13–14 июня 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Йока хотел подняться к позднему завтраку – он проспал почти до полудня, – но Черута его опередил и принес в постель манной запеканки с клубничным вареньем. И оказался прав: каждое движение заставляло сердце выпрыгивать из груди.
И к обычной слабости, которая всегда появлялась после особенно трудных уроков Важана, добавилась неприятная одышка и боль в мышцах. Черута запретил пить чай, кофе и даже горячий шоколад – принёс отвратительного порошкового молока, а после него – не менее отвратительных капель.
В открытое окно заглянул Цапа, но тут же исчез, и сразу после этого в спальню зашел Важан.
– Йелен, как ты себя чувствуешь? – спросил он, чем немало Йоку удивил – обычно профессор преуменьшал его недомогания и советовал их не замечать.
– Нормально, – ответил Йока.
– Я спрашиваю не из вежливости, а вполне конкретно. У тебя что-нибудь болит?
– Локти, – честно ответил Йока. Важан явно выдохнул с облегчением:
– Ну, если разбитые локти – самые серьёзные последствия, то Черута прав и ты действительно отделался легким испугом. Я подверг тебя серьёзному риску, но мне даже в голову не пришло, что ты будешь притягивать шаровые молнии, как магнитный камень – булавки. Ты понял, в чем состояла твоя ошибка?
– Да, профессор. Достигнув насыщения, я прервал процесс забора энергии, чтобы её отдать. А надо было делать это одновременно.
Профессор присел на край кровати.
– Йока, на самом деле ты молодец. Если бы ты не впитал энергию разрыва молнии, она бы убила тебя. А ты за доли секунды успел дважды дойти до насыщения и сбросить энергию. Я скажу тебе по секрету: этого не умеет ни один мрачун в Обитаемом мире. Я надеялся, что одного «глотка» хватит, чтобы молния перестала быть смертельно опасной, но я просчитался.
– Профессор, а куда я выбросил энергию? Вы не заметили?
– В первый раз – в Исподний мир, а во второй – в сторону грозы. Это, конечно, тоже имеет значение, но пока и такой результат очень высок. Теперь ты понимаешь, почему я стараюсь научить тебя одновременно принимать и отдавать энергию?
– Да. Потому что, пока я её впитываю, она не может причинить мне вред. – Йока нарочно отвечал как на уроке, потому что от похвалы Важана чувствовал себя не в своей тарелке.
– Если бы ты умел не прерывать этого процесса, то «глотал» бы шаровые молнии одну за одной.
– Профессор, скажите, а чего я должен достичь в итоге? – Йока в глубине души подозревал, что ответ на этот вопрос как-то связан со словами госпожи Вратанки «он спасает ему жизнь».
– Ты можешь впитать энергию настоящей, линейной молнии. Но у тебя не получится это сделать в один прием – у неё энергии очень много. В сто тысяч раз больше, чем может принять любой мрачун. Примерно в три тысячи раз больше, чем можешь принять ты за один раз. Ты понимаешь, насколько смешна по сравнению с ней шаровая молния, которую ты мог бы полностью выпить в три приема?
– Это нужно для прорыва границы миров?
– Да. Когда ты сможешь вставать, я покажу тебе несколько электрических опытов…
– Профессор, это же нереально.
– Это реально, Йелен. Мы занимаемся с тобой чуть больше двух недель, а ты уже достиг таких успехов. И в любом случае каждый твой выброс в Исподний мир несёт пользу Исподнему миру. Но чтобы уравновешивать только ежедневный дисбаланс между отданной и принятой в наш мир энергией, тебе нужно «выпивать» примерно четыре линейных молнии в сутки. А вот это даже я считаю малореальным и рискованным. Учи физику как следует, и я представлю тебе энергетическую модель двух миров, чтобы не быть голословным.
==13 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир==
Спаску разбудил надсадный металлический лязг со стороны ворот. После того, что случилось ночью, ей вообще не хотелось просыпаться: на этот раз Вечный Бродяга в самом деле едва её не убил… Он и сам чуть не погиб, и, наверное, ему было гораздо хуже, чем Спаске.
У неё же просто всё дрожало внутри и болели разбитые локти – от чудовищного выброса энергии она упала навзничь и проехалась локтями по камню.
Наверное, Спаска проспала не больше двух часов, потому что за окном только-только занимался рассвет. И, казалось бы, какое ей было дело до стука в ворота, но отца в комнате не было, постель его осталась не смятой, и Спаска почему-то ощутила тревогу, которая через минуту превратилась в панику.
Она распахнула дверь во двор замка в тот миг, когда от гати донесся пронзительный женский крик: «Уходи!» Женщина кричала по-кински, и Спаске показалось, что это голос Лейлит.
Крик тут же смолк, а Спаска увидела, как отец запрыгивает на парапет между двух башен. Слышала, как тенькнула тетива. Как звенела стрела. И звук, с которым стрела вошла в его тело…
Кровавое пятно только-только начало расползаться по рубахе на том месте, где у человека сердце, когда отец, покачнувшись, рухнул со стены вниз. Раздался плеск воды, но его заглушил лязг молотка.
Спаска стояла не двигаясь. И смотрела, как со всех сторон на стену, толкая друг друга, взбираются лучники, собирается у ворот стража, распахиваются двери и сонные деревенские мужики с топорами в руках бегут к башням. И Славуш тоже бежит на стену, на ходу срывая лук с плеча.
Зачем? Зачем теперь бежать? Спаска зажала рот обеими руками, но могла бы этого и не делать: вместо отчаянного крика из горла вырвался лишь жалкий писк. И прозвучал он кощунственно: так пищат глупые девчонки, когда им рассказывают страшные сказки в тёмной комнате.
Мысли в голове стали вдруг ясными, а чувства ушли совсем: сердце, после короткой и сильной боли, забилось ровно и спокойно. Зачем теперь всё? Зачем каждую ночь встречать Вечного Бродягу, зачем прорывать границу миров? Зачем нести в этот мир солнце?
Отец хотел этого, а без него в солнце нет никакого смысла. Спаска попыталась заглянуть в межмирье и увидеть силу, стоявшую за спиной отца, и не увидела её. Не потому, что её там больше не было, – наверное, она никуда не делась, она должна была рассеяться или перейти к его убийце…
Нет, Спаска её просто не видела, она потеряла (на время или навсегда?) способность видеть, потому что Милуш объяснял: в межмирье нельзя проникать мыслью, только чувством. Чтобы увидеть межмирье, мысли надо прогнать восвояси и выпустить на свободу то, к чему они не прикасаются.
Она хотела спуститься вниз, встретить его у ворот – тело, не отца. И новая простая мысль пришла в голову: поверить в его смерть, принять её, смириться с ней будет так больно, что сердце не сможет биться дальше. И еще одна простая мысль догнала предыдущую: теперь не о чем будет думать, засыпая.
Потому что Хрустального замка больше нет. Нельзя грезить о мёртвых, это не только бесплодные и болезненные, но и опасные грёзы. От этих грёз трудно очнуться, и придётся оставаться в них всегда.
Глаза были так сухи, что их щипало. Такое бывает, когда их уже разъело луком, а спасительные слёзы всё ещё не могут пробить себе дорогу. Только никаких спасительных слёз у Спаски быть не могло.
И если бы Милуш был рядом, он бы заставил её заплакать (она не сомневалась в том, что нужно заплакать), и Спаска даже знала, как бы он это сделал: напомнил об отце. О живом отце. И тогда мысли ушли бы из головы, а на их место пришла бы боль.
Ужас перед этой болью не позволил Спаске вспоминать отца. На стене шел бой, но она ничего не понимала в сражениях, боялась их, не желала всматриваться в ужасающие подробности, равнодушно скользя взглядом по телам упавших лучников, по камню, ставшему скользким от крови.
И только подойдя к воротам, Спаска поняла, что их невозможно открыть. Что молотком стараются выбить клин, попавший в цепи, которые опускают мост. И что тело отца осталось там, на той стороне.
Она приблизилась к смотровой щели в тот миг, когда в неё влетел арбалетный болт, но её это не напугало: по гати прочь от замка бежали гвардейцы, и почему-то сразу стало ясно, что́ они уносят с собой. Зачем? Неужели мало того, что отец убит? Зачем гвардейцам тело поверженного врага? Неужели ей не позволено будет отца похоронить? Попрощаться?
Словно впереди Спаску ждала встреча с ним, последняя встреча, а тут чья-то злая и непонятная воля лишила её этой малости! И Спаска закричала. Вместе с криком (словно дождавшись её слабости) в сердце хлынула боль, от которой темнело в глазах.
Она никого не хотела видеть, не хотела слышать утешительных слов, не хотела, чтобы все они, хором, уговаривали её заплакать. И сначала пряталась на заднем дворе, в дровяном сарайчике. Мир вокруг надсадно жужжал и гомонил, как монотонно рокочет толпа на базаре.
От нестерпимой боли мысли ушли восвояси, и не только межмирье приоткрылось ей навстречу – она слышала голоса внутри замка, на кухне, в книгохранилище, слышала стоны раненых, которых перенесли в Укромную, ржание коней в конюшнях и даже потрескивание факелов в покоях Милуша.
Звуки Верхнего мира тоже пробивались к ней в уши сквозь границу миров: цокот шагов на каменных ступенях, приглушенные фразы, сказанные на языке чудотворов, металлический лязг дверей… Спаска не слушала гомона мира, он мешал ей, делая боль ещё сильней.
Больше всего она боялась попасть в свою комнату и увидеть нетронутую постель отца. Его плащ на гвозде у входа. Его помазок и бритву возле умывальника. Она имела право проститься с ним! Имела право на последнюю встречу!
Эта мысль немного притупила боль, словно впереди забрезжил свет. Последняя встреча! Добиться её любой ценой! Найти, куда они увезли тело отца, и проститься. И, конечно, в глубине души копошилось понимание: это только отсрочка. Это не поможет, только отодвинет миг полного отчаянья на день-два вперед. Но, может быть, через день-два все будет иначе?
На полпути к Хстову пошел дождь – мелкий, противный. Спаска не спала две ночи и два дня провела на ногах. Может быть, подло было рыться в старых сундуках Славуша, но Спаске больше ничего не оставалось, как переодеться в мужское платье.
И не деревенским мальчишкой прикидываться (она уже поняла, что это у неё получается плохо), а знатным и богатым юношей, чтобы по пути ей задавали поменьше вопросов. Кое-что из вещей Славуша пришлось ей впору – из тех, что он носил лет восемь назад.
Раздобыть сапоги, которые ей купила мамонька, Спаска так и не смогла – баба Пава спрятала их в сундук, а переступить порог собственной комнаты Спаске оказалось не под силу. И она надела сапоги Славуша, которые были ей сильно велики.
Сапоги набивали ногу и громко топали, и ночью по тракту Спаска шла босиком. Что бы с ней ни происходило, о чем бы она ни думала – всё наталкивало на мысли об отце: и неудобные сапоги, и постоялые дворы на тракте, и лошади, ехавшие мимо. Хотелось лечь на дорогу и сжаться в комок.
Иногда она задумывалась, зачем идёт в Хстов, – ведь это сделает боль только сильнее, нисколько не поможет и ничего не изменит. Никакого последнего долга она за собой не чувствовала и не понимала, что такое «последний долг».
Она просто хотела ещё раз увидеть отца. Пусть это будет последний раз, но она должна его увидеть! Пусть это не он, а всего лишь его тело, – она должна с ним попрощаться…
Нет, она не питала никаких надежд, иначе боль отпускала бы её ненадолго. Но эта последняя встреча казалась ей не столько важной, сколько желанной, необходимой.
К вечеру следующего дня Спаска уже не держалась на ногах и свернула на постоялый двор: нужно было отдохнуть хотя бы час, чтобы идти дальше, а юному волгородскому богатею не пристало сидеть на обочине. Постоялый двор был маленьким, для публики при деньгах, и Спаска не опасалась развязных мужиков, которые заинтересуются увесистым кошельком беззащитного юноши (деньги она тоже взяла у Славуша, он бы от этого точно не обеднел).
Прямо напротив входа висел лик чудотвора, и Спаска едва не забыла, что ему надо поклониться. Отец не кланялся ликам… но её замешательство у двери не вызвало подозрений ни у хозяина постоялого двора, ни у его посетителей.
Есть не хотелось. Даже наоборот: мысль о еде вызвала тошноту и жжение в желудке. Но за право сидеть за столом надо было заплатить, и Спаска попросила вина и фруктов. Над ней не посмеялись только потому, что приняли за богача. Вино у хозяина нашлось, а вместо фруктов он предложил ей кислой капусты (и был очень горд, что это настоящая капуста, а не заячья).
В ней, сероватой и тухло пахшей, яркими каплями краснели полупрозрачные клюквины. А напиток, который хозяин принес в кружке, на самом деле был хлебным вином, разведенным водой и подкрашенным брусникой.
Есть капусту Спаска не стала, а «вино» выпила – залпом, как воду. Сначала ей просто хотелось пить, а попросить воды она постеснялась. Потом же, утолив жажду, решила, что вино подкрепит её силы. Отец давал ей пробовать разные вина, но говорил, что пить вино надо осторожно: сначала оно веселит и снимает усталость, а потом пьянит и валит с ног.
Вино не только подкрепило силы – оно вскружило голову и ненадолго ослабило боль. И голоса, зудящие вокруг неё уже вторые сутки подряд, вдруг из несвязного гула превратились в разговоры, к которым можно прислушаться.
В трактире было не много людей: семья купца (отец, мать и двое взрослых сыновей) и три трудника со строительства новой гати, возвращавшихся домой с деньгами. За стол к трудникам подсел хозяин, чтобы расспросить их о грядущей осаде. Купцы ездили по деревням, скупая сено, и ни о чем, кроме сена, не говорили. Трудники пели о тайном оружии чудотворов, о скорой победе над колдунами и врали о собственных подвигах на подступах к замку.