподнего мира. Красен промолчал, лицо его не выражало ни протеста, ни чувства вины – оставалось деловым и сосредоточенным.
– Вы забыли о Государе, – робко напомнил один из аналитиков. – Если он выступит на стороне Чернокнижника – это гражданская война. А она нам не нужна – население Млчаны и так сокращается чудовищными темпами.
– А знаете, у меня в голове созрела некая комбинация… – начал Инда, и Приор кивнул ему, приглашая продолжить. – Мои цели скромны: мне нужно как минимум задержать оборотня в Исподнем мире и как максимум – уничтожить его до того, как он приведёт нас к катастрофе. А теперь представьте себе, на чьей стороне окажутся молки, если Чернокнижник разбудит восьмиглавое чудовище? Станут ли они под знамена Государя, если тот обратится на сторону Зла?
– У Государя есть армия.
– Армию тоже можно перетянуть на свою сторону. Это, во-первых. Государя можно и поменять, это тоже не надо упускать из виду. Но пока это никак не пересекается с моими целями. Девочка-колдунья – хороший способ диктовать оборотню свои условия, но этого маловато. А вот мощное оружие в руках Храма, превосходящее оружие Государя и Волгорода, – это позволит свернуть любую гражданскую войну за несколько дней, свяжет руки Государю, а главное – вынудит оборотня принять участие в войне, причем не с топором в руках. Но стоит восьмиглавому змею хоть раз появиться в небе над Млчаной, и война будет проиграна Государем и Чернокнижником – на их сторону не встанет никто. Необязательно даже убивать колдунов. Насколько я понял, они в цене и будут лучшими трофеями при падении замка.
– И какое оружие вы хотите предложить Храму? – равнодушно спросил Красен.
– Да хотя бы рецепт бездымного пороха… Ну и технологии выплавки стали, из которой можно делать соответствующие пушки.
– Передача подобных военных секретов в Исподний мир может сослужить скверную службу… Рецепт бездымного пороха уже через месяц-другой будет в руках Государя.
– В любом случае Государь будет отставать от Храма на несколько месяцев, – согласился с Индой второй аналитик. – Делать бездымный порох – это не лаптем щи хлебать. Нужен чистый – ружейный – хлопок, а караваны из Кины идут месяцами. Нужно железо, нужны особенные домны.
– Заметьте, если при этом заявить, что Храм получил новое оружие в борьбе против Зла от самих чудотворов, это тоже прозвучит неплохо. А главное – это один из способов вернуть повиновение храмовников. Например, заставить пользоваться нашими инструкциями по правильному использованию колдунов в неволе. – Инда довольно улыбнулся.
– Инда, Гроссмейстер недаром забрал тебя в Афран, – улыбнулся Приор в ответ.
– Сдаётся мне, дело не в том, что я такой умный, – сама по себе идея неоригинальна. – Инда скромно опустил глаза, но продолжать не стал.
Он почти не сомневался – и Красен, и его коллеги, и аналитики слишком много внимания уделяют средствам, отдаляясь от целей.
– Не скромничай, я в твою скромность не верю, – посмеялся Приор.
– Вы не хотите согласовать это предложение с Афраном? – на всякий случай переспросил один из аналитиков.
– Разумеется, решение будет согласовано, – ответил Инда. – Но, если вы с ним не согласны, я готов выслушать аргументы против.
– Нам нужно это обдумать, – сказал Красен. – Просчитать все последствия.
– Конечно, – кивнул Приор. – Никто не настаивает на скоропалительных действиях.
– Однако в ночь на тридцать первое мая намечается праздник мрачунов, и это хорошая возможность встретиться с оборотнем, – заметил Инда.
– Надеюсь, поимка девочки-колдуньи не входит в число стратегических вопросов, которые надо согласовывать с Гроссмейстером? Можно ли успеть к этому времени вытащить её из замка?
– Вполне, – кивнул Красен. – Если нам не помешают чрезвычайные обстоятельства.
Только тут в обсуждение включился Вотан:
– Я считаю, что поимка девочки-колдуньи не менее важный стратегический вопрос, и решение по нему должен принимать децемвират.
– Вот как? – удивился Инда. – И что заставляет тебя так думать?
– В рамках стратегии максимального сброса энергии в Исподний мир мой вывод очевиден: девочка слишком ценный экземпляр, рисковать её жизнью – преступное расточительство.
Он сказал о стратегии так, будто кроме этой существовала какая-то ещё стратегия, и в её рамках рисковать жизнью колдуньи не было расточительством…
– Никто не говорит о лишении её жизни. Не всё ли равно, где она будет принимать энергию Йелена, в замке или в башне Правосудия?
– Ты, верно, думаешь, что принимать энергию Йелена – это как собирать цветочки на лугу? Если судить по отчетам Мечена, каждый выброс энергии Вечного Бродяги – это смертельный риск для его приемника.
Вот ты мои мускулы хорошо разглядел? Понял, сколько во мне тепла и нежности? А теперь посмотри на мой рост — насколько я тебя выше. Вот за это и любит: за возвышенную нежность. Прохихикайся, это нервное, я понимаю. Со многими случается. С кем ни поговорю — начинают икать или хихикать.
Цветы? Давай. Сколько с меня?
И вас с супругой с Новым годом! Нету? Кого нету? Как нету супруги? Куда девал? А чего припёрся? Вот и вали отсюда.
Когда найдёшь — приходите. Вдвоём. Будем рады. Пока.
— А чем это у нас ненагляднейшая занимается? А мы стишочечки почитываем… А какие же мы стишочечки почитываем? А это мы про любовь стишочечки почитываем!… А кому это я цветочков вот такенный веничек притаранил? Это вам от Деда Мороза!
Дайм смерил Боцмана уничтожающим взглядом и фыркнул. Вышло, правда, немного болезненно: стоило гордо распрямить плечи, как в паху тут же тянуще заныло и зачесалось. Вот же шисов дысс! По ощущениям создавалось полное впечатление, что сегодня утром Дайм впопыхах вместо порядочных подштанников ненароком облачился в те кружевные тряпочки на веревочках, которые используют вместо праздничных нарядов здешние танцовщицы. Там еще блестки и кристаллики разные нашиты, вот они и зудят, царапаясь. Вроде бы не должен был так перепутать, но кто его знает… Однако не полезешь же проверять при всем честном народе?
Настроение это слегка портило и требовало испортить его кому-нибудь еще. Просто так, чисто для соблюдения равновесия. Что ж, Боцман сам напрашивался, причм давно.
— У кого выпускались, светлый шер? — спросил Дайм ласково, делая еле заметный нажим на обращении и тем самым превращая его из простой формальной вежливости в нечто большее. И с ликованием понял, что попал в яблочко: Боцман слегка вздрогнул, твердея улыбкой. — Впрочем… Дайте угадаю. Вода и воздух, возможно, жизнь, но не уверен… Мэтра Вьючиене? То-то мне почудилось что-то знакомое в вашей манере чуть растягивать слова, когда вы перестаете притворяться бедным безграмотным бие, этих слов ну совершенно не знающим и не понимающим. Я прав?
— Не совсем, мой светлый шер. — Надо отдать ему должное: Боцман отлично держал удар. Глаза его оставались настороженными, но и улыбка никуда не делась. В ней даже добавилось гордости и какого-то спокойного почти философского удовлетворения. И по этому вот ироничному спокойствию и принятию того, чего изменить ты не можешь, Дайм как раз и осознал, что ошибся. И насколько. Еще раньше осознал, чем Боцман продолжил все с той же ироничной спокойной улыбкой, намеченной скорее морщинками у глаз: — Мэтра Анжелас весьма достойная шера, и мы с ней провели немало вечеров в приятном, хм, обсуждении некоторых аспектов влияния приливных волн на тонкие материи. Но магистерскую диссертацию я писал под кураторством не ее, а достойного светлого шера Вацлава Куршецки.
И Дайму оставалось только присвистнуть и склонить голову в непритворном почтении: мало кому по силам сдать диссертат въедливому Дождливому Деду, только притворяющемуся добреньким дедушкой, а на деле бессменному декану Магадемии все уже со счету сбились сколько веков! Воистину, подвиг, достойный искреннего уважения.
Вот и кто тут кого уел, спрашивается?
Спас положение Морской Змей, посчитавший именно этот момент достойным того, чтобы преподнести светлому шеру небольшой презентик в знак дружеского расположения и в надежде на дальнейшее плодотворное сотрудничество. От него так и фонило этой заинтересованной надеждой, Дайм даже испытал короткий приступ дежавю, слишком уж Змей напоминал шкипера “Русалки”.
На этот раз подарком оказалась не акула (ту, как Дайм уже выяснил, благополучно — если не сказать “благоговейно” — совместными усилиями двух коков распотрошили, разделали и частично уже употребили в жареном виде, а частично торопливо довяливали над длинным дымным костром у ручья, хорошо хоть сторона была наветренная, а то можно было бы умереть как минимум дважды: если не задохнувшись в каком-то особом остро пахнущем приправами дыму, то уж наверняка захлебнувшись слюной).
И швырять его Змей не стал, а бережно толкнул носом метрах с десяти от кромки прибоя — ближе подплывать не захотел, там для него было уже слишком мелко. Толчок был деликатнее некуда. Во всяком случае, с точки зрения древней магической рептилии, для которой и глубоководная гигантская акула — так, на один зубок, было бы о чем вспоминать. Подарок пронесся по воде на скорости хорошего маглиссера, вздымая веера пенных бурунов по бортам, и еще метров на пять вылетел на берег, оглушительно проскрежетав днищем по песку и гальке.
Не акула.
Дайм обошел подарок кругом, задумчиво хмыкнул. Почесал в затылке (вообще-то почесать хотелось в паху, и куда настоятельнее, но из соображений приличия пришлось ограничиться затылком).
Это была укка. Узкая, очень маневренная парусно-весельная лодка, человек на десять, не более. С обломанной под корень мачтой и солидной дырой в борту ниже ватерлинии. Судя по лишь слегка потемневшему дереву и не обточенным сломам обломанных весел — пробывшая под водой не так уж много времени. А если оценить маневренность и опознать в странных искореженных конструкциях на носу и корме карумитские блокаторы магии — укка явно пиратская.
Дайм послал в сторону дарителя уважение-восхищение-благодарность, а легкий оттенок недоумения постарался задавить на корню Судя по волне ответного насмешливого раздражения — получилось не очень. Вот и стоит после этого развивать ментальные способности, если каждый подводный гад тебя влегкую все равно считывает?!
Нет, ну Дайм понимал желание Змея похвастаться — плыли, мол, себе какие-то гады с гадостью на борту, гадость гадила себе вокруг, от нее зудело под чешуей и вообще гадко было. Змей не сдержался и махнул хвостиком. Не то чтобы на него блокаторы не действовали — действовали. Просто радиус их действия оказался меньше, чем радиус досягаемости хвоста.
Удовлетворение пониманием, раздражение от существования гадости, удовлетворение от окончания существования гадости, удовлетворение от собственного участия в оном окончании, самодовольство, удовлетворение правильным положением вещей. Удовлетворение передачей гадости в нужные руки. Удовлетворение взаимовыгодным сотрудничеством, надежда на будущее. Надежда на будущее совместное участие в прекращении существования подобной гадости.
И тут до Дайма дошло.
Блокаторы магии!
Не жалкие шкатулки-ларцы, в которых мелкие контрабандисты перевозили кристаллы и прочие магические артефакты, утаивая их от таможни. Те блокировали магию только во внутренней полости, да и то не всегда удачно, наружу они не работали. На этой же укке, как и на большинстве карумитских пиратских суденышек, стояли настоящие блокаторы магии, действующие вовне. И на довольно большой радиус, если Дайм правильно помнил соответствие величины угла изгиба центрального стержня несущей конструкции и радиус полноценного поражения. Вот эти странные переплетения проволочек и кристаллов, то ли изначально выглядевшие настолько изломанными, то ли пострадавшие от воздействия хвоста.
До сих пор в распоряжении Магбезопасности не было ни единого настолько целого образца. Карумиты ценили их куда выше собственных жизней, дрались отчаянно, а если не удавалось уйти, то сами ломали или взрывали, и в итоге все, что до сих пор находилось в распоряжении МБ — несколько жалких обломков и теоретические изыскания наименее ретроградных профессоров Магадемии.
А тут — целых два. Почти целых! Пусть и не работающих, но с минимальными физическими повреждениями. И полной возможностью восстановить конструкцию и понять способ действия.
Настоящее сокровище для того, кто понимает! И сокровище это будет самым спешным порядком доставлено в Метрополию, вместе с семейкой ракшасов, отличное прикрытие и поистине королевский подарок… Нет! Не королевский — императорский!
Развернувшись в сторону воды, Дайм отвесил Морскому Змею куда более глубокий поклон, на этот раз полный безграничного восхищения и благодарности.
А потом еще пришлось передоговариваться со шкипером “Русалки”, слегка меняя условия контракта. Пусть и недолгое, но тоже время. Вот так и получилось, что добраться до своей каюты и наконец-то с облегчением стащить бриджи и рассмотреть, что же у него там с самого утра зудит и тянет, Дайм смог только уже во второй половине дня.
Он ожидал увидеть там что угодно. От простой потертости (которую можно будет с облегчением вылечить и забыть) или случайно намотавшегося не на то что нужно побега местного плюща до морского гаденыша, совсем не случайно заползшего куда не надо погреться остатками стихийной энергии.
Вот, собственно, это последнее соображение и не давало Дайму устранить неудобство без помощи рук, просто… ну, устранив его к шисам под хвосты. Ну или выдернув даром на свет Двуединых. Кто их знает, этих новорожденных ире? Вдруг дернешь не как надо — и повредишь чего ненароком? А навредить детенышу того, с кем только что договаривался о долгом и взаимовыгодном сотрудничестве… ну как бы не самый удачный вариант закрепления отношений. Лучше немножко перетерпеть, а потом уже действовать. После того, как внимательно рассмотришь все и убедишься, что хуже не будет.
Так что Дайму казалось, что он готов к любому варианту развития событий.
Но вот чего он точно не ожидал увидеть, так это ленточки. Черной шелковой ленточки, расписанной тонкими алыми языками пламени и подозрительно напоминающей пояс от шелкового халата одного весьма близко знакомого Дайму темного шера.
И того, что теперь этот пояс был завязан на яйцах Дайма кокетливым бантиком.
Интерлюдия
— Как все-таки печально, мой дорогой друг, что меркантильность и скаредность темных шеров, вошедшие в многочисленные пословицы и поговорки, вовсе не являются преувеличением. И что за ломаный динг некоторые из них действительно готовы продать собственную матушку, со всех сторон достойную шеру, если бы, конечно, знали ее новое воплощение.
— Иногда твои намеки настолько витиеваты, Жеже, что меня одолевают сомнения: понимаешь ли их ты сам?
— Я ни на что не намекаю, мой дорогой Ли, но смотрю в твою сторону укоризненно и печально. Да-да, дорогой Ли, именно в твою сторону! И с грустью размышляю о том, не сложилось ли столь скверное мнение о темных шерах благодаря моему дорогому старому другу Ли, который вот уже в который раз пытается нагло зажилить мой кровный и честно выигранный ломаный динг?
— Э, нет, уважаемый Жеже, при всем безграничном моем к тебе почтении ты, как и все светлые, стараешься перетянуть плед на свою сторону кровати всеми доступными законными способами, а при отсутствии оных прибегаешь к откровенному мухлежу! Искажение информации без применения прямой лжи — не ты ли по нему в свое время писал методический трактат для старших сотрудников Магбезопасности?
— Ну и злопамятный же ты жук, дорогой Ли!
— Паук, уважаемый Жеже. Паук! Ты еще и в энтомологии не разбираешься, как я погляжу.
— Я рад, что хотя бы по поводу злопамятности у нас с тобой не возникает разногласий.
— Положение обязывает. Но вообще-то я старый и память у меня дырявая, иначе я бы тебе и еще кое-чего припомнил.
— Может быть, заодно и про мой ломаный динг вспомнишь, раз уж начал копаться в воспоминаниях?
— Не выйдет, Жеже! Мы спорили не об этом, и там все не так просто.
— Я поставил на змееныша. И выиграл. Что может быть проще?
— Изначальный спор был сформулирован четко: “кого пришлют”! Пришлют, уважаемый Жеже.Этого же пролазу никто не присылал, он сам приполз.
— Это незначительные нюансы, Ли, которые не стоит принимать во внимание.
— Это базовая установка, Жеже! Основа основ, ключевое определяющее условие. И его ну никак нельзя проигнорировать.
— Случайность.
— Система. Закон, если хочешь, природы: выживают сильнейшие. И умнейшие. Этот оказался самым мозговитым: сразу смекнул, как и где можно раздобыть неиссякаемую кормушку. И цапнул. Уважаю. Умный, жадный и боевой, своего не упустит. Весь в папочек. Особенно в твоего.
— Не клевещи на мальчиков, Ли. Мальчики славные. И доверчивые. Твой вот, например, до сих пор верит, что сумел украсть у тебя тот самый фолиант, а ты так ничего и не заметил. Даже удивительно, как у такого прожженного и хитро…хм…ногого жука… то есть паука… как ты умудрился вырасти такой наивный и доверчивый ученик! Гляжу и умиляюсь.
— Обидеть хочешь, Жеже?
— Отнюдь. Восхищаюсь.
— Доверчивые темные долго не живут.
— Не умеющие доверять живут еще меньше, независимо от цвета. Тебе ли не знать.
— Ха. Тоже верно.
Какое-то время они молчали, потом Тхемши заговорил снова:
— Вообще-то, если начистоту… Это все Магда. Я только поддержал канву, уж больно красивый узор выплетался. Ну и немного своих петель добавил, хе-хе, как же без этого! Но изначально все она… Вот уж кто действительно достоин восхищения. Так ловко подсунуть малолетнему оболтусу нужный учебник! Причем не навязывать, не заставлять зубрить, а чтобы сам, вроде как тайком и вроде как запретное. Шельма! Не спрятать, чтобы и не заметил, не закрыть заклинаниями, чтобы не нашел — положить на самое видное место и сказать: не смей трогать! Ага. Вот оно, ужасно интересное, под самым носом. И, прочтя эти жутко крутые заклинания, ты станешь жутко крутым магом, чуть ли не круче Ману Одноглазого, но трогать не смей и читать не смей, не для тебя положено, не для тебя! Гениально. Есть ли способ заинтересовать мальчишку надежнее?
— Запретный плод сладок.
— Так я и говорю: гениальная женщина! Хоть и дура, плесневеет в своей глуши, а ведь могла бы, с ее-то талантами…
— И ведь Ястреб верил…
— Да какой он Ястреб?! Он тогда и до Дубины еще не дозрел! Так, личинка. Еще бы ему не верить, когда бабка за него всерьез взялась…
— Меня всегда умиляло, как он прятался за креслом во время вашей беседы. Затаился, хитрый такой и умный, ну просто сил нет. И верил, что два шера-зеро его не замечают и ведут важный и не предназначенный для его ушей разговор исключительно для собственного удовольствия. А он такой хитрый и ловкий и прямо сейчас непременно узнает страшные тайны. Доверчивый мальчик.
Тхемши фыркнул. Припечатал безжалостно:
— Я же говорю: Дубина!
— Доверчивый мальчик, — укоризненно поправил Парьен. — Да и как ему было не поверить? Кому еще и верить, как не родной бабке?
— Прапрапрапрабабке, если не возражаешь.
— Не придирайся к словам, Ли.
— Не люблю неточностей.
— Представляю, как вы тогда мысленно ржали…
— Не без этого, хе-хе, не без этого. И я ее все-таки хорошо тогда подловил, до сих пор греет! Хорошо смеется тот, кто смеется.
— Зловещие тайны, ну да, ну да… Жутко ценная книжка, из-за которой целых два шера-зеро, оказывается, вот уже несколько веков чуть ли не дерутся! И бабка над ней трясется, как над Хиссовым яйцом, и страшный черный колдун тянет загребущие лапки. И только ради нее он согласен взять в обучение этого… хм… Дубину. Как бедному наивному мальчику было не поверить? Отлично заданный вектор подтвержденной ценности, классическое закрепление связки и целеполагания, как по учебнику по ментальной гигиене…
— Для которого я написал чуть ли не треть глав!
Тхемши опять захихикал, самодовольно и ехидно. Тьма клубилась вокруг него ленивыми длинными лентами, спокойная добродушная тьма, пронизанная яркими прожилками света. Света, густо прошитого тьмой. Парьену не надо было даже тянуться — его свет и так сплетался с этой привычной тьмой, сплетался так давно и неразрывно. что уже и трудно было вспомнить, что когда-то было иначе. Отдельно свет. Отдельно тьма. И это казалось единственно правильным.
Надо же, чушь какая!
— А тот его муляж! Ты его помнишь, Жеже? Это же только взглянуть — и тут же разрыдаться от жалости! Или от смеха!
— Я его помню, Ли. Хорошая подделка, вполне качественно изготовленная… для его тогдашнего уровня даже с избытком.
— Жалкая халтура, годная лишь морочить головы бездарным! Кого он с ее помощью обмануть размечтался? Младшекурсников Магадемии?
— Ну, положим, не только. Например, тот же Файербах не заметил подлога. А он был лучшим твоим учеником, ты же сам говорил.
— Ференц был идиотом!
— Правда? А не ты ли, дорогой Ли, вопиял к небесам о вселенском несправедливости, из-за которой тебе для завершения образования одного ученика пришлось позволить ему таки убить другого, чуть менее лучшего, но все равно очень темного и просто таки отраду всех восьми паучьих глазок? Помнится, ты тогда чуть ли не полвека ныл о том, какую утрату понес и какие у тебя на того мерзавца были долгоиграющие планы. Признаться, никогда не понимал твоей тяги к таким личностям, но…
— Ха! Долгоиграющие — это уж точно. Я бы его те же полвека в умертвиях промариновал, а то и все семьдесят лет, голубчика. Ему бы на пользу пошло как следует подумать о собственном поведении. Никаких желаний и страстей, никакой собственной воли, только чистый разум. Что характерно, не нуждающийся во сне или отдыхе. Круглосуточные размышления и переоценка ценностей. Красота! Глядишь. на перерождение вполне достойным шером ушел бы и воплотился в кого приличного. А так… пришлось отпустить как есть. Считай, все труды насмарку, ничего не понял, ничего не проработал… и снова отслеживай и возись с идиотом с самого начала!
— А знаешь, Ли, чем я еще в тебе всегда восхищался?
— Неземной красотой моей бороды?
— Твоим умением вовремя отпускать.
— Хе. Если быть точным, Ференца тогда отпустил не я. И, надо сказать, не без изящества отпустил, все же у этих Бастерхази есть определенный стиль.
— Я сейчас имел в виду не Файербаха.
Тхемши не ответил, но теплая привычная тьма чуть подернулась искрами законной гордости. Темнейший знал, что Парьен прав, и спорить не собирался: Велик тот учитель, что умеет поймать момент, когда больше ничего не может дать ученику. Еще более велик тот, кто может это принять и отпустить закончившего обучение в свободное плавание, потому что время его пришло. И совсем уж грандиозен тот, кто сумеет подобрать своему бывшему ученику следующего достойного наставника, который сможет научить его большему.
Тхемши сделал все это. Но он не был бы Темнейшим, если бы сделал только это.
— Он должен был поверить в свои силы. — Тхемши раздраженно пожал плечами, словно оправдываясь.
— Ну да. Что вырвался сам, сумел, преодолел, перехитрил ужасного черного колдуна, победил и удрал, унося законную добычу. Дважды ценную: фамильный артефакт, хитростью выманенный у семьи, и боевой трофей.
— Вот уж действительно дважды ценная! — фыркнул Тхемши. — Учебник и учитель в одном флаконе. Вернее, под одним корешком.
— Я тебе уже говорил, как меня восхищает это твое умение?
— Раз двести. Зануда! Но я не против, позанудствуй на эту тему еще.
— Но вот что меня совсем не восхищает, так это твои педагогические методы.
— Они работают.
— Они… малоэффективны, Ли. Слишком много материала уходит в отходы.
— Значит, туда ему и дорога, этому… материалу! Шлак и отбросы, пробы негде ставить. Дадут Двуединые — в следующем воплощении и выйдет из них что достойное, а пока над Твердью воздух чище будет.
— И все-таки…
— Жеже! Занудства на эту тему мне не нравятся.
На этот раз пауза была долгой.
— Скоро у них начнутся настоящие неприятности. — сказал Парьен наконец. Очень ровно, как о чем-то неважном. — Думаешь, они справятся?
Вместо ответа Тхемши лишь сильнее сжал руку Парьена, словно пытаясь то ли удержать от чего-то, то ли поддержать, то ли успокоить. То ли просто сжал, сам не заметив движения. И несколько секунд Парьену казалось, что иного ответа не будет. Да и зачем?
Однако Темнейший не был бы Темнейшим, оставь он последнее слово за Светом.
— Ха! Ну мы же как-то справились. Значит, и они тоже…
И Парьен молча склонил голову, соглашаясь.
Неприятное воспоминание о том, чего это им стоило и сколько же они перед этим наломали дров, он постарался проигнорировать, Тем более что не был уверен в том, его ли это была мысль.
Впрочем, последнее давно уже не имело значения, пора было бы и привыкнуть.
Конец 1 книги
С утра Мирушка пыталась вязать. Прясть израненными о камни склона пальцами было очень больно. Но петли путались, убегали, выходили неровными. Позорище.
Её тянуло на капище. К тому самому дубу. Хотелось увидеть, где все закончится. Может быть, понять что-нибудь?
Княжна бросила клубок, накинула плащ и вышла под проливной дождь. Поскользнулась на раскисшей земле, еле удержалась на ногах, схватившись мгновенно отдавшимися болью пальцами за плетень, на котором в солнечные дни (где же они?) сушились горшки и постиранные рубахи. Сейчас склизкие от влаги прутья были пусты.
Проходя мимо дружинного дома на княжьем подворье, княжна зашагала чуть медленнее. Даже остановилась почистить сапожки от налипшей грязи – но того, кого она искала глазами, не высмотрела. Зайти внутрь Мирушка не решилась и пошла дальше, к разбухшей от ливней реке, мимо пристани, где скучали лодьи с убранными от дождя парусами, к капищу за излучиной.
Священный дуб много веков стоял здесь. Лес почти подобрался к нему, но на пару саженей вокруг, под тяжелой кроной, росла только трава. Несколько громадных елей вокруг поляны спорили древностью с дубом, но приношения всегда несли ему, на низкий, плоский камень-алтарь, испокон века лежащий у самого ствола.
Она присела на поваленную березу и замерла. Ливень снова усилился, в шорохе капель, казалось, можно услышать что-то важное…
— Мирушка, ты зачем тут мокнешь? Сначала по двору бродишь неприкаянно, теперь сюда забралась…
Она не заметила, как подошел Горазд. Немудрено – княжьи дружинники умели ходить бесшумно, если надо. А уж Горазд, большой мастак в лесных делах, и подавно.
— Я как тебя у дружинного дома увидел, сразу понял – меня высматриваешь. Вот и пошел за тобой. Что случилось, Мирушка?
Княжна с Гораздом вместе выросли. Он рано остался сиротой, рос при дружине, на княжьем дворе. Им было по пять зим, когда княжна с Горькой первый раз взялись за руки и убежали к колодцу, ловить лягушек. Теперь Горазд стал справным парнем, скоро, может, и в гридни князь посвятит…
В последние годы Мирушке строго пеняли: негоже, мол, княжне водиться с простым дружинником. Что говорили Горазду, и говорили ли вообще — он не рассказывал. Но встречи стали все реже и реже, даже таиться приходилось.
Его она искала глазами у погребального костра. Кто бы спросил княжну – зачем? Не ответила бы.
Горазд бережно взял ее руки в свои – от его ладоней стало тепло, будто сидишь не на бревне в лесу, а дома, у печки, пьешь горячий сбитень…
Не будет больше дома.
Княжна вздрогнула и отвернулась. Горазд сел рядом, обнял ее, укрыл своим плащом и погладил по мокрым волосам. Даримира уткнулась лицом ему в плечо.
— Промокла совсем, — сказал Горазд, — пойдем.
Придерживая за плечи, он подвел княжну к вековой ели, опустившей лапы до самой травы. Густые иголки не пускали дождь к земле, хранили сухой, ароматный ковер из хвои. Будто крошечный домик, закрытый от всего мира.
Горазд снял с княжны промокший до нитки плащ, накинул свой, кожаный и теплый, и снова крепко ее обнял.
— Ты чего, Мирушка? Князь в Нави теперь, проводили, как должно, все хорошо.
Княжна, всхлипнув, собралась соврать, что скучает по отцу, но вместо этого, неожиданно для себя самой, подняла голову и посмотрела Горазду в глаза.
— Не отец он мне. Я подменыш полевой, — голос чудом не сорвался, и княжна договорила. — Тварь из двух миров, из Яви и Нави. Родилась там, живу здесь… Слыхал ведь, какую жертву богине надо?
Княжна почувствовала, как затвердели руки Горазда, до того ласково ее обнимавшие. И тут же снова стали мягкими и нежными.
— Ты с чего взяла? – он осторожно убрал с ее лица мокрую прядь волос.
— Знаю, — всхлипнула княжна, — я с Перунова обрыва упала, пара царапин осталась. Помнишь, как там дед Жилко переломался?
— Повезло тебе, бывает, – пожал плечами Горазд, — это там ты так пальцы изувечила?
— Там. Не перебивай, пожалуйста! Потом меня полевик за свою принял. А вчера Богодея подошла – звала обряд проводить! Мол, обряд темный, ночной, женский, и мне его рядить надо, раз я из княжьего рода одна взрослая девка и есть… И брату велела ни слова не говорить! Он князь, мужчина, все дело испортить может!
— И что? – уже намного серьезнее спросил он.
— Гораздушка, не строй из себя дурака! Сам же все понимаешь! – княжна говорила тихо, быстро и отчаянно. — Какой обряд на урожай может девка провести, хоть какого она будет рода? Тут баба мужатая нужна, да чтоб с детьми… Я могу разве что девичество свое на алтаре отдать, затем меня Богодея и звала, да и то весной это надо делать!
Горазд непределенно хмыкнул.
— Не нужно оно никому, девичество мое! – княжна махнула рукой, — Кровь моя нужна! Корни дуба поить, потому что тварь двух миров – это я и есть! Богодея, видно, меня пугать не хочет, чтоб не сбежала. Вот и мелет чушь всякую.
— Ты уверена?
— Еще как уверена. И самое главное, — помедлив, тихонько добавила Мирушка, — отец меня всю жизнь тварью и выродком звал. Теперь понятно, почему. Мы думали, он разум потерял от горя, когда княгиня его умерла – а там горя намного больше было… Знал он! Знал, что я подменыш, а не родная дочка! Имя мне дал – не родовое, чужое, потому что чужая я ему! Видно, как в сказках, взяли с него страшную клятву, что не выдаст, кто я – а ненавидеть подкидыша ему никто не мог запретить!
Горазд передернул плечами. Пошевелился, устраиваясь поудобнее, оперся спиной на еловый ствол. У Мирушки слегка кружилась голова – трудно в таком признаваться, пусть и самому близкому другу. Брату говорить точно нельзя. Да и какой он брат? Он той княжне брат, которая…
Мирушке даже думать о ней не хотелось, как о «настоящей». Княжна – она, Мирушка, другой нет! И если за это придется жизнь отдать – что ж, так тому и быть. Настоящая княжна, если может народ спасти, пусть и ценой жертвы великой – спасает. Княжеская судьба. Пусть без почета, пусть только жертва – но княжеская.
Мирушка вдохнула полной грудью густой еловый запах, в голове чуть прояснилось.
— Как все сложно-то! – хмыкнул Горазд, — полевики, подменыши, обряды… — Он осторожно взял княжну за ладонь и провел пальцем по еле заметному в полумраке маленькому шраму. – Помнишь?
— Еще бы, — усмехнулась она, — мы в боярский сад за яблоками лазали, я споткнулась, упала на руку… Как мы удирали! Но сейчас-то какая разница?
— У меня на ноге тоже маленький след есть. От занозы, которую ты вытаскивала.
— Это не заноза была, — прошептала княжна, — это было бревно.
Она прекрасно помнила жуткую длинную щепку, на которую Горька наступил. И как он шипел от боли, но не вскрикнул. Как она жевала лечебную траву, перебинтовывала втихомолку, чтобы никто не узнал, что отрок Горазд охромел, а то могли не взять в поход…
— Ты зачем в воспоминания ударился?
— Ну и кто тут дурочку из себя строит? – грустно улыбнулся Горазд. – Мне все равно, кто ты – княжна, подменыш, дух лесной, кикимора болотная… Не дам я тебя в жертву. Сейчас я тебя тут оставлю, ненадолго. Смотри, не выбирайся – промокнешь. Сам в город вернусь, коня возьму, и уедем отсюда. Пойдешь за меня, Мирушка?
— Ты на подменыше жениться хочешь? Я ж не человек!
— Скоморох сказывал, что и на незнакомых лягушках женятся, — усмехнулся Горазд, — а тебя я давно знаю.
Мирушка охнула, покраснела и снова спрятала лицо у него на груди. Еще чуть-чуть, еще капельку, продлить недолгое счастье, в котором есть дорога в неведомые земли, есть близкий и родной Горазд, есть жизнь… Еще чуть-чуть…
— А Гнездовску под дождем тонуть, а потом зимой от голода умирать? – чуть слышно сказала она. — Моя кровь богиню порадует, она плакать перестанет, дожди эти жуткие кончатся…
Горазд чуть вздрогнул, но рук не разомкнул.
— Что, лучше в жертву, чем за меня пойти?
— Тебе зачем жена на полтора дня? – грустно прошептала княжна. – Мне завтра, ближе к полуночи, к полной луне, сюда прийти нужно. Я больше всего на свете с тобой сбежать хочу, но нельзя так! Я должна!
— Не женское это дело, собой жертвовать! Это воины должны умирать, не девки!
— А что, баба, когда в родах умирает, как мама моя… — княжна осеклась, — как княгиня? Она собой не жертвует? У всех своя война, у всех – ради жизни, и у всех – насмерть… Я княжна. Я не могу сбежать, когда городу нужна.
Он чуть-чуть отстранился, нежно взял ее за подбородок и заставил посмотреть в глаза.
— На полтора дня, не на полтора… На всю жизнь. Отвечай, Даримира Ратиборовна, пойдешь за меня?
Даримира зажмурилась, как перед прыжком в омут, чуть помедлила и кивнула:
— Пойду.
— Ух ты, какой! – услышали они звонкий женский голос.
— Не ори, не дома, — ответил ей кто-то скрипучий. – И дома лучше б не орала.
Горазд беззвучно хмыкнул, удивленно приподняв брови, приложил палец к губам княжны – молчи! и бесшумно выскользнул из-под елки, посмотреть на незваных гостей. Тяжелые ветки не шелохнулись.
Мирушка, стараясь не шуметь, хотела углядеть хоть что-нибудь сквозь еловые лапы. Чуть сдвинула ветку, получился крошечный просвет.
Под дубом, там, куда сквозь густую крону не долетал дождь, нетерпеливо покачиваясь с носка на пятку, стояла девка. В широком плаще, мужской расшитой рубахе, портках и высоких сапогах. На поясе висел тяжелый нож. Девка была очень знакомая, и одновременно – пугающе чужая.
— Отойди! – велел девке скрипучий голос. К дубу подошел полевик – старый, седой, с длинной окладистой бородой и в громадной соломенной шляпе, по которой стекал дождь. Не тот, с которым княжна давеча повстречалась – от этого так и несло силой. Вождь. Царь.
Девка, фыркнув, сделала пару шагов.
Мирушка зажала рот руками, чтобы не ахнуть в голос. Это же… она сама! Она не умеет так презрительно-надменно кривиться, и коса у девки заплетена иначе. Но все остальное – не отличить!
Вот ты какая…
— Смотри сюда, — проскрипел полевик, дернув девку за рукав — видишь камешек под дубом? Это алтарь тутошний. Вот на него-то мы жертву и поставим. Связывать не будем, незачем, Богодея ее опоит, чтоб не дергалась.
— У меня никакая тварь не сбежит, — хмыкнула девка, красиво взявшись за рукоять ножа.
Полевик вздохнул.
— Ты встанешь вот сюда, — он положил что-то на землю, — запомнила? Ну-ка, давай.
Девка нехотя переступила сапожками.
— Дядька, ну что я, жертв не приносила? – протянула она, — справлюсь как-нибудь!
— Ты людей в нашем капище резала! А тут – человеческое! И не перечь мне. Богам все равно, кто жертву принесет, но не все равно – как. Вот здесь будет чаша для крови. А теперь покажи, как будешь горло перехватывать.
Мирушка с трудом сдерживала крик. Этот нелюдь, эта тварь во всех подробностях объясняла девке-княжне, с которой их когда-то поменяли колыбелями, как убивать. Как резать, как потом обходить дуб, напаивая его корни собранной в чашу кровью…
Мирушка знала, что ее ждет смерть. И думала, что готова к ней. Но смотреть, как эту смерть спокойно и деловито по мгновениям раскладывают, было кошмаром наяву.
— Я вот тут стоять буду, слева, от мира Нави. От Яви будет Богодея, ей вот здесь быть надлежит – полевик еще что-то положил на землю, отмечая место. Ты – между, от обоих.
Девка прилежно училась, не забывая фыркать и напоминать, что легко справится.
Дождь, слезы обиженной богини, все лил и лил…
После того, как они ушли, Мирушка долго не могла пошевелиться. Вернувшийся Горазд даже слегка потряс ее за плечи.
— Ну что, невеста, — весело спросил он, — не передумала?
От тепла его рук Мирушка чуть ожила. Обернулась к Горазду и вместо ответа поцеловала.
Олег и Ин Сен летели в реактивном полусфероиде над Ютангом — главным хребтом Аэрии.
Ин Сен со своими помощниками из института искусственного климата (так мысленно называли советские астронавты научное учреждение аэров, возглавляемое этим ученым) приступил к новой серии опытов в верхних слоях атмосферы.
Ученые Аэрии стремились уменьшить толщину облачного слоя над континентом и образовать гигантские окна над крупнейшими городами страны.
Врачи были убеждены, что периодическое освещение прямыми солнечными лучами населенных пунктов благотворно скажется на здоровье их жителей.
Перед сегодняшним полетом Олег посетил ряд лабораторий Аоона и убедился, что аэры добились значительных успехов в управлении атмосферными процессами. Наиболее оптимистически настроенные ученые поговаривали даже о радикальном изменении направления некоторых мощных воздушных течений и регулировании силы восходящих токов. Они хотели управлять движением туч, предупреждать возникновение пылевых бурь, создавать непреодолимые преграды на пути разрушительных ураганов.
Лабораторные исследования подтвердили правильность теоретических предпосылок этих грандиозных проектов. Это окрылило ученых. Опираясь на результаты своих изысканий, они решили провести опыты в природных условиях, рассеивая облака или вызывая осадки над значительными площадями.
* * *
Полусфера летела на большой высоте. Температура наружного воздуха понизилась до минус двадцати градусов, давление не превышало одной десятой атмосферы.
Поверхности планеты видно не было. За окнами клубились облачные массы, пронизываемые восходящими токами. Только что полусфера пересекла мощное высотное течение, направленное от полюса к экватору, и теперь, замедлив свою скорость, двигалась вблизи его границы.
Течение, шедшее над Ютангом, разветвлялось, как недавно убедились ученые, на два рукава у южной оконечности хребта. Это меридиальное течение Им Сен предполагал использовать при распылении химического препарата, способствующего рассеянию туч. Течение можно было уподобить воздушной реке. Подобно тому как вода увлекает к устью реки древесные опилки, так и воздушный поток унесет с собой легкие частицы препаратов. Частички немедленно вступят в реакцию с водяными парами в зонах с положительной температурой и кристалликами льда там, где температура воздуха ниже нуля. И в том и в другом случае произойдет выпадение атмосферных осадков, тучи рассеются, лучи солнца, пронизав легкие облака, позолотят селения, сады, поля.
Тучи сомкнутся не сразу. При реакции выделится тепло. Часть влаги перейдет из твердого и капельно-жидкого состояния в газообразное. Воздух нагреется, и относительная влажность его уменьшится.
К таким выводам ученые Аэрии пришли на основании теоретических расчетов и лабораторных опытов.
Сегодня Олег воочию убедился, что надежды, возлагаемые на препарат, оправдались. Облака разбегались от полусферы, словно мыльная пена. Казалось, их расталкивает какая-то мощная сила.
Просвет ширился на глазах. Позади полусферы образовалось глубокое ущелье с зыбкими темно-серыми берегами. Над материком текла голубая рака, и из заоблачной выси на дно ее скользнули лучи Солнца.
Внизу все искрилось и переливалось. Клубившийся туман расступился. Стали видны снежные вершины и обледенелые утесы, извилистые долины и плоские плато, одиночные пики, сверкавшие так, будто были откованы из какого-то светлого металла, и каменистые осыпи, изборожденные извилинами — следами разрушительных камнепадов.
Эффект был поразительный. Облака редели, таяли, обесцвечивались.
Олег уже хотел поздравить Ин Сена с успехом, но выражение лица ученого внезапно стало озабоченным. Прищурившись, он впился темными глазами в шкалу одного из приборов на пульте управления. Стрелка этого прибора, бывшая до сих пор неподвижной, вздрогнула и поползла влево. И чем больше она отклонялась от нулевого деления шкалы, тем более мрачнело лицо Ин Сена.
Полусфере грозила опасность. Прибор сигнализировал о ее нарастании.
— Что случилось? — спросил Олег.
— Мы попали в зону ионосферных токов, — ответил Ин Сен, лихорадочно нажимая кнопки и поворачивая рычажки.
Полусфера качнулась. Пол кабины принял наклонное положение. Олег инстинктивно схватился обеими руками за подлокотники кресла, точно этим можно было приостановить падение.
Если двигатели выйдут из строя, полусфера камнем рухнет на обледенелые скалы.
Бессильный помочь Ин Сену, Олег не сводил глаз со шкалы. Стрелка то замирала, то немного смещалась вправо, то снова удалялась от нулевого деления.
Шла напряженная борьба двух начал. Ин Сен пытался вывести полусферу из зоны ионосферных токов, а электромагнитное поле их, пронизанное невидимыми завихрениями, втягивало летательный аппарат так же, как смерч — песок, птиц, мелких четвероногих, а водоворот — лодки.
Полусфера раскачивалась и сотрясалась, теряя постепенно высоту. Движения ее стали судорожные. Она то планировала, наискось куда-то перемещаясь, на мгновение останавливаясь, то ненадолго взмывала вверх…
Некоторое время спустя обитатели гор стали свидетелями странного зрелища. Плотные тучи, клубившиеся над ущельем, пронизало округлое тело, оставляющее позади себя светящийся след. На излете тело перерезало снежный вал и, подпрыгивая, покатилось по косогору. Вдогонку за ним помчались снежная пыль и обледенелые камни.
У края ущелья путь телу преградил высокий сугроб, похожий на волну белой пены. Здесь тело на мгновение задержалось, как бы увязнув в рыхлом снегу, потом поползло по скату и скользнуло вниз. Вслед за ним устремилась снежная лавина. Над ущельем взметнулась ледяная пыль. Раскатистый грохот прокатился над утесами и замер вдали…
Апрель 1696, Гавана
Арабелла любовалась бухтой Гаваны, защищенной двумя мощными крепостями. Одна из них, Ла-Фуэрса, сложенная из огромных обтесанных блоков, серой громадой высилась как раз напротив галеона «Сантисима Тринидад», на котором бывший губернатор Ямайки Питер Блад и его семья возвращались в Англию. Вторая крепость, Эль-Морро, была построена на скалистом мысе, в наиболее узкой части пролива. И обе грозно нацелились в сторону моря пушками.
Для Арабеллы, много лет прожившей сначала на Барбадосе, потом на Ямайке, Англия теперь казалась столь же загадочной землей, как когда-то для европейских первопроходцев Новый свет. Она была почти уверена, что муж решит отправиться в Квебек, и поэтому удивилась, когда он сказал, что все-таки выбрал Сомерсет. Она удивилась еще больше, даже встревожилась, узнав, что путь до Азорских островов им предстоит проделать на одном из кораблей испанского торгового каравана. С одной стороны — их страны были союзниками в этой бесконечной войне, а испанские караваны шли под надежной охраной, но имелись и другие… стороны. Однако проблема взаимоотношений с союзниками являлась для Питера делом глубоко личным и политическому моменту не отвечающим – об этом он со своей обычной иронией и заявил ей, добавив, что не все испанцы с ходу жаждут вцепиться ему в горло, и среди них тоже попадаются приличные люди.
Кто были те таинственные приличные люди, она не знала, но безусловно, за годы на посту губернатора и пользуясь присоединением Англии к Аугсбургскому альянсу, Питер упрочил старые связи. К тому же, необходимость завершения неких срочных дел не позволила Питеру отправиться на родину на корабле, доставившем на Ямайку его преемника. А на Азорах можно без труда пересесть на корабль, идущий в Англию.
Все эти доводы казались достаточно убедительными, но что касается самой Арабеллы, то она невольно думала о событиях почти семилетней давности, и неясная тревога временами легонько покалывала где-то внутри. Дон Мигель де Эспиноса угрожал передать ее трибуналу Инквизиции, находящемуся именно здесь, в Гаване.
Правда, теперь она сомневалась, что последствия для жены английского губернатора были бы неминуемо трагичны — даже если судьба оказалась бы настолько немилосердна к ней и дон Мигель пошел на то, чтобы осуществить свои намерения. Но тот ужас, который внушала Инквизиция и за пределами испанских владений, заставлял Арабеллу внутренне содрогаться. Если бы она предстала перед трибуналом, пусть по таким чудовищно надуманным обвинениям, то утрата памяти, скорее всего, только ухудшила бы ее положение. Что могла бы она сказать в свою защиту, и чего бы стоило ее слово против слова адмирала Испании?
И надо же было такому статься, что в итоге она все-таки оказалась в Гаване, правда, не беспомощной пленницей, а как богатая и респектабельная пассажирка «Сатнисимы Тринидад», путешествующая со своим супругом и шестилетней дочерью…
Отплытие каравана было назначено на последний день марта, но этого не произошло. Флот Тьерра-Фирме, шедший из Картахены, запаздывал, и всем оставалось только ждать. За неделю ожидания она и Питер успели несколько раз прогуляться по городу, который весьма отличался от Порт-Ройяла. Узкие улицы Гаваны были застроены домами в испанском стиле, иногда — с явными признаками мавританского влияния. Арабелла с любопытством рассматривала затейливые барочные фасады церквей, в изобилии украшенные скульптурами, их колоннады и сложные купола, и ей нравилась Гавана, не зря снискавшая славу самой красивой островной столицы.
«Зачем же я думаю о том, что случилось много лет назад? Ведь, благодарение Небу, все закончилось благополучно — по крайней мере, для нас с Питером…»
Узнай муж о ее мыслях, наверняка Арабелла услышала бы одно из изречений его любимых поэтов, как нельзя более подходящее к ситуации.
– Как ты находишь крепость Королевской силы? –раздалсянегромкий бархатистый голос Питера, и Арабелла вздрогнула: задумавшись, она не слышала, как он подошел.
– Я смотрю вовсе не на крепость, хотя она, безусловно, достойна пристального изучения, – и Арабелла улыбнулась: – Не так ли, капитан Блад?
– О, разумеется, дорогая. Обрати внимание на высоту стен. Френсис Дрейк, пришедший, чтобы взять город, отказался от своих намерений. Первоначально в крепости не предусматривалось ни одной лестницы, так что задача ее штурма была невыполнима.
– А как же гарнизон?
– Солдаты поднимались в крепость по веревочным лестницам.
Арабелла не удержалась от того, чтобы поддразнить мужа:
– И сам капитан Блад тоже не смог бы взять Гавану?
– Не всегда имеет смысл лезть напролом, дорогая, – Блад окинул Арабеллу пристальным взглядом. – Есть много способов добиться своего.
Она приготовилась было возмутиться двусмысленностью его фразы, но Питер продолжил:
– Как-то раз мы с месье Ибервилем немного позабавились в Гаване…
– Ворвались в крепость без веревочных лестниц? Или взяли на абордаж таверну? – довольно-таки язвительно поинтересовалась Арабелла, не ожидавшая, что ее шутливый вопрос вызовет у мужа вполне конкретные воспоминания.
– Что? Нет, никаких лестниц и абордажа, – Блад усмехнулся чему-то и туманно добавил: – В Ибервиле умер великий актер…
– Ты сожалеешь, что не принял его предложение и не выбрал Новую Францию? – Арабелла поняла, что Питер не намерен делиться прочими подробностями «забавы».
– Стоит дождаться, по крайней мере, окончания войны… – Блад замолчал и окинул бухту взглядом. Он действительно был готов согласиться, однако в итоге написал Ибервилю, что повременит с принятием решения.
Из крепости Эль-Морро прозвучалвыстрел из пушки, ему вторил крик одного из матросов с мачты. Несколько других членов команды, доселе предававшихся праздности на палубе, зашевелились. Они возбужденно переговаривались и указывали в сторону открытого моря.
Блад оглянулся и хмыкнул:
– Ну вот и флот Тьерра-Фирме. Думаю, завтра, в крайнем случае – послезавтра мы отправимся наконец-то в путь.
Арабелла оглянулась вслед за ним и увидела не менее десятка огромных кораблей, двигающихся по направлению к порту. А на горизонте показывались все новые и новые паруса.
– Впечатляющие зрелище, – заметил Блад. – Но когда весь караван выйдет в море, кораблей будет чуть ли не вдвое больше — и это только торговые. Кроме того, в качестве охраны к нам присоединятся шесть или семь военных галеонов.
– Мне и самой не терпится пуститься в путь. Да, Мэри жалуется, что с Эмилией нет никакого сладу здесь, на корабле. Ей скучно, и Мэри уже несколько раз снимала ее с вант или пресекала попытку пройтись по бушприту. И это еще самое начало путешествия. Что же будет в самом плавании?
– Уверен, на борту «Сантисима Тринидад» будут и другие пассажиры с детьми, так что Эмили найдет себе друзей и не будет приводить Мэри в отчаяние.
***
Приготовления к отплытию заняли еще два дня. На корабле действительно появились новые лица. И даже накануне вечером, уже готовясь лечь спать, Арабелла услышала шаги и голоса — по-видимому, припозднившиеся пассажиры заняли одну из пустующих кают неподалеку от них.
Следующим утром, едва проснувшись, Арабелла по слабой килевой качке поняла, что галеон уже в море. Несмотря на ранний час, Питер был полностью одет и, сидя в кресле возле окна, читал взятый с собой потрепанный томик Горация. Арабелла прислушалась — из смежной каюты, отведенной для Эмилии и Мэри, не доносилось ни звука. Значит они все еще спят, и ей тоже можно понежиться в постели. Но понежиться ей не дали — заметив, что она проснулась, муж сказал:
– Арабелла, если желаешь, сейчас самое время полюбоваться на караван – пока все корабли держатся близко друг от друга.
К ее удивлению, на палубе почти не было других пассажиров, только супружеская пара средних лет, также направляющаяся в Англию после продажи плантаций на Ямайке. Арабелла знала мистера и миссис Коллинз – они путешествовали до Гаваны на одном корабле, и поприветствовала их. По всей вероятности, остальные предпочли сладкий сон прощанию с родными берегами.
– Не будем мешать матросам, пойдем-ка туда, – Питер указал жене на полуют, где облокотившийся на планшир высокий мужчина в темно-коричневомкамзоле наблюдал, как тянущееся по левому борту «Сантиссима Тринидад» побережье Кубы уходит назад.
Когда они поднялись на полуют, мужчина обернулся и… у Арабеллы вырвался приглушенный крик. Воплощением ее смутной тревоги перед ними стоял дон Мигель де Эспиноса.
Если бы в палубный настил между присутствующими ударила молния, они не были бы поражены до такой степени. Прижав ладонь к губам, Арабелла смотрела на испанца, отмечая все, даже несущественные детали: судорожно сжатые губы де Эспиносы, обильную седину в его волосах, окостеневшие на эфесе длинного кинжала пальцы левой руки – и в тоже время, искусное переплетение золотых нитей позумента его камзола и крупный голубой топаз, вставленный в навершие рукояти кинжала.
Полный ненависти взгляд испанца был прикован к лицу Блада, и оглянувшись на мужа, она увидела, что его прищуренные, ставшие совсем светлыми глаза также внимательно изучают врага, а рука невольно тянется к левому бедру – к тому месту, где положено было бы висеть шпаге, беспечно оставленной им этим утром в каюте.
Арабелла всей кожей чувствовала в сгустившемся воздухе грозовое напряжение, готовое взорваться неистовым пламенем. И хотя мужчины не делали ни одного движения друг к другу, она будто услышала лязг клинков, доносившийся из невообразимой дали.
Но вот Питер шагнул в сторону и скрестил руки на груди, тогда дон Мигель перевел взгляд на Арабеллу и слегка поклонился ей. Затем, ни слова не говоря, испанец повернулся к ним спиной и удалился, надменно вскинув голову.
– Питер… – потрясенно прошептала Арабелла, глядя вслед де Эспиносе. – Как это возможно?!
– Провидение не скупится на разнообразие в своих шутках, и особенно, когда мы, смертные, начинаем мнить себя хозяевами своей судьбы, – неожиданно философски сказал Блад.
– Мы можем пересесть на другой корабль?
– Макиавелли говаривал, что друзей нужно держать близко, а врагов — еще ближе. Если дону Мигелю хватило выдержки не броситься на меня с кинжалом в первый момент, скорее всего, благоразумие его не оставит и дальше.
– А ты?
– То же самое относиться и ко мне — криво усмехнулся Питер. – И потом – его правая рука изувечена.
– Почему ты так думаешь?
– Как врач, я не могу не замечать таких вещей. Разве ты не видела, что де Эспиноса стискивал рукоять кинжала левой рукой?
– Но… он коварен и мстителен! – в отчаянии воскликнула Арабелла.
– В таком случае, другой корабль не избавит нас от его мести. Но если ты доверяешь моему умению разбираться в людях, то я возьму на себя смелость успокоить тебя: вряд ли он что-либо предпримет.
– И что теперь?
– А ничего, – пожал плечами Блад. – Будем плыть дальше…
– Легко сказать, – пробормотала ничуть не успокоенная Арабелла.
***
Де Эспиноса стоял на шкафуте, судорожно стискивая планшир руками. Покалеченное плечо тянуло и дергало болью, но он не обращался внимания на боль — в этот миг он ни на что не обращал внимания.
После землетрясения де Эспиноса не стал выяснять что стало с губернатором Бладом и его женой, отдав все на волю Провидения, и намеренно не интересовался делами английских колоний. Он практически был уверен, что его враг мертв. И одному дьяволу было известно, что он испытал, увидев Питера Блада в двух шагах от себя… Он едва совладал с собой и не мог бы объяснить, что остановило его от того, чтобы не прикончить Блада на месте. Память о проигранном семь лет назад Божьем суде? Пусть он не примирился — о нет! Но… Де Эспиноса ядовито поддел себя: уж не ощутил ли он нечто, сродни благоговению перед невероятной, нечеловеческой удачей Блада? Вздор! Его гордыни и жажды мести хватило бы на то, чтобы бросить вызов и небесам, и аду. Тогда что, присутствие миссис Блад? Он больше не чувствовал при виде доньи Арабеллы никакого душевного волнения, тем не менее, на Исле-де Мона она спасла ему жизнь. С другой стороны, он мог оказаться с Питером Бладом на разных кораблях и не встретиться – даже плывя одним караваном. Однако судьбе было угодно свести их на «Сантисима Тринидад».
Де Эспиноса глубоко вдохнул напоенный солью воздух. Ярость медленно уходила, оставляя горечь и глухую тоску. Ему вдруг подумалось, что это очередное, ниспосланное свыше испытание. А значит, он должен держаться стойко и не роптать. Он посмотрел вверх: над его головой плыли подсвеченные солнцем паруса. Странное ощущение — быть на корабле и знать, что он неподвластен тебе, и не по твоей команде матросы карабкаются по вантам, а рулевой поворачивает тяжелый штурвал.
…Два месяца назад из Севильи пришло важное для де Эспиносы письмо от дона Алехандро Новарро, его родственника по материнской линии: при дворе вспомнили о заслугах бывшего адмирала, и его военный талант вновь может быть востребован. Следовало без промедления отправляться в Европу, и перед доном Мигелем встала дилемма — брать ли с собой семью, ведь его жена носила их второго, такого долгожданного ребенка. Правда, ему предстояло появится на свет лишь на исходе июля, и поэтому Беатрис твердо заявила, что не собирается разлучаться с супругом на неопределенный срок.
«Я прекрасно себя чувствую, и у меня будет еще по крайней мере месяц после прибытия каравана в Севилью».
Он и сам не хотел оставлять ее одну, к тому же путешествие с младенцем на руках также таило в себе немалый риск…
Де Эспиноса постоял еще немного на шкафуте, затем спустился в каюту и задумался, глядя на спящую Беатрис. Стоит ли рассказать ей? Пожалуй, что нет. К тому же, вряд ли ей придется разговаривать с доньей Арабеллой по душам, да и лишние волнения ей ни к чему.
– Шерлок, я знаю: доктор твой добрый друг и сочувствовал Аллену. – Грузный человек в дорогом пальто на скромном металлическом стуле дешевой кофейни выглядел неуклюже и чувствовал себя неловко. И долго примеривался, прежде чем положить цилиндр на стеклянную столешницу, некогда политую сладким кофе и засыпанную хлебными крошками.
– Не могу этого отрицать, – коротко и сухо ответил его высокий худой собеседник. Их внешнее сходство не бросалось в глаза, но было несомненным: хищный изгиб носа, жестко сжатые губы, цепкость во взгляде близко посаженных глаз.
– Ваша дружба длится столько лет, что игнорировать мнение и чувства доктора было бы с моей стороны непорядочно по отношению к тебе.
Кивок собеседника снова был короток и сух, а глаза слегка сузились, будто он не верил услышанному. Он указал взглядом на папку, лежавшую перед человеком в пальто, и спросил:
– Это дело Тони Аллена?
– Да, закрыто навсегда. Нейтрализация инъекции сломила Аллена, после этого он быстро согласился на сотрудничество с МИ5, сдал всех своих осведомителей, а также предоставил ценнейшие для нас списки британских коммунистов и тред-юнионов, действовавших под диктовку Москвы. Ну и многое другое, о чем я не имею права говорить. У него новое имя, новые документы, новая биография – ему не привыкать. И хорошо оплачиваемая работа в одной из наших колоний. Более всего он опасался, что его согласие сотрудничать станет известно русским, потому колония – идеальный для него вариант, не правда ли?
– Несомненно.
– Вот это я и хотел бы сообщить доктору.
– Вместо чего? – бесстрастно переспросил собеседник.
– Его расстреляли. Две недели назад, в Тауэре.
Последовала короткая пауза.
– Ты в этом совершенно уверен? Тебя не обманули люди Бейнса?
– Я все проверил. Обмануть меня мог разве что Шерлок Холмс. Но ведь его там не было, верно? – Человек в пальто тепло улыбнулся.
Грузный человек в пальто, вскоре попрощавшись, растворился в желтоватом лондонском тумане; его собеседник с пухлой папкой под мышкой усмехнулся ему вслед и пешком направился в сторону Пекла, где на приколе стоял дирижабль «Королева Мария» с медной табличкой на борту «Бейкер-стрит, 221Б». И вряд ли кто-нибудь со стороны обратил внимание на то, какой саркастической и самодовольной была усмешка в ответ на последние слова человека в пальто, – так же как перед расстрелом Аллена никто не заметил, что тело тюремного врача не отбрасывает тени…
Стоило высокому худому человеку подняться на палубу, цеппелин отдал якорь, вздрогнул, пыхнул паром его термоядерный двигатель – и летучий корабль поплыл над туманным Лондоном, пылавшим в огненно-красном закате: на излете дня солнце пробило завесу смога, простершегося над кровлей, рассыпалось веером лучей на ее хрустальных гранях, отразилось в желто-серых, как гороховая похлебка, тучах, и город вспыхнул, будто чадящий газовый фонарь.
И вряд ли кто-нибудь с земли мог разглядеть на палубе цеппелина двух молодых людей – светлоголового парня в серо-коричневой куртке и с платком, повязанным на шее галстуком, и девушку с волосами цвета темной меди в шарфике из медных колечек. Парень обеими руками опирался на перила палубы, а девушка держалась за его куртку, прижимаясь лицом к его плечу, и безудержно плакала, шепча сквозь слезы:
– Я с тобой буду. Я с тобой. Я с тобой буду.
И уж тем более никто не слышал, как лысый безбровый человек с механистической рукой в гостиной яхты увлеченно рассказывает своим собеседникам о докторе Кейворе:
– Двенадцать пуль, выпущенных с близкого расстояния! И кейворит не пропустил ни одной! Этим изобретением Великобритания может гордиться по праву: в грудную клетку, позади ребер, вживляется небольшая порция кейворита, который, по прошествии времени, превращается в тончайшую и широкую мембрану. Главное достоинство этого чудесного материала – вязкость, способность к амортизации. Он не только не пропустит пулю к сердцу или легким, но и позволит избежать значительного удара, который сам по себе уже способен сердце остановить. Конечно, не все еще доработано и раны получились гораздо серьезней, чем хотелось бы, – в особенности оскольчатые переломы ребер. Пуля, как известно, обладает большой кинетической энергией, и если на ее пути возникает препятствие, то она производит намного более разрушительное воздействие на ткани, до которых может достать, что и вызвало травматический шок моего пациента. Однако, как видите, он хоть и не без труда, но уже встает на ноги и скоро сам сможет обнять девушку.
– Уотсон, признайте: если бы профессор Челленджер хоть словом обмолвился об инъекции кейворита вашему пациенту, все могло бы закончиться иначе.
Да, вряд ли кто-нибудь с земли мог заметить, как эти слова смутили безбрового человека, но переданная ему пухлая папка вернула его в доброе расположение духа.
И вряд ли кто-то мог расслышать негромкий сокровенный разговор на палубе цеппелина.
– Это ничё, что я тя так держу?
– Не, ничего. Мне приятно, что ты меня держишь. Держи. И не реви, ладно?
– Я уже не. Не реву уже… – Девушка всхлипнула. – Так хорошо, что ты живой. И так тебя жалко, ужас… Болит у тебя?
– Болит, но ты не реви, пройдет скоро. Теперь пройдет, потому что ты меня держишь.
– Я с тобой буду. Я никуда теперь.
Нет, никто не мог расслышать этого разговора… Зато каждый при желании мог бы встретить слепого шарманщика на трамвайной остановке «Доллис Брук», надтреснутым голосом поющего песенку о счастливой сказочной стране, где все люди братья:
Прощайте, мы едем за море,
В далекий и радостный путь,
В страну, где не ведают горя,
Где сможем и мы отдохнуть.
КОНЕЦ