Ника Калинкова пришла в себя в медицинском боксе. Она лежала на койке, на её руки и ноги были натянуты фиксирующие ремни. Кроме белого махрового халата и трусов, одежды на ней не было. Сам халат был расстёгнут, а к груди прикреплены специальные датчики, которые передавали данные на стоящий рядом монитор. Ника попыталась повертеть головой и поняла, что к ней тоже подсоединены какие-то устройства, напоминающие девушке по ощущениям шапку с проводами.
Ника постаралась выдернуть руки, однако фиксирующие ремни были затянуты очень туго. Она что есть силы дёрнула руку, но ремень продолжал удерживать её тело. Однако Ника не прекращала попыток вырваться из плена.
Она осмотрелась по сторонам в поисках своих вещей. Однако ничего не увидела, кроме медицинского оборудования.
– Эй! Есть здесь кто? Где мои вещи? – громко, насколько смогла, произнесла Калинкова.
Белая дверь с тонированным стеклом бесшумно открылась и в палату вошла крепкая рыжеволосая женщина в белом медицинском халате. Вошедшая подошла к койке, на которой была зафиксирована Ника.
– Здравствуй, – произнесла она и притронулась рукой ко лбу. – Как самочувствие? Тошнота? Головокружение? Озноб?
– Где я? – Ника попыталась приподняться на койке.
– Скажем так, в закрытом медучреждении, – протянула женщина. – И ты не ответила на вопросы о своём самочувствии.
– Я не собираюсь вам ничего отвечать! – замотала головой Ника.
– Ну и дура, – с ухмылкой бросила рыжая.
Она подошла к монитору, по которому бежала строчка Никиной кардиограммы и высвечивались другие данные, и углубилась в их чтение.
– Почему удерживаете меня здесь?
– Удерживаем? – рыжая вспыхнула бирюзовыми глазами, пронзая лежащую на койке взглядом. – Так давай я тебя сейчас развяжу и иди на все четыре стороны. Там как раз ДГБ тебя дожидается. Давай, дуй прямо к ним. Уж они-то тебя удерживать не будут.
– Тогда зачем вы меня связали? – допытывалась Ника.
– Деточка моя, когда мы тебя сюда доставили, ты была, мягко говоря, в неадеквате. Дралась, кусалась, верещала, как мартовская кошка. Это было сделано исключительно из мер предосторожности.
Ника снова со всей силы дёрнулась. Однако ремни держали плотно.
– Как видишь, у нас всё надёжно, – продолжала рыжая.
– Я что, в психбольнице? – прокряхтела Ника, снова предприняв попытки освободиться от ремней, которыми было перевязано её тело. – Здесь как будто всё для психов.
– А ты что, повидала много психбольниц? – усмехнулась рыжеволосая. – Тебя хоть чем-то кололи из того, что для психов? Ремни для твоего же блага, чтобы ты себе не навредила.
– Тогда где я? Почему вы мне не говорите? – практически взвыла Ника.
– Ты в блоке «Т» одного медицинского учреждения, называть которое я тебе пока не буду. Здесь люди, на которых тестируют экспериментальные препараты. Эффект после них может быть непредсказуемым. Поэтому всё делается для того, чтобы человек не нанёс увечий себе и окружающим. Результаты твоих анализов ещё не пришли, но по имеющимся у тебя симптомам могу утверждать, что тебе был введён один из таких препаратов. Хотелось бы выяснить, где и кем.
Ника молчала, разглядывая женщину в белом халате.
– Но не переживай. Такие препараты – довольно безобидная штука, – продолжала рыжая. – Правда, безобидная для матёрого мужика, военного, весом килограмм под сто. А для такой хрупкой девочки, как ты, естественно, это была лошадиная доза, чего коловший не угадал, не понял или не мог знать. Тут надо было сделать пересчёт по весу, чего он явно не сообразил. Это ведь был не врач и не работник больницы, правда?
Женщина задержала на Нике любопытный взгляд. Та продолжала молчать.
– Что же, не хочешь говорить прямо сейчас – не говори. Лежать тебе ещё как минимум несколько дней. Прочистим тебе и кровь, и мозги, – многозначительно сказала незнакомка. – Поэтому успокойся, расслабься и лишних движений не делай. Ты же умная девочка? Дуры в журналистике не работают.
От этих слов Ника дёрнулась.
– Как видишь, я про тебя достаточно много знаю. Поэтому сейчас ты спокойненько откроешь ротик и так же спокойненько будешь отвечать на мои вопросики. Поняла? Я же не спрашиваю, что у тебя было в кармане, кто тебе это дал и почему ты это пыталась скрыть. Ещё и так защищала, что тебе еле-еле разжали руки. Если что, он лежит в сейфе в ординаторской. Но меня он не колышет. Я – врач, а не следователь. Меня интересует другое – препарат, который тебе вкололи.
После фразы о том, что у Ники в кармане было нечто, чем могут заинтересоваться следователи, у девушки всё похолодело внутри. Она помнила, как в больнице её главный редактор Громов передал ей предмет, который просил хранить, как зеницу ока. Где теперь он? В сейфе у этих странных людей? В закрытом медучреждении, название которого они ей даже не говорят?
– Что вам от меня нужно? – зло процедила Ника.
– Для начала, чтобы ты назвала свои данные: имя, фамилию, год рождения. И ответила на вопрос кто, когда и чем тебя колол.
– Я не собираюсь вам ничего отвечать! – замотала головой Ника.
– Ну, раз не хочешь иметь дело со злой тётей Наташей, придётся отпустить тебя к добрым дяденькам из ДГБ, которые тебя ищут и никак не доищутся, – с ухмылкой протараторила рыжая. – Кстати, мы сами от них еле ноги унесли, пока тебя сюда доставили.
В этот момент у рыжей зазвонил телефон.
– Да, Кирилл Александрович, слушаю, – произнесла она, поднеся мобильный к уху.
Сердце у Калинковой ушло в пятки, когда она услышала имя-отчество звонящего. Именно так звали сотрудника ДГБ, который должен был её допрашивать.
– Да, хорошо, сейчас буду.
Рыжая закончила звонок и на секунду застыла с мобильным в руках, глядя в сторону койки.
– Не надо! – с мольбой в глазах произнесла Ника. – Не выдавайте. Я отвечу на все ваши вопросы.
– Вот и умница, совсем другой разговор, – протянула рыжая и, подойдя к койке, потрепала Нику по малиновой шевелюре.
– Человек, который это мне вколол, был в маске. Но я запомнила, как выглядел шприц с препаратом. Он был красного цвета с надписью «НИК «ЗАЛП».
Рыжая поменялась в лице.
– Надо же, – протянула она. – Ладно, разберёмся. Я вынуждена отъехать, надеюсь ненадолго. Потом я тебя осмотрю, а сейчас распоряжусь, чтобы тебя развязали и накормили.
Женщина отсоединила датчики, которые были присоединены к груди Калинковой, и прикрыла ей халат.
– Оставляю тебя на Василия. Он у нас парень хороший, общий язык ты с ним найдёшь.
Женщина вышла за дверь, подозвала кого-то и устремилась по коридору.
Тем временем к зданию первой городской больницы начали съезжаться экипажи полиции с мигалками, оглушая ночные кварталы воем сирен. Люди в экипировке с автоматами в руках вбегали внутрь, распугивая больных и медперсонал. В коридоре на первом этаже возле уборной столпилась масса людей, сбежавшихся на крики девушки, которая заперлась внутри одной из кабинок в мужской уборной и кричала, что её хотят убить. На полу перед кабинками лежали два мужских тела в бронежилетах. Некоторые люди с ужасом покидали больничный корпус, так и не дождавшись оказанной помощи.
Стешкин опустился на корточки перед лежащими спецназовцами, осматривая головы и шеи, ощупывая грудную клетку. И осторожно перевернул сначала одно, потом другое тело на бок.
– Да живы они, успокойтесь! – раздражённым голосом сообщил он, расстёгивая экипировку одного из лежащих мужчин.
Ко второму подоспел медбрат.
– Следов насилия не вижу, – произнёс он, внимательно осматривая спецназовца. – Судя по всему, их просто вырубили. Только чем?
– Электрошокером, что ли? – предположил Стешкин.
– Откуда у него электрошокер? Обшмонали же! – послышался голос капитана ДГБ Егорова, который пытался протиснуться сквозь толпу.
Следом за ним с портативной камерой в руках в уборную влез сержант Самокуров. Он тут же приступил к видеофиксации места преступления и пострадавших.
У входа и в дверном проёме столпились любопытные пациенты и часть младшего медперсонала. Кто-то шёпотом заговорил о теракте.
Стешкин решил взять ситуацию в свои руки и успокоить присутствующих. Достав из нагрудного кармана удостоверение работника мэрии, он вышел в центр помещения.
– В больнице произошла внештатная ситуация, но всё под контролем. Здесь представители городской власти и правоохранительных органов. – Он говорил спокойно, ни один мускул на его лице не дрогнул.
– Что здесь произошло? Теракт? – раздался голос журналистки НТК «Фарватер» Юлии Алютиной.
– Какой теракт?! Хватит нести чушь! – лейтенант Решко зло ударил кулаком по кабинке, в которой рыдала их перепуганная сотрудница, и подскочил к журналистке. – Здесь остаются только представители правоохранительных органов и медперсонал. Попрошу вас освободить помещение!
Подоспевшие сотрудники ДГБ стали выталкивать людей из уборной. Оператор Потапов стоял возле окна с камерой на плече и открыто снимал происходящее в уборной на камеру. Двое дэгэбистов налетели на него, силой повели по коридору в закуток и начали отбирать камеру.
– Что вы себе позволяете? – закричала подоспевшая к ним Алютина. – Оставьте аппаратуру в покое! Это собственность телеканала!
Дэгэбисты силой отобрали камеру, вынули кассету, а камеру поставили на пол рядом с Потаповым.
– Ну ты посмотри, а! Что творят! Налётчики в форме! – с возмущением прикрикнула Алютина, глядя, как особисты завладели кассетой с отснятым материалом.
Трясясь от негодования и чувства безысходности, журналистка достала свой мобильный и, вернувшись ко входу в уборную, включила прямой эфир в социальной сети.
– Мы находимся в Первой городской больнице. Сюда ворвалась группа сотрудников ДГБ и начала досматривать всех подряд, даже больных, которые просто ждали своей очереди на осмотр. – Алютина задыхалась, но, как телевизионщица со стажем, говорила чётко. – У оператора «Фарватера» Михаила Потапова, который снимал происходящее, сотрудники ДГБ забрали камеру и вынули кассету. Произошло это после того, как ему удалось заснять, как одна из их сотрудниц, проводивших досмотр, закрылась в кабинке мужского туалета и начала кричать про какого-то диверсанта, который хочет всех убить. Это мужской туалет приемного отделения. Мужчины, которых вы видите в кадре, сотрудники ДГБ. Их оглушил неизвестный, которого они повели сюда вымыть лицо, измазанное какой-то грязью.
Один из дэгэбистов снова вернулся к ней, схватил её за руку и попробовал выбить из рук телефон.
– Только попробуй со мной что-то сделать! Это прямой эфир, трансляция! Я всё уже в интернет выкладываю! – громогласно прокричала Алютина, после чего тот замешкался и ослабил хватку.
Дабы усилить эффект и заставить дэгэбистов отстать от неё, Алютина начала направлять свой мобильный, по которому велась трансляция, на них. Дэгэбисты тут же от неё отпрянули и начали отворачиваться, чтобы в кадр не попали их лица.
– Я не понял. Что происходит? – взволнованно произнёс Стешкин, выйдя в коридор, откуда он услышал крики Алютиной.
– Вы препятствуете деятельности журналистов! – кричала Алютина. – Верните кассету немедленно! Это собственность редакции телеканала!
– Юлия Николаевна, не переживайте, – послышался рядом холодный тон Егорова, который отвлёкся от лежащих спецназовцев. – Завтра мы эту кассету передадим вашему руководителю.
– Вы совсем уже оборзели? – сцепив зубы, выдавил из себя Стешкин, едва не схватив дэгэбиста за грудки. – Вы и так уже нарушили статей десять уголовного кодекса! Может, хватит уже произвола?
– Иван Митрофанович, не лезьте не в своё дело, – зло прочеканил Егоров. – Иначе будь моя воля – и вы пулей вылетите отсюда. Вы вообще не имеете права здесь находиться.
– Это ты мне, уполномоченному представителю Адмиральского горсовета говорить будешь? – прошипел ему прямо в лицо Стешкин, невольно сжав руки в кулаки. – А об «успехах» вашей операции в этой больнице ты рассказать не хочешь? Чем вы здесь занимались, вместо того, чтобы искать тех, кто напал на журналистку. Она же под твоим руководством проходит, не так ли? Лучше расскажи своему генерал-майору Соболеву, как сопляк с мазутом на морде, ещё недавно на горшок ходивший, уделал двоих ваших спецназовцев и сбежал. Где он сейчас? Небось активно ищете?
Лицо Егорова, всегда спокойное и ровное, в этот момент перекосило в гримасе ненависти и отчаяния. Будь они со Стешкиным наедине, он бы, скорее всего, заехал тому по зубам. Впрочем, лицо Стешкина выражало то же самое.
– А по поводу инцидента, – сказал Стешкин, имея в виду нападение дэгэбистов на съёмочную группу телеканала, – я буду рекомендовать им обратиться в Союз журналистов и подать на вас в суд. Лично пойду свидетелем!
– У нас есть своё постановление, что когда снимают наших сотрудников, мы эти файлы обязаны изымать, – Егоров говорил по-прежнему жёстко, но теперь уже с оправдательными нотками в голосе.
– Нет у вас такого постановления, – оборвал его Стешкин. – Ты его только что придумал. А если есть, я выясню его реквизиты и приложу усилия, чтобы оно было обжаловано!
– Завтра все отснятые вами материалы, кроме тех, где наши сотрудники, мы вернём вашему руководству, – по-видимому, пытаясь сгладить ситуацию, Егоров вновь обратился к Алютиной.
Поскольку девушка уже держала камеру мобильного с прямым эфиром прямо напротив лица Егорова, тот решил уже особо не прятаться и прямо в этот эфир прокомментировать всё случившееся.
– Ничего страшного не произошло. Но мы все на нервах, потому что молодой человек с окровавленным лицом, которого повели наши сотрудники в туалет, напал на них. Как это произошло, установят эксперты. Что касается кассеты НТК «Фарватер», которую изъяли наши сотрудники, в течение суток она вернётся директору телеканала. А сейчас я попрошу вас прекратить эту съёмку. Вы мешаете проведению следственных действий.
Оператор Потапов поднял камеру и подошёл к Алютиной. Положив руку на плечо своей напарнице, он тихо шепнул ей на ухо, чтобы она не слишком уж горячилась. Запасная кассета, мол, есть, ещё наснимаем.
Старый УАЗ защитного цвета с красным крестом проехал в ворота для скорых. Водитель высматривал место для стоянки, больничная парковка и подъезды к ней были заняты. Слева расположились три легковушки, одна из которых – «Волга» советских времён, по обе стороны, практически впритирку к ним расположились автомобили со спецномерами ДГБ. Тут же стояли три полицейских экипажа, микроавтобус кинологической службы и мобильная лаборатория криминалистов.
– Наталья Петровна, я вас, наверное, к центральному входу подвезу, а сам стану за воротами, – обратился водитель к рыжеволосой женщине, сидящей справа от него. – А потом, когда вы закончите, так же за вами подъеду.
– Хорошо, Володь, так и сделаем, – произнесла его пассажирка, вглядываясь в синие огни полицейских мигалок. – Что же тут произошло? Явно такой переполох не из-за одной только Насти.
Водитель приостановил машину возле входа. Рыжая накинула белый халат, достала свою раскладку и, оглядываясь по сторонам, зашла вовнутрь. У входа с внутренней стороны стоял человек с автоматом. По коридору ходили двое в бронежилетах с автоматами. Кинолог шёл по коридору с матёрой овчаркой на поводке. На скамейках вдоль стен перешёптывались пациенты. Испуганно озираясь по сторонам, две молодые медсестры добежали до приёмного покоя и так же пулей выбежали обратно.
К Калинковой подошёл молодой человек в форме защитного цвета и начал развязывать ремни, которыми было сковано её тело.
– Здравствуйте, меня зовут Василий. А вы, вероятно, Ника, – вежливо начал он, освобождая девушку.
Та тут же вскочила и, не глядя на Василия, подбежала к окну. Перед ней внизу открылась городская панорама, но среди ночи она так и не смогла сообразить, в какой именно точке города она находится.
Окна были без решёток, с качественными стеклопакетами. Но открыть их изнутри было невозможно, так как открывающая ручка была снята.
– Почему вы закрыли окна? Мне душно, – с волнением проговорила Ника.
– Это вам только кажется. Здесь работает система климат-контроль, стоят датчики кислорода. Воздух практически как в горах, намного лучше, чем там, – военный сделал красноречивый жест в сторону окна.
– Мне надо выйти! – потребовала Калинкова.
– В вашем состоянии? – скептически глянул на неё Василий. – Не самая лучшая идея.
– В туалет я, надеюсь, могу пройти? – раздражённо спросила Ника.
– У вас в боксе есть все необходимые удобства, – пожал плечами военный, указав на двери, за которыми находился санузел.
– Где я вообще нахожусь? Это что, психбольница? – продолжала расспрос Ника.
Глаза военного округлились. Он с удивлением и недоумением посмотрел на девушку.
– Чего? Психбольница?! – он прыснул от хохота. – Вот это ты загнула!
Продолжая смеяться, он подошёл к столу и разложил на нём какие-то бумаги. Тут Ника заметила закреплённое на его поясе оружие в кобуре.
– Возможно, вам говорили, что вы находитесь на территории Научно-Исследовательского Института Экспериментальной медицины, – отдышавшись от хохота, произнёс он.
– Какого ещё института?
– Здесь на добровольцах тестируют экспериментальные медицинские препараты.
– Для военных? – высказала догадку Ника.
Ей вдруг показалось, что она находится в военном учреждении.
– Ну, не только для военных. Есть и для гражданских. Вы как раз относитесь к гражданским. Кстати, тут бумаги, вам их необходимо заполнить и подписать, – он взял со стола планшетку и, прикрепив к ней распечатанные листы, передал Калинковой.
Девушка начала пересматривать. «АНКЕТА ТЕСТИРУЕМОГО», – гласил заголовок одного документа и содержал перечень из двадцати вопросов. Другой содержал текст согласия на проведение медицинских исследований с применением препаратов. В нём была оставлена пустая строка для фамилии, имени, отчества, и ещё три для препаратов.
– Я ничего не буду подписывать! Я не давала своего согласия ни на какие исследования! И я не хочу, чтобы мне что-то кололи! – с волнением в голосе продолжала Ника. – С кем я могу поговорить, чтобы меня выпустили?
– С врачом, который вас курирует.
– Кто он? Как мне его найти?
– Бабенко Наталья Петровна, вы с ней только что общались. Но она сейчас на выезде, поговорите с ней, когда приедет. – Парень с пистолетом в кобуре был спокоен и интеллигентен. – Да вы не переживайте, никто ничего насильно вам колоть не будет. В любом случае, раз вы здесь оказались, это значит, что вы пришли сюда добровольно, здесь никто никого насильно не держит.
– Василий, понимаете, я не знаю, как я здесь оказалась!
– В смысле не знаете? Не помните? Хм… – Василий посерьёзнел. – Ну, бывает и такое. Вы не переживайте, через это многие проходят. Препараты экспериментальные, эффект может быть разный.
– Вы хотите сказать, что мои провалы в памяти вызваны действием какого-то препарата? – Ника даже не знала – она больше напугана или удивлена.
– Смотря какой препарат на вас испытывали, – так же спокойно продолжал Василий. – Если розовая эмульсия, то она действует как сыворотка правды, о которой когда-то писали фантасты – человеку задают вопросы, и его мозг работает так, что не может соврать. На следующий день человек действительно не помнит, кто, что, о чём и при каких обстоятельствах его расспрашивал.
От этих слов Калинкова пришла в ужас. В её памяти тут же всплыл вечер, когда они с Дорогиным ходили в мэрию к Стешкину, тот угощал их вишнёвой наливкой и после её употребления Дорогин тоже ничего не помнил.
«Розовая эмульсия, значит, – подумала Ника. – А что если эти люди как-то связаны со Стешкиным, или он с ними?».
А Стешкин тем временем внимательно изучал следы чёрной жижи на подоконнике в уборной первой городской больницы.
– По цвету напоминает графитовую смазку, но запах не тот. И не солидол, – размышлял вслух чиновник. – Похоже на отработку двигателя.
– Что-что? – переспросил Егоров.
– Иными словами, слитое с двигателя отработанное масло.
Капитан ДГБ Егоров боролся с желанием вытолкать норовистого чиновника за пределы помещения, но после их последней перепалки с журналистами уже не решался на грубые действия. Раз Стешкин так рьяно вступился за журналистов, которые с ним и связаны не были, то Егорову оставалось лишь догадываться, какую деятельность он разовьёт, если дэгэбисты только попробуют его отсюда выпроводить.
С одной стороны, Егоров понимал, что Стешкин может быть ему даже полезен. Во-первых, когда-то он работал в КБ, и его навыки могли пригодиться при установлении тех или иных веществ и обстоятельств. Но куда важнее было другое. Именно он в критический момент взял ситуацию в свои руки, встал посреди помещения со своим удостоверением и успокоил общественность, сказав, что всё под контролем городской власти, и заставил больных разойтись по палатам. Хотя делать это он был не обязан. Особенно учитывая, что перед этим дэгэбэшники обшмонали его авто. Из чувства мести и негодования он мог бы даже начать нагнетать обстановку. Но делать этого Стешкин не стал, за что Егоров был ему отдельно благодарен. Егоров был весьма неглупым человеком, чтобы понимать, что в этой ситуации чиновник даже прикрыл их зад.
С другой стороны, именно Стешкин, самовольно покинувший место проведения следственных действий, отвлёк на себя внимание Егорова, что косвенно привело к побегу диверсанта.
– Всё это очень интересно, Иван Митрофанович, – цедил сквозь зубы Егоров. – Но ответьте мне на один вопрос: пересекались ли вы раньше с человеком, которого сюда повели умываться? Вы как-то странно с ним встретились взглядами, когда вошли в помещение больницы. Словно вы друг друга знаете. И помощь ему оказали, когда дед угрел его палкой. Как-то по-отечески даже, что ли.
– По-отечески, говорите? Нет, раньше я с ним не пересекался, – холодно и спокойно ответил чиновник. – Помощь оказал, потому что поблизости не было врача.
– Давайте будем откровенны: это больница. И врачи здесь были, – колко смотрел на Стешкина Егоров. – Я бы ещё понял ваш поступок, если бы вы сами были врачом. Но вы не врач. И, тем не менее, начали оказывать ему помощь. И именно благодаря вашей помощи ему хватило сил напасть на наших сотрудников и сбежать. Как вы думаете, о чём это говорит?
– То, что он нашёл в себе силы оказать сопротивление и совершить побег, говорит лишь о том, что помощь, оказанная мной, была достаточно квалифицированной. Хоть я и не врач, как вы сказали. Во-вторых, задерживать его не входило в мои функции. Это была как раз ВАША работа. Которую вы провалили. Я понимаю, что вам предстоит искать крайних, чтобы оправдаться за свои провалы. Но не стоит пытаться вешать вину на меня или медицинских работников. Во-первых, это будет неубедительно. Во-вторых, Я вам это делать не позволю, – не глядя на Егорова ответил Стешкин, продолжая изучать пятна на подоконнике.
В этот момент через толпу людей, собравшихся в коридоре первой городской больницы, стала прорываться крепкая женщина лет пятидесяти. Она тут же зашла в мужской туалет, где столпились дэгэбисты, и прижалась к двери, из-за которой доносились измученные женские вздохи и стенания.
– Настя. Это я, Наташа, – сказала прибывшая женщина. – Открой мне.
– Там они! Они хотели меня убить! – слышался из кабинки безнадёжный женский плач.
Женщина зашла в соседнюю кабинку и начала ощупывать перегородки. Они оказались разборными. То есть, если приложить усилия, их можно было демонтировать.
– Наталья Петровна. Спасите меня, – плакала за перегородкой девушка-дэгэбистка
– Конечно же, родная. Я тебя спасу, – сказала женщина.
Она расстегнула белый халат и вытащила из бокового кармана комбинезона мультитул.
Женщина принялась отжимать детали, которые крепили перегородку, отделявшую одну кабинку от другой.
Глянув на десяток глаз, которые стояли прямо у кабинки и наблюдали за её действиями, она внезапно потянула дверь на себя и закрыла кабинку на защёлку.
– Что вы делаете? – послышался чей-то обеспокоенный голос снаружи.
– Так, не мешайте мне. Знаю, что делаю, – сухо ответила рыжая и продолжила сдвигать крепления.
При этом она поддерживала диалог с девушкой, находившейся в соседней кабинке.
– Смотри, всё в порядке. Мы никому ничего не открываем. Я сейчас откручиваю внутреннюю перегородку и перехожу к тебе. А ты спокойно меня подождёшь. Хорошо?
– Да, – ответила та.
Женщина сняла последние крепления, отодвинула перегородку и шагнула в соседнюю кабинку, в углу которой сидела загнанная, до смерти напуганная девушка. Женщина тут же склонилась над ней и обняла её. Та тоже протянула к ней свои руки и громко заплакала.
– Всё в порядке. Я на месте. Я своя, – говорила женщина, обнимая девушку и гладя её по голове. – Я ни с кем не заодно. Я с тобой…
– Нет! Только не открывайте! – тут же встрепенулась та, указывая на дверь.
– Эту дверь мы открывать не будем. Мы через эту выйдем.
Наталья Петровна помогла своей подопечной перелезть через отодвинутую перегородку и открыла защёлку кабинки, в которую до этого заходила сама. Дверь открылась, и, обнимая девушку обеими руками, женщина неторопливо вывела её в ту часть туалета, где находились умывальники.
– Видишь, здесь никого нет. Только мы с тобой, – заботливо произнесла Наталья Петровна и сделала строгий жест обступившим им дэгэбистам, чтобы те не говорили ни слова. – Никто не стреляет, никто никого не убивает. Успокойся. Я с тобой, я рядом. Всё закончилось.
Алютина сняла этот эпизод на видео, не обронив ни слова. Егоров бросил на неё косой взгляд, но препятствовать этой съёмке уже никто не стал.
– Вот такая у тебя работа, детка. Да, да, сложная, я понимаю. Не можешь – переходи на другую. Я тебе предлагала быть художником.
Под наблюдением двух десятков ошеломлённых глаз Наталья Петровна вывела девушку на свежий воздух и повела к тому месту, где стоял припаркованный УАЗик.
– Я рядом, я здесь. Всё в порядке. Всё хорошо, – приговаривала женщина.
– Он на нас нападёт. Он нас убьёт.
– Володя, покажи, что у тебя есть, – сказала женщина водителю в камуфляже, который к этому моменту уже вышел из кабины.
Тот достал пистолет.
– Смотри. Если только он вздумает с нами что-то сделать, Володенька его сразу на мушку, – успокоила Настю Наталья Петровна. – Ты со мной. Ты в безопасности. Давай, ложись спокойно.
Она уложила девушку на носилки в салоне УАЗа и достала чемоданчик.
– Я тебе сейчас вколю витамины. Ты поспишь, и всё будет хорошо. Ты же Володе доверяешь? Ты же хорошо его знаешь?
По просьбе рыжей, водитель Володя залез в салон.
– Побудь с ней, – попросила Наталья. – Мне надо спросить у врачей, что произошло. На запись включи – нам это всё понадобится.
Наталья Петровна снова зашла в приёмный покой, и первое, на что в этот раз упал её взгляд – это вещдоки, лежавшие на подоконнике. Цепкий взгляд тут же выхватил из полумрака прозрачный пакет, в котором лежал шприц с надписью НИК «ЗАЛП». Оглянувшись по сторонам, женщина аккуратно сунула пакет со шприцем себе в чемоданчик.
– Я должна осмотреть тех, на кого он напал, – сказала она Егорову, зайдя в коридор.
Там с пострадавших уже сняли экипировку и перевели в пустую палату недалеко от сестринской. Телегина и медбрат начали осмотр.
– Ножевых и огнестрельных, слава Богу, нет, – говорила Наталья Петровна, склонившись над спецназовцами. – На удары по голове тоже не похоже – остались бы следы и симптоматика была бы другая. Отравление химическими веществами – тоже нет. Были какие-то сильные импульсы, которые воздействуют на нервную систему… Парни, что было? Как он на вас напал?
Парни говорили путано, но сказанного было достаточно для того, чтобы восстановить картину произошедшего.
– Мы завели подозреваемого в туалет, чтобы смыть с него грязь и повезти в управление, – начал рассказывать один мужчина. – Он наклонился под раковину, будто что-то туда выбрасывает. А сам достал из мусорки какой-то прибор, резко развернулся и начал жать какие-то кнопки…
– Мы не поняли, что происходит, – дополнял рассказ другой. – Были какие-то яркие вспышки…
– Понятно. Значит, электроразряды. Как выглядел прибор, можете описать?
– Да как пульт от телевизора. Обычный квадратный корпус с кнопочками.
– Как интересно, – задумчиво произнесла рыжая, словно о чём-то догадываясь.
Она подошла в уборную, где Стешкин беседовал с экспертами, берущими смывы пятен. Его она очень хорошо знала. Когда они познакомились, он возглавлял сектор гражданской обороны, а она приступила к работе в Научно-Исследовательском Институте Экспериментальной медицины, и в дальнейшем они довольно часто пересекались по работе и поддерживали товарищеские отношения.
– Слушай, Иван. Ты аналогий никаких не находишь? – начала рыжая, подойдя к Стешкину и передав вкратце суть того, что рассказали спецназовцы. – С тем, что создавали когда-то, испытания проводили… Помнишь?
– Ну, Наташ, это было давно, – развёл руками Стешкин. – Тем более, те разработки так и не поступили в серийное производство. А электрошокеры… Технологии ведь не стоят на месте. Выбор электрошокеров сейчас, я думаю, велик.
– Электрошокеры, они все контактные, – сказала рыжеволосая. – Они оставляют следы на руках, на ногах. А у них вообще никаких следов. Тем не менее, все симптомы и их рассказ указывают на то, что их оглушили каким-то прибором, который нападающий просто на них направил. И это был не пистолет, не оружие…
Тот пожал плечами.
– Ну, думай, Иван. Ты же умный мальчик! По всем симптомам это электрический разряд. Но никаких следов на теле нет. По их рассказам, это был не баллон, не газ. Все симптомы указывают на то, что их оглушили электричеством. Но так, чтобы при этом у них не осталось серьёзных травм. Это контролируемый разряд. Его цель – не просто ударить током. Воздействие обычного тока предсказать очень трудно – человека может хватить инфаркт, может просто остановиться сердце. То, что я вижу у этих спецназовцев – это не просто удар током, который подключён у нас к проводам между стенами. Это высокочастотный и низкоамперный разряд. Ведь в чём опасность тока? Чем выше его сопротивление, тем большая степень повреждения тканей, – раскладывала по полочкам Наталья Петровна. – А здесь такое электричество, которое ткани не повреждает, но при этом человек вырубается. Действие этого электроразряда направлено не на то, чтобы нанести человеку физическое увечье. Это низкотравматическое воздействие, чтобы на короткий период времени вывести человека из состояния сознания. А теперь подумай, что это может быть.
– Да мало ли где он мог это достать. У нас, или за границей… – Стешкин говорил неохотно и как будто без интереса.
Это было странно, учитывая то, что он лично участвовал в подобных разработках. Впрочем, рыжая была догадливой и, глядя на толпу экспертов и силовиков, поняла, что завела этот разговор не в том месте.
– Я не слышала, чтобы где-то в свободном доступе были приборы, которые могут генерировать такой разряд. Ты там, в мэрии, может, и не совсем в курсе, потому как не связан со спецслужбами и с полицией. А я кручусь в этой сфере, я знаю! – уверенно проговорила рыжая. Эту фразу она сказала довольно громко. А потом практически шёпотом добавила: – Тот, кто применил эти разряды, имеет доступ к каким-то разработкам. Нашим, не нашим – это уже второй вопрос. А ты, по возможности, забегай сегодня ко мне на чай в институт. Покалякаем.
В этот момент Алютина шла с Потаповым по коридору к выходу. Внутри всё клокотало от обиды и злости. Она понимала, что кроме того, что она наснимала на свой телефон, у неё ничего не осталось.
Столько времени проторчали сначала на Тупике Тральщиков, потом в больнице – и всё коту под хвост! Что она теперь будет говорить директору канала? Что они так бездарно проворонили видеоряд, который мог бы лечь в основу не одного, а сразу нескольких сюжетов? Ведь на кассете, которую изъяли дэгэбисты, были не только их сотрудники – там были кадры и из Тупика Тральщиков, где напали на их коллегу, и кадры из больницы, где её отказались госпитализировать. Эти кадры были эксклюзивными и представляли из себя сенсацию общегосударственного и даже международного масштаба.
Сейчас Алютина понимала, что отдала бы многое ради того, чтобы им вернули хотя бы это! Но она прекрасно понимала, что ничего им уже не вернут. Скорее всего, всё удалят. Никто в ДГБ не будет разбираться, на каких кадрах есть их сотрудники, а на каких нет. Отдадут пустую кассету или выдадут чистую взамен этой. «Может, Потапову не стоило их снимать – тогда хотя бы кадры с пострадавшей Калинковой и с врачами были на месте?», – думала про себя журналистка. С другой стороны, в больнице происходили события, не снимать которые было невозможно. И если бы оператор их не снимал, она бы ругала и его, и себя за то, что у них нет этих кадров.
В этот момент Алютиной стало по-настоящему грустно. И обидно. До боли, до глубины души.
– Гады! – невольно вырвалось у неё. – Они как будто специально выискивали подходящий момент, когда все будут заняты чем-то другим. Ещё и в сторону тебя отвели, чтобы никто не увидел.
– Как думаешь, вернут? – осторожно спросил оператор, словно чувствовал вину за происшедшее.
– Кассету-то они вернут, но там ведь ничего уже не будет! Там ведь не только дэгэбисты. Там и врачи, которые отказывали Калинковой в госпитализации, и… Боже! Она ведь и доказать теперь ничего не сможет! – Алютина закрыла руками лицо. По щекам и пальцам потекли слёзы.
– Да ладно тебе, Юль, не расстраивайся, – обнял её оператор. Он вёл себя спокойно, хотя было видно, что раздёрган не меньше. – Доказать она сможет. Громов ведь тоже снимал. И записи телефонных звонков, где Крючков требует не класть Веронику в больницу. Они ведь были как раз у Громова.
– А как деда крутят! Где мы теперь это возьмём?! – Алютина уже практически расплакалась, уткнувшись лицом в грудь Потапову, который по мышечной массе немногим уступал дэгэбисту Решко.
– Стоп! Записи! – Алютина убрала руки от лица. Её словно осенило.
Они как раз находились в той части приёмного отделения, где не так давно осматривали молодчика с перемазанным лицом.
К удивлению Алютиной, изъятый у молодчика телефон лежал всё там же, на подоконнике, и не было никого, кто за ним бы присматривал. Дэгэбисты были заняты спецназовцами, которых приводили в чувства в соседних помещениях, и напрочь забыли про всё остальное.
Алютина беспардонно взяла телефон в руки, оглядевшись по сторонам, чтобы никто не видел. На её удивление, смартфон не был запаролирован, и она запросто зашла в галерею. Там была масса фотографий молодых людей то в масках, то без масок, которые позируют то с плакатами, то с оружием, то на фоне флагов и надписей на стенах домов и заборов, ими же, очевидно, и сделанных.
– Юль, что ты делаешь? – удивился стоящий рядом Потапов.
– Тихо, Миха. Не пали контору, – сосредоточенно сказала Алютина, заходя в соседнюю папку – «Видео».
Юля прекрасно помнила этот телефон. Она как раз находилась рядом, когда симпатичная девушка из ДГБ подошла сначала к ним, а потом к деду и белорусу, и попросила их быть понятыми при оформлении как вещдока одного видеофайла. Она сказала, что у молодого человека изъяли телефон, на котором была видеозапись, где радикалы в масках разрисовывают свастикой памятник жертвам нацизма. Полностью просмотреть эту запись им не удалось. Увидев только начало и всё поняв, дед набросился на молодчика, у которого был изъят телефон, и пытался угреть его тростью.
И она не ошиблась – эта запись в видеогалерее шла самой первой. Она клацнула на этот файл, выбрала опцию «Переслать» и ввела свой номер телефона. Пока файл пересылался на её телефон, она просматривала другие записи, расположенные от более старых к более новым. На экране возникали кадры с разных инцидентов, демонстрирующих бесчинства радикалов, о многих из которых журналисты даже не знали. Вот они врываются в комсомольскую библиотеку, оскорбляют женщин, бьют известного поэта, который за них заступается. Вот обливают зелёнкой какую-то девушку и ставят её на колени. Ни одно из этих преступлений не было раскрыто – «не нашлось свидетелей», «установить виновных не удалось». Все эти файлы журналистка тоже поставила на переправку самой себе.
– О, наш телецентр. Тупик Тральщиков, – вырвалось у Алютиной при просмотре одной из последних записей.
Однако улыбка сменилась ужасом. На записи была запечатлена машина такси и девушка с малиновыми волосами, которую молодчики в масках выволакивают наружу и бьют. И мужчина, которого сбивают с ног, когда он бежит к своей машине.
– О Боже! – вскрикнула вдруг Алютина.
– Что такое? – удивился Потапов.
– Да тут же… Тут нападение на нашу Нику! – Она закрыла рот рукой. Из глаз снова хлынули слёзы.
– Ни хрена себе! – в ошеломлении вымолвил оператор, просматривая кадры, как молодчики распылили газ внутри салона, запихнули туда избитую Нику, захлопнули дверь и дали дёру в сторону Торгового двора.
– Э-э-э, а что это вы делаете? – раздался в коридоре чей-то голос.
Алютина и Потапов дёрнулись. Они подняли глаза и увидели стоящего неподалёку компьютерщика Самокурова.
– Ничего. Просто смотрим кино, – закосила под дурочку журналистка. А сама в этот момент и этот файл поставила на пересылку.
– Э, э, э! Положи на место! Слышишь, что говорю? – сказал компьютерщик и быстрым шагом направился к журналистке в желании вырвать у неё телефон из рук.
Но путь ему перегородил Потапов.
– А ну положите на место! – строго вымолвил компьютерщик, приближаясь к телевизионщикам.
– А ты чего распоряжаешься? Твоё, что ли? – не менее строгим голосом отреагировал Потапов.
Самокуров опешил. Он работал в Департаменте государственной безопасности два с половиной года, но на все силовые операции и задержания выезжал именно как компьютерщик. И когда его вызвали в составе группы силовиков в первую горбольницу, ему сказали, что он должен будет осмотреть некий прибор, который будут изымать. Но что ему самому придётся защищать какие-то вещдоки едва ли не силой, его никто не предупреждал, и к этому готов он не был.
Он не знал, как вести себя в подобных ситуациях и как пресекать такие действия. Он даже забыл про рацию, которая висела у него на поясе.
– Это вещдок!
– И что теперь?! Целый час ваш вещдок пролежал без присмотра, никому до него дела не было! Теперь вдруг резко появилось? Иди, откуда пришёл, не мелькай перед глазами!
– Э, э, э! А ну верните немедленно! – требовал Самокуров.
– Чего ты разэкался? Глухонемой, что ли? Иди, Герасим! Никто твою Му-Му топить не собирается! – Потапов готов был говорить всё что угодно, лишь бы дать Алютиной время, чтобы она успела переправить эти записи себе.
Чтобы докопировать, Алютина вышла с телефоном на улицу. Оператор пошёл вслед за ней, готовясь даже, если вдруг понадобится, прикрыть её своей спиной.
– Я сейчас группу захвата вызову! – в отчаянии пригрозил Самокуров.
– В параше твоя группа захвата, в прямом смысле слова! Её уже вызвали!
– А действительно, что нам здесь делать? – театрально сказала Алютина, покидая с Потаповым коридоры больницы. – Кассету всё равно у нас забрали, снимать уже не получится. А телефон – это так, маленькая компенсация. Пусть это будет моя маленькая женская месть.
Самокуров сначала попытался плестись за ними, но понимал, что Алютину будет защищать Потапов, а с Потаповым он не справится. Потом помчался вовнутрь больницы – докладывать руководству о краже вещдока. В глубине коридора замаячили несколько фигур в чёрных костюмах, устремившиеся к выходу, через который только что вышли Алютина с позаимствованным телефоном и Потапов с камерой, из которой дэгэбэшники недавно вытащили кассету.
Быстрым жестом Алютина указала Потапову, что нужно бежать. Однако в этот момент услышала голос со стороны расположенной рядом парковки:
– Дэвущка, такси?
Посреди парковки сбоку стоял молодой человек кавказской наружности и с соответствующим акцентом, который приглашал их сесть в свою машину.
– Да! Такси! – прокричала Алютина.
Через боковое и заднее окна легковушки Алютина видела, как из больницы выбежали несколько дэгэбистов, среди которых был и Егоров. Он лихорадочно указывал на машину такси, покидающую пределы больницы, однако все крутились друг вокруг друга и были настолько растеряны, что даже не знали, в какую машину им сесть, чтобы за ними погнаться.
Следом за ними из больницы вышел и Громов, которому, судя по всему, стало любопытно, за чем же таким интересным погнались дэгэбисты, что бросили даже своих ударенных током товарищей. Однако все они остались во дворе больницы. За машиной такси, в которой скрылись журналисты «Фарватера», гнаться никто не стал.
Егоров схватился за голову и нервно взъерошил на ней волосы. Затем его взгляд упал на машины «адмиральской троицы», которые несколько часов назад осматривали дэгэбисты в поисках похищенного прибора. Взгляд Егорова задержался на этой точке и всё больше наполнялся недоумением. Место, где стояла машина ректора АКУ Семёна Караваева, теперь пустовало, а протоколов осмотра, которые заполняли дэгэбисты на капотах машин, не было и в помине.
– Где? Где все бумаги? – в крайней степени недоумения произнёс Егоров.
– Какие бумаги? – удивился Громов.
– Осмотра машин! Протоколы, опись. Где всё?!
– Я не знаю, – спокойно ответил Громов. – И я, и Стешкин всё это время были у вас на виду. Мы уж точно ничего не брали.
Вот только Караваев последние пару часов был не здесь. Громов помнил, что в больницу он зашёл вместе с ними. И даже помнил, как он отреагировал, когда увидел человека в маске. Реакция была такой, словно они знакомы и что этой встрече он совсем не рад.
Но потом Караваева с ними не было. Он просто куда-то исчез.
Исчезла теперь, как он видел, и его машина. Видно, он просто он вышел из больницы, сел в неё и уехал.
Что же случилось с бумагами, которые дэгэбисты тоже оставили без присмотра, побежав на крики Насти, закрывшейся потом в кабинке туалета, тоже никто не знал.
– Твою мать!!! – отчаянно закричал Егоров, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами, и принялся отчаянно пинать ногой дуб во дворе больницы.
Громов с ухмылкой смотрел на взбесившегося от настигших его неудач дэгэбиста и испытывал какую-то необъяснимую радость.
Меня чуть удар не хватил, вот уж не вовремя осенило, где и когда именно я видела профиль водителя того синего «опеля»! Причем так явственно, словно он сейчас сидел напротив меня на месте майора! Никаких сомнений, это точно был он! Похоже, моя бредовая датская история не закончилась и имеет какое-то отношение и к делам Алиции. Куда бежать спасаться?! Караул!
— Нет, ничего такого не припоминаю, — с трудом вернула я куда-то убежавший дар речи. — Мы с ней доверяли друг другу и не лезли в душу. Уважали личное пространство. Алиция вполне могла иметь знакомых, о которых я ничего не знаю.
Какое-то время майор молчал и разглядывал меня так внимательно, что я начала нервничать. Но спросил он о другом:
— Еще какие-нибудь изменения в квартире фру Хансен вы заметили?
Я наморщила лоб.
— Не уверена. Этот ваш порошок, он сильно сбивает… ну, которым вы тут все обсыпали для проявления отпечатков пальцев. Про свечи и чашку я уже сказала. Что еще? Ну… Стол меня смущает, там все так перевернуто, вполне могло что-то пропасть, а я и не замечу. Вчера на нем порядка было больше. А еще мне кажется, что на диван Алиция не сама легла, ее туда положили. Понимаете, она никогда не спала в такой позе. Говорила, что если засыпает на спине, то сны обязательно будут кошмарами. Кстати, а во сколько ее убили? Если это, конечно, не секрет…
— Между часом и тремя ночи.
— Хм… Странно. А как он смог в такое время войти? Ведь на ночь подъезд закрывается. Вы спросили консьержа?
— Обязательно спросим. И все проверим. Еще что-нибудь можете добавить?
Добавить я могла очень многое. Но оно все было из разряда того, о чем надо было молчать в тряпочку.
— Да вроде нет. Все что могла — уже рассказала. И голова уже совсем не варит, извините.
— Хорошо, в таком случае сегодня не будем вас больше утомлять. Но на будущее был бы вам благодарен, если бы вы постарались припомнить как можно больше подробностей всего, что может иметь отношение к этой истории. Как здесь, так и в Копенгагене. Все, что с вами и вашей подругой происходило, даже если поначалу оно и кажется незначительным. Мало ли какая деталь окажется важной?
— Меня еще вызовут? — спросила я, с облегчением поднимаясь.
— Возможно. Если вдруг что-то от вас понадобится. Но если вы сами что вспомните — убедительная просьба звонить немедленно в любое время суток. И передавайте привет пану прокурору.
— О! Вы знакомы? — удивилась я.
— Разумеется.
— И давно?
— Еще с тех времен, когда он работал в следственном управлении. Какое-то время мы были чем-то вроде напарников, вместе вели одно дело. Я очень его уважаю.
— Огромное спасибо, передам с большим удовольствием! — оскалилась я в ответ, мысленно посылая майора к дьяволу. Вот же не было мне печали, еще и это!
Кажется, моя попытка выдавить на лицо любезность майора не обманула. Ну и пусть. Он мне все нервы вымотал! Хотя допрашивал на редкость деликатно, исключительно по верхам, вглубь не копал… Ох, чует мое сердце, не к добру это!
Резюме отчета от 18 июня 427 года. Агентство В. Пущена
По сведениям банка, управляющего финансами доктора Белена, получены документы, подтверждающие, что с июня 416 года по январь 423 года он имел регулярные денежные поступления из Славленской Тайничной башни.
Опрос соседей Нравы Знатана подтверждает, что он не проживал там с весны 421 года. После его отъезда в Брезен дом (по мнению соседей) был сдан в наем. Наниматель – человек по имени Яга (фамилия неизвестна), около 70 лет. Жил замкнуто, не стремился к знакомству и дружбе с соседями, однако часто принимал посетителей из Славлены. В последний год вместе с ним проживал ещё один человек, по описанию похожий на Ждану Изветена. Наниматель отказался говорить с детективами агентства и не предъявил документов. Полицейское управление, находящееся в соседнем поселке, не имеет сведений о нанимателе этого дома.
По данным банка, управляющего финансами Югры Горена, с 421 по 424 год он не имел иных доходов, кроме прибылей плавильни «Горен и Горен». В эти годы Югра Горен постоянно проживал в собственном доме (с сыном, братом и его женой) неподалеку от плавильни, что подтверждает прислуга, рабочие и служащие плавильни. Чаще всего выезжал в г. Магнитный (подтверждено поставщиками сырья), очень редко задерживаясь там более чем на сутки. Бывал на рудниках за пределами свода. По данным опроса служащих плавильни, принимал минимальное участие в делах предприятия.
18 июня 427 года от н.э.с.
Инда не верил в смерть оборотня. Слишком уж удачно всё сложилось – словно кто-то заранее сообщил оборотню правила игры, и он ни разу их не нарушил. Не бывает операций, в которых всё идёт гладко от и до.
Людям Красена следовало обеспокоиться уже тогда, когда в замке подняли мост, – спрашивается, зачем? Ну, увидели осадные башни, и что? Тысячу локтей по болоту осадная башня пойдёт несколько часов, можно двадцать раз поднять и опустить мост.
И оборотень не просто вышел на стену – запрыгнул на ограждение, будто предлагая себя убить. Не ждал выстрела? Да ерунда! Выстрелить могли как с болота, так и из замка – на ограждении между зубцов человек отлично виден с обеих сторон. Как мишень на стрельбище.
Красен проверил, не бьётся ли сердце, – ну и что? Кто же знает, может, этот человек давно научился останавливать сердце по команде… А может, знает какой-нибудь хитрый трюк, вроде мячика под мышкой, когда на запястье не прощупать пульс.
Опять же, стрелу из тела так и не вытащили. А в костре остался лишь стальной наконечник. Побрезговали? Чем думал Крапа Красен, когда не стал вынимать стрелу из тела?
И, напоследок, ничто не мешало оборотню превратиться в зелёную ящерку и уйти из костра в Верхний мир.
Поэтому, когда Красен заговорил о том, что надо приостановить производство нового оружия, Инда был категорически против. Хорошо, что хоть в этом его поддержал не только Приор, но и аналитики, и Гроссмейстер.
С появлением нового оружия в Исподнем мире чудотворы ничего не теряют, так зачем останавливать начатое?
На этот раз Инда сам встретился с Дланой Вотаном – чтобы немного порасспросить его о лояльности Праты Сребряна к своему клану. Встреча оказалась напрасной: даже если хитрый мозговед водил Инду за нос, Инда этого даже не почувствовал, хотя надеялся если не уличить Вотана во лжи, а Сребряна – в предательстве, то хотя бы найти повод для сомнений в том, что Сребрян выполнил приказ должным образом.
Утром в понедельник Инда зашел к Йеленам, надеясь, что Йера уже уехал в Славлену, – нужно было передать уведомление об аресте Йоки. Но Йера как назло торчал дома.
От досады в голове мелькнула мысль: не отправить ли его подлечиться? Тогда можно будет заходить в гости к Ясне, не опасаясь повстречать её мужа.
Но Инда решил, что столь вопиющее использование служебного положения в личных целях ему не требуется – Йеру и так рано или поздно отправят в клинику доктора Грачена, и сделают это без участия чудотворов. Если он, конечно, не опомнится и не прекратит совать нос не в свои дела.
Йера встретил Инду холодно. Ох уж этот социал-демократ Йелен! Дверь гостю мог бы открыть и дворецкий…
– Что тебе нужно? – спросил Йера с порога и загородил собой дверь.
– Твой сын вчера был арестован. Собственно, я привёз уведомление, – не без улыбки сообщил Инда. Наверное, расстроенной психике Йеры было не так просто осмыслить сказанное: он обмяк, ссутулился, отступил на шаг. – Йера, этого следовало ожидать.
– Какое обвинение ему предъявлено? – тихо спросил Йелен.
– Нападение на Брезенское исправительное учреждение в составе банды и нанесение тяжёлых увечий одному из работников учреждения. На этот раз вина его не требует доказательств, всё предельно ясно, мы имеем больше двух сотен свидетелей.
– Где он сейчас? – Йера тяжело вздохнул, и Инде показалось, что он хотел взяться рукой за сердце, но сдержался.
– Там же. В Брезенском исправительном учреждении. И будет находиться там до суда, поскольку признан не просто опасным, а особо опасным мрачуном. Думаю, суд ничего не изменит.
– На какую дату назначен суд?
– Может, я всё же зайду? Это долгий разговор, Йера. И если ты думаешь, что я желал Йоке оказаться за колючей проволокой, то ты ошибаешься. Мое предложение, помнится, было гораздо более выгодным.
Йера молча посторонился, пропуская Инду в дом, и собирался пройти в библиотеку, но Инда его остановил:
– Думаю, Ясне тоже нужно присутствовать при этом разговоре. Это и её касается.
– Не уверен.
– Не забывай, формально она мать мальчика и ничем не отличается в правах и обязанностях от родной матери.
Битый час Инда пытался втолковать обоим, что судебное дело выиграть невозможно, что ни один из официальных путей в данном случае ни к чему не приведёт. И даже пытался намекнуть, что из всех правил бывают исключения, и если Йера будет сотрудничать с чудотворами, то можно будет вернуться к разговору об индивидуальном обучении Йоки, о переводе его под личную опеку Инды, например.
Йера намёк понял, но никак на него не ответил – хорошо хоть не отверг предложение с негодованием, чего Инда более всего ожидал.
Вырвавшись от Йеленов, Инда вздохнул с облегчением и, перед тем как идти в Тайничную башню, направился к станции, в парк. У него не было там никакого дела, он не придумал сколько-нибудь достойного повода пойти туда – ему просто хотелось развеяться, посидеть в тени деревьев, выпить шипучей воды и съесть какое-нибудь незамысловатое лакомство вроде леденца на палочке.
Но тут его ожидало разочарование: по понедельникам парк закрывали на уборку, так же, как и рынок, и лодочную станцию. Духовой оркестр тоже отдыхал. Конечно, посидеть под деревьями можно было и в собственном саду, но… Это было бы уже не то.
А в Тайничной башне его ждала телеграмма от метеорологов: трещина за одну ночь вплотную подступила к своду и существенно раздалась вширь.
Только тогда Инда понял, почему его вдруг потянуло в парк, – он словно заранее чувствовал, что его ждёт: пришло время принимать решение. Вот он – первый шаг назад, первое отступление Обитаемого мира под напором Внерубежья.
И ещё в прошлую поездку на метеостанцию было ясно, что трещина пойдёт под свод, а не в сторону и не по его границе. Осталось только рассчитать, на сколько необходимо усилить поле, чтобы её остановить.
И, конечно, после этого режим экономии энергии становится необходимым, а не желательным. А это – потрясение основ, политический и экономический кризис.
Конечно, кризис заметят не сразу, он покатится, как снежный ком с горы – из маленького катыша разрастаясь до лавины.
Инда не пошёл к Приору – сразу написал докладную в Афран. Наверное, можно было обойтись без поездки на метеостанцию, провести расчет на месте, но Инда не мог полагаться только на цифры – ему надо было ощутить силу вулкана, чтобы быть уверенным в расчетах.
Поезд до Магнитного ушёл три часа назад, и на этот раз пришлось запросить магнитовоз из Славлены. Пока Инда ждал его прибытия в Светлую Рощу, из Афранской Тайничной башни прислали поправки на данные по суточному приходу и расходу энергии: было чем заняться в дороге. Конечно, расчет Инды проверят и перепроверят десятки прикладных мистиков, доведут его до точных цифр – пока нужно знать только порядок.
Уже в вагоне, глядя на бесконечный лес по обеим сторонам железной дороги, Инда вдруг усомнился в правильности выбранного алгоритма расчёта. А что если приход энергии изменится? Уменьшится, как предупреждал сказочник? Что тогда? А тогда никакая экономия не поможет задержать трещину. Только сжатие свода. И не на несколько метров, а на десятки километров.
И город Магнитный придется оставить Внерубежью, и его магнитную аномалию.
Нет, Красен не прав. Хорошо бы, конечно, создать для колдунов Исподнего мира режим наибольшего благоприятствования, но не сейчас, не сегодня. Ведь не только смертность сокращает поток энергии из Исподнего мира, но и сомнения в вере. Чем лучше видна польза от колдунов, тем меньше у людей причин любить чудотворов. Нет, не сейчас.
А новое оружие сдержит кровопролитие, а не начнет. Если, конечно, Исподним миром правят не одержимые глупцы. Как причудливы причинно-следственные связи, определяющие будущее миров… Как трудно разобраться во множестве ветвлений, по которым они могут пойти…
Инда никогда не завидовал людям, которым не надо принимать столь ответственных решений, людям, которые имеют право на ошибку, – в этом был высший смысл его существования.
Резюме отчета от 19 июня 427 года. Агентство В. Пущена
По данным бюро пропусков второго городского отделения Славленской Тайничной башни, Слада Белен бывал там не реже одного раза в неделю. Пропуска заказаны командором службы эргономики. Отчеты из архива Тайничной башни пока получить не удалось.
Проведен допрос Нравы Знатана (в г. Брезен). Получены сведения:
1. Знатан отрицает факт сдачи своего дома в наём; по его словам, он не получает доходов с этого вида деятельности (и не платит с него налогов).
2. По его словам, в доме безвозмездно проживает Яга Изветен, его старинный друг.
3. Яга Изветен, вдовец, имеет троих сыновей, дочь и двоих младших братьев, имя самого младшего брата – Ждана.
4. Яга Изветен, по словам Знатана, – потомственный знахарь, никогда не имевший права на медицинскую практику.
В силу преклонного возраста он не практикует, однако и сыновья, и оба брата пользуют (также не имея разрешения) довольно много пациентов, принимая их в доме, где проживает Яга. Все пятеро имеют жилье в Славлене.
Примечание: сведения получены под угрозой заявить в комитет налоговых сборов о сдаче жилья в наём (имеются документы о получении денег от Яги Изветена).
В Славленском адресном бюро нет сведений о том, где проживает Ждана Изветен; по адресу, указанному в главном полицейском управлении Славлены, Ждана Изветен никогда не проживал; банковского счета не имеет; получить адрес через почтовые отделения не представляется возможным.
В Натанском частном сберегательном банке в 408 году открыт счёт на имя Грады Горена. Общая сумма на счёте намного превышает стоимость плавильни «Горен и Горен» (точную цифру узнать не удалось), закон о тайне банковских вкладов не позволяет выяснить источник пополнения счёта, но известно, что поступления существенно сократились в марте 421 года и прекратились с момента смерти Югры Горена.
Официальный опекун Грады Горена не имеет права распоряжаться этим счётом, для соблюдения интересов сына Югрой Гореном выбрана натанская финансовая контора с безупречной репутацией.
В том же банке в январе 424 года на имя Грады Горена абонирована банковская ячейка. Распоряжение содержимым ячейки доверено той же финансовой конторе, однако Града Горен имеет право распорядиться её содержимым до наступления совершеннолетия.
Резюме отчета от 17 июня 427 года. Агентство В. Пущена
Допрошен доктор Белен – психиатр, составивший медицинское заключение по делу Югры Горена, его лечащий врач. Получено очень мало информации.
1. Белен не считает пророчества Горена псевдогаллюцинациями, вызванными чрезмерным употреблением алкоголя или других дурманящих веществ, хотя и не отрицает злоупотребления ими.
2. Белен считает пророчества Горена способом привлечь к себе внимание, что свойственно людям с алкогольной зависимостью. А также попыткой оправдания этой зависимости в собственных глазах и в глазах близких.
3. Горен, по мнению Белена, выдавал за пророчества явную ложь.
4. Белен уверен, что смерть Горена – результат параноидного психоза, а не спланированное убийство. Ныне Слада Белен лишён медицинской практики.
Получены сведения о владельце дома в д. Бутовка, где, по утверждению Й. Йелена, проживал Ждана Изветен, магнетизёр. По документам владельцем дома является Нрава Знатан, 358 г. р., проживающий в Брезене у дочери и зятя.
По данным из архива Славленского университета, Збрана Горен окончил экономический факультет в 401 году, обучение оплачено семьей Горенов. Югра Горен поступил на горный факультет в 392 году, в 394 году переведен в Ковченский университет (со стипендией от Афранской Тайничной башни), который окончил в 399 году (с отличием). Плавильня «Горен и Горен» перешла братьям по наследству от отца, скончавшегося в 406 году от воспаления легких. Их отец был рожден вне брака, мать – Задорна Горенка, младшая прислуга в доме П. Прадана, чудотвора, одного из командоров Славленской Тайничной башни. После рождения сына З. Горенка покинула службу и переехала в Речину, в собственный дом. До совершеннолетия сына получала от Прадана ежемесячное пособие. Прадан оплатил также обучение её сына в коммерческом училище Славлены, а после смерти оставил ему небольшой капитал, на который и была построена плавильня «Горен и Горен» (первоначально – «Горен и сыновья»). Сведения частично подтверждены финансовыми документами семьи Праданов.
17 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир
Сначала Спаска недоумевала, почему нельзя было ехать на хорошей лошади, в карете или кибитке, а потом поняла: там, куда они направлялись, не прошла бы карета и переломала ноги хорошая лошадь. А эта старая мохноногая кляча тащила за собой тяжёлую и крепкую телегу напрямик через болото, упорно и ритмично вытаскивая из грязи увязавшие копыта.
Они ехали через безлюдные места, и болото вокруг мало напоминало то, на котором выросла Спаска. На нём не росло черники, гоноболи или брусники, только мох. Редкой зелёной сетки клюквы Спаска тоже не увидела. И лежало оно от горизонта до горизонта, леса не было вообще.
А если и встречались выступавшие над болотом островки, то поросшие кустарником, а не деревьями. Унылое было место, совсем гнилое.
Милуш неуверенно правил лошадью, изредка оглядываясь на отца, который хорошо знал дорогу, но отца вымотали трое суток пути, он почти ничего не говорил, и уже не пытался шутить, и не замечал ворчания Милуша. А на его вопросительные взгляды отвечал коротко, односложно.
Только когда в тумане показался большой дом на острове, отец немного оживился, воспрянул, даже улыбнулся.
– Чей это дом? – спросил Милуш беспокойно.
– Мой, – ответил отец то ли с гордостью, то ли с горечью.
Дом этот нельзя было сравнить с дедовой избой, но и на высокие городские дома он не походил. Приземистый, крепкий, тёплый, он был сложен из старых толстых бревен, пропитанных дёгтем, с тесовой крышей и – Спаска замерла на миг, не веря своим глазам – с прозрачными окнами!
Стёкла, конечно, были не такими огромными, как в царском дворце или доме Вечного Бродяги, но и не мелкими, каждое – с ладонь отца. Над крышей дома поднималась труба, сложенная из круглых светлых камней, и окружал его целый двор – банька, ряж колодца, поветь…
На островке было сухо, и Спаска увидела дренажные канавки, прорытые от дома в болото. А между колодцем и банькой стояла чёрная плита – надгробный камень, древний, поросший мхом.
– Что-то мрачновато, – глянув в её сторону, сказал Милуш.
– Напротив, – коротко ответил отец.
– Это кто-то из твоих близких? – Милуш оглянулся.
– Нет. Это могила Чудотвора-Спасителя.
…Мёрзлая земля с трудом подаётся под ударами тяжёлой холодной кирки (вкус смерти на губах), неохотно раскрывает свою бесстыжую черноту. Все глубже и глубже яма, всё грязнее снег вокруг… Мёртвый человек с узким лицом на дне ямы… Комья тронутой инеем земли падают на его лицо.
Милуш присвистнул.
– И ты в этом уверен?
– Полностью. Когда-то он был хозяином этого дома.
Отец хотел добавить что-то еще, но замолчал, зажмурив глаза. В доме было пять комнат и кухня с большой белёной печью, не похожей ни на деревенские, ни на городские.
– Это очень старый дом, – пояснил Милуш, когда они уложили отца на кровать в самой большой комнате – отец сказал, что это комната хозяина дома. – Такие печи строили ещё в те времена, когда зимы были морозными и снежными. И богатый дом – печь с плитой и дымоходом. Змай, чем ты её топишь? Она же должна сжирать дрова, как прорва!
– Я топлю только плиту, – тихо ответил с кровати отец.
– Давай-ка, Спаска, принимайся за хозяйство… А я займусь твоим отцом всерьёз.
Она растерялась: ей никогда не приходилось самой вести хозяйство. Тем более такое большое – и огромный дом, и целый двор, и лошадь под поветью…
Она хотела начать с припасов, купленных по дороге и оставленных в телеге, но Милуш накричал на неё (а отец – на Милуша), когда увидел, что она стаскивает на землю мешок с мукой. Спаска вернулась в дом, не зная, что ей делать.
Милуш посмотрел на неё снисходительно:
– Вытри пыль, помой полы и поставь тесто. А на ужин сделай мучной болтушки, что ли…
– В подполе есть вяленое мясо и рыба, овощи, крупа и масло. Ягоды мочёные, – сказал отец и добавил: – И вино.
– Про вино забудь, – тут же сказал Милуш.
К вечеру Спаска освоилась, и ведение хозяйства уже не казалось ей чем-то серьёзным и обременительным: у мамоньки она делала то же самое. Единственное, что её отвлекало от дел, – это прозрачные стекла.
Она иногда замирала перед окном и не могла отвести от них глаз: болото было видно до самого горизонта.
Милуш до ужина растирал в ступке привезённые с собой снадобья, мешал из них мази, варил зелья и ставил настойки – как на воде и масле, так и на хлебном вине. Лягушачьей слизи у него было не много, и он в самом деле ходил на болото ловить лягушек, сказав, что в следующий раз этим займется Спаска, потому что лягушачья слизь – лучшее средство для рубцевания ожогов.
Отец спал – маковые слёзы делали свое дело, хотя Милуш начал беспокоиться: их не следовало пить дольше трёх дней. И строго-настрого наказал Спаске давать их отцу только на ночь, чтобы он мог отдохнуть и набраться сил.
Спаска и сама это понимала, не столько зная, сколько чувствуя опасность маковых слёз, погружающих человека в грёзы, из которых нет выхода.
– Не давай, даже если будет просить, – говорил Милуш. – А он будет просить, маковые слёзы хитрые, они ему подскажут, как тебя уговорить. Сначала они в самом деле снимают настоящую боль, а через несколько дней порождают боль ненастоящую. Если не прекратить, они постепенно завладевают человеком: без них боль кажется в несколько раз сильнее. И чем дольше он пьёт маковые слёзы, тем хуже ему без них. Вот поэтому их не пьют по пустякам. А если боль убивает человека, маковые слёзы его добьют, избавят от страданий насовсем.
– А как определить, может боль убить или не может?
– Когда увидишь, то сама догадаешься. Бледность – первый и главный признак. Пока кричит и мечется – холодный пот, липкий, когда метаться сил уже нет – кожа сухая. Сердце трепыхается слабо, но часто. Губы синеют, лицо заостряется, как у мертвеца. Тут уже ничего не поможет, а маковые слёзы остановят сердце навсегда. Татке твоему это уже не грозит – отпился, отлежался немного.
Отец проснулся к позднему ужину (а Спаска успела испечь хлеба и сварить похлёбку из вяленого мяса со сладкой рассыпчатой репой и мукой): крепкий сон прибавил ему сил, и он поел – в первый раз с той ночи, когда они покинули Хстов.
Спаска кормила его с ложки протёртой репкой и жмурилась от радости: за эти дни она так и не привыкла к мысли, что отец жив.
– Таточка, тебе не трудно глотать?
– Ещё как трудно. – Голос у него был слабым, но Спаска видела, что он снова шутит. – Пожевать за меня уже пожевали, может, ты и поглотаешь за меня?
– Ешь давай и не ломайся, – проворчал из-за стола Милуш.
– Я лучше знаю, когда надо есть, а когда не надо.
– Это неправильно, – сказала ему Спаска. – Мне Свитко говорил: если человек не хочет есть, то есть и не надо. Иногда голод лечит лучше лекарств.
– Ерунду Свитко говорил. Не голод лечит, а вода, которая вымывает яд из тела. Когда человек не ест, воде легче. Но ожоги должны рубцеваться, и тут одной воды маловато. Так что корми отца четыре раза в день, понемногу, вари овощи с мукой в мясном отваре и протирай. Молока тут нет, жалко. Молока хорошо бы. И не солонины, а курятины.
Отец ещё днём сказал, что маленькая уютная комнатка с окнами на восток предназначается Спаске, – и ей там сразу понравилось. Перед тем как лечь, она долго смотрела на болото через прозрачные стёкла, думала об отце – и вдруг испугалась радоваться, чувствовать себя счастливой.
Ей показалось, что за эту радость когда-нибудь придётся заплатить с лихвой. Слишком сильным было воспоминание о боли, которая едва не раздавила её, едва не убила, – теперь казалось, что боль в самом деле может убивать. И никакие маковые слёзы от неё не спасут, разве что проведут в мир грёз, из которого нет выхода.
Отец остался жив, но рано или поздно наступит день, когда он поднимется на ноги. Наступит день, когда чудотворы поймут, что он жив, – и захотят убить его снова.
Побоялась она думать и о Волче – словно мысли о нём могли повредить отцу, словно, думая о нём, она что-то отнимала у отца. И не сомневалась, что её сострадание, её слезы и мысли помогают ему встать на ноги.
Небо, хоть и покрытое тучами, оставалось светлым, гораздо светлей земли – и его было больше, чем в замке. Или так только казалось? И ночь была гораздо светлей, чем те ночи, к которым привыкла Спаска. Света хватало даже на то, чтобы разглядеть буквы, процарапанные на чёрном надгробии: Чудотвор-Спаситель…
И надпись эта была словно горькая насмешка, словно чья-то шалость, издёвка над мертвецом.
Спаска решила во что бы то ни стало утром прочитать всё, что было выбито на надгробии, – из окна мелкие буквы ей было не разобрать. Светлая, но пасмурная ночь разбавляла темноту комнаты густыми сумерками.
Спаска оторвалась от удивительного окна и собиралась лечь, когда увидела в дверях человека со свечой в руках. Он не был похож ни на отца, ни на Милуша, и Спаска шагнула назад, не зная, звать на помощь или нет.
И она бы обязательно вскрикнула, как вдруг увидела, что свеча в руке человека не освещает комнату. И её огонек, и силуэт в дверях – призрачны, как свет за прозрачным окном. И узкое лицо показалось ей знакомым – днём она видела, как на него падают комья мерзлой земли…
Между тем человек посмотрел на Спаску так, словно желал ей доброй ночи, а потом поставил свечу на сундук напротив кровати и вышел на цыпочках – но она всё равно услышала, как под ним скрипят половицы. А потом раздался легкий хлопок двери, ведущей в сени.
Бывший хозяин дома? Чудотвор-Спаситель?
Спаска посмотрела на ничего не освещавшую свечу, но та растаяла в темноте. Появление призрака не напугало Спаску – были в её жизни вещи пострашней давно умерших чудотворов. Наоборот: свеча, поставленная на сундук, словно давала разрешение на её присутствие в доме.
Как будто призрак позаботился о том, чтобы ей не было страшно в темноте. Она легла в постель – мягкую, уютную, теплую – и тут же заснула.
Забыть, как в жару пахнет от сосен смолой, хвоей, чтобы и не вспомнить никогда. Нельзя помнить. Не помнить лучше. Жара. Сосны. Сладoсть? Сладость? Сладость?… Постой!…
И он приходит в себя. Очнулся после контузии. Он лежит на хвое под соснами. Пахнет смолой и хвоей. Сладость. И сам себя просит, баюкает, улещает: не помни!
Забыл и потерял сознание.
Через десять лет как-то на даче в Бузланове, когда сидел на хвое под соснами, снова… И не так уж жарко, ветерок над прудом. Прошумели сосны, пахнуло смолой.
Зачем забывать? Что?
Не госпиталь, не взрывы в лесу, да и не сама война. Сосны. И вот это сознание, что нельзя вспоминать. Но теперь он вспомнит, он знал, что вспомнит, почему был запрет и что запрещено.
Сладкий запах смолы, а на языке-тоже сладость, ощущение сладости, от которой стиралось, исчезало из памяти… что исчезало?
Он вспомнит, не выходя из полудремы, уравновешенности, вот здесь, на берегу пруда под соснами, в Бузланове. Вспомнит о тех, других, соснах, которые начинались за буграми кирпичного завода. Когда-то завод обжигал кирпич, потом печи закопали — получились бугры наполовину из глины, наполовину из горелого битого кирпича, золы, шлака.
Хоть полдень, а они цветом краснеют на заходе в сумерках. За буграми сосны. Там солнце, тишина и таинственность.
Это еще можно вспоминать.
Каждый раз, когда они вдвоем с Горкой пробирались за бугры, останавливались, чтобы привыкнуть к ослеплению. Бугры, лес, они вдвоем с Горкой на опушке — всегда было в памяти и без труда возникало явственно, когда он только хотел, думая о детстве, о деревне, лесах, которые тянулись, как говорили, без конца.
Но сейчас он чувствовал, что вспомнит другое, то, что затемнено в памяти нарочно, мозкет быть, насильно.
Он медлил, сравнивал с отаптыванием площадки в снегу, чтобы можно было вернуться, чтобы опереться, когда провалишься на нехоженом. Ведь очевидно же, они с Горкой охотнее сидели бы на речке в жару. А приходили к соснам будто не на своих ногах н не знали зачем. Шли не сговариваясь, брели, но остерегались, не увязался бы кто из сверстников. Если б увязался, значит, повернули бы, не пошли к соснам. Это он понял только теперь, остановив воспоминания, словно ленту фильма на одном кадре.
Может быть, еще пахло и можжевельником, даже наверняка, потому что аромат можжевельника куда слаще, чем аромат сосновой смолы. Ну да, там было полно кустов можжевельника, осыпанных словно заиндевевшими ягодами. Его ветки охапками приносили в избы, где были покойники, и на поминках всегда пахло можжевельником и ладаном. От этого и в лесу тоже чудился ладан, и становилось жутко. Так просто испугаться гадюки, которую увидеть еще проще; принять сучок за гадюку и засверкать пятками к буграм, через бугры, и потом щупать друг у друга и сравнивать, у кого как колотится сердце и как гадюка свернулась клубком и помчалась вслед. Так просто!
Но они с Горкой уходят под сосны, глубже в лес.
Мох на кочках пересох, щекочет ступни, ломается. Потрескивая, отлупливаются чешуйки коры на соснах. Горка оглядывается, высматривает. Конечно, теперь понятно, это заданность, заданность поведения. Он сейчас вспомнит, вот-вот отдернется занавес.
Но занавес не открывается, а становится прозрачным. За ним просвечивает сруб. Сосны стоят колоннами, бревна сруба пересекают их поперек.
И все-таки он сорвался или, если придерживаться сравнения со снегом, провалился в неведение, как в сугроб.
Вот они подошли к срубу. Сруб погружен нижним венцом в мох.
Стоит не на бревнах-подставках по углам, как обычно, а просто на мху. Или уходит как колодец глубоко под землю? Сруб без единого проема во всех стенках — “Без окон, без дверей, полна горница людей”… Здесь и произошел срыв, провал. Кадры замелькали слишком быстро, беспорядо.чно, туманно.
…Они с Горкой внутри, и это не сруб, а комната, и не комната — аптека.
Вот они опять в лесу и, друг перед другом хвастая, сосут по конфете.
Сладость. Предметы в той аптеке блестят вроде самовара или трубы до потолка шириной с бочку.
Пузырь как из льда. Полки, дощечки с черточками, значками. И есть часы, хотя они не часы. Еще что-то, не понять. Он разговаривает, но не с Горкой. Старается отвечать.
А Горка за стенкой из стекла крутит ручку вроде веялки. В тумане, в неопределенности. Было или не было?
Догадки навязывают памяти, чтобы привиделось, как догадывается. Но он вырывается, и ему удается остановить ленту, чтобы опять стоптаться.
Теперь он начинает с деревни.
Железная дорога далеко, там и район. Только там, в районе, больница и аптека, а не в деревне, не в лесу. Лес. Речка из леса да в лес. Под склоном. Никаких экспедиций, научных станций, лабораторий…
Ага, лабораторий! Немедленно подсказались всякие лаборатории: в санчасти, в поликлинике, заводские. Вместо неизвестно чего — стеллаж, вместо не то трубы, не то самовара — центрифуга. Пожалуйста! Просто! Разумно! Логично! Он зажмурился. Привычное раздирало, крошило, переиначивало, сбивало с дороги. И уже думалось, что тан и было. Но тревога предоткровения не оставляла его даже тогда, когда он проваливался. Кажется, она смыкалась тогда над ним и вокруг.
Страница 84 из 138
Почему-то в лесу, там, за буграми, всегда тишина. Ни кукушек, ни дятлов, ни хотя бы синиц.
Птицы-то им чем помешали? Им?
Кому им?!.
Ведь мог же вот так вспомниться сон? И лучше и проще, если сон. Или похоже, как во сне вспоминаешь другой сон. Конечно, они с Горкой сосали конфеты. Даже сейчас ощущается та сладость. Он проглатывает слюну. И чувство, что они освободились, отработали и теперь можно на реку. Но ведь они не говорили об этом никогда. Нет, не сон!
Начинать с деревни… Из деревни быстро пришел ответ.
“Нащёт как вы интересуетесь сообщаю Егор Васильевич с фронта не вернулся и похоронной, по ем не было. Ихний дом заколоченный с самого начала войны. Предположительно, Егор может окажется живет где ни есть по стране а рыба ловица, на кольцо и лещи и язи; когда заходит сазан. Или судак больше по перекатам только кирпичный завод обратно не работает”.
Начинать с деревни. Но что даст поездка? Ну, уйду за бугры.
А как узнать, сон или не сон?
Было или не было?
Он поехал.
Горка залезал на стеллажи. Горка и в деревне везде лазал. Треснулся с верхней перeкладины качелей на пасху. Никто не останавливал Горку, когда он лазил по стеллажам в аптеке в лаборатории. Горка и он. Кто же тогда давал им конфеты? Каждый раз, чтобы забывали обо всем. И сейчас, когда он воображал, что сосет конфету, воспоминания путались, теряли очертания, накладывались на другие, и его одолевала лень, пассивность, недовольство.
В поезде сквозь дремоту настойчиво представлялось, как на голове у Горки между раздутых волос стоит блестящий луч и, похоже, погружается Горке в череп или сам по себе делается короче. И пока добирался до деревни на попутных грузовиках, он все старался представить яснее, извлечь из тумана — и не мог. Только один раз увидел — и то скорее мелькнуло, что не луч, а стержень с проводами.
Как он и ожидал, Дерьяныч мельтешил и сводил все разговоры к рыбалке. И даже хуже, чем ожидал. Никак нельзя было вырваться от Дерьяныча и пойти в лес. И про Горку Дерьяныч не рассказывал, тоже вопреки ожиданиям.
– Егор те, кто его знаиит, — тянул Дерьяныч, отводя глаза.
Резиновые сапоги обладают свойством зачерпывать воду как раз, когда холодно. И уж потом солнце взойдет, а никак не отогреешься, бьет дождь… Он зачерпнул в сапог, садясь в лодку.
В тумане, в холоде, на рассвете.
Озлился и восстал. Потребовал, чтобы Дерьяныч один выгребал к камышам, а сам назад, в хату.
– Переобуюсь, я те свистну.
Переобувался так, будто расправлялся с сапогом, портянкой, с ногой за их проступки, им и еще кому-то назло. И пошел не к реке, а задами к лесу. Через бугры не полез, обошел стороной. У первых сосен присел на пень и, закрыв глаза, вдыхал аромат смолы, хвои.
Сначала он был уверен, что вскоре встал с пня, углубился в лес, нашел сруб, вошел, и его ошеломил блеск и необычный вид оборудования, потом стал сомневаться, выходило вроде, что он не открывал даже глаза, так и просидел на пне.
Еще несколько мгновений спустя он уже удивлялся, зачем его понесло в лес, когда так хотел порыбачить, да и Дерьяныч ждет.
Надо ж, приехал на рыбалку, а потащился в лес!…
– Эй, фыо! Давай!
Он стоял у реки, и к берегу подгребал Дерьяныч.
Они ловили язей. Забрасывали камышей на течение, где струя слегка закручивалась, образуя завихрения. Как только поплавок утягивало на всю длину лески, он вздрагивал и тонул в глубине.
“Подсекай, хреновина”, — шипел Дерьяныч. Удилище гнуло, и к поверхности, сопротивляясь, краснея перьями, желтея чешуей, выходил язь.
С каждым проплывом все дальше уходил поплавок, прежде чем утонуть, и им изо всех сил приходилось вытягивать руки с удилищами, чтобы поймать еще язя и еще.
К вечерней заре они прикрутили к удилищам по метровой палке и жалели, что нет у них городских снастей с соединительными трубками.
На следующий день язи не брали, и они в поисках клевого места избороздили все заводи.
Дерьяныч ухмылялся и поглядывал хитро.
– Слышь, а я думал, ты пойдешь сразу в лес да заблудишься, как Егор, бывало. С утра и аж до ночи! — Дерьяныч опять подмигивал ему.
Он не понимал намеков, и уже не всплывало у него никаких воспоминаний. Да и были ли воспоминания?
Дерьяныч рассказал, что Егора считали в деревне вроде рехнувшимся. Егор, подвыпив, всегда пускался в психические разговоры, будто у него в голове вставлена и работает машина, наподобие приемника. Все думали, что Егора от этого не возьмут в армию. Но в войну не разбирали, все годились.
– А Егор-то, слышь, — и про тебя называл, будто и у тебя тожеть машинка-то, — Дерьяныч постучал себя по темени. — Вот я и мечтал, что ты будешь блукать по лесу. Значит — врали. Ну ведь и слава богу!
Он слушал Дерьяныча незаинтересованно, будто и не слышал, как-то сразу пропадал смысл сказанного вначале, и звучащие слова не присоединялись ни к чему и от этого, в свою очередь, теряли смысл. Если б он вслушался, вник, он бы понял, конечно, но и тогда счел бы все пустой болтовней, лишенной основания.
И разве могло быть иначе!
Ведь операция, которой он подвергся давеча в лесной лаборатории, у пришельцев, устранила неполадки в датчике и восстановила нормальные функции его мозга.
Страница 85 из 138
Теперь он всем советует заниматься рыбалкой.
– Я, — говорит, — вылечил контузию рыбалкой. А врачи определили, что ничего не поделаешь. На всю жизнь!
Вечер пятницы Ригальдо встречал, надираясь после работы в баре на Двенадцатой авеню. Снаружи шел дождь, накрывший, как колпаком, улицы. Ригальдо вылез из такси слишком рано, до тошноты устав толкаться по пробкам, и за пять минут пути пешком безобразно промок. Теперь черная пятничная водолазка противно липла к шее и между лопаток. Ригальдо оттягивал ворот, крутил головой. Все раздражало: и улыбчивый бармен, и томные взгляды немолодой девушки на соседнем месте у стойки, и слишком громкий звук «плазмы» в углу. А больше всего — понимание, что он в ловушке, и этот скучный пьяный вечер — всего лишь вялая попытка сохранить лицо.
Прошло уже два дня после ссоры у озера, а они с Исли так и не помирились, хотя Ригальдо, затолкав поглубже свою гордость, сразу же извинился в сообщении. Ответа он не получил. Исли вернулся домой к полуночи, молча разделся в темноте и вытянулся на своей половине кровати, и через некоторое время сонно задышал. Ригальдо лежал, варясь в коктейле вины и обиды, к которым примешивались злость и страх, и еще возбуждение — от близости Исли как-то вдруг разом вспомнилось, что у него были другие планы на ночь. Хер моментально встал до потолка. Ригальдо помаялся и сжал себя, со стыдом и злорадством представляя, что это рука Исли. Ему хватило всего нескольких движений. Он содрогнулся всем телом, вытер ладонь о край простыни и с облегчением заснул. Наутро в спальне отчетливо пахло спермой. Исли выразительно косился, но молчал. Пока он одевался, Ригальдо ушел в гостиную, упал на диван — и обнаружил у себя под задницей айфон. Похоже, Исли просто забыл его, и он пролежал здесь всю ночь, рядом с котом. Вечернее сообщение значилось непрочитанным. Поколебавшись, Ригальдо просто его удалил.
Все эти дни он постоянно мысленно разговаривал с Исли. Дошло уже до того, что он расселил их на разные половины дома. На одной жил он сам с котом, на другой — Исли с гипотетической девочкой, которую Ригальдо представлял, как дремлющую личинку Чужого, из которой вот-вот вылупится лицехват.
— Я не хочу брать на себя ответственность за ребенка, — пожаловался он стакану и прижал его холодную гладкую поверхность к щеке. Бармен расстарался: джин пах дымком и «Эрл Греем». — Это как ураган Катрина. По-моему, безопаснее крокодила завести…
— И совершенно верно! — хихикнули справа. — Я тоже считаю, что человеку с потребностью к размножению стоило бы жениться на прекрасной Терезе Лафлер. И мир бы обрушился, не выдержав совокупной красоты их потомков!
Ригальдо остолбенел, а затем обернулся, готовясь выплеснуть остатки джина в чужую рожу.
В приглушенном барном свете блеснули стекла очков.
— Рубель!
— Боже, зачем делать такое трагическое лицо, — вполголоса сказал Блэкмэн-младший. — Я уже вижу себя на дне бухты Эллиот в черных полиэтиленовых мешках. Кусками, — Рубель заерзал на стуле, отклячив тощую задницу в черных джинсах. — Это была шутка, если что.
— Проваливай, — посоветовал Ригальдо, сжимая стакан. Было чертовски неловко, что его застали в момент слабости, и кто — Рубель Блэкмэн, у которого язык как помело. Ригальдо не видел его уже очень давно и не горел желанием встречаться еще столько же, особенно таким образом.
— Мой юный друг иногда бывает не очень тактичен, — каркнул над ухом у Ригальдо другой голос. Он оглянулся посмотреть, кто и с какого укура может называть тридцатишестилетнего лысого Рубеля юным, и уперся взглядом в сияющую безобразную физиономию Даэ. Тот подмигнул ему поверх бокала с коктейлем. — Мы совершенно не хотели вас уязвить.
Ригальдо едва не вздрогнул: Даэ подкрался абсолютно беззвучно. Теперь они с Рубелем зажимали его с двух сторон. Даэ растянул губы в ухмылке, вывалил длинный язык и, как хамелеон, втянул в рот оливку. Подсматривающая за их троицей тетка пискнула и, подхватив клатч, испарилась. Ригальдо цинично подумал, что та упустила шанс обаять мультимиллиардера. Для своего возраста Даэ выглядел подозрительно свежо — если, конечно, так можно сказать о чуваке с рубцовым месивом вместо половины лица.
Даэ поймал его взгляд и с шумом всосал коктейль через трубочку. Рубель довольно пялился, потирая впалые щеки.
Ригальдо внезапно подумал о том, что, возможно, они любовники. Все его чувство прекрасного немедленно в ужасе съебалось на задворки сознания. Он постарался, чтобы лицо ничем не выдало его.
— Отличное самообладание, юноша, — хихикнул Даэ, и Ригальдо все-таки пролил остатки джина на стойку. Пока бармен наводил порядок, Даэ ухватил Ригальдо под локоть своей тонкой, но неожиданно твердой лапкой, и задушевно сказал:
— А пойдемте-ка в кулуары. У нас там паровой коктейль.
Ригальдо не хотел в кулуары. Ригальдо не хотел никуда с Даэ. Но слать самого перспективного из партнеров, на проекты которого они с Исли ставили, как на призовую лошадь, было недальновидно, поэтому он выкрутил локоть из его руки:
— Прошу меня извинить, но сегодня я предпочел бы провести вечер в одиночестве.
Рубель гаденько заулыбался, а Даэ, глядя на Ригальдо одним совершенно трезвым и другим совершенно кривым оком, невозмутимо выдал:
— В одиночестве, мой друг, вечером в пятницу только дрочить хорошо.
Ригальдо порадовался, что уже ничего не пьет. Его заворожила мысль, что он бы наверняка захлебнулся, и Даэ по широте душевной принялся бы оказывать ему реанимационные мероприятия.
В баре стало душно, или это просто Ригальдо вспотел. Он дернул ворот и сказал:
— Не думаю, что альтернатива так уж хороша. Не ожидал встретить вас в таком простом месте. А где верблюды, наложницы и мраморные вазы с коноплей?
Полоумный инвестор наблюдал за ним со странной ухмылкой, а потом доверительно пробормотал:
— Помню, как в 2008, когда рынок ценных бумаг лопнул, этот бар был полон пьяных, нервных брокеров, ожидающих закрытия иностранных рынков. Казалось, весь деловой Сиэтл приперся сюда, пьет и истерит; каждый из них оставил в офисе одного-двух наблюдателей, и все ждали звонков с биржи, словно новостей с фронта. Я тоже был здесь, — Даэ мотнул подбородком в сторону «кабинетов». — Вскоре после комы. Сидел вон там, весь в бинтах. Мне нельзя было алкоголь из-за препаратов, но я пил все, что мог всосать через трубочку. Смотрел на весь этот финансовый апокалипсис и смеялся, смеялся, смеялся. Так что это место мне в некотором смысле дорого. Здесь я наблюдал, как гибнет американская экономика, в то время как я сам должен был сдохнуть — но жил.
Ригальдо вежливо поднял брови.
— Мистер Даэ, вы фаталист или оптимист?
— Нет, мистер Сегундо, — Даэ радостно сверкнул фарфоровыми коронками. — Я программист. Холистический. Я считаю, Вселенная сама приводит нас в точки наибольшей информационной вероятности наилучшего развития того или иного события. Надо только правильно прочитать ее код.
Ригальдо ощутил безбрежное раздражение в адрес Исли. Сидит дома перед камином, гладит кота. Если бы он не поехал кукушкой в своем желании играть в «Энн из Зеленых крыш», этот дождливый вечер мог бы пройти по-другому. Ригальдо сейчас жарил бы стейки, готовился смотреть какую-нибудь бодрую страхоту. А вовсе не слушал бы бредни свихнувшегося Даэ.
— И что код Вселенной пишет прямо сейчас? — спросил он, опираясь локтем на стойку.
— Что прямо передо мной сидит молодой человек в приступе меланхолии, — победно сказал Даэ. — Которая в данном случае есть не что иное, как неслучившийся бунт. Вы бунтовали в пубертате, мистер Сегундо?
Черт знает как, но в руке у Ригальдо сам собой появился высокий дымящийся бокал. Ригальдо посмотрел на него с некоторым сомнением.
Бунтовал ли он? Нет. Ему было некогда. В старшей школе Ригальдо просто ненавидел весь мир, кроме тетки, искал работу и готовился поступать. А потом только въебывал, как в каменоломне. Он был типичным яппи, ориентированным на карьеру. Он пробовал бунтовать против Исли в начале их отношений, но тот очень быстро стал занимать слишком много места в его жизни и иногда ощущался необходимым, как воздух.
А теперь этот человек тащил в их жизнь маленького ребенка.
При мысли об этом Ригальдо испытывал даже не гнев — тоску.
— Проблема молодых людей вашего круга, — проворковал Даэ, глядя поочередно то на Ригальдо, то на Рубеля, который внимал, кивая, как заведенный, — в том, что вы сразу вылупляетесь слишком взрослыми. Циничными, прагматичными, аполитичными, стерильными, как лабораторное стекло. Обычно мне импонирует этот подход, но сегодня ваш код Вселенной пишет, что вам прямо-таки необходимо отпустить своих внутренних демонов. Как насчет того, чтобы ненадолго почувствовать себя безответственной молодежью?.. Открыть чакры, выкопать себя из дерьма золотой лопатой, впустить немного свободы?
— Мне кажется, я и раньше вел себя достаточно безответственно, когда чередовал «спиды» с шампанским, а субутекс с субоксоном, — хихикнул Рубель.
— Как долбоёб ты себя вел, отрок, — ласково произнес Даэ. — Глупая вакуоль.
Ригальдо закатил глаза. За кого эти психи его принимают?
— Я сожалею, но нет, мистер Даэ, — сказал он, поглядывая на стелящийся по стойке дым. — Мне тридцать пять лет, а не пятнадцать, я не желаю искать внутри себя ни антихриста, ни Иисуса, а в планах на завтра у меня — бухгалтерия ресторана. К тому же я видел слишком много фильмов ужасов, которые начинались вот так.
— Тогда хотя бы выпейте на дорожку. Один бокал, — Даэ радостно поморгал.
Ригальдо было лень с ним дискутировать. Он решил, что пора прощаться с этими обкуренными последователями YOLO и ехать искать другой бар. Поэтому он бросил на стойку витую трубочку для коктейля и, запрокинув голову, в два глотка прикончил опалесцирующую жидкость.
Мир расцветился сумасшедше-яркими красками и стал кристально-ясным — так, что заболели глаза.
Ригальдо тряхнул головой, как выбравшаяся из пруда собака, и одурело подышал:
— Ого!
— Вот так-то лучше! — подмигнул Даэ. — Я слышу чпоканье открывающихся чакр. Знаете что? А давайте лучше продолжим в моем лимузине!
Ригальдо не нашел причин протестовать. Не чувствуя ног — тело вдруг стало воздушно-легким — он вышел на крыльцо, и голова у него закружилась от густого влажного воздуха, пропитанного запахами смога, воды и жареных хот-догов. Сиэтл обрушился всей своей дождливой темнотой, стуком капель по навесу, гудением автомобилей, яркими вспышками огней. Ригальдо вдохнул его полной грудью, чему-то обрадовался и подумал: «Надо еще выпить».
Подъехал, шурша шинами, длинный лимузин. Ригальдо смотрел на него в каком-то радостном отупении. Но когда из салона выпорхнули две блондинки и с одинаковыми холодными улыбками вытянули вперед руки, держа гавайские гирлянды, в его сознании в последний раз мигнула лампочка осторожности, и он шарахнулся в сторону:
— Орхидеи?..
— Нет, плюмерии, — ухмыльнулся Даэ и подтолкнул его в спину. — Намасте!
Тяжелая, сладко пахнущая лея опустилась Ригальдо на шею. Блондинка многозначительно подмигнула и распахнула перед ним дверь.
— Красную или синюю таблетку? — хихикнул Рубель. Ригальдо успел показать ему средний палец, прежде чем нырнуть вслед за Даэ в пахнущее натуральной кожей и кальяном лимузиновое нутро.
Вечер пятницы Ригальдо встречал, надираясь после работы в баре на Двенадцатой авеню. Снаружи шел дождь, накрывший, как колпаком, улицы. Ригальдо вылез из такси слишком рано, до тошноты устав толкаться по пробкам, и за пять минут пути пешком безобразно промок. Теперь черная пятничная водолазка противно липла к шее и между лопаток. Ригальдо оттягивал ворот, крутил головой. Все раздражало: и улыбчивый бармен, и томные взгляды немолодой девушки на соседнем месте у стойки, и слишком громкий звук «плазмы» в углу. А больше всего — понимание, что он в ловушке, и этот скучный пьяный вечер — всего лишь вялая попытка сохранить лицо.
Прошло уже два дня после ссоры у озера, а они с Исли так и не помирились, хотя Ригальдо, затолкав поглубже свою гордость, сразу же извинился в сообщении. Ответа он не получил. Исли вернулся домой к полуночи, молча разделся в темноте и вытянулся на своей половине кровати, и через некоторое время сонно задышал. Ригальдо лежал, варясь в коктейле вины и обиды, к которым примешивались злость и страх, и еще возбуждение — от близости Исли как-то вдруг разом вспомнилось, что у него были другие планы на ночь. Хер моментально встал до потолка. Ригальдо помаялся и сжал себя, со стыдом и злорадством представляя, что это рука Исли. Ему хватило всего нескольких движений. Он содрогнулся всем телом, вытер ладонь о край простыни и с облегчением заснул. Наутро в спальне отчетливо пахло спермой. Исли выразительно косился, но молчал. Пока он одевался, Ригальдо ушел в гостиную, упал на диван — и обнаружил у себя под задницей айфон. Похоже, Исли просто забыл его, и он пролежал здесь всю ночь, рядом с котом. Вечернее сообщение значилось непрочитанным. Поколебавшись, Ригальдо просто его удалил.
Все эти дни он постоянно мысленно разговаривал с Исли. Дошло уже до того, что он расселил их на разные половины дома. На одной жил он сам с котом, на другой — Исли с гипотетической девочкой, которую Ригальдо представлял, как дремлющую личинку Чужого, из которой вот-вот вылупится лицехват.
— Я не хочу брать на себя ответственность за ребенка, — пожаловался он стакану и прижал его холодную гладкую поверхность к щеке. Бармен расстарался: джин пах дымком и «Эрл Греем». — Это как ураган Катрина. По-моему, безопаснее крокодила завести…
— И совершенно верно! — хихикнули справа. — Я тоже считаю, что человеку с потребностью к размножению стоило бы жениться на прекрасной Терезе Лафлер. И мир бы обрушился, не выдержав совокупной красоты их потомков!
Ригальдо остолбенел, а затем обернулся, готовясь выплеснуть остатки джина в чужую рожу.
В приглушенном барном свете блеснули стекла очков.
— Рубель!
— Боже, зачем делать такое трагическое лицо, — вполголоса сказал Блэкмэн-младший. — Я уже вижу себя на дне бухты Эллиот в черных полиэтиленовых мешках. Кусками, — Рубель заерзал на стуле, отклячив тощую задницу в черных джинсах. — Это была шутка, если что.
— Проваливай, — посоветовал Ригальдо, сжимая стакан. Было чертовски неловко, что его застали в момент слабости, и кто — Рубель Блэкмэн, у которого язык как помело. Ригальдо не видел его уже очень давно и не горел желанием встречаться еще столько же, особенно таким образом.
— Мой юный друг иногда бывает не очень тактичен, — каркнул над ухом у Ригальдо другой голос. Он оглянулся посмотреть, кто и с какого укура может называть тридцатишестилетнего лысого Рубеля юным, и уперся взглядом в сияющую безобразную физиономию Даэ. Тот подмигнул ему поверх бокала с коктейлем. — Мы совершенно не хотели вас уязвить.
Ригальдо едва не вздрогнул: Даэ подкрался абсолютно беззвучно. Теперь они с Рубелем зажимали его с двух сторон. Даэ растянул губы в ухмылке, вывалил длинный язык и, как хамелеон, втянул в рот оливку. Подсматривающая за их троицей тетка пискнула и, подхватив клатч, испарилась. Ригальдо цинично подумал, что та упустила шанс обаять мультимиллиардера. Для своего возраста Даэ выглядел подозрительно свежо — если, конечно, так можно сказать о чуваке с рубцовым месивом вместо половины лица.
Даэ поймал его взгляд и с шумом всосал коктейль через трубочку. Рубель довольно пялился, потирая впалые щеки.
Ригальдо внезапно подумал о том, что, возможно, они любовники. Все его чувство прекрасного немедленно в ужасе съебалось на задворки сознания. Он постарался, чтобы лицо ничем не выдало его.
— Отличное самообладание, юноша, — хихикнул Даэ, и Ригальдо все-таки пролил остатки джина на стойку. Пока бармен наводил порядок, Даэ ухватил Ригальдо под локоть своей тонкой, но неожиданно твердой лапкой, и задушевно сказал:
— А пойдемте-ка в кулуары. У нас там паровой коктейль.
Ригальдо не хотел в кулуары. Ригальдо не хотел никуда с Даэ. Но слать самого перспективного из партнеров, на проекты которого они с Исли ставили, как на призовую лошадь, было недальновидно, поэтому он выкрутил локоть из его руки:
— Прошу меня извинить, но сегодня я предпочел бы провести вечер в одиночестве.
Рубель гаденько заулыбался, а Даэ, глядя на Ригальдо одним совершенно трезвым и другим совершенно кривым оком, невозмутимо выдал:
— В одиночестве, мой друг, вечером в пятницу только дрочить хорошо.
Ригальдо порадовался, что уже ничего не пьет. Его заворожила мысль, что он бы наверняка захлебнулся, и Даэ по широте душевной принялся бы оказывать ему реанимационные мероприятия.
В баре стало душно, или это просто Ригальдо вспотел. Он дернул ворот и сказал:
— Не думаю, что альтернатива так уж хороша. Не ожидал встретить вас в таком простом месте. А где верблюды, наложницы и мраморные вазы с коноплей?
Полоумный инвестор наблюдал за ним со странной ухмылкой, а потом доверительно пробормотал:
— Помню, как в 2008, когда рынок ценных бумаг лопнул, этот бар был полон пьяных, нервных брокеров, ожидающих закрытия иностранных рынков. Казалось, весь деловой Сиэтл приперся сюда, пьет и истерит; каждый из них оставил в офисе одного-двух наблюдателей, и все ждали звонков с биржи, словно новостей с фронта. Я тоже был здесь, — Даэ мотнул подбородком в сторону «кабинетов». — Вскоре после комы. Сидел вон там, весь в бинтах. Мне нельзя было алкоголь из-за препаратов, но я пил все, что мог всосать через трубочку. Смотрел на весь этот финансовый апокалипсис и смеялся, смеялся, смеялся. Так что это место мне в некотором смысле дорого. Здесь я наблюдал, как гибнет американская экономика, в то время как я сам должен был сдохнуть — но жил.
Ригальдо вежливо поднял брови.
— Мистер Даэ, вы фаталист или оптимист?
— Нет, мистер Сегундо, — Даэ радостно сверкнул фарфоровыми коронками. — Я программист. Холистический. Я считаю, Вселенная сама приводит нас в точки наибольшей информационной вероятности наилучшего развития того или иного события. Надо только правильно прочитать ее код.
Ригальдо ощутил безбрежное раздражение в адрес Исли. Сидит дома перед камином, гладит кота. Если бы он не поехал кукушкой в своем желании играть в «Энн из Зеленых крыш», этот дождливый вечер мог бы пройти по-другому. Ригальдо сейчас жарил бы стейки, готовился смотреть какую-нибудь бодрую страхоту. А вовсе не слушал бы бредни свихнувшегося Даэ.
— И что код Вселенной пишет прямо сейчас? — спросил он, опираясь локтем на стойку.
— Что прямо передо мной сидит молодой человек в приступе меланхолии, — победно сказал Даэ. — Которая в данном случае есть не что иное, как неслучившийся бунт. Вы бунтовали в пубертате, мистер Сегундо?
Черт знает как, но в руке у Ригальдо сам собой появился высокий дымящийся бокал. Ригальдо посмотрел на него с некоторым сомнением.
Бунтовал ли он? Нет. Ему было некогда. В старшей школе Ригальдо просто ненавидел весь мир, кроме тетки, искал работу и готовился поступать. А потом только въебывал, как в каменоломне. Он был типичным яппи, ориентированным на карьеру. Он пробовал бунтовать против Исли в начале их отношений, но тот очень быстро стал занимать слишком много места в его жизни и иногда ощущался необходимым, как воздух.
А теперь этот человек тащил в их жизнь маленького ребенка.
При мысли об этом Ригальдо испытывал даже не гнев — тоску.
— Проблема молодых людей вашего круга, — проворковал Даэ, глядя поочередно то на Ригальдо, то на Рубеля, который внимал, кивая, как заведенный, — в том, что вы сразу вылупляетесь слишком взрослыми. Циничными, прагматичными, аполитичными, стерильными, как лабораторное стекло. Обычно мне импонирует этот подход, но сегодня ваш код Вселенной пишет, что вам прямо-таки необходимо отпустить своих внутренних демонов. Как насчет того, чтобы ненадолго почувствовать себя безответственной молодежью?.. Открыть чакры, выкопать себя из дерьма золотой лопатой, впустить немного свободы?
— Мне кажется, я и раньше вел себя достаточно безответственно, когда чередовал «спиды» с шампанским, а субутекс с субоксоном, — хихикнул Рубель.
— Как долбоёб ты себя вел, отрок, — ласково произнес Даэ. — Глупая вакуоль.
Ригальдо закатил глаза. За кого эти психи его принимают?
— Я сожалею, но нет, мистер Даэ, — сказал он, поглядывая на стелящийся по стойке дым. — Мне тридцать пять лет, а не пятнадцать, я не желаю искать внутри себя ни антихриста, ни Иисуса, а в планах на завтра у меня — бухгалтерия ресторана. К тому же я видел слишком много фильмов ужасов, которые начинались вот так.
— Тогда хотя бы выпейте на дорожку. Один бокал, — Даэ радостно поморгал.
Ригальдо было лень с ним дискутировать. Он решил, что пора прощаться с этими обкуренными последователями YOLO и ехать искать другой бар. Поэтому он бросил на стойку витую трубочку для коктейля и, запрокинув голову, в два глотка прикончил опалесцирующую жидкость.
Мир расцветился сумасшедше-яркими красками и стал кристально-ясным — так, что заболели глаза.
Ригальдо тряхнул головой, как выбравшаяся из пруда собака, и одурело подышал:
— Ого!
— Вот так-то лучше! — подмигнул Даэ. — Я слышу чпоканье открывающихся чакр. Знаете что? А давайте лучше продолжим в моем лимузине!
Ригальдо не нашел причин протестовать. Не чувствуя ног — тело вдруг стало воздушно-легким — он вышел на крыльцо, и голова у него закружилась от густого влажного воздуха, пропитанного запахами смога, воды и жареных хот-догов. Сиэтл обрушился всей своей дождливой темнотой, стуком капель по навесу, гудением автомобилей, яркими вспышками огней. Ригальдо вдохнул его полной грудью, чему-то обрадовался и подумал: «Надо еще выпить».
Подъехал, шурша шинами, длинный лимузин. Ригальдо смотрел на него в каком-то радостном отупении. Но когда из салона выпорхнули две блондинки и с одинаковыми холодными улыбками вытянули вперед руки, держа гавайские гирлянды, в его сознании в последний раз мигнула лампочка осторожности, и он шарахнулся в сторону:
— Орхидеи?..
— Нет, плюмерии, — ухмыльнулся Даэ и подтолкнул его в спину. — Намасте!
Тяжелая, сладко пахнущая лея опустилась Ригальдо на шею. Блондинка многозначительно подмигнула и распахнула перед ним дверь.
— Красную или синюю таблетку? — хихикнул Рубель. Ригальдо успел показать ему средний палец, прежде чем нырнуть вслед за Даэ в пахнущее натуральной кожей и кальяном лимузиновое нутро.
— Верны ли слухи, пришедшие ко мне с ветром, дорогой друг? Они воистину печалят мое сердце…
К драконам таких друзей.
— Ветер так ненадежен и переменчив, дорогой друг. Стоит ли ему доверять?
— Ветер переменчив и неверен, как и людская память, глубокочтимый. И ненадежен, как слова… неких людей. Помнится, недавно мы беседовали уже о том, что оплата за нашу помощь кажется нам не вполне достаточной. И получили обещание, что отныне благодарность будет достойной.
Когда ж вы уже нажретесь, желтокожие твари?
— Разве обещание не было подтверждено, дорогой друг?
Хотя ради ваших аппетитов мне пришлось красть собственных магов с улиц собственной столицы и обвинять в этом сектантов.
— На этот раз – да. Но что если драконы действительно нашли выход в другой мир? Они уйдут туда вместе со своей кровью и магией, и долго ли тогда просуществует ваша? И долго ли тогда продлится наше сотрудничество?
Нет. Недолго. Потому что тогда это не будет даже прикрываться словом «сотрудничество». Вы просто выжмете нас досуха, потому что без магии мы уже ничего не сможем вам противопоставить. Будь проклят час, когда я согласился на вашу «помощь», желтокожие твари. Вы постоянно предъявляете за нее счет.
— Думаю, глубокочтимый, что разумные люди всегда найдут способ противостоять поворотам судьбы. Если это действительно повороты, а не выкрики полоумной старухи. Не огорчайте себя несвершившимися несчастьями, дорогой друг, миражи это всего лишь миражи…
— Что ж, может быть, это всего лишь ветер… Мне не хочется огорчать вас, дорогой друг. Наши лучшие встречи обычно заканчиваются подарками. Примите это в знак сотрудничества.
Значит, опять что-то потребует. Людей или что-то драконье?
Столица. Макс
Новый приют встретил ласковей, чем Мишо при первой встрече (хотя с ним мы расстались с сожалением). Хозяин дома помог собрать вещи, насовал вкусностей, которые приготовила его вдова. То есть не его… но скоро, похоже, будет его. То есть не вдовой, а супругой. Слепому видно, как они друг на друга смотрят. Вот так. Заезжали в дом – встретились хромого старика с жутким характером, а уезжаем — нас провожает мужчина в расцвете лет, будущий счастливый муж и многодетный папаша. Он столько благодарностей высказал! Обещал, что и моих друзей приютит, и Славку, если тот вернется, встретит с дорогой душой.
В новом доме хозяев не было. Вообще это был захиревший трактир, который из-за переноса ворот в городской стене оказался в стороне от дороги и приезжих, но отчаянно сопротивлялся разорению. Хозяйка Илта, немолодая уже женщина с двумя детьми, цеплялась за каждого постояльца, а потому готова была побыть слепой, глухой, немой и слабоумной – то есть не мешаться ни в какие дела своих гостей.
Вот и кстати. Потому что первый вопрос у нее возник бы сразу. Снимал я три комнаты, одну для себя, одну для нашей докторицы, с маниакальным упорством лечившей всех подряд, и . одну для «подкидышей». Биссе Навои, конечно, когда-то было плачено за их приют, но к Биссе Навои я бы сейчас даже жабу не доверил. И вот как раз моя комната вызвала бы непонятки.
Комнату я обустроил на двоих. Попросил поставить две кровати, купил и постелил два коврика, все шкатулки аккуратно расставил по двум полкам. А в присланной наконец новинке из местной мебельной мастерской (шкафе с настоящими вешалками!) аккуратно развесил два комплекта одежды…
Можете вертеть пальцем у виска. Это и правда глупо. Когда мы вытащим Славку, нам все равно придется переезжать, и все это потеряет смысл. Все равно. Пусть будет.
Марлен Андреевич на все лады костерил организационный уровень АХО и строевиков, а кое-кого из коллег по академии – персонально, за то, что было устроено ему в прошедшие вечер и ночь. Он спешил домой, тер красные от бессонной ночи глаза и молил всех военных богов, чтобы помогли ему успеть застать дочь дома. Он уже все решил и знал, с чего начнет разговор и какими словами объяснит Альбине, что торопиться с замужеством действительно не стоит. Подлый лифт предавался летнему отдыху, и наверх пришлось подниматься своим ходом. Стараясь особо не шуметь, он отпер дверь и сразу увидел белые кроссовки Олега с синим медведем-карху на заднике. Некая пружина, ответственная за решимость и последовательность, с противным визгом лопнула, и Вихорев понял, что от недавней его решительности не осталось и следа. Только усталость. Обыкновенная человеческая усталость. Хотелось только одного – спать. Он, скорее для проформы, нежели по необходимости или надобности, заглянул в гостиную и увидел дочь, спящую в финском кресле-раковине. Изменившееся состояние увлекало его прочь, в кабинет, к дивану, отсутствовало малейшее желание беспокоить Альбину, поскольку все слова, которые он так старательно приготавливал по дороге домой, остались там, в коридоре, подле белых кроссовок. Но, сопротивляясь собственному малодушию и усталости, он все же захотел подойти и просто дотронуться до своей девочки. Просто так, легонько-легонько, чтобы убедиться – с ней все в порядке. Марлен Андреевич тихо подошел к креслу и осторожно, практически невесомым движением, погладил дочернее плечо.
– Папка?!
Видавшего те еще виды военного хирурга кинуло в холодный пот. Сонная дочь, улыбаясь, смотрела на блудного родителя, а вокруг ее правого глаза лиловел огромный, упруго налитой, жирный синячище.
– -А-а… – только и смог промычать Марлен Андреевич, пальцем указывая на дочернее лицо. Но Альбина продолжала улыбаться и часто моргать. – Э-эт-то что?
Счастливый и не понимающий отца ребенок смущенно пошевелил выступающими ключицами:
– Пап, я все решила. Я выйду за Олега…
* * *
Репетиции, на которые был приглашен Кирилл, устраивались на огромнейшей даче в Комарово, принадлежащей одному из самых известных и маститых литераторов страны.
Дом был открытым и шумным, там собирлось ежевечерне, особенно по летнему времени, чрезвычайное количество народу. У ворот, увенчанных замысловатой геральдической фигурой из кованого железа, и вдоль высокого, выкрашенного в защитно-зеленый цвет забора парковалось чуть не до полусотни автомобилей, среди которых частенько отдыхали ведомственные и театральные микроавтобусы, доставлявшие компании по десять человек и более.
В бесчисленных зальцах, комнатах и клетушках, на всех верандах и верандочках, в мезонинах и беседках, предусмотренных архитектурным замыслом для всех трех жилых зданий литературной усадьбы, круглосуточно звучала музыка, живая и воспроизводимая всевозможными устройствами, слышались возбужденные, веселые голоса, взрывы дружного смеха, а вокруг курящихся дымками мангалов, рассредоточенных по немалой территории, сновали знатоки шашлычных дел.
Все это нисколько не мешало глухому перестуку ракеток на рыжих теннисных кортах, скрипу уключин подле древней пристани в усадебной рукотворной заводи, соединенной с Маркизовой лужей кривой протокой, поросшей тростником. Отдельно, но уже ближе к сумеркам, звучало над усадебными просторами костяное клацанье бильярдных баталий, и стук шаров, подхваченный восходящими потоками ночного воздуха, отчетливым эхом зависал над прибрежной водой, окутанной легкой туманной дымкой.
Точно определить, что же влекло в этот уголок Карельского перешейка многочисленных гостей и посетителей, не взялся бы никто. И уж сам хозяин – совершенно точно. Его фигура возникала то тут, то там, он разнообразно всех приветствовал, но подолгу не оставался ни в одной компании и никого не приближал к своей персоне в приватных комнатах. Так, родоначальник, основоположник и живой классик, удовлетворял свой интерес в проходящей жизни – «наблюдение за живыми человеками», совершенно трезво рассуждая, что отнюдь не желание стать прототипом очередного литературного персонажа, а вещи более приземленные, а оттого лично ему безразличные, привлекали сюда каждого из этих людей.
– Юра-Юрочка-Юрашка! – приятным баском распевал хозяин, встретив на дорожке, ведущей к главному дому, молодую звезду ленинградской сцены в компании с Кириллом. – Все же собрался! Молодчина, дай на тебя посмотреть! Посвежел, посвежел, орлом стал! – Льняная холстинка на долговязой фигуре классика в положенных местах замялась гармошечкой, в прочих же – стояла, как шкура на барабане.
– А ведь сколько нам с Фаней, с Григорьевной твоей, пришлось бехтеревцев упрашивать, чтобы приступили к тебе, приняли под свою лекарскую руку! Даже иконостас пришлось надевать. Но, видно, не зря старались, приятно видеть! Почто пожаловал и кто сей вьюнош скромный подле тебя?
Актер с некоторым напряжением в голосе представил Кирилла и в двух словах напомнил хозяину о ранее существовавшей договоренности, которая предусматривала предоставление сцены здешнего домашнего театра в качестве репетиционной базы для небывалого после триумфа рецепторовских моноспектаклей театрального эксперимента.
– Как же, как же, – прямоходящий монумент эпохе крепко пожал руку Кириллу и коротко представился по фамилии. – Так, надо понимать, ты сразу к делам норовишь, без чаев-кофеев и прочего? – и на утвердительный кивок экспериментатора совсем другим, помягчевшим, голосом добавил: – Тогда прошу!
Домашний театр оказался старинным, финской постройки, лодочным сараем с немудреной сценой и рамповыми огнями шекспировских времен.
Громоздившиеся вдоль стен плоские примитивные декорации, исполненные, однако, с изрядным живописным мастерством: лоскутный занавес на немудреных блоках и разнокалиберные причудливые стулья – все напрашивалось на сравнение с земскими театрами начала века, хорошо знакомыми Кириллу по книгам Чехова, Бунина и Куприна.
Хозяин в скором времени оставил экспериментаторов наедине, предварительно взяв с них слово, что по окончании первого репетиционного дня они всенепременно будут к ужину в его личных апартаментах.
Первое знакомство Кирилла со сценическим движением и первичным замыслом предполагающейся постановки породило в нем твердую уверенность в собственной неспособности справиться с возлагаемой на него задачей.
– Понимаете, Юрий, – Кирилл с удивлением прислушивался к собственным словам, настолько неожиданно для себя самого, теперешнего, легко, находились они, убедительно складываясь в монолог, – я уверен, что никакой неловкости или смущения у меня от присутствия на сцене в качестве актера-мима не возникнет. Но отсутствие привычки к лицедейству, отсутствие школы сценического движения и многого другого из профессионального актерского арсенала наверняка поставит всю затею с моим участием на грань заведомого провала.
– У вас, Кирилл, есть какое-нибудь более краткое и более конкретное объяснение своему скепсису? – вблизи пусть и скромной, но сцены актер выглядел совершенно непривычно. Казалось, что тут, в непосредственной близости от исходной и бесхитростной театральной атрибутики, современность, а вместе с тем его плоть и кровь чудесным образом испарились, оставив на месте лишь освобожденный дух, энергетический сгусток, готовый принять любую форму. – Отважитесь озвучить?
– Мне кажется, что мой дилетантизм на фоне ваших уверенных действий будет выглядеть как пародия. К тому же наша разница во внешности… И это только усугубит комический эффект. Тем более, что «Гамлет», особенно после экранизации Козинцева, стал вещью, породившей очень много высоких, но устойчивых стереотипов. И то, что, как мне кажется, получится у нас, будет больше походить на ярмарочные фарсы.
– Ого! Вы тонко понимаете мир театра, но… Вот вы упомянули ярмарочные фарсы. Замечательно! Ведь это именно то, что необходимо для, пускай это и прозвучит кощунственно, реалистичного представления пьесы, написанной в шестнадцатом столетии. Ведь театр времен Шекспира и Марло, – тут актер смущенно улыбнулся, – простите, правильнее Марло и Шекспира, это ведь самый настоящий раешник, где мужчины часто вынуждены исполнять женские роли и тому подобное! Настоящее пиршество дилетантизма, голый энтузиазм и полное отсутствие мертвой формы. Мой замысел как раз в том и заключается, что ваш образ – в меньшей степени образ души Гамлета, его инферно-сопроводителя. Это выполнит программка, объясняющая ваше присутствие на сцене на параллельных курсах со мной. Фактическое содержание вашей роли – оно все там, в театре этого времени, – он по-балетному легко переместился к пахнущим керосином плошкам рампы. – Вы не столько драматический персонаж, заявленный автором, сколько вновь поступивший в труппу молодой человек, скажем, из приличной семьи, в силу неких обстоятельств вынужденный порвать со своим кругом и искать пристанища среди гаерской и шумной актерской среды. Это типичная ситуация для того времени, да и сами Марло и Шекспир недалеки от подобного рода пути на сцену… Позвольте, я покажу несколько ваших проходов, какими я их вижу, и после мы обсудим все еще раз…
Они провели в пыльном и нагретом чухонским солнце театральном сарае почти пять часов и к назначенному ужину не вышли бы совсем, продолжая скорее не репетицию, а удивительно захвативший обоих диспут. Но сначала многочисленные гонцы сбили партнеров с вольного диалогового ритма, а потом и «сам», брюзжа деланно-недовольно, явился по их души:
– Гм, – раздался из темноты знакомый басок. – Я тут послушал за стеночкой — аз грешен, каюсь. Любопытно рассуждаете, но, Юра, уважить хозяина – долг гостя. К тому же спутник твой заинтересовал меня изрядно, просто горю желанием узнать его покороче, как нетипичного младшего современника. Так что не испытывайте моего терпения, молодые люди…
В представлении Кирилла намечавшийся ужин в апартаментах хозяина должен был стать своего рода продолжением того эстетического азимута, что задавал направление всем впечатлениям от пребывания на территории усадьбы. Нечто среднее между дворцовым приемом и описанным у Михаила Афанасьевича Булгакова дружеским ужином за гостеприимным столом Воланда. Но, вопреки ожиданиям, ничего помпезного, по-русски обильного и по-барски хлебосольного в зале, куда провел живой классик своих гостей, не наблюдалось. Да и само помещение мало подходило под статус загородной трапезной в состоятельном доме. Барная стойка протянулась от стены до стены по меньшей стороне периметра, и сочетание дикого камня, мореного дерева и тусклой бронзы придавало помещению вид, скорее напоминающий рижское «Под дубом» или таллиннскую «Лисью нору». Личных гостей хозяина здесь собралось человек пятнадцать, и все они в ожидании первоприсутствующего лица оживленно переговаривались подле трех шведских столов, стоявших вдоль стен.
Ужин состоял исключительно из всевозможных канапе, или «канапешек», как называл их сам хозяин, а также тарталеток с брусникой и дичиным ассорти, изготовляемым специально прибывающим для этой цели шефом знаменитого ленинградского ресторана «Лесной». Из напитков, отпускаемых очаровательной барышней в кружевной наколке, присутствовали удивительного вкуса чай, аромат которого распространялся довольно широко, несмотря на раскрытые окна, и рекомендованный хозяином коктейль из сухого вина, вишневого сока и содовой воды, производимой уже упомянутой барышней в высоких сифонах казенно-общепитовского вида.
Появление хозяина и его громкое: «На сон грядущий хороша только легкая еда», обращенное к театральной звезде, стало сигналом к дружной атаке присутствующих на фуршетные столы. В недолгом времени основоположник составил центр небольшого кружка, в который также вошли Кирилл и его партнер по эксперименту. Говорил в основном хозяин, пространно рассуждавший о преждевременности театральных экспериментов, но не забывавший при этом отдавать должное тарталеткам, «канапушкам» и чаю в стоявшем подле него стакане с вычурным серебряным подстаканником. Под преждевременностью он понимал главным образом обнародование выбранных форм и полученных результатов, а не собственно факт творческого поиска, а также остроумно аргументировал ситуацию в целом верно подмеченными примерами из реальной жизни, каковые указывали на всеядную готовность театральной публики принимать за творческий эксперимент любую халтуру.
– Но! Прошу учитывать, что именно такая форма поиска наиболее благосклонно принимается недремлющим оком партийной цензуры и обеспечивает горе-новаторам устойчивый успех. И в этом, – он выдержал некоторую паузу, – я вижу главное доказательство своей мысли о преждевременности театральных новаций. Не публика, не парткомы и управления культуры, а коллеги-халтурщики задушат любое доброе и неординарное начинание в зародыше. Правда, посредством всех выше упомянутых органов, в чем они изрядно поднаторели в последнее время. – Он громко и заразительно рассмеялся. Ближний круг тут же подхватил его смех.
Единственным человеком, не поддержавшим всеобщий приступ веселья, оказался Кирилл, потерявший нить хозяйских рассуждений практически сразу вслед за их началом. В соседнем кружке, небольшой группе молодых людей, стоявших непосредственно у барной стойки, где верховодила одна из известных центровых девиц Ленинграда, поэтесса, эпатажная модница и просто бесшабашная сорвиголова, он с удивлением обнаружил Альбину и Швецова. Задумчивый вид Вихоревой диссонировал с всеобщим возбужденным поведением окружающей ее молодежи, а если уж говорить начистоту, то девушка была откровенно грустна и задумчива. Ее спутник, наоборот, был оживлен и весел и чаще всех первым реагировал на некий юморной рассказ в исполнении звезды Невского проспекта.
Кириллу удалось незамеченным выскользнуть за пределы своего кружка, и когда он, пристроив тарелку и стакан, направился в сторону Альбины, то увидел, что та сама спешит навстречу.
– Привет, никак не ожидал встретить тебя тут, – Кириллу пришлось говорить громче обыкновенного, окружающие голоса создавали слишком шумный фон, – почти две недели о вас ни слуху, ни духу. А я со своими проблемами вконец закрутился. Вспоминаю, что мог бы позвонить, да на часы посмотрю и понимаю – порядочные люди в такое время не звонят.
– Да?! – вопрос-восклицание, коротко произнесенный Альбиной, показался юноше странным. Обрадованным? Ожидаемым? Он не смог сразу определиться с искомым словом, настолько весь вид Альбины говорил о том, что девушка сейчас находится в состоянии, требующем дружеского участия. Какого именно – не ясно, но то, что оно действительно необходимо, – сомнений не вызывало.
– Что-то случилось? – Кирилл, будто от зубной боли, скривил лицо, настолько вылетевшие слова показались ему неестественными. Почему-то сразу вспомнилось странное поведение Швецова, его мрачная реакция на общение Альбины и Кирилла, отчего он окончательно почувствовал себя смущенным. – Извини, я совсем не это хотел сказать…
– Кирилл, может быть, мы сможем выйти отсюда на воздух и поговорить спокойно? – Альбина произнесла эту фразу ровным, лишенным эмоциональной окраски тоном. – Это очень важно.
Марков поднял голову и украдкой бросил взгляд в ту сторону, где, по его расчетам, должен был находиться Швецов. Затем он посмотрел на девушку. Выражение ее лица красноречиво говорило о том, что смысл промедления с ответом и нарочитая случайность направленности взгляда досконально понятны и восприняты ею с сокрушительным сожалением. Это заставило юношу испытать стыд и одновременно придало ему решимости:
– Да, конечно. – Он вдруг разозлился на самого себя: «Черт! Не стоило так резко и сразу нырять в большую жизнь. Это ты стал другим человеком, а все остальные живут в продолжении своих прежних событий и связей».
– Тогда пойдем… – Альбина энергично взяла юношу за руку. Вся ее фигура выражала готовность к поступку. Кирилл на минуту ощутил прохладу девичьей ладони, быстро увлекавшей его вон из шумного зала.
Они уединились в беседке, составленной из куртин диковинного для этих широт кизила, несколько удаленной от освещенных дорожек усадьбы.
– Кирилл, дело в том, что я выхожу замуж, – девушка присела на прикрытое тощим матрасом решетчатое сиденье шезлонга.
– Поздравляю, – Кирилл плохо понимал происходящее, в голове роились отрывочные мысли: «При чем здесь я, необходимость серьезного разговора и это неожиданное заявление… Неожиданное?». Но Альбина прервала нестройный ход его мыслей:
– Я давно собиралась поговорить с тобой, Кирилл. Но поговорить без свидетелей, а там, у Вадима, это невозможно. – Ее голос был по-прежнему ровным и без малейшей тени эмоций. – Понимаешь, мне очень нелегко сейчас…
– Ты не хочешь выходить за Швецова? – спросил он и в тот же момент испугался сказанного. Но не оттого, что услышал себя как будто со стороны, его поразила мгновенная реакция Альбины: девушка вздрогнула, как от удара, и в упор, не мигая, тяжелым пристальным взглядом посмотрела на собеседника.
– Ты почти угадал. Инициатива исходит не от меня, и мое мнение – мнение меньшинства. Вопрос «хочу – не хочу» не стоит. Мне просто кажется, что, принимая сейчас решение выйти за Олега, я лишаю себя каких-то других, не известных мне возможностей устроить свою жизнь.
– Я не совсем понимаю… Вернее – мне понятно твое сомнение, но я не понимаю, при чем тут я?
– Кирилл, скажи честно… – взгляд девушки был беззащитным и почти умоляющим. – Мне все последнее время, с той поры, как мы встретились в этом году, кажется, что ты знаешь нечто… Нет, наверное, я не смогу объяснить этого.
Кирилл с замершим сердцем слушал Альбину. «Она чувствует, она все чувствует! И все эти невысказанные вопросы – ее догадки, ее ощущения и сомнения касаются только Женьки…» Имеет ли право он, недавний выпускник «дурки», смутить сейчас эту девушку еще в большей степени, чем это уже произошло без его участия?
– Вы ничего не хотите мне объяснить? – Кирилл и Альбина вздрогнули почти одновременно от неожиданно прозвучавшего вопроса. На пороге беседки стоял Швецов. Весь его вид говорил о крайней степени раздражения и уязвленном самолюбии.
Альбина полными слез глазами посмотрела на молчащего Кирилла, избегавшего ее взгляда, затем медленно поднялась и подошла к Олегу:
– Пойдем, поедем домой…
– Вот так просто «пойдем»? Без каких-либо объяснений?
– Кирилл здесь ни при чем, все дело во мне, – под легким ветерком, набегающим с залива, слезинки быстро высохли, от них не осталось и следа. – И если тебе завтра все еще будут нужны объяснения, то ты их получишь. – Не дожидаясь Швецова, девушка двинулась в сторону дома.
Олег некоторое время постоял в нерешительности, но потом бегом бросился догонять Альбину. Кирилл слышал его удаляющийся голос:
– Альбина, сразу мы уехать не сможем. У меня есть незаконченные дела с хозяином…
– Тогда я поеду одна, на электричке, – слова Альбины были едва слышны, но возмущенный голос Швецова звучал громко и четко:
– Какая электричка?! Ты, может быть, посмотришь на часы?
И дальше их разговор слился с карнавальной какофонией бессонной усадьбы.
Марков покинул беседку и медленно побрел к старой заводи, где на приколе стояли неуклюжие деревянные лодки, рассчитанные на усилия пары гребцов. Он занял место на корме самого дальнего суденышка, практически неразличимого с ветхого скрипучего пирса в низко стелющейся молочной дымке тумана.
Взгляд Кирилла рассеянно блуждал вокруг, не находя ни одного четко узнаваемого предмета, если не считать уключин, весельных лопастей и противовесов, а также ближней банки, до блеска отполированной многочисленными седалищами гребцов. Мысли вольно перескакивали с Альбины на Женьку и далее, на кровавые сцены кентерберийской свадьбы, на отношения Вадима и Натальи, на Джейн, способность вспоминать про которую он обрел только сейчас, вспоминать не просто как о ярком, жизненном, но все-таки эпизоде, как, например, мгновение назад он вспомнил о рыдавшей у него на груди Кисе, а как о неотъемлемой частичке себя самого… До полного физического ощущения сердечных спазмов и дикой, невыносимой, щемящей тоски…
Диск встающего на покатом северном небе солнца был хорошо виден, когда Кирилл, пошатываясь после бессонной ночи, опустошенный ночными, изнуряющими своей глубиной и четкостью воспоминаниями, шел по мощеной дорожке к главному зданию усадьбы.
– Господин Марков? – незнакомый человек с холеной и безупречной внешностью иностранного гостя, выдававшей его возможную принадлежность к дипкорпусу, внезапно возник рядом. – Вас непросто было разыскать на борту этого «Ковчега», – у незнакомца была не только безупречная внешность, но и обаятельнейшая улыбка. Только сейчас, отметив ее открытость, Кирилл обратил внимание и на покрасневшие, видно, так же, как и у него, от бессонной ночи, глаза иностранца. – Но я все-таки разыскал вас. Мои друзья в Лондоне, – последовала небольшая пауза, в течение которой человек явно пытался оценить реакцию Кирилла на сказанные слова. – Так вот, – продолжил он, по всей видимости, удовлетворенный своими наблюдениями, – мои друзья в Лондоне просили передать вам письмо…
Кирилл стоял посреди прохладной утренней аллеи, и лучи летнего солнца, стремительно набиравшие жар, согревали его иззябшее за ночь тело. Он улыбался, разглядывая необычный, узкий и длинный, конверт из непривычно голубой бумаги, кратко надписанный таким знакомым ему почерком: «Кириллу М.». Его состояние было сравнимо с состоянием человека, обретшего полное блаженство.
«О чем бы ни говорилось в этом письме – это настоящее чудо! Дома… читать только дома!» – в тот момент это была единственная мысль. Он улыбнулся: «Альба, утренняя песнь трубадуров, воспевающая красоту возлюбленных и благородных дам! Встреча с Альбиной стала добрым знаком!» Юноша убрал письмо за пазуху и поспешил к дому.
У парадного крыльца величественный хозяин разговаривал с Олегом:
– И вы уверены, что такие большие деньги будут потрачены не зря?
– Абсолютно. Это лучший котел, все финские коттеджи оборудованы именно этой системой, и монтаж производится всего за несколько часов.
Живой классик протянул Швецову конверт:
– Ну что же, положусь на ваши рекомендации и вашу репутацию. Когда прикажете ждать?
– Примерно через неделю.
– Отлично! Позвоните предварительно и, – он широким жестом указал на перспективу подъездной аллеи, – не смею вас задерживать.
Олег поспешил к своему «Жигуленку», в котором Кирилл различил сидящую Альбину. «Значит, она оставалась здесь…» – и легкое напряжение, возникшее одновременно с появлением Олега Швецова в этом безмятежном и счастливом дне, отпустило.
– О, мой юный друг! – Кирилл вздрогнул. – Простите, я, кажется, нарушил ваши утренние размышления? А мы вас вчера в ночи просто-таки обыскались. Юрий уехал в Ленинград. А каковы ваши планы?
…когда небо дышит осенью
– И совершенно не забивайте себе голову этой ерундой! Подумаешь, второй разряд! Вы, Альбиночка, руками собираетесь работать или этим самым разрядом? – Моисей Наппельбаум кружил вокруг кроильного стола, недоуменно вскидывая руки. Альбина, с зареванным лицом, сидела прямо поверх наваленного на столешницу кроя и часто, нервически-мелко, вздрагивала всем телом.
– Вы работаете с людьми, детка, и это им решать, стали вы мастером, проведя год у старого Наппельбаума, или нет. Людям, а не комиссии! Заказчик пойдет к вам, как он ходит на Богданову-Чеснокову в Музкомедию или на Пиэху в «Октябрьский»! К вам, а не к вашему разряду! Да, только так и не иначе! – Старик остановился и положил сухую руку на плечо девушки. – Ох-хо-хо! Альбиночка, вы разрываете мне сердце! Думаете, старому Моисею приятно наблюдать, как тускнеет светлейший венец его наставнической деятельности? – Закройщик пристально посмотрел в лицо ученицы. – Немедленно утрите слезы и улыбнитесь!
Альбина попыталась выполнить его просьбу, но у нее ничего не получилось — лишь только на покрасневшем от переживаний лице девушки появилась хорошо знакомая ближним улыбка, силы оставили ее, и улыбка сменилась мученической гримасой. Альбина вновь, закрыв лицо руками, разрыдалась.
– Тихо, тихо, – пришептывал Наппельбаум, поглаживая Альбинино плечо. – Я сейчас пойду в кондитерскую и принесу что-нибудь сладкое из того, что вы любите. Жизнь продолжается, и окончание вашей науки необходимо отметить. Иначе… Иначе это будет не по-людски… Итак, Альбина, быстро сознавайтесь, какое лакомство вам больше всего нравится? Помните, Наппельбауму в этом деле доверять нельзя, он, кроме весовой подсолнечной халвы, ничего другого не признает.
– Торт, – тихо проговорила Альбина, не отнимая рук от лица.
– Шикарно! Какой же?
– «Полярный» — мой любимый…
* * *
Второй год подряд лето становилось наиболее событийным периодом в семействе Вихоревых. К завершению периода белых ночей подходили первые поминальные годовщины Эльжбеты Станиславовны и Ванды, а сразу за ними последовало окончание Альбининого ученичества и совпавшее с ним по времени официальное сватовство Олега Швецова. Это были события из тех, что вносятся семейными биографами в фамильные летописи и далее передаются из поколения в поколение.
Что касается памятных траурных дат, то и отец, и дочь одинаково готовились к их приближению, временно отложив все прочие дела и обязательства. Хлопоты, связанные с капитальным обустройством места семейного захоронения, требовали постоянного пребывания Вихоревых на кладбище, поскольку основные работы проводились нанятыми работниками, что подразумевало большой расход времени и душевных сил на надзор за качеством исполняемых работ и наличных денег. В основном эта часть забот легла на Альбину, поскольку Марлену Андреевичу досталось в скорбный удел обивание высоких порогов, за которыми только и можно было разрешить все бюрократические препоны, связанные с кладбищенскими правилами. Параллельная с тем снабженческая деятельность, при всеобщем дефиците качественных стройматериалов и природного камня, также находилась в ведении Марлена Андреевича и также требовала нанесения визитов к высоким порогам, но уже иных советских ведомств. Коллеги, круг знакомых и прочие окружающие с пониманием отнеслись к заботам Вихоревых, и если и напоминали о себе и своих соболезнованиях, то только вечерами, по телефону.
Единственное исключение составлял Олег Швецов. На правах близкого друга Альбины и ее «официального молодого человека» он постоянно сопровождал девушку на кладбище, что в большей степени способствовало эффективной работе небритых строителей, аккредитованных при кладбищенской конторе. Много времени проводя в дороге, поскольку на кладбище молодые люди добирались на автомобиле Олега, Альбина однажды почувствовала себя готовой к самостоятельному управлению автотранспортным средством, а ее друг и спутник охотно предложил свои услуги в качестве первого инструктора и свой автомобиль – в качестве учебной машины.
Для уроков вождения молодые использовали не только вечера, но и утренние часы, особенно в те дни, когда ночевали за городом, на даче Олега, расположенной в живописной излучине Оредежи. Как раз по окончании одного из первых занятий «Жигули» Швецова уткнулись бампером в лежавшего на асфальте Иволгина, что повлекло за собой известное знакомство и встречу Альбины с бывшим одноклассником. Девушка в разговорах с Олегом стала часто вспоминать школьные годы и подолгу рассказывать всевозможные случаи из своего детства. Затрагивалась и тема Жени Невского. Но не по инициативе Альбины, а как ответная реакция на вопрос Олега о первой школьной любви. Несколько позднее, во время повторного визита в коммуну имени Отцовского подвига Вадима Иволгина Альбина, слегка возбужденная поданным к обеду «Саперави», поведала собравшимся об обстоятельствах своего частного расследования и в красках живописала сцену с Муранец. Больше этот вопрос не обсуждался, но рассказчица несколько дней подряд была против обыкновения задумчива и рассеянна.
Во время очередного урока вождения, на пригородной дороге, ведущей к кладбищу, когда в светлых летних сумерках растворялись без остатка все треволнения дня, Олег попросил Альбину стать его женой. Предложение Олега не являлось для девушки полной неожиданностью, но время, выбранное им для обращения с просьбой руки и сердца, позволило Альбине уйти от прямого ответа, а также сослаться на туманную и неопределенную необходимость обсудить столь серьезный вопрос с отцом. На настойчивые расспросы молодого человека, когда же произойдет этот разговор и когда ему ожидать ответа на свое предложение, Альбина также отвечала уклончиво и неопределенно. Обыкновенно спокойный и уравновешенный Швецов после такого поворота событий быстро сделался легко раздражимым и беспокойным, но с расспросами и разговорами о жениховстве к Альбине больше не обращался. Марлен Андреевич первым отметил измененное состояние Олега и, искренне обеспокоенный, обратился за разъяснениями к дочери. Она коротко рассказала отцу о своем отношении к предложению потенциального жениха, где основными моментами были: отложенное прохождение квалификационной комиссии при Управлении бытового обслуживания населения, отсутствие настроения в данный момент серьезно говорить о замужестве и в качестве решающего аргумента – неуверенность в глубине своих чувств к Олегу.
– Мне, конечно, трудно говорить о любви, это очень интимное и индивидуальное дело, но… Дочь, ты уверена в существенности всех этих рассуждений про глубину испытываемых чувств и так далее?
Разговор отца и дочери традиционно проходил за завтраком. Марлен Андреевич выглядел усталым, что всегда случалось с ним в дни, следовавшие за бессонными ночами, когда воспоминания о покойной жене целиком овладевали им.
– Пап, ну о чем ты говоришь?!
– Гм, как о чем? О самых простых вещах. Всем известно, что молодым девушкам свойственно впадать в крайности – либо все, либо ничего, и так далее. А потом оказывается: гонялся человек всю жизнь за призраками, а своего, простого и доступного, счастья разглядеть не смог.
– Это ты серьезно говоришь?
– В каком смысле – «серьезно»?
– В самом прямом! Ты пойми, прошел целый год, как мы стали встречаться с Олегом. И ни разу за все это время с его стороны не было ни единого намека на возможную семейную жизнь! Ни единого! И вдруг – нате, хочу жениться!
– Это вполне естественно, человек проверил свои чувства и…
– То есть он свои чувства проверил, и к нему у тебя претензий нет. Замечательно! Но я-то такой же живой человек, как и ты, и он. И если мне не дают даже намека на возможные перспективы, то как я могу думать о ком-то как о будущем муже? А, пап? Мне, наверное, также необходимо время, чтобы проверить свои чувства? Или я не права?
– Ну-у… с формальной стороны все выглядит справедливым. Хотя, как мне казалось…
– Что тебе казалось?
– Только не нужно повышать голос, очень тебя прошу. Ну… А что мне может казаться, когда дочь не приходит домой ночевать или ее молодой человек утром, как ни в чем не бывало, выходит из ее комнаты и преспокойно проходит в ванную?
– Ты об этом! Папа, какой век на дворе!
– Не самый лучший. Ты знаешь, я тебе не враг, не строгая дуэнья, но если тебе по-прежнему важно мое мнение, то я считаю, что Олег вполне достойный молодой человек. По крайней мере, его несомненное преимущество в том, что, если со мной что-нибудь случится, он сможет о тебе позаботиться.
– Папуль, ты ли это? Откуда все эти миноры?
– Не хотелось говорить раньше времени, но вопрос о моей отправке с полевым госпиталем в Афганистан практически решен. Поверь, после того, как Олег побывал у меня с просьбой оказать на тебя воздействие…
– Олег? Просил тебя?
– Извини, кажется, я проговорился. Но ничего дурного я в этом не вижу.
– Зато я вижу!
– Альбина, сейчас в тебе говорит дух противоречия и отчасти – неосознанная ревность. Это естественная реакция на вторжение в нашу с тобой, подчеркиваю, в нашу жизнь постороннего человека. Но пойми, дочь, даже твоя самостоятельная жизнь не является полностью самостоятельной. Есть огромное количество вопросов, о существовании которых ты даже не догадываешься. Не перебивай, это не быт, не количество денег и способы их добычи. Просто мы живем в такое время, когда существование человека вне определенной системы – невозможно. Это определенные связи, иерархия, защищенность в некоторых ситуациях и многое другое. Ты только начинаешь жизнь, и у тебя ничего этого нет. А у Олега есть и мне было бы спокойней знать, что даже в мое отсутствие с тобой не произойдет ничего непоправимого.
– Папа, это же… Это…
– Не говори ничего и не пытайся меня ни в чем обвинять. Я не давлю на тебя, а просто высказываю свою точку зрения. Скажу больше, может быть, именно я сейчас не прав и вся правда на твоей стороне, но все равно прошу тебя, подумай о замужестве поскорее.
– Папа, но ты даже не знаешь, чем занимается Олег, а возлагаешь на него такие надежды!
– Я все знаю, с его же слов. И не вижу в его деятельности ничего из ряда вон выходящего. Деловые люди были всегда, во все времена и при всех режимах. Не их вина, что общество в основной массе думает иначе и сомневается в их полезности. Ты же сама участвуешь в подобных делах и должна все понимать.
– Да, я участница, но я ничего не понимаю! Если ты хочешь всю правду, то я скажу тебе просто: даже Наппельбаум, с которым Олег давно ведет дела, не советовал мне строить жизнь в расчете на Олега! Что ты на это скажешь?
– Тогда я скажу тебе, что ты совершила большую ошибку, допустив этого человека так близко. Еще скажу, что не смог верно оценить ситуацию раньше, когда у вас все только начиналось. Так было бы лучше. Я же помню твои счастливые глаза, помню, сколько веселой энергии проснулось в тебе, когда появился Олег. Не мне судить про его дела с Наппельбаумом, но если ты считаешь, что это все так серьезно, я готов навести справки.
– Не нужно. Я во всем разберусь сама.
– Уверена?
– Да.
– Хорошо. Но обещай мне, дочь, что впредь всегда будешь ставить меня в известность о своих непростых делах раньше, чем это сделают другие. Договорились?
– Договорились…
– А теперь, извини, но мне нужно спешить. Сегодня в городе проездом Глебов, главный кадровый инспектор из министерства, и мне назначено ровно на десять ноль-ноль…
Каждый из Вихоревых остался недоволен утренним разговором. И в обоих случаях реакция, обнаружившая это недовольство, была запоздалой.
Совещание у Глебова началось с капитального разноса и, вместо ожидаемых кадровых вопросов и утверждения в должностях подобранных Марленом Андреевичем специалистов, касалось абсолютной неготовности материально-технической базы госпиталя, предполагаемого к отправке в Афганистан. Московские гости, которых оказалось гораздо больше ожидаемого количества, давили авторитетом своих больших звезд и откровенно хамским отношением к представителям Военно-медицинской академии. Генерал-майор Вихорев попытался отключиться от происходящего в кабинете окружного начмеда и с удивлением поймал себя на мысли, что дочь поразительно равнодушно отнеслась к известию о его афганской командировке. Он попытался припомнить подробности утренней беседы, и настроение у него окончательно испортилось. Марлен Андреевич достаточно резонно укорил себя за то, что такое важное известие, как свой отъезд, довел до дочери между делом, и она, что вполне справедливо, могла даже и не заметить столь существенной новости, находясь в возбужденном состоянии. Далее недовольство собою стало расти, как снежный ком. Досадный факт саморазоблачения придал всей ретроспективе усугубленное самоуничижительное направление. Все сказанное казалось ему эгоистическим, смешным и нелепым. В каждом своем утверждении он находил малодушное желание уклониться от важности дочерних проблем, ловил себя на преувеличенно пафосных, а от этого совершенно неискренних фразах, прикрывающих его нежелание участвовать в жизни Альбины.
С совещания Марлен Андреевич вышел полностью готовый бросить все дела и, немедленно разыскав дочь, повиниться перед ней, а все, о чем было говорено с утра на кухне, обстоятельно и подробно обсудить вновь. Однако сделанные московскими гостями оргвыводы не потерпели возможного уклонения генерал-майора Вихорева от исполнения служебных обязанностей, и ему пришлось вместе с коллегами выехать в Сертоловский автомобильный батальон, где, собственно, и происходило формирование госпитальной колонны. Из Сертолова Марлен Андреевич несколько раз пытался дозвониться до дочери по домашнему и рабочему телефонам, но, к его досаде, оба номера не отвечали.
Что же касается Альбины, то и ее день, начавшийся с сюрпризов, продолжался в том же ключе. Выездное заседание квалификационной комиссии по случаю летнего сезона отпусков в очередной раз было перенесено. Старый Наппельбаум встретил девушку перед входом в ателье и поведал ей об этом нарочито веселым голосом, всем своим видом показывая, что именно искренняя забота о душевном покое ученицы выгнала его на улицу.
– Чтобы так жили все советские люди и уходили только в июльские отпуска! Но это, – он устремил в небо свой палец, – совершенно не повод плохо проводить время, и без того не предназначенное для работы. Что я имею сказать вам, Альбиночка, так это о моем желании угостить вас мороженым. Что вы мне ответите?
Альбина не решилась обидеть старика.
– Конечно, «да»! Куда же мы пойдем?
– О, мы пойдем в сквер на Тургеневской площади! И пойдем с таким видом, будто, кроме нас, никто в этом городе не знает, что там, – старик указал в сторону пышной зелени в обрамлении сверкающих трамвайных рельсов, – находится лучшее место, в котором можно наслаждаться пломбиром!
– Но я больше люблю крем-брюле!
– Пусть будет так! Тогда я скажу по-другому – наслаждаться пломбиром и крем-брюле!
Скамейка, выбранная ими, предоставляла всем желающим возможность полюбоваться солнечной перспективой Садовой улицы, выходящей к Калинкину мосту. Старик и девушка расположились на нагретых солнцем рейках, и каждый приступил к поеданию выбранного лакомства.
– Эй, жидяра, канай в свой Израиль!
Старик от неожиданности выронил стаканчик пломбира из рук. Тут же тусклый ботинок на толстой подошве лихим футбольным ударом послал мороженое в кусты. Альбина привстала со своего места, но чьи-то грубые руки толчком, предательски, со спины, усадили ее на место.
– Сиди, жидовская подстилка, – раздалось у самого уха зловещее шипение.
Старик и девушка испуганно оглядывались. Со всех сторон скамейку плотно обступила компания подвыпивших юнцов крайне небрежного внешнего вида. Предводительствовал, судя по всему, приземистый крепыш в широченных техасских клешах, это он первым подал голос, оскорбляя Наппельбаума.
– Ах ты падло! Мусорить в Ленинграде! – продолжал гнусавить предводитель. – Ты видишь, я об твой мусор ботинки испачкал! – Подонок резким взмахом поднял ногу, и измазанный пломбиром ботинок ткнулся старику прямо в лицо. – И кто рабочему человеку будет теперь этот ботинок чистить? – Нестройный хохот компании придал говорившему куража. – А, я тибе испрашиваю, жидовская морда!
Старый закройщик ссутулился, и все его тело содрогалось от беззвучных рыданий. Альбина ощущала тяжелое давление на плечи сильных и грубых рук, лихорадочно соображая, чем она может помочь старику
– Подонок! – крикнула она изо всех сил, искренне надеясь, что таким образом сможет привлечь внимание прохожих. – Ты не смеешь оскорблять старого человека!
– Оскор… чего там дальше? Выражаться нехорошо, вас в школе этому не учили? – Главарь дышал Альбине прямо в лицо. Дух от него шел тяжелый, спертый и гнилостный. – Или вы желаете получить урок хороших манер в отдельном кабинете, а?
И вся кодла вновь заржала.
Гнев переполнил все естество девушки. Альбина удивительно метко плюнула главарю в лицо, тут же ящеркой вывернулась из стального зажима, предварительно со всей силы вцепившись зубами в волосатую грязную кисть, сжимавшую правое плечо. Рев и отборные матюги сопровождали ее легкий прыжок на скамейку и истошное «Помогите!», с которым она обратилась в сторону находящихся в сквере людей.
Кто-то из гуляющих мужчин тяжелой рысцой устремился на ее призыв, и компания хулиганов прыснула в разные стороны, увлеченная чьим-то визгливым криком: «Атас, пацаны!»
Альбина, успокоенная видом приближающейся подмоги, поспешила к Моисею Соломоновичу, резко повернулась, чтобы спуститься со скамейки, и оказалась лицом к яркому солнцу, мгновенно ослепившему ее. Страшной силы удар обрушился прямо в лицо девушки, сознание сразу затуманилось, и единственным звуком, который достигал ее слуха, было раскатистое эхо:
– Жидовская курва-рва-рва-рва…
Сотрясение мозга было диагностировано неподалеку от места происшествия, во флотском госпитале имени Чудновского, тем самым грузным мужчиной, что первым устремился на призыв о помощи. Наппельбаума Альбина увидела в дверях ординаторской, куда старик протиснулся бочком, облаченный в огромную белую хламиду, в которой девушка с трудом узнала штатный медицинский халат.
Она улыбнулась мастеру. И улыбка, давшаяся ей с таким трудом, поскольку непроходившее головокружение сопровождалось сильными шумами и мышечной болью, произвела настоящее чудо. Скорбное и посеревшее лицо Наппельбаума прямо на глазах обретало привычный вид, и губы старика складывались в его вечную, чуть лукавую улыбку.
– Вы очень отважный человек, Альбина, – сухая и жилистая ладонь крепко сжала горячие пальцы девушки. – Я знаю, что сейчас не время и не место говорить высокие слова, но вы должны знать, что Моисей Наппельбаум отныне – ваш вечный должник и что не существует такой вашей просьбы, на которую бы он ответил отказом.
– Моисей Сол…
– Тихо, тихо! Этот замечательный военный врач сказал, что вам трудно разговаривать и что, вообще, некоторое время вас нельзя беспокоить. Но, – старый закройщик широко развел руками, и великанские рукава халата хлопнули как исполинские крылья, – приехал Олег и очень сильно переживает. К сожалению, они, – он кивком указал в сторону суетящихся у процедурного поста сестер, – его не пускают. А вот мне, как это ни странно, удалось проникнуть к вам. Вы нуждаетесь в чем-нибудь прямо сейчас? Говорите, я все исполню.
– Помогите мне подняться.
– Что вы, что вы!
– Я хочу к Олегу…
– Дедушка! Я же просил вас, – полное, загорелое лицо морского медика появилось перед Альбиной на одном уровне с седой головой Наппельбаума.
– Я только на минуточку, – засуетился старик, но не двинулся со своего места на прикроватной банкетке.
– Ладно уж, сидите. Ну-с, находчивая и отважная барышня, как мы себя чувствуем?
– Доктор, мне нужно идти…
– А голосочек тихонький-тихонький! Неужели так невтерпеж? Или новые приключения зовут?
Наппельбаум потянул медика за рукав и что-то быстро зашептал ему на ухо. Выражение лица доктора стало меняться и из благодушно-улыбчивого сделалось сосредоточенно-серьезным.
– Хорошо. Но только под личную ответственность молодого человека и с обязательным условием, – он строго взглянул на Альбину: – Завтра, не позднее десяти утра вы вновь покажетесь мне. – И вновь вернув своему лицу благодушное выражение, добавил: – Договорились?
Альбина согласно кивнула.
Олег в сопровождении Моисея Соломоновича поднялся на отделение, где сестры передали ему с рук на руки ослабевшую Альбину. Старый наставник откуда-то раздобыл две казенные подушки с чернильными штампами и, помогая Альбининому устройству в автомобиле Швецова, всячески превозносил достоинства мягкой езды. Наконец со сборами было покончено, и Олег, так и не уговорив старика воспользоваться транспортной оказией, осторожно вывел «Жигуленок» с чудновского подворья на Фонтанку.
Дома Альбина уснула мгновенно, лишь только шумящая голова коснулась подушки.
Самостоятельно определить, какое количество времени она провела во сне, Альбина не смогла. Будильник стоял на письменном столе, повернувшись в ее сторону винтовым тылом, а Олег, устроившийся по соседству в кресле, крепко спал. Она чуть повернула голову, чтобы получше рассмотреть спящего Швецова, и щека коснулась какого-то твердого предмета. Девушка попыталась приподняться на согнутой в локте руке. Слабость в теле ощущалась чрезвычайная, и несложный в иное время маневр дался ей с изрядным трудом. Предмет, привлекший ее внимание, оказался ювелирной коробочкой под приподнятую крышку которой, будто талон в компостер, был вложен белый бумажный листок. Альбина с осторожностью и любопытством потянула листок на себя, стараясь не раскрыть раньше времени тайну бархатного темно-синего футляра. Как и ожидалось, листок оказался посланием:
«Альбина!
Я не знаю, какой силы и убедительности нужно привести аргументы, чтобы ты согласилась стать моей женой. Но я точно знаю, насколько сильно люблю тебя и насколько велико мое желание быть всегда только с тобою. И еще я знаю, что нет такой силы и таких обстоятельств, которые заставили бы меня изменить принятое решение.
Олег»
Альбина положила матерчатую коробочку на ладонь и осторожно подняла крышку. Мерцающий зеленый огонь старинного изумруда в какое-то мгновенье заворожил ее взгляд. Но слабые пальцы не смогли удержать крышки футляра, она самопроизвольно и тихонько опустилась на место, после чего волшебный огонек погас. Альбина устало закрыла глаза и прислонилась к изголовью кровати.
Она вспомнила утренний разговор, который в свете последующих событий дня выглядел более убедительным и резонным. Это все, что касается слов отца, его доводов. Но что касается самой Альбины… Да, она очень хорошо относится к Олегу, и он пока единственный настоящий мужчина в ее жизни. Пока? Это словцо самостоятельно влезло в ее рассуждения, она хотела выразить свою мысль иначе. Или же все обстоит именно так – «пока»? Ведь она же искренне убеждена, что где-то в глубине физически ощущаемой ею плоти скрыта еще одна Альбина, знающая про эту жизнь гораздо больше и чувствующая ритмы бытия намного тоньше, чем эта взбалмошная девчонка, способная нападать в подъездах на медсестер и плевать в лицо подонкам. Как ей правильнее поступить сейчас, когда все вокруг толкает ее к принятию решения, которое повлияет на всю ее дальнейшую жизнь? Поддаться? Сопротивляться? И если решение, то или иное, будет принято, все равно непонятно: поддаваться чужой воле сразу или же медленно сдавать свои позиции? А если сопротивляться, то как долго и как яростно? Она раскрыла глаза и тут же вновь смежила веки. Вопросы, вопросы! Опять она чувствует себя маленькой девочкой, не способной обойтись без постороннего совета. Стоп! Постороннего – это не правильное слово. Нет, не постороннего, а правильного совета и непременно полученного от человека, мнение которого для нее неоспоримо. Но таких людей рядом с ней нет. Даже папа, и тот, поглощенный своими заботами, находится в плену истертых клише и необходимости принятия оперативных решений. За-му-жест-во. Как ей не хочется понимать это слово буквально! Как ей хочется знать, чем, какими изменениями и жертвами придется платить за принятое под давлением решение!
Альбина открыла глаза. Лучики июльского солнца весело бликовали на рамочных стеклах фотографий, развешенных над столом. Она ищет взглядом одну фотографию и не находит ее. Беспокойный взгляд снова проходит по стене и натыкается на небольшой выцветший прямоугольник, в самой середине нижнего ряда. Как же она могла забыть, что сама сняла эту фотографию в тот вечер, когда Олег впервые остался у нее ночевать! Альбина почувствовала в себе силы подняться и на удивление легко покинула постель. Она сразу вспомнила, куда убрала снимок. Верхний ящик, старый альбом с марками. Быстрые движения рук, обретших былую силу, и вот она, фотография из далекого детства – шестиклашки Вихорева и Невский, в школьном дворе, на кипованном кирпиче старых газет…
Альбина осторожно выскользнула из комнаты и прошла в гостиную. Она сидела и смотрела на этот старый снимок. Без единой четко оформленной мысли, без единого конкретного воспоминания. Девушка даже не старалась упорядочить хаотическое движение ярких лоскутков-изображений, обрывков фраз и всевозможных звуков, тяготевших, несмотря ни на что, к воссозданию неких картин. Или картины? Это была первая отчетливая мысль. И пришла она не со стороны, а именно от… От кого, Альбина?! Все мучившие ее вопросы оставались без ответов. Альбина безумно усталым взглядом обвела комнату. Телевизор, торшер, телефон.
И тут, словно кто-то подсказал ей: Марков! Она сразу почувствовала, встретившись с Кириллом, что у него имеется некое знание, необходимое ей, как воздух. Что именно Кирилл обладает некоей информацией, которая способна в корне изменить все ее существование. Вернее, не так. Только сейчас ее смутные и неясные, почти тревожные ощущения, которые и влекли ее в последнее время к общению с Кириллом, окончательно оформились надлежащим образом и указывают на Маркова как на возможного избавителя от мучительных сомнений. ТЕЛЕФОН. Сейчас она позвонит ему… И что будет дальше? Телефонный разговор? В несусветную рань она будет лепетать неизвестно что? Ведь она не может даже самой себе объяснить, какие слова ей сейчас необходимы. Кирилл просто посчитает ее сумасшедшей. Ехать к нему самой? Увидеть его глаза и попытаться прочитать в них то, что, как ей казалось, заключено в этом темном и малоподвижном после больниц взгляде бывшего одноклассника? Все это бред и не то! Тихая истерика…
Голова девушки склонилась к плечу, веки медленно сомкнулись, и, измученная треволнениями белой ночи, она заснула…
Немов застыл и с досадой посмотрел на неё.
– Вот так они и действуют, – прошептал он. – Случайности, оговорки, вовремя купленный лотерейный билет… Думаете, я проговорился нечаянно? Нет, это они. Ну, хорошо. Да, Альберт жаждал узнать, как именно действует аромат. Сначала он проверял их на простых людях. Результат был удивителен. Вскоре принцип действия стал понятен. Но Альберту этого было мало, он хотел найти идеального испытуемого.
– Это как?
– Абсолютного неудачника. Про таких ещё говорят: «Бедоносец».
Клара застыла. В ушах звучало вечное мамино: «Эх, бедоносица ты моя».
– Вы какие-то, не знаю, просто фашисты. Те тоже экспериментировали на живых людях.
Кровь бросилась Немову в лицо. Он вытер лоб тыльной стороной руки.
– Что скажет полиция про ваши опыты? – не унималась Клара.
Немов кудахтнул.
– Если поверит, Клара. Если поверит, да. Слишком уж это из области невероятного, а полиция и прочие органы оперируют лишь фактами. Есть у вас факты?
– А как же! – Клара вытащила из сумки флакон.
– Какая же вы наивная девушка, Клара. Наивная, да. В этом флаконе всё, что осталось от «аромата фортуны». Мы знаем состав, нашли все ингредиенты, но это ничего не дало. Больше двадцати лет мы с Альбертом пытались воспроизвести магию и не смогли. Что-то было в этих духах помимо химических элементов, что-то нематериальное, возможно. Так что эти несколько капель последние, и с ними исчезнет волшебство. Исчезнет, да.
– Скольких же вы успели погубить? Уму непостижимо! А что вы собирались сделать со мной? Я должна была стать очередным подопытным кроликом? Может, дядя вовсе и не дядя мне?
– Что вы, что вы! Альберт действительно ваш родственник. Дело в том, что он с детства считал себя неудачником и потратил много времени и сил на то, чтобы преодолеть фатум. У него была своя теория, что фатальная невезучесть сможет нивелировать разрушительное воздействие аромата фортуны. Он отслеживал судьбы своих родственников, вашего отца в частности. Но так как он, увы, потерялся на просторах страны, он обратил внимание на вас.
– Ну как я и говорила, хотел сделать из меня подопытного кролика.
– Не уверен. Скорее, хотел помочь. Альберт твёрдо решил испытать аромат на себе, с тем, чтобы разгадать секретный ингредиент духов. И я так полагаю, он его нашёл. Мы как раз должны были встретиться, он был очень возбуждён, сказал, что всё понял, что решение простое как дважды два. К сожалению, он не успел ничего рассказать.
– А Голиков знал про ваши опыты?
– Кто? Ах да. Семён. Альберт был скрытен и нелюдим. Со мной его связывало только наше исследование. Мы не были близки в обычной жизни. А вот с Голиковым он иногда беседовал по душам. Думаю, Альберт рассказывал ему про свою теорию. К счастью, Голиков, скептик и материалист, не воспринимал это всерьёз.
– Его смерть на вашей совести?
Если Немов и был виновен, то весьма удачно изобразил удивление.
– Семён умер? Когда?
– Его убили. Вчера вечером. Он как раз хотел рассказать мне что-то важное. А кроме вас, никто не заинтересован в сокрытии этой тайны.
Профессор вскочил и быстро вышел. Клара последовала за ним. В нос ударил запах корвалола. Немов дрожащей рукой тряс над стаканом склянкой с лекарством. Мог такой нервный дядечка задушить кого-нибудь? По-хорошему надо было бы это всё рассказать в полиции, пусть сами разбираются.
– Вы думаете, вас чаша сия минует? – Немов выпил лекарство в два глотка и сморщился. – Ваше желание исполнилось. Вы ведь хотели узнать правду? Ну вот вы и узнали всё, что хотели. Узнали, да. Ждите теперь ответный ход фортуны. Мой вам совет: отдайте флакон и постарайтесь не выходить на улицу.
– Вчера у меня была утечка газа, – вспомнила Клара.
Немов поперхнулся. Клара попятилась, поняв, что из его горла раздаётся не кашель, а смех. Ей даже пришла в голову мысль, что старик, похоже, тронулся умом. А что, вполне, вероятно. Она осторожно двинулась к выходу. В прихожей на вешалке висел брезентовый дождевик, подол его всё ещё хранил следы дождя.
Немов показался в проёме кухни, потянулся к ней скрюченными пальцами. Клара ударила его с размаху сумочкой, распахнула дверь и вывалилась на крыльцо. На ступеньках нога соскользнула, щиколотку пронзило болью.
Дорога перед домом была пуста. Клара, прихрамывая, побежала на ту сторону. Раздался визг тормозов, и в сантиметре от неё застыла хищная решётка радиатора.
– С ума сошла! – закричал водитель, выскочив из салона.
– Харитон, – произнесла она и села на асфальт.
Его руки бережно подняли её и принялись ощупывать. Она тихо вскрикнула, когда Харитон задел щиколотку.
– Больно? Надо в травмпункт!
– Нет, это не ты, это я на лестнице оступилась. Поехали отсюда скорее!
Только в салоне Клара отдышалась. Пока Харитон выруливал на трассу, она вкратце рассказала ему про эксперименты дяди Альберта и Немова.
– Так я и знал, что столько несчастных случаев неспроста.
– Надо заявить в полицию.
– Ха! – журналист рассмеялся. – Формально они же никого не убили. Все смерти – результат несчастного случая, это и экспертизами подтверждено. А вот это: духи, фортуна и прочее – из области мистики. Следователь, даже если твоё заявление и примут, или со смеху помрёт, или получит вывих мозга, пытаясь подвести магию под какую-нибудь статью.
– Так что же делать?
Харитон пожал плечами.
– Предлагаю выпить кофе и чего-нибудь съесть. На сытый желудок думается легче.
– Хорошо, – согласилась она. – Кофе это хорошо. Возможно, это последний кофе в моей жизни.
Харитон изобразил удивление и вопросительно поднял бровь.
– Ну, ты же понял, что после удачи следует обратная реакция.
– Ты пользовалась духами? – Он ударил по тормозам, и Клару кинуло вперёд.
– Не специально. Вообще-то, ты мне чуть нос не сломал.
– Извини. Ты слишком беспечна. Ничего, я буду рядом. С тобой ничего не случится. Ясно?
Против воли лицо её расплылось в улыбке. Что поделать, в глубине души она мечтала услышать от него нечто подобное. Может, фортуна всё ещё с ней?
– И всё же, что нам делать с этой информацией?
– Я напишу статью. С фактами. И это будет бомба. Вот увидишь.
– Ну да, сможешь прославиться.
– Брось. Я журналист и, конечно, хочу написать убойный материал. Разве это зазорно?
– Нет. Извини. Это всё нервное. Кто бы мог подумать, что из-за каких-то духов произойдёт столько смертей. – Она хлопнула по сумке.
– Ты носишь их с собой? – удивился Харитон. – Слушай, а давай посидим в нашем парке. Там хорошее летнее кафе, и шашлык очень даже приличный.
При упоминании о шашлыке у Клары заурчало в животе. Она надавила на него ладонью: не позорь меня.
Вскоре автомобиль остановился возле рощицы.
– Пройдёмся немного, – Харитон кивнул на тропинку между стволов, – а то там парковки нет.
Он помог ей вылезти из салона и крепко взял за руку. От его улыбки даже больная щиколотка прошла.
– Подожди минутку. Сейчас, только куртку возьму для тебя, там может быть прохладно.