И всё же Ники не спалось. Он, не раздеваясь, устроился на кровати. Удобная и мягкая постель располагала ко сну, но тот не шёл и всё тут! Отведённая парню комнатка слишком отличалась от привычной на Земле обстановки. Он попробовал упорядочить впечатления прошедшего дня, поразмышлял о коэффициентах времени в окрестных мирах. Даже о словах Фаимис (а теперь уже и Станмира тоже) о собственном высоком потенциале успел подумать. А потом — просто поднялся и направился на уже знакомую тренировочную площадку, в такой час освещенную лишь редкими шарообразными фонарями. Хотелось проверить несколько гипотез о природе той самой «магической» силы, но не в спальне же это делать.
Ему претила всё чаще используемая в книгах, фильмах, а теперь и играх идея «избранности» с супер-пупер-убер-силой, с которой что хочу, то и ворочу. На неё обычно и клюют инфантильные любители халявы. Нет, естественно, что люди рождаются разными, по-своему развивают заложенный потенциал. Каждый проживает свою собственную, единственную и неповторимую жизнь. Но когда слишком часто хвалят или, к примеру, пророчат великое будущее – присмотрись, не высок ли процент намеренной лести. Опыт попадания в сетевой маркетинг с обещаниями золотых гор у парня уже был лет в семнадцать, и окончательно подорвал его веру в людей. Или… не окончательно?
* * *
Вместо тренировочной площадки взгляду открылись живописные руины.
Именно руины, так как стены уже просто не успевали восстанавливаться. Никимир перешагнул через обломок колонны и заглянул на саму площадку. Часть мишеней была повалена, часть просто расплавлена. Бордюр разметало отдельными глыбами по газону, по стенам и потолку змеились трещины, а на покореженном плитняке пола стояла виновница этого безобразия – светловолосая студентка первой ступени обучения, которую Стан представил как Олми. Вокруг её правой руки трепетал не то зеленоватый огонёк, не то подсвеченный уплотнённый воздух.
— Ну пусть же будет вода, чтоб её! – сквозь зубы процедила девушка и попробовала направить огонёк в сторону мишени. – Ветер? А плевать! Только двигайся вперёд! Ну пожалуйста! Нет… Опять!
Ники ещё успел заметить суматошные колебания по сетке, видимой сейчас будто бы параллельно и на фоне основного освещения, когда воздействие охватило все оказавшиеся неподалёку обломки. Каменное крошево поднялось в воздух, устремилось к горе-волшебнице и… просвистело на какую-то пару сантиметров выше косичек оперативно присевшей Олмис, продолжая движение!
«Кажется, не задело» — успела подумать девушка перед тем, как услышала позади вскрик и звук удара. Никимир так приложился спиной и затылком о стену, что потерял сознание. Кратковременно. Студентка вскочила, успела выдать испуганное «Ой, мама…», а Ники уже открыл глаза. Там, где он упал, не оказалось крупных обломков, мелкие же почти ровным слоем лежали минимум в полуметре от парня. Даже пыль оседала по дуге, тоже никак не попадая в эту зону.
«Странно, я что, живой?» — было первой мыслью новичка. Он смог сесть, преодолев боль в лопатках. И – увидел защитный купол вокруг себя, энергетические линии настоящего щита, прерывистые, уже сходящие на нет.
— Никимир! Только не это! – донеслись до сознания причитания блондинки.
— Ничего, меня даже не поцарапало. Только ощутимо шарахнуло о стену. — Выдавил парень, удерживая равновесие лишь за счёт того, что перенёс часть веса на руки, уперся в пол обоими кулаками.
— Из-за меня ты пробудил Глубинное не на разуме, а на эмоциях… — подбежала Олмис. «Делать-то что?! Меня же исключат, если не хуже!» — метнулось в её голове.
Девушка плюхнулась на колени, опущенные плечи дрогнули.
— Убей меня, ладно? Иначе будешь ненавидеть всю жизнь! – хрипло произнесла она, — Я поломала твою карьеру мага и бойца Астрального Домена… Я… мне очень жаль.
«В который раз ничего не понимаю» — ощутил холодный пот на висках Никимир, но вслух сказал другое.
— Давай сначала ты всё объяснишь, хорошо?
Девчонку била крупная дрожь. «Проклятье… это же подсудное дело! Хуже только тяжкие телесные и убийство… Попробовать разжалобить и упросить не говорить преподавателям? Так ведь всё равно узнают…»
— Сиэр Эдомир был прав, отказавшись от занятий со мной, а я всё равно надеялась, — всхлипнула Олми, — Упросила, чтобы официально тренировки продолжались. Наивная. Это необратимо. Если впервые задействовать Глубинное на эмоциях, уже никогда не возьмёшь его под контроль разума. Здесь даже принцип противоположностей не работает. Да, есть вероятность, что тебе удастся овладеть магией на рациональной основе, но она ничтожна. Я… мне действительно очень жаль… Никимир, ты ведь не скажешь пока никому?
— Хорошо. Не стану. Только успокойся. – Он постарался сообщить это самым миролюбивым тоном.
— Знаешь, когда мне снились экшн-сны, меня так и не нашли. Астральное тело материализовалось в мире Катанаа, на Лире. «Восстание Метеорита» в далёком уже 2009-м году. Пять мелких баронов воспользовались «по праву собственности» примечательным «подарком неба», свалившимся чуть не в огород одному из них. – Девушка кисло улыбнулась, хотя по-прежнему старалась не смотреть собеседнику в глаза. – Излучение космического гостя утраивало человеческие силы и сводило на минимум действие магии. Повесил обломочек на шею – и в бой. Шел снег. И было зверски холодно. В одной ночной сорочке.
Олми обхватила плечи руками, словно и сейчас ощущала этот холод. Воспоминания о ночи первой материализации так и стояли перед её глазами.
— Забежала в какой-то дом, похватала одежонку, а выбраться уже не успеваю. Именно тогда, под скрип дверных петель, я осознала, что сон совершенно «не такой». И у меня никак не получалось проснуться. От страха я даже вздохнуть, как следует, не могла, помню только тяжелые шаги нескольких пар ног. И лязг клинка, вынимаемого из ножен. Не думаю, что я пожелала нападавшим смерти. Я лишь хотела, чтобы они исчезли…
Девушка чуть покраснела, но всё же продолжила.
— В общем-то, заклинание подействовало. Но только на одежду, доспехи и оружие. Хорошо, что наши подоспели. Через портал вытянули. Сознание потеряла уже на земле Рагада, но моя собственная сила больше не поддавалась контролю. На Земле-то меня нашли, но нормально материализоваться я смогла только спустя полтора года. А на первой ступени мне, видимо, придётся числиться всю жизнь, потому как нормативы по магии никогда не сдам… Но самое худшее, что могло произойти – это то, что из-за меня пострадал ты. Ведь ты, защитившись, тоже задействовал силу на эмоциях, а не на разуме.
— Это действительно самое худшее, что могло произойти? – с толикой раздражения поинтересовался Никимир, поднимаясь сам и помогая подняться собеседнице. А ведь так хотелось нормально потренироваться, и алгоритм действий уже почти понятен стал – дух как внутренняя собранность, как настрой на чёткую последовательность, энергия как концентрированное усилие… Парень перевёл обзор в режим «серой сеточки» ауросенса и резонанса, чтобы оценить, изменилось ли что-то. И в этот момент сверху послышался треск. От поврежденного потолка откололась и ухнула вниз, на головы, и так уже едва державшаяся глыба.
Грохот.
Ники ударил вверх, с левой, довершая алгоритм Силового Удара. Вектор пространства действительно достроился. Успел достроиться. Немного сместившись по точке выхода, но силы воздействия хватило. Глыбу разнесло на куски.
— Невероятно! — проронила, наконец, Олмис, — У тебя же получился контроль! Но… как?
— Это проще, чем кажется, Станмир был прав! – отошел от первого шока Никимир.
— Значит, переход на разум возможен! – И девушка порывисто обняла парня, — Ты не представляешь, как я этому рада! Это значит, что у меня тоже когда-нибудь получится. Я обязательно стану полноправным бойцом Домена. А ты станешь тем более!
Такой торжествующей, искренней радости в чьем-либо голосе Ники давненько не слышал. Но удивился он не столько внезапным объятиям, сколько нахлынувшему ощущению дежавю. И ощущению невероятной усталости ото всех вместе взятых событий сегодняшнего дня.
* * *
Примерно в это же время степные просторы планеты Джу прорезал протяжный и жалобный возглас.
— Ка-а-ак же я устала!
Подложив под голову рюкзак, опустевший как минимум вдвое, на жестковатой траве растянулась сью Ветамис Изонир собственной персоной.
— Зато почти всё готово, значит работа того стоила! – философски добавила она же, обращаясь то ли к розовеющим предзакатным облачкам, то ли к товарищу по миссии. Талимир Личнер был рядом, стоял, опираясь на эфес двуручника.
— Ты уверена, что двенадцати лучей достаточно? Астральный Домен способен на многое.
— Вот я и действую: проще, но основательнее, — даже приподнялась с «налёженного» места Вета, — Нам же только Обнаружение задействовать, никакой обратной связи или попытки построения портала к точке.
Она потянулась, расправляя плечи, обхватила руками колени и уже не так бодро продолжила.
— Уверена, мы справимся! И тогда СНА получит преимущество в противостоянии, а я, как минимум, получу титул леди. Может, я выгляжу и действую нестандартно, но я не собираюсь подводить СНА. Нодзомирраум подарил мне свободу, которой так не хватает на Земле.
— Свободу?
— Ну да, на Земле я никогда не могу быть сама собой из-за того, что родителей расстраивать не хочется. Пусть это и залог успешности в моей работе, но так иногда претит строить из себя пай-девочку и поступать, как от тебя ожидают…
Она даже вспомнила, как послушно, в чём-то даже покорно, усаживалась за игрушки, проводив родителей на очередную репетицию или гастроли. Как в выбранных матерью обновках рассматривала собственное отражение в зеркалах модного бутика. Как тщательно под отцовым присмотром репетировала речь и движения к первым «серьёзным» пробам.
— И ты начала думать, что жизнь вне Земли интереснее и важнее, чем земная? – отвлёк голос Талимира.
— Не совсем так. Я люблю свою работу. Я люблю быть в центре внимания. Я люблю себя такой, какая я есть… – это тоже было правдой, но мысли Веты заметно отличались от произносимых ей слов.
«Я ненавижу закулисную грызню! Я ненавижу похотливые взгляды подонков! Я ненавижу тот образ, что видят во мне другие! И я понимаю, что здесь всё это не имеет никакого значения» — призналась она себе.
— В СНА я впервые почувствовала поддержку товарищей. Понимание. Свободу.
«Но для выживания здесь нужно лить кровь. Свою. Чужую. Поэтому я начала ценить жизнь. И мир».
— И всё же ты считаешь, что жизнь вне Земли интереснее и важнее, чем земная, где меньше возможностей и способностей? Верно? – повторил вопрос боец СНА.
— Н-не знаю, скорее да, чем нет, — Вета не совсем поняла, к чему он клонит, — К тому же и в книгах часто пишется, что мы не принадлежим ни одному из миров полностью. А почему вы спросили, лорд Личнер?
— Потому что книги пишутся людьми, а они могут ошибаться. Я начинаю понимать, что Земле мы принадлежим полностью. И заглушая свои проблемы лишь «во сне», теряешь силы в обеих реальностях.
Таким философским изречениям от мастера меча Вета несколько удивилась. К тому же Талимир сейчас словно и не с ней говорил, даже ни разу не посмотрел в её сторону, так и стоял на фоне заката во весь двухметровый рост.
— Не замечала, — хмыкнула девушка.
— Не замечала? Значит, ты всё же чувствуешь себя живой, живущей полной жизнью, и на Земле, и вне её. Я не единожды убеждался, что боевой дух любого бойца СНА не может долго держаться одной лишь астральной составляющей. Не разобравшись в себе, не сможешь реализовать весь потенциал, как бы искусен ни был. Экшн-сны подарили мне движение. Движение тому, кто с детства прикован к кровати. Но сила и мастерство пришли только вместе с желанием там, на Земле, донести красоту движения до других. Создавая компьютерную игру, я забываю о своей телесной оболочке. Проблемы и неудобства не то, чтобы исчезают, но уходят на второй план. Будь у меня здоровое тело, я бы, возможно, не обрёл любимого занятия, но сейчас именно оно заставляет двигаться вперёд, вызывает необходимость совершенствоваться.
— Невероятно! Вы же один из сильнейших мастеров меча в СНА! Я думала, на Земле Вы какой-нибудь спортсмен…
— Ну, по иронии судьбы, там у меня действительно фамилия вполне боксёрская, – улыбнулся Талимир Личнер и, наконец-то, обернулся. Заговорщически подмигнул. — Не стал я (да и не имел бы права) спрашивать о земной жизни, но постарался направить твои мысли по нужному руслу. В отличие от доменовцев, мы знаем, где искать дополнительные резервы в критической ситуации.
Чувство своих сообщило о приближении Варамис и Джема даже раньше, чем ветер донёс звук их шагов.
— Эй, Вета! Мы закончили. Перепроверили охранное кольцо дважды, теперь будем спать спокойно, — не совсем по форме, но всё же соизволила сообщить целительница о причине задержки.
— Могу поспорить, завтра станет не до отдыха, — Джемир выложил на траву заячью тушку. Судя по тонкому остаточному следу магии, зверёк лично испытал охранный контур до того, как были достроены отвлекающие и отпугивающие компоненты, так что на ужин годился.
Приготовленная на скорую руку зайчатина оставила приятное послевкусие. Вета завернулась в спальник, почти сразу заснула, но сон оказался недолгим. Ближе к полуночи резкий, заполошный крик птицы заставил открыть глаза. Степь жила своей жизнью, воздух стал заметно прохладнее, по звёздному небу ползли редкие рваные облака. В том же направлении тянулся дымок из колбы над миниатюрной горелкой – леди Варамис позаботилась – специфический запах слабо побулькивающего варева накрепко отбивал у мошкары желание приближаться к стоянке.
Темнота, шелест трав, свет далёких созвездий всегда напоминали именно ту ночь. С костром и звуками гитары. От одного только воспоминания стало теплее. Несложный мотив, простые слова, но всё решал голос. У Джи и на Земле он оказался приятным, с хрипотцой. А затем были вкусные колбаски, успевшие поджариться за время песни, и хлеб с хрустящей корочкой. И долгий, до самого утра разговор, подаривший столько ответов и породивший столько вопросов. И куртка, которую парень набросил на подрагивающие плечи Веты, точнее, на тот момент Сизовой Елизаветы.
«Нужно устроить такой поход ещё и в Нодзомире» — решила девушка, и даже пообещала себе по окончании задания не соглашаться ни на что новое, пока не дождётся Джимира со-товарищи. Она поборола желание воспользоваться кристаллом связи. Даже если удастся каким-то чудом поймать нужную волну, сообщение может отвлечь бойца от важной работы.
И всё же сью Ветамис Изонир представила парня именно отдыхающим. Где-нибудь на крылечке. Вспомнила смуглое лицо, короткую стрижку… даже представила, что он точно так же вглядывается в ночь, размышляет об окончании миссии и скором возвращении.
«Сюжет для какой-нибудь мелодрамы», — почесала за ухом Вета. – «Двое влюблённых одновременно думают друг о друге, находясь на разных планетах, под разными звёздами. Интересно, если написать пьесу о нас, было бы интересно смотреть? Или фильм какой? Одно дело – играть, а другое – сочинять самой. И с чего бы начать? Рассуждая логически – с детства, иначе слишком многое окажется непонятным. Сколько частей сделать? Как назвать?»
Спать окончательно расхотелось, девушка посчитала создание «пьесы по мотивам собственной жизни» интересной затеей, устроилась поудобнее и начала мысленный эксперимент. Получилось литературное нечто, состоящее из семи частей.
Змей кивнул — и вышел из квартиры Нины. Совершенно потрясённый Миро молча смотрел на хозяйку, которая уже вроде как мама — и ничего не понимал.
Он общался с Дусей только по сети, хотя без проблем мог бы звонить открыто по видеосвязи — чтобы не спалиться, причём опасался не столько за себя, сколько за неё и Дашу. Конечно, живя в деревне, он знал и про существование ОЗК, и про общежитие для киборгов в посёлке турбазы, и про признание разумности киборгов турбазы, в том числе — обеих DEX, и про жизнь на островах, и про хозяйку, которая внезапно мама… — в деревне проводились праздники, прилетали гости и местные в гости летали, взрослые люди вели себя с киборгами как с равными, но низшими по статусу (детьми), и его приглашали в гости. Но он сам старался без крайней необходимости никуда не ходить, только за продуктами на второй этаж этого же дома, в другой дом или на огород — и была очень хорошая причина, чтобы никуда более не ходить. Он должен был беречь Священный Огонь будущего дома Змея. А для этого надо постоянно находиться в выделенной для проживания квартире.
С одной стороны — он постоянно слышал слова о свободе и праве на выбор, а с другой стороны — его самого особо никто не спрашивал, когда сначала отправили в чайный домик, потом неожиданно сорвали оттуда и перевезли в деревню, где он должен был обслуживать другого киборга… а теперь точно так же, не спрашивая, Змей привёз сюда…
И только здесь был задан вопрос: «А чего ты сам хочешь?». И что надо ответить? «Хочу пряники печь!»?
Но тут же было предложено осмотреть острова и выбрать занятие самому: можно в теплице за рассадой ухаживать, можно в курятнике цыплят кормить, можно за ягнятами присматривать… — и вот тут Миро завис. И высказал Змею по внутренней связи всё, что накопилось за время отъезда с турбазы. А Змей вместо того, чтобы остановить сорвавшегося Mary, пошёл в дом к хозяйке-матери.
И вот теперь этот самый Змей вместе с Платоном и Самсоном летит на тяжёлом флайере матери в посёлок турбазы и везёт туда двух «семёрок», чтобы привезти обеих девушек.
Пока Миро так думал, Нина говорила о возможностях, которые открываются перед ним, если останется жить здесь:
— …а не захочешь работать с курами, есть овцы и козы… да ты меня хоть слышишь?
Миро быстро прокрутил запись монолога Нины и ответил:
— Да, я слышу… извините, задумался… — замолчал, покраснел и поправился: — То есть… извини, мама. Просто… ну просто тесто для козуль надо месяц вымораживать до выпечки, а до нового года осталось два месяца… с половиной… и вот я подумал… что Дуся бы помогла мне… она сильнее меня, она DEX… и я бы успел… а на праздники козуль надо много, и надо каждый день делать тесто и разминать его… чтобы не только для продажи, но чтобы и для себя осталось…
— И ещё она твоя подружка? Я поняла. На турбазе киборги имеют возможность наблюдать за жизнью на островах, и там у них хоть и работы достаточно, но и время для отдыха есть. И мы здесь можем видеть жизнь киборгов на турбазе. По словам Змея обе девочки согласились прилететь сюда. Скоро ночь… — и Нина попросила Пушка пригласить Моржа и сообщила о новых кибер-девушках.
Морж без проблем нашёл свободную двухместную комнату в модуле рядом с домиком охраны, пообещал встретить Дусю и Дашу и разместить на ночь — и с разрешения Нины вышел из квартиры.
— Если бы ты сообщил об этом раньше, то раньше бы это решили, — снова обратилась она к Миро, — как я поняла, ты совсем не против заниматься выпечкой пряников и здесь… а козули и есть пряники. В столовой этого дома есть повар, но нет кондитера. Дуся может тебе помогать и заодно охранять кухню. А Дашу… возможно, придётся перевести в кондитерскую посёлка на Жемчужном острове. Там работают один Mary и две Irien’ки… охранница DEX лишней не будет. Ты согласен так?
— Да! — обрадовался Миро, — это было бы здорово!
— Тогда можешь идти и помочь Моржу приготовить для них комнату, а потом выйти и встретить их, Змей прилетит примерно через час… я потом тоже подойду. Кстати, а для чего надо вымораживать тесто? И почему именно месяц? Слишком сложно как-то получается… наверно, потому козули так дорого стоят в музейной лавке.
— Меня тётя Шура учила, она повар в столовой на турбазе, у неё рецепт старинный, от её бабушки, а там именно месяц. Чтобы тесто специями пропиталось… корица, имбирь, мускатный орех… можно ваниль. Так в рецепте.
— Хорошо. Значит, тебе нужен отсек в морозильнике. Скажи Моржу, он тебе выделит и рабочее место, и продукты, и морозильник. Завтра составь список продуктов и специй, какие и сколько тебе надо для выпечки козуль, муку особого сорта, например, или что-то другое, Платон закажет и выкупит. А пока вымораживается тесто для козуль, можешь печь пряники попроще. Договорились?
— Да, — и обрадованный Миро вышел из квартиры.
***
Примерно через час Змей сообщил, что подлетает к островам, и Нина вышла из дома в сопровождении Хельги, чтобы встретить новых жительниц архипелага. На дворе было ветрено, летели крупные хлопья снега и в свете включённых фонарей выглядели стайками мелких птичек.
В восьмом часу вечера было уже довольно прохладно, но Нина не вошла в модуль, пока перед ним не опустился флайер. Уставший Змей был доволен, Платон спокойно подал Нине пакет документов на обеих девушек и представил ей сначала Дусю, потом Дашу. Самсон молча достал из багажника два больших чемодана и встал рядом с флайером и чуть сзади девушек.
Даша и Дуся были одеты в удобные комбинезоны, тёплые куртки и крепкие ботинки, у каждой, кроме чемодана, был небольшой рюкзак.
— Добро пожаловать на наши острова! — поздоровалась с ними Нина, — располагайтесь, комната для вас готова, столовая в доме работает круглосуточно, Морж поможет подключиться к искину, завтра можете осмотреть острова и отдохнуть, а послезавтра выходите на работу.
— Здравствуйте… а мы Вас помним, — с улыбкой сказала Даша, — это Вы тогда киборга за грибы выкупили. И оставили на островах. Мы так переживали тогда… а теперь он жив и здоров. Тот Irien с крыльями. Ворон… он здесь?
— Да, живёт в доме и работает ювелиром. И вполне здоров. Завтра познакомитесь лично… а то только по сети общение было. Отдыхайте пока. Если что-то будет нужно, скажите Моржу или Эдгару. Спокойной ночи!
Девушки вошли в модуль, Самсон занёс оба чемодана, Змей отправил флайер в гараж на автопилоте и пошёл спать.
Успокоившаяся Нина пошла к дому — но на крыльце остановилась, любуясь падающими хлопьями снега. Подошедший Платон тихо обнял её:
— Как же я люблю тебя… как же это замечательно — любить тебя… давай улетим куда-нибудь вдвоём на юг? И будем вместе день или два… или неделю. Гулять, есть мороженое, ходить в кино… миловаться…
— Помечтать не вредно… вдвоём хоть пару дней побыть, — так же тихо ответила она, — но практически неосуществимо… придётся брать для охраны Хельги, а с ним и Алю. А это уже не вдвоём… и на какие деньги? А… куда ты надумал лететь?
— Всё туда же, на тот наш островок в тропиках… там сейчас не жарко и ещё можно купаться… так я арендую коттедж? На субботу и воскресенье… и ещё на пару дней. О деньгах не думай, я ещё заработаю… это выручка от продажи бижутерии, на отдых нам хватит.
— Хорошо, и сразу арендуй катер и скутер. И пойдём, наконец, в дом… я устала.
После лёгкого ужина Нина села за терминал набирать текст статьи о сватовстве и о том, что можно и что уже нельзя просватанным парням и девушкам. Платон тихо сел рядом и придвинул клавиатуру к себе:
— Диктуй, я быстрее текст наберу.
— Спасибо, так действительно будет лучше.
Они просидели за терминалом до двух часов ночи, но за это время Платон набрал тексты трёх десятистраничных статей (о сватовстве, о подготовке к свадьбе и о ритуалах для просватанных парней и девушек) и мгновенно подобрал к ним иллюстрации из огромного количества голографий, отснятых Арнольдом.
За это время Хельги успел выспаться и уйти на рыбалку.
В четверть третьего часа ночи Нина ещё раз проверила тексты и отправила на сайт, оговорив условие: первым десяти читателям скачивание бесплатно. И пошла спать.
Но выспаться ей не удалось — в это же утро, двенадцатого октября, в пять часов неожиданно прилетела Динара.
DEX’ы охраны сообщили Змею и Платону о приближении флайера хозяина конефермы — и удивленная и полусонная Нина пошла встречать кибер-девушку. Динара была странно радостная и казалась счастливой — и это напрягло Нину ещё больше. Но она сама всё рассказала:
— Ну, здесь же нельзя, чтобы парень и девушка, на которой он собирается жениться, жили в одном доме. А сегодня меня прилетят сватать…
— Сюда? Но… вообще-то верно. Ты отсюда улетела в ту деревню. Так что нельзя… но ведь твой парень учится?
— Да, он на следующий год заканчивает Полицейскую Академию в Янтарном и возвращается домой.
Динара привезла с собой несколько комплектов русской упряжи разного размера и цвета: для Дивана большого размера и светло-коричневого цвета, три комплекта для подрастающих мезенок и новый комплект голубого цвета для Ливня. Она выгружала привезенную сбрую из багажника и с задних сидений флайера и говорила:
— Я уже умею заезжать лошадей в упряжь, потому и взяла всё с собой сразу… помогу вам, а летом вернусь обратно…
— Обратно? А совсем здесь остаться не хочешь? Ведь твой будущий муж выпустится офицером полиции, а нам как раз нужен участковый. А ещё нужен председатель сельсовета. Он уже определился с работой?
— Мы подумаем. А пока… где мне можно будет жить до лета?
— А где ты хочешь жить? Есть место на втором этаже конюшни на этом острове, и есть места на конюшне рядом с ипподромом. Можешь поселиться в модуле у Фриды или в общежитии. Ты наверняка знаешь, кто где живёт и чем занят. Ты работаешь с лошадьми и учишься на зоотехника… — Нина повернулась и попросила Хельги пригласить Яна, Полкана и Ингу, а когда они подошли, представила им Динару:
— Вы с ней уже знакомы, но по сети и по видеосвязи. До лета Динара поживёт у нас, а потом видно будет. Она умеет обращаться с упряжными лошадьми и будет заезжать в сани Дивана и помогать с заездкой в упряжь мезенок. И обучит Хельги управлять Диваном в упряжи.
— Тогда ей надо жить здесь, на Славном острове, — уверенно ответил Ян, — на втором этаже конюшни есть свободные места. Даже отдельную комнату можно дать. Я могу проводить и всё показать.
— Хорошо. Тогда, Динара, иди с Яном, он покажет тебе комнату. Сегодня заселяйся и отдыхай, а завтра начни с обучения Дивана. Кстати, когда тебя сватать явятся? Просто хотелось бы узнать.
— В девять… только… вообще-то меня Фрида должна бы у тебя сватать, она вроде как приёмная мать Ростислава… и остальных сыновей Руслана Егоровича… а он мне будет кем?
— А сама Фрида в курсе? — поинтересовался Платон, — она знает обряд?
Динара мгновенно стала серьёзной:
— Я не знаю… я знаю только, что о сватовстве вроде бы не предупреждают… а я уже вам всё сказала… и что теперь делать?
— Ждать сватов, — рассмеялся Платон, — я скину ей записи нашей поездки в Орлово и она будет знать, что говорить. А ты пока иди с Яном, отнеси вещи, позавтракай, переоденься в платье и приходи сюда к… половине десятого.
— Уговорил, — рассмеялась Динара, — только сначала разгружу флайер и отправлю его обратно.
Ян помог ей разгрузить флайер и сразу понёс два комплекта упряжи в мешках и дуги на конюшню, прибежавший Свен взял остальную упряжь, а Динара, оставив в сторону чемодан, мешок с недоуздками и сумку, сначала отправила обратно флайер, а потом подхватила вещи и пошла на конюшню.
Нина решила, что ложиться спать уже бессмысленно — и пошла в модуль говорить с Фридой о сватовстве.
31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
* * *
Волчок проснулся поздно днём и едва поднялся – каждое движение отдавалось в пояснице. Спаски в комнате не было, а Змай брился перед умывальником.
– Ты чего это еле ковыляешь? – спросил он, не оглядываясь.
– Вчера по спине дубиной схлопотал, теперь поясница болит.
– Я Милушу скажу, он посмотрит. Лучше бы, конечно, у Свитко спросить, он хороший травник. Но… вдруг болтать начнет.
– Да не надо. Пройдёт. Не стоило столько пить. А… где Спаска?
– У бабы Павы, вышивает гладью – достойное царевны занятие, ты не находишь? – Змай спросил это как-то особенно едко, как будто хотел в чем-то уязвить.
– Я поговорить с тобой хочу… – буркнул Волчок.
– Умойся сначала, а я пока раздобуду чего-нибудь на завтрак. Там и поговорим.
На завтрак Змай раздобыл холодной говядины, сыра и три бутылки вина.
– Это тебе не у мамоньки: горячие оладушки с молочком… У Милуша десяток поваров, а жрать, как всегда, нечего. – Он выставил на стол вино и принялся резать говядину.
– Я не буду пить, – сказал Волчок поспешно.
– Да и не пей. Только как ты без вина говорить будешь?
– Я серьёзно хочу поговорить…
– А то я не знаю, о чем ты говорить собрался. Давай, говори. – Змай с усмешкой откинулся на спинку стула.
– Думаешь, мне для храбрости надо выпить? Не надо. Отдай за меня Спаску.
Змай покусал губы, выбил пробку из бутылки и налил себе вина.
– Это мне не для храбрости, а с похмелья… – пробормотал он и исподлобья посмотрел на Волчка. – Знаешь, я тебя очень ценю. И даже уважаю. Но свою дочь я ценю гораздо больше, поэтому не обижайся.
– Не отдашь? – усмехнулся Волчок.
– Я ещё не решил. Я вообще раньше шестнадцати её отдавать не хочу. Я человек небедный, сбагрить дочь с рук на руки не тороплюсь. Но вот скажи мне, Волче, как ты себе это представляешь?
– Рано или поздно я уйду из гвардии. У меня кое-что отложено… Я могу купить дом – не в городе, конечно, но где-нибудь здесь, поблизости… – Волчок замолчал.
– Ты говори, говори. Ну? Дом – уже хорошо.
– Она не будет голодать, я все для неё сделаю…
– Голодать не будет? – Змай подался вперед. – Тоже неплохо. Дальше давай.
– Что ещё ты хочешь услышать?
– Я хочу услышать, как моя дочь, которая сейчас вышивает шёлком по батисту, будет зимой полоскать бельё в ледяной воде, скрести дощатые полы, выносить помои и выгребать золу из печки. Ломать спину на огороде, вставать до света и доить корову – а у тебя будет корова, я не сомневаюсь, а то и две. И как она будет рожать детей каждый год по штуке, одной рукой качать люльку, а другой – мешать кашу в горшке на печи. Пока не подрастут мои старшие внучки и не начнут ей помогать. Ты такого счастья хочешь моей дочери?
– У меня другого нет. – Волчок посмотрел Змаю в глаза и усмехнулся.
– Так и хочется ответить: а на нет и суда нет… Я, конечно, уважаю чувство собственного достоинства, с которым ты это говоришь… Но мне почему-то хочется другой судьбы для своей дочери. Она видит границу миров и межмирье лучше, чем я и любой колдун Млчаны. Она учит геометрию и естествознание, понимает энергетическую модель двух миров, строит карты силовых потоков, я уже не говорю про врачевание: она лучше Свитко разбирается в ядах и сильнодействующих травах. Она не просто колдунья – она дочь змея… И ты хочешь сделать её простой деревенской бабой? Может, тебе лучше поискать простую хорошую девушку? Которая будет ценить то, что ты ей сможешь дать?
– Мне не нужно других девушек…
– Верю. Потому что все они в сравнении с моей дочерью проигрывают, – самодовольно сказал Змай. – Но через год она разочаруется в тебе, и тогда домик за высоким забором будет для неё темницей, понимаешь ты? Ей всего тринадцать, таких, как ты, у нее будет ещё десяток! Это ты будешь любить её до гроба, а она нет! Ты хочешь стать её проклятьем?
– Нет, не хочу. Что ты мне предлагаешь?
– Для начала я предлагаю подумать. Тебе подумать – она думать не будет, ей кажется, что всё ясно. Ещё я предлагаю подождать – ей подождать, может, она разлюбит тебя раньше, чем будет поздно что-то менять. В-третьих, если вы оба подумаете и подождёте, я поставлю тебе такие условия, что и жениться не захочется.
– Ты уверен?
– Ты по-другому видишь место мужчины в семье. Это тебе придется идти за ней, а не ей за тобой. Ты будешь её придатком, а не она твоим. Так часто бывает при неравном браке. И ты с этим не смиришься, я знаю. А если смиришься, то таким ты ей будешь не нужен.
– Ты бы предпочел видеть зятем Славуша?
– Беда в том, что у меня только одна дочь, и я хочу для неё слишком много. А вообще-то я уже нашёл ей подходящую партию, но, боюсь, она моего выбора не оценит. Пока с тобой год-другой не поживет. И иногда я думаю, что надо пойти по простому пути: стерпится – слюбится.
– Значит, Славуш?
– Да нет, не Славуш, с чего ты взял? Я их даже не познакомил ещё. Кстати, учти, что Славуш не чужой ей человек – близкий друг, она к нему привязана. Она и так в тебя влюблена, какие ещё победы тебе нужны?
– Он уверен, что она принадлежит ему, – проворчал Волчок. – И мне это не нравится. Я думал, ты ему что-то пообещал.
– Нет, ничего я ему не обещал. А ты в самом деле ревнивый. И такого счастья я дочери тоже не хочу. Ты собственник, властный и не терпящий возражений, а она существо из мира грёз, к ней надо прислушиваться. В неволе она зачахнет…
– Я подумаю над твоими словами. Сколько ты предлагаешь думать и ждать?
Змай ухмыльнулся:
– Я бы хотел, чтобы прошло года три, но пожалею и тебя, и её. Год. Через год можем вернуться к этому разговору. Но если ты, мерзавец, посмеешь…
Змай уехал в Хстов, не дожидаясь обеда, а, чтобы Волчок не скучал, принес ему книгу – в замке было множество книг. Змай привозил Волчку книги и в Хстов (и за любую из них его могли объявить врагом Храма), но эта была особенной, потому что написал её Славуш-сын-Ивич Вышьегорский из рода Серой Белки. Для детей – учеников Милуша.
И Волчок обиделся было – углядел в этом желание уязвить его, выставить дураком, но в конце концов проглотил обиду: это был довольно сложный, но понятный учебник по естествознанию.
Спаска вернулась в свою комнату незадолго до обеда (в замке поздно вставали и поздно обедали) – вместе с бабой Павой, которая посмотрела на Волчка такими глазами, что захотелось провалиться сквозь землю.
– Доброе утро, – сказал Волчок.
– Утро! – фыркнула та. – День давно! Это у лежебок утро!
– Доброе утро, – улыбнулась ему Спаска и повернулась к няньке:
– Волче-сын-Славич вовсе не лежебока, он обычно до света встает. Он вчера устал, ему надо было выспаться.
– Бражничать устал? От этого больше всего и устают, – проворчала нянька. – Безобразие это. Чтобы в комнату невинной девочки мужика привести… У отца твоего вообще соображения нет никакого.
– Вот вы отцу это и скажите, – пожал плечами Волчок. – Спаска-то здесь при чем?
Спаска с улыбкой приложила палец к губам, но было поздно: нянька вдохнула поглубже, уперла руки в бока и начала, наступая на Волчка:
– А вот тебя я забыла спросить, что мне делать! Ни стыда, ни совести! Приведут проходимца, а я потом отвечай за девочку! Раз позволили тебе тут находиться, так сиди и помалкивай! Знаю я таких прохвостов: чуть отвернись, и под юбку девочке полезет! Глаза-то бесстыжие! И правильно тебе вчера Славуш по зубам-то дал – сразу небось тебя разгадал, натуру твою продувную! Ты в её сторону и смотреть не смей, она тебе не хстовская распутная девка, чтобы ты глазами своими наглыми на неё пялился! И не…
Волчок не дал ей договорить – поднялся и рыкнул негромко:
– Ты, бабка, на кого рот разинула?
И только потом сообразил, что он не на базаре в Хстове, и гвардейской кокарды на нём нет, и вообще, нехорошая это привычка – на людей огрызаться. Любая хстовская торговка (будь Волчок даже в форме гвардейца) за словом бы в карман не полезла, им так просто рот не заткнёшь – прожжённые бестии.
Но баба Пава, видно, была совсем другого сорта, потому что присела от испуга и прошептала восторженно:
– Ох…
Волчок сел обратно на стул и проворчал:
– Серебро не забудь пересчитать, когда я уйду…
Она послушно закивала, будто всерьез собралась пересчитывать серебро. Спаска засмеялась, прикрывая руками рот.
– Нечего смеяться! – строго сказала ей нянька. – Я принесу обед, а ты накрой на стол. И это не дело, что я должна сама носить еду с кухни…
– Так Милуш велел, – ответила Спаска, улыбаясь. – Хотите, я схожу на кухню?
– Этого только не хватало! Нечего тебе возиться с горячими горшками, еще обожжёшься. Что я тогда скажу твоему отцу? – Баба Пава скосила глаза на Волчка, словно искала одобрения.
– Баба Пава! Я же сто раз вам говорила, что у тётушки Любицы я сама готовлю еду! А тут – только принести.
– Вот пусть тётушка и дает отчёт твоему отцу, если что. А мне такой радости не надо. – Она еще раз посмотрела на Волчка вопросительно – верно ли она рассуждает? – и направилась к двери.
– Ой! – Спаска расхохоталась, когда дверь за нянькой захлопнулось. – Ой, я не могу! И как вы догадались, что на неё просто прикрикнуть надо?
– Да я и не кричал вовсе…
– С бабой Павой Милуш так разговаривает, так она его уважает и боится. И ещё метельщик один – его она тоже слушается. А отец с ней по-хорошему, поэтому она его ни во что не ставит. Она не злая на самом деле, она меня любит, только хочет, чтобы я была как настоящая царевна… – Спаска присела к столу напротив Волчка. – Ой, а вы книжку Славуша читаете?
Волчок смутился, но вида не показал:
– А ты вот так с одного взгляда догадалась?
– Так я же её пять раз переписывала! Сильней естествознания я ненавижу только вышивку. Ну и геометрию ещё. А Славуш нарочно написал её так, чтобы ничего непонятно было… – Она рассмеялась.
– По-моему, всё понятно. Надо только подряд читать, не пропускать ничего.
– Да? Что, и вот это понятно? Про сложение несущих?
– Ну здесь же всё подробно объясняется… – Волчок смутился ещё сильней – ему показалось, что она его проверяет.
– Славуш – он ужасно умный… Но я ничего в его книжке не понимаю. И терпеть это всё не могу.
– А что ты любишь?
– Я змей люблю. Как жаль, что вам нельзя ходить по замку! Я бы вам столько показала всего! У Милуша целая каморка с гадюками. Они сейчас злые ужасно, у них время любви. Даже Милуш их в конце весны боится, а я могу у них брать яд – он крепкий сейчас, хороший.
– А зачем тебе яд? – кашлянул Волчок.
– Им от жёлтых лучей лечат. Ну, если колдуна отравили солнечные камни, то гадючий яд помогает. А ещё он согревает хорошо, от суставов помогает, от боли в спине… Нет, не как у вас, у вас почки болят, вам вообще змеиный яд нельзя. Я вам после обеда припарку сделаю и травки заварю, можно?
– Да не надо, пройдёт…
– Тогда на ночь, почки к утру больше всего болят. Я сильные травки знаю, чтобы не так болело. А чтобы совсем почки вылечить, надо долго травки пить, месяца два-три. Кто вам их заваривать будет? – Спаска вдруг замолчала, а потом незаметно коснулась его руки и прошептала: – Я не хочу, чтобы вы уходили… Я сейчас так счастлива, что вы тут, но это же всего на два дня… Пожалуйста, не уходите…
– Я не могу.
Если Змай прав и Спаска в самом деле скоро его разлюбит, то очень обидно будет потом вспоминать этот миг и эти слова. И пока она любит его, надо быть с ней каждую секунду, беречь эти секунды, эти крупицы счастья, а не тратить их на гвардию, Огненного Сокола, пятого легата…
Ничто в словах Змая не напугало его так, не причинило такой боли, как эта мысль: она скоро разлюбит его. Надо привыкнуть к этому, смириться, оставить надежду. Но пока этого не случилось, разве можно уйти от неё, отказать ей в том, чего он и сам хочет больше всего на свете?
– Я не могу… – хрипло повторил Волчок. – Я буду нужен твоему отцу перед осадой замка.
31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Третий легат прищурился и откинулся на спинку кресла. Он, конечно, предпочел бы считать сказанное блефом чудотворов, но и отметать возможность реального появления змея после этого не мог.
И Крапа поспешил склонить его в сторону последнего:
– Мне поручено сообщить собравшимся: нам доподлинно известно о существовании восьмиглавого змея в распоряжении Чернокнижника, и по окончании наших переговоров я могу предоставить сведения о его размерах, убойной силе его молний, возможной маневренности и скорости передвижения. Чудотворы сражались с этим змеем и готовы передать свой опыт Храму. К сожалению, победить змея нам не удалось, он ушел от нас в Исподний мир. Ведь змей, как известно, является живущим в двух мирах. – Крапа пристально посмотрел на третьего легата: тот должен был понять, что́ ему только что сообщили.
Изумлённое молчание длилось долго. Среди присутствующих не могло быть религиозных фанатиков, но первый легат и Сверхнадзирающий одновременно взялись за нательные длани Предвечного: Крапа был доволен произведенным эффектом.
То-то вам, господа храмовники! Добро пожаловать в сказку, которую вы так усердно вбиваете в головы своим прихожанам!
– Единственное, что остановит Чернокнижника от использования змея в войне с Храмом, – это страх перед народным гневом, – добавил Крапа. – И я советую вам молить Предвечного о том, чтобы Чернокнижник оказался достаточно дальновидным.
Третий легат первым понял, к чему Красен ведет переговоры, – в чем тот и не сомневался. Стоящий Свыше тоже думал не долго, но именно он должен был принять решение: попрощаться с независимостью Храма в обмен на помощь или отвергнуть помощь ради независимости. И он его принял.
– Неужели чудотворы оставят нас в такую трудную для всего Исподнего мира минуту? – пролепетал он просительно.
Третий легат еле заметно поморщился: он хотел другого решения. И первый легат не обрадовался тоже. Понятно: Стоящий Свыше – старик, он хочет дожить свой век в тепле и достатке, у него нет амбиций молодых и бравых вояк.
Сверхнадзирающий (наверняка преемник Стоящего Свыше) ничем не выдал своего недовольства, но Красен был уверен: он недоволен не принятым решением, а сложившейся не в пользу Храма ситуацией.
– Разве чудотворы хоть раз оставили Храм в трудную минуту? – сладко улыбнулся Красен.
– Но и Храм должен помочь чудотворам… В последнее время он принимал множество решений вопреки нашим советам. Нам бы хотелось, чтобы советы чудотворов впредь выполнялись.
– Мне кажется, сначала нужно выслушать, какую помощь нам готовы оказать чудотворы, а уже потом составить перечень «советов», которые мы впредь будем выполнять, – сказал третий легат.
Грубо сказал, но, похоже, ему давно надоел разыгрываемый фарс. О, как у них загорелись глаза, когда Явлен рассказал о мощи бездымного пороха! Особенно у первого легата. Интересно, играл ли он в детстве в солдатиков? Строил ли крепости из песка?
Красен наигрался в такие игры будучи мальчишкой и уже тогда понял, что победа сладка, только если завоевана честно. Можно разрушить крепость противника, объявив новым оружием садовую тележку, она с лёгкостью сомнёт стены и башни из мокрого песка. Но после такой победы на душе остается только пустота и ощущение непоправимого.
Храмовники даже не торговались! «Советы» показались им мелочью, их обрадовала новая стратегия чудотворов – она во многом совпадала с интересами и замыслами Храма. И хоть переговоры тянулись до обеда, обстановка перестала быть столь напряженной.
Крапа же был особенно доволен тем, что его право отдавать приказы гвардейцам теперь закрепили на бумаге. Этот пункт он постарался сделать особенно жёстким: приказ чудотвора должен выполняться даже в том случае, если он противоречит приказам первого легата, и единственный, кто может приказ оспорить, – Стоящий Свыше.
Обед подали в другом зале, после него Явлен со Сверхнадзирающим и первым легатом остались обсуждать доставку чистого хлопка из Кины и металла из Дерта, а Крапа и третий легат направились в башню Правосудия.
Огненный Сокол уже ждал третьего легата в просторной приёмной – в мокром плаще и, как всегда, с птицей на краге. Бравый ординарец вскочил и вытянулся по стойке смирно, вслед за ним нехотя поднялся и Знатуш. Третий легат знаком указал ему следовать за собой.
– Упустил девку? – спросил он, едва прикрыв двери в свой кабинет – тяжёлые и обитые изнутри войлоком.
Крапа знал, что под гобеленами тоже проложен войлок, а дымоход ведёт не на крышу, а в стену.
– Её перехватил Чернокнижник. У меня не было приказа вступать с ним в открытый бой, – нисколько не смутившись, ответил Знатуш.
– Гвардейца нашел?
– Нет, но теперь я знаю его размер обуви, – усмехнулся Огненный Сокол. – Такой же, как у каждого третьего в гвардии. Ну и примет побольше: высокий, светло-русый, голубоглазый, широкий в плечах – как каждый четвертый в гвардии.
– Я рад, что круг твоих поисков сузился, – проворчал третий легат.
– Но есть примета и получше: веснушки.
– Как у каждого десятого в гвардии? – Третий легат осклабился. – После стольких солнечных дней у всех, кто не сидит по кабакам, а несёт службу на улицах, повылезали веснушки. Как думаешь, это случайный воздыхатель или шпион?
– Думаю, случайный воздыхатель.
– Тогда не трать на это время. В Хстов она в ближайшие месяцы не вернется. Лучше подумай, как её выманить из замка.
– У меня есть на примете один человек, если ваш человек, господин Красен, – Знатуш деланно кивнул Крапе, – с этим снова не справится.
– Мой человек не будет рисковать попусту. Если обстоятельства сложатся в его пользу, он сделает все возможное. Если нет – попробуйте хоть здесь обойтись без чудотворов, – недовольно ответил Крапа.
И подумал при этом, что Прата Сребрян и в самом деле мог бы это сделать без труда и риска. Другое дело, с ним очень трудно выйти на связь.
– А вам посоветую: предложите за помощь в поимке девочки не денег, а больших денег. Чтобы ваш человек мог покинуть замок навсегда и не опасаться преследования.
– Я сам решу, как мне лучше действовать. – Знатуш вскинул глаза, и сокол на его руке недовольно вскрикнул – чувствовал настроение хозяина.
– С этого дня, Знатуш, советы чудотворов для нас – не пустые слова, – едко улыбнулся третий легат.
– Этим советом можно пренебречь, – миролюбиво сказал Крапа.
– И я пришел сюда не за этим. Девочка – не цель для нас, а средство. Мне нужен её отец, и лучше мёртвым, чем живым. Более того, мне нужно его мёртвое тело, чтобы я мог убедиться в том, что он вас не обманул. Делайте что хотите, но пока он здесь, в Исподнем мире, задержите его и уничтожьте любой ценой. Кстати, Знатуш, твои люди знают его в лицо. Но у меня есть его портрет, не очень четкий, правда.
Крапа вынул из кармана фото, сделанное в доме судьи Йелена без вспышки, а потому довольно тёмное и расплывчатое. Третий легат в который раз поразился работе художника Верхнего мира и поскрёб фото пальцем, надеясь обнаружить краску, а лицо Огненного Сокола изменилось: он вцепился взглядом в изображение и сузил глаза.
– Его зовут Змай, – добавил Крапа.
– Значит, все-таки Змай… – пробормотал Знатуш. – Значит, змеи недаром встречаются мне на каждом шагу… Я видел его. Не один раз.
– Живущего в двух мирах видели многие… – усмехнулся Крапа.
И если сначала ему хотелось, чтобы оборотень был убит, то теперь стало понятно: Афран не изменит своего решения ни об оружии, ни о захвате замка, если оборотня убьют. А значит, стремиться к его смерти нет никакого смысла.
Как это всё-таки грубо – убить Живущего в двух мирах, легенду Исподнего мира, последнюю надежду его бесправных бедняков… Убить надежду – звучит сентиментально.
Тёмный бог Исподнего мира, враг чудотворов и Предвечного – защитник Исподнего мира от чудотворов и Предвечного… От него, Крапы Красена, защитник.
Крапа не сразу вспомнил о том, что именно змей угрожает Верхнему миру прорывом границы миров.
Машинистку уволили.
Над Намазовым хотели устроить показательный процесс, но ничего не вышло — истёк срок давности преступления.
Электрик Альбастров до сих пор лечится от алкоголизма.
Что же касается Шерхебеля, то, блистательно обведя вокруг пальца представителя таможни (ибо незнакомец на дебаркадере был именно представителем таможни), он получил причитающиеся ему по закону двадцать пять процентов с найденного клада и открыл кооператив.
Замдиректора по быту Чертослепов ушёл на пенсию по инвалидности. А недавно реставраторы в Эрмитаже расчистили уникальную икону тринадцатого века, названную пока условно «Неизвестный мученик с житием». В квадратиках, располагающихся по периметру иконы, изображены моменты из биографии неизвестного мученика. В первом квадратике его сжигают в каком-то челноке, далее он показан связанным среди сугробов. Далее его бичуют сначала татары, потом — судя по одежде — русские язычники. В квадратике номер семнадцать его пытается удавить арканом некий разбойник весьма неопределённой национальности. Последние три картинки совершенно одинаковы: они изображают неизвестного мученика посаженным на кол. Озадаченные реставраторы выдвинули довольно остроумную гипотезу, что иконописец, неправильно рассчитав количество квадратиков, был вынужден трижды повторить последний сюжет. И везде над головой мученика витает некий ангел с огненным мечом и крыльями бежевого цвета. На самой иконе мученик представлен в виде измождённого человека в лохмотьях, с лысеющей головой и редкой рыжеватой растительностью на остреньком подбородке.
А Филимошина Афанасия Афанасьевича вскоре после мероприятия вызвали в военкомат и вручили там неслыханную медаль «За оборону Рязани», что, кстати, было отражено в местной прессе под заголовком «Награда нашла героя».
И это отрадно, товарищи!
В то время как Небесная Канцелярия, затаив дыхание, следила за перипетиями двадцати пяти лет богатой на события Иркиной жизни, Главный с неменьшим интересом наблюдал за Иркиным суженым. Клавдюшкин был замкнут, но при этом отчего-то нравился людям, и в его жизни тоже хватало курьёзных моментов, хотя, конечно, не тех планетарных масштабов, как у Ирки.
Как мы помним, Клавдюшкин не пил. Не из принципа. Просто ему было невкусно. Но однажды на дне рождения друга, где из безалкогольных напитков был представлен только грейпфрутовый сок, в компании созрел заговор. Всем было любопытно посмотреть, на что будет похож настоящий Клавдюшкин, если отряхнуть с него пыль цивилизованности и освободить от оков воспитания и здравого смысла. Было решено Клавдюшкина напоить. Сказано-сделано. В и без того горький сок было добавлено водки в пропорции один к одному.
Первой отказала память. Клавдюшкин, проснувшись утром в своей постели с дичайшей мигренью, в розовых женских трусах с оборочками и конфетти в волосах, понял, что вчера что-то произошло. Что-то нехорошее. Единственное, на что надеялся понемногу приходящий в себя после таблетки аспирина Клавдюшкин, так это на то, что вчера никто не был настолько трезв, чтобы снимать. Зря надеялся. Получив в личку видео, пошёл пятнами. Взмолился, чтобы никто не выложил в общий доступ. Через пару часов видео набрало на ютьюб несколько сотен тысяч просмотров. Клавдюшкин утопил телефон в туалете, не отзывался на стук в дверь и не выходил из дома.
Переосмыслил жизнь. Похудел. Осунулся. Расставил заново приоритеты. Не единожды пожелал друзьям такого, что, сбудься оно, друзей пустил бы на порог не каждый зоопарк. И не всякая больница. Отрастил щетину. Показался себе изменившимся до неузнаваемости. Борода и патлы до плеч решили бы проблему конспирации, — подумал Клавдюшкин и решил пока оставить, как есть.
Сделал уборку. Пока делал, обнаружил в жилище много нового. Чужая одежда была безжалостно распихана по мусорным пакетам, горы конфетти, высившиеся вокруг кровати, сметены туда же. В карманах Клавдюшкинского пальто (и не только пальто) вдруг откуда ни возьмись завелись презервативы. Клавдюшкин воззрился на них в немом изумлении. Много, много презервативов. Целые россыпи ярких квадратиков. Можно было бы на одну ночь осчастливить целую студенческую общагу. К своему стыду, Клавдюшкин внезапно вспомнил, что это он сам же их и покупал. Единолично. За свои кровные. И вспомнил, как. Снова пошёл пятнами (второй раз получилось даже ярче). А ещё он вспомнил, что они так и не пригодились. Не знал, жалеть или радоваться.
Выкидывать добычу не стал, сгрёб в ящик тумбочки, где валялась всякая ненужная мелочёвка — моток изоленты, сломанная линейка, пачка бумажных салфеток, горсть канцелярских кнопок, скрепки, булавки, катушка чёрных ниток с иглой, ножницы и несмываемый маркер. Полный ящик презервативов выглядел вызывающе. Вопиюще. Клавдюшкин вдруг ощутил себя почти владельцем притона. Вспомнил маму, периодически являвшуюся с инспекцией. Нашёл самую толстую, тяжёлую и дурацкую с маминой точки зрения книгу, и водрузил её поверх содержимого ящика. Ящик отказался закрываться. Клавдюшкин потряс ящик, перераспределяя мелочёвку поровнее, потом чуть поднажал сверху. Что-то внутри утрамбовалось, книга осела вровень с краями ящика. И ящик закрылся.
Главный, крайне довольный собой, хмыкнул.
И ушёл заниматься другими делами.
***
Молитвы всех неверующих начинаются со слов «Господи, если ты есть,…». Дальше обычно следует просьба. Потому что не бывает совсем-совсем неверующих людей, бывают недостаточно отчаявшиеся.
Синий автобус под номером 37 доставил Клавдюшкина и его нового знакомца, представившегося дедушкой Имеди, в центр города. Было темно. Тепло. Ночь разлилась парным молоком по спящим улицам. Одуряюще пахло разогретой за день землёй, травами, собирающейся где-то за низкими облаками грозой. Детством пахло. Щемило внутри так, что слёзы наворачивались. Полночи бродили по городу и разговаривали. Клавдюшкин рассказывал, Имеди слушал. Потом менялись. Имеди улыбался в усы и смотрел хитрым глазом. Хлопал себя по коленям. Хохотал. Потом вдруг делался серьёзным, думал. Клавдюшкин поймал себя на том, что рассказывать о себе личное незнакомым людям уже начинает входить у него в привычку.
Гроза лавиной скатилась с гор. Сначала стало очень-очень тихо. Длинная белая полоса поперёк неба вспорола ночь и раздался грохот. Даже не так. ГРОХОТ. А потом небо упало на землю. Мчались по пустому городу. Имеди, маленький и круглый, в беге делал сухопарого и длинноногого Клавдюшкина, как стоячего. Петляли. Неслись по узеньким улочкам, куда-то сворачивали (так быстрее!), ныряли в полные непроглядной тьмой проулки и подворотенки. Вода неслась следом, рядом и впереди. Финишировали одновременно.
Ночевал Клавдюшкин у дедушки Имеди.
Гроза бушевала весь остаток ночи. Рвала крыши с домов, грызла старые деревья, искрила проводами. Бесилась. Дома было спокойно. Клавдюшкин смотрел на грозу за окном и чувствовал, что что-то в нём, прежнее, всегдашнее, привычное, отходит. Уступает место чему-то совсем новому и непонятному. И это было хорошо. Правильно это было.
Клавдюшкин сидел в маленькой пекаренке «У Буки», пил кофе, ждал и молился. Как умел. Сидел уже два дня, приходя к открытию и уходя, когда последний работник осторожно намекал, что они закрываются, и выключал свет. От количества выпитого кофе сводило живот, но Клавдюшкин боялся отойти куда-то хоть на минуту, предчувствуя, что Ирка обязательно появится именно тогда, когда он решит отлучиться.
Ирки всё не было.
Вечером второго дня Клавдюшкин сидел на маленькой кухоньке дедушки Имеди и разговаривал с Главным. Сетовал на то, что отпустили с работы всего на неделю, а он не успел. Ничего не успел. Объяснял, что завтра вечером надо уезжать. Что завтра — последний шанс. Много чего объяснял. Сбивчиво и сумбурно. Честно. Сначала просил. Потом умолял. Умолял дать ему хоть какой-то знак. Хоть что-то, чтоб он, Клавдюшкин, знал, что всё делает правильно.
Толстый полосатый кот (один из трёх головорезов, проживающих на крохотной кухне) взгромоздился на столешницу, чтобы получить от Клавдюшкина мзду в виде почёсывания пузика. Огонёк свечи, стоявшей на столе, в ужасе отшатнулся, дрогнул и потух. Клавдюшкин бесцеремонно спихнул кота на пол и нашарил в темноте спички (электричества не было уже два дня, гроза уронила на провода огромный каштан и вся улица вернулась в тёмные века). Зажёг свечу. Свеча тут же погасла. Клавдюшкин негодующе крякнул, выковырнул свечу из подсвечника и поставил вместо неё другую. История повторилась. И ещё раз. И ещё.
— Да что ж такое-то!
— Што случилась? — Имеди вошёл так тихо, что Клавдюшкин не заметил его и вздрогнул от неожиданности.
— Да свечи ваши не работают!
— Сафсем-сафсем не работают? — изумился Имеди.
— Совсем!
— Так может, это знак тибе, што пора спать ложиться, э?
Глаза Клавдюшкина округлились, и он с размаху плюхнулся на подоконник.
— Спасибо, — произнёс в никуда. Главный услышал.
— А пажалуста, — отозвался Имеди.
Двенадцатая ночь в августе или принцип домино по-ленинградски
Каждому времени, каждой исторической эпохе свойственно утверждать свои традиции. У стороннего наблюдателя, скажем, с какой-нибудь Альфа Центавра, вполне может сложиться впечатление, что земляне, физически ощущая зыбкую скоротечность времени, стремятся прожить не столько свою жизнь – каждый индивидуально, в ощущениях и эмоциях, – сколько коллективными усилиями создать, разыскать, обрести в конце концов некий символ – памятный знак сопутствующего им времени и, следовательно, сопутствующий им самим.
Знак – характерный, оригинальный, отличный от других, как ему предшествующих, так и последующих.
Злые языки из околонаучных кругов утверждают, что именно эти мятежные искания, вовремя выделенные и осмысленные, вдохновили Зигмунда Фрейда на создание стройной концепции «коллективного бессознательного», а его дальнего родственника Эдварда Бернайза – на масштабные манипуляции потребительским сознанием в планетарных масштабах.
Так или иначе, но средний, или «массовый», ленинградец принимал участие в создании коллективного памятника эпохе не менее активно, чем его современники в далеких Никарагуа или Аргентине, которые стойко и обреченно пытались противостоять несправедливостям этого мира со стрелковым автоматическим оружием в руках.
Именно чувство сопричастности влекло всех нас в праздничную атмосферу, создаваемую официальными представителями коммунистической идеологии, Первого мая, Седьмого ноября и даже 28-го июля, в День Военно-морского флота.
Что же касается интимно-романтических исканий, то, по скудости ленинградского лета, выпадали они в массе своей на период знаменитых белых ночей.
Краткий, строго ограниченный какими-то шестью неделями, этот богоданный отрезок времени бередил душу любому – от закаленного в классовых боях ветерана-чекиста до учащегося профессионально-технического училища. Что уж тут говорить о представителях профессий тонких и интеллигентных, многочисленном студенчестве, включая курсантов военно-морских и сухопутных.
Пешие, велосипедные, автомобильные и лодочные прогулки. Вздохи, поцелуи, объятия…
Однажды вызванная из глубин души созерцательность летнего ночного морока остается с очарованным зрителем до конца его дней.
* * *
Словно гулевая девка-колхозница в платке, небрежно наброшенном на плечи молочной белизны, пробиралась по небосклону луна.
Чекисту-комсомольцу Андрею Гладышеву не спалось. Он в рассеянном томлении бродил по комнатке-пеналу в мансардном этаже громадного серого дома на улице Ленина. Один обход комнатного периметра, второй, третий.
Направление движения внезапно менялось, юноша присаживался на стул, стоявший у раскрытого настежь окна, и некоторое время наблюдал, как плывут облака. Затем, так же спонтанно, Андрей поднимался на худые кривоватые ноги и вновь начинал ходить.
Враг, которого он так долго преследовал, наконец-то сделал неосторожное движение и проявил себя. Теперь оставалось лишь одно: выбрав удачный момент, впиться хваткими безжалостными клыками в тело загнанной жертвы и заслуженно вкусить радость долгожданной победы.
Коктейль из адреналина и азарта разогрел комсомольскую кровь до запредельной температуры, и остудить ее было не под силу ни ветру с Финского залива, крюком заходящему на улицу Ленина через Малую Невку, ни самодисциплине, без которой, как известно, в КГБ не принимают.
Будильник известной на весь СССР марки «Слава» показывал без четверти три.
Андрей с пронзительным чувством собственной никчемности думал о разведенных мостах, о Скворцове и Елагине, которые где-то на Загородном проспекте все же смогли выследить неуловимого Норвежца. Обнаружили и вторые сутки подряд плотно ведут врага, забыв про еду, сон, семьи. А он, комсомолец Гладышев… Да что тут говорить! Дома, возле маминых разносолов! В глазах Андрея стояли самые настоящие слезы.
Он готов был прямо сейчас, вплавь, перебраться на левый берег, чтобы присоединиться к товарищам по группе и ближе к восьми часам утра, как предписывала ему утвержденная генералом Ивлевым инструкция, заступить на вахту оперативного наблюдения за Джейн Болтон.
Бродя по комнатке-пеналу, он представлял себя в это утро: несколько утомленного, но собранного, с обостренной работой возбужденного мозга. Внешне несколько флегматичного, но оттого особенно зоркого и готового предвосхитить малейшие нюансы вражеского коварства и изворотливости. Он уже ловил на себе уважительные взгляды товарищей, ощущал их крепкие, энергичные рукопожатия и слышал короткое напутствие Ивлева: «Дерзай, артист!». Вот в его воображении возникла и финальная сцена: Ивлев, его шофер Сергей, Скворцов и Елагин сидят в салоне служебной «Волги» и наблюдают за медленно удаляющимся в сторону улицы Дзержинского Андреем. «Орел парень-то наш! Какова хватка!» – вроде как самому себе говорит Ивлев, а Елагин с заднего сиденья негромко добавляет: «Ваша школа, товарищ генерал…»
Внезапный лязг и грохот отвлекли комсомольца Гладышева от его непростых дум. Обескураженный, он тупо посмотрел на уроненный велосипед марки «Спорт-шоссе». «Как же это я не заметил?» – Андрей искренне удивился и с опаской вгляделся в темное жерло коридора.
Загорелась тусклая сорокаваттная лампочка, и до него донеслось негромкое брюзжание идущего в туалет отца:
– Лучше бы девку добрую завел, полуночник хренов!
Басистый звук туалетного смыва окончательно сконфузил молодого чекиста, он без сил упал на диван и с головой зарылся в скомканное одеяло.
В полёте мы жили по условному двадцатичетырехчасовому времени. Расписание дня было весьма жёсткое — практические занятия в спецотсеках, технические опросы, микросимпозиумы, тренировочные получасовки… Перечислять всё считаю излишним, поскольку к услугам Уважаемого Читателя имеется «Общий отчёт». Добавлю только, что изредка деловая монотонность наших будней нарушалась: по всем коридорам и отсекам «Тёти Лиры» распространялись вдруг неожиданные запахи, иногда весьма малоприятные. Это самораскрывались баллончики дяди Духа; все их так и не смогли выявить и ликвидировать.
Спорадические нашествия ароматов служили неисчерпаемой темой для шуток, в особенности когда мы все собирались за обеденным столом. Наибольшим успехом при этом пользовался Павел Белобрысов. Сам Терентьев не раз с наигранной строгостью говаривал ему:
— Не смешите нас слишком, Белобрысов! Мы пришли в кают-компанию питаться, а не хохотать!
Мои опасения в отношении Павла оказались напрасными: в разговорах с участниками экспедиции он никогда не переступал логической нормы. Мало того, его ностальгические словечки и рифмованные безделушки охотно повторялись другими. Его уважали и считали, что у него лёгкий характер. На «Тёте Лире» он обрёл немало доброжелателей, хоть сам в друзья никому не навязывался и в откровенности ни с кем, кроме меня, не пускался.
Мне же он порой рассказывал такое, что я не знал, что и думать; это походило на бред наяву. Однако в его ностальгических излияниях была какая-то завораживающая внутренняя последовательность, изобилие подробностей быта, живая обрисовка характеров.
Становилось ясно, что он досконально изучил материал, прочёл тысячи исторических исследований, но вместо того чтобы описать это в романе, сам себя вообразил человеком двадцатого столетия; очевидно, сказалось умственное перенапряжение. Мне припоминался аналогичный случай, опечаливший в своё время весь наш Во-ист-фак: один мой сокурсник, человек явно талантливый (ему предрекали блестящую воистскую будущность), неожиданно заявил, что он полководец Аларих, и потребовал, чтобы ему воздавали высшие воинские почести. Бедняга был отчислен с четвёртого курса.
Я слушал Павла, не перебивая, ещё и потому, что мне льстили его безоговорочное доверие ко мне, его полная уверенность, что я (хотя бы в силу того, что я воист) никогда не подведу его. И одновременно я улавливал в его отношении ко мне какую-то загадочную снисходительность — отнюдь не унизительную, а вполне дружескую.
Каждые пять суток все участники полёта поочерёдно должны были держать четырёхчасовую визуальную вахту в «пенале» — так в просторечии именовался овальный нарост из сталестекла, расположенный в верхней носовой части корабля. Целевое назначение этого дежурства было неясно. Возникни на пути следования что-либо непредвиденное — это бы задолго до вахтенных засекли ромбоидные альфатонные искатели и иные средства слежения и наведения.
Некоторые утверждали, что Терентьев ввёл вахту для того, чтобы мы все ощутили величие космического пространства. Вахту эту всегда несли по двое и, как правило, однокаютники.
Поднявшись по узкой винтовой лестнице в термотамбур и размагнитив гермощит, мы с Павлом входили в небольшое помещение с прозрачными овальными стенами. Приняв от сменяемых нами товарищей вахтжетоны, мы усаживались в принайтовленные к полу кресла. Перед каждым был пюпитр со светящейся курсовой схемой и двумя клавишами; на зелёную полагалось нажимать каждые десять минут, на красную следовало нажать в случае появления в окружающем пространстве чего-либо неожиданного. Здесь стояла полная тишина. От курсового табло исходил неяркий фосфорический свет, а за прозрачной бронёй «пенала» простиралась тьма, чёрное ничто, кое-где пронизанное звёздами. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, приняв вахту, мы с Павлом несколько минут молчали, подавленные и ошеломлённые. Первым приходил в себя Паша, и каждый раз изрекал какой-нибудь стишок вроде нижеследующего:
Подойдёт к тебе старуха,
В ад потащит или в рай —
Ты пред ней не падай духом,
Веселее помирай!
Слово за слово, у нас затевалась беседа.
Именно во время этих вахт Белобрысов был со мной предельно откровенен, если можно назвать откровенностью его ностальгические вымыслы о самом себе, в которые он, видимо, верил и хотел, чтобы поверил и я. И надо признаться, что порой он так ловко подгонял «факты», строил из них такие квазиреальные ситуации, что речь его звучала убедительно. В то же время я сознавал, что если поверю — значит, я сошёл с ума.
Но, повторяю, одно было для меня несомненно: в лице моего друга пропадает недюжинный писатель. Однажды я сказал ему:
— Паша, я тебе советую: когда вернёшься на Землю, возьмись, говоря фигурально, за перо и напиши историко-фантастический роман с бытовым уклоном. Я уверен, его не только на все земные языки переведут, но ещё и астрофицируют.
Грустно покачав головой, Белобрысов ответил:
— Нет, прозаика из меня не получится. А графоманом быть не хочу, графоманы — это письменные сумасшедшие… Стихи я когда-то писал, это правда… Эх, Стёпа, кем я только не был: и поэтом, и кровельщиком, и затейником, и сантехником… Тридцать три профессии сменил. Может быть…
— Постой, постой, Паша, — перебил я его. — Ты говоришь: «был» поэтом. Разве можно быть поэтом, а потом перестать быть им?!
— У меня случай особый, — ответил Павел. — Как ты думаешь, вот если бы Пушкину или там Гомеру, когда они были в юном возрасте, сказали бы: «Ты проживёшь миллион лет», — стали бы они великими поэтами?
— Но они и проживут миллион лет! — отпарировал я. — То есть их стихи.
— Вот именно, их стихи. А если бы сами эти авторы получили достоверную уверенность в том, что просуществуют физически миллион лет, — стали бы они великими?
— Это сложный вопрос, — начал я размышлять вслух. — Миллион лет — это почти бессмертие. Возможно, у поэта, убеждённого в своём телесном бессмертии, может возникнуть тенденция к «растяжению» или к пунктирному распределению во времени своих творческих возможностей. Он может утратить уверенность в том, что сумеет «охватить» своим талантом такой гигантский объём событий и перемен. Впрочем, всё это голая схоластика.
— Для кого голая схоластика, а для кого — печальная реальность, — возразил мне Павел. — Честно тебе скажу: с той поры, как я стал миллионером, дарование моё пошло резко на убыль. Вот я теперь стишками иногда говорю — это осколки моего разбитого таланта.
— Час от часу не легче! — воскликнул я. -То ты обвиняешь себя в братоубийстве, то заявляешь, что ты миллионер какой-то!..
— Я миллионер в том смысле, что проживу миллион лет, — если, конечно, не случится чего-нибудь такого… — с полной серьёзностью ответил Белобрысов.
Исступленное улюлюканье, вопли боли и ужаса, стоны умирающих, топот сотен ног, стук оружия, визг женщин, плач детей – все это смешалось в дикую какофонию.
Трупы убитых и тела раненых завалили улицы. Размалеванные краской воины перебирались через жуткие препятствия, пиная ногами головы мертвых, приканчивая копьями еще живых.
Они врывались в дома, громя все внутри, поджигая мебель и дорогие циновки, разбивая бесценные статуи. Горожан, пытавшихся спастись в дальних комнатах, запирали там, а в окна забрасывали горящие факелы.
Никто в Толле не оказал северным кочевникам сопротивления. Город был захвачен врасплох, разграблен, подожжен.
Дым пожарищ стелился у подножия пирамид. А сверху, из портиков храма, бесстрастно взирали жрецы в черных хламидах. Их пышные головные уборы сверкали на солнце.
Наконец с высокой пирамиды главного храма пронзительно заревели морские раковины.
Подвывая и приплясывая, победители стали остриями копий сгонять окровавленных мужчин и рыдающих полураздетых женщин на площадь.
Бывшие рабы и их недавние господа, избитые и жалкие, все с веревками на шеях, задыхаясь от дыма, смотрели вверх.
По замыслу Великого Жреца, сейчас перед ними должна была в сиянии солнца предстать Шочикетсаль, назвав истинного виновника всех несчастий Толлы. Змея Людей еще до ухода к варварам подготовил ей речь.
Змея Людей приказал жрецам привести Мотылька.
Испуганные жрецы пали ниц. Его дочь исчезла в разгар набега варваров. Может быть, она рискнула спуститься по крутому откосу пирамиды. Возможно, она разбилась, или дикари приняли ее за обычную горожанку, что еще хуже.
Змея Людей в бешенстве приказал распластать на камне двух жрецов, охранявших Мотылька, и сам после долгого перерыва с наслаждением погрузил им под ребра нож из обсидиана, вырвав их неверные сердца.
Это были первые жертвоприношения, которые должны были вернуть Толле прощение богов и былое процветание.
Но пока что руины города дымились и толпа горожан ждала внизу приговора или искупления.
И тогда речь произнес сам Змея Людей:
– Горе людям Толлы, горе! Лжебоги усыпили их, чтобы не было сопротивления набегу, и теперь, справедливо побежденные, люди должны вернуться к истинным богам. Милость богов будет тем щедрее, чем скорее плененные, переданные жрецам великодушными победителями, будут принесены в жертву по давнему закону предков.
Стон прошел по толпе. Никто не знал, поднимется ли он с веревкой на шее по ступенькам пирамиды или дождется милости богов.
– Смерть Лжетопельцину, обманувшему и людей Толлы, и доверчивую девушку Шочикетсаль, – хриплым голосом кричал Великий Жрец. – Жертвенный камень – Кетсалькоатлю. Пусть будет уничтожен и он сам, и все его мерзкие изображения, святотатственно выбитые на камне. На штурм дворца владыки, на штурм вместе с победителями!
Вовремя предупрежденные обитатели дворца владыки успели укрыться за крепкими запорами.
Мотылек была дочерью своего народа. Нелепая преданность, доставшаяся ей от матери, вдовы нукера – военачальника, – приглянувшейся жрецу, и не терпящий препятствий бешеный нрав отца всегда противоборствовали в ней. После гибели Топельцина Мотылек, безутешная в горе и безмерная в гордыне, отреклась от радостей жизни, решив стать жрицей. И вдруг все переменилось: Топельцин вернулся, но отверг ее.
Когда она металась по площадке, смотря с вершины пирамиды на звезды и зловещую черную сельву, противоречивые начала попеременно брали в ней верх. Но к восходу солнца любовь все же восторжествовала над ненавистью.
«Во что бы то ни стало предупредить Топельцина!» – решила она.
Однако жрецы-стражи неотступно следили за ней.
Прошли томительные дни и столь же томительные ночи, в течение которых Мотылек не знала сна. Не спали и бдительные стражи. И только когда первые отряды дикарей ворвались в город, стражи отвлеклись видом начавшейся бойни. Мотылек бросилась к откосу пирамиды, но один из жрецов вцепился в нее. Тогда девушка ринулась вниз вместе с ним. Они катились по крутой гладкой стене. Жрец оказался внизу, и это спасло жизнь Мотыльку.
Придя в себя, она вскочила, перепачканная кровью погибшего жреца, и побежала к дворцовой двери.
В первом же зале она наткнулась на величественного Гремучего Змея, спешившего узнать, что за шум снаружи. Мотылек сказала ему о набеге. Старый вождь снял со стены боевой топор и, ударив в звонкое блюдо, дал сигнал тревоги.
Появились шестеро его сыновей и заперли двери дворца на все засовы.
Гремучий Змей с сыновьями, все с боевыми топорами, и рыжебородый бог-великан с Карой Яр стояли наготове, прислушиваясь к воплям дикарей, завершавших погром.
– Топельцин, – говорила Мотылек, упав к ногам Инко Тихого. – Пусть примет Мотылек смерть от рук бога, в котором усомнилась, предав его. Но она всего лишь земная женщина, разум которой затмила отвергнутая любовь. Она не могла примириться в своей гордыне с тем, что богиня Эра счастливее ее.
– Несчастное дитя Земли, – поднял ее с пола Инко Тихий. – Не измерить ответственности того, кто идет с Миссией Разума к младшим братьям, совсем не зная их.
Мотылек не поняла марианина. Она лишь любовалась его лицом, лицом своего возлюбленного, которому снова грозила смертельная опасность.
Штурм дворца начался ударами тарана в дверь. Хитрый жрец подсказал варварам воспользоваться недоделанной каменной стелой с изображением Кетсалькоатля.
Сотни ловких и сильных рук держали веревки, на которых раскачивалась каменная громада, при каждом взмахе круша дверь.
– Ужель мариане станут убивать себе подобных? – в ужасе спросила брата Ива Тихая.
Инко Тихий отрицательно покачал головой.
– Я буду подле тебя, – шепнула подошедшая Эра Луа.
– Я предупреждал, – мрачно изрек, отходя от них, Нот Кри. – Надобно, чтобы гнев людей был обращен на им подобных. Должно дать им понять, что мы, пришельцы, существа не только высшего умственного развития, но и иного животного вида.
– Едва ли штурмующие поймут это, – заметила Эра Луа.
Инко Тихий молчал, с глубокой жалостью смотря на снова распростершуюся у его ног земную девушку. Ясно, – что он допустил на Земле роковую ошибку. Но какую?
Дверь наконец рухнула. Дикари ринулись во дворец, но первые из них пали от боевых топоров Гремучего Змея и его сыновей.
Ива вскрикнула и схватила брата за руку, чтобы оттащить от места схватки.
– О Топельцин! – зашептала Мотылек, вставая. – Ведь тебе известна тайна подземного хода. Бежим!
И Мотылек испытующе смотрела на Кетсалькоатля. Если он покажет сейчас тайный ход, то он – Топельцин!
Но Кетсалькоатль печально покачал головой:
– Пришелец со звезды Map не может знать того, что знал погибший возлюбленный Мотылька.
– Так ты не Топельцин? – отшатнулась Мотылек.
Первым из защитников замертво рухнул на пол старый вождь Гремучий Змей. Десятки размалеванных воинов с устрашающим воинственным кличем потрясали в воздухе топорами.
Шесть сыновей Гремучего Змея крушили противников, среди которых узнавали своих же бывших воинов, присоединившихся к врагам.
Вступила в бой и Кара Яр. Холодная и расчетливая, она вышла вперед, ничем не защищенная, стройная, хрупкая. В руках ее был парализующий пистолет.
Один за другим ворвавшиеся воины падали на пол. Гиго Гант стал вышвыривать бесчувственные тела за дверь. Они не сразу придут в себя, их посчитают за убитых.
Просвистевшее копье вонзилось в плечо Гиго Ганту. Он с яростью выдернул его, обливаясь кровью. Эра Луа бросилась к нему оказать первую помощь.
Кара Яр сдерживала рвущуюся в проем двери толпу, поражая лучом оказавшихся в первом ряду.
Скоро пол был усеян недвижными телами. Кроме парализованных варваров, здесь же лежали и павшие рядом с отцом все шесть сыновей Гремучего Змея.
– Кто бы ни был тот, кого назвали Кетсалькоатлем, а несчастная Мотылек своим Топельцином, пусть он вместе с друзьями идет следом за мной. Я покажу тайный ход – путь к спасению, – звала Мотылек.
Инко Тихий предложил отступать. Мариане двинулись по комнатам дворца.
Кара Яр шла последней, отражая натиск осмелевших варваров. Они, прячась один за другого, успели заметить, что невидимое копье белокожей женщины не пробивает насквозь. И защититься можно телом павшего ранее, как щитом. Прикрываясь бесчувственными соратниками, они на корточках, подобные диковинным животным, двигались следом за пришельцами.
Подземный ход вел в сельву из внутреннего дворика. Но он имел ответвление, известное не только Мотыльку, но и Змее Людей. Лукавый жрец, который сам недавно пользовался этим ходом, рассчитал, что дочь непременно поведет сюда пришельцев, и устроил там засаду.
Первыми к тайному ходу подошли Инко Тихий и Мотылек.
– Надо обладать безмерной силой, чтобы отвалить этот камень, – сказала она, указывая на плиту с великолепной резьбой.
Ива Тихая беспомощно взглянула на Гиго Ганта с окровавленным плечом. Только он мог бы справиться с этим.
Открыть плиту взялся Кетсалькоатль. Он сразу разгадал рычажное устройство с противовесами. Плиту нужно было не поднять, а вдавить внутрь, после чего она легко уходила в сторону, открывая проем. Нот Кри помогал ему.
Снова Мотылек усомнилась, не Топельцин ли все-таки это? Оказывается, он знает тайну плиты!
Когда мариане стали один за другим спрыгивать вниз, они обнаружили засаду.
Змея Людей метнулся из тьмы и привычным ударом вонзил обсидиановый нож в грудь Мотылька.
– Все-таки ты Топельцин! – прошептала Мотылек, улыбнувшись в последний в жизни раз.
Инко Тихий подхватил ее, когда жрец направил свой второй удар в его старый шрам под сердцем. Но чья-то рука отвела нож.
– Кетсалькоатля – только Пьяной Блохе! – крикнул стоявший рядом со жрецом человек. Он замахнулся на Инко Тихого боевым мечом, но не обрушивал его.
Ива схватила брата за руку и повлекла его в глубину хода, куда уже скрылся Нот Кри. Эра Луа помогала шатающемуся Гиго Ганту бежать за ними.
Кара Яр хотела сразить парализующим лучом Чичкалана, но, взглянув ему в глаза, все поняла и тоже исчезла в темноте.
Змея Людей, страшась оружия белой женщины, прятался за спину Чичкалана и, коля его острием ножа, кричал:
– Вперед! В погоню!
Но Чичкалан медлил.
Сверху в тайный ход спрыгивали подоспевшие варвары, штурмовавшие дворец. Среди них были и те, кто пришел в себя после парализующего действия пистолета Кары Яр. Заметив их, жрец закричал:
– Лжебоги не умеют убивать! Они беспомощны!
А Чичкалан орал:
– Пьяной Блохе не страшны невидимые копья. Только трезвые падают от них. Вперед, за мной!
Крича это, Чичкалан загораживал собой ход, освещая путь факелом не только себе, но и беглецам.
Наконец впереди показалось светлое пятно выхода. Факел Чичкалана стал ненужным, и он бросил его назад, прямо под ноги жреца. Тот взвыл от боли.
Мариане выбежали в сельву. Но куда идти дальше? Где найти корабль?
– Пусть белокожие обманщики только попробуют бежать на заходящее солнце. Пьяная Блоха тотчас догонит их! – доносился из-под земли угрожающий голос Чичкалана.
Инко Тихий понял скрытый смысл его слов и, увидев в сельве тропку, идущую как раз на заход солнца, выбрал ее.
Только мариане, тренированные в беге без дыхания в родной пустыне, могли так быстро бежать среди сплетения корней и лиан.
Преследователи отстали, не понимая, откуда у пришельцев столько сил. Некоторые подумывали: не боги ли все-таки они?
Тропа вывела прямо на поляну с кораблем «Поиск».
– Скорее на корабль! – кричал Нот Кри. – Ни одного мгновения не задерживаться больше на этой планете дикости и безумия. На Map! На Map!
– Нет, – отрезал Инко Тихий. – Наша Миссия еще не закончена. Мы только узнали, как не следовало ее выполнять.
– Здесь, на опушке, я уложу всех, – предложила Кара Яр.
– Нет, – возразил Инко Тихий. – Нужно, чтобы сначала они услышали нечто важное для себя.
Нот Кри пожал плечами и стал взбираться по наружной лесенке к входному люку. Все двинулись за ним.
Когда последней взбиралась Кара Яр, на поляну выбежали дикари. Просвистевшее копье отскочило от металлической обшивки корабля.
– Это Огненная Чаша! – кричал Чичкалан. – Пьяная Блоха не раз бывал в ней. Если Змея Людей пойдет следом, Пьяная Блоха покажет ему тайный ход в Огненную Чашу, который не закрывается изнутри.
Инко Тихий появился в иллюминаторе:
– Пусть опомнятся люди Земли! Кого они хотят убить и что они этим достигнут? Вернуть жрецам право убивать на жертвенных камнях людей? Держать всех остальных в страхе и невежестве? Изгнать с Земли тех, кто стремился открыть им знание и справедливость? Хотят ли они, чтобы безумие переходило из поколения в поколение и даже далекие потомки по-прежнему убивали бы друг друга ради наживы, из гнева, из расчета, чтобы навязать свою волю более слабым, покорить их? Пришельцы призваны были открыть глаза своим братьям по разуму. Они вынуждены лететь, но они вернутся. ОНИ ВЕРНУТСЯ!
Град копий, направленных в иллюминатор, был ответом на слова разума.
– Захватить их живьем, распластать на жертвенных камнях! – в исступлении вопил жрец Змея Людей.
– Сюда, сюда, – звал его Чичкалан. – В Огненную Чашу! Они не умеют убивать. Все они будут в руках Змеи Людей.
Вместе с жрецом он находился за опорными лапами корабля как раз под дюзами двигателей, откуда вылетали раскаленные газы. Змея Людей полез в указанное ему, покрытое копотью жерло тайного хода.
– Чичкалан ловко вскочил на нижнюю ступеньку лесенки и повис на ней.
Ни Инко Тихий, ни раненый Гиго Гант, севший за пульт управления, не знали, что происходит у дюз, иначе они никогда не включили бы двигатели.
Раздался гром без дождя, черные тучи не в небе, а по лужайке поползли на сельву, к великому ужасу оставшихся… Огненный столб уперся в землю, где только что стоял Змея Людей, и начал расти, поднимая на себе Огненную Чашу, на которой, беспомощно болтая ногами, висела человеческая фигурка.
– Это боги! – в ужасе закричали упавшие ниц дикари.
– И они обещали вернуться, – отозвались другие.